Оскар бесплатное чтение

1

Разрез получился неглубоким, крови вытекло мало.

Оскар снова взял скальпель.

Лезвие, блеснув хромом стали, погрузилось в запястье. На этот раз подкожные слои разошлись, рана раскрылась и набухла кровью. Скальпель нашел вену.

Пульсирующая боль в голове Оскара стала затихать.

Но Оскар знал, что просто выписал себе временную передышку. Рано или поздно, сучка вернется. Это было неизбежным, как счета за коммуналку.

Вероятно, следуя определенной программе, запущенной шлепком акушерки, чувство боли поселяется в человеке с первым глотком воздуха, чтобы жить с ним в горе и радости, пока смерть не разлучит. До определенного периода человек не понимает значения этого слова, поскольку, как известно, – девяносто процентов знаний мы получаем глазами, пять – ушами, и лишь остальное приходится на запахи и боль.

Боль.

Единственная родственница Оскара.

Об отце у него сохранилось всего несколько далеких и туманных воспоминаний.

Звонкая тишина морозной ночи, щербатая луна, опушенные снегом карнизы домов, он в плюшевой шубке, похожий на медвежонка, закутанный оренбургским платком, подался всем корпусом назад – это дернулись санки, и, легко, вызывая сосущее ощущение под ложечкой, помчались вперед: cтремительный воздух обжигал лицо, выжимал из глаз слезы, мелькали ноги, освещенные электричеством сугробы, инеистые стволы деревьев, скрипел снег, перчатка дергала веревку плавными, в такт бегу рывками (в детстве мы лучше видим руки взрослых, ибо эти знакомые руки, витают на уровне нашего роста) и, через мгновенье, картина другая; праздничный стол – пахло мандаринами и бором, запах уюта и тепла, разноцветно освещенная елка, синеглазый мужчина на потрескивающем стуле, закинув ногу на ногу, раскачивал малютку Оскара, держа его ручки в сильных пальцах.

Сын не мог вспомнить, как выглядел отец. Об отце он знал одно: у него были черные и скользкие ботинки.

Мама, еще привлекательная во всех смыслах женщина, после того, как ее бросил муж, забухала по полной программе.

Правда жизни оказалась неумолима и стегала по глазам каждый день.

Ночами было хуже. Мама металась в кровати до рассвета как больная горячкой, слезы душили и жгли лицо, или замерзала в белых сумерках постели одна – одинешенька, словно выброшенная за ненадобностью игрушка.

Кто-то сказал: у женщины два пути. Мать или блядь.

Матерью она не стала. В биологическом смысле – да, но не в образе заботливой, любящей, готовой на все ради ребенка мамы.

И что ее добивало, сын не походил на отца. Ни одной знакомой черточки.

Когда Оскар был совсем маленький, ночами орал как резаный (может, из-за температуры, или от страха), мама орала, чтобы он заткнулся. Конечно, Оскар ревел еще громче. Она собиралась сбросить его с балкона, лишь бы прекратились вопли. Спокойно лежала и обдумывала, как все произойдет: распахивала дверь и перекидывала сына через перила – с глаз долой. Конец реву и головной боли.

Живой ум, веселость, а с ними и теплота материнского отношения со временем испарились под воздействием страшного тандема: алкоголя и одиночества. Воспитывать ребенка мать оказалась физически неспособна.

По утрам Оскар просыпался в своей спартанской кроватке от запаха табачного дыма. Тер глаза, снимал очки (дужки скреплялись резинкой от трусов) с одной из стальных шишечек грядушки в изголовье и водружал на нос.

Процесс одевания носил хаотичный характер, не всегда удавался и носил название: «и так сойдет». Вывернутые наизнанку колготки отнимали массу времени и сил (в три года перед сном их также трудно было сдернуть, как и утром надеть).

Оскар выбегал в гостиную, бормоча на ходу: «пливет, сынок, вот и настал еще один хленовый день».

– Привет, сынок, вот и настал еще один хреновый день, – усталым, затертым голосом сообщала мама и затягивалась папиросой.

Из – за выпитого накануне, мама повязывала на голову мокрое полотенце, напоминающее тюрбан. Бледное лицо, под глазами темные круги.

Хмурость, молчание, пепел.

Мама бросала на сына взгляд, словно из-за оконной рамы с двойным стеклом и начинала плакать. Это означало, что она вновь очнулась в сумраке своего не приглушенного водкой «Я».

У Оскара сводило живот, перехватывало горло, и он принимался плакать тоже. Как большинство детей, сын чувствовал ее настроение и знал все его колебания.

Мама тушила окурок в горшке с чахлыми остатками герани и обнимала Оскара.

Ее слезы служили прелюдией, указывали на то, что события еще одного «хренового» дня будут развиваться так: наскоро приведя себя в порядок, мама исчезнет из квартиры.

«Пойду, гляну насчет работы», – скажет она себе и сразу поймет, что врет. Но осмысливать, откуда взялась ложь ей недосуг. Потому что обуревало единственное желание – поскорей забыться.

И тело знало проверенный способ.

ВЫПИТЬ.

Ощутить, как накрывает хмельной дурман: его мягкие серые тени помогут ожить, услышать дыханье жизни; почувствовать, что вернулись мечты, что она может вырваться из цепких лап безысходности. Да, черт возьми, она еще молода, у нее есть время.

Мама не верила, что стала алкоголичкой. «Только не я – я могу бросить в любой момент. Я в порядке».

Но все было далеко не в порядке. Чтобы встать с кровати, умыться, приготовить завтрак, требовалась доза. Сто грамм. Двести. Пятьсот. А потом надобность в жизненной активности отпадала.

Водка – мудрая. И умеет раскрывать секреты. Ведь, главный секрет прост: «Наливай да пей».

Круг мыслей мамы был ограничен, и она вечно возвращалась к тому, с чего начинался день – самобичевания, водки, хмельного забытья.

Так они и жили.

Все дни были одинаковы. Время не шло, оно стояло на месте. Где-то, в другой плоскости, продолжалась настоящая жизнь: наступала весна, приходило лето – смутные потоки, едва касавшиеся мальчика.

На заре 90-х, когда его поколение раскупорило тридцатник, Оскар посмотрел фильм «День сурка». Герой Билла Мюррея попал в странную ситуацию – проживал один и тот же день снова и снова. Неделю. Две. Три…

Оскар пришел к выводу, что первую пятилетку своей жизни, впрочем, как вторую и третью, можно было смело назвать «годами сурка».

Конечно, он встречался с реальным миром. На улице. Мама находилась в затяжном коматозном отпуске, а сын считался чемпионом района по гулянию. В любое время, даже ночью.

Детвора относилась к нему не то чтобы с презрением, но держала дистанцию и не принимала в большинство игр, тем самым, мстя Оскару за необычное имя к которому не рифмовались дразнилки и неограниченную свободу. Ведь у них она лимитировалась.

В самый разгар «войнушки» хлопала дверь балкона и на весь двор неслось:

– К-о-о-л-я-я! Домой!

– Ну, мам, еще не стемнело, – канючил Коля.

– А я сказала, марш домой, пока отца не позвала.

И Коля, бросив воображаемый автомат-палку, обреченно плелся домой, где его ждали мытье рук и шеи, ненавистный ужин, а на десерт – журнал «Веселые картинки». В общем, тоска смертная.

Оскару ни разу не пришлось сказать: мой папа самый сильный или самый умный, или самый лучший. Он молчал и слушал, как этим хвастались другие мальчишки. Он молчал, но уже с ужасом смотрел, как те же мальчишки топили в пожарной бочке кошку, привязав к ее шее кирпич. Смотрел, как они облили керосином двух белых мышей и подожгли, которые, горя, еще бегали словно метеоры, – ему казалось, что если сейчас – вот сейчас – не помочь, не пресечь чужой муки, то сам задохнется, умрет, не выдержит сердце – но, он молчал.

Для маленьких извергов это было любопытством, остроумными забавами, для Оскара – кошмарами, которые с тех пор толпились на задворках памяти, выпучив глаза, воняя паленой шерстью и скуля тихими скорбными голосами.

Когда двор пустел, Оскар любил смотреть на одинокое дерево, что росло на другой стороне улицы.

Особенно занимало ребенка, если ветер раскачивал ветви и шевелил листья; казалось, они рассказывали что-то. Небо плыло в вышине, солнце грело лицо, и Оскар c доверчивой нежностью чувствовал, не зная как, но чувствовал, что понимает этот ласковый шепот, черпает что-то хорошее и мудрое, созревшее в синем воздухе.

Ему нравилось стоять, прислонившись спиной к теплому стволу и наблюдать, как заканчивается день.

В одно ветреное и пасмурное утро в траве под деревом он нашел хрустящую трехрублевку. То было крупное, даже трагическое событие в его жизни. Оскар схватил бумажку и помчался домой, трепеща от возбуждения.

