Понимание бесплатное чтение

Каогу, пятое гагарина. Сергей

Я уже делаю шаг к синтезатору, чтобы рассмотреть его тип, ну и наполнение базы, хотя учитывая, кто старший на корабле, ничего непривычного не будет. Прабабушкины блюда мы знаем с детства, и ничего вкуснее пока никто не придумал. И вот я уже делаю шаг, когда звучит сигнал… Или сначала появляется внутреннее ощущение пробуждающегося дара? Трудно сказать. Как и большинство мужчин в семье, я возвратный интуит, то есть чувствую только что-то связанное с собой или семьей, в отличие от обычных интуитов, не чувствующих именно эти вещи.

Я прислушиваюсь к своим ощущениям, когда внезапно оживает мой дар, буквально подталкивая в сторону рубки. И я бегу, конечно, ибо игнорировать дар – идея очень плохая, а пользоваться им меня учили даже очень хорошо. Вот поэтому я, не в силах, да и не желая сопротивляться, добегаю до дверей рубки, вваливаясь внутрь. Не замечая ни тетю Лилю, ни дядю Ли, смотрю на главный экран. На нем вращается какое-то небольшое тело, явно искусственного происхождения.

– Вот и Сережа прискакал, – слышу я голос дяди Ли. – Значит, не все так просто. Ну-ка, Каогу, сканирование объекта!

– Выполняю, – отвечает разум корабля, а я все внимательнее вглядываюсь в странное тело, чем-то похожее на овоид. Точнее, похоже оно на головку сыра, над которой потрудились мыши.

– Ты что-то чувствуешь, Сережа? – интересуется у меня тетя Лиля.

– Там… Кто-то важный… – я пытаюсь понять свои ощущения, но почему-то получается с трудом. Закрыв глаза, как учили, я пытаюсь представить образ, но появляется почему-то Аленка. Это котенок дяди Саши, ее совсем недавно спасли. – Это как-то связано с Аленкой, кажется.

– С Аленкой? – удивляется она, затем на мгновение задумывается, что-то затем поняв. – Внимание! Опасность для жизни ребенка!

Я аж подпрыгиваю, потому что это даже серьезнее, чем боевая тревога. Опасность для жизни ребенка – это абсолютный триггер. Именно поэтому сейчас наш звездолет приходит в движение, но ощущение опасности у меня только усиливается. Причем не для меня опасность, а для кого-то другого. И чем ближе мы, тем более нестерпимо это ощущение.

– Опасно! – выкрикиваю я. – Увеличивается… – объясняю тете Лиле.

– На борту фиксируется один живой, – откликается разум корабля, подтверждая слова тети.

– Каогу, гаси его электронику полностью и быстро бери на борт, – резко, отрывисто командует дядя Ли.

И вот в этот момент чувство опасности почти исчезает, что заставляет меня явственно выдохнуть, а тетя с дядей переглядываются. Я и сам понимаю, что это может значить, поэтому киваю ему, а он мне в ответ. Сейчас наш звездолет берет того маленького в трюм, вскрывая по всей длине, чтобы добраться до ребенка, в существовании которого все уверены.

– Мила, – вызывает тетя Лиля кого-то, видимо квазиживую, – распакуй детский аварийный комплект и иди в трюм. Возможно, у ребенка не было гравитатора, и тогда…

– Вас поняла, – слышится в ответ.

Если не было гравитатора, то это очень плохо. Кости, не привыкшие к нагрузкам, легкие, сердце, еще что-то. Если там действительно ребенок, то ситуация может стать критической очень быстро, так что тетя Лиля права. У нас тут не госпиталь – сплошные автоматы, поэтому нужно будет звать «Панакею» прямо сюда. Кстати, а где мы?

– А где мы, тетя Лиля? – интересуюсь я.

– Система Байюнь, – отвечает мне дядя Ли. – Конец зоны прямой навигации.

– Очень интересно, – киваю я с улыбкой.

Не всем же быть пилотами и навигаторами – сказанное мне выглядит как «много непонятных слов». Вместо того чтобы среагировать на мой саркастический ответ, дядя Ли выводит на экран справку о том, что он сказал, но мне пока не до того – дар тянет прочь, поэтому я просто разворачиваюсь, понимая, куда мне нужно.

– На борту обнаружен робот древнего образца, – сообщает трансляция голосом квазиживой. – Судя по позе на момент деактивации, робот пытался уничтожить ребенка.

– Правильно все Сережка почувствовал, – произносит дядя Ли. – Уже интересно.

– Еще как, – отвечаю я ему, продолжая движение, ибо дар не дремлет и никак не успокаивается.

Скользнув в кабинку лифта, указываю необходимость оказаться в трюме, а сам пытаюсь разобраться в происходящем. Мне почему-то очень важно оказаться рядом с ребенком, а вот отчего так – я не понимаю. Впрочем, учитель на уроках говорил, что так бывает, значит, просто опыта еще нет. Тот факт, что малыша убить хотели при нашем приближении, что-то будит в моих воспоминаниях. То ли деда рассказывал, то ли папа… Не помню, но это что-то важное очень. И вот тут, пока кабинка спускается, я вспоминаю последние трансляции – о детях которые.

Совсем недавно проходили две трансляции, одна типа «потерялся ребенок», а вот вторая очень страшная, там даже аудиторию ограничили, чтобы детей не пугать. В общем, во времена своей дикости Человечество делилось по народностям, и вот представители одних народностей ярко ненавидели представителей других, да так, что занимались всякими непотребствами – убивали, мучили, особенно детей. Почему-то тем, кто затем стал называться Отверженными, особенно нравилось мучить не просто детей, а именно девочек. Эта загадка и по сей день не раскрыта, возможно, какие-то намеки остались на Прародине. Ну так вот…

Мама в детстве была в лагере, где детей мучили, убивали и разбирали на запчасти, ее спас деда. И трансляция недавно именно о таких детях была. Их выкинули в состоянии заморозки несколько сотен, по-моему, лет назад, и они до сих пор где-то болтаются. Проблема в том, что это дети и они могут быть в опасности. Поэтому их ищет весь Флот Человечества и все наши Друзья. Потому что дети превыше всего.

Вот я выхожу из лифта, чтобы увидеть момент перекладывания ребенка в медицинскую капсулу. Это худенькая девочка с очень странным строением тела, как мне кажется в первый момент, а еще она испугана просто до паники. Я подхожу поближе, жестом отстранив квазиживую, уже понявшую, что ситуация непроста, и глажу по голове кажущуюся малышкой девочку лет восьми-десяти.

– Привет, нечетный, – робко улыбается мне ребенок. – А ты Аленку не видел?

И вот тут я застываю, потеряв дар речи. Я просто не понимаю, как правильно ответить, чтобы не напугать ее еще сильнее, но в этот момент незнакомка просто теряет сознание, поэтому капсула реагирует сама, отсекая ее от меня.

Но почему «нечетный»?

***

– Все-таки почему «нечетный»? – недоумеваю я за обедом.

– Все выяснится, – вздыхает тетя Лиля. – Сюда Витя идет, у него и медотсек получше, и опыта побольше, только проблема в другом…

– В чем? – интересуется дядя Ли.

– Малышка, которую зовут Катя, боится любого взрослого, – объясняет она. – Совершенно любого, без исключений. Даже подойти невозможно, не то что… И слово «наш» для нее ничего не значит. Так что как с его мамой, – она кивает на меня, – не выйдет.

– Значит, мне нужно с ней общаться, – понимаю я, кивая, потому что меня же девочка нормально восприняла. – Что у нее с руками?

– У нее со всем очень нехорошо, – отвечает мне тетя. – Она не менее восьми лет провела в условиях отсутствия гравитации.

У меня сейчас волосы дыбом встанут! Это просто невозможно, очень жестоко и совершенно непонятно. В этом районе восемь лет… да не может такого быть, ребенка бы искали! Или я чего-то не знаю, кстати, чего-то связанного с Аленкой. Надо спросить старших, они совершенно точно объяснят.

– Тетя Лиля, а как так? – нахожу в себе силы сформулировать свой вопрос.

– Аленка ее во сне видела, – вздыхает тетя, которая на деле бабушка, но в нашей семье… так принято, в общем. – Девочка о себе знает очень немного, но одно понятно: не просто так она болталась неизвестно где.

– Она боится всех взрослых, причем подсознательно, – замечает дядя Ли, читающий в этот момент с коммуникатора. Видимо, отчет квазиживой пришел. – При этом сердце ее себя ведет так, что нам приближаться просто опасно, а «Панакею» сюда в текущих условиях нельзя.

Я киваю, потому что инструкция на этот счет тоже имеется. Госпиталь мобильный в условиях непонятно чего – так себе решение. Значит, накрылась наша экспедиция, раз дед сюда летит. У него боевой корабль, так что, видимо, планируются приключения, к которым меня просто не допустят.

– Я тогда в медотсек пойду, посижу с ней, – решаю я. – Проснется еще, испугается…

– Правильно, Сережа, – кивает тетя Лиля. – Ты молодец.

Молодец или нет, но идти надо, потому как сейчас дядя Ли разбирается с теми сведениями, что есть на борту корабля ребенка, и мне заняться просто нечем. А малышка Катя, воспринимаемая мною именно малышкой, и непонятно, отчего так, может испугаться кого угодно. Вот то, что у нее страх подсознательный, в разы хуже, потому как означает не самые лучшие вещи. И учебник по психологии почитать еще надо, а то сказану чего-нибудь не того…

Закончив с обедом, поднимаюсь с места, чтобы двинуть в медотсек. Очень многое непонятно с Катей, на самом деле, но подробностей я не знаю, поэтому просто пытаюсь представить, с какого корабля могла бы быть девочка. Ничего не представляется, и тому есть несколько причин. Во-первых, восемь лет назад никто точно не терялся, во-вторых, роботы такого типа на две эпохи устарели, а, в-третьих, именно факт того, что ее желали убить при нашем приближении, совершенно точно что-то мне напоминает. Надо с мамой связаться, может быть, она помнит?

Лифт выносит меня на уровень медицинского отсека, но в голову так ничего и не приходит. Деда действительно не хватает. У папы-то опыта просто такого нет, а вот дед… Недаром он во Флоте служит, так что, наверное, понимает, в чем тут дело. Вот и медотсек. Помаргивает желтым огоньком медицинская капсула аварийного комплекта, внутри нее девочка с очень тонкими руками и ногами и относительно широкой грудной клеткой. Это все, что можно увидеть за затуманенной крышкой капсулы.

Взяв стул, сажусь рядом с капсулой, разглядывая Катино лицо, выглядящее неподвижным. Но аппаратура показывает, что она жива, значит, так оно и есть. Вдруг глаза девочки широко раскрываются, в первое мгновение она явно пугается, но, увидев меня, успокаивается. Значит, я для нее неопасный. Интересно, как она это определяет?

