Золотая свирель. Том 1 бесплатное чтение

New Adult. Фейри. Жестокие и прекрасные

© Кузнецова Я.А., текст, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Кукушонок

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

– Две с четвертью, – сказал продавец. – Если с корзиной, то три.

– Три четверти за корзину? – поразилась я.

Торговец усмехнулся:

– Может, высыпать в подол, красавица?

– Да подавись ты!

Он ловко поймал деньги. Все так же усмехаясь, снял корзину с прилавка и поставил на землю. Я смотрела на корзину. Продавец смотрел на меня. Корзина была как раз мне по пояс. Рыба в ней благоухала.

– Барышня?

Рядом топтался зевака со свертком в руках.

– Я мог бы донести. Куда скажешь. Всего за четверть.

Парень был восхитительно рыж. Гораздо рыжее меня. Нос и щеки словно гречихой усыпаны. Кроме того, он был высок, костляв и нескладен. Совсем мальчишка. Я пожала плечами:

– Донесешь?

– Легко.

Сверкнула улыбка, он бросил свой сверток поверх рыбы. Снял веревку, заменяющую ему пояс, обвязал корзину.

– Пособи, – окликнул он продавца.

Тот вышел из-за прилавка, помог парню пристроить груз на спине. И что меня дернуло купить сразу целую корзину? Могла бы взять штуки три рыбины, на сегодня хватило бы.

Наверное.

– Куда, хозяйка?

Я огляделась, заслоняясь ладонью от солнца. Справа рыночную площадь замыкала приземистая круглая башня с пристроенным к ней длинным двухэтажным зданием, похожим на казарму. Слева площадь немного повышалась, разворачивая пестрый цветник навесов. В дальнем ее конце, за чередой черепичных крыш, возносился в небеса серо-розовый монолит скалы. Взгляд карабкался выше, вдоль серо-розовых зубчатых стен, к вертикалям башен, чьи короны ласточкиными гнездами облепил фахверк, к заостренным, бронзового цвета кровлям, к ступеням выбеленных труб, к сверкающему лесу шпилей с вымпелами и флюгерами.

Со вздохом я отвернулась от замка. Махнула рукой в направлении здания, похожего на казарму.

– Туда.

Парень решительно вклинился в толпу. Я поспешила за ним, и, чтобы не отстать, положила руку на край корзины. Суета и толкотня малость оглушали. Поверх рыжей макушки моего спутника я смотрела на приближающуюся приземистую башню. Наверное, склад какой-нибудь. Или тюрьма.

Не то чтобы город заметно изменился за время моего отсутствия… меняться тут особо нечему, эти дома вокруг, эти улицы и мостовые выглядят так, словно стояли здесь с начала времен. Просто память моя замылилась, затерлась, зашлифовала острые грани, стала похожа на матовое стеклышко, выброшенное морем на прибрежный песок.

Не удивительно. Та сторона затрет и зашлифует любую память. Вымоет, выскоблит добела, как старый пергамент, чтобы расписать его заново своими собственными яркими красками. Новый текст, новая история. Новая память. Палимпсест.

Парень посвистывал сквозь зубы. Шагал он свободно, должно быть, груз не особенно его тяготил. Оглянулся.

– Слышь, барышня. Куда тебе столько рыбы? Солить?

– Нет.

– Тогда куда ее? Попортится ведь.

– Не попортится.

– Да попортится. К ночи попортится. Скиснет от жары.

– Сам не скисни. От любопытства.

– Ишь, зубастая барышня. Ты ей – слово, она тя – за нос! Звиняй, конечно, барышня, не мое это дело…

– Не твое, точно.

Он заткнулся. Мы миновали башню и шли теперь бок о бок, хотя и на улице тоже творилась порядочная суета. Толпа сбивала меня с толку. Я совершенно отвыкла от сутолоки, от мешанины людей, повозок и лотков, от тесноты, от гомона и толкотни. На ходу я кое-как пыталась сообразить, не наделала ли глупостей в городе. У меня хватило ума не совать продавцу на рынке древнюю золотую монету, а предварительно разменять ее у менялы, но и тот измучил меня вопросами. Так же стало ясно, что надо что-то делать с одеждой – в городе меня величали барышней, но поглядывали косо. Может, дело было не в одежде, а в отсутствии слуг и спутников, без которых настоящая барышня, если не знатная, то хотя бы богатая, никогда из дома не выйдет.

Где-то поблизости взвизгнули трубы. Я завертела головой. Среди пешеходов возникла сдержанная паника, гуляющие прибавили шагу, уличные торговцы поспешно сворачивали свои лотки и короба, освобождая дорогу. Из-за поворота, ведущего к замку, нарастая, выкатился грохот.

– Осторожно! – Парень поймал меня за рукав и оттащил к стене.

– Эй, эй! Поберегись!

Мимо, сверху вниз, вспоров ветхий холст поредевшей толпы, пронеслась кавалькада – сверкающая комета с многоцветным хвостом. Флажки, султаны, плащи яркими крыльями – лазурные и алые, белые и золотые. Вспышки металла слились в слепящую рябь. Над головой зигзагом мелькнула занесенная плеть, заставив шарахнуться запоздало.

И вспышкой проснулась память: белый конь – воздух и снег, пронизанный лунными лучами. Всадница, полускрытая волнами летящей гривы, в медлительном вихре шелковых одежд, переслоенных ветром, со струящимся флагом пепельно-серебряных волос, всадница в облаке легчайшего звона, не громче звона крови в ушах, ранящего сердце звона протянутых сквозь ночь волшебных струн, всадница, чей профиль проступает, как камея на исчерна-синем небе, точеный, точный, тающий…

Королева.

Таща за собой шлейф грохота и трубных вскриков, комета умчалась вниз по улице, в сторону реки.

– Что это было?

Парень взглянул на меня – и я невольно нахмурилась. Лицо у него было застывшее, нехорошее какое-то, даже веснушки выцвели. Замороженное лицо. Словно он только что глядел на пытки.

Он моргнул и сплюнул на землю. И обмахнулся большим пальцем, будто от нечистой силы.

– Эй, да что случилось?

– Да ниче, – буркнул он, поправляя корзину.

– Ничего? А что ж ты побелел весь?

Он пожал плечами.

– Получили бы плетью по загривку… Ладно, обошлось. Ну, двинули, что ли? Куда теперь?

– К воротам.

– К воротам так к воротам.

Он зашагал вниз по улице в ту же сторону, куда унеслась сверкающая комета.

– Благородные господа, – сказала я. – Из замка. Размахивают плетьми. Топчут конями зазевавшихся.

Парень молчал.

– Кто это? – спросила я.

Он глянул искоса и опять не ответил. Я ощутила, каково это, когда тебе не отвечают на вопрос, и вроде бы на самый невинный. Вон как я его отшила с этой рыбой. Сейчас он отыграется. Не ответит из чистой вредности.

Он еще помолчал, а потом сказал – очень доброжелательно сказал:

– Слышь, барышня, а ведь ты нездешняя.

– Нездешняя, – охотно согласилась я.

– Ага. – Он усмехнулся. – А я смекаю – выговор у тебя какой-то странный. Будто бы нашенский, а в тоже время будто бы и чужой. То ли простецкий, то ли благородственный… А что до господ из замка… Родная сестра это короля нашего Нарваро Найгерта, бутон, как говорится, благоухающий от дерева Моранов. На охоту изволят выехать, госпожа наша несравненная.

– Эгей, ты тоже по благородственному умеешь? А почему столько сарказма?

– Ты, барышня, ослышалась. Какой такой сарказьм? Никакого сарказьма, только трепет и преклонение. Мы люди маленькие, неученые, даже слова такого не знаем – сарказьм…

Он поджал губы, словно останавливая сам себя. И я подумала – странный парень. Оборвыш городской за гроши корзинку мою тащит. На проехавшую мимо принцессу смотрит как на кровного врага.

Я пожала плечами. Это меня не касалось. Хотя здесь явно было что-то не так. Да и насчет оборвыша я погорячилась. Парнишка был одет просто, но чистенько и добротно.

Некоторое время мы молча двигались путем родной сестры короля Нарваро Найгерта и ее кавалькады. Улица пару раз плавно повернула и вывела нас на небольшую площадь перед воротами. Мальчишка остановился.

– Куда теперь?

– Дальше, туда, – я кивнула на ворота. – За город.

– Туда, сюда, – заворчал он. – Нет бы сразу сказаться: мол, мне туда-то. Вот морочит голову: туда, сюда…

– Я заплачу.

Он неожиданно смутился:

– Ну, в общем, мне тоже туда же… я хотел сказать, нам, выходит, по дороге. Тебе куда, к реке?

– К реке.

– Хе! На ту сторону?

– Что? А… да. То есть… да.

– Хе! Пойдем. Я тебя перевезу. Видала наш паром? Мой батька им заправляет, а я ему помогаю. Вообще-то, у нас работник есть, Кайном зовут, силен, как бык, только с головой у него не все ладно. Они сейчас с батькой как раз в паре.

Мы вышли из ворот, удачно проскользнув между груженой телегой и фургоном бродячих актеров. Над дорогой вовсю клубилась пыль – день был в разгаре. Я, прикрыв глаза ладонью, взглянула на мутное небо. Жара.

Остро захотелось в тень, в гулкую сырость моего грота, а еще лучше – куда-нибудь в ветреные дюны, в песчаную ложбинку, под сосновые ветви, под растянутый на этих ветвях плащ…

На ту сторону…

– Слышь, барышня, в самом деле… Чего секретничаешь, страсть ведь как любопытно.

Помощник мой шагал по левую руку, против солнца, загораживая собой дорогу. Тень его укрывала меня почти целиком.

– Что тебе любопытно?

Я уже поняла, что он возвращается к прежнему разговору. Шут с ним, поговорим на любую тему.

– Да рыба эта… Я смекаю, ты ж ее для кормежки небось купила. В смысле, зверье кормить. Только рыба уж больно хороша… не для зверей.

– Это смотря что за зверь.

– Ага! – Он весело покосился, задрав смешную выгоревшую бровь. – Значит, верно смекнул-то! Ничего соображалка у Кукушонка, а?

Я улыбнулась. Обаяние у мальчишки имелось. И характер, наверное, у него легкий, задорный, несмотря на странности. Хороший характер. Только болтун он порядочный.

– Так что за зверь, а? Ты говоришь – зверь, значит он один? Здоровенный, выходит, коли ему одному всю корзину. Здоровенный, правда?

Ишь ты, Кукушонок. Соображалка у тебя и впрямь ничего, даром, что рыжая и давно нечесаная.

– Да, большой. Большой зверь.

– Лев? Пардус? Или нет, какой-нибудь водяной, какой рыбу жрет, какой-нито… Кит? Черепах? Может, змей морской? Дракон?

Я споткнулась. Эй, Кукушонок! Что-то ты слишком здорово соображаешь.

– Я знаю. – Он тоже остановился, перехватил веревку, неловко отер рукавом взмокший лоб. – Дотумкал я. Ты у лорда Вигена Минора в загородной усадьбе… Недавно служишь, да? Там, сказывают, зверинец большой, и бочка там есть, говорят, огроменная, с соленой водой, тварей морских держать, а в бочке окошечки хрустальные…

Я ничего не сказала. Зашагала дальше – дорога плавно поворачивала к реке. Над прибрежными кустами сверкнула широкая лента Нержеля. Противоположный берег, обрамленный синеватой каймой леса, едва угадывался в солнечном мареве.

Далеко-далеко на северо-западе, там, где река соединялась с морем, разлилось слепящее сияние. И на этом самом стыке в текучем жгущем свете парила призрачным замком Стеклянная Башня – мой маленький остров, высокий, узкий, почти прозрачный, почти невесомый, почти не существующий.

– Барышня, а барышня, ты расскажи про дракона-то… Ну расскажи, небось не тайна это, не секрет какой… Слышь, а может, покажешь его, а? Я тебе корзину задаром дотащу. Покажи дракона, барышня! Век благодарить буду, хочешь, всю работу переделаю, клетки почищу, воды натаскаю…

– Из моря?

Мы снова остановились. Кукушонок разволновался. Он шумно и часто дышал.

– Да хоть из моря… – голос его неожиданно ослаб.

– С чего ты взял, что это дракон?

– Ты ж сама сказала…

– Я не говорила этого.

Он заморгал.

– Тогда кто?

– Что – кто? Кто сказал? Ты сказал. Ты сам выдумал дракона, сам и сказал.

– Да не… Если не дракон, то кто?

Если не дракон, то кто? Амаргин называл его мантикором. Я никогда не видела мантикоров, но, кажется, они выглядят иначе. Но он и не дракон. Он точно не дракон. У драконов, даже бескрылых, нет лица, у них морда. А у мантикоров нет драконьего тела и чешуи. Хвост у мантикоров имеется – скорпионий, а не драконий, и на нем жало, а не пика. А вот рук – настоящих рук, с пальцами, с ладонями – нет ни у тех, ни у других.

– Не знаю, – призналась я. – Мне сказали, что это мантикор.

Кукушонок только охнул. Он поверил сразу и безоговорочно.

– Мантикор!

– Но это не мантикор.

– Не мантикор?

– Увы, нет. Он большой и страшный, весь в шипах, он лежит в воде, светится как гнилушка, воняет, жрет рыбу и все время спит.

– Он свирепый?

– Понятия не имею. Он не просыпается даже для того, чтобы поесть.

– Ты за ним ходишь? Кормишь, то-се?

– Да. Кормлю, то-се.

Я повернулась к спуску на паром. Парень, вздыхая, поплелся следом.

– Эх, да я понимаю… понимаю, что нельзя показывать редкого зверя каждому встречному-поперечному. Лорд Виген, я слыхал, гневлив весьма, еще высечь велит, ежели чужого кого в доме своем застукает… А то вообще взашей вытолкает, в смысле, не только меня, но и тебя…

Не слушая кукушоночье нытье, я прибавила шагу. На берегу толклась толпа, человек в двадцать. Там же присутствовал порожний воз, пара лошадей, коза и собака. Широкий прямоугольник парома неспешно подбирался к дощатому причалу. Причал был длинный, и в дальнем его конце, у крытого дранкой сарайчика, покачивались в набегающей от парома волне две лодочки. Дом паромщика стоял чуть в стороне, на поросшем мелкой кудрявой травкой склоне.

Кукушонок, похоже, разочаровался в предполагаемой авантюре. Замолчал. Или сейчас его больше интересовало происходящее на пароме.

На короткий причальный столб легла веревочная петля. Грузная посудина ткнулась тупым носом в доски, отошла от толчка, и через расширяющуюся щель на причал выпрыгнул полуголый мужчина в оборванных холщовых штанах. Другой мужчина, постарше и посуше, выволок сходни.

– Вон те лодочки, – я показала рукой. – Чьи?

– Та, что слева – моя, – хмуро отозвался Кукушонок. – На кой тебе она? Ты ж сказывала, к Минорам, на ту сторону…

– Отлив уже начался. По реке, потом обогнуть маяк… так будет быстрее.

– К Минорам? Да ты че, там потом по берегу мили полторы топать…

– Где твоя хваленая соображалка?

Парень поморгал, потер ладонью мокрое, пестрое от веснушек лицо. Волосы прилипли к загорелому лбу. На макушке они выцвели до соломенного золота, а глубже, у корней, были красновато-рыжие, как лисий мех. А глаза у него оказались карие, с желтыми лучиками вокруг зрачков. Когда в них попадало солнце, они вспыхивали янтарем.

– Его не в доме держат? – неуверенно предположил он. – То есть мантикора этого? Я смекаю, ему загончик сделали в скалах, чтобы вода всегда свежая и вообще…

Забавно, подумала я. Он сам себе отвечает, мне даже не надо особенно врать. Он отвечает именно так, как я бы сама ответила, будь у меня время хорошенько поразмыслить. Да что там, его предположения гораздо убедительнее моих неловких отговорок, полуправды, что, как известно, хуже лжи. Хороший способ разговаривать с людьми. На любой вопрос отвечать: «А ты как думаешь?» или «Подумай сам, ты же умный человек», или «Догадайся с трех раз»…

По сходням на паром закатывали порожний воз – мужчина постарше придерживал волнующихся лошадей, а другой, в холщовых штанах, с голой коричневой спиной, налегал на задок плечом.

– Бать, а бать! – крикнул Кукушонок. – Помощь нужна? – Мельком глянул на меня. – Не слышат… – и заголосил, перекрывая шум толпы: – Ба-ать! А ба-ать! Вам помо-очь?

Люди на причале заоборачивались. Залаяла собака. Мужчина, заводивший лошадей, посмотрел на нас из-под руки, потом ответил что-то неслышное.

– А? Чего?

Мужчина отмахнулся – мол, отстань. И прикрикнул на полуголого, который, позабыв про возок, пялил глаза, будто увидел невесть что. У полуголого было лицо идиота, наполовину спрятанное в клокастой гриве цвета пожухшей травы, со скошенным лбом, с вывернутыми ноздрями, с мокрым распущенным ртом. Глазами он прикипел ко мне, и все бы ничего – глазеет дурак на девицу, и пусть его глазеет, может, понравилась ему девица, – если бы не нарастающий страх в тех глазах.

Страх.

Страх, тот, что переходит из кошмарного сновидения в реальность, когда вдруг просыпаешься в кромешной тьме, с колотящимся сердцем, с абсолютной уверенностью в том, что кто-то стоит над твоим изголовьем с занесенным ножом, и сейчас… вот сейчас…

Паромщик гаркнул на идиота, тот заморгал и отвернулся. Напряжение спало так резко, что я пошатнулась.

– Никак барышня перепугалась? Не боись, Кайн у нас мухи не обидит, хоть и страшон как смертный грех. Он словно дите малое, умишка у него годков на пять – на шесть. Зато силища великанская.

– Пойдем скорее, – буркнула я. – Мне надо торопиться.

Одна из лодочек оказалась совсем маленькой плоскодонкой, вторая же – настоящей лодкой, с килем, со складной мачтой и парусом, уложенным вдоль днища. Кукушонок помог мне спуститься в нее и установить корзину, предварительно забрав свой сверток.

– Обожди чуток, барышня. Сейчас весла принесу.

Он направился к крытому дранкой сарайчику.

А когда он вернулся, легкая плоскодонка уже покачивалась ярдах в семи от причала, мою же лодочку оттащило течением еще дальше. И расстояние быстро увеличивалось. Я нашарила в кошеле золотую монету и кинула ее на причал.