– Мама, смотри, что я нашел! – едва она открыла дверь, сообщил взволнованным, почти срывающимся на крик голоском Оскар и протянул зеленую купюру. Трешка еще пахла типографской краской.

Мама затянулась папиросой, прищурив глаз от поднимающегося вверх дыма, повернулась уйти, но, заметив «трояк», остановилась.

– О! Где взял?

– Нашел в траве, – с горячим приливом гордости сообщил Оскар.

– Молодец. Давай сюда, – мама положила деньги в карман короткого цветного халатика и заметно оживилась. – Я как раз в магазин собиралась.

– Мамочка, пожалуйста, купишь немного конфеточек? – с надеждой попросил Оскар. Он изголодался по конфетам, которые доставались ему по особо торжественным случаям, и его мучила тоска по сладкому.

– Куплю-куплю, только не ной.

Мама обулась, набросила поверх халатика болоньевый плащ, задержалась на секунду, послала сыну воздушный поцелуй.

Как ветер качнулась дверь, в пустой тишине коридора щелчок дверной собачки прозвучал, словно выстрел из пистолета, хрустнул ключ в замке. Оскар услышал удаляющийся цокот каблуков, эхом прыгающий по цементным ступеням.

Первый час прошел в лихорадочном ожидании. Оскар гадал: что за сорт принесет из магазина мама – «Кара-Кум», «Мишку на Севере» или «Белочку»? Он так размечтался, в мыслях разворачивая шуршащие обертки и пробуя их внутренности на вкус, что рот до отказа наполнился тягучей слюной.

Мама не спешила.

Он прождал ее целый день. Играл в свои незатейливые игры; вздремнул, играл снова, но все это время чутко прислушивался – не повернется ли ключ в замке.

Под вечер Оскар уже горько раскаивался в том, что так легко и безрассудно расстался с обнаруженным богатством. Сейчас он знал наверняка – мама пропивала денежки на чьей-нибудь грязной, заставленной бутылками кухне.

Это все теперь представилось Оскару возмездием свыше. Бог дал – бог забрал, видя, что мальчик не умеет распорядиться щедростью, посланной с небес (бабушка когда-то рассказывала внуку, что тот живет на небе).

– Господи, Бог, прости меня, – бормотал Оскар, стоя у окна, в надежде увидеть знакомый силуэт в наступивших сумерках.

Но Господь был глух к мольбам ребенка.

Пошел дождь.

С медленным мокрым гулом проезжали автобусы, унылые уличные фонари отбрасывали узкие тени. В лужах под фонарями рябило. Оскар стоял на коленкоровом диване, держась за спинку, и смотрел, как по стеклам сползали капли.

Через час он сдался: опустился на четвереньки, свернулся калачиком вокруг особо выпирающей пружины, пристроил голову на пахнущем пылью валике и заснул.

В ту ночь он снова ночевал один.

Против воли, Оскар приобретал навык терпеть одиночество, скуку, несбывшиеся мечты. Тот, кто слишком долго сидит взаперти, томясь ожиданием, в полной изоляции, – уже никогда не будет свободен. Некая часть души останется там навсегда.

Еще много раз он приходил к дереву и с замиранием сердца шевелил траву в поисках денег. Он был согласен на меньшую сумму, но к крайнему его огорчению, кроме муравьев, снующих по своим муравьиным делам, там ничего не было. Оскар ошалело брел дальше, вспоминая о богатстве; знай, он быстроту божьего возмездия, потратил бы все три рубля сразу, не заходя домой.

В их квартире регулярно ошивались «друзья» отца, выражая маме соболезнования.

Мамины стоны и скрип кровати, стали обычным звуковым фоном его детских игр; Оскар к ним привык и уже не реагировал, хотя поначалу ребенку казалось, что чужие дядьки ПЛОХО ПОСТУПАЮТ – ДЕЛАЮТ МАМЕ БОЛЬНО, и он как мог, пытался этому препятствовать.

Как-то раз, вытолкав за порог очередного «друга»: пошел ты на …, у тебя встает только на бутылку, мать допила остатки водки и отрубилась.

– Мамочка, я хочу пописать. Выпусти меня! – позвал мальчик.

Ребенок прислушался.

Отчетливый храп заставил его привычно вздохнуть.

Оскар завернул угол матраца и взял с сетки кровати столовую вилку. Вилка служила отмычкой. Оскар научился орудовать ею после того как посмотрел по телевизору одну из серий шпионского сериала «Банда Доминаса».

Навыки домушника, пусть и в таком юном возрасте пришлись кстати. Все замки в квартире держались на соплях. Ключи постоянно терялись или таинственным образом исчезали. Их периодически обворовывали – выносили все, что еще можно было продать и пропить. Ребенок поковырялся в замке, язычок щелкнул, дверь отпахнулась.

Мальчик сходил в туалет. Потом забежал в кухню, где всегда царил свинюшник. Среди чашек с грибковыми культурами нашелся кусок хлеба, а на дне консервной банки с глобусом на этикетке остатки томатного рассола.

Подкрепившись, Оскар вышел на балкон, чтобы завершить процедуру, проделываемую им несколько дней подряд. Мальчишки во дворе авторитетно заявляли: если плевать с балкона на землю в одно и то же место, вырастет гриб. Настоящий!

Оскар приступил к делу.

Он с усердием добывал из себя слюну и харкался сквозь железные прутья, как верблюд, но результатов пока не было. В конце – концов, слюни закончились, во рту пересохло, к тому же поднялся ветер, что мешало выполнять такую ювелирную работу. «Завтра попробую еще» – решил мальчик. Он втайне надеялся, что за ночь гриб может вырасти; представляя, как гордо он тогда будет расхаживать по двору, ловя завистливые взгляды и упиваться торжеством.

Оскар вернулся в гостиную, секунду помедлил, для собственного удовольствия пошевелил ушами – маленький талант, секрет которого подсмотрел у старшаков – пересек комнату и зашел в мамину спальню.

Лифчик, похожий на две панамки, висел на ручке двери. Оконные шторы развевались и тянулись к кровати, словно хотели потрогать маму. Ветерок с улицы через форточку доносил запах прошедшего в обед дождика. Закат отражался в стекле окна.

Она лежала на боку в одних трусиках, приоткрыв рот, с придыханием втягивая воздух; ее ноги перечеркивал яркий отсвет догоравшего солнца. Одеяло и простыни скомкались и сбились.

Благодаря вилке – отмычке, Оскар несколько раз прокрадывался в спальню к маме, чтобы посмотреть, из-за чего его запирали, когда приходили взрослые дядьки.

Посмотрел. Так, ничего интересного. Потные подскоки, влажная тряска и вскрики.

Мама спала, подперев щеку рукой. Струйка слюны стекала изо рта на ладошку. Из ее шиньона торчали шпильки. Припухшее лицо даже во сне выглядело усталым, но красивым.

Мама?

Оскар приблизился. Протянул руку и дотронулся до маминых губ, определяя крепость сна. Они были сухими и горячими, как нос ничейной собаки Пальмы. Вечно сонная дворняга подкармливалась во дворе их пятиэтажки, но под настроение могла с невероятной скоростью помчаться за проезжающим мимо велосипедом или автомобилем, с остервенением лая на колеса.

Он наклонился и чмокнул маму в губы, ударившись носом о ее нос (по-настоящему целоваться, Оскар научится через 12 лет, но первую попытку будет помнить всегда).

Почему ты это делаешь? Зачем пьешь?

Он знал: ни о чем подобном спрашивать нельзя.

Подрастешь и поймешь.

Оскар это слышал. Только не мог припомнить от кого.

Шторы взлетели вверх. Мама зашевелилась.

– Налейте мне тоже, – пробормотала она и в следующую секунду захрапела.

* * *

Он смутно слышал падение капель крови на пол – капель жизни с опущенной руки. Его лицо напоминало лицо манекена из витрины универсального магазина; глаза были пусты, но он не потерял сознания, а как бы медленно плыл по течению, дрейфовал в окружении странного, наэлектризованного спокойствия. Мысли тоже плыли, смешиваясь с восхитительным потоком облегчения.

Ее Величество Боль, ворча и огрызаясь – отступила.

За долгие годы они полностью переплелись, стали сиамскими близнецами со сросшимся позвоночником, но Оскар этого не понимал (или не хотел понять) и до сих пор не оставлял жалких попыток выгнать Королеву из дворца.

Да, ей приходилось подчиняться и исчезать в тайных коридорах, которые были прорыты после того, как она поселилась в голове Оскара; прятаться в «берлогу», где она наслаждалась страданиями человечка. Но, ты ошибаешься, Оскар. Нельзя изгнать Ее Величество из королевства безнаказанно. Вот посиди и подумай, кто здесь главный!