– Привет, – говорю ей, зная, что в капсуле все отлично слышно. – Тебе пока нельзя вставать, только не пугайся, пожалуйста.

– Аленка говорит, – доносит до меня ее голос капсула, – что бояться здесь некого, но я пока только тебя не боюсь, нечетный.

– А почему «нечетный»? – удивляюсь я.

– У тебя эта штука болтается, значит ты нечетный, – совершенно непонятно объясняет она. – А у меня нет этой штуки, а есть дырочка, значит, я четная!

Тут до меня доходит: она о первичных половых признаках говорит, значит, получается, четные – девочки, а нечетные – мальчики? Ой, что-то мне не нравится…

– А тут нет хозяев? – еще тише спрашивает Катя, и в глазах у нее моментально появляется страх. – А то меня в измельчитель кинут…

Мне становится нехорошо, потому что, наслушавшись рассказов старшего поколения, я понимаю, что именно она сказать хочет. «Измельчитель», скорее всего, означает убийство. А вот за что ее убивать, я сейчас попытаюсь узнать. Интересно, кого она называет «хозяевами»? Если взрослых, то проблема очень большая, просто огромная, ибо у меня медицинские знания только в рамках общей программы.

– Здесь нет хозяев, – спокойно отвечаю я. – А за что тебя в измельчитель?

– Я сломанная, – опять не слишком понятно объясняет она. – Меня хотели уже, но семнадцатый кинул меня куда-то и сделал так, что я улетела, а робот не мог меня в измельчитель, потому что его там не было.

– Ты не сломанная, – качаю я головой. – И никаких «хозяев» у тебя точно нет, поэтому больно больше никогда не будет.

– Ты врешь, наверное… – грустно говорит она, тихо всхлипнув. – Успокаиваешь, да? Только я давно смирилась, потому что устала уже.

Я же думаю, как ее погладить так, чтобы плохо не сделать, у нее же кости очень хрупкие сейчас. Но квазиживая, наблюдающая за нами из другого угла отсека, увидев мой жест, кивает. Крышка капсулы не поднимается, а чуть сдвигается, открывая голову девочки Кати. Я тянусь к ней рукой очень медленно, чтобы не пугать, после чего глажу. В первый момент сжавшаяся, она замирает под моей рукой.

– А что ты такое делаешь? – спрашивает меня.

– Я глажу тебя, Катенька, – как умею ласково говорю ей, представив, что с малышами разговариваю. – Потому что ты очень хорошая девочка.

– Девочка? – удивляется она еще сильнее. – А что это такое?

– Девочка – это то, что ты называешь «четной», – мягко рассказываю я, представляя, что она моя сестра. – Вот у тебя есть имя – Катя, а…

– Нет, Катя – это название! – мотает Катя головой. – Так-то я «две четверки», но семнадцатый меня Катей называл, вот я так и называюсь, понимаешь?

Сейчас мои волосы точно дыбом встанут, потому что это непредставимо просто – то, что она говорит.

Мусорщик. Четырнадцатая

Открыв глаза и ощутив привычную боль, в первый момент испытываю недоумение – ведь нас же должны были уничтожить. Мы сломанные игрушки, играть с которыми уже неинтересно, поэтому нас решили скопом выкинуть, но, чтобы не загрязнять планету, хотели отправить на звезду. Нет у меня никаких эмоций уже, совсем нет, только младших очень жалко.

Почему-то я не чувствую ни брезгливости, ни злобы, а только страх. Но страх – это понятно, другие игрушки просыпаются же. Интересно, почему мы живы? Неужели хозяева решили уморить нас более болезненно? С них станется, потому что играют они нами так, что выживают немногие. Почему-то чаще всего становятся пеплом в измельчителе нечетные, а четные как будто проклятые – живут дольше, радуя своими криками и слезами злобных хозяев.

Вспомнив о младших, с трудом поднимаюсь из ванны, в которой лежу. Кажется, буквально только что нас складировали в них, чтобы затем забыть о нас навсегда, и вот мы все еще живы. Мне, кстати, повезло еще – я могу ходить. Недолго, недалеко, но могу. Главное, не забывать отдыхать, потому что иначе просто упаду и младших напугаю.

Интересно, сколько нас вообще осталось? Сейчас вот тут присяду, отдышусь и пойду младших вынимать. Надеюсь, хоть кто-то из нечетных остался в живых, потому что сложно будет… Из старших четных, по-моему, только я осталась, потому что четвертую еще когда зажарили. Появляется надежда на то, что хозяев нет вообще, но это из области сказок, конечно.

– Тридцать вторая, тридцать четвертая, тридцать шестая, потерпите немножко, сейчас я вас вытащу, только остальных проверю, – говорю я готовым заплакать четным.

Обойдя ванны, я вижу, что нас осталось одиннадцать четных со мной и один нечетный – если выживет. Выглядит он плохо, честно говоря, так что может и не выжить. Все с шестидесятого номера не проснулись. Может быть, еще не проснулись, а может, и вообще, но тут я не могу ничего сказать. Точно помню, что с нами были из старших семнадцатый и девятнадцатый, но обоих не вижу. Наверное, их забрали на игру, хоть и не слышно криков. Сейчас надо перенести младших, ведь они не ходят совсем. Кому-то ножки полностью отломали, у кого-то они почему-то не шевелятся, но четные ходить не могут, кроме меня, конечно. Нечетного, насколько я вижу, лучше не трогать, может, и выживет. Он хрипит, на губах кровавые пузыри. Такое я уже видела, и оно меня почти уже не трогает. Мы игрушки, поэтому путь у нас у всех один и тот же – рано или поздно медленно раскрутится ротор измельчителя, заставляя почувствовать последнюю боль.

– Пятьдесят шестая, очень больно? – негромко спрашиваю я, осторожно вынимая совсем еще маленькую четную из ванны, чтобы переложить на стол. Она именно из тех, кому ножки совсем отломали.

– Я поте… плю… – бедняжка едва может говорить, но не плачет. Боится без разрешения плакать.

Все мы боимся, на самом деле, хотя бояться уже нечего – нас выкинули, и теперь весь вопрос только в том, почему мы живы. Но пока мне нужно повытаскивать малышек, потому что осталась я из старших одна. Сколько мне лет, я не знаю, да никто из нас не знает, сколько нам лет, только иногда в памяти встает что-то странное да проскакивают какие-то воспоминания. Но это неважно, важны только малышки – в любом случае мы все здесь приговорены.

Нечетный как-то очень жалобно взвизгивает и замирает, я отсюда вижу. Даже проверять нет смысла. Ушел наш последний нечетный, повезло ему, закончилось все. И остались теперь только четные… Из всех нечетных жальче всего семнадцатого, он хороший был, нас называл красивыми словами. Каждую четную назвал, каждую! Наверное, его в игрушки перевели откуда-то, я просто не знаю откуда, ну откуда-то же мы сюда попали…

Сорок четвертой тоже нет, но она, наверное, оказалась в числе тех, кого сразу в измельчитель засунули. А часть ванн еще разбитые, и там мертвые четные и нечетные, Некоторые уже и скелетами стали, значит, давно уже. Надо четным моим маленьким рассказать, что я скоро приду, а самой аккуратно обойти корабль, если мы еще на нем. Нужно выяснить, есть тут хозяева или нет, найти чего-нибудь поесть малышкам. И попить – это важнее. Кто у нас тут постарше…

– Двадцать восьмая, пригляди за остальными, я скоро вернусь, – прошу я уже вполне пришедшую в себя четную. – Мне нужно поискать поесть и попить и…

– Посмотреть, где хозяева, – кивает она мне. – Я погляжу, не беспокойся.

Она действительно приглядит, в этом я уверена, потому что у нас, игрушек, просто нет больше никого. Семнадцатый рассказывал, что где-то там, вдали, есть какие-то «наши», но разве могут быть у игрушек «наши»? Вот и я думаю, что нет.

Я медленно выхожу за дверь в темный коридор. Что-то гудит, что-то шуршит, что-то сыпется, но мне это неважно, мне нужно найти поесть и посмотреть, не будут ли нас убивать немедленно. Может быть, просто поиграют, а в измельчитель не сунут? Я не знаю, поэтому стараюсь идти очень осторожно, но вокруг тишина. Я быстро задыхаться начинаю, приходится присесть на корточки, чтобы отдышаться. Аж точки перед глазами, и я их вижу, несмотря на синий неприятный для глаз свет.

Надо подняться и идти, потому что малышкам некому помочь, кроме меня, и я должна, просто обязана. Немного продышавшись и всхлипнув от прорезавшей грудь боли, я снова поднимаюсь, чтобы идти дальше по этим бесконечным коридорам. Сил нет никаких, как и мыслей, но… пока темно или почти темно – хозяев точно нет, они только при ярком свете бывают, поэтому мне надо… Очень-очень надо двигаться по темному. В крайнем случае спрячусь, потому что они плохо в темноте видят, почти и не видят совсем.

За поворотом что-то вроде бы шевелится, поэтому я иду медленнее, стараясь дышать не так шумно. Там точно кто-то есть, но он в темноте, потому есть шанс, что не увидит. Жалко, что я слабая четная, вот нечетный мог бы попытаться убить хозяина, как это одиннадцатый сделал. И вышло же! Жизнь спас четной… Хотя зачем? Ее все равно потом сломали так, что она три дня никак уйти не могла.

Я поворачиваю за угол, чтобы увидеть того, кто, возможно, оставит малышек совсем одних, но никого не вижу. Неужели мне показалось? Да нет, не может быть! Он наверняка спрятался, потому что для него слишком темно. Интересно, я убежать успею? Глупые какие мысли в голову лезут…

И стоит мне только так подумать, как что-то прикасается к моему плечу, заставив завизжать от ужаса и сразу же сжаться, ожидая расплаты за звуки без разрешения.

***

Я едва не теряю сознание от обуявшего меня ужаса, но он просто проводит пальцами по моему плечу, а потом заключает меня в круг своих рук, и ужас отступает. Что делает узнанный мной нечетный, я не понимаю, но он не ждет моего понимания, только отводит меня к какому-то креслу, усаживая в него.

– Успокойся, – говорит мне странно изменившийся Семнадцатый. – Хозяев здесь нет.

– А кто есть? – тихо спрашиваю я его, стараясь отдышаться.

– Ты есть, я есть, малышки, наверное… – он вздыхает. – Здесь почти нет еды и очень мало воды, поэтому надо что-то делать.

– Значит, мы умрем от голода и жажды? – не понимая, о чем он говорит, спрашиваю я.