– Дура! – заорал Кукушонок. – Дура чокнутая! На камни налетишь! Зачем? Ну зачем?

Он со стуком швырнул весла на причал, не обратив ни малейшего внимания на блестящий кругляш. Рывком содрал распоясанную рубаху – и бросился в воду, взметнув фонтан брызг.

Поднятая им волна добежала до лодки и оттолкнула ее от берега еще на добрые пол-ярда. У меня саднило палец: ноготь неудачно обломился у самого корня, когда я раздергивала веревку. Я сунула палец в рот.

Голова Кукушонка вынырнула на поверхность.

– Стой! – крикнул он, отплевываясь. – Да стой же! Дура! Я бы тебя довез! Куда хочешь довез бы!..

Он греб в мою сторону, плюясь и ругаясь. Загремели доски – по причалу бежали люди. Впереди всех, отчаянно гавкая, неслась собака. Полуголый идиот отставал от нее всего на пару шагов.

Я перелезла через сложенный парус на корму, к рулю. Лодочка с обманчивой неспешностью развернулась. Беспокоиться мне было не о чем – уже начался отлив, и река освободилась.

Лодку очень быстро тащило на стремнину. Поднялся ветер – свежий ветер простора, что никогда не подлетает к берегам, потому что не любит берегов. И человечьих голосов он тоже не любит, он комкает их, рвет в клочья и выкидывает обратно на человечью обжитую землю. Я видела, как Кукушоночья голова разевает рот, как люди на причале потрясают кулаками и тоже разевают рты, как возбужденно прыгает у них под ногами собака, но ветер решительно выметал все звуки, словно мусор, на берег. Оставался только чаячий крик да негромкий плеск воды.

Будто мокрая ладонь приветливо похлопывает по мокрому плечу.

Амаргин

Последняя нота – звенящее фа – повисла в воздухе. Я отняла свирельку от губ, а звук дрожащим мерцающим сгустком висел на уровне моих глаз и не желал растворяться. Я почти видела его – стеклянистый комочек, вибрирующий от напряжения, лягушачья икра, рой прозрачных пчел за мгновение до взлета, множащий внутри себя эхо уже отзвучавших нот, а последним фа, как щупальцем, обшаривающий пространство.

Нащупал. Нащупал скальную стенку, блекло-пурпурный гранит, шершавый, бороздчатый, в серых известковых потеках. Тонким волосом вполз в невидимую трещинку. Закрепился. И ошалевшие от неожиданной свободы стеклянные пчелы рванулись по открывшемуся каналу – что им какой-то камень!

Поверхность скалы заморщила, истекая песчаными струйками, стала сминаться как бумага, как фольга, с сипящим, царапающим шорохом, от которого зашевелились волосы, а потом лопнула. Трещина рывком раздвинулась, выплескивая чернильную тьму, и по граниту вверх и вниз побежала косая неровная дыра. Я поспешно втолкнула в щель корзину с уже почищенной рыбой и шагнула сама, стараясь не коснуться острых рваных краев. Почти сразу дыра захлопнулась, каменная плоть содрогнулась, и все затихло.

Я прислонилась к стене и вздохнула поглубже. Там, снаружи, изнывал от зноя августовский день, а здесь было темно и прохладно.

На самом деле не слишком темно. Солнечный луч широким тонким занавесом падал на обмелевший пляж, и на песке, вперемешку с мелкой галькой и ракушками, россыпью сверкало золото. Сумеречный воздух трепетал от бликов.

Воды было совсем немного, она вся ушла к северной стене. Я выбрала из корзины несколько разделанных рыбин (полдня убила, чтобы почистить всю эту гору), положила в деревянную плошку, специально усовершенствованную Амаргином для кормления чудовища. Плошка у него была хитрая, на веревочке, ее можно было привязывать к поясу или к запястью и ставить на воду. Правда, я не собиралась входить к мантикору во время прилива, и Амаргиновы ухищрения были для меня бесполезны. Просто плошка досталась мне по наследству.

Скинув туфли, я постояла немного на нагретых солнцем монетах, оттягивая неизбежное. Я всегда тяну, если предстоит что-то неприятное или болезненное, хотя и знаю, как это нехорошо. И дело было не в чудовище, о нет, совсем не в нем. Напротив, если бы не он, мой безмолвный подопечный, никакая сила не заставила бы меня войти в малый грот, в его узилище.

Немного боязно. Позавчера Амаргин хлопнул меня по плечу и оставил одну: «Ты справишься. Через недельку зайду проведать, как у вас дела. Что? Рыба кончается? Не беда, купишь в городе. Она прекрасно хранится в мертвой воде».

Последовал небольшой спор по поводу моих путешествий в город. Стеклянная Башня стоит почти на самом стыке реки и моря, на две трети удаленная от левого берега, а от правого – только на треть. Корабли, которые выходят в море, огибают остров слева, с правой же стороны река не судоходна – все дно до берега усеяно камнями. Амаргин пытался научить меня переходить на берег по этим камням, но я так и не научилась.

Вчера я к мантикору не заходила, а остатки рыбы доела сама. Сегодня утром, взяв из россыпей несколько монет, отправилась в Амалеру за покупками. Я была вынуждена переплыть ту часть реки, которая отделяла остров от берега. Оттягивала этот момент, сколько могла, но пришлось наконец решаться. Я неплохо плаваю, хотя, честно говоря, побаиваюсь воды. А сейчас мне предстоит цирковой аттракцион без страховки. Смертельный номер, алле!..

Шагнула вперед и снова остановилась, шаркая подошвой по теплому золоту. Духу не хватает. Ковырнув большим пальцем, поддела великанских размеров перстень с рубином. Рядом лежала скромная полосатая галечка, а чуть дальше – обрывок бронзовой ленты от оковки развалившегося сундука. Глубже, на обмелевшем дне, куда солнце не попадало, золота было больше, но в тени оно почти не блестело.

Хватит топтаться! Ты-то в городе пирожков нахваталась, а мантикор два дня некормленый! Подоткнув подол, я спустилась по мокрому песку к воде. Вода была прохладная – с юга подземное озерко питает пресный Нержель. Осторожно ступила в воду, ощущая сильный напор течения. Поверх пальцев тут же начало намывать песок и мелкую гальку.

С каждым шагом вглубь грота воздух вокруг темнел и наливался зябкой сыростью. Потолок прогнулся, провис тяжелыми известковыми фестонами, порос белесой каменной бородой. Едва различимую в сумраке северную стену загромождали булыжники и обломки скал. Еще шаг – и течение ослабло, а под ним возник и лизнул стопы еще очень тонкий ледяной слой.

Я повернула налево, огибая оплывший, как свеча, оплетенный корнями сталактитов скалистый островок. Камни заслонили последние остатки света, а впереди открылось пространство, задернутое тьмой, словно портьерой.

Тут необходимо было немного постоять. Собраться с мыслями. Проморгаться, приручая глаза к кромешному, облепляющему лицо мраку. Подготовить ноги к режущему прикосновению родниковой воды, температура которой гораздо ниже точки замерзания, воды, рожденной в безднах Полночи. Надышаться впрок, потому что там, впереди, воздух был испорчен маслянистой тяжкой неживой темнотою, так, что казалось – когда выберешься на свет (если выберешься), то еще долго будешь откашливаться и отхаркиваться черными страшными сгустками.

Запихнуть за пазуху рыбу вместе с миской – чтобы не выпала случайно из рук. Досчитать до десяти. Потом еще до десяти. И решиться, наконец.

И шагнуть. И еще раз шагнуть, и еще, и еще, и побежать со всех ног, со всех своих мгновенно изрезанных ледяными бритвами ног к тускло светящейся зеленоватым фосфорным светом, повисшей на натянутых цепях фантастической фигуре.

Меньше недели назад, когда Амаргин в первый раз привел меня сюда, я не смогла войти. Был прилив, вода здесь стояла по грудь – обычная морская вода, лишь на четверть смешанная с мертвой – но я не выдержала и мгновения. Вырвала руку и сбежала на теплый, засыпанный золотыми монетами берег, и рыдала там, как дитя малое, до вечера.

Вечером, когда вода сошла, Амаргин повел меня сюда снова. Мертвая вода была пронизана зеленым свечением, она светилась сама, но не освещала ничего вокруг. Спящий мантикор, облитый тающим подземным светом, казался прозрачным – стеклянным или ледяным. Амаргин сказал: ладно, попробуй быстро перебежать озеро и заберись мантикору на лапы. Они сейчас выше уровня воды.

Сам Амаргин ходил по мертвой воде, как по обычной, словно был заговорен от Полуночного холода. А может, и заговорен, кто его знает. Меня заговаривать он не собирался.

С того момента я уже немного натренировалась, правда, под Амаргиновым наблюдением. Сцепив зубы, бегом пересекла мелкую воду (каждый шаг – вспышка боли, пронизывающий удар в сердце, тошнотворный спазм), думая только о том, чтобы не грохнутся в ледяную отраву и не остаться в ней навсегда.

И опять последние несколько ярдов превратились в мили, ноги вдруг утратили чувствительность, и мне почудилось – я лечу, плыву, падаю сквозь толщу воды, и воздуха нет, и легкие выворачиваются наизнанку, а зеленоватое, сияющее, расплывшееся от слез пятно – это солнце, там, над поверхностью реки, в другом мире, из которого меня только что изгнали…

Плача и трясясь, я взобралась на вытянутые мантикоровы лапы, как на мостки. И повисла у него на шее, потому что ноги меня не держали. И прижалась покрепче, потому что он был ощутимо теплым, невозможно теплым в этой вымерзшей тьме. И попыталась отдышаться, зевая и кашляя от недостатка воздуха.

Холера, почему же я никак к этому не привыкну? Ведь почти неделя прошла с тех пор, как я… с тех пор, как меня… Ну да, наверное, я разнежилась, разленилась в волшебном краю, где вечер сменяет утро, а утро переходит в ночь; где расцветающее дерево гнется под грузом плодов и золотая листва кружится в воздухе вместе с лепестками цветов. Где снег сладок, как сахарная вата, а дождь горяч, как кровь… где букет в вазе никогда не увядает, где его можно вынуть из вазы и посадить в землю, и он обязательно, непременно превратится в цветущий куст прямо у тебя на глазах… и, отряхивая руки от земли, ты оглянешься и увидишь: Ирис стоит у тебя за спиной, щурит длинные глаза и улыбается – улыбается тебе, и воткнутому в землю букету, и всему этому чародейному, невероятному, невозможному миру…

Холера!

Я пошевелилась и почувствовала, как саднит оцарапанную щеку. Волосы мантикора слиплись в длинные тонкие лезвия, рассекающие кожу при одном легком касании. Боль от царапин была едва ощутимой, и даже приятной – здесь, посреди мертвого озера, в высасывающей тепло тьме – эта боль напоминала мне, что я еще жива.

Здравствуй, Дракон. Здравствуй, пленник. Это я, твоя тюремщица. Как прошел день?

Все так же, ответила я сама себе. Все так же, как и вчера, и позавчера, и сто, и двести лет назад. И еще черт знает сколько лет. Потому что черт знает сколько лет он спит здесь, в мертвом озере, распятый на цепях за черт знает какие прегрешения.

Амаргин, скорее всего, знает. Конечно же, знает Королева. Но объяснить мне это они не потрудились. Как и ненаглядный мой Ирис не потрудился объяснить, почему, собственно, он отказался от меня.

За что он так со мной?

Самый глупый вопрос на свете – это вопрос «за что?» Я повертела в голове сию мысль, не сказать чтобы оригинальную, но на ум мне прежде не приходившую. Эта мысль больше подходила Амаргину, чем мне. С как раз свойственной ему долей насмешки и горечи.

Выпрямилась, держась за мантикоровы плечи, и попыталась наконец справиться с дыханием. Воздух, маслянистый и тяжелый, холодный, как ртуть, проваливался в легкие, но не насыщал их. За порогом сознания поскребся в двери страх, вроде бы давно изжитый и укрощенный страх задохнуться. «Это глупые выверты полустертой памяти, – сказала я себе. – Не паникуй. Посмотри на Дракона. Он пропасть лет дышит этой мерзостью, и ничего. Живой».

Только между двумя ударами его сердца можно досчитать до ста.

Через плечо чудовища я видела бледно светящуюся драконью спину и полого, мирно лежащий на ней гребень из острейших шипов, и каждый из шипов напоминал новорожденный полумесяц. Хвост уходил во мрак словно отмель, словно намытая рекой песчаная коса, густо усаженная все теми же стеклисто поблескивающими шипами. Грузное драконье тело лежало на брюхе, далеко вытянув вперед передние лапы. Человечья же часть беспомощно висела в воздухе (вернее, в том, что заменяло здесь воздух). Голова его свешивалась на грудь между растянутых крестом рук.

От него пахло. Я ощущала этот запах вместе со слабым теплом, вместе с редким биением пульса, запах, которого и быть не должно там, где нечем дышать. Едкий, проникающий змеиный запах, вонь сырой ржавчины, железный запах крови. Смрад, что насмерть перепугал бы меня там, снаружи, здесь оказался необходим, как и боль от порезов. Ниточка, что удерживала уплывающее сознание.

Я пошарила за пазухой. Кое-как, цепляя за ворот, вытащила плошку; все рыбины вывалились из нее, я не растеряла их только благодаря поясу, перехватывающему платье. Плошку я поставила на мантикорово широкое плечо. Рыбу, после долгих поисков в недрах платья, выудила и положила в плошку.

И опять была вынуждена привалиться к чудовищу, недвижимому, неколебимому, как памятник самому себе, въехав головой в шуршащий каскад лезвий-волос, потому что фосфорная зелень в глазах у меня окрасилась чернотой и пурпуром, а в висках нещадно заломило.

Амаргин, где ты? Я сейчас потеряю сознание, Амаргин, грохнусь в воду и больше не выплыву. Я не могу к этому привыкнуть, Амаргин, здесь нельзя жить, здесь нельзя существовать, это бесконечно растянутое умирание, а ты хочешь, чтобы я, умирая, занималась еще чем-то посторонним…

По скуле к краю рта щекотно поползла капелька – я слизнула ее, мгновенно остывшую. Вкус крови – как пощечина.

Так. Встать. Выпрямиться. Открыть глаза. Прекратить страдать, а делать то, зачем пришла.

Ну что, Дракон, сокровище мое, будем обедать?

Я взяла рыбину из миски, оторвала длинную полоску белого мяса. Свободной рукой приподняла тяжелую мантикорову голову. У чудовища было человечье лицо. Нет, вру, у него было лицо обитателя Сумерек, лицо существа сверхъестественного – узкое, жесткое, очень точно, очень тщательно прорисованное. Ни единой невнятной, смазанной или грубой линии. И все черты словно бы немного чрезмерны – закрытые глаза огромны и раскосы, брови необычайно длинны, будто подведены сурьмой, нос слишком узок, рот явно велик, но ошеломляюще красив, а высоким скулам позавидовала бы аристократка дареной крови.

Когда я увидела его впервые, я подумала, что он фолари, но Амаргин усмехнулся и покачал головой. «Он единственный в своем роде, – сказал Амаргин. – Таких больше нет нигде.

А кто он – узнаешь, если захочешь. Только хоти посильнее».

И засмеялся. Амаргин все время надо мной смеется.

Шут с ним, пусть смеется. Я все равно узнаю.

Ну ешь же, ешь, солнышко, сокровище хвостатое. Открывай рот, такой вкусный кусочек, специально для тебя.

Губы мантикора разомкнулись, позволяя мне протолкнуть кусок мимо острых, очень острых, никак не человечьих, а вполне себе драконьих зубов. Он сглотнул, на мгновение оскалившись, а я поспешно оторвала еще несколько кусков и запихнула ему в пасть. Ну глотай же, дружочек, глотай!

Однако везение закончилось – голова его бессильно откинулась, обратив к потолку разинутый рот, полный белого мяса. Я выбросила полуободранный скелетик, схватила мантикора за виски, потрясла, глупо надеясь, что рыба сама провалится внутрь… Бесполезно. Все равно что пытаться накормить труп.

А ну-ка, не суетись. Разволнуешься, задохнешься, грохнешься в озеро. И не выплывешь. Отсюда – не выплывешь.

В конце концов он проглотит все эти куски. Глотание с сознанием никак не связано, надо просто заставить его заработать. В смысле – глотание, конечно. Вернуть сознание мантикору я, увы, не в силах. Если бы могла – вернула, не задумываясь. Даже вопреки воле Королевы. Я сейчас у себя дома, в серединном мире, и Королева мне не указ.

А мантикор… мантикору необходимо влить в рот воды, тогда он вынужден будет сглотнуть. А для этого надо… для этого надо…

Я снова отправила рыбу за пазуху, освобождая плошку. Надеюсь, мертвая вода не причинит вреда мантикорову желудку. Она ведь не ядовитая, она только очень холодная, невозможно холодная… Теперь – присесть на корточки, придерживаясь за мантикоров скользкий бок, погрузить плошку и зачерпнуть… зачерпнуть…

А-а-а-у! Ожог! Вверх по руке летит шокирующий разряд, сгусток искр, проломивший тонкую скорлупу сердца. Непроизвольный взмах обожженной рукой – и надежный, как упавшее в воду дерево, мантикорский торс зеленым всполохом отшатывается прочь, а из-под непроглядного свода прямо мне в лицо кувырком летит тьма.

Спину продирает немилосердной болью, в одно мгновение – кожа пузырями; едкая щелочь прожигает до костей, до позвоночника; позвоночник крошится и переламывается… и теперь уже все равно, что вода, плеснув из-за плеч, капканом перехватывает грудь; и грудная клетка, как подтаявший сугроб, проваливается сама в себя, а на лицо с размаху шлепает ледяная лапа и стискивает, комкает, сминает, превращая глаза и губы в липкий комок, в затоптанную в грязь ветошь…

* * *

Амаргин говорит, что времени на самом деле нет. Как на самом деле нет расстояний – ни длины, ни широты, ни высоты. Он говорит, что это всего лишь понятия, условные обозначения, буквы в алфавите, описывающем мир.

Пытаясь осмыслить реальность, люди описывают себе, что видят, и объясняют, как могут. И считают свои объяснения чистой правдой. Но это правда только для части людей, для деревни, города, страны. Для людей, которые живут подальше, для найлов-северян, например, правда уже другая. А для андаланцев правда третья. А для людей из-за Алого моря, из Полуденных земель – вообще двадцать четвертая.

И это только люди и их правды! Что уж говорить о фолари, об обитателях Сумерек, о марах из Полночи?