Он знал ответ, но предпочитал не углубляться в подробности. Одно дело – знать, а другое – вникать в скрытый смысл. Вникать не хотелось потому, что все казалось слишком мрачным.

Оскар пошевелил окровавленными пальцами.

Это началось в шесть лет.

Оскар сидел в своей комнате на кровати. Просто сидел, уперев локти в колени, уткнув подбородок в грязные ладошки, и смотрел, как за окошком танцевал и кружился снег. Глаза малыша были пустыми, как у человека, который вот-вот упадет в обморок: он находился между явью и сном, но соскользнуть в объятия Морфея мешали смех и вопли.

Орал телевизор. Играла радиола. Пьянка достигла апофеоза.

Множество вечеров мальчик лежал, накрыв лицо подушкой, и слушал затяжные концерты, пытаясь уснуть – иногда это помогало. Но сегодня яростные звуки доносились до его ушей и через нее.

Хриплый, скотский от выпитого голос прорычал:

– Сука. Сука, вонючая, сейчас ты огребешь!

Оcкар вскочил с кровати, подкрался к двери и приложил ухо. Его сердце колотилось как у кролика. Так и есть. Опять начинается.

Послышался шум борьбы и звон посуды.

Малыш выбежал из комнатки и, путаясь под ногами взрослых, попытался остановить побоище.

– Пожалуйста, перестаньте драться! – закричал он, похныкивая от страха. – Не надо. Не делайте этого!

Его призыв не услышали. Собутыльники, тяжело дыша и ругаясь, сцепились в клинче.

В пылу драки, Оскара случайно ударили. Мальчик отлетел к стене, больно треснулся затылком и потерял сознание.

В реальность он вернулся, лежа на полу.

Рядом валялся стул, раздернутые шторы вкривь и вкось свисали со сломанного карниза. Голова раскалывалась. Оскару показалось, что она стала больше. Он потрогал затылок – там выросла огромная шишка.

Он кое-как добрался до кладовки, что примыкала к спальне (надежный, дружеский мир, куда малыш проскользнул хорьком) и спрятался среди маминых пальто. Вдохнул грустный запах нафталина и блеванул. На свои коленки.

В чулане было темно и тесно как в гробу, зато, кроме нафталина, пахло мамиными духами, она душилась ими из гранатового флакончика и утешала полоска света под дверью.

Вскоре, возня и крики прекратились. Все что могло сломаться и разбиться, сломалось и разбилось. Силы противников иссякли и они, не сговариваясь, повалились в полной отключке. Под песню Николая Сличенко: « Сицилия моя – мой остров синий».

Оскар посидел в кладовке еще немного, слушая тупой звон в ушах, сквозь который пробивался шелест вращающейся вхолостую бобины магнитофона.

Теперь можно пробраться на кухню, где иногда кто-то из взрослых спал прямо за столом и поесть. Если удавалось что-то найти. Еда редко гостила в их доме. Водка с папиросами, – мама курила «Беломор» и сигареты «Дымок» – да, а кому нужен горячий суп или тонкие, вкусные до одурения блинчики?

Оскар с особой нежностью (и слюноотделением) вспоминал, как их готовила бабушка.

Чугунная сковородка, бабуля называла ее «артельной», раскалялась на печке и смазывалась топленым маслом. Инструментом для смазки служило куриное крылышко: Оскар играл с ним в индейцев. К блинам баба Тася подавала варенье в стеклянной вазочке и сметану из корчажки. Бабушка снимала ее остатки с горлышка крынки ловким движением пальца и облизывала.

А, еще был дивной пахучести мед. Оскар наматывал его золотистыми косами на ложку.

Видения из другого мира.

В ТОТ роковой вечер Оскар дождался тишины и прокрался в кухню. В животе урчало от голода. Группа тараканов при появлении ребенка даже не потрудилась изобразить испуг.

На полу среди мусора и пустых бутылок лежал кусок ливерной колбасы: кто-то наступил на него, превратив в коричневую массу, похожую на пластилин.

А потом его взгляд упал…

Знакомая рука. Мягкая, безвольная.

Нет, нет, нет…

Мама лежала за газовой плитой, там, где раньше стоял холодильник «Бирюса».

Месяц назад мама продала его за восемь бутылок водки.

В морозное, кружевное от инея на окошках утро она растолкала Оскара чуть свет и еще сонного, одела как на Северный полюс: гамаши, свитер, бурки, щипнула крючком шею, пока ставила цигейковый воротник пальто, сверху под горло повязала шарф.

Тетя Фая (подружака – алкашка) помогла спустить холодильник по лестнице с третьего этажа и прикрутить веревкой к санкам. Потом они – женщины шли впереди и тянули, как битюги, Оскар замыкал шествие и придерживал рефрижератор, – отправились в путь.

Он помнил скрип полозьев, ломавших жесткий наст. Ветер срезал шапки с сугробов и кидал в лицо секущей крупой. Холод стягивал кожу. Тетя Фая (единственный веселый член экспедиции, потому что пришел похмеленный), затянула: «У леса на опушке, жила зима в избушке, она снежки солила в березовой кадушке…».

Он, густо припорошенный снегом, оглянулся. Их следы уже почти занесло. Как же хотелось вернуться…

Оскар не был уверен, что заметил кровь в ее спутанных волосах на голове, это могло быть игрой воображения. Он очень надеялся, что так и есть. Ноги мамы раскинулись в стороны, платье задралось, и ребенок увидел треугольник темных волос, закрывающий щель, напоминающую плохо залеченный шрам.

– Мама! – голос прозвучал неуверенно и виновато. Это был голос мальчика, сломавшего дорогую вещь. Он откашлялся и снова позвал: – Мамочка!

Но она не ответила и не шевельнулась.

На ребенка накатило полуобморочное состояние, оно холодило как утренний туман.

– Мама! – в этот раз он громко крикнул. – Мама, проснись!

Звуки собственных рыданий в тишине повергли в новый приступ паники, и самым жутким во всем этом было молчание мамы.

Чудовищные алые бутоны стали распускаться перед широко открытыми глазами Оскара. Лепестки окружили, превратились в вулканы и принялись извергать лаву разноцветных красок, заслоняя все вокруг. Внезапно он ощутил огромное облегчение, как будто с него свалилась непосильная тяжесть, и потерял сознание…

Кто-то из жильцов заметил и вывел шестилетнего Оскара из-за контейнеров с мусором, где он прятался, сидя на корточках и засунув палец в рот.

Приехала милиция.

Его о чем-то спрашивали, он что-то отвечал. Соседи толпились в дверях. Маму накрыли стеганым одеялом.

Оскар смотрел на дырки от сигарет в ватине и думал: « разве одеяло согреет маму, ведь она голая, а пол холодный?». Вновь и вновь задавал он себе этот вопрос пока и сам не затрясся в лихорадке.

Говорят, что человеческий разум, особенно детский, реагирует на экстремальные ситуации так же, как кальмар в момент опасности выпускает облако черной маскирующей жидкости, называемой «чернилами». Якобы, шок все обволакивает пеленой беспамятства. Дети делают это лучше, чем взрослые, потому что у них есть удивительная способность приспосабливаться. Они сильные потому, что у них нет воспоминаний.

Так или иначе, но Оскар помнил все до мельчайших подробностей с момента, как обнаружил маму на кухне и до ее похорон.

Санитары подняли тело, еще податливое, неокостеневшее. Лишенное мускульной силы, оно прогнулось в их руках. Мальчик стоял на лестничной площадке и смотрел, как мужчины спускались по ступенькам с брезентовыми носилками, ругая строителей. Мама лавировала вместе с ними в тесном колодце подъезда. Голова покачивалась из стороны в сторону, словно она спала на полке вагона поезда. Та – Там – та – Там, та – Там – та – Там.

Оскару показалось, что мама смотрела прямо на него, печально и умиротворенно.

«Баю – бай», запело в голове, «баю – бай, поскорее засыпай… баю – баюшки – баю, знай, что я тебя люблю…».

В животе заныло, ноги подкосились и он сел на цементный пол, глядя в серое небо за пыльным окном. Мама переезжала в новый дом – морг (незнакомое, пугающее слово), оставляя Оскара одного на всем белом свете.

– Не бросай меня, мамочка, пожалуйста…, я больше не буду плакать по ночам, мешая тебе спать, не буду просить купить щеночка или котенка, чтобы было не так одиноко, когда ты исчезаешь, закрыв меня в квартире…

Оскар видел лицо матери, восковую кожу с пятном синяка на скуле и думал: «Мама, что ты наделала!».