– Нет, – качает головой этот невозможный нечетный. – Я выведу нас куда-нибудь, где есть наши. Ну или хотя бы похожие на них…

– Нашел время сказки рассказывать! – возмущаюсь я, но он останавливает меня.

– Малышки проснулись? – спрашивает Семнадцатый. – Давай тогда сначала устроим их поудобнее, затем накормим, а потом поговорим?

– Ты очень странно изменился, – признаюсь я. – Почему ты таким стал?

Он сначала не понимает, о чем я говорю, а потом вздыхает, почесав голову, укрытую белой шерстью. Именно это показывает, что много времени прошло, потому что шерсть нам удаляют. Везде – и сверху, и снизу, потому что нельзя игрушкам быть с шерстью. А раз у него шерсть, то, выходит, действительно хозяев нет. Значит, надо поговорить, но сначала малышки четные.

– Постарел я, Иришка, – вздыхает Семнадцатый. Он меня так называет, да и всех нас, как он говорит: «человеческими именами». – Но мы об этом поговорим еще, а пока…

Я тяжело встаю, потому что двигаться мне сложно, но все же встаю. Семнадцатый привозит откуда-то две длинные тележки, и тут я понимаю, что он задумал: четных посадить на тележки, тогда можно будет их быстро перевезти. Но мне все-таки ужасно любопытно: что значит «постарел», и что вообще происходит? Но он прав, сначала четные.

Вот мы ввозим тележки в ту комнату, где проснулись. Четные сначала взвизгивают, а потом узнают Семнадцатого, который всегда очень ласково к нам относился, как будто был старше всех. А еще в него очень мало играли, как будто не видели. Поэтому он не сломался, но вот как оказался здесь, я не знаю. Наверное, расскажет?

– Двадцать восьмая… – начинаю я, но Семнадцатый останавливает меня.

– Хозяев нет, – произносит он. – Давайте перейдем на человеческие имена? Вот Двадцать восьмая у нас Наташа, помнишь?

– С трудом, – вздыхает она, ойкнув в конце. Больно дышать ей, в тот раз, когда сломали, в ней чем-то острым ковыряли, чуть не ушла туда, где мы не игрушки, но не повезло.

– Будем запоминать, – улыбается он нам, отчего в груди становится теплее.

Затем мы пересаживаем всех на тележки, а Семнадцатый подходит к нечетному, которому повезло прямо сейчас, и отчего-то вздыхает. Затем он показывает мне, куда везти малышек. Оказывается, здесь есть жилые помещения, как будто на мусорщике кто-то собирался путешествовать. Я попозже спрошу Семнадцатого, а пока четные располагаются на изумительно мягких кроватях. На них что-то лежит, поэтому кажутся они очень мягкими.

Семнадцатый уходит, пока я укладываю четных одну за одной на кровать, обнаружив какую-то ткань там же. На каждой кровати есть такая ткань, а для чего, я не понимаю, но тут возвращается нечетный, сразу же показывая мне, для чего эта ткань. Оказывается, ею можно покрыть сверху тело. А зачем? Непонятно совершенно, но при этом четные начинают себя намного спокойнее вести, особенно самые маленькие. Значит, так правильно.

– Смотри, Ириша, – объясняет он мне. – Это галеты, они так называются. Им много лет, поэтому так просто не разгрызешь, но можно размочить вот так, – он макает в емкость с водой темно-коричневую пластину. – И тогда будет хлеб.

Пока я размачиваю «галеты» и выдаю их младшим, Семнадцатый негромко рассказывает о том, что здесь была какая-то «спасательная капсула», а сорок четвертой очень нужна была «невесомость», чтобы выжить, поэтому он направил ее в «черную дыру». Я не понимаю, что это значит, кроме того, что у сорок четвертой так появился шанс выжить.

– Сейчас покормим, спать уложим, – озвучивает планы Семнадцатый. – А потом я тебе все расскажу. Тебе многое надо будет запомнить, на всякий случай.

Он очень необычный, просто, можно сказать, странный, поэтому я только киваю. Нечетные всегда сильнее, поэтому если не хочу быть битой, то лучше не возражать. Они разные бывают… Семнадцатый ни разу никого не ударил, но нарываться мне не хочется, и так все болит. Поэтому я буду ждать его рассказа.

Вот младшие едят, а я им делаю то, что мне сделал Семнадцатый – провожу ладонью по голове. Малышки замирают, переставая жевать, а потом просто тянутся к моей руке. Я совсем не понимаю, что это значит, но если им хочется, то мне не жалко. Кто знает, сколько нам осталось до того, как вернутся хозяева?

– Я из совсем другого мира, Ириша, – начинает свою речь Семнадцатый. – В том мире все было иначе, но я был глуп и молод, потому захотел все сделать сам.

Я слушаю его, не понимая почти ни слова, он старается мне объяснить, конечно, потому что видит, что до меня не доходит. Странно, но Семнадцатый совсем не раздражается, а, вздохнув, меняет тему на более понятную. Оказывается, мы были заморожены, поэтому не изменились совсем, но тем временем пролетело очень много лет. И теперь что происходит вокруг – совершенно неизвестно.

– Наш корабль попал к нехорошим существам, – продолжает рассказывать Семнадцатый, будто самому себе. – Поэтому я и оказался в конце концов тут. Есть шанс, что второй… Впрочем, тебе это ничего не скажет.

Как бы ему объяснить, что я вообще ничего не понимаю? Семнадцатый как будто осознает это, начиная рассказывать совсем другие вещи – о том, как он проснулся и немножко сломал корабль, сумев сохранить жизнь хоть кому-нибудь. Почему-то для него жизнь имеет какую-то ценность, как не игрушка, честное слово!

Ну вот, он сломал корабль, потом что-то еще непонятное сделал и теперь ищет такую же дырку, в которую пихнул сорок четвертую, потому что ему очень надо, чтобы мы оказались среди людей, которые не будут желать в нас играть. Все-таки сказки у него интересные, как и те, что мне когда-то давно рассказывали в питомнике, когда обучали быть хорошей игрушкой. Я дорогой игрушкой была, потому что меня себе не каждый мог позволить… А кто я теперь? Мусор…

Сириус, шестое гагарина. Сергей

Примчавшийся дед переводит нас с Катенькой на «Сириус», где условий для нее побольше, все-таки боевой корабль. Внимательно расспросив квазиживых, дед только вздыхает, а я сижу с сестренкой, очень тянущейся к рукам. Дед говорит – сенсорный голод, а мне… Я просто чувствую, что должен быть подле нее. Кормить ее можно очень осторожно, поэтому этим тоже я занимаюсь.

– Уснула? – негромко интересуется дед. – Как она?

– Любой взрослый – однозначно враг, желающий ей сделать больно, – информирую я его. – При этом спокойно принимает меня. Тут что-то не так.

– Значит, мнемограф, – решает он, кивнув. – Сейчас и сделаем. Лиля с мужем останутся тут, археолога вернут на базу, не до игр нынче.

– Ты что-то знаешь, – понимаю я, внимательно вглядываясь в его лицо.

– Пока мнемограф работать будет, расскажу, – обещает дед. – Все очень непросто, и как бы это не «опасность для Человечества».

Тут я негромко, но в полном соответствии с традициями Флота, коротко высказываюсь на эту тему, на что он улыбается и никак мои слова не комментирует. Я так думаю, что он согласен, причем именно поэтому не допустил сюда ни маму, ни папу. Они у меня очень хорошие, но мама просто помнит, а папа идет по пути защиты потомка, ибо знает, что приключения у Винокуровых не самые безобидные.

Я помогаю навести шар мнемографа на ребенка, осознавая, что ничего простого ждать не стоит. Она себя номером называла и, в принципе, что это такое, я знаю, спасибо деду. Кроме того, никак не отреагировала на слова «мама», «папа», «дедушка», как будто вовсе их не знает. Мнемограмма покажет, на самом деле.

– Дед, а у тебя экзоскелеты детские есть? – интересуюсь я у него.

– В аварийном наборе есть, – вздыхает он, улыбнувшись мне. – Только это ничего не решит – она ходить не умеет и никогда не умела, хотя повреждения позвоночника мы исправили.

– Значит, надо учить ходить, – понимаю я. – А до тех пор на руках носить. Понял, принял.

– Слушай, внук, – дед становится серьезным, заставляя меня собраться. – Совсем недавно были обнаружены капсулы, россыпью. Там с полсотни детей в состоянии криосна, так называемая «гибернация». Побитые, частично искалеченные, все одаренные. И вот тут начались сюрпризы.

– Опять Отверженные? – удивляюсь я, потому что вроде бы решили эту проблему.

– Судя по всему, да, еще и вступившие в союз с «чужими». Как нам известно, это возможно, – объясняет он мне. – Либо там не было меня, либо… Это другое пространство.

– То есть не наша ветвь реальности, – работы ученых на эту тему я помню. Это или изначальная ветвь, где нет нас – да там вообще людей нет! – или же нечто подобное, что тоже возможно.

– Вполне вероятно, что не наша ветвь реальности, – кивает он. – При этом дети называют себя игрушками, не знают своих имен, покорны воле любого взрослого. Это отличается от поведения Кати, но с ней история другая – она явно имеет способности творца, потому в течение долгого времени может контактировать с нашей Аленкой.

– А как они оказались тогда в нашем? – спрашиваю я деда.

– Корабль, на котором были капсулы, разрушился в черной дыре, – объясняет он. – Наши новые друзья смогли выловить отдельные капсулы… Вовремя.

Я понимаю, что он имеет в виду, ибо лишенные энергии капсулы просто вышли бы из строя, окончательно убив своих «пассажиров». Но вот суть рассказанного в том, что сейчас с обнаруженными детьми и врачи, и психологи, и много еще кто. Полсотни маугли, считающих себя игрушками, – это страшно просто. Я и представить себе подобное не могу. А дед продолжает рассказ. На одаренных ставили опыты, называя это игрой, а тех, кто «приходил в негодность», по мнению мучителей, уничтожали крайне жестоким образом. Я себе такого даже не представлял и хотел бы не представлять и дальше.

– Проблема еще в том… – дед вздыхает. – По Машкиному мнению, они нашли «исправные игрушки», а вот где-то еще болтается «мусорный» звездолет. Понимаешь, что это значит?

Кажется, у меня волосы встали дыбом, я даже рукой проверяю – так ли это? Что сказал дед, я понимаю даже слишком хорошо, несмотря на то, что я едва-едва вступил в пору совершеннолетия. Совершеннолетие – это не возраст, а готовность брать на себя ответственность, поэтому наступить может как раньше, так и позже. Но то, что говорит дед, означает, что если дети живы, то нам нужно будет иметь дело с тяжело травмированными, больными, искалеченными детьми, боящимися взрослых, не знающими даже базовых понятий.