Везде правды разные.

Но есть ли правда единая для всех? Та самая, настоящая, истинная? «Объективная реальность», как называет ее Амаргин.

Он говорит, что есть. Умозрительно. Однако наших человечьих мозгов на нее не хватает. Вернее, не хватает «диапазона восприятия», это такая как бы шкала, из которой мы можем наблюдать только часть. Например, он говорит, что есть звуки, которые мы не слышим, и цвета, которые мы не видим. Мол, кошки видят в темноте поэтому. Потому, что у них «диапазон восприятия» сдвинут. В темноте видят, а цвета воспринимают иначе, солнце, говорит, для них не желтое, а зеленоватое.

И, подозреваю, Амаргин не сочиняет. Был у него наверняка такой опыт – поглядеть на мир кошачьими глазами.

Каждое живое существо, говорит Амаргин, вынуждено объяснять себе окружающий мир – просто для того, чтобы выжить. Знание некоторых правил позволяет играть в игру под названием «жизнь» с бо́льшим успехом, чем полное их незнание.

Но вот возьмем бабочку-однодневку – какими правилами она располагает?

Бабочка точно знает, что есть солнце, которое медленно-медленно, весь век, ползет по небу, и когда оно коснется горизонта, наступит конец света.

Бабочка знает, что мир состоит из травы и цветов, речки и нескольких деревьев.

Бабочка знает, что воздух полон ужасных опасностей, свирепых хищников – птиц, которые ловят и пожирают зазевавшихся бабочек.

Так же небо может нахмуриться, и пойдет дождь, от которого надо прятаться под листом. Соседки стрекозы болтают, что в мире существуют невозможные чудеса в виде кошмарных гигантских монстров о двух или четырех ногах, совсем без крыльев, издающих ужасные звуки. Этих монстров иногда можно видеть на той стороне реки. Но, на самом деле, это враки, потому что ни одна из бабочек-однодневок их не видела, а стрекозам кто же верит?

Вот, собственно, и все, не правда ли, Лесс? Всего перечисленного достаточно для счастливой жизни бабочки-однодневки, но насколько это описание соответствует реальности?

– Но нельзя сказать, что не соответствует вообще, – пробурчала я недовольно. – Соответствует, но малой частью.

Амаргин усмехнулся:

– Для тебя – малая часть, а для меня – исчезающее малая. Но самое забавное, что этот крохотный набор бабочкиных правил позволяет бабочкам существовать в свое удовольствие. Поэтому бабочки уверены: мир именно таков, каким они его видят. Это бабочкина правда. Но мы-то знаем, что дело обстоит совершенно не так. Для стрекозы, которая живет чуть дольше, правила усложняются. Для птицы правил столько, что и за неделю не перечислишь. Человек расширяет свой диапазон всю жизнь. Способность читать и писать разрешает ему использовать опыт поколений. Но почему человек считает, что его картина мира есть безусловная истина? Чем он лучше бабочки с точки зрения природы?

– С точки зрения Творца – лучше, – сказала я. – Это тебе любой священник скажет. Еще он скажет, что ты городишь ересь.

– Священник – такой же человек, как и все остальные. Он отродясь не знал иной картины мира, кроме той, которую используют его соплеменники. Эта картина удобна и уютна, она все объясняет, она позволяет безбедно существовать в своих рамках, но, повторяю, она не соответствует истине. Ну, ладно, если ты так хочешь – соответствует, но такой малой частью, что о ней и упоминать смешно.

– Ты так говоришь, будто сам знаешь эту истину.

– Нет, конечно, – легко пожал плечами Амаргин. – Никто не знает, и я не знаю. Но правила подтверждаются опытом, а мой опыт позволил мне обнаружить несколько правил, не входящих в диапазон общего пользования. Поэтому я смею судить, что известная людям картина мира ошибочна и однобока.

– То есть ты считаешь людей ничем не лучше бабочек-однодневок?

– Совершенно верно. – Амаргин потянулся к огню и помешал палочкой в котелке. – Обратное тоже работает: я считаю бабочек ничуть не хуже людей. Потом, ты забываешь, я ведь тоже человек, так что я и себя считаю равным бабочке. То есть если мир лишится меня, Геро Экеля, более известного как Амаргин, то трагедия будет равна гибели навозной мухи, прихлопнутой коровьим хвостом.

Я фыркнула:

– Что-то ты не рвешься спасать навозных мух, слепней и прочую пакость от неминуемой смерти.

– Не понял сарказма. Что заставило тебя предположить, что я занимаюсь спасением людей?

Действительно, с чего я это взяла? Я потерла переносицу. По подбородку мазнул мокрый рукав, весь облепленный песком. Тьфу, гадость какая!

Я рывком села, с недоумением оглядывая сырое измятое платье. И руки, и босые ноги, высовывающиеся из-под подола, были словно не мои – распухшие, выбеленные водой до синевы. За пазухой ощущалось некоторое неудобство. Я пошарила там и обнаружила недоеденный мантикоров обед – две рыбешки прилипли к животу, одна забилась под мышку.

– А! – обрадовался Амаргин. – Это кстати. Давай их сюда.

– Ты непоследователен, – объявила я. – Ты вытащил человека, то есть меня, из мертвого озера. После этого ты утверждаешь, что не занимаешься спасением людей.

Он пожал закутанными в черный плащ плечами:

– Мои утверждения так же субъективны, как и любые другие утверждения. Ты имеешь право доверять им, а имеешь право не доверять. Истиной они не являются в любом случае.

– Последнее высказывание тоже субъективно.

– Ага. Правильно мыслишь. Может, когда-нибудь из тебя выйдет толк.

Повозившись на нагретых солнцем, слежавшихся за века сокровищах, я кое-как поднялась на ноги и отряхнулась. Песок мгновенно ссыпался с платья, складки расправились. Амаргин искоса поглядел на меня и хмыкнул.

Я подошла поближе. Заглянула в котелок. Вернее, это был не котелок, а большая чаша-кратер с ручками в виде прыгающих львов, установленная прямо на угли. Чаша была явно выкопана Амаргином из кучи драгоценного барахла, но снаружи она уже закоптилась, а внутри вовсю бурлило варево, мелькали какие-то куски, сверху плавала пена.

– Что там у тебя? Есть хочу смертельно.

– Не удивительно. Рыба осточертела, наверное?

– Я бы сейчас и рыбы целый воз съела… Слушай… – Меня вдруг пронизало догадкой. – Ты… когда… когда меня нашел?

В черных Амаргиновых глазах проскочила искра. Нарочито медленно он встал, отошел к стене, где была свалена куча плавня, выбрал несколько окатанных водой досок, вернулся и аккуратно подсунул их в костер. Потом сказал, явно провоцируя мой страх:

– Сегодня.

– А… какой сегодня день?

– Новолуние, разгар звездных дождей. Люди из города думают, что сегодня суббота, день Поминовения.

– Холера черная!

Я тяжело плюхнулась на кучу золотых монет. Амаргин усмехнулся:

– Ну-ну. Столько пафоса. Ты бы еще сказала: «Лопнуть мне на этом месте, если не прошло четыре дня!»

– Так… провалиться мне, если не прошло!.. И не фыркай, пожалуйста. Мне надо как-то… осознать это, что ли… Черт! Я ведь, по правде, утонула в этом проклятом озере!

Черпая дым широкими рукавами, Амаргин нагнулся через костер и крепко взял меня за плечи.

– Хватит переживать. Ты упала в воду, я тебя вытащил, какого рожна тебе еще надо?

Я шмыгала носом.

– И ведь тебе тонуть не впервой, разве нет? – продолжал волшебник. – Не принимай эту историю так близко к сердцу. Вытащили тебя – радуйся.

– Радуюсь изо всех сил, – я уныло вздохнула. – Ты сейчас сгоришь.

– Не сгорю. Давай, подбирай губу и прекращай хлюпать. Быть серьезным – значит считать себя слишком важной величиной, чрезвычайно ценной для мироздания, а наша с тобой ценность – вещь более чем сомнительная. Или ты другого мнения?

– Да нет, собственно… Хотя, сказать по правде, очень хочется быть ценным и незаменимым. Хоть для кого-то.

– Для кого-то? Заведи себе блоху. Здесь, кроме тебя, никого нет, будешь самой ценной и незаменимой. Возлюбите друг друга, но берегись, век блохи короток. Ибо мироздание вряд ли заинтересуют ваши душераздирающие страсти.

Я, неожиданно для себя, разозлилась:

– А мне плевать на мироздание!

– Не выйдет. – Амаргин воровато оглянулся, нагнулся еще ниже и шепнул: – С ним приходится считаться, с этим мирозданием. Точно тебе говорю. Поверь мне, как более опытному. Оно слишком большое, и характер у него сволочной. Эдакая здоровенная волосатая задница, которая висит у тебя над головой и никуда не девается.

Он выпрямился, строго поглядел на меня, задрав бровь, и подытожил:

– Угу. Никуда она не девается.

– Отстань, Амаргин, – взмолилась я. – Я есть хочу, а ты меня баснями кормишь.

– Это можно совмещать, – жизнерадостно заявил он, закатал широкие рукава, бесстрашно ухватил чашу голыми руками и вытащил ее из костра. – А что у нас с ложками?

Я глядела, как бледные длиннопалые руки ворочают раскаленную чашу, величиной с небольшой тазик, полную крутого кипятка, и размышляла: эта демонстрация необыкновенных способностей, способностей мага – аргумент в споре или просто хлопоты по хозяйству, которым этот невозможный человек не придает особого значения? С Амаргином никогда не знаешь, что он на самом деле имеет в виду.

– Ложек нет. – Сбитая с толку этим представлением, я окунула палец в похлебку, обожглась. – Уй! – и сунула палец в рот. – В кладах ложки не предусмотрены. Зато полно острого оружия, всяких там кинжалов, стилетов и ритуальных ножей.

– Ты же была в городе, – недовольно поморщился маг. – Купила бы себе ложку, миску нормальную… Одеяло, между прочим, теплое. Август за середину перевалил, скоро осень. А тебе тут жить. Что головой качаешь? У тебя другие планы? Ладно уж, горе мое, держи. – Он достал из-за голенища грубо вырезанную деревянную ложку. – Одалживаю, не насовсем.

– У меня пока никаких планов. Я вообще не очень понимаю, на каком свете нахожусь.

А похлебка оказалась крайне вкусной. Кроме рыбы, там плавали бобы, лук, морковка, кусочки колбасы. Она была горячей, душистой, соленой (в отсутствие Амаргина я жарила рыбу на прутиках, а вместо соли посыпала пеплом) и ее было много. И я не могла оторваться, пока не слопала почти половину, и только тогда сыто вздохнула.

– Чертов мантикор почти ничего не ест. – Я облизала ложку и вернула ее хозяину. – Ты хоть покормил его за эти четыре дня, пока я валялась в озере?

Амаргин кивнул, задумчиво вылавливая из супа куски покрупнее.

– Почему он у тебя глотает эту чертову рыбу, а у меня нет?

Амаргин пожал плечами, не отрываясь от трапезы.

– И к воде этой мертвой не могу привыкнуть. Не могу! Кажется, наоборот – с каждым разом все хуже и хуже. Теперь вот вообще в озеро свалилась…

Он недовольно посмотрел на меня:

– Ты хочешь отказаться? Тебе трудно управляться с мантикором? Так и скажи. Я найду еще кого-нибудь в сторожа, не так уж это и сложно. Только свирельку придется у тебя забрать.

– Да нет, я же не об этом… Я просто жалуюсь, мне трудно.

– Смотри. Мне героизм не нужен. Здесь не героизм требуется, а обыкновенная работа смотрителя зверинца. Ну, в несколько критических условиях.

– Да я справлюсь…

– Можешь взять золота, сколько унесешь. – Амаргин широким жестом указал на сокровища. – Перебирайся в город, купи там себе дом, заведи прислугу. Придумай легенду потрогательней, потаинственней, мол, ты – вынужденная скрываться дочь благородного семейства… из Ютта или Этарна… На ноблеску ты не тянешь, конечно. Хотя за байстрючку сойдешь. Ну, сама что-нибудь придумай! А дальше просто держи марку, глядишь, посватается к тебе нестарый купчик или чин из городской управы. А то и кто-нибудь из местных безденежных лорденышей…

Я не знала, всерьез ли говорит Амаргин или просто подначивает меня, но слова его ранили. Обдирали слух до кровавых ссадин, поворачивали в груди зазубренный гарпун – туда-сюда… туда-сюда…

Гарпун, который всадила мне в сердце Королева:

– Ты не можешь здесь дольше оставаться, девочка. Я должна отправить тебя в серединный мир. Сейчас же. Ирис взял свое поручительство обратно, и я очень этим довольна. Ты знаешь почему. И я не обязана отвечать на твои вопросы. Где? Я отослала его по важному делу и не собираюсь призывать обратно ради тебя. Нет, ты не можешь попрощаться. Что? Нет, я не могу ничего ему передать. И не надо за меня цепляться, ты помнешь мне платье. Амаргин! Выведи ее.

Зазубренный крючок, на который меня поймала та сторона. Светлое безвременье. Сиреневые Сумерки.

– Ну как, – подтолкнул Амаргин. – Решила что-нибудь? Ты не стесняйся, я же понимаю, как это тяжело. И если ты думаешь, что должна ухаживать за чудовищем в благодарность мне, то выкинь эти глупости из головы. Если хочешь уйти, то и тянуть нечего. Давай свирель и пойдем, я провожу тебя до Амалеры.

Он протянул ладонь над чашей с супом. Я непроизвольно отшатнулась, коснувшись висящего на поясе кошеля, где хранилась единственная дорогая мне вещица.

– Почему это я должна отдавать ее тебе? Не ты мне ее дарил, не тебе и требовать обратно.

– Зря злишься, – он пожал плечами. – Это ключ, который открывает двери тайного грота. Если здесь будет другой страж, я должен отдать свирельку ему. Я бы и дальше тут сидел, да у меня теперь времени нет за мантикором приглядывать. Так что, раз не ты – значит, другой.

– Здесь не будет другого стража. Свирелька – моя.

Моя свирелька, моя! Единственное, что мне осталось от Ириса. Ее он баюкал в ладонях, ее целовал, шепча заклинания в крохотные золотые губы. Ее узорный сверкающий стебель наполнял своим дыханием, принуждая певучим криком ломать стены и раздвигать скалы. Ее, восьмидюймовую волшебную палочку, обломок лунного луча, золотое горлышко жар-птицы, ее он подарил мне.

– Не забывай меня, Лессандир. Дай-ка ладошку… Видишь? Да, это тебе. Она умеет петь. Она открывает запертое. Она развеселит и поможет. Она твоя.

Она – моя!

– Амаргин…

– Хм?

Он жевал без особого аппетита, поглядывая на меня сквозь поднимающийся от варева пар.

– Амаргин. Ты видел… его?

– Кого?

Он прекрасно знал, о ком я спрашиваю. Но все равно небрежно переспросил: кого? То ли ему и в самом деле было все равно, то ли он показывал, что все эти мои страдания не стоят и выеденного яйца.

– Ириса.

– А! Босоножку… видел мельком.

– Он… что-нибудь передал мне?

– Нет. Ничего не передавал. – Маг пошуровал ложкой в супе, поскреб пригоревшее на дне. – Если ему вздумается что-нибудь передать, я тебе тотчас скажу. А пока ему не вздумалось, передавать нечего.

Я опустила глаза. Равнодушие. Хуже не придумаешь. Хотите разбить кому-нибудь сердце? Зевните ему в лицо, деликатно прикрывшись ладонью – что бы он вам ни говорил, проклинал бы вас, оскорблял или признавался в любви – просто зевните и отвернитесь. Можете вежливо извиниться, для пущего эффекта.

И чье же это равнодушие больнее оцарапало – Амаргина или Ириса? На Амаргина – насмешливого, жесткого найла-северянина неопределенного возраста, с бледным лицом подземного жителя, мага в черном плаще, чья душа – абсолютные потемки, – я возлагала какие-то надежды. Ну, на дальнейшее свое существование. Мне казалось, он не бросит меня просто так. Поможет, проследит, хотя бы на первых порах, пока я не осмотрюсь в этом мире… родном для меня, но чужом, неузнаваемом, неуютном… Хотя что-то подсказывало – зря я так на него надеюсь. Зря, зря, и лучше бы прекратить надеяться, потому что в один прекрасный момент надежды не оправдаются и, если я буду готова, это не размажет меня по полу, а всего лишь собьет с ног…

Впору пожалеть, что он вытащил меня из мертвого озера. И не потому, что кто-то должен ухаживать за спящим мантикором. Мантикор, в общем, и без меня не пропадет.

А вот Ирис… Ирис… О нем лучше совсем не думать. «Почему ты называешь меня Лессандир? Меня зовут Леста». – «Ты наполняешь свое имя, как вода наполняет кувшин. И изнутри твое имя выглядит иначе, чем снаружи. Тот, кого ты допускаешь внутрь себя, может увидеть твое имя изнутри. Изнутри оно звучит как Лессандир».

«Лесс» – называет меня Амаргин. Он-то почем знает, как я выгляжу с изнанки? Я не допускала его внутрь… или он залез без спросу? Не залез – он и не заметил моих замков и запоров – он просто походя заглянул, увидел, зевнул, прикрывшись ладошкой, и дальше пошел. И обижаться тут нечего.

– Лесс, – сказал Амаргин, облизывая ложку, – как ты насчет того, чтобы прогуляться по бережку? Пойдем, руки-ноги разомнешь. К тому же я хочу тебе показать кое-что забавное.

– Поедем на лодке?

– Тебе лениво пройти пару миль пешком?

– Мне лениво оказаться без лодки перед двумя фарлонгами воды, когда ты вдруг вспомнишь про неотложные дела в самый неподходящий момент.

– В твоей лодке нет весел.

Я закусила губу. Весел нет, это верно. Кукушонок держал весла в сарае, он как раз пошел за ними, когда я отвязала лодку. Течение аккуратно снесло меня вниз, но до города теперь не добраться. Я все-таки была дура и балда. Не так надо было действовать, не так… Сама себя перехитрила.

– Что ж… пойдем пешком. Только обещай, что поможешь мне вернуться обратно. Я досыта наплавалась сегодня утром… то есть четыре дня назад.

Амаргин усмехнулся, покачал головой:

– Зря ты боишься воды. – Я мгновенно нахохлилась. Что он понимает в страхах! – Вода не сделала тебе ничего плохого.