Именно сейчас, в мрачном подъезде пятиэтажки он ощутил смерть, хотя до этого никогда с ней не встречался. Это не было возникшим в сознании образом; он ощущал смерть физически, как дуновение ветра. Он чувствовал ее… и чувствовал давно. Смерть почти каждое утро встречала малыша с мокрым полотенцем на голове, пребывая в дурном настроении и прячась за сигаретным дымом.

Примерно за неделю до этого ужасного события ребенку приснился самый страшный в жизни сон.

Кошмарное создание – полуразложившаяся, кривая на один глаз, горбатая старуха появилась в его комнате. «Твоя мамочка мертва, Оскар, – проквакала страшила. «Я пришла за ней. Ты мне тоже нравишься. Теперь я буду приходить каждую ночь. И однажды ты будешь совсем мой».

Ее единственный глаз мерцал янтарным сиянием.

Мальчик проснулся от собственного крика.

Глотая горячие слезы, он выскочил из комнаты и помчался к маме. «С ней ничего не случилось, ничего не случилось», – как заклинание твердил Оскар. Он стал колотить в дверь маминой спальни потной ладошкой, другой рукой сдавил некое место пониже живота и сжал коленки.

– Мама! Мамочка!

Нет ответа.

Оскар развернулся и побежал насколько позволял мочевой пузырь обратно. Пошарил под матрасом, схватил вилку и бросился назад. В квартире мелькали какие-то тени.

У двери мальчик облизнул соленые от слез губы. «Господи, Бог, пожалуйста, помоги мне». На ощупь отыскал замок и потихоньку всунул туда вилку.

Он дважды цеплял собачку, но оба раза вилка соскальзывала, и язычок защелкивался, прежде чем Оскар успевал открыть дверь.

– Прошу тебя, боженька, – шептал он, вставляя вилку снова, – пожалуйста – пожалуйста, ну что тебе стоит. Сжалься надо мной.

Оскар ухватился левой рукой за дверную ручку и, встав на цыпочки, правой рукой стал потихоньку давить на вилку. Еще чуть-чуть… еще немного. Вилка опять начала съезжать. Он почувствовал это и в отчаянии дернул так сильно, как только мог.

Раздался щелчок, замок открылся.

Лунного света, просачивающегося сквозь шторы, хватило, чтобы Оскар смог оглядеться.

В комнате воняло грязным бельем, окурками и перегаром. Пустая кровать выглядела как насмешка.

– Мама, ответь, пожалуйста, – всхлипнул мальчик и пошел к взъерошенной постели. Через несколько шагов Оскар наступил на что-то в темноте. Он с воплем отпрыгнул назад. Охваченный ужасом, малыш описался.

Послышалось легкое движение и в полосе лунного света появилось лицо мамы. Она лежала под окном: волосы разметались по полу, руки отброшены в стороны.

– Я здесь, мамочка, – прошептал сын, шмыгнув носом.

Изнеможенный, с ледяными пятками он подсунул ей под голову подушку, убрал с лица волосы, укрыл одеялом. Понизу тянул сквозняк. В щели между оконными рамами дуло.

Некоторое время малыш сидел рядом, бесцельно глядя перед собой. Белая весенняя луна поднялась высоко в небе. В соседнем дворе взлаяла собака, потом вернулась тишина. Малыш откинул одеяло, прижался к теплой, родной спине, и с облегчением смежил веки.

С мамой все в порядке.

«ПОКА в порядке», – прошептал протухший голос, и он вновь увидел страшную старуху. Может, голос был только собственным свистящим дыханием или воем ветра за окном – это было неважно.

– МОЯ мама! – выкрикнул Оскар и обхватил мать руками, защищая от кошмарного создания.

Он еще не научился ее ненавидеть. Ему казалось, что случится чудо и мама очнется, поправится, перестанет пить и будет такой же, как остальные мамы в их подъезде.

Оскар решил, что не уснет этой ночью. Может, он не уснет уже никогда. Но, вскоре, острота этой мысли стала сглаживаться, и ребенок, словно, соскользнув с пологого склона, погрузился в забытьё.

На лобовое стекло машины шмякнулся желтый лист клена.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, после чего лист исчез также внезапно, как и появился. Оскар уронил голову на руль. Его жизнь, судьба продолжала разматываться перед ним, словно бесконечная лента.

В день похорон с утра зарядил мелкий, нудный дождик. На деревьях уже набухли почки. Серое небо нависало над унылыми домами, липкая пелена заволокла все вокруг – казалось, сама природа оплакивала вместе с мальчиком его маму.

Моргом оказалось старое, с облупившейся штукатуркой строение, похожее на конюшню (это помещение когда-то и было конюшней).

Здание стояло рядом с кладбищем на пустыре. Входом служили большие деревянные ворота. Краска на досках облупилась и трепыхалась по ветру, как береста. Одну створку распахнули настежь и пристегнули к стене здоровенным крюком. Изнутри несло холодом и погребной сыростью.

Было тихо и нехорошо.

Оскар с детской внимательностью разглядывал кучку взрослых, топтавшихся перед входом. Мамины собутыльницы, соседи по площадке и две старушки – плакальщицы, ходившие на похороны и поминки подхарчиться.

Тетя Фая – этакая «…бабушка в плаще и синяках…» из песни Ю. Лозы, сегодня нарядилась в любимое платье мамы. Тете Фае оно шло, как корове седло, но ее логика была железной: «Не пропадать же добру, и, разве мертвым нужна красивая одежда?».

Он бродил между людей, стоящих под моросящим дождиком, стараясь найти укромное место.

Кто-то погладил его по голове, Оскар попятился и, не зная, что делать с собой, выбежал на кладбищенский дворик.

Там он увидел груду засохших цветов, сваленных возле забора. От них исходил густой запах гнили и разложения, который заставил его подумать о том, что произойдет с мамой под землей. О том, во что она превратится через месяц.

Когда маму уже в гробу вынесли из холода конюшни, народ засуетился, все как-то пришло в движение, старушки подали голос.

В похоронном бюро маму помыли и загримировали – Оскар не заметил синяка на лице, хотя стоял так близко, что мог бы сосчитать волоски в ее ноздрях. Мама лежала светлая и расслабленная, словно во сне, мирно сложив на животе руки. Под ногтями никаких следов грязи. Наверное, никому не хочется смотреть на труп с грязными ногтями.

– Умерла, – повторил Оскар за кем-то и внезапно его мозг заполнился удивительно живыми материнскими образами: как однажды подошла, взяла его лицо обеими руками и стала внимательно всматриваться в каждую черточку, пока на ее глазах не заблестели слезы. Странное чувство шевельнулось в Оскаре: он вдруг понял, что она видела в нем кого-то другого…

Как по утрам сидела на усыпанном пеплом диване и курила, на лице печать полного непонимания, какого-то крайнего изумления. Она глядела на сына, словно ждала от него объяснений этой загадки, – он ничего не говорил, но тревога, выжидательное недоумение, которое Оскар улавливал в остановившихся, расширенных зрачках (в последнее время такое выражение почти не сходило с ее лица), тут же передавались его нутру – он вскипал беспомощным страданием и теснилось сердце, а потом все как-то обваливалось…

Капли дождя падали и оставались на восковом лице, рассыпались звездами в непокрытых волосах. На глазах лежали медные пятаки. Взгляд Оскара так и притягивало к медяшкам.

Мучимый жуткими догадками, он не выдержал и спросил об этом дядю Колю.

Пахнущий «Шипром» дядя Коля из 16 квартиры, облаченный в зелено-бурое «демисезонное» пальто, шумно втянул соплюшку и пустился в cбивчивые объяснения про подземную реку, паромщика, стражника на берегу…

Оскар понял одно: без этих денежек мама не попадет в хорошее место под названием «Рай».

Но она же здесь. Она еще здесь, я это знаю. Зачем ее куда-то отправлять? Кривая старуха заколдовала маму, как спящую царевну. Неужели никто не видит?

Оскар с надеждой повернулся к взрослым.

Тетя Фая искренне сморкалась, кто-то смотрел на Оскара тем особенным взглядом, как будто им его жалко, на лицах остальных застыло обычное в таких случаях настороженное выражение.

Что делать? Паром вот-вот отойдет от причала с единственной пассажиркой в безобразный, студеный, призрачный мир.

– Мама, пожалуйста, подай знак, прошептал Оскар.

Он ждал от нее особого звука, может еле заметного жеста видимый только ему, который послужит сигналом, что он прав, ждал хоть чего-нибудь, продолжая всматриваться в застывшее лицо.

В какой-то миг, Оскару показалось, что на глазах мамы дрогнули монеты… но, нет, то капли дождя, изредка попадая в медяки, создавали иллюзию движения. И причитания бабулек, похоже, не долетали до ее ушей.

У пристани загрохотала тяжелая цепь, погребально звякнула рында, багор оттолкнул от себя землю – паром тронулся и под тихий плеск волны заскользил по черной реке в моросящую стылую тьму.