– Ты меня прогонишь? – грустно спрашиваю я, не желая этого, но инструкции-то я помню. Я не пилот, не врач…

– Ты единственный стабилизируешь малышку, – напоминает мне он, усмехнувшись. – Прогонялка у нас, считай, сломалась.

Тут он опять прав, потому что ситуация с малышкой очень грустная, а вот тащить сюда Аленку совершенно точно никто не позволит. Так что я в любом случае остаюсь. В этот момент «Сириус» подает сигнал, поэтому наш разговор прерывается по естественным причинам. Мне нужно возвращаться к Кате, деду же разглядывать мнемограмму. Ну а какое еще значение может быть у полученного сигнала?

– Я пойду, надо ребенка покормить, – вздыхаю я, – и будем потихоньку учиться ходить, а пока… как ее двигать?

– Пока двигать не надо, – сообщает мне дед, что-то разглядывая на своем коммуникаторе. – Сириус! Подготовить отсек для ребенка, ориентируемся на возраст два-три года.

– Принято, – отвечает ему разум корабля. – Прошу следовать за маркером.

Это дело знакомое – за маркером следовать, ибо корабли типа «Сириуса» я не очень хорошо знаю. Новейшие военные, предназначенные для дальней разведки и работы в отрыве от Флота, они устроены не совсем привычно, поэтому приходится ходить по маркерам, как мальчишке. Это в школе, в классе третьем начального цикла есть такая забава – по маркерам искать что-то спрятанное. Ну с тех пор и знакомо, увлекательная игра.

Дедов приказ логичен: блокировать медотсек он не может, а в мнемограмме увидел что-то необычное или несущее опасность для Кати. Значит, мы будем в изолированном ото всех месте, чтобы ее не напугали, потому что иной причины я себе не представляю. Тоже неплохо, и много думать не нужно. Сейчас необходимо в первую очередь покормить Катюшу, затем поговорить, может, экран включить, чтобы могла узнать новое. Как объяснить, что такое «мама», я не знаю. Просто не знаю, и все…

***

Появившийся на комбинезоне шеврон ставит в тупик, потому что я теперь флотский курсант-стажер. Но от Катеньки этот факт меня не отвлекает, потому что она у меня сейчас ест. С полным доверием относящийся ко мне ребенок явно впервые в жизни ест кашу. Шоколадную ей пока дать не рискнули, поэтому традицию мы нарушаем. Очень сильно жидкая манная каша у нас.

– А что это? – показывает она на ложку.

– Это ложка, – объясняю я, уже пережив вопрос и о чашке, и о тарелке. – Ею едят, чтобы было удобно и не запачкаться.

– А почему я укрыта чем-то? – продолжаются расспросы.

– Чтобы не было холодно, – я глажу ее по голове, отчего малышка просто замирает, явно этим наслаждаясь.

Хотя на вид ей лет девять, капсула определила развитие тела лет на шесть, но тут еще невесомость сказалась, однако вопросы у Кати на уровне ребенка двух-трех лет. Она будто не видела никогда ни людей, ни одежды, ни столовых приборов, при этом панически боится любого взрослого, да так, что медицина красный огонь зажигает. Ну и утомляется, конечно, поэтому сейчас поест и поспит. А пока будет отдыхать, меня дед выдернет, а то я его не знаю.

Все очень странно, на самом деле. Катя будто всю жизнь жила на корабле, при этом у нее развита речь, не по возрасту, но есть, она вполне чувствует, когда хочет, например, в туалет. И знает взрослых особей, то есть были люди в ее жизни. Так себе, скорее всего, опыт оказался, но они были. При этом ребенок даже ложки не знает! Я не хочу спрашивать, как она питалась до сих пор, не хочу, и все! Маминых рассказов хватило…

– Умница какая, отлично поела, – хвалю я Катю, а она снова удивляется, как будто я невозможное что-то сказал. – После еды моя очень хорошая девочка отдохнет немного, а потом будет что-то интересное.

– А что такое «девочка»? – с ходу интересуется она, с опаской на меня взглянув.

– Ты называешь девочек четными, – я уже разобрался в их названиях, поэтому ответ нахожу быстро.

– А… – она хочет еще что-то спросить, но широко зевает, сразу же испугавшись этого жеста.

Я все понимаю и беру ее на руки. Она легкая на самом деле, гораздо легче, чем должна бы быть, но я уже понимаю отчего, поэтому не беспокоюсь. Просто несу ее на руках в кровать. Ее это не пугает, только удивляет, но несильно. Ногами шевелить она, что интересно, не пытается даже, хотя их вполне чувствует уже при одевании. Природу ее страха обнаружить довольно сложно, но, может быть, старшие товарищи подскажут?

– Сейчас Катенька будет спать, сладко-сладко, – как могу ласково говорю я ей. – А я тебе колыбельную спою. Это песенка такая, чтобы спалось слаще, – предвосхищаю я вопрос.

И вот я пою «папину» колыбельную. Я знаю, что папе ее пела его мама, а девочкам у нас традиционно папа поет. Но она просто так называется, еще и мамочка так об этой колыбельной говорит. Поэтому Катенька засыпает с песенкой о том, что листочек и трава уже спят, и глазоньки тоже хотят, и головушке пора… Она сладко-сладко засыпает, как только умеют дети, а на коммуникаторе у меня уже вызов горит. Значит, деда готов к общению.

Еще раз проверив Катю, которую воспринимаю исключительно малышкой, отправляюсь в сторону зала совещаний. Я ее больше как дочь воспринимаю, честно говоря. Очень маленькую, растерявшую всю память, но именно дочь. Как так вышло, что навыков у нее никаких не имеется? Как это вообще стало возможно? Нет ответа на этот вопрос…

– Проходим, товарищи, садимся, – слышу я голос деда, заходя в зал совещаний.

Ого, сколько тут офицеров! Кажется, даже больше, чем на «Сириусе» должно быть. Тут я вижу шевроны психологов, эмпатов и группы Контакта. Значит, и «Марс» пришел? Это логично, потому что «Панакею» по инструкции нельзя, а «Марс» – боевой корабль, так что его наличие понятно.

– Для начала, по традиции Флота, дадим высказаться самому юному члену экипажа, – улыбается дед, кивая мне. Традиций множество, весь Флот на традициях стоит, но дело тут, видимо, не только в этом, я же непосредственно с Катей контактирую.

– Он еще и умный у Надьки получился, – замечает тетя Маша, которая старшая.

– Катя – ребенок лет двух-трех, – начинаю я, подавляя волнение усилием воли. – Телу ее больше лет, но… Она не имеет базовых навыков, несмотря на развитую речь, отсутствуют понятия мамы и папы, девочка не узнает ложку, чашку, тарелку… Больше может сказать мнемограмма, но, по-моему, она в любую минуту ожидает смерти, при этом доверяя мне.

– Эх, внучек… – вздыхает дед, и тут на большом экране появляюсь… я.

Я выгляжу более худым, буквально иссушенным, при этом неодет совершенно. Бросается в глаза отсутствие волос везде, но… Развитие тела, как у меня сегодняшнего, с поправкой на явное истощение. Само тело испещрено буквально шрамами различной глубины и конфигурации, а в глазах боль и ласка. Вот такой коктейль.

– Это Семнадцатый, – как имя произносит число дед. – Он заботился о Кате и других девочках, которых они называют «четными». Видимо, девочек промаркировали четными числами, а мальчиков – нечетными, при этом отняв все – от имени до любой идентификации. К сестренкам Отверженные относились, как к животным, тут же они, видимо, пошли дальше.

А на экране демонстрируются картины настолько жуткие, что я такого себе и представить не мог. Это действительно Отверженные, они идентифицируются по одинаковой черной одежде с теми же знаками, о которых мама рассказывала. Но ведут они себя при этом так, как будто нас вообще не существует, а дети для них даже не животные, а вещи. Но тут на экране появляется странное существо, и я останавливаю показ.

– Кто это? – удивляюсь я, наблюдая странного насекомого.

– Это и есть Враг, – вздыхает тетя Маша. – Точнее, принимающая решения особь Врага, их хозяева выглядят несколько иначе.

– Ожидаемо, – замечает дед, и все вокруг кивают.

Его историю все помнят: ведь и там Отверженные пытались с Врагом договориться, а в прошлом малышки, видимо, преуспели. Я смотрю дальше, понимая: этот Семнадцатый сохранил Кате жизнь, отправив ее на спасательном судне прочь с корабля. Видимо, хотел вытащить хоть кого-нибудь. Что-то мне в нем кажется знакомым, но вот что…

– Он выглядит как Сережа, – замечает Машка. – При этом… Хм… Надо папу спросить!

Я чувствую, что здесь есть какая-то тайна, но вот какая – понять не могу. А мнемограмма показывает дальше. Жуткие, ужасающие картины памяти ребенка, где даже железный робот, древний, как глупость человеческая, относится к малышке как… к животному?

Мусорщик. Четырнадцатая

Семнадцатый мне показывает, как устроен мусорщик, и рассказывает. Он сказки рассказывает, но как будто готовит меня к чему-то. Наверное, он знает, какая жизнь есть после смерти? Тогда, получается, мы скоро все умрем. А еще он мне с малышками очень помогает…

– А расскажи еще сказку о том, откуда ты, – прошу я Семнадцатого, справившись с неожиданной болью в груди.

– Ну, сказку так сказку, – кивает он мне, потянувшись провести рукой по голове.

– А что ты делаешь? – не понимаю я смысла этого жеста.

– Это называется «гладить», – объясняет Семнадцатый. – Чтобы сделать тебе приятное, понимаешь?

– Нет, – качаю я головой. – Но пусть будет так, как ты скажешь.

– Надеюсь, у меня получится… – абсолютно непонятно произносит он. – Если получится, то наши сумеют увидеть мой рассказ…

Он как будто не надеется выжить, но это мне понятно – нечетные умирают быстрее, это только мы прокляты жизнью, не знаю за что. И вот он начинает свой рассказ о сказочной планете, где дети очень важны и игрушек нет, потому что нет разницы. Ребенок – это ребенок. Мне даже хочется побывать в такой сказке, даже пусть всего на мгновение.

– Моя сестра пропала во время экскурсии, – продолжает рассказывать непонятные вещи Семнадцатый, но я чувствую: эта «сестра», она до сих пор очень для него важна. – Я решил, что ищут ее мало, хотя она не одна пропала, и мы с другом…

Я просто слушаю его, осознавая, что не понимаю ни слова, но слушать его голос отчего-то тепло. Малышки спят, а Семнадцатый рассказывает о том, как куда-то улетел один, как его поймали и хотели убить, но сделали игрушкой. Он называет это как-то иначе, но я просто не понимаю его. С ним долго играли, но потом решили, что он сломался, и выкинули вместе с нами. А потом он проснулся, увидел, что сорок четвертая тоже не спит, но не стал ждать, пока она умрет, а отправил куда-то с надеждой… Почему он так решил, я не знаю, но главное – она была жива.