– Я боюсь. Я… я тонула. Теперь уже два раза. Амаргин, ты знаешь, что это такое, когда вода врывается в легкие?

Они словно из снега сделаны, легкие – они тают, когда их заливает вода.

– Ты лелеешь собственный страх, как ребенок лелеет куклу. А кукла – это муляж, подобие. Скорлупка, в ней нет души. Она ничто, – он щелкнул пальцами, – пустота.

Маг подобрал свой балахон и поднялся, по-стариковски растирая поясницу.

– Но ты также знаешь, Лесс, что куклы могут быть опасны. Любая пустота жаждет воплотиться. Хочешь породить какого-нибудь монстра собственным страхом? Монстры, как ты сама знаешь, они тут, рядышком.

Я стиснула зубы. Сейчас опять начнется: «если тебе трудно, то сразу откажись, не морочь голову ни мне, ни себе».

– Я справлюсь, – сказала я.

Амаргин приподнял брови:

– Вот и чудненько. Обувайся, и пойдем.

Я отвлеклась на поиски туфель и опять прозевала, как Амаргин открыл скалу. Золотой луч выстрелил из западной стены и разделил пещеру на две неравные части. Сразу стало понятно, насколько темно в моем гроте.

Амаргину не было нужды играть на свирели или говорить заклинания. Он дожидался меня в проеме скалы, словно стоял в проеме шатра, небрежно придерживая закрывающие вход полы. Камень собрался складками под его рукой, будто толстое сукно. Я прошла мимо – и тяжелый занавес неслышно сомкнулся за нашими спинами.

– Вечереет, – сказал Амаргин весело. – Самое время.

Снаружи блаженствовало тепло. Жара уже спала, но море и небо ослепительно сверкали. От избытка света заболели глаза.

Мы спустились по едва заметной тропинке, огибающей Стеклянную Башню с севера. Чуть дальше, в узкой щели, под защитой скальных нагромождений, я спрятала Кукушоночью лодку, но Амаргин был прав – без весел она мало на что годилась. Мы остановились у россыпи гранитных глыб, наполовину погруженных в воду. Маг, подобрав длинную одежду, перешагнул с берега на качающийся обломок скалы.

– Показываю еще раз. – Амаргин протянул мне руку и помог перебраться к себе. – Видишь камни над водой?

Я ясно видела цепочку валунов, тянущихся от нашего качающегося обломка до самого берега. Удобно. Ног не замочишь.

– Очень впечатляет. Только ты плутуешь, Амаргин, – буркнула я. – Сейчас их гораздо больше, чем обычно, и они появляются, только когда ты рядом.

– Хм? Они всегда тут, смешная ты девчонка. Во время отлива их больше, во время прилива – меньше, но по ним всегда можно добраться до берега. Не думаешь же ты, что они выпрыгивают из воды по моему велению и подставляют свои спины, чтобы мы могли пройти посуху?

Снисходительная улыбка. Вымученно улыбаюсь в ответ. Какая мне польза от твоих философствований, Амаргин? Я хочу нормально, без приключений, уходить с острова и возвращаться на него в любое время. Тоже мне, показал чудесный тайный путь. Доверил знание великих волшебников древности.

– Запомни, Лесс, – реальность не приспосабливается под тебя. Только ты можешь приспособиться под нее. Реальность не изменяется – изменяешься ты.

– Угу, – сказала я.

Он смерил меня скептическим взглядом. Почесал переносицу.

– И чего я с тобой вожусь? Ладно, пойдем.

Страж кладбища

Городское кладбище располагалось на склоне холма, за крепостной стеной. У ворот, на пороге своей будки, сидел старенький сторож, а рядом с ним, на земле, на расстеленной тряпице лежали куски пирога, вареные яйца, пара луковиц, яблоки и четвертинка сыра. Амаргин добыл из недр балахона оплетенный лозой кувшинчик, выставил его на тряпицу.

– Помяни моих мертвых, добрый человек.

Старик улыбнулся, покивал, сморщив коричневое лицо. Нагнулся, покряхтывая, и посудинка словно бы сама собой спряталась за порог, с глаз долой. Скрюченная стариковская лапка подобрала с тряпицы яблоко:

– И ты помяни моих мертвых, северянин.

– Мертвые живы нашей памятью, добрый человек. – Маг подбросил и поймал яблоко, потом повернулся ко мне и сказал тихонько: – Но на самом деле мертвых не существует.

– Как так? – удивилась я, догоняя широко шагавшего мага.

– Оп! – он опять подбросил яблоко. – Мертвое тело – всего лишь земля. А душа не умирает.

– А… – разочаровалась я, – ты об этом…

Периметр ограды обрамляли высокие вязы – темные и торжественные на фоне закатного неба. Солнце уже нырнуло за большой скалистый холм на северной стороне портовой бухты, кладбище и нижнюю часть города накрыла тень.

За воротами, на ровной площадке громоздилась церковь, приземистая, суровая, из серо-розового местного камня. К ней вела мощеная дорожка, по обочинам росли кусты шиповника в брызгах коралловых ягод. Дальше, направо и налево, тянулась выкошенная лужайка. Ее украшали несколько плодовых деревьев.

– Это кладбище? – удивилась я. – Больше похоже на сад. Где же тут могилы?

– За церковью. Это новая территория, здесь нет ничего любопытного. А нам надо вон туда, – Амаргин указал подбородком на темные заросли противоположного склона. – На тот берег, через Мележку.

За церковью склон понижался. Дорожка, огибавшая церковь, разделилась на множество тропинок, вьющихся между рядами аккуратных склепов и могил. Среди темной зелени тут и там мерцали огоньки. На могилах сияли лампадки, горели свечи или просто плошки с маслом. У огня сидели люди – в одиночку, по двое-трое, а то и целыми семьями.

Обрывки разговоров, позвякивание посуды, порой приглушенное пение или детское хныканье, перемешанные с шумом листвы, плели музыку печального праздника.

Склоненные лица, хлеб в руках, трепет маленького пламени. Сладковатый запах вина и ладана. «…грибочки в сметане, покойница очень любила…»; «…Шанечка, не спи, не спи, малая…»; «…деда, а мама нас видит?» Хотелось остановиться, слушать и смотреть, и наслаждаться этим странным томительным уютом.

Амаргин, грызя яблоко, равнодушно шагал мимо увитых ежевикой каменных чаш, стелл и плит. Я застревала чуть ли не у каждой. Дрожащего света иногда хватало, чтобы прочесть: «Возлюбленному супругу от скорбящей супруги и детей». «Блаженной памяти Рута Болана под камнем сим вкушает мир». «Здесь обрел покой благородный сэн Рудор Вепрь, сраженный благородным сэном Ламаленом Левобережным и сразивший оного тако же на поединке чести». «Здесь обрел покой благородный сэн Ламален Левобережный, сраженный благородным сэном Рудором Вепрем и сразивший оного тако же на поединке чести». Благородные сэны почивали в тишине, у них ни единого огонька не горело.

– Не зевай, – окликнул Амаргин. – И прибавь шагу. Темнеет.

Я нагнала его:

– Ты же сам сказал, самое время.

– Да, но мы можем не застать хозяина.

– Какого еще хозяина?

– К которому идем в гости. Ночь – его время.

Я немного озадачилась:

– Мы что, идем в гости к какому-нибудь мертвецу?

Тропинка стала круче, сузилась, мне опять пришлось отстать. Огоньки поредели и отдалились. Из оврага тянуло сыростью.

– Или к вампиру? Эй, Амаргин?

– Не говори глупостей.

– Не беги так быстро, здесь скользко!

– Осторожно.

Я с размаху ткнулась в Амаргинову спину. Мой лоб ощутил острый его позвоночник даже сквозь два слоя сукна.

– Осторожно, говорю. Здесь мост. Очень старый, в настиле полно дырок.

Ветхий мосточек соединял два крутых склона. Внизу бесшумно, словно змея, в осоке и череде ползла черная, подернутая вечерним туманом вода. Поломанные перила и изрешеченный прорехами настил были густо прошиты молодой ивой и ольхой.

Я старалась наступать туда же, куда и Амаргин. Мосток скрипел и раскачивался, но доверять перилам нельзя было даже в воображении. Последний раз по этому мосту ходили, вероятно, лет сто назад.

Еще несколько ярдов вверх по скользкому склону, под сомкнутые темные кроны, в сырое и мрачное царство крапивы. Когда склон немного выровнялся, я остановилась отдышаться. В сгущающихся сумерках тут и там что-то белело – кладбище продолжалось и по эту сторону реки. Однако здесь было темно и тихо – ни единого огонька, лишь гнилушки просвечивали из травы.

Многие могильные камни покосились, некоторые упали, и все они были источены временем, изъедены сыростью, испятнаны лишайником. Я смахнула с ближайшего мелкий лесной мусор. Надпись удалось прочитать только вслепую, ощупывая пальцами рытвинки и трещины – «Рольм Барсук. Колль и Мирта Барсук».

– Это старое кладбище, – объяснил Амаргин. – Сейчас здесь не хоронят. Вон там, – он махнул рукой выше по склону, – была старая церковь, она сгорела лет сорок назад. Там вокруг могилы и склепы для благородных. А здесь лежит народ попроще. Пойдем, это уже рядом.

Мы свернули направо и двинулись вдоль ручья по еле заметной тропинке. Интересно, откуда тропинка, если здесь никто не ходит? Или она тоже пропадет, как те камни, стоит только Амаргину оставить меня одну?

Маг остановился.

– Пришли? – спросила я.

– Пришли, – он посмотрел по сторонам, хмуря брови.

В темной листве бледно светились могильные камни.

– «Авр Мельник», – прочитал он, наклонившись и водя пальцем по одному из них. – Хм? – Он проверил другой камень. – «Кост и Берилл Хвощ»… «Леокреста Дрозд, Вилик Дрозд»…

– Не туда зашли? – поинтересовалась я.

– Туда. Подожди здесь, я посмотрю, где хозяин.

– Амаргин!

– Прекрати за меня цепляться, я тебе не нянька.

– Не вздумай меня здесь оставить! Ты обещал отвести меня обратно!

– Да ты все-таки трусиха, матушка. Сколько раз надо утонуть, чтобы перестать бояться кладбищ?

– При чем тут кладбище? Ты обещал…

– Я обещал тебя кое с кем познакомить. Мы пришли в гости, так что веди себя пристойно.

Он стряхнул мою руку и решительно вломился в кусты дикой смородины. В воздухе разлился резкий острый аромат. Я постояла немного на тропинке, слушая, как он шуршит и бормочет за стеной листвы. Ну хорошо, я буду послушно ждать хоть до утра, если Амаргин так желает. Вампиры и мертвецы не пугают меня ничуть. И если маг задумал выбить клин клином и уничтожить мой страх перед водой еще большим страхом, то…

Я вздохнула в темноте, переступила с ноги на ногу. Задела коленом один из камней. Это была плита, наклонно лежавшая среди смородинных кустов. Проведя пальцами, я ощупью прочла невидимую надпись: «Хавн и Вива Живые».

«Живые»? Я прощупала буквы еще раз. Да, в самом деле, «Живые». Забавная фамилия. Особенно забавно читать ее на могильной плите.

Усмехаясь, присела боком на холодный камень, покрытый пленкой влаги. Амаргина уже не было слышно.

Тьма кралась между деревьев, отирая лохматыми боками стволы, сдвигая ветви, тревожа птиц и шевеля тяжелую отсыревшую листву. Из оврага поднялся туман, расслаивая ночь, словно творог, на пласты: на плотное белое марево, над ним – похожий на сыворотку, водянистый, перенасыщенный испарениями слой сумерек, ближе к небу теряющих белесую муть, и – очищенный, пронизанный звездами аспидный мрак. Ну что ж… Спите спокойно, Живые. Пусть земля будет вам пухом.

Прохладно. Я обняла себя, потерла ладонями плечи. День Поминовения. То есть уже ночь. В эту ночь живые приносят на могилы огонь из домашнего очага, расстилают на земле скатерть и накрывают на стол. И приглашают своих мертвых вечерять. И беседуют с ними до утра.

А я, дважды утопленница, как в насмешку, сижу на могиле каких-то Живых, без огня и хлеба, и жду, наверное, пришествия Полночи. Непонятно, кто из нас мертв – я или Хавн со своей Вивой.

Я мерзну, как живая, и злюсь, как живая, и подозреваю, что никаких Хавна с Вивой под камнем нет и не было – ибо какие Живые согласятся лежать в мокрой земле на заброшенном кладбище? Живые встанут и уйдут, это только мертвые зябнут тут и трясутся как последние глупцы…

Я поднялась, похлопала себя ладонью по отсыревшему заду. Прошлась от куста крапивы до куста смородины. Смородина все еще пахла в темноте – зазывно, сладко, горестно. Я пошарила под листьями – пальцы нащупали влажные от росы гроздья, бахрому, нанизанную бусами. Когда-то старая Левкоя запрещала мне собирать кладбищенские грибы и ягоды. Но теперь эти запреты вряд ли ко мне относятся.

Горсть ягод в руке нежно-холодна, как драгоценный жемчуг. Я сомкнула пальцы, ощущая, как рвутся ниточки, подержала ягоды в ладони – и отправила в рот.

* * *

255 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (четверть века назад)

…высокая грузная старуха, серая шаль на груди крест-накрест, холщовая юбка, облепленная по подолу землей и прелыми листьями. Стряхнув с плеч корзину, полную мелких грязных кореньев, старуха шваркнула ее чуть ли не мне на колени.

– Ишь ты, лихомань, заброда длиннорясая. Расселась тут, порог протирает. Чё надоть тебе от бабки, божья невеста?

Нагнулась, рассматривая. Глаза как выцветшее рядно, крапчатые, белесые, зрачки – проеденные молью дырки.

Я втянула голову в плечи. Хотела отодвинуться, но за спиной у меня была запертая дверь.

– Г… госпожа Левкоя?

Старуха выпрямилась, опираясь на палку. Неприятное лицо, тяжелое, мучнистое, в грубых морщинах. Брезгливый, коричневый от табачного сока рот. Хмурые брови. Непокрытая голова дважды обернута толстенной сивой косой.

– Слышь-ка, на старости лет госпожой кличут, ага? Госпожа на языке, кукиш в мошне. Никак гостинчик нагуляла божья невеста, какой молитвами не отмолишь? Как блудить – так все горазды, а кашу расхлебывать – так сразу к бабке. Ага. А вот прочищу тебя ведьминым корешком, да угольком прижгу, чтоб неповадно было!

– Я… не…

Старуха вдруг хрипло расхохоталась. Злорадно так, аж птицы в кустах галдеть перестали.

– Да вижу я, вижу, девка ты еще, даром что длиннорясая. А вот рожица твоя вроде как бабке знакома, ага. Не, тебя я не упомню, а вот мамку твою…

– Да, да, – я закивала. – Ида Омела моя мать. А меня Леста зовут.

– Внуча, значить… – старуха осклабилась, показав крепкие бурые зубы. – Ишь, заброда. В гости али как?

– В гости. Я на юг иду… бабушка. Вот, решила заглянуть… раз уж через Амалеру… Мать говорила…

– Ида так в скиту своем и сидит?

– Да, она в монастыре Вербены Доброй.

– А тебя на кой послала?

Я поднялась, отряхивая подол монашьего платья. Подобрала свою котомку.

– Она не посылала… Я сама…

– Сама, значить… Сама – рассама. Чё в дом-то не вошла?

– Да как-то… неудобно как-то. Без хозяйки.

– Неудобно елкой подтираться, ага.

Старуха вынула березовую хворостину из петельки для замка. Толкнула дверь.

– Заходь, малая. Корзинку-то не тронь, щасс пойдешь корешочки в ручье полоскать. Ишь, внучка-белоручка, неудобно ей. А задницу о камень морозить удобно? А вот кабы я в село к куму заглянула, так бы и куковала на пороге ночь напролет?

Я ступила в темные сени, сплошь завешанные серыми вязками трав, заставленные коробами и туесами. От крепкого сложного духа заперло дыхание. Сенная пыль, воск, деготь, квасцы, плесень…

– А-а-ап-чхи!

– Ты, малая, сторожней, ага? Головушка с плеч слетит. Ну, чё встала столбом? Иди, иди в кухонь, не топчись тут…

И бабка Левкоя чувствительно наддала мне под зад коленом.

Тогда стояла середина апреля, снег сошел совсем недавно, земля еще не успела просохнуть. В лесу цвели подснежники. На юге полыхала война. За Нержелем, в Викоте и Каменной Роще буянили шайки горцев-ваденжан, Север завяз в драках с ингами, но в Амалере пока было тихо.

Однако еда стоила дорого, вместо припасов я тащила полную сумку лекарских склянок, почти все деньги как-то быстро и неожиданно разбазарились, продавать склянки было жалко, а красть я боялась. У меня хватило ума не путешествовать одной, но только за то, чтобы присоединиться к каравану, мне пришлось отдать серебряную архенту.

За неделю я здорово порастеряла боевой пыл и не раз малодушно подумывала о возвращении в монастырь. Если бы не Кустовый Кут, хутор моей бабки, о котором рассказывала мать, я бы повернула назад.

Но назад я не повернула, добралась-таки до Левкои. Кабы знать…

* * *

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

Доска под ногой хрустнула, обломки полетели в черную воду. Я тотчас припала на четвереньки, вцепившись в столбик перил, и с содроганием ощутила, как пальцы, не встретив препятствия, сминают волглую гниль. Столбик переломился и канул под мост. Холера черная!

Переждав, пока мостик перестанет раскачиваться, я осторожно двинулась вперед. На четвереньках, ощупывая настил руками. Вот зачем Амаргин меня сюда приволок! Чтобы я грохнулась в воду. Вместе с этим треклятым мостом. К лягушкам и пиявкам. Тьфу, тьфу, это гораздо противнее любых покойников…

Ладони ткнулись в мокрую траву. Ага, еще немножко – и подо мной твердая земля. Фу-у! Я разогнулась, вытерла руки о юбку. Не грохнулась, слава небесам.

– Гав! Рррррргав-гав-гав-гав-гав!!!

Наверху тропинки стояла собака, в темноте ярко белели пятна у нее на груди и на морде. Довольно крупная собака, она загораживала мне дорогу.

– Гав-гав-гав-гав-гав!!!

– Ты чего лаешь? Чего ты разоряешься?

Я шагнула вперед, стараясь не делать резких движений.

– Рррррр!

Блеснули оскаленные зубы. Псина встопорщила холку, ощерилась. Попятилась, рыча.