За спинами скорбящих всхлипнул и стал отдуваться оркестр.

Когда щекастые трубные звуки смолкли, Оскар продрался сквозь пальто и плащи, ткнулся лицом в чей-то свитер, выскочил, заметив по пути как музыканты, дымясь от сырости, разбирали свои инструменты, вытряхивая из блестящих суставов слюну.

Оскар спрятался за створкой ворот, навалился на прут крюка и внезапно бурно и тихо разрыдался.

Колени подломились, он сполз на землю, с мокрыми щеками, текущими из носа соплями, вылезшей из-за пояса рубашкой и сбившимися к коленям рейтузами.

Уже сидя в кабине грузовика на высоком тряском сидении рядом с шофером в керзачах, замасленной кепке и лучистыми синими глазами, Оскар все еще плакал.

Водила, какое-то время сконфуженно молчал, потом достал из бардачка «Шипку», закурил, ясный дымок четко отобразился в сумраке кабины, погладил пацана мозолистой рукой по затылку, и, кривя набитый металлом рот, сказал будто бы сам себе:

– В жизни бывает такое, чего избежать невозможно. События, которые обязательно должны произойти.

Бахнули ладонью по крыше, тем давая знать, что можно трогаться. Дядька перекинул сигарету в угол рта, со второй попытки пустил мотор и воткнул скорость.

Провожающие сидели в кузове и мужественно мокли – дождь теперь лил шибче – подпрыгивая вместе с гробом и инструментами, которые громыхая, больно били их по ногам, пока ГАЗ-51, буксовал в раскисшей глине.

* * *

Отдел по делам несовершеннолетних собрался отправить сироту в детдом, но в последний момент, получив телеграмму от соседей, из Москвы приехала родная тетка и забрала Оскара.

Своих детей у них c мужем не имелось, поэтому, когда все формальности, связанные с опекунством были улажены, Оскар стал жить в новой семье. В Сокольниках.

Здесь он пошел в школу, записался в кружок авиамоделистов и изостудию, – у него обнаружились способности к рисованию; впервые в жизни мальчик отпраздновал день рождения с тортом и лимонадом. По выходным гостил у бабушки в Тарасовке. Все это, безусловно, шло ему на пользу. Он больше не вел себя как забитый зверек, по крайней мере, внешне, а, наоборот, с жадностью впитывал новую жизнь во всем ее многообразии.

Чего-чего, а многообразия столице было не занимать.

Оскар сразу понял что Москва – некое очарованное место, о котором он знал давным-давно, но знание это до поры до времени хранилось где-то в глубинах сознания. Возможно, он еще раньше сроднился с Москвой. Он видел ее на экране несметное количество раз, но всегда воспринимал не иначе как чуждый и абстрактный городской пейзаж. Когда же Оскар в нем оказался, услышал величественный шум и гул, прогулялся по знаменитым проспектам среди тенистых аллей и пахнущих свежестью фонтанов, прокатился в метро, посмотрел воочию на символы СССР: Красную Площадь, ВДНХ, Останкинскую телебашню; побывал в зоопарке, планетарии и много где еще, – Москва предстала перед ним совершенно другой.

Так его дела обстояли днем.

Ночи возвращали Оскара в прошлое.

Теткин муж, (мальчик звал его дядей Мишей), по иронии судьбы оказался тот еще алкаш. Тетя Валя, крепкая женщина, ростом и весом превосходившая благоверного, держала супруга в ежовых рукавицах, единовластно заведовала бюджетом семьи, так что угнетенный класс напивался не так часто, как хотелось.

Тетя работала на заводе лаборантом по скользящему графику, и раз в неделю выходила в ночную смену. Вот когда ее муженек отрывался по полной.

Упивался портвейном вусмерть. Или до уссачки.

У него водилась одна «фирменная» привычка.

Приняв на грудь, дядя Миша ночь напролет просиживал стул в «кухне» (они занимали комнату в коммуналке, шифоньер отгораживал закуток, где стоял столик, две табуретки да шкаф с посудой), одну за одной тянул «Приму» и ругался с призраками, выстраивая собственный замысловатый ад.

И скрипел гнилыми, почерневшими от табака зубами. Как голодный упырь – кровосос.

От этих звуков у Оскара мороз бежал по коже. Какой тут сон! Он лежал в углу комнаты на раскладном кресле и боялся не то что встать пописать, – если приспичит, а лишний раз пошевелиться. Боялся, что дядя его услышит и поднимет с постели.

Это потихоньку вошло у того в привычку.

ИДИ СЮДА. НАМ НАДО ПОГОВОРИТЬ. СЕРЬЕЗНО ПОГОВОРИТЬ.

Оскар знал, что придется стоять возле ненавистного стула замершим зайчиком, сонно хлопать глазами, трястись от холода, выслушивая пьяный бред.

В такие часы дядя становился необузданно грозным.

На самом деле, Миша был трус и подкаблучник, но в угаре превращался в разгневанного тирана. Да, он крут и не слаб. Это cлужило возмещением за те вещи, которых он не имел, и иметь не мог – власть над женой, деньги, нормальная работа.

Оскар стоял в одних трусах и майке и старался не поднимать глаз от пола, боковым зрением наблюдая раскачивающуюся тень на стене, которая сидела на своем теневом троне в проходе между «кухней» и комнатой.

– Что молчишь, выблядок?

Дядя Миша похоронил бычок в переполненной пепельнице.

– Видишь? – он показал мальчику тяжелую зловонную штуку из стекла, где мучительно дымилась недобитая «Прима».

Оскар снизу и сбоку, кинул взгляд в запавшие глаза и с усилием кивнул, стараясь не стучать зубами.

– А, знаешь, что я могу переебать ею тебе по башке?

Оскару очень страшно. Приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не заплакать. У него дрожат коленки. Стучат зубы. Что он может сделать? Ведь Оскару всего семь с половиной лет.

Дяде нравится страх в глазах салабона. И то, как пацан побледнел, даже губы белые. Ему хорошо – внутри все становится на место. Хотя бы на время.

Слушая абракадабру дяди, Оскар старался занять себя хоть чем-нибудь, лишь бы отвлечься от стояния на одном месте, от которого затекали ноги. Разглядывал половицы, веселенькие натюрморты в клеенке стола, обои с узором, напоминавшим раздавленных червей…

На время он нашел мнимое успокоение в пересчете червяков. По вертикали и горизонтали, сверху вниз и наискосок. Но недели через три, уже решительно нечего было пересчитывать и не на что положить глаз.

И однажды, во время очередного «ночного допроса» Оскар придумал игру.

К заднику шифоньера, прямо над столиком, где они питались, тетя Валя прикнопила календарь с репродукцией картины Шишкина «Рожь».

Оскар представлял, как лежит среди обилия упругих колосьев, смотрит в синее небо, с удовольствием вдыхает ароматы травы, васильков и колокольчиков. Колышутся стебли, лоб обдувает мягкий ветерок. Светит солнце, не пахнет табачищем, никто не кричит, и нет водки.

Мир сновидений превратился в реальность.

Оскар сотворил этот мир из лучших воспоминаний, заветных желаний, сладких снов.

Со временем, расширил и благоустроил, как мог. Появилась живность: высоко в небе пели жаворонки, Оскар их в глаза никогда не видел, но почему-то был уверен, что это именно они; жужжали трудолюбивые пчелы, танцевали бабочки, звенели кузнечики, невидимый дятел стучал по дереву.

Он знал, что это иллюзия, что рано или поздно придется возвращаться туда, где все идет кувырком, но пока ему было хорошо, и суровая действительность не волновала.

Игра-видение помогала продержаться до тех пор, когда дядей овладевала пьяная дремота, и он ронял голову на грудь, сгорбившись, словно станционный извозчик на козлах в ожидании литерного поезда.

Про эти ночи Оскар никому не рассказывал. В мальчишеских кодексах чести слово «ябеда» котировалось еще хуже, чем очкарик. Да и не в этом было дело.

Он не подозревал, что существует какая-то другая, лучшая жизнь.

Его ведь никто не бил, даже пальцем не трогал. Правда, в «свободные» ночи Оскара стали посещать кошмары, куда помимо прочих пугалок, вплетался скрежет зубов дяди Миши, заставляя мальчика покрываться мурашками. Но сны не явь. Их можно забыть.

Оскар обрел тайное место, куда кроме него никто не мог проникнуть.

Он вошел туда, едва ему исполнилось семь лет, а вернулся накануне своего одиннадцатилетия. Когда дядя умер.

Отравился дихлорэтаном.

Тетя принесла жидкость с работы для хозяйственных нужд – она отлично отъедала пятна на одежде. Маясь, с очередного похмела, дядя умудрился найти чекушку с раствором и выпить.