– Пора малышек кормить, – вздыхает Семнадцатый. – Я тебе потом еще расскажу. Когда надо будет, вспомнишь, ну а если нет, то Сережа Циаль просто исчезнет.

– Сережа – это твое название? – спрашиваю я.

– Да, Ириша, это мое имя, – кивает он мне. – У каждого человека должно быть имя, поэтому тебя зовут Ирой, а меня Сережей, понимаешь?

– А зачем? – не понимаю я смены названия. – Мы же сломанные игрушки, мусор! Зачем нам называться?

Семнадцатый опять вздыхает, он пытается мне объяснить, но я не могу это понять, и тогда он просто устает. При этом не пытается драться или делать больно, чтобы до меня дошло, а просто начинает о другом говорить. Он рассказывает мне, как ухаживать за четными, особенно за теми, кому дышать трудно, и ведет меня куда-то.

– Наверное, этот корабль не всегда мусорщиком был, – произносит Семна… Сережа. Ну он хочет называться Сережей, пусть тогда, правильно? – Потому что тут медотсек есть.

– Совсем ничего не поняла, – мотаю я головой.

– Я тебе покажу разные… штуки, – с трудом формулирует он. – И научу пользоваться, чтобы малышкам не так больно было, а там, если получится…

Не знаю, что он хочет делать, но послушно стараюсь запомнить. Кто его знает, он хоть и Семнадцатый, но большой, как хозяин, поэтому страшный очень. Кажется, что прямо сейчас мною играть начнет. А я же сломанная, значит, быстро умру, и малышки одни останутся. Вот поэтому я решаю со всем соглашаться.

Насколько я понимаю, Семнадцатый хочет, чтобы я давала четным что-то, отчего меньше больно, потому что он нашел такую возможность. Это очень хорошо на самом деле, тогда они будут меньше плакать. А еще хорошо, что я не личная игрушка, а обычная, хоть и дорогая, ведь личных ломают быстрее и намного страшнее. Я слышала в питомнике… да и видела тоже.

Мы идем обратно в… ту комнату, где четные спят. Они уже просыпаются, потому что страшно долго спать, но видят меня в дверях и успокаиваются. Получается, я для них старшей стала. Ну такой, которую слушать нужно, как это ни смешно. Сем… Сережа видит это и комментирует сразу:

– Вот и обрели малышки свою маму, – он снова делает со мной это, которое «гладить».

– А что это такое? – кажется, мы спрашиваем хором – и я, и маленькие.

– Мама – это… – он замирает на мгновение, закрывает глаза и начинает рассказывать.

Я слушаю его рассказ о том, что существуют сказочные люди, для которых мы все не игрушки, а свое, родное, и понимаю: я ведь именно так чувствую четных. Несмотря на то, что все мы игрушки, я очень хочу их от игры защитить. Закрыть собой… Что со мной, что? Ведь раньше такого со мной не было!

– Просто ты стала мамой, – как-то очень ласково говорит мне Сережа. – И чувствуешь это.

– Четырнадцатая действительно это самое слово, – отзывается Тридцать восьмая. – Которое «мама». Она нам помогает, не хочет играть и чтобы больно тоже не хочет. Значит, она именно это слово?

– Да, Мила, – кивает Семна… Сережа. – Она именно это слово и есть. А сейчас мы поедим, потом постараемся помочь малышкам и будем играть.

Он выходит ненадолго из комнаты, а я обхожу малышек, пытаясь понять это новое свое качество – «мама». Такого ни я, ни они никогда не знали, но четные маленькие, и им очень нужно за кого-то зацепиться. Раньше-то все было ясно – нами всеми играли, и думать некогда было. А теперь, когда хозяев нет… так что буду для них этим словом, раз все равно так получается, что я именно оно.

Вот и бруски. Се… режа называет их «галеты». Я начинаю размачивать эти твердые камни в воде, чтобы покормить четных. При этом делаю с ними то, что он со мной сделал, ну вот это – «гладить», и они буквально тянутся за рукой, прося еще. Они не словами просят, но я просто чувствую, потому что все игрушки друг друга чувствуют, особенно сломанные.

– Се… Сережа, – поправившись, обращаюсь я к нему. – Я для четных, получается, «мама». А они для меня как называются?

– А они для тебя называются «доченьки», – отвечает он мне, вложив эмоции в это слово. Младшие хором всхлипывают, сразу же испугавшись. Но я их глажу по головам, и маленькие успокаиваются.

Наверное, это сказочное действие. Достаточно «гладить» четных, и они сразу же успокаиваются, больше не плачут, при этом смотрят так, как будто я их действительно, как Се… режа говорит – «самая-самая». Это хорошо, что не плачут, значит, не так сильно больно.

***

Белые повязки помогают остановить красную жидкость, которая иногда из нас течет, а круглые синие штуки, которые надо глотать, унимают боль. Спустя некоторое время все четные уже спокойные и не плачут. И тут Сережа начинает рассказывать нам всем о том, куда мы, я так думаю, попадем после смерти. Почему мы попадем именно туда, я не понимаю, но уже верю в то, что он лучше знает.

– Сейчас мы будем учиться немного иг… развлекаться, – сообщает он нам.

Опять незнакомое слово, но я просто жду, что будет дальше, а Сем… Сережа обходит страшные слова. Я вижу, как он останавливает себя, пытаясь объяснить. Наверное, то, что страшно нам, для него означает совсем другое. Странно даже немного это слушать, но малышки начинают включаться в это «развлечение». Сережа даже учитывает, что они не могут ходить, а у Тридцать шестой и с руками что-то еще…

Он какой-то необыкновенный, просто невозможный в нашем мире, и я только и могу, что смотреть во все глаза на это чудо. Что нас ждет впереди, я не задумываюсь, отучили нас всех от этого. Вот интересно, как мы появляемся на свет? Ведь появляемся же как-то? Почему-то никто не помнит себя сразу после инкубатора. И я не помню, хоть и пыталась как-то…

– Семнадцатый… – зовет его Тридцать вторая. – А что будет дальше?

– Дальше… – он вздыхает. – Я постараюсь исправить свою ошибку, а вы в это время посидите тихо в одном важном месте.

– Непонятно, – заключает она. – Ты похож на хозяина и непохож, но мы послушаем тебя.

Он растягивает губы, а потом продолжает рассказывать о сказочной стране. Если я все правильно понимаю, Семна… Сережа хочет нас унести в эту страну, чтобы мы поменьше мучились. При этом убивать он нас не хочет, по крайней мере, так говорит. Какой-то он… Я не знаю, как объяснить свои ощущения. Мне становится с ним спокойно, как в транспортном ящике.

– Скорее всего, меня это сломает, – объясняет он мне, но малышки, конечно, все слышат. – Но я к тому готов. Я поступил очень плохо, угнав корабль, да еще и Ванька погиб из-за меня…

– Почему из-за тебя? – мне действительно интересно, потому что нами играют, но чтобы принялись играть одним из-за другого, я еще не слышала. И ощущается он при этом так, как будто плакать будет.

– Я настоял именно на таком движении, – объясняет он мне, но понять его речь я не могу. – Слушай, Ириша, там, вдали, мы обязательно встретимся! Даже если я тебя сразу не узнаю, но я исправлюсь, обещаю тебе!

И я понимаю: Сережа прощается. Он хочет сделать что-то, что унесет нас в сказку, при этом не думает, что сам переживет это. И все-таки хочет, чтобы я не плакала. Странное какое-то поведение, и его желания странные. И тут он резко поднимается, да так, что я пугаюсь, и куда-то уходит. Четные начинают плакать, а я спешу, чтобы их «гладить» и успокаивать. Куда он пошел?

Возвращается Сережа через долгое время, я и не знаю, какое, но в руках у него ткань какая-то и что-то острое, я отсюда вижу. Он решил нас задушить? Я прислушиваюсь к себе, чувствуя в ответ только теплоту. Значит, Сережа хочет сделать что-то другое, интересно что?

Ответ я получаю сразу же – Семнадцатый начинает резать ткань под ошеломленными взглядами четных, и делать из нее накидки для каждой. Каждая четная получает короткую накидку, закрывающую ее спереди и сзади, и даже я! Вот когда он делает это со мной, я вдруг опять себя чувствую, как в транспортном ящике. Как будто я не сломана и меня не ждет измельчитель. Странное колдовство…

– Это будет у вас одежда такая, – называет он накидки. – Она вас защищает от хозяев.

– Пока их нет? – тоненько спрашивает его Пятьдесят вторая.

– Нет, вообще защищает, – качает он головой. – Пока на вас эта одежда, вами нельзя играть, вот совсем! И в измельчитель нельзя!

– Ой… – кажется, мы это хором сказали.

Он не врет. Я чувствую, что он правду говорит, понимая теперь, почему хозяева были в покровах постоянно – чтобы защититься от таких же. Значит, поэтому нам не давали этой странной «одежды» – чтобы не было никакой защиты от хозяев. А зачем защищаться от хозяев, ведь игрушка же их собственность! Я задаю этот вопрос Семнадцатому, а он вдруг очень странные вещи говорить начинает.

– Ребенок, да и вообще человек, не может быть собственностью, – очень уверенно произносит он. – Вас всех обманули, чтобы вы были покорны воле этих зверей!

– А что это такое? – я уже совсем ничего не понимаю.

Сережа начинает убеждать меня и малышек в том, что разумные существа, люди, так поступать не могут. Нельзя играть живыми людьми, особенно так, как это делали с нами. И мне вдруг хочется на мгновение поверить, что это так, но перед глазами вдруг встает питомник, и я едва не засыпаю от охватившего меня ужаса. А он видит это и сразу же заключает меня в кольцо своих рук, при этом почему-то легче становится. Я с трудом вздыхаю, потому что невозможно это выдержать, а Семнадцатый только гладит меня.

– Не надо, не думай об этом, – просит он меня. – Лучше давай ваши имена повторим, потому что имя – это очень важно.

Ну раз он так говорит, то ему лучше же знать, правильно? Почему-то я все больше привыкаю к мысли, что Сережа знает лучше. И говорит он странные вещи, от которых голова болит да страшно еще становится, но что-то во мне отзывается на его слова. И еще слова о маме… Как он рассказывал, какие эмоции вкладывал – да он чуть не плакал оттого, что никогда не сможет обнять эту четную! И этим заразил меня.

Своим рассказом Сережа показал именно мне, что есть такие слова необычные: «заботиться», «ухаживать» и «любить». Не собственностью принимать, а чувствовать роднее и ближе всего, даже корма! Как у него так получилось, как? Я не знаю и не понимаю этого, но верю, что однажды наступит сказка, нам им показанная, а пока… Я прислушиваюсь, запоминая.