– Пшла вон! – Я пошарила вокруг в поисках палки. – Иди, иди отсюда!

Огибать чертову шавку и оставлять ее за спиной не хотелось. Такая вполне может кинуться сзади и тяпнуть. Приличной палки не нашлось, склон зарос колючей ежевикой и крапивой. Я выдрала с травой хороший ком земли и швырнула в собаку.

– Ау-у, ску-ску-ску… Гав! Гав-гав-гав!

– Прочь пошла!

Я снова ухватила траву за вихор.

– Буся, Буся, Буся!

Кто-то шарахался под деревьями, звал собаку. Из черных зарослей выплыл огонек и двинулся в нашу сторону.

– Буся, Буся!

– Эй! – крикнула я, – Хозяин! Отзови пса! На цепи надо держать таких бешеных.

– Гав-гав-гав! – заливалась Буся.

– Отзови собаку, холера!

– А-а-а! – вдруг взвизгнул хозяин. – Навья! Навья! Мара! Буся, куси ее!

– Да ты что! – взвыла я. – Какая мара, протри глаза!

– Куси, Буся, куси!

– Гав-гав-гав!

Собака скакнула вперед, получила комок земли в нос и отскочила.

– С ума сошли! Чокнулись совсем! Пропустите меня, уроды!

– Пошла, мара, пошла! В землю пошла, в воду, под камень! Куси ее, Буся!

Голосивший размахивал фонарем, и я внезапно узнала его. Узнала тяжелые плечищи и крохотную, плоскую, как чечевичное зернышко, голову, и стеклянные от страха глаза, и рыбий хлопающий рот.

– Мара! – кричал Кайн-придурок. – Навья! Иди под камень! Иди на место! На место! На место!

Я попятилась. Безумец… откуда он знает? Откуда?

Сверху, с тропинки, прилетел комок земли и ляпнулся мне в грудь. Второй едва не попал в лоб.

Остро, так, что свело внутренности, вспомнилось: камни, куски глины, какая-то гниль – в лицо, в голову, градом, сбивающим с ног ливнем. Не закрыться руками – связаны руки – только отворачиваться, прижиматься щекой к плечу. Липнут волосы, в глаза течет дрянь, мешаясь со слезами, кляп не дает дышать.

– Ррр! гав-гав-гав-гав!

Я повернулась, подхватила юбки и бросилась прочь по пляшущему под ногами мостку. Холера, проклятие, урод поганый! Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе…

Навстречу, на мост, из зарослей противоположного берега вдруг вымахнуло что-то огромное, черное. Два алых огня мазнули вверх, оставив в воздухе огненный росчерк. Тварь взвилась, мелькнула над головой, осыпав меня водяным крапом – и мосток сотрясся от удара.

– АААгррррххх! Аррр!

– Ааааййй! – по-человечески завизжала собака. Ей вторил Кайн-дурак:

– Буся-а-а-а-а!

Свет фонаря метнулся зигзагом и погас.

– Грррр! – снова вспорол ночь потусторонний рык.

– И-и-и-и! Ску-ску-ску…

– Дьявол, дьявол, дьява-а-а-а!!!

Крики удалялись.

Я выбралась на темный берег и села в крапиву, икая от пережитого. Клин клином, господин маг? Ничего себе – ик! – покойники! Урод… собаку натравил… да я тебя…

Сжала ладонями лицо. Все. Все. Он полоумный, не мстить же ему, правда? Этот черный его прогнал. Или загрыз?

Кто он? Хозяин, сказал Амаргин. Хозяин кладбища. Вампир? Волк? Вервольф? В любом случае он – тварь Полночи. Это не Та Сторона. Это… еще дальше.

Они что, приятельствуют с Амаргином? Жуть какая… Впрочем, ничего удивительного. Амаргин показывал мне свою фюльгью – она у него полуночная. У меня, между прочим, тоже. Не к ночи будет помянута, брр!

Я потерла лицо и увидела сквозь раздвинутые пальцы – ОН сидит напротив и смотрит на меня.

Черная тень, чернее окружающего мрака, большая, горбатая, косматая. Шумное дыхание, клыки. Глаза пламенем горят – уж не знаю, какой они тут свет отражают, может, свет преисподней.

– Здравствуй, хозяин кладбищ. Амаргин привел меня к тебе в гости. Только вот, не удосужился нас представить. Меня зовут Леста.

– Знаю, – сказала Амаргиновым голосом тварь с глазами как пламя. – Испугалась?

– Еще бы. Могла бы на всю оставшуюся жизнь заикой сделаться. Я хочу спросить. Тот человек… который с собакой… он жив?

– Грр! – заявило чудище. – Рррастерзан! И сожрррран! Вместе со своей моськой. Грр, тьфу, тьфу! Моська оказалась рыбой фарширована, террррпеть на могу рыбу!

– Правда?

– Поди проверь. Я на косточках повалялся, клочки по кустам разметал, дураковы штаны на елку повесил!

– Там… кажется, нет елок…

– Агггррр, кх, кх!

Тварь смеялась, мотая башкой. Огненные искры так и чиркали перед глазами.

– Шутишь?

– А то! Кх, кх, кх, грр!

Я неуверенно улыбнулась в ответ.

– А! – меня осенило. – Знаю. Знаю, кто ты. Ты – грим, да?

Тварь приподнялась, горбя спину, и будто бы раздалась вдвое больше прежнего. Распахнулась узкая пасть, пурпурный драконий отсвет вылощил клыки. Я завороженно уставилась в раскаленную скважину глотки.

– Ггггрррррр! – Ночь откликнулась обморочной вибрацией, трепетом ужаса. У меня волосы зашевелились. – Сссспрашиваешь, кто я? Знай – я пожиратель трупов! Я хранитель сокровищ! Я страж царства меррррртвых!

С трудом сглотнув, я, неожиданно для самой себя, фыркнула. Патетические раскаты Амаргинова голоса звучали по-дурацки. Амаргин вполне бы мог такое отколоть, тараща глаза и воздевая руки к небу, а итогом этой клоунады была бы птичья клякса, ляпнувшаяся с облаков ему под ноги.

– Хранитель сокровищ? – переспросила я. – Какие у тебя тут сокровища, на погосте?

– Щасс, держи карман, расскажу тебе, где что прикопано! – неожиданно сварливо отозвался грим. Голос у него изменился, потерял сходство с Амаргиновым и стал просто низким хриплым мужским голосом. – Где у меня горшки с золотом, где какой симпатичный скелетик лежит в кольцах-ожерельях. Знаю я вас, милых барышень, сперва расскажи, потом покажи, потом дай поносить, а потом ищи-свищи…

Я искренне возмутилась:

– Да мне твои жалкие горшки даже не смешны! Ты бы мои сокровища видел, вот это сокровища! Груды! Горы! Там такие перстни есть, на тебя можно надеть вместо ошейника. Во! – я развела руки. – Латы раззолоченные, только картиночки на них целый день рассматривать можно. Мечи в полтора человечьих роста, великану впору. А всякой мелочи – несчитано. Я ногами по ним хожу. Их девать некуда.

– Истинная драконидка, что ли? – грим подался вперед, шумно меня обнюхивая. – Хм, хм, да нет, показалось. Хм… Вода. Вода, а не пламя. Что ты мне голову морочишь? Вода твоя суть, нет в тебе ни капли драконидства, тем более истинного.

– Это я тебе голову морочу? При чем тут дракониды?

– Да ни при чем. Уж больно ты складно про сокровища врала.

– Да я…

Грим отступил, сел на хвост и склонил голову набок. Видели, как собаки улыбаются? Он улыбался сейчас, сощурив огненные очи, вывесив на локоть тлеющий алым язык. Наконец, кивнул огромной башкой:

– Вот. Вот, почему мне померещилось. Мертвая вода.

– Что – мертвая вода?

– Оставила след. Я же чую – Полночь тебя коснулась. Значит, ты теперь вместо дракона Стеклянную Башню сторожишь?

– Да нет, дракон там как был, так и остался. В мертвом озере. Но он спит. А я за ним ухаживаю. Рыбой кормлю.

– Фу! – ощерился грим. – Гадость!

– Дракон лопает. – О трудностях кормления я решила не рассказывать. – А что до сокровищ – зачем их сторожить, если в пещеру никто войти не может? Ну, кроме Амаргина. И теперь меня.

Не удержалась и погладила драгоценную мою свирельку сквозь тонкий сафьян кошеля.

– А драконы вечно жрут всякую дрянь, – буркнул грим. – Червей, селитру…

– Девственниц.

– Девственницы – это деликатес. Глупо переводить такую редкость на драконов.

– Кстати, – я наклонилась вперед, – а что ты знаешь про этого дракона? Про того, который на Стеклянной Башне.

– Дракон-то? Да в наследство от Короля Ножей остался. Вместе с кладом.

– От кого остался?

– От Короля Ножей. В Сумерках его Изгнанником называют. Слыхала небось?

– Кое-что. Мало.

– Ясное дело, мало. Совсем забыть его рады бы, господа сумеречные. Только дела молчанием не изменишь, да и пямять крепка у Сумерек. На обиды особенно.

– Шут с ним, с Изгнанником. Ты про дракона мне расскажи. Кто-нибудь сторожил его до меня?

– Приятель наш общий там все время околачивался… Дай подумать… Нет, не припомню. У него самого и спроси.

– Амаргин мастер трепать языком о чем угодно, только не о том, что меня действительно интересует.

Может, он просто делает вид что знает. Поддерживает образ всеведающего мага. А на самом деле это тайна Королевы. Что ей какой-то человеческий колдун? Слуга – и все…

А я даже не слуга. Вообще никто. Выведи ее, Амаргин!

– В общем, ты тоже страж, – подытожил полуночный пес. – Страж дракона. В нашем полку прибыло. Это, между прочим, отметить надо!

– Что, кроме нас с тобой еще стражи есть?

– А то! С некоторыми водим дружбу. С некоторыми… хм… соблюдаем вооруженный нейтралитет. А ты новенькая, так что меня держись. Я тебе тут все покажу, расскажу, со всеми познакомлю…

Грим мне нравился все больше и больше. Он, конечно, демон, но живет не в Полночи, а тут, в серединном мире, значит, имеет на то позволение.

Веселый. Приветливый. Рассуждает правильно. Это я понимаю – новичка надо сперва подготовить, объяснить что и как, а не бросать словно кутенка в запруду. Мол, выплывет – отлично, потонет – не слишком-то и жалко.

А что демон – так демоны разные бывают. Это я уже поняла. В Сумерках их терпеть не могут, но Амаргин все же приучил меня сперва думать, а потом говорить «нет». И здесь не Сумерки.

К сожалению.

– Да уж, – проворчала я. – От Амаргина дождешься. У него семь пятниц на неделе. Где он, кстати?

– Леший ведает. К тебе, говорит, гостья. Развлекай. И потопал куда-то.

– Ну я так и знала. Веришь, я ведь так и знала, что он заведет меня ночью на кладбище и бросит!

– Негодяй, – согласился пес.

– Он ведь обещал помочь мне вернуться на остров!

– Это что, сложность какая, вернуться?

– Сложность.

Я насупилась. Вспомнила – ничего он не обещал. Ловко уклонился от обещаний. Опять придется плыть… о, горе!

– И в чем сложность-то? – заинтересовался грим.

– Воды боюсь.

– Да ты что? – Он снова привстал, раздвинул плечами крапиву и начал принюхиваться. – Хм, фмф… Вода. Ясно, вода. Твоя суть. Ты же воде посвящена, что ты ерунду городишь? Ты, наверное, вообще русалка. Ты жить под водою можешь.

– Я утопленница. Причем два раза.

– Ну вот! Я же говорю – вода твоя суть.

– Не могу! Я боюсь.

– Бред! – констатировал грим. – Все равно что феникс боялся бы огня, потому что он, видите ли, в нем горел. Ну-ка расскажи про свои утопления.

– Да что там рассказывать…

А что рассказывать? Что я помню про первый раз?

* * *

255 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (четверть века назад)

…Больно – локти вывернуты за спину и притянуты один к другому. Кто-то крепко держит за плечи – почти не чувствую, просто знаю. Во рту комок тряпья, для верности прихваченный платком – чтобы не голосила.

Голова раскалывается, лицо залеплено дрянью пополам с кровью. Левый глаз я таки проплакала, но дневной свет жжет хуже щелока, я моргаю, моргаю, но все равно ничего не вижу.

Правый глаз то ли склеился, то ли заплыл. Внизу кто-то возится – «Ноги вместе, паскуда! Ноги вместе!» – я опять не столько чувствую, сколько знаю: один за другим ложатся тугие витки веревки, накрепко приматывая юбку к бедрам. К коленям. К икрам. К щиколоткам.

Встряхиваю головой, наплевав на боль, из левого глаза что-то вытекает, и я прозреваю. Вижу воду. Зеленую мутную воду, пронизанную солнцем, слепящие блики и узкую коричневую полоску тени, повторяющую контуры причала. Тень, если присмотреться, вовсе не темная, она прозрачная. Она уютна и прохладна, и не режет глаз.

За спиной молчит толпа. Теперь молчит, наоралась. Слушает. За спиной мужской ровный голос читает: «…исчезновение или гибель королевы Каланды посредством премерзкого колдовства… подвергается испытанию водою…» И другой голос, женский, сиплый от горя, перебивает его: «Где она, дрянь? Где моя Каланда?!»

Где моя Каланда? Имя колоколом отзывается в голове. Грудная клетка гудит как звонница, сердце металлическим билом шарахает в ребра. Каланда! Госпожа моя, золотой ангел, моя королева…

Не убивайте меня! Я найду ее. Вы сами знаете – никто, кроме меня, не найдет. Если она еще жива… я найду. Найду!

Солнечная рябь мучает единственный зрячий глаз, пляшет в воздухе, забирается под ресницы. Зеленая река еще заперта морем и пахнет тиной. Голос за спиной умолкает. Я слышу, как вода плещет у свай, раскачивая шелковую бахрому тины. Я слышу шаги – быстрые. Более быстрые, чем мне бы хотелось. Запоздало поднимаю взгляд – на небо надо было смотреть! Молиться! Каяться!

Голос за спиной: «Да свершится…»

Один хватает за веревку, стягивающую локти, другой – за ноги. Тяжело раскачивают, лицом вниз. Все, что вижу, становится плоским, отпечатываясь на обратной стороне век: раскаленные доски причала, пыльные сапоги, метущие их грязные волосы, сбоку – зеленая граница воды.

Короткий полет.

Черная клякса моей тени кошкой бросается снизу вверх и разрывает мне горло.

* * *

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

– Меня обвинили в ведьмовстве. Чтобы проверить это, связали и бросили в реку.

– И ты не выплыла.

– Не выплыла.

– Значит – не ведьма! – грим захохотал. – Глупость какая. И что? Амаргин тебя вытащил?

– Не Амаргин. Другой.

– Кто же?

– Ирис. Он не отсюда. Он… с Другой Стороны.

– Из Сумерек, что ли?

– Да. Я жила там. Не знаю сколько. Здесь все переменилось. Не представляю, сколько лет прошло.

– М-м-м! – грим подался вперед. Сумасшедшие глаза его заполыхали в полуярде от моего носа. – А обратно чего вдруг попросилась? Соскучилась по дому?

– Черта с два. Меня выставили. Не спрашивай за что. Не знаю. В один прекрасный момент я надоела… сумеречным господам.

– Тамошняя братия вся такая, – мрачно кивнул пес. – Никогда не знаешь, что им в голову взбредет. Через одного – бешеный, каждый второй – чокнутый. Как Амаргин с ними ладит? Хотя он им вроде как родственник в тридесятом колене.

– Не им, а фолари.

– Да один хрен. Ладно бы они там у себя злобствовали, а то ведь и здесь покою не дают. А я, между прочим, САМИМ к этому кладбищу приставлен. На законных, как говорится, основаниях. Не-е-ет, находятся, пропасть, охотнички… – Он встряхнулся, мотнул башкой так, что уши щелкнули. – Я б на твоем месте держался от них подальше.

Я не ответила. Доля правды в гримовом высказывании была. И немалая.

Помолчали. Огромный черный пес растянулся на земле, положив голову на лапы. «Ладно, – подумала я. – Мне, наверное, не следует цепляться за прошлое. Ирис отказался от меня. То ли я его обидела, то ли Королева надавила, то ли поручительство оказалось слишком тяжелой заботой… да что сейчас гадать? Переживем. У меня теперь мантикор имеется. Домашний. Из рук ест…»

Каланда. В каких глубинах застиранной памяти сохранилось это имя? Имя из позапрошлой жизни. Имя и острое чувство утраты. Чувство вины. Меня бросили в воду из-за нее, из-за Каланды. Из-за того, что я сделала с ней. Значит, наказание было справедливым. Значит, я заслуживала смерти.

– А второй раз? – прервал молчание грим.

– Что – второй раз? А, утопление. Да вот, только что. Этот, как ты говоришь, дракон, заперт в подземном гроте, посреди озера из мертвой воды. Чтобы его накормить, надо через мертвое озеро пройти, а вода… ну очень холодная. И вообще… какая-то не такая. Короче, я упала в озеро. И потеряла сознание. Это случилось четыре дня назад. На сей раз меня вытащил Амаргин. Сегодня после полудня.

– Ну, это не считается. Любой может в мертвой воде хоть сто лет пролежать и останется свеженьким.

– И мертвеньким? – я затаила дыхание.

Грим подумал:

– На моей памяти никто еще не захлебывался мертвой водой. Она заращивает раны, может отрубленную руку прирастить, если приставить правильно. А если неправильно, будет рука из… хм. В мертвую воду можно лечь и заснуть на тысячу лет, а потом встать и дальше жить. Если ты заранее не мертв.

– И если найдется тот, кто тебя вытащит.

– Это верно.

Мы еще помолчали. Я повозилась, подминая под себя крапиву. Голые стебли не очень-то и стрекались, главное – не прикасаться к листьям. Между качающихся верхушек открывался длинный лоскут неба, запыленный звездами. Земля подо мной уже не казалась такой холодной. Рядом черным курганом свернулся пес – косматый, уютный. От большого его тела тянуло теплом.

– Ты не сказал, как тебя зовут.

– А ты не спросила, Леста.

Я смутилась:

– Прости. Я думала, ты сам представишься.

– Называй меня Эльго.

Эльго. Это имя не шло ему. Слишком легкое, не черно-алое, а серовато-серебряное. Я почему-то думала, что имя у него будет грозное, рокочущее. А оно звучало как всплеск воды. Сумеречное какое-то имя.