Оскар слышал, как тетя Валя кому-то рассказывала на похоронах; препарат считался настолько токсичным, что после использования дихлорэтана химики не выливали его в раковину, а в специальной колбе закапывали в землю.

Необъяснимый ночной призрак, властвовавший над жизнью Оскара три года, через три дня вдруг оказался под землей. Вот такие дела.

Мальчик не знал, радоваться или горевать. Не смотря ни на что, Оскар успел привязаться к дяде и даже полюбить странной любовью, какой можно любить гремучую змею в благодарность за то, что она вас не укусила.

Днями дядя Миша оставался мертвым. Но с наступлением ночи вновь подкрадывался к Оскару с пепельницей в руках, скрипя зубами.

2

3

Фасад кофейни выдержанный в мягких тонах пастилы и шоколада, приятно радовал

глаз, был на вид плотный, ладный, аппетитный.

Штендер у входа рекламировал лучший кофе недели с великолепной ванилью, кокосовым сиропом и сливками. Оскар прочел: «горячий, гладкий, шелковистый, он пенится, согревает и окутывает…».

«Фрейд зашелся бы от радости», – подумал Оскар, толкнул дубовую с темным стеклом дверь и вошел внутрь.

Первым, что он осознал, после негромкого звонка кошачьего колокольчика было тепло – густое, упоительное.

Вторым шел ароматный букет запахов – кофе, ванили и сдобы: хозяин заведения справедливо считал, что булочки должны выпекаться на месте и подаваться с пылу-жару.

Его встретил небольшой, но уютный зал с пятью-шестью столиками (большинство стульев перевернутыми отдыхали на крышках) и стойкой бара в углу. На стенах разместились абстрактные картинки, выполненные маслом. Цветовая гамма, отягощенная авторским пристрастием к ярким краскам, хорошо сочеталась с интерьером. Искусственный фонтанчик в центре бормотал, создавая иллюзию укромности. Очевидно, в помещении работал дизайнер – профессионал.

Тихо играла обволакивающая музыка, бармен за стойкой, причесанный с нарочитой небрежностью, натирал бокалы и расставлял на стекле полок.

Телевизор под потолком занимался обычным делом: четыре девицы в бикини с восторгом сосали газировку из бутылок. Через секунду они уступили место прокладкам и подгузникам, а потом настала очередь рекламы моющих средств.

Посетителей, кроме Оскара, не было.

Он прошел мимо этажерки с шоколадными кексами, сегодня их предлагалось попробовать чуть ли не бесплатно, присел за столик, в центре которого стояла голубая тарелка с пончиками и расстегнул куртку.

Появилась официантка. Скуластая страхуила с гипертрофией зада, понихвостной прической и блокнотом наизготовку. Ее походняк был как у недокормленной утки. Бейдж, пришпиленный к левой груди (пардон, к тому месту, где по идее должна расти левая грудь), сообщал имя владелицы: СТЕЛЛА.

Оскар прочистил горло и сделал заказ:

– Двойной «эспрессо». Это сразу. Затем принесите, пожалуйста, яичницу. Три белка, один желток. Скажите поварам, чтобы сверху посыпали тертым пармезаном и зеленью. И бурый вареный рис. Без соуса. Нет. Лучше кусок хлеба. Черного. Черствого. Бородинского. Гулять, так гулять.

Оскар поправил очки и взглянул на официантку:

– Пока все.

Ее лицо с истребленными бровями поверх коих она нарисовала фломастером новые ниточки немыслимых траекторий, выражало смешанные чувства, с преобладанием холодной подозрительности.

Девушке пришло в голову, что клиент немного того… с приветом.

– Вам что-то не понятно?

– Все понятно. – Как- то сжав челюсти и глядя в пол, ответила Стелла. Но таким тоном, что сразу становилось ясно, что ей не понятно ничего.

– Послушайте, милая, я тут пришел поесть, если вы еще вдруг не заметили.

Она закатила бесцветные глаза, как бы говоря: «Боже – дай – мне – силы – вытерпеть – дебила» и ретировалась.

В следующую пятиминутку Оскар подвергся тщательному осмотру: работники кухни пожелали воочию взглянуть на чудика, сделавшего такой заказ. Кто украдкой, а кто и официально выходил из рабочей зоны и пялился на необычного клиента, демонстрируя ему вульгарные манипуляции со ступкой и пестиком для растирания перца.

Оскар посмотрел в лицо своим часам.

Секундная стрелка тикала с неумолимостью часового механизма бомбы. Может, все оставить как есть, и отказаться от задуманного?

Мозг с радостью ухватился за эту мысль, но Оскар скомкал ее, словно грязную тряпку и вышвырнул из головы.

Поглядывая на телевизионную жвачку, Оскар прокручивал и отшлифовывал в голове составленный план. С какой стороны он его не рассматривал, найти слабое звено не мог, каждая деталь системы была отлично проработана.

Вкрадчивый внутренний голос: Сможешь?

Только бы не переоценить свои возможности.

Да.

Вкрадчивый внутренний голос:

Курочка в гнезде, яичко в п@зде, а ты уже сковородку разогреваешь?

Оскар насупился, лоб пересекла глубокая морщина. Он чувствовал себя в положении хирурга, которому предстояло совершить серьезную операцию. Один просчет – и ку-ку.

Через каких-нибудь пятнадцать минут нарисовалась Стелла.

Наверное, здесь существует добрая традиция – вздремнуть перед тем, как принести клиенту кофе, – подумал Оскар.

Рыбье лицо Стеллы выглядело торжественным, но ровно ничего не выражало.

Кроме скуки.

Деваха, безусловно, следила за модными тенденциями в области маникюра. Ее ногти были черного цвета. Но не это смутило Оскара. На каждом из них раскинулась паутина, в центре которой восседал белый паук с крестом на спине.

Bon apputite!

Откуда – то вспомнилось: «Чем длиннее и оригинальнее у девушки маникюр, тем бесполезнее ее жизнь».

– Пожалуйста, отмените заказ. (Выйду и куплю пару «сникерсов», мелькнуло в голове Оскара).

Молодая гадина посмотрела на него, как на беглого пациента дурдома: безобидный или может пырнуть ножом?

Развернулась и двинулась к бару. Спина прямая, как у оскорбленной королевы.

Оскар, смакуя кофе, откинулся на спинку кожаного блестящего от самодовольства дивана. Рановато повелительница Пауков превращается в надменную старую деву. Но, с другой стороны и надменные старые девы с чего-то начинали.

Он вдруг явственно представил, как бросается вдогонку: хватает рыжую лесбуху за горло и давит, давит сильно, чтобы ей не хватило воздуха для крика, приговаривая: «я не то, что есть из твоих клешней (бац подносом по башке), я даже срать с тобой на одном поле не стану (бац подносом), дошло, лахудра?».

Оскар глубоко вздохнул и медленно выдохнул.

Нужно оставаться спокойным и здравомыслящим.

В последнее время Оскара бесила любая мелочь. Он стал специалистом по части бешенства. Иногда, он злился как диснеевский Дональд Дак, и его ярость проявлялась в желании что-нибудь сжечь, а, еще лучше, взорвать – магазин, высотку или что-нибудь в этом роде. Псих месяца, одним словом.

Поэтому Оскар не сгреб официантку в охапку – как сделал его призрак (призрак, сопровождающий каждого из нас и делающий то, что в данный момент хотелось сделать, но нельзя), он всего лишь отпил кофе и съел пончик с медом.

Посмотрел на часы и съел второй.

Наблюдала за ним и некая блондинка.

Пять минут назад в дамской комнате она получила от Стеллы краткую справку:

– Солидный папик заплыл. Судя по прикиду, имеет бабло. С кольцом. Трезвый. Можешь с ним замутить.

Стелла доложила обстановку, открыла кран, сунула окурок под струю и выбросила в корзину для мусора, в то время как блонда красила выпученные губки алой помадой, готовясь к штурму.

Она вошла, наградив Оскара быстрым, оценивающим взглядом.

Ее бедра призывно покачивались, как у женщин, которые знают перед кем вилять задницей. Села за стойку бара, в нарочито небрежной позе, закинув ногу на ногу и придав лицу выражение томной грусти с легким оттенком цинизма, которое, как она слышала от «коллег по цеху», ей очень шло. Проверив сие обстоятельство в карманном зеркальце, блондинка похлопала себя по вискам, еще раз проверяя прическу, смахнула пушинку, – все это невероятно быстро, с движением на лице, с каким-то внутренним покусыванием и втягиванием щек.

Она видела мужчину почти привлекательной грубости, его очки в дорогой оправе, широкие плечи; Оскар производил впечатление человека внушающего доверие, мужика у которого есть свободное время и деньги.