– Вот Тридцать четвертая у нас Инна, – произносит Сем… Сережа. – Сможешь повторить?

– Инна… – послушно повторяет четная, и я ощущаю всей собой – ей нравится это название!

– А вот Тридцать шестая – Веля, – продолжает этот необыкновенный нечетный.

– Веля, – с готовностью вторит она ему, и даже жест этот губами повторяет, становясь какой-то неуловимо другой. Совсем не игрушкой?

– А я? – лезет без очереди Пятьдесят шестая.

– А ты у нас Лета, – он растягивает губы, и четная повторяет за ним.

От этих названий мне становится теплее внутри, как будто в каждом таком слове сокрыта частичка сказки. Значит, правильно называться именно так?

Сириус, седьмое гагарина. Сергей

Со мной связывается папа, он долго смотрит мне в глаза, а затем вздыхает, как будто хочет что-то неприятное сказать, но я не особо понимаю, в чем дело. Вроде бы нашалить не успел, с другой стороны, малышка-то точно никого другого не примет. Хотя о чем я думаю? Чужих детей не бывает!

– Я горжусь тобой, сын, – наконец говорит мне отец. – Но связался я не поэтому.

– Спасибо, пап, – улыбаюсь я, контролируя рукой спящую Катю. Цифры со лба ей удалила еще автоматика, я их только в протоколе нашел, но сны у нее так себе. Впрочем, мама много чего рассказывала, да и дед тоже, так что я, можно сказать, готов.

– Это случилось давно, – начинает в своем обычном духе он. – Одаренные дети отправились на экскурсию и пропали, их, конечно, искали, но…

– Но нашел их прапрадед, точнее их потомков, – киваю я, потому что семейную историю знаю.

– Да, сынок, – вздыхает папа. – Среди них были Лань Пивоварова и Чинь Циаль.

– Из нашей семьи, – добавляю я, потому что я-то Винокуров, мама фамилию менять наотрез отказалась.

– У Чинь было двое братьев, помладше и постарше, – продолжает отец, не реагируя на мои комментарии. – Старшего звали Сергеем. Он с Пивоваровым решил, что ищут не там, не те, не так, и угнал корабль, точно так же исчезнув. И вот теперь в мнемограмме твоей малышки…

– Он был на меня похож, – это не вопрос, я просто понимаю, о чем речь. Мама деду биологически не ребенок, значит, я на прапрадеда походить не могу, а вот на папиных родственников – легко.

– Как две капли воды, – кивает мне папа. – Сынок… Что бы ни случилось, мы всегда поддержим твое решение, береги себя!

– Куда я денусь, – негромко отвечаю я уже погасшему экрану. Такие слова – это не просто так, это папа что-то чувствует. Я, правда, тоже, но это детали, потому что пока мы в сложной ситуации.

Проснется моя маленькая, включу ей фильм для малышей, всяко проще будет донести основные понятия. Но вот то, что в ее памяти человек из далеких годов, а выглядит вполне сохранившимся, разрушает большинство моих построений – малышка действительно из чужой ветви реальности. Видимо, Отверженные там победили, принявшись целенаправленно уничтожать нас и наших детей, ведь они, судя по истории, просто маниакально любили мучить именно девочек. И дед что-то подобное рассказывал.

– Ну как ты тут? – негромко интересуется тетя Маша, заходя в каюту.

– Знаешь, я ее больше своим ребенком чувствую, чем сестрой, – неожиданно признаюсь я. – Да еще папин рассказ… Знаешь, мир, где возможно такое обращение с детьми, существовать не должен.

– А он и не существует, – вздыхает она.

Оказывается, мой предок попал в так называемую «основную ветвь», в которой не было деда. Никто не уничтожил «чужих», а те, кого мы зовем Отверженными, совместно с ними убили представителей тех народностей, из которых создалось известное нам Человечество. Поэтому наши дети для них – игрушки, но Разумные Галактики просто уничтожили эту фауну, а оставшиеся в живых дети оказались заморожены на много-много лет. Там, где они сейчас, фауны больше нет, но и Разумные вряд ли будут разбираться. Значит, дети в опасности…

– Нужен корабль, хоть какой… – понимаю я. – Их нужно спасти до того, как…

Тетя Маша все понимает, не зря она пришла с этим разговором ко мне. Но тут она останавливает меня, покосившись на пошевелившуюся Катю. Я принимаюсь гладить ребенка, отчего она снова погружается в спокойный сон. Пока я ее глажу – кошмаров нет, это я уже выучил.

– Сестры считают, что твой предок приведет корабль сюда, – объясняет она мне. – И тут придется впрягаться тебе, потому что никому из нас они не доверятся. Цвет одежды, как для твоих теть, сейчас не решит ничего – только возраст.

– Я готов, – киваю я, осознавая, что именно хочет сказать сильнейший телепат Человечества.

Искалеченные, замученные дети могут на мне заякориться, и тогда я дедову эпопею повторю. Но в этом нет ничего страшного, потому что чужих детей не бывает, а воспитанный на рассказах деда и прадеда, я к этому действительно готов.

– Аленка говорит, Катя себя умершей считает, – вздыхает тетя Маша. – Именно поэтому не боится. Так что ты учитывай на будущее.

– Знать бы, где они вывалятся… – вздыхаю я, потому что Космос большой.

– Корабли дежурят уже почти везде, так что найдем, – улыбается она мне. – Пойду я, а то твоя дочь уже просыпается.

Стоп, тетя Маша сказала «дочь». Это значит, что она оценила уже мое отношение к ребенку и я зря сопротивляюсь? Я в любом случае зря сопротивляюсь, хоть и вряд ли больше десяти лет между мной и ею. Я чувствую ее своей дочерью уже, потому что на свой возраст Катенька совсем не воспринимается. Это не проблема, на самом деле, существуют и методы, и подходы, особенно после мамы и прапрадеда. Проблема сейчас – избавить малышку от страха, причем подсознательного. А учитывая, что она возможный творец, то с памятью лучше не экспериментировать. Надо ей фильм включить, а только потом объяснять, что такое «мама» и «папа».

– Открываются глазки, – сообщаю я уже проснувшейся… доченьке, тетя Маша ошибаться просто не умеет. – Сейчас умоемся, покормим мою хорошую, а там и экран посмотрим, чтобы интересно было.

– Аленка в таком случае говорит «ура», – сообщает мне Катенька. – Я тоже так буду, можно?

– Можно, конечно, – глажу я ее по голове. – Пошли?

– Да-а-а-а! – совсем как маленькая, реагирует она, уже без страха протягивая руки.

– Умница какая у меня Катенька, – хвалю я ее, утаскивая в сторону гальюна. С туалетом справляется комбинезон, в который она обряжена, но помыть все равно надо будет, правда, не сейчас.

Самое главное, не произносить слов «игра» и «играть». Для малышки в этих словах боль. Плакать будет очень сильно, а тут у нас все равно не госпиталь, несмотря на полноценный Вэйгу. Да и не нужно никому, чтобы ребенок плакал, поэтому у нас есть «развлечение» – новое слово, и нет никаких игр. При этом заменить меня некому, и, когда найдутся остальные, будет ровно то же самое. По-моему, на такой вариант вообще никто не рассчитывал.

На коммуникаторе тем временем загорается сигнал трансляции. Понятно, Человечество сейчас будет извещено о наших находках, включая мнемограмму Кати. Ибо впереди у нас не просто полсотни маугли, а жутко травмированные, искалеченные фауной дети. Но я справлюсь, потому что никого другого, по заключению наших психологов, они не примут.

***

Что меня радует, так это тот факт, что здесь Винокуровы, – есть шанс, что не отмахнутся, ибо просыпается мой дар. А пока Катенька задает мне тысячу вопросов, наблюдая за ежедневной жизнью детсадовцев. Она смотрит и слушает, глядя на экран так, будто там чудеса какие демонстрируются, а не наша обычная жизнь. И хотя я ожидаю подобного, но одно дело ожидать, и совсем другое, когда так…

– А теперь мы будем играть! – говорит воспитательница на экране.

– Ура! – радуются дети. – Игра!

– Почему они радуются? – удивляется задрожавшая Катюша. – Ведь сейчас будет больно!

– Больно не будет, – качаю я головой, прижимая к себе ребенка. – Больше никогда больно не будет. А игра – это совсем не то, что делали с вами, смотри сама.

На экране дети познают мир в игре, за ними жадно наблюдает Катенька, явно решив не бояться или же просто смирившись, а я раздумываю о том, что мне подсказывает интуиция, пробужденная даром. А говорит она, что я должен лететь. Причем с Катей и на эвакуаторе. В точности, как прадед. Вдобавок ощущение необходимости этого нарастает, кажется, с каждой минутой, поэтому я трогаю пальцем сенсор вызова коммуникатора.

– Я точно умерла, – убежденно говорит моя дочь. – Теперь все будет иначе, потому что у меня теперь есть… – она замолкает, неотрывно глядя в экран, где происходит встреча с родителями малышей.

Именно в эти моменты я понимаю: тетя Маша права, даже очень права, я Катю именно дочерью воспринимаю, и эмоции у меня все именно такие. Но вместе с тем растет необходимость срочно идти навстречу остальным детям. Отчего-то я воспринимаю их близкими. Может быть, потому что среди них член моей семьи?

– Ты чувствуешь, – утвердительно говорит тетя Маша, не утруждая себя приветствиями. – Скоро буду. Как малышка?

– Фильм для малышей смотрим, – улыбаюсь я, а она глядит так понимающе и, кивнув мне, отсоединяется.

– Ты мой папа! – произносит наконец Катенька. – Ты себя так же ведешь, значит, ты… – голос становится жалобным. – Папа?

– Да, доченька, – киваю я ей, обнимая пискнувшее дитя.

Ее комбинезон защищает хрупкие кости, поэтому обнимать можно, а дочка смотрит в экран, потом на меня и начинает улыбаться. Странно, до этого момента я не видел, чтобы она улыбалась, но вот сейчас она улыбается мне. Может быть, она копирует детей на экране, но эта улыбка совершенно преображает ребенка, сразу же затихшего у меня в объятиях. Она смотрит на меня так, как… Как мама на деда смотрит, наверное. Неужели это и есть запечатление? Но почему? Как?

– Катенька, мне нужно поговорить со взрослыми дяденьками и тетеньками, – начинаю я, и в глазах ее появляются слезы. – Ты их не испугаешься?

– Ты… ты не оставляешь меня? – удивляется дочка. – Ты с собой меня берешь?

– Да, малышка, – киваю я, гладя ее по голове, при этом реагирует она совсем не по возрасту.