– Эльго, – спросила я, – а ты бессмертен?

Он молчал так долго, что я думала – он заснул. Но дернулось острое ухо, разомкнулись веки, пропустив малиновый луч:

– Дурацкий вопрос, – пробормотал он. Голос его опять изменился, стал юным, как у подростка. – В каком смысле?

– Ну… тебя можно убить?

– Любого можно убить.

– А что с тобой будет, когда умрешь?

– Понятия не имею. Это не мне решать. САМ решит.

Сам. Так грим называл Холодного Господина, владетеля Полночи, кого же еще. Со значением и уважением. САМ.

Я обняла колени. Хорошо, что в августе комаров уже нет. Или есть, но меня не кусают, потому что я мертвенькая? Может, САМ – тоже мой хозяин теперь?

– Эльго, а ты давно тут живешь? На заброшенном кладбище?

– Хм? Это смотря для кого. Собственно, как начали тут хоронить, так я сюда перебрался. Мне церковь понравилась. Хорошая церковь. Жаль, сгорела.

– А новая?

– Я к старой привык, – он вздохнул. – Мне нравится высокая открытая колокольня. На новой сидишь, как в коробке, ничего не видно. Узнать бы, кто такое выдумал, да напугать как следует. Ночью, когда пьяный из кабака пойдет. Чтобы память отшибло. Чтобы домой дороги не нашел. Ррр!

– А вот Амаргин говорит, что мертвых не существует.

– Не понял?

– Ну что мертвое тело – это земля, а…

– Ну знаешь, пока оно землей станет, несколько сотен лет пройдет. А до того – лежит себе скелетиком, все чин чином. Ну а я сторожу, чтоб они тут самоволом не шлялись и чтоб никто со стороны тут не безобразничал.

– А поднять этот скелетик ты можешь?

Пес разинул жуткую, словно бы подсвеченную изнутри пасть.

– Ррр! Я тут самый главный начальник! – Он огляделся, словно бы ожидая встретить протесты от обитателей кладбища. – Прикажу – строем встанут! У меня их тут целая армия. Они у меня… по струнке-е-еее-оу!

И он зевнул, выкатив на целый ярд узкий, с крючком на конце, горячий даже издали язык. КЛАЦ! – захлопнулись челюсти. Большая голова мирно легла на лапы.

Мертвецы, подумала я. Он хозяин мертвецов. Спросить у него… он-то точно знает. И ответит точно, без обиняков. Это вам не Амаргин, который будет полоскать мозги до тех пор, пока ты сама не позабудешь, о чем спрашивала.

Хотя, вспомни, что начальник мертвецов сказал о мертвой воде – мол, живым ляжешь, живым встанешь…

С другой стороны – а была ли я жива до того, как в эту воду легла?.. Грим не отрицал, что я утопленница. И еще дурак Кайн с собакой… Брр!

Итак, сказала я себе. Подумай как следует, Леста Омела.

А хочешь ли ты услышать ответ?

Качались крапивные верхушки над головой; черные пальцы начисто протирали хрустальный бокал цвета индиго, полный звезд. Три самые яркие высоко венчали юго-запад; опрокинутый вершиной вниз треугольник, сквозь который Господь продернул призрачную ленту Млечного Пути. Огненная искра чиркнула по небосводу. Я дернулась, успела подумать только: «Пусть…»

– Пусть. – Эльго снова приподнял голову. – Пусть их. Пусть себе лежат, не хозяин я им. И трупов я не ем. Ты это… не принимай всерьез. Я иногда дурачусь.

– Ага. Я так и поняла. – Потерла застывшие ноги, кое-как встала, отряхнулась. – Пойду я, Эльго. Мне еще до острова топать. Очень приятно было познакомиться.

– Мосток-то перейдешь? – ухмыльнулся пес. – Не бойся, что он раскачивается. Он крепкий. Его лет сто назад поставили, до сих пор, вишь, стоит.

– О, холера! – Я опустила занесенную было ногу.

– Кх, кх, кх! – развеселился паршивец. – Ладно, трусишка, переведу тебя. Держись за холку.

Стеклянная Башня

Сумерки

Одну ногу он поджал под себя, а другую спустил в воду. И босая ступня светилась в темной воде – парящая над бездной узкая фарфорово-голубая ступня с не по-людски длинными пальцами.

Пальцы шевелились лениво, будто перебирали подводные струны, будто спящая рыба колыхала плавниками. И руки у него тоже светились, и лицо – они плыли в сумерках, свечение их таяло в поднимающемся тумане – кисти рук, два белых мотылька с треугольными крыльями, и склоненное лицо – прозрачный ночной цветок в чаще бессветных волос.

В пальцах его мелькал маленький нож в форме птичьего перышка – Ирис только что срезал тростинку и теперь вертел в ней дырочки. Я наблюдала за ним, сидя на том же стволе повисшей над водою ивы, но с того безопасного места, под которым росли мята и валериана, а не аир и остролист.

Ирис поднял голову и приставил тростинку к губам. Потянулась нота, слабая и длинная, как росток, которому довелось проклюнуться из земли под бревном или доской. Сменил тональность – хрупкий коленчатый росток изогнулся в поисках света… опять смена тона, и опять – бледное тельце, притворяясь корнем, ищет выхода.

Словно червь, раздвигает собственной плотью сырой мрак, питаясь сам собой, глоточек света, маленький глоточек, один вздох, один взгляд, разве можно так – помереть, едва родившись, не найдя выхода из родного дома?

И снова первая, но теперь еле слышная нота – силы иссякают, а преграда оказалась слишком широка, не туда, значит, рос, надо в другую сторону, но сил не осталось…

Это не доска, думаю я, это кусок гнилой коры. Он широкий, но легкий, думаю я, поднажми, слышишь, попробуй вверх, а не в сторону, попробуй вверх… Ты же рожден расти вверх, что же ты стелешься, свет в любом случае наверху, так что давай, Ирис, дружочек, ты же не червяк со скорченным опухшим телом, ты прекрасный цветок – ну, давай же!

Но он сидит над водой – ссутулившись, приподняв острые плечи, и все тянет умирающую ноту, уже и звуком переставшую быть, так, одно дыхание осталось, да и того на донышке.

И я уже хочу отнять у него свирель и взять эту несчастную ноту в полный голос – но тогда звук прервется, прервется как нить жизни, а меня сейчас не интересуют другие, те, которым повезло увидеть солнце сразу по рождении. Меня интересует этот несчастный изуродованный.

Я не умею делать свирельки из тростника, поэтому я подхватываю голосом, обычным человечьим голосом, немного охриплым от волнения. Сначала лишь напряжением горла продолжая существование истаявшего звука, потом облекая звук в плоть, с каждым мгновением все более очевидную, и – я же сама умоляла его расти вверх – вывожу внятную музыкальную фразу.

До, ре, ре-диез. Фа, соль, соль-диез. Фа, соль, фа…

Моего дыхания хватает еще на одну – и в этот момент свирель Ириса вступает, не позволяя мелодии прерваться.

Наш росток-неудачник наконец вырвался на свет, опрокинув препятствие, и распустил первую пару листьев.

Ирис играет, запрокинув голову. Я молчу, не подпеваю: слишком сложно для меня. Он играет, опасно откидываясь, неустойчиво раскачиваясь на своем насесте, острые локти его пугают серый сырой туман, и туман сторонится, пятится, расчищая музыканту узкий колодец – от черного неба над головой и до черной воды под ногами. И та, и другая чернота сияют звездами.

* * *

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

И мне почему-то приятно и немножко стыдно от этой детской тайны, которую я сама себе сочинила, особенно от моего участия в Ирисовой судьбе – словно ему действительно требовалась моя помощь.

Я уже выползла на берег и теперь кукожилась между двух камней, стараясь унять дрожь. Надо было бы встать, чтобы ветер высушил платье, но я никак не могла заставить себя разогнуться. Ничего, полежим под камушком, пожалеем себя, благо никто не видит… Повспоминаем – это больнее и слаще страха, это занимает, увлекает с головой, поэтому – повспоминаем.

– Эй, ты живая? Эй, барышня?

Шлепок по щеке, потом по другой. Я открыла глаза и увидела занесенную ладонь. Отстранилась, стукнувшись спиной о камень.

– Ага, живая. Ну, здравствуй, красавица. Вот, смекаю, явишься ты к лодке рано или поздно. Решил подождать. И, гляди ж ты, не ошибся.

Даже в темноте были видны его великолепные веснушки. Он осклабился, блеснули зубы. Жутковато блеснули эти ровные человечьи зубы, не хуже зубов кладбищенского грима. Мне пришлось откашляться, прежде чем удалось внятно выговорить:

– Что ты здесь делаешь, Кукушонок?

– Дрова рублю.

– Что?

Он нагнулся, кулаком опираясь о камень у меня над головой.

– Барышня, – голос его был холоден и терпелив, – не знаю, как тя кличут. Давеча ты украла у меня лодку, барышня. Я искал свою лодку, и я ее нашел. Я чё подумал – куда может снести лодку без весел, на одном руле? Ежели остров обошла и в море вышла, то ее, сталбыть, вынесет на берег к Чистой Мели. А если не обошла остров, то так и так – где-нить туточки, на островке, целая или разбитая. Я нашел лодку. И воровку я тоже нашел.

От него пахло потом, теплом, едой. Это был полузабытый запах, будоражащий, неуместный, мирный, странный. Я сама когда-то принадлежала этому запаху.

– Я заплатила тебе, Кукушонок. Я бросила на причал золотую монету. Или тебе показалось мало?

Он сощурился, поджал губы. Не спеша присел на корточки – лица наши оказались вровень.

– Ты, барышня любезная, ври, да знай меру. Хватит мне зубы заговаривать, мантикор, мол, у нее в клетке… спит, мол, все время, рыбу жрет… Я тоже хорош, уши развесил. Купился как малой на байки глупые… мантикор, мол… с хвостом, в шипах…

Он вдруг замолчал. Он сидел передо мной на корточках, свесив до земли руки, в каждом кулаке – по горсти гальки. Рот его искривился, словно он съел что-то горькое.

– Я не врала, Ратер. Мантикор на самом деле существует. И я на самом деле бросила монету на причал.

Все было так, да не так. Я вспомнила – монета легла под ноги набежавшей толпе, а Ратер Кукушонок в это время уже барахтался в воде.

– Кто-то подобрал твои деньги, – сказала я. – Там, на причале, толпились люди. Кто-то взял монету.

– А мне что с того, что кто-то взял монету?

Щелк, щелк, щелк – сырая галька посыпалась у него из руки. Что-то напомнил мне этот звук… что-то неприятное, кладбищенское. Хотя почему если кладбищенское, то сразу – неприятное? Вот Эльго, например, симпатичнейший собеседник. С чувством юмора. Я сказала примиряюще:

– Ну ладно, шут с ней, с монетой. Я тебе еще одну дам, хочешь? Золотую монету, за лодку, хорошо?

– Я не продавал тебе лодки.

– Золотая монета, Ратер старинная авра. Купишь две лодки, новые, да еще на гулянку хорошую останется.

Я собралась было залезть в кошель, но вспомнила, что сейчас там только серебро и медь. И свирелька моя золотая. А открывать при мальчишке грот…

– Нет уж, – прищурился Кукушонок. – Твое золото к утру превратится в битые черепки. Или в ворох листьев сухих. Слыхали такие байки, знаем.

– Так что же ты хочешь?

Пауза. Он отвел глаза. Звездная ночь – лицо его хорошо было видно. Широкие скулы, большой нос, большой рот, смешные брови – одна выше другой. Залитые тенью глазницы – как озерца, кончики ресниц, окрашенные звездным светом, словно тростник в стоячей воде. И взгляд из тени, когда он, надумав что-то, поднял глаза – неожиданный, близкий, тянущий.

– Мантикор… – прошептал Кукушонок, подавшись вперед. – Ежели не соврала ты… Мантикора хочу увидеть.

Я улыбнулась от растерянности.

– Не хочешь золота, хочешь посмотреть на чудовище?

Он кивнул. Широко раскрытые глаза его казались совсем черными.

«А почему бы и нет, – подумала я. – Парень отдаст мне лодку, принесет весла… И вообще, будет у меня союзник в городе».

Который будет знать о древних сокровищах в горе. Который сможет помыкать мною и ставить мне условия. У которого соображалка получше моей – он сразу понял, что мантикор гораздо дороже одной золотой монеты. Который нашел свою лодку и поймал воровку буквально на пороге ее логова.

О, люди, человеки, я помню о вас кое-что. Я знаю, вы не меняетесь, сколько бы времени ни прошло здесь, в серединном мире. Я сама вашего племени. Я не доверяю вам. А также, думаю, Амаргину очень не понравится настолько «тесная» дружба с местным юнцом. Выставит меня из грота. И будет прав.

– Что? – шепотом спросил Кукушонок. – Что молчишь? Никакого мантикора нет? Ты трепалась? – Он схватил меня за плечо, тряхнул. – Трепалась? Отвечай!

– Мне случается иногда врать, – пробормотала я. – Как, собственно, многим. А ты можешь похвастаться, что всегда и всюду говорил только правду?

Рука его упала. До этого он сидел на корточках, а тут плюхнулся задом на камни. Из него словно стержень вынули.

– Не огорчайся, – сказала я. – Ты еще повидаешь чудеса на своем веку. Станешь моряком, увидишь далекие страны, таинственные острова…

– Постой. – Он нахмурился. – Погоди. Ты… как тебя звать-то?

– Леста.

– Леста. Ты мне вот чё скажи, Леста. Ты ж сама – того. Не нашенская. Нелюдь ты. Дроля из холмов.

– Сам ты дроля! – оскорбилась я. – Меня зовут Леста Омела, с хутора Кустовый Кут. Это недалеко от Лещинки, на границе Королевского Леса.

– Хм… – Он отвел глаза. – Знаю я Лещинку… Хм-м… Видала бы ты, как дурак наш потом по углам плевался и пальцем обмахивался. Как черта увидал, ейбогу. Кустовый Кут, говоришь… про Кустовый Кут не слыхал. У батьки спрошу.

Он помолчал задумчиво, потом снова прищурился на меня:

– Так Лещинка отсюдова миль десять будет, барышня дорогая. А вот чё ты туточки делаешь, на Стеклянной Башне, да еще ночью, а?

– Э-э… Хотела переночевать в лодке.

– А что ж домой не пошла?

– А… с бабкой поцапались. Пусть отдышится бабка, остынет.

– А лодку мою зачем покрала?

– Я заплатила тебе за лодку! Просто монету кто-то подобрал. Ну хочешь, я тебе завтра еще одну принесу?

– Опять двадцать пять. Золотая монета?

– Золотая.

Кукушонок тряхнул головой и торжествующе усмехнулся:

– Откуда золото у девки с хутора?

– Мало ли, – не сдавалась я. – Хахаль отсыпал. У меня хахаль – настоящий нобиль. У него золота куры не клюют. Видишь, какое он мне платье подарил?

– Не слепой. А хахаля своего ты, смекаю, рыбкой кормишь. А он тебе золотца… от щедрот… Не тут ли живет твой хахаль хвостатый?

И Кукушонок кивнул на отвесную стену скалы.

Я рванулась было вскочить, но парень выметнул длинную руку и цапнул меня за плечо. Хватка оказалась неожиданно сильной. Еще бы, ворот на пароме крутить…

– Что, красавица? Может, правду скажешь? Про дракона своего?

Что-то он слишком быстро соображает… Отбрехаться не удастся, может напугаю?

– Хочешь правды, человечек? Захотелось правды? – Я подалась вперед, и от неожиданности он мне это позволил. Наши носы едва не столкнулись. – Я тебе скажу правду. Я не живая, Кукушонок, я утопленница. Когда-то, давным-давно, когда тебя и на свете не было, девицу по имени Леста Омела обвинили в ведьмовстве и подвергли испытанию водою. С тех пор я иногда вылезаю из реки и хожу по берегам в поисках таких вот пышущих здоровьем мальчиков, у которых любопытства больше, чем страха. Иди ко мне, мой сладкий!

Ляпнула его пятерней за рубаху. Он все-таки отшатнулся, оттолкнул меня, распахнув глаза до невозможности.

– Среди бела дня! – выкрикнул он. – Ты же ходила по городу ясным днем!

– Мне сто лет, красавчик. За сто лет я привыкла к солнцу. Но сейчас глубокая ночь, сладостный мой, сейчас я в полной силе. А ты сам прибежал ко мне, такой любопытный, такой бесстрашный… Тебе не рассказывали легенды об утопленниках, которые утаскивали на дно неудачников?

Он отполз подальше, потом вскочил.

– Это неправда! – крикнул он, пятясь. – Опять треплешься!

– Хочешь проверить?

– Треплешься, – повторял он, кусая губы. – Ну треплешься ведь!..

Он боялся, но уходить не хотел. Что-то его держало. Любопытство? Алчность? Я нарочито медленно поднялась и шагнула вперед, протягивая руки. Ветер расправил влажную юбку, по волшебной ткани побежали молочно-серебряные волны.

Кукушонок пошарил за пазухой и вытащил солю на шнурке. Направил вещицу на меня и забормотал. В памяти что-то поворочалось и медленно всплыло – «экзорцизм». Мне, наверное, полагается бежать от этого, как черт от ладана. Может, правда сбежать? Я поколебалась и шагнула назад. Кукушонок немедленно сделал шаг вперед.

Мне оставалось только смотреть, как он приближается, вытаращив совершенно дикие от ужаса глаза, приближается, выставив ладонь со святым знаком, словно сам себя таща на шнурке, перехлестнувшем горло.

– Сгинь, – прохрипел он. – Исчезни.

Я покачала головой и взяла талисман с его руки. Солька была насыщена теплом живой плоти, она пахла медью и потом, она ощутимо зудела и дрожала в стиснутых пальцах как плененное насекомое. Святой знак изображали по-разному, у меня самой был литой серебряный крестик в круге; этот же явно сделали из стертой четвертинки, выбив поверх крест чуть ли не гвоздем. При всей грубости, соля была старая и сильная и, похоже, хранила от зла не одного хозяина, прежде чем попасть к моему рыжему знакомцу.

Осторожно, словно осу или шершня, я вернула ее в руку мальчишке. Мальчишка гулко сглотнул.

– Нет, – сказала я. – Слишком просто, Ратер. Эта игрушка не опаснее пчелы.