Она отклонилась назад, втянула живот и выставила грудь, словно манекенщица перед объективом фотокамеры, резонно полагая, что рано или поздно будет замечена.

Оскар заметил.

Блондинка чарующе осклабилась, поощряя завязать разговор (подойди, дотронься до меня – не пожалеешь).

Оскар улыбнулся в ответ, поднял кофе и отсалютовал: «Ваше здоровье».

Девушка, магнетизируя объект влажным взглядом и выставив напоказ беленькие крепкие зубки, кивнула на бар.

«Консумация. Понимаю. А я сегодня нарасхват. Вот что, значит, забить на работу, сойти с муравьиной тропы и оглядеться по сторонам».

Он бросил холодный взгляд оценщика на бронзовые волосы и преувеличенное декольте.

«А что? Время терпит. Пойду, послушаю, чем „дышат“ путаны, работающие в кофейнях. Видать, дело – дрянь, раз они стали осваивать семейные гнездышки вроде этого. Неужели здесь есть, чем поживиться?»

Бармен надраивал пивные краны, которые торчали из-за стойки как головы стальных кобр.

За столиком напротив Оскар представил семейство.

Свиноподобный папа с подбородками, похожими на стопку оладий и щеками бульдога, жевал куриную лытку. Каждые шестьдесят секунд он извлекал из кармана небольшую простынку и вытирал лицо.

Коровистая мамаша с бюстом, заставляющим думать о кормилицах великанов, несуществующей талией и прической диктора Центрального телевидения 1980 года розлива, поглощала фисташковое мороженое.

Два пухлорозовых, лупоглазых отпрыска с физиями, испачканными чизкейком, подняв плечи в ожидании подзатыльника, оглядывались исподлобья, словно высматривали, что здесь можно спереть…

Глава семейства, на чьи штаны неуклюжее чадо опрокинуло стакан молочного коктейля, произвел сосательное движение, дабы извлечь волоконца мяса, застрявшие между различными зубами, одним пальцем проверил, застегнута ли ширинка, высвободил стул из объятий обширного зада (Оскар не сомневался, что узор плетеного сиденья отпечатался на его сраке) и астматически пыхтя, отправился в туалет, возле которого, едва успев выпустить газы, подвергся нападению блондинки; она почти силком затащила жиробаса в кабинку, где висела предупредительная табличка формата А 4:

УВАЖАЕМЫЕ ДАМЫ И ГОСПОДА!

ПРОСЬБА С НОГАМИ

НА УНИТАЗ НЕ СТАНОВИТЬСЯ!

АДМИНИСТРАЦИЯ.

чтобы сделать, трясущемуся от страха и желания папочке – свину экспресс – минет.

Потом банальный шантаж; в свинячьих глазках ужас разоблачения… и вот – нужная сумма в кармане. Или в лифчике. Или еще где. У кого, какие нычки.

Оскар встал и направился по керамо – гранитному полу (кроссовки издавали глупый крякающий звук) к стойке бара, почти дерзко разглядывая блондинку.

В данный момент девица с преувеличенным интересом изучала свои ногти, закидывая левую ногу на правую и наоборот, – на случай, если он сразу их не заметил.

– Добрый день!

Глаза Оскара задержались на ее груди, четко обозначившейся под тонкой тканью. – Отлично выглядите, – продолжил он с оттенком добродушной лести.

Она, как все женщины, проверила глазами и легким прикосновением пальцев то место, которое на миг затронул его взгляд.

– Добрый. – Девушка вынула из сумочки пачку сигарет с ментолом и зажигалку. У нее с приятной хрипотцой голос, в говоре легкая украинская певучесть. Покачивая ажурной ногой, вытянула тонкую сигарету.

– Позвольте узнать Ваше имя?

Она подалась к нему, уронив на миг руку на его рукав, и выгнулась так, что он мог изучить декольте ее блузки с золотым крестиком на груди до самого лобка.

Молокозавод у чувихи был что надо. С другой стороны, Push-up превращает уши в груши без всякой операции.

– А какое тебе больше нравится? – медленно облизав губы и выпустив одновременно три струйки дыма, переспросила блондинка. Стало понятно, насколько сильные у нее легкие.

«Мы уже на „ТЫ“. Не хило».

Ее пухлые губы чуть раскрылись, и казалось, были готовы на все. Она выглядела неплохо. Неплохо для красавицы, стоящей у порога осени.

Он почувствовал, как ее колено прикоснулось к нему, ощутил жар ее тела. Оскар на мгновение представил, какова хохлушка в постели. В голове мелькнула непристойная фантазия: малиновые ногти царапали его покрытые шрамами от прыщей лопатки.

Она улыбнулась и порывисто вздохнула.

– Не надо мне на уши вешать лапшу. Мы не в китайском ресторане. Я сегодня никого трахать не собираюсь, – чистосердечно ответил он.

Она откинула волосы назад. Плакатная улыбка померкла, четче обозначились морщинки вокруг глаз. Притворное удивление пополам с обидой:

– Это следует расценить как вызов? – ее голос убедительно сорвался (результат многих репетиций).

– Нет, – ответил он. – Я пошутил.

Она хохотнула. Коротко и горько. Снова затянулась и выпустила дым.

– Че – нить выпьешь? – поинтересовался Оскар.

– Вискарь, – расплывчатое выражение радушия ушло из глаз, томность в голосе убавилась до минимума, но все же была слышна. На всякий случай…

Оскар посмотрел поверх очков на бар:

– Уважаемый, пожалуйста, виски для дамы и чашку капучино мне.

Пристроив поудобнее одну из грудей, она показала бармену, сладкому мальчику с явным намеком на голубизну два пальца. Международный жест, означающий двойную порцию.

И, открыв дымный рот, добавила: – «Чивас».

Они помолчали, думая о своем.

– Как тебя зовут? – переспросил Оскар.

– Тебе не пох? – По-видимому, склонная к внезапным переменам настроения, она смотрела на динамик под потолком. Ее грудь вздымалась от медленного, ритмичного дыхания. Девушка пыталась скрыть разочарование, но ей это плохо удавалось. У нее был усталый и замкнутый вид, – так выглядят люди, переживающие большие трудности.

Оскар решил разрядить атмосферу.

– Вступление казалось многообещающим. – И добавил уже серьезно:

– Если назовешь настоящее имя, я скажу свое, и мы для начала выпьем за знакомство.

Он взял чашку.

Она выпустила из ноздрей дым и пожала плечами:

– Полина.

– Очень приятно. А я – Оскар.

Он уперся локтями в плаху прилавка и сделал маленький глоток кофе.

Полина стряхнула столбик пепла с сигареты и пригубила виски.

– Красивое имя, – сказал он, наблюдая за сигаретным дымом. – Мог получиться хороший дуэт, если бы мы работали в шоу – бизнесе. Оскар и Полина. Звучит неплохо, да?

Полина посмотрела на него сквозь стакан.

Затяжка. Глоток. В напитке мягко позвякивали льдинки.

– Да, – деревянным голосом ответила блондинка и повела плечами.

«Профачила клиента», – мелькнуло в ее голове.

Глоток, затяжка. Шумный выдох дыма.

Оскар поднес циферблат часов к близоруким глазам. Время поджимало.

– Спешишь к жене? – сухо спросила Полина.

– Что-то вроде этого, – почти виновато ответил Оскар, барабаня пальцами по стойке; он едва не рассказал ей правду, но одумался. Что могли изменить слова?

– А-а. – выдохнула девушка. – Надеюсь, ты счастлив, Ромео?

– Да.

Большая жирная ложь.

Оскар отпил кофе, закрыл глаза и погрузился в молчание.

Полина со злой завистью представила, как после кофе, Оскар сядет в крутую тачку и поедет забирать жену из салона красоты, где за мужнины килобаксы ее холили с утра (маникюр – педикюр, фитнес-шмитнес, массаж и солярий отнимает уйму времени, нет, все время, то есть вообще все свободное время), а потом, когда их сыночек вернется с теннисного корта, они в большой и уютной квартире сядут ужинать. Здоровой ЭКО пищей. За столом семья будет обсуждать, как провести выходные. Полететь на концерт Стинга в Испанию? Или махнуть в Альпы?

Это и есть настоящая жизнь.

Юной девушке однажды стало невыносимо в шахтерском городишке, где она родилась и выросла. Ведь по вечерам у нее было одно развлечение – наблюдать из окна своей комнатки за автобусной остановкой, где собиралась толпа пьяных гопников. Они горланили песни, отрывали и ломали все, что можно, мочились на стены, давая выход агрессии.

Почти десять лет прошло с того дня, когда она – глупая провинциалка приехала за счастьем в мегаполис. Он упорно не принимал ее, но девушка отказывалась признать поражение. Она молода, красива, у нее крепкое здоровье и прекрасная фигура, именно здесь должен начаться ее путь наверх: шопинг, рестораны, SPA, тренажеры, спутниковое ТВ, жаркие объятия по вечерам…

Забытая сигарета тлела между пальцев Полины.