– С тобой ничего не страшно, – отвечает она, всхлипнув.

Полились слезки, потому что эмоции сдерживать она не умеет, да и не нужно ей. Сейчас успокою мою маленькую, и пойдем к тете Маше – обсуждать мои ощущения. Как-то она все-таки быстро восприняла меня. Неужели обычного отношения достаточно? Я не знаю, что это означает, ведь только-только школу закончил, но вполне осознаю: Катя – моя дочь. Ей очень нужен папа, и мама еще.

– Тогда, выходит… – она снова задумывается, что-то вспоминая.

Восемь лет какая-то консервная банка относилась к ребенку, как к животному. Восемь лет! При этом Катя разговаривает, вполне способна о себе минимально позаботиться и в своем уме. Как это у нее получилось? Надо будет внимательнее мнемограмму посмотреть – там точно есть ответ. Ну и…

– Не помешаю? – раздается голос тети Маши. Катя только сильнее прижимается ко мне.

– Заходи, тетя Маша, – приглашаю я ее в каюту.

– Ой, а что это за девочка такая хорошая? – сразу же удивляется тетя Маша, глядя на Катеньку. – Не бойся меня, я совсем не страшная, а знаешь почему?

– Почему? – заинтересовывается дочка.

– Потому что я вот так делать умею! – и тетя Маша корчит очень смешную рожицу, от которой Катенька опять улыбается, успокаиваясь.

– Мы готовы идти, – сообщаю я, беря доченьку на руки.

– Вот так даже? – тетя Маша явно удивлена, она такого, видимо, тоже не ожидала, но затем кивает. – Импринтинг… И как это произошло?

– Сам не знаю, – абсолютно честно отвечаю я.

Она ведет нас по совершенно пустым коридорам корабля, что демонстрирует – обо всем подумала глава группы Контакта, решительно обо всем. И вот мы входим в зал совещаний, где сидит довольно много офицеров, я замечаю и эмпатов, и психологов – они шевронами различаются, ну а у эмпатов глаза выдают многое, ведь они прислушиваются к Катеньке.

– Посмотри, все эти люди не хотят тебе плохого, – тихо говорю я зажмурившейся доченьке.

Она несмело открывает глаза, осторожно оглядывается и снова прячет лицо в моей одежде. Некомфортно ей, но, насколько я могу судить, не страшно. Просто не привыкла Катенька к таким толпам. Я киваю деду Саше, радуясь его присутствию, он улыбается мне в ответ.

– Товарищи, – обращается по флотской традиции к присутствующим тетя Маша, – мы собрались здесь для важного разговора. Сначала доложит аналитическая группа, затем послушаем самого младшего члена экипажа.

– Учитывая наш состав, опять приключения? – улыбается деда Саша, но сразу же становится серьезным.

– Группа интуитов считает, что в таком составе мы не найдем потеряшек, – спокойно сообщает тетя Лера, хотя она бабушка, конечно, но у нас просто так принято. – Должен лететь Сережа, на корабле, который сам выберет, и только в сопровождении квазиживых.

– История любит повторяться, – замечает дед. – Опять Сергей Винокуров выбирает корабль… А какой мотив?

– Мы считаем, что его визуальное совпадение с заботящимся о детях юноше поможет им не испугаться, а квазиживые морфируют под расу Лики, то есть визуально не будут казаться людьми, – объясняет тетя Лера. – Что скажешь, Сережа?

– Дар говорит, – вступаю я в разговор, – что судьба мне повторить историю прадеда.

– То есть эвакуатор, – кивает деда Саша. – А командиром кто?

В этот самый момент я вижу, что шеврон на моей руке меняет форму и цвет. Это зрелище меня завораживает, потому что оно совершенно невозможное. Зачем мне присвоили звание – понятно, в противном случае разум корабля меня просто не услышит, но у меня только школа и рассказы родителей за спиной! Ни Академии Флота, ни курсов каких, ничего! Как так-то?

Мусорщик. Семнадцатый

Большую глупость я тогда сделал. Молодой был, глупый, да сестренку любил… теперь я понимаю, что могло произойти: если их корабль провалился сюда, то нелюди убили всех. До меня не сразу дошло, что именно случилось, ведь другие реальности – это фантастика, но когда дошло… Уже было поздно. Пользуясь тем, что Ириша и младшие спят, я сейчас погружаюсь в глубины своей памяти. Я знаю, что не переживу возврата, но и не возвращаться не могу, ведь малышкам нужны разумные, а здесь… И снова встают перед глазами картины из памяти.

Блуждающую черную дыру мы с Ванькой не заметили, а навигатор он просто отключил, ведь мы на благое дело отправились. Два дурака, подумавшие, что сестер ищут недостаточно. Корабль… угнать помог мне Ванька. Его сестра тоже пропала, а маму после этой новости едва откачали. Не мог Ванька видеть мамины слезы, вот и рванул, ну и я с ним. По той же причине, на самом деле. Мы дружили с самого начального цикла. И вот снова воспоминания.

– Где это мы? – интересуется Ванька, едва только нас, сильно помотав, выплевывает в обычное пространство.

– Хороший вопрос, – вздыхаю я, пытаясь оживить навигатор, поэтому вокруг не смотрю.

Ванька, когда мы в черную дыру в процессе разгона, то есть на субсвете, попали, зачем-то дважды прыжковый двигатель дернул. Это я сейчас понимаю, что попали мы сюда именно поэтому, а тогда пытались сориентироваться, пока не сделали самую страшную ошибку – позвали на помощь. И за нами пришли. Откуда же мы могли знать, что выглядящие людьми совсем не люди. Ваньку уволокли куда-то, а я…

– Мерзкое животное! – слышу я крик, в котором нет ничего человеческого. – Ты станешь… – следующее слово я не понимаю.

Но затем приходит боль. Она преследует меня днем и ночью, я почти схожу с ума от этой боли. Меня лишают одежды, волос, даже имени. Я больше не Сергей, а… Семнадцатый. Это число выжжено у меня на лбу. Я не понимаю даже, что происходит, скатываясь в мир, где нет ничего, кроме мучений. Нет, меня не называют игрушкой, вовсе нет. Нелюди делают со мной вещи намного более страшные, да такие, что я просто впадаю в ступор, ничего больше не воспринимая вокруг. И вот тогда…

Неожиданно померкнувший свет мне не принес облегчения. Оказалось, что я уснул, а проснулся в полном одиночестве среди частично разбитых капсул. С десяток еще работали, и в них спали страшно искалеченные дети. Девочки и мальчик. Я не решился их будить, но осмотреть судно было необходимо.

Огромное насекомое я нашел сразу же, оно как раз поедало… Питалось оно. И хотело уже перейти к следующему блюду, когда будто кто-то вселился в меня – я схватил металлический стержень и проткнул это существо. Но той, что почти стала его блюдом, надо было помочь, ибо он мог быть тут не один. И вот я, действуя по наитию, просто забросил ее в немедленно вылетевший маленький корабль. Он так быстро стартовал, что я и не успел шагнуть на борт. Надеюсь, она жива осталась…

Затем я осмотрел корабль, не обнаружив больше никого и ничего. Хотя нет, еду обнаружил, ну и органы управления тоже. Насекомое я запер там, где нашел, а вот воду и брикеты, коих оказалось великое множество, прибрал поближе, но девочек будить не стал, мне надо было подумать. Я снова оказался в корабле, возможностей которого не знал, очень далеко от людей, при этом мне нужно было установить, где я и что происходит вокруг. Можно ли хотя бы убежать?

Сначала я приходил в себя, а затем просто от скуки принялся пробовать разные органы управления. Так я набрел на устройство связи, позволившее мне услышать, что происходит вокруг. Оказывается, корабль был обеспечен устройством пассивной связи. Услышав с детства знакомый язык Первых Друзей, я едва сумел остановить себя, чтобы не позвать на помощь. Раз люди оказались такими странными, могли же и Первые Друзья… И я принялся слушать, все больше осознавая простую истину: нас в этом мире нет. Нет Человечества, нет людей… они нас просто не знают.

Так я принялся готовиться, осваивать управление, чтобы вернуться. У меня было чуть меньше девяти лет, чтобы суметь отработать простые маневры, и отыскать хоть одну черную дыру. Затем я нашел внутри корабля еще один поменьше, только тогда поняв, о чем говорили Первые Друзья. Черный корабль, похожий на блюдце, был именно таким, каким описывали его говорившие между собой Разумные. Они называли это судно «кораблем Врага», даря мне понимание – нельзя на помощь звать.

Обнаружив прыжковый двигатель, я удивился – ведь получалось, что я могу теперь сделать то же самое, что натворил Ванька, наверняка уже упокоившийся. Но скука заставляла что-то искать, поэтому я перерыл полностью оба корабля. Вот тут и выяснилось, что целью нелюдей были одаренные, именно поэтому меня не убили, хоть и сломали. А Ванька, получается, оказался на совсем другом корабле – со здоровыми. Кораблей два было, только в этот поместили «корм», как было указано в найденной мною информации, а в тот – «исследовательский материал».

Жаль, я так и не узнал, что именно произошло и почему Человечества больше нет, но надеюсь, что вернуться смогу. Иришка предупредит Человечество, а меня не станет. Я знаю это совершенно точно: чтобы она и малышки спаслись, я должен умереть. И в эти часы я вспоминаю маму – какой она была, какой стала потерянной, когда пропала сестренка…

Мне очень нужно научить Иришку хоть чуточку доверять людям. А малышек постараться приучить к именам, хотя я чувствую, как время уходит. Я интуит, только какой-то неправильный, но тем не менее я чувствую: еще немного и будет поздно – Разумные, встретив корабль Врага, разбираться не станут. Буквально всем собой ощущаю, что еще совсем немного и станет поздно, а там, на той стороне, у Иришки и малышек точно будет кто-то близкий. Может быть, даже из моей семьи. Поэтому я должен сделать все возможное, чтобы они выжили, а я… Я уже не важен, да и устал очень сильно, поэтому так будет лучше для всех.

Мы в полете больше сотни лет точно, судя по тому, как за это время все успело измениться. На Гармонии, наверное, Четвертая уже эпоха идет, так что меня все равно никто уже не помнит и не знает. Иришу положат под мнемограф, чтобы увидеть мою историю. Может быть, люди хоть так смогут найти… Ну, хотя бы то место, где покоятся останки сестры. И мое последнее прости для мамы.

***

Я захожу в спальню… Мучили их страшно, на самом деле. Вот у нас открывает глаза Ириша, ей лет семнадцать-восемнадцать. Еще год-два, и убили бы, но повезло. Я глажу ее по лысой голове, вздыхая от этого зрелища, а она смотрит на меня, как на чудо. А я не чудо, я преступник, ведь нарушил все на свете. Но я искуплю! Обязательно искуплю, я верю.