– Но…

– Молчи. Ты понравился мне. Ты храбр и умен. Я выполню твое желание. Но храбрости и ума недостаточно, я должна знать, насколько ты терпелив. Терпение – последнее испытание. Ты согласен его пройти?

– Я…

– Да или нет?

– Да.

– Хорошо. Пойдем.

Я повернулась и, как можно более царственно, двинулась вверх по тропе. Любитель легенд шумно спотыкался у меня за спиной. Мы остановились у скальной стенки.

– Повернись лицом на Полночь. Вот так. Теперь, что бы ни происходило, не оборачивайся, пока я тебя не окликну.

Он покорно повернулся к темному пространству залива. Над нашими головами искрой мелькнула падающая звезда, наискосок перечеркнув Млечный Путь. Я достала свирельку. Вздохнула и приложила ее к губам.

До, ре, ре-диез. Фа, соль, соль-диез. Фа, соль, фа…

Змеино зашуршал песок, стекая с краев расползающейся трещины. Покатились мелкие камешки. Я бросила взгляд на Кукушонка – он дергал плечами, должно быть, мурашки бегали по спине от этих звуков, но стойко цеплялся глазами за почти невидимый горизонт и не оборачивался.

Прости. Второй раз обманываю тебя. Если бы не это проклятое золото…

Я шагнула в грот, и дыра заросла.

Тьма. Тьма переполнила глаза, я зажмурилась, выдавливая излишки ее как слезы, проморгалась – и увидела слабое синеватое свечение, пологом висящее над водой, прошитое серебряной канителью звездного мерцания. Груды драгоценностей слабо отзывались дважды отраженным светом, затихающим, словно эхо.

Я прошла вглубь, к черному пятну умершего костра. По-звериному потоптавшись и покрутившись на месте, прилегла рядом с ним, потому что монеты были холоднее песка, а бесплотные останки погибшего от голода пламени хранили если не само тепло, то память о нем.

И еще, конечно, запах. Запах дыма, и запах еды из немытого котелка – человеческий запах. Забытый, знакомый, уютный, тревожный… Я свернулась в клубок, пожалела об отсутствии одеяла и закрыла глаза.

Стеклянная Башня полна легенд. Она сама – легенда. То ли правда, то ли сказка… как видим, в этой легенде больше правды, чем вымысла. По крайней мере, там, где дело касается дракона и сокровищ. Только дракон-то оказался не совсем драконом, и вовсе он эти сокровища не охраняет. Может, раньше охранял? А потом его просто убрали, чтоб не мешался. На ледник положили. Убивать цепного пса жалко, пусть на леднике пока полежит, поспит смертным сном, а как понадобится – разбудим.

А сокровища так и валяются тут бесхозные. Амаргин говорил – бери, сколько унесешь. Он же говорил, что золото это не его, а когда я спросила чье, он ухмыльнулся – хозяин не скоро за ним придет.

А может, вообще не придет.

Если клад и правда наследство Изгнанника, то он не вернется.

Потому что продал душу Полночи, а Холодный Господин не выпускает своих рабов.

* * *

Сперва я подумала, что это земля. Что это земля вокруг, сверху и снизу, давит на закрытые веки, забилась в ноздри, вместо воздуха наполнила легкие. И я лежу в этой земле немыслимо давно, обездвиженная, как изюминка в булке, распятая и размазанная, как масло между двумя кусками хлеба. И я уже готова на обед угрюмому и несговорчивому великану по имени Мироздание, чья волосатая задница, по словам Амаргина, ежемоментно угрожает всем обитателям подлунного мира.

Потом я подумала – нет, это не земля, это вода. Похоже, я опять утонула. Это уже как привычный вывих – опять утонула. Ну ладно, тогда и паниковать незачем. Рано или поздно всплывем. Нечем дышать? Тогда и пытаться не будем. Вместо этого попробуем открыть глаза: вода, как известно, не земля, под ней можно находиться с открытыми глазами и даже что-то увидеть.

И что же мы видим? Ничего не видим. Наверное, там, наверху, ночь. Или я погрузилась очень глубоко. Да, в самом деле, я очень глубоко, иначе почему я практически не могу пошевелиться? Почему так давит на грудь… со всех сторон… и дышать нечем…

Я не собиралась впадать в панику и дергаться. Но вопреки благим намерениям – дернулась, и рванулась, и даже попыталась заорать. И слух уловил – нет, не крик, мне не удалось издать и хрипа – я услышала звон, близко и как будто чуть со стороны. Звон металла о металл. И тотчас в глазах поплыли зеленоватые пятна, а глотку обожгло фантастическим холодом.

Картинка вдруг прояснилась – во мраке фосфорно светящаяся гладь воды, очерченные тающим сиянием контуры подземных скал… Проклятая чернота и неживая зелень… Малый грот! Мертвое озеро…

Черт! Опять? Или… Амаргин не спасал меня, мне это приснилось – горячий суп, прогулка по кладбищу, черный пес с пламенными глазами? Разве можно очнуться в мертвой воде?..

Я опять непроизвольно дернулась – или вздрогнула. Оледеневшее тело не слушалось. Рук словно и нет совсем. Снова звон над самым ухом.

Еще рывок. Я попыталась мотнуть головой – острая боль в затекшей шее; картинка сместилась, и почти весь обзор заполнила светящаяся вода, по которой бежала рябь – я не сразу поняла – от моих рывков. В самом низу, на краю зрения, возникло беловатое пятно. Еще одно усилие – я с трудом переместила взгляд. Что-то мешало разглядеть белое пятно, какая-то гладкая покатая плоскость… проклятие! Моя собственная грудь.

Я, оказывается, стояла в воде, а белое пятно болталось у меня под ногами. Оно почему-то встревожило меня, оно было очень важным, а я никак… я упрямо наклонилась, преодолевая непонятное сопротивление. Снова звон, волосы тяжелой шелестящей массой задвигались у меня на плечах.

Я увидела… человеческое тело. Женщину в белом платье, лежащую у меня под ногами… навзничь, с головой, погруженной в воду, а краем платья зацепившейся за… чешуйчатые драконьи лапы… Я увидела, как волосы ее поднимаются со дна клубком водорослей и плывут, извиваются под светящейся поверхностью, а лицо ее опрокинуто и стиснуто ледяной скорлупой, и пустые глаза как выбитые окна в брошенном доме.

«Ты…» – сказал голос у меня в голове.

Я? Я! Как же так?! Ведь Амаргин вытащил меня… ведь я же… жива! Правда! Я помню, что была жива, Амаргин кормил меня супом, а потом повел на кладбище, и грим спас меня от безумца, а потом эта история с Кукушонком… Амаргин! Амаргин! Амарги-и-ин!

На этот раз отчаянный рывок вынес меня на поверхность. Грудь переполнил свежий, насыщенный запахами воздух, в глаза кошкой кинулась тьма – живая, лохматая, полная затихающих отголосков моего собственного вопля. Эхо побродило над водой у дальней стены, свернуло в коридор и сгинуло в малом гроте.

Во рту было полно песка. Я села и принялась отплевываться. Тьфу – тьфу – тьфу! Чур меня! Увидеть собственный труп…

Тихо. Спокойно. Ты каждый день видишь собственный труп, наклоняясь над водой. Вот, например, руки твоего собственного трупа. А вот ноги. Руки хватают, ноги ходят, что еще надо? Выглядят прилично, не воняют… Я принюхалась. Пахло тиной, ракушками. Немного рыбой. Разложением не пахло.

Ну и чего ты всполошилась? Все в порядке. Нормальные кошмары утопленника. И кто, кстати, сказал, что утопленники не мерзнут? Брр…

В город. Завтра. Куплю одеяло. Два одеяла. Шаль шерстяную. Гребешок. Зеркало куплю, вот. Посмотрю на лицо трупа. Хоть зеркало – настоящее зеркало – вещь дорогая. Я куплю не бронзовое, и не серебряное, куплю хрустальное, из тех, что привозят из Андалана, такое, как было у Каланды…

* * *

255 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (четверть века назад)

…граненая тяжелая пластина из хрусталя, величиной с ладонь, запаянная в металлическую позолоченную рамочку с решетчатой круглой ручкой, вся усыпанная бирюзой и жемчугами. Из хрустальных глубин на меня смотрят два светло-серых глаза в бледненькой оторочке розоватых ресниц, чуть выше лезет на лоб пара выгоревших бровей, посередине красуется забрызганный морковным соком нос, под ним – напряженно приоткрытый рот с обветренными губами. Ха-ароший такой рот, большой. Лягушачий.

Чувство недовольства – в чищенной песком крышке от кастрюли я выглядела куда как лучше. Все эти цацки и бирюльки заморские – для благородных. Пусть себя украшают, а мы… Нос морщится, белесые брови жалостиво становятся домиком.

Я невольно отодвигаюсь от жестокого зеркала, и хрусталь ловит иное отражение – жаркое золото смуглой кожи, прекрасные оленьи глаза, пламенные губы, улыбка – как цветок, брошенный в лицо. Она смеется. Ей забавно мое разочарование. Она стоит сзади, дышит в затылок, теплые пальцы, прищемляя волосы, застегивают у меня на шее какое-то бесценное ожерелье. В зеркале прыгают самоцветные огни, что-то алое, что-то солнечно-золотое, что-то винно-желтое. «Не надо, – угрюмо говорю я. – Как корове седло». – «Как – что?» – «Мне это не идет!» Она не понимает: «Куда не идет? Кто не идет?» – «Не годится! Это не для меня! Я в ожерелье еще страшнее, чем без ожерелья!»

Она смеется. Я сгребаю ожерелье в горсть, дергаю со всей дури – сзади и сбоку шею обжигает раскаленной струной, больно лопаются защемленные волосы. Старинное украшение не так-то просто порвать.

Я шиплю, она хохочет: «Простолюдинка не иметь… не сметь иметь альтивес тан грандиосо. М-м-м, альтивес?» – «Гонор, – перевожу я со вздохом, – грандиозный гонор». – «О! Э? Хонор? Нет! Не онор. Другой. Другое слово». – «Гордость», – поправляюсь я. – Простолюдинка не должна иметь такую грандиозную гордость. Да, принцесса. Конечно. Простолюдинка обязана подчиняться и благоговеть», – опускаю руки. «Вьен. Я есть твоя госпожа. Ты иметь… долг слушать мою… меня, араньика».

Я, понурив голову, позволяю трепать себя и вертеть, как куклу.

Я – деревенщина, она – принцесса. Она приехала сюда из Андалана, из Маргендорадо, сказочной страны роз, олив и винограда, чтобы стать королевой. Она – тайфун, огненный смерч, она делает, что хочет. Наша ледяная страна тает сладкими слезами под ее знойным напором. Город затаил дыхание – заморская принцесса чудит, заморская принцесса развлекается. Король позволяет ей творить что вздумается. Я не знаю, любит он ее или нет. Хотя мне кажется, не любить это воплощенное лето просто невозможно…

* * *

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

Король… как его звали-то хоть? Король Амалеры… наверное, он давно уже помер, этот король. Как и его невеста, а после жена – Каланда… Каланда, которую я…

Что же такого я сделала с ней? Я сжала ладонями виски. Не помню. Не помню. Белесая муть в башке. Кисель какой-то, а не мозги. Ладно. Пусть.

Потом.

Потом вспомню. Никуда это от меня не убежит. У меня теперь только и дел – кормить мантикора да тешить воспоминания.

Кстати, мантикор. Бедный мой зверек. Надо бы его проведать.

Внутри закопошился привычный страх – мертвая вода! Все такое!

Я заставила себя не обращать на него внимания – ведь можно заставить себя не чесать там, где очень чешется, – поднялась, попрыгала немного на месте, пытаясь разогреться, и спустилась к едва мерцающему в темноте озерку.

Вода поднялась – был прилив. Холера! Может, подождать? Там, в малом гроте, сейчас по грудь этого жуткого месива из мертвой и морской воды. Нет, надо идти, коли собралась. А то испугаюсь. Навсегда испугаюсь.

Я пошла, с каждым шагом глубже погружаясь в колышущуюся темноту. Морская вода оказалась теплее воздуха, и мне даже показалось, что судорога испуга потихоньку отпускает. Я вслепую добралась до противоположной стены, коснулась ее рукой и повернула налево.

Меньше десятка шагов – вода начала стремительно остывать. Еще небольшое усилие – и вот передо мной мрачная пропасть за тонкой маслянистой пленкой особенно непроглядной тьмы. Холод сдавил грудную клетку так, что дыхание сделалось работой.

У входа я наклонилась, стараясь не коснуться подбородком воды, пошарила между двух камней, куда была втиснута корзина, ухватила рыбий скользкий хвост. Спрятала гостинец за пазуху. Вздохнула поглубже, собралась было посчитать до десяти, но раздумала. Просто стиснула зубы и сунулась головой вперед, прорывая полог мрака.

И поплыла, разгребая тяжелую мутно-зеленую жидкость, точащую блеклое остаточное свечение, разбавленную, словно щавелевая кислота – как раз до той степени, когда она уже не проедает руки до кости, а только воспаляет кожу до кровавых пузырей.

Мантикор светился в этой мути как драгоценный берилл. Высокая вода приподняла человечий его торс, и он уже не обвисал на цепях так грузно, а косматая голова мирно и сонно лежала на предплечье. Та же вода почти скрыла драконье туловище, и лапы, и хвост – и только несколько изогнутых шипов спинного гребня торчали над поверхностью подобно саблям из зеленой стали.

Я залезла на вытянутые вперед лапы и оказалась в воде по пояс. Неизвестно, где было хуже – в воде или над водой. Вымороженный пустой воздух то ли сдавливал, то ли разрывал легкие. Я попробовала вздохнуть поглубже, но внутри что-то схлопнулось, и я закашлялась. И кашляла, пока рот не наполнился кровью.

А он был рядом, гладкий, теплый как дерево, нагретое солнцем. Он был абсолютно живой. Это проклятое место за уйму лет не высосало из него жизнь.

Здравствуй, Дракон. Здравствуй, пленник. Как у тебя дела? А я с гостинцем, ты небось проголодался?

Долго, пыхтя и сопя, я доставала из-за пазухи рыбу, пальцами отдирала от нее длинный белый ломоть, выбирала кости. Пальцы не слушались. Мне казалось, что там, под водой, мое тело потихоньку тает, как кусочек льда.

Окстись! Четверо суток ты провалялась в этой воде, и ничего с тобой не случилось. Мало ли что тебе кажется? Вот некогда знавали мы одного пьянчужку, так он после пары кружек начинал чертиков зеленых с себя обирать…

Ну-ка, ешь, мой ненаглядный, ешь, солнышко хвостатое… Я приподняла ему голову, раздвинула пальцами губы. Пропихивая кусок подальше, располосовала себе безымянный о мантикорские клыки – они у него как бритвы.

Он сглотнул – удача! Повинуясь какой-то дикой мысли, мазнула ему кровью по губам. Но ничего не случилось. Он не проснулся и даже не облизнулся. Может, его поцеловать?

Вот дура-то. Вбила себе в башку. Что ты с ним будешь делать, если он очнется? Может, он сожрет тебя на месте… Недаром его тут прикрутили…

Я опустила палец в воду, и кровь сейчас же остановилась.

Дракон, охранявший сокровища Стеклянного Острова. Когда-то. Но вот зачем охранять золото, которое и так достать невозможно? Вон, сколько лет этот несчастный в озере отмокает, а до золота так никто не добрался. Как войти в скалу, если нет ни двери, ни лаза, ни трещины?

Может, ничего он не охранял, а избывает здесь какую-то старую, неведомую мне вину? Все говорят – дракон, дракон, а какой же он дракон? Не-е-ет, все не так просто, господа. Когда-нибудь я докопаюсь до истины.

А пока – давай еще кусочек, чудо мое чудное. Диво дивное. Ишь ты, съел!

Я выбросила рыбий скелетик, зачерпнув воды, вымыла ему рот. Ну вот, хороший мой. Я пойду, ладно? А ты спи здесь… спи спокойно…

Я все-таки поцеловала его в пахнущие рыбой, теплые, живые, абсолютно неподвижные губы. Ничего. Совершенно ничего. Не было даже дыхания.

Чтобы будить прекрасных принцев, надо быть по меньшей мере принцессой.

А не лягушкой.

Пепел

Опасаясь встретиться с Кукушонком, буде он все еще сторожит меня, я вышла из грота до рассвета, с южной стороны, недалеко от того места, где была спрятана его лодка. Лодки не оказалось. Мальчишки тоже нигде не было видно, и, сказать по правде, это меня немного разочаровало. Очень уж он ночью решительным казался – рвался во что бы то ни стало проникнуть в тайну, увидеть чудовище…

«Прилив или отлив – они всегда здесь», – говорил один злобный издеватель, в котором я, с упрямством, достойным лучшего применения, желала видеть друга. Несколько круглых, окатанных водой камней действительно выглядывали над поверхностью, и какая-нибудь горная коза, скорее всего, смогла бы перепрыгнуть с одного на другой. Но я-то не коза! Я-то вполне себе двуногое прямоходящее…

С трудом балансируя на качающемся обломке, я разулась, сунула туфли за пазуху (излюбленное место переноски ценных предметов) и спустила одну ногу в воду. Нашарила скользкий камень, утвердилась, спустила вторую ногу. Конечно, сорвалась, конечно, окунулась с головой. Течение тут же прижало меня к спрятанным под водой камням.

Тьфу! Вынырнула в панике – сумрак глубины в который раз превратил меня в тонущее животное. Подумать только, когда-то мне нравилось купаться!

Когда-то это был один из великих соблазнов: оставить в кустах корзинку с корешками и травами и спуститься к темному зеркалу Алого озера. Заповедного озера, куда, таким как я, соваться категорически запрещалось…

* * *

255 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (четверть века назад)

…по коряге с обвалившейся корой я добралась до воды и присела между сучьев. Черно-багровая торфяная глубина открывала странный мрачный мир – коричневые клубки водорослей, перистые полотнища ила, заросшие ржавой тиной мертвые ветви, лишенные коры, словно мертвые кости, лишенные плоти. Моя рука разбила сонную гладь – темный мир мгновенно исчез, сократился до бурой пляшущей поверхности, густо усыпанной дребезгом отражений – неба и сосен, голубого и зеленого.