Она всегда жила с высоко поднятой головой и не плакала, но со временем поняла: в ее жизни никогда не было свободы, не было счастья, не было любви.

Полина давно выбросила розовые очки, в которых приехала. Перестала автоматом западать на мужиков в кабриолетах, и на тех, кто говорит на иностранных языках. Надежда на то, что в Москве, рано или поздно встретит мужчину мечты (красивого, богатого и щедрого), – оказалась смехотворной.

Сейчас ее томило желание с кем-нибудь поделиться своим горем.

Лучше всего, конечно же, рассказать про страдания старой маме. Но мама скончалась от болезни, а может от горя, когда узнала, что дочь стала гулящей девкой в большом городе. Батю (бывший забойщик жрал водяру килограммами не просыхая) – пятью годами раньше хватил «кондрат».

И осталась Полина одна во всем белом свете, наедине с рухнувшей жизнью и одиночеством, что терзало по ночам ее душу в съемной квартирке на Курской. Два – три раза в неделю она принимала «феназепам», запивала «Ягуаром» чтобы не видеть во сне тех, с кем проводила вечера.

Господи, почему я не оставила того ребеночка?

Бедная, глупая зайка до сих пор не знала, что делать со своим огромным, все еще работающим вхолостую сердцем.

Полина почувствовала, как сигарета обжигает пальцы. Она разжала руку над пепельницей, допила виски, словно воду и разгрызла зубами кубик льда.

– Что с тобой, Полина? Ты плачешь?

– Нет. – Девушка замигала, ударами ресниц разгоняя влагу.

Опять сумка, салфетка, зеркальце.

– Извини, не хотел обидеть. Просто паршивая выдалась неделя. «Даже представить не можешь, насколько паршивая», добавил он про себя.

Когда бармен отвернулся, Оскар достал из бумажника 100$ и сунул Полине в сумочку.

Она удивленно вздернула брови:

– Но…

– Бери – бери. И не грусти, красавица. Как там поет ваш земляк: « Хо-ро-шо, все будет хорошо, все будет хорошо, я это знаю, знаю…», – Оскар расплатился за кофе, поднял руку в жесте бон – вояж и направился к выходу.

Полина проводила его взглядом.

Везет же некоторым бабам. Где они выхватывают нормальных мужиков? В чем секрет профессии – удачливая жена?

Три быстрых звонких удара костяшками пальцев по стойке заставили бармена прерваться от натирания бокалов.

– Ромик, мне че-то поплохело. Я сваливаю. Отстегни мою долю прямо сейчас. Ок?

Он посмотрел по сторонам, убедился, что никого кроме них в зале нет, тем не менее, наклонился к Полине и, понизив голос едва ли не до шепота, сказал:

– Мать, ты че? Скоро самая пруха пойдет. Пена. Ты же в курсах. – Его правый глаз сморщился во что-то похожее на подмигивание, руки вскинулись в каком-то объяснительном жесте.

– Когда я получу свои бабки?

– Однозначно, в этой жизни, – ответил Ромик и рассмеялся бессмысленным смехом, которым здесь обычно смеются по вечерам, над рассказанными друг другу бессмысленными анекдотами на фоне бессмысленной музыки.

Но Полина не была настроена шутки шутить.

Сильно дыша сквозь напряженные ноздри, она вскочила на ноги, оттолкнув табурет.

Ромик сморщился и полез в карман.

С ее уходом он лишался приработка.

Кофейня удачно расположилась напротив бизнес – центра. Среди его многочисленных работников, заведение имело репутацию отличного места.

Вечерами кофеюшник забивался под завязку офисным планктоном: галстуки развязаны, воротники расстегнуты, стаканы налиты, – экономический кризис был в разгаре и страх оказаться на улице побуждал их пить все больше и больше, как будто они и без того не пили; женский пол курил, жаловался друг другу на жизнь и пронзительно хохотал в мобильники.

Ромик и Полина разводили лохов. Выглядело это так.

Полина, оттопырив ловкий зад, садилась за стойку, демонстрируя ножки и стреляя глазками – она в своем обтягивающем прикиде привлекала алчные взгляды посетителей. Когда рядом нарисовывался запавший на Полину манагер, путана просила угостить ее виски. Для начала. Клиент заказывал. Долговязый Ромик приносил чай. Обычный чай, заваренный из пакетиков. Холодный, разумеется. Навар они делили в конце смены.

«Вот шалава! По-любасу, добазарилась перепихнуться за бабло в его машине».

Ромик поставил стакан на стойку и почесал подмышкой.

«Повезло сучке». Он придирчиво осмотрел свою физию в зеркале, выдавил на шее фурункул и пошел в склад получать «алкашку».

4

После теплого кафе ветер казался ледяным. Вельветовые брюки надулись как паруса и липли к ногам, пока Оскар, засунув руки в карманы куртки, шел к своему «Форду».

Похоже, что это последние минуты его с виду нормальной жизни.

Он чувствовал зыбь во всем теле – и есть хотелось, и вместе с тем подташнивало, все было какое-то чужое: казалось, что это последний, решающий момент, отделяющий обычную жизнь, довольно – таки предсказуемое, в общем, удобное существование от ямы, в которую он вот – вот упадет.

Под лапку дворников на лобовом стекле всунули запаянный в целлофан журнальчик «Флирт». Оскар смахнул проституток, достал из кармана и тут же уронил ключи, стукнулся головой об машину, пытаясь в спешке их подобрать.

Тяжело стучало в груди сердце.

Оскар открыл багажник.

Он заметил, что руки дрожат и на секунду задумался от чего: от кофе, из-за того, что нервничает или от того и другого.

Вынул телевизор в коробке и аптечного вида пузырек. Стеклянная емкость исчезла в кармане. Держа коробку одной рукой, захлопнул крышку.

Оскар посмотрел на свое отражение в тонированном стекле.

Ну, как считаешь, сработает?

Его план был предельно прост. JUST DO IT. Конечно, он сильно рисковал тем, что собирался все провернуть на собственной машине, но был уверен в успехе. Мысленно пожелал себе удачи и двинулся вперед.

Яростный гудок заставил отпрыгнуть. Мимо промчался серебристый «Порш – Панамера». Девушка в зеркальных очках, сидевшая рядом с водителем посмотрела на Оскара. Потревоженные голуби взлетели, хлопая крыльями.

Он пошел сквозняком через осенью раскрашенный сквер к тротуару напротив, вглядываясь в прохожих.

Первый шаг – найти объект в толпе. Он следил за ним пять дней подряд и почти не сомневался, что скоро встретит – вот тогда последует шаг второй.

Уличный музыкант пел так фальшиво, что пешеходы просто обязаны были отнять у лабуха мелочь и разбить гитару о его же голову.

Когда Оскар уже начал думать что лопухнулся и совершил серьезную ошибку, впереди мелькнул знакомый силуэт.

Оскар подставил лицо под холодный октябрьский ветер и прибавил шагу, следуя за целью на безопасном расстоянии.

«Отлично, визуальный контакт установлен. Похоже, все идет, как по маслу».

Любопытное старомодное выражение. И «по маслу» – не всегда хорошо, разве нет? На нем можно поскользнуться.

Оскар споткнулся и чуть не упал. Раненое предплечье запульсировало. В реальной жизни не так просто кого-то преследовать.

Оскар опустил коробку на край убеленного птицами фонтана.

Воду уже отключили, на дне лишь лужа цвета чайной гущи да охапка нападавших с каштанов листьев. Рядом газета – лежала и сама перелистывала страницы. Оскар сделал вид, что завязывает шнурки. Горло обожгла отрыжка с привкусом кофе.

Он так тщательно продумал план, и уже в самом начале сделал невероятную глупость. Что с ним творится?

– У меня получится, – сказал он себе. – У меня все получится.

Человеку, который шел навстречу своей судьбе неторопливой, чуть подпрыгивающей походкой, было на вид лет сорок. На лице с девичьим румянцем застыло мечтательное выражение: казалось, он находился под впечатлением чего-то, недавно произошедшего с ним и это что-то явно доставило удовольствие. У него имелись вьющиеся темные волосы, подвижный кадык и масленые глазки, в которых трудно было что-то прочесть. Тонкие нервные пальцы пианиста держали сигарету. Подмышкой канцелярский портфель телячьей кожи. Когда имеешь дело с документами – без него никак. Раньше он ходил на службу с дипломатом – мыльницей, пока кожа не вернулась в моду. Он присмотрел в универсаме симпатичный экземпляр с уголками из меди, который считал удобнее, практичнее, да и чего греха таить, более подходящим статусу старшего бухгалтера-экономиста.