– Сейчас, я только малышек… – начинаю я негромко, но она кивает сразу же, и я начинаю свой обход.

Вот у нас лежит Наташа. Я так ее назвал, потому что они не знают своих имен. По наитию назвал каждую и, кажется, угадал – соответствуют им имена. Наташа с номером двадцать восемь на лбу, ей лет десять-двенадцать. Еще немного, и начали бы ею играть совсем иначе, но успели сломать до того. У всех них проблема с ногами, у некоторых еще и с руками, а вот у малышки Леты что-то с позвоночником. Я глажу Наташу, как умею ласково, чтобы не пугалась она пробуждения, и девочка с неверием в удивительно синих глазах смотрит на меня.

– Доброе утро, Наташенька, – улыбаюсь я ей.

А дальше Женя, Валя, Инна, Мила, выглядящие почти одинаково, они чуть постарше малышки Леты, и кажутся мне сестрами. Один возраст, почти одинаковые внешне, да и номера у них один за другим, так что вполне могут быть и сестрами. Малышки спят еще, не буду их будить.

Лежат рядышком Веля и Влася – они близняшки, но номера отличаются, и что это значит, я не знаю. Они чуть помладше Вали. Ноги у обеих будто обгрызены, и культи очень страшно выглядят, как только выжили… Но держатся друг за друга, одинаково принимая ласку, совсем меня не боятся, хотя я уже страшный для них, потому что взрослый.

Ванда, Лета и Дея совсем маленькие. Они тяжело дышат и почти не шевелятся. Номера на лбу налиты кровью, по крайней мере, так мне кажется. Вот их я еще и обнимаю, моля Мироздание дать мне силы и умение, чтобы спасти всех.

Витя умер, судя по всему, по просыпании, а остальные мальчики – и того раньше, так что у нас только девочки; вместе с Иришкой их одиннадцать, ну и я двенадцатый, хотя номер на лбу у меня семнадцатый. По какому принципу наносятся эти номера, мне неведомо, но они есть…

Вроде бы в Темных Веках что-то подобное было, но я просто не помню уже, да и нет у меня сил больше. Только одно дает мне силы жить – надежда спасти этих девочек. Ведь, кроме них, людей в этом мире больше нет. Праматерь, скорее всего, уничтожили, а всех, кто оставался… Не знаю, почему тут так получилось, но разве это важно? Важно сейчас накормить малышек, а потом я пойду доукомплектую малый корабль и буду учить Иришку. Как научится, так и начну, нечего больше тянуть.

– Сейчас покормим маленьких, а потом переедем в другую комнату, – сообщаю я Иришке, еще раз ее погладив.

– А зачем? – интересуется она, тянясь к руке.

– Я постараюсь вас спасти, – негромко объясняю ей. – Отвезу к людям, для которых вы не игрушки, а очень важные…

– Избавиться хочешь? – глаза становятся просто огромными.

– Да нет же! – я и не знаю, как ее убедить в том, что не предам. Это же почти невозможно, они никому не доверяют…

Видя, что убедить Иришку трудно, я отправляюсь за едой. Просто не представляю, как подобрать слова, чтобы она поверила. Может быть, Разумные смогут? Должны же у них быть способы убедить этих детей в том, что все плохое закончилось! Лишь на это я надеюсь.

Раздав брикеты, которые достаю из ящика с надписью «корм», я помогаю малышкам насытиться, насколько это вообще возможно. Смотрю на каждую из них и понимаю – пора. Просто пора, и выхода нет. Поэтому выхожу из каюты, отправившись за тележками. Кто знает, для чего их использовали раньше, но сейчас мы с Иришкой на них перевезем малышек. Пусть Мироздание меня услышит и даст шанс!

Увидев тележки, дети не пугаются уже, спокойно относясь к пересаживанию. Ириша смотрит на меня со странным выражением в глазах. При этом я стараюсь донести до нее, что там, куда она попадет, я тоже буду. Может быть, выглядеть буду иначе, может быть, иначе называться, но я буду обязательно, и я вижу: она верит мне. Я не уверен в том, что говорю, просто верю в Человечество. Люди обязательно согреют этих малышек и смогут вылечить.

Двигаясь с тележками по темному коридору, я раздумываю о том, что делать дальше. В малом корабле есть лежанки, но как дети перенесут полет? Впрочем, у нас нет выбора, и я это очень хорошо сейчас понимаю, завозя тележки внутрь.

– Что это? – спрашивает меня Ириша.

– Это корабль поменьше, – объясняю я. – Если что-то случится с мусорщиком, вы останетесь в живых.

– За что? – этим вопросом она ставит меня в тупик, но затем я понимаю, почему она так спросила.

– Потому что так надо, – отвечаю я ей, на деле не ответив, но Ириша успокаивается. Накидка на ней как древнее одеяние смотрится, но лучше так, чем вообще никак.

Рассадив малышек, я подхожу к каждой, чтобы погладить на прощанье, а затем и к Ирише. Я сейчас буду говорить на языке Первых Друзей, поэтому разумные всё поймут. Главное, чтобы о мнемографе догадались. Ириша меня сейчас как раз не поймет, но кому нужно, смогут услышать мою последнюю весточку. Я обнимаю Иришу и начинаю говорить, спокойно отделяя фразы, отчего кажется, что я стихи читаю.

– Разумные! Я хочу рассказать вам об этих детях! – начинаю я, выкладывая затем всю информацию, что у меня есть. Часть ее мозг просто отбросит, но я надеюсь – меня услышат.

Я говорю и о том, какого свалял дурака, и о том, как все исправлю сейчас. В эти минуты я прощаюсь с Человечеством, готовясь уйти туда, куда уже ушли и мама, и сестренка. Нет, я вовсе не жалею себя, а лишь надеюсь на то, что у малышек появятся близкие, потому что так правильно. Я знаю, люди сделают все как надо, только бы нашли корабль. Кстати… Тут ведь должна быть связь! Можно же запрограммировать… Или нельзя?

Закончив говорить, я обнимаю Иришу, а затем оборачиваюсь на пульт. Нет, я с ним не справлюсь, значит, положимся на волю мироздания. Еще раз повторив, что мы обязательно встретимся, я показываю Иришке, где взять воду и еду, а потом отправляюсь восвояси. Внутреннее ощущение говорит, что времени совсем нет.

Бегом добравшись до рубки, я падаю в кресло, нажатием кнопки активировав двигатели. И в этот момент рядом совсем проносится что-то желтое – нас, похоже, нашли, поэтому я подаю все рукояти странной формы вперед, что, как я знаю уже, означает ускорение. Мы все это время болтались у черной дыры, отчего я вхожу в нее с постоянным ускорением, затем дважды нажав кнопку прыжка.

Экран расцвечивается яркими полосами, перед глазами закручивается плазменный колодец, а я чувствую, что смерть уже совсем рядом. Все больше полос, ярких столбов и молний, все ярче сияет вокруг непонятное пространство, при этом пот заливает глаза. И вот когда кажется – прошла вечность, я понимаю, что нужно делать, в самый последний ощущаемый мною момент нажимая кнопку отстрела всех спасательных средств.

Звезды, как же больно умирать…

Сириус, восьмое гагарина. Сергей

Насладившись моим недоумением и искренним удивлением, деда только рассмеялся. Разумеется, никто меня не собирается ставить командиром, но офицерское звание все-таки временно присвоили. Значит, для чего-то мне нужно «право приказа», то есть право быть услышанным разумом корабля. Однако спрашивать я не тороплюсь, пока взрослые дяди и тети обсуждают.

– Саша, у тебя же Вэйгу последнего типа? – интересуется деда.

– Да, недавно блоки меняли, – кивает деда Саша. – Думаешь его на «Варяг»? Мысль хорошая, у меня там много чего есть, а кем?

– Вахтенным начальником, а командиром квазиживого, – предлагает деда, и я вижу: все с этим согласны. – Ну и добавить там по списку…

– Нужны медики, – встреваю я. – Детские… Потому что у доченьки…

– Я помню, – кивает мне дед. – Значит, так и решили.

Юмор ситуации в том, что из всех присутствующих посылать можно только меня. Это не только я так чувствую, тетя Маша подтверждает, а вот дальше для нее пусто, то есть прогнозирование невозможно, и что это значит, я осознаю даже очень хорошо. Если интуиты не могут спрогнозировать, то или вмешаются Творцы, или дети станут нашей семьей. В отношении семьи только такие интуиты, как деды, могут что-то сказать. Ну что же… рассказы о прошлом что прадеда, что дедов меня вполне подготовили, а папой я уже стал. Едва-едва восемнадцать – и папа, вот такая сказка получается.

– Молодого на подготовку, – командует тетя Маша. – При этом учесть, что с ребенком нельзя разлучать. Предложения?

– Папочка… – шепчет мне Катя. – А о чем они говорят?

– Они думают, как сделать так, чтобы я мог отправиться спасать других девочек и мальчиков, – объясняю я ей.

– Ты полетишь их спасать? Со мной? – удивляется доченька.

– Для нас дети превыше всего, маленькая, – отвечаю я ей, гладя по голове.

Не готова она со мной расцепляться, совершенно. Медики наши тоже возражают, потому как сердце может отреагировать очень по-разному, а это никому не нужно. Правда, мне и самому интересно, что решат старшие товарищи, потому что знаний у меня никаких – только по рассказам.

– Так, вы двое, – закончив обсуждение, к нам обращается тетя Маша, – сейчас часа три поспите, пока готовят корабль. Сережа, в тебя впихнут ускоренный курс, будь готов к головной боли.

Хочется застонать, но нельзя. Это технология наших новых друзей, она позволяет в короткие сроки буквально влить в мозг знания. Только тут известно несколько неприятных последствий: во-первых, сильная головная боль, а во-вторых, эти знания временные. То есть спустя некоторое время, примерно месяц, они сотрутся из мозга. Что-то, конечно, осядет, но вряд ли много – у меня нет базовых знаний, я же не курсант Флота. Значит, будем терпеть, ничего не поделаешь.

Пока я объясняю Кате, о чем говорит тетя Маша, готовится аппаратура. Я же прислушиваюсь к себе, осознавая: время еще есть, а потом надо будет действовать. И тут мне в голову приходит идея, поэтому я останавливаю тетю Машу.

– Теть Маша, а ведь жизнь детей там, где нет нас, вполне могла быть связана с Отверженными, – негромко сообщаю я ей. – Как и все наши приключения в семье. А там, где они, учитывая, что нас нет…

– Там и Враг, – кивает она мне. – Мы тоже об этом подумали, потому флот будет следовать за тобой на расстоянии. Все-таки эвакуатор для боя не предназначен.