Умываясь, я только размазала грязь по лицу и, что самое неприятное, испачкала волосы. Несколько мгновений мучительных колебаний – и вот платье и рубаха (благо, место безлюдное) повисли на ветвях, а вода без всплеска приняла меня в свои объятия. Ноги по щиколотку погрузились в нежнейший ил, невесомый, ощутимый только изменением температуры. Воображение живо дорисовало все сюрпризы, таящиеся под рыхлой ласковой прохладой – коряги, пиявки, осколки ракушек. Я поспешно легла на живот и поплыла на середину, где вода была открыта солнцу и уже сильно нагрелась.

Там я вытянулась на спине, раскинув руки. Волосы колыхались вокруг, легко и пышно стелясь по поверхности. Казалось, их раза в три больше, чем на самом деле. Я лежала и представляла себя морской царевной, одетой только в шелковый плащ собственных волос, роскошный, тяжелый, немерено длинный, и уж никак не блекло-рыжий – золотой, конечно же золотой, цвета червонного золота (которое я видела только издали и не очень понимала, чем оно отличается от желтой меди).

Солнце горячим маслом обливало мне лицо, щекотало меж ресниц. С холмов густо и сладостно тянуло медом – цвел подмаренник. У самой воды аромат меда смешивался с тяжелым запахом гниющей травы и острым, свежим – разворошенного аира.

Я лениво перевернулась, окунувшись разгоряченным лицом в глубину. Открыла глаза – мои руки, повисшие в пространстве, были алы, словно с них содрали кожу. Подо мной, в бурой мути чернело и шевелило щупальцами неясное пятно, сосредоточие мглы, ворота в бездну. Оттуда наблюдал за мной холодный алчный зрак подводного чудовища – детский забытый страх, сродни страху темноты. Стоит поднять голову, и чудовище канет в небытие.

Я подняла голову – и вовремя. Потому что в полуденной тишине донесся до меня еще далекий, но неуклонно приближающийся перестук копыт. Конь, а с ним наверняка всадник направлялись к озеру.

Я поспешно повернула обратно. Проклятое проклятие! Это или егеря, или кто-то из лесничих, а то и королевская охота. Влипнуть вот так, по-глупому, в заповедном лесу…

В спешке я поплыла к берегу, стараясь не особенно плескаться. Вроде бы только одна лошадь копытами стучит – уже лучше. Может, успею одеться и спрятаться в кустах… тьфу, дура! Рубаху на коряге вывесила как знамя, издалека светит!

На мгновение всадник появился на высоком северном берегу между деревьев. Он не гнал в галоп, но ехал быстро. Против света мне удалось заметить бегущих следом молчаливых собак. Еще блеснул маленький золоченый рог, блеснул огненно, уколов глаза.

Наконец я добралась до своей коряги, вскарабкалась на нее и кое-как натянула платье на голое тело. Рубашкой я вытерла голову. Впереди, за кустами, глухо взлаяла собака, донесся сердитый окрик.

Тут я вспомнила, что моя обувка, нож и корзинка с корешками остались на склоне, в ивняке. Как раз там, где лаяла собака. Она небось и залаяла, обнаружив мои вещи. Встречи не избежать. Хорошо еще, что это оказался одинокий охотник, а не лесник или королевский егерь.

Затрещали кусты, зашуршал тростник – и строгая зелень начала лета вдруг расцветилась феерической вспышкой ярких красок. Из прибрежных зарослей в мелкую воду ступил гнедой конь. Масляно засветилась под солнцем золоченая сбруя.

На спине гнедого небрежно, как в кресле, сидел пышноволосый молодой аристократ в фестончатой котте цвета красной охры, в кобальтово-синем плаще, с цветком белого шиповника за ухом.

Он чуть повернул голову – и безошибочно обнаружил меня в пятнах света и тени, среди свисающих до самой воды ветвей. Следом за хозяином, в проторенном лошадью зеленом туннеле появились собаки и сразу же залились лаем. Юноша цыкнул через плечо – собаки примолкли.

Зазвенели удила, конь фыркнул, встряхнулся, потянулся мордой к воде. Охотник бросил поводья на луку. Он был необычно, роскошно смугл и черноволос, и он был очень, очень молод. Но все равно я чувствовала себя более чем неуверенно. Неловко поклонилась со своей коряги, нечесаные мокрые волосы свесились на лицо.

– Доброго дня вашей милости.

– Ке аранья… – охотник неожиданно улыбнулся, белые зубы полыхнули как зарница, – Аранья, араньика. Ола, айре, – подмигнул мне и перевел: – Привет!

Конь шагнул глубже, раздвигая коленями ряску и кувшинки. Юный аристократ рассматривал меня, прищурив лилово-карие глаза – таких глаз в наших краях не водится, такие глаза, как тропические цветы, открываются только в раю земном, зимы не знавшем. И холодное наше солнце не подарит бледной коже такого звонкого, насыщенного тона истинного золота, и никакая зимняя полночь не одолжит черным волосам такого буйного, пенного, гиацинтово-голубого сверкания. У меня дух зашелся, словно я увидала гору самоцветов.

– Там, – он небрежно мотнул головой в сторону склона (от этого движения сверкающие кудри взвихрились, и в глазах у меня пронеслась ослепительная рябь. Я испытала мгновенный приступ морской болезни). – Там. Предметы. Вещи. Ты иметь… владеть, аранья?

Я кивнула, не очень понимая, о чем он спрашивает. Он вдруг фыркнул:

– Фуф! Ми рохтро… моя лицо страшный, черный? Араньика вся тембла… – Он вытаращил глаза, обхватил себя руками поперек груди и затрясся, изображая дрожь. Затем ткнул в меня пальцем и расхохотался. – Боять сильно? Фуф! Рарх!

Я робко улыбнулась. Вопрос о моем браконьерстве не поднимался. Этот мальчик иноземец, он, наверное, еще не знает наших законов. Он решил, что я испугалась его экзотической внешности.

– Не боять, – сказал мальчик и нахмурился. – Се. Се боять? Хм…

– Бояться, – поправила я. – Не бойся.

– Не бойся, – он снова блеснул улыбкой.

А я уже не боялась. Мне пришла на ум строка из песни. Песенка эта была вовсе не деревенская, ее как-то распевал на площади города заезжий арфист, а я запомнила, хоть вычурный текст больше чем на половину был мне непонятен.

– Красота твоя глаза спалила мне, – заявила я, неожиданно для себя самой. – Солнцу – и тому смелей в лицо гляжу. Вздох твоих шелков – помраченье дней, звук твоих шагов – скорой ночи жуть.

Я отбарабанила стишок и обалдела от собственной наглости. Мне ведь надо было не стихи читать, а поскорее откланяться и смыться, пока он добрый.

Но странный чужак не стал карать меня за дерзость. В глазах его вспыхнули лиловые огни, скулы залил румянец, он осанисто выпрямился в седле, прижал к груди затянутую в перчатку руку – и выдал мне длинную, явно рифмованную тираду на гортанном, чуть задыхающемся языке. Я разинула рот. Мне казалось, я понимаю его, хотя не поняла ни слова. Что-то знакомое – и в то же время чуждое. Я никогда не слышала этого языка, но…

Юноша повелительным жестом показал на берег – спускайся, мол, со своей коряги. Развернул лошадь и величественно вплыл на ней в зеленый коридор.

На берегу ко мне первым делом чинно подошли собаки – знакомиться. Их было восемь штук, одна к одной, серые с подпалом, гладкие, высоконогие, плоские, как из досок выпиленные. Приветливые и спокойные собаки. Я не раз видела охотничьих псов – и гончих, и тех, которых используют чтобы подносить подбитую птицу, но эти псы казались особенными. Парень тем временем спешился, отстегнул мундштук и, хлопнув лошадь по плечу, пустил попастись. Он кивнул на мою корзинку, лежащую в траве.

– Что это?

– Аир. Водяная лилия. Лекарственные корешки.

– Лекар… Э? Ремедьо?

Как обухом по голове – это же андалат! Но не старый андалат, на котором у нас в монастыре пели псалмы и вели службы, который я штудировала по книгам, а живой, разговорный. А прекрасный незнакомец – уроженец сказочного Андалана.

– Да, – обрадовалась я. – Ремедьо, лекарство. Смотри, это корень эспаданы… раисино де эспадана, а это – ненюфар… тоже корень…

Охотник с новым интересом взглянул на меня, подняв брови:

– Раих де эхпаданья? Ты есть лекарь?

Я покачала головой:

– Знахарка.

– Ке эх… что это?

– Лекарь для бедных, – объяснила я. – Лекарь из деревни.

– Вийана? Э… вилланка?

– Свободная.

Он прищурился, затем сорвал с правой руки замшевую перчатку и царственно протянул мне узкую, словно из янтаря выточенную кисть. Я так растерялась, что едва не попятилась.

– Лечить, араньика, – велел он.

Несколько долгих мгновений я озадаченно пялилась на холеные, с прозрачной кожей пальцы, на ногти, ровные, будто жемчужины, на алые и золотистые камни в перстнях – и не могла понять, что от меня требуется.

А потом заметила под ногтем указательного темную стрелку. Я осторожно ухватила палец и приподняла – под ногтем все было прилежно расковыряно, кровь уже унялась, и даже краснота почти сошла. Но это был обманчивый успех – всем известно, что случается, если занозу не вытащить полностью. А зашла она очень глубоко, видимо, ковыряя кинжалом, мальчик загнал ее еще глубже. Ясное дело, что заноза под ногтем – не такая беда, чтобы прерывать приятную прогулку, и в городе любой лекарь вытащил бы ее меньше чем за шестую четверти. Но аристократику-чужестранцу, очевидно, тоже захотелось экзотики – а для него экзотикой была знахарка из Кустового Кута.

Эх, была бы это просто кровоточащая ранка – такой бы я ему фокус показала! Небось и не видел никогда как словом кровь затворяют. Занозу тоже можно попытаться выманить, однако без основы, без того целого, частью которого эта заноза когда-то являлась, подобная затея чревата провалом. Мне очень, очень не хотелось оконфузиться перед любопытствующим красавчиком. А в лесу – поди найди, о какую из деревяшек он рассадил себе руку. Скорее всего, это было мертвое дерево, но, может, он заметил хотя бы, сосна это была или береза… На всякий случай я спросила:

– Чем ты поранился?

– А? – не понял он.

– Что это было? – Я показала жестом, как щепка входит под ноготь, – Какое дерево?

– А! – Он рассмеялся и свободной рукой выхватил из-за уха цветок шиповника. – Эхте сарсароса. Красивый, но злой.

Я не поверила своей удаче. Шиповниковый шип! Если хоть один остался на черенке… есть! Не один, а несколько, совсем маленькие, но это уже не имеет значения.

Я плюнула на стебелек, аккуратно приложила его к расковырянному месту под ногтем, и зажала в кулаке и стебелек и больной палец. Нагнулась и зашептала в кулак:

– Я кора сырая, щепа сухая, пень, колода, ракитова порода, от черных сучьев, от белых корней, от зеленых ветвей, зову своих малых детей, я трава лютоеда, зову своего соседа, я жало острожалое, зову свою сестру малую: выходи, сестра моя, из суставов и полусуставов, из ногтей и полуногтей, из жил и полужильцев, из белой кости, из карого мяса, из рудой крови, выходи, сестра моя, на белый свет, выноси свою ярь. Нет от шипа плоду, от мертвой щепы уроду, от поруба руды, от пупыша головы. Рот мой – коробея, язык мой – замок, а ключ канул в мох.

Повторив заговор три раза, я убрала стебелек, и, сжав палец так, чтобы из кулака торчал только маленький его кончик, припала к нему губами и принялась высасывать занозу. Через небольшое время в язык мне слабенько кольнуло. Я подняла голову, намереваясь сплюнуть, но вовремя остановилась. Лизнула тыльную сторону собственной ладони и показала мальчику прилипший к коже обломок шипа.

– А лах миль маравийах… – пробормотал он, разглядывая свой чистый ноготь и маленькую щепочку у меня на руке, – Это есть… колдование?

– Да ну что ты, – застеснялась я, – деревенские фокусы. Занозу можно было вытащить обыкновенной иглой или печеную луковицу приложить, к утру бы все вытянуло. Это так, забава.

– Эхпасибо, – он забрал у меня цветок и снова воткнул за ухо. Потом развязал кошель и выудил серебряную монетку в одну архенту, – Возьми, араньика.

Я отшагнула назад.

– Ты слишком дорого ценишь мой труд, милостивый господин.

Он выгнул бровь, длинную, как крыло альбатроса. Удивился. Это хорошо, что удивился, мне на руку его удивление. Я, конечно, хотела бы получить эту серебряную денежку (больше, чем я когда-либо зарабатывала, Левкоя мне голову оторвет, если узнает!), но внутреннее чутье подсказывало: брать нельзя. Нельзя сводить нашу едва возникшую, тончайшую, невозможную, драгоценную связь к получению денег. Я знала единственный способ хоть немного продлить ее – оставить мальчика своим должником. И вообще, похоже, мне пора уходить. Нельзя разрушать чары. Эта встреча не последняя.

Я подняла корзинку и бросила поверх кореньев кожаные чуньки и мокрую рубаху. Охотник сжал в кулаке монету:

– Твой… рехомпенса… э-э… награда. Я хотеть… хочу наградать… награхать… тьфу!

Попросить шиповниковый цветок тоже было бы неплохо, но вознаграждение не должно быть для парня удовлетворительным, то есть оно не должно быть материальным. Я сказала:

– Улыбнись, господин мой. Твоя улыбка лучше всякого серебра.

Наверное, тот заезжий арфист с городской площади был бы мной доволен. Юный аристократ только головой покачал. И улыбнулся, как просили. Улыбнулся своей ошеломляюще яркой улыбкой – и я подумала: а ведь она и вправду лучше всякого серебра. Я бы сама деньги платила, лишь бы видеть эту улыбку почаще.

Ну все, надо идти. Поворачиваться и идти прочь, хоть сердце накрепко прикипело к этому принцу сказочному.

– Прощай, господин мой. Пусть тебе во всем сопутствует удача. Вьена суэрта, сеньо.

– Эй, ты… уходить… уходишь?

– Ухожу, господин. Мне уже давно пора быть дома.

– Где твоя… твой дом, араньика?

– В лесу.

– Как твой… твое имя?

О, уже что-то.

– Леста. Леста Омела из Кустового Кута.

Пауза. Он прижал кулак с ахентой к подбородку. Нахмурился. Я вежливо поклонилась, перехватила поудобнее корзину и пошла прочь.

Я уже поднялась по косогору наверх, когда он меня окликнул:

– Лехта! Араньика!

Я обернулась – он лез за мной по крутой тропинке, цепляясь за все ветки роскошным плащом. От кудрей его разлетались голубые искры.

– Э аи! Вот это. Вот это тебе.

Сейчас он мне насильно что-нибудь всучит. Этого еще не хватало.

– Что это?

– Тебе. Твое. Смотри.

Это оказалась брошка – фибула, которой он скалывал ворот рубахи. Небольшая, без самоцветов, зато с эмалевым бело-зеленым узором. Какие-то непонятные знаки и буковки на фоне завитушек.

– Я не могу это взять, господин.

– Возьми. Это сигна. Моя сигна. Эхто бохке… – он широко повел рукой, – Этот лес… держать… владеть Леогерт Морао. Ты, – он ткнул в меня пальцем, – ты здесь син пермихо… ты нельзя здесь. Это, – обвиняющий палец ткнулся в мою корзинку, – эх робо! Бери! – он сунул мне в ладонь фибулу, – Говори: эхто эх сигна де Аракарна. Ты… тебя не сделают зло.

– Аракарна? – прошептала я, не веря своим ушам.

– Моя имя. Аракарна. Каланда Аракарна. Фуф! Что опять? Моя голова… лох квернох… рога растет?

Я онемела. Я молча смотрела в смеющиеся глаза заморской принцессы, которую, вернувшись с войны, привез из далекого Андалана славный король наш Леогерт Морао, чтобы сделать ее своей королевой. Я ведь слышала об этом! Я слышала, что принцесса капризная, нравная и своевольная, но даже помыслить не могла, что настолько. Нарядиться в мужской костюм! В одиночестве носиться по лесам! Отдать свой значок какой-то крестьянке, подворовывающей в королевском заповеднике!

Высокое небо! А я-то растаяла – прекрасный, наивный незнакомец, почти ребенок… Надеюсь, она не поняла, что я приняла ее за мальчика. Хотя я назвала ее «сеньо» – господин…

Теперь я видела, что это не мальчик. Она моя ровесница, может, даже и постарше. А что до голоса – голос у нее и в самом деле низкий. Низкий, звучный, сильный голос. Но это голос женский, а не голос подростка.

Это голос моей будущей королевы.

* * *

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

Рассвет застал меня на полпути к славному городу Амалере. Платье почти высохло, но я все равно ежилась, обхватив себя руками и растирая плечи. Даже не от холода – так, от общего неуюта.

Небо на востоке разукрасили все цвета. Восток, зенит и темноватый еще запад имели очень ровный пепельный оттенок, словно воздух был наполнен мельчайшими частичками сажи – к жаре. Пока дышалось легко и сладко, но ночной ветерок уже искал, куда бы спрятаться от встающего солнца. Он зарывался в пыль, в сухие потрескавшиеся рытвины, заползал под серую ветошь мертвой придорожной полыни. Будет жарко, да.

Кукушонок, говорите? Я знаю, он теперь объявит на меня настоящую охоту. И избавиться от него можно, только прикончив где-нибудь в темном переулке. Но вот вопрос – стоит ли избавляться? (Хм, как будто это так просто – прикончить человека, который сильнее и, скорее всего, умнее меня.)

Кукушонок мне нравился, если честно. Это его неистовое желание увидеть мантикора… подкупает. Отмахивается от золота – от легендарного золота из Стеклянной Башни, это вам не подозрительные подарки «дроли из холмов» – и опять за свое: мантикор!

Но я видела парня всего два раза. Почему я должна ему доверять? Откуда я знаю, что он задумал, может, эта его страсть к чудовищам – просто хитрость, чтобы втереться ко мне в доверие? Где это видано, чтобы в легенде о драконе и сокровищах интересовались не сокровищами, а драконом?

А ты сама, сказала я себе, ты сама, некогда ступившая на шелковые ковры, устилавшие покои принцессы Каланды, ты сама чем интересовалась – коврами или принцессой? Ты, отказывающаяся от богатых подарков – частично из гордости, частично из мучительного ощущения, что дорогая и изысканная вещь делает из тебя, простушки, совсем уж непотребного шута, частично из-за святой веры самой принцессы в твое бескорыстие… и еще из-за десятка других причин, которые сейчас и не упомнить…