По следу зверя бесплатное чтение

1

Серебристый диск ночного светила, выкатившись из-за тучи, залил верхушки деревьев зловещим призрачным светом. Двигаясь в темноте леса, молодой партизан Николай Цвирко по прозвищу Сверчок поднял глаза к небу и – провалился в пустоту, не заметив вымытый дождями овражек. Вскочив с земли, юноша подхватил выпущенный из рук обрез, тревожно прислушался, всматриваясь в темноту. Но лишь ветер, пробегая по кронам деревьев, порывисто шумел листвой. Выросший в семье охотника, он с детства сроднился с лесом и читал его, как книгу. Теперь здесь опасность представляли только враги. Потерев ушибленное колено, Сверчок взошел на косогор, осмотрелся. Усталость валила с ног, хотелось передохнуть, но он упорно продолжал искать полицаев.

Немецких прихвостней Сверчок упустил накануне, во время наступления партизан на расквартированный в городке вражеский гарнизон. Атака захватила гитлеровцев врасплох. Вслед за ними спешно бежали и полицаи из шуцманшафта, или шумы, как называли в народе вспомогательные охранные батальоны, набранные из местных жителей. Воспользовавшись общей паникой, уходил с двумя своими подручными и вицефельдфебель Кондрат Матюшин. Сверчок был почти уверен: полицаи направляются в сторону Литвы.

Он заметил их на исходе ночи, когда в предрассветной дымке стали просматриваться очертания кустов и деревьев. Обрадовавшись, что не ошибся в своем предположении, Сверчок сначала решил с ходу атаковать противника. В ожидании скорой развязки даже взмок. Но в последний момент передумал: торопливость – не лучший советчик на войне. Командир их особого отряда, Федор Иванович Чепраков, требовал от бойцов трезво оценивать собственные возможности. К тому же одного из троих полицаев Сверчок надеялся взять живым.

Перед Кондратом Матюшиным он испытывал почти такое же чувство страха, какое однажды в детстве ощущал, стоя с выжлятником у края медвежьей берлоги. И все же ничто уже не могло остановить его от схватки с ненавистным врагом, повинным в гибели многих людей.

О том, что Матюшин собирается уйти на север, Коля догадался, вспомнив разговор полицаев в управлении, куда его привезли после ареста.

Не добившись от юного партизана нужных сведений, немецкий офицер покинул камеру, велев вицефельдфебелю Матюшину продолжить допрос. К порученному делу командир взвода шумы приступил с особым рвением. Несколькими увесистыми ударами кулака отправив арестованного на каменный пол, Кондрат, уверенный в том, что партизан лишился чувств, стал обсуждать со своим помощником обстановку на фронте. Говорили о том, что обещанная гитлеровцами победоносная война близится к полному поражению Германии и пора подумать о своем спасении. Тогда-то и прозвучало слово «Литва»…

Утренние лучи солнца уже проникали сквозь ветви деревьев. Увидев, что полицаи повернули к опушке, Сверчок, стараясь оставаться незамеченным в густоте июньской зелени, поспешил обойти их сбоку. Остановившись у старой кряжистой сосны на расстоянии выстрела, вдохнул полной грудью утренний росистый воздух. Почувствовал, как от голода и недосыпа закружилась голова.

Силы, вероятно, оставляли и неприятеля. Коля это понял по тому, как тяжело троица двигалась, часто спотыкаясь о кочки. Дотянув до опушки, густо поросшей по краю рябинником, полицаи повалились на землю.

Опершись спиной о куст старого чубушника, Кондрат покосился на присевшего неподалеку товарища:

– Слышь, Семен, подкрепиться бы надо!

Кивнув в знак согласия, тот сорвал со спины ранец, покопавшись в нем, достал три консервных банки и потянулся за висевшим на поясе ножом. Но воспользоваться им не успел. Раскатистый выстрел из обреза разорвал утреннюю тишину. Обмякнув всем телом, Семен повалился на бок.

Громко вскрикнув, второй полицай вскочил на ноги и бросился к ближайшему ельнику. Проявив завидную прыть, следом кинулся и Кондрат.

Выстрелить второй раз Сверчку не удалось: подвел затвор старого оружия, заклинив патрон. Не раздумывая, юноша поспешил к убитому. Забрав винтовку и две запасные обоймы к ней, не забыл и личные документы полицая. «Советские граждане, – не раз говаривал замполит отряда Афанасий Петрович Строжевский, – должны знать имена предателей, даже если те мертвы».

Вспомнив их последнюю встречу, Сверчок приуныл. Он все пытался понять, что побудило политрука заподозрить его в измене…

2

Коле было шестнадцать, когда он попал в партизанский отряд Федора Ивановича Чепракова. Возмущенный действиями фашистов и их приспешников, подросток и раньше пытался бороться с ними, собрав вокруг себя нескольких школьных товарищей.

Первое, на что решились подростки, – угнали у полицаев телегу. В ту же ночь подпилили опоры обветшалого моста, по которому утром гитлеровские прислужники должны были провезти обоз с пшеницей. Уже на следующий день их действия вызвали ответные меры: в село из райцентра нагрянули гестаповцы.

Собрав на центральной площади жителей, фашисты вывели из толпы троих стариков и заперли в амбаре, сообщив, что выпустят лишь после того, как селяне восполнят все потери. Стараясь вызвать к себе расположение местного населения, даже пообещали никого не наказывать. В тот раз, действительно, все обошлось. Телега нашлась. Крестьяне достали из реки мешки с зерном и просушили его.

Неудача не остановила юных борцов. Однажды Коле с товарищами повезло. Им удалось выкрасть у пьяного полицая винтовку. Неописуемая радость охватила подростков. С настоящим-то боевым оружием куда как сподручнее воевать! Да и статус в собственных глазах заметно повышался. Это же не стекла из рогатки бить в доме старосты. А другого ничего у них не было. Еще в самом начале войны гитлеровцы изъяли у населения все имеющееся у него охотничье оружие. Если и сохранилась у кого из стариков берданка с древних времен, так кто же признается.

Но недолго радовались молодые мстители. На этот раз из города в помощь местным полицаям нагрянули жандармы. Арестовав пятерых человек, фашисты пригрозили всех расстрелять, если к утру оружие не будет возвращено. Пришлось Коле, рискуя жизнью, подбросить ночью винтовку во двор бывшего сельсовета, в котором разместилось новое руководство. От смерти арестованных это спасло, но от публичной порки шомполами – нет. В тот день ребята пожалели, что своими неумелыми действиями довели почтенных людей до позора.

Тем же вечером в доме Цвирко появился бывший директор местной школы, Павел Игнатьевич Тихонович. О чем-то недолго пошептавшись с хозяйкой, старый учитель истории ушел. Сгораемый любопытством, Коля подступил к матери:

– Чего приходил? Может, от отца вести какие принес?

О судьбе Колиного родителя, ушедшего на фронт в самом начале войны, семья ничего не знала.

– Передай своим, чтобы прекратили всякую самодеятельность, иначе снова невинные люди пострадают! – проворчала Акулина Борисовна, бросив на сына недовольный взгляд. – Война – не детские игрушки! Вас позовут, если будете нужны, – многообещающе заверила она.

Коля был в растерянности: «Откуда старик узнал, что это наших рук дело?» Словно прочитав его мысли, мать продолжала:

– Кое у кого из твоих дружков слишком длинный язык! Странно, что полицаи еще не добрались до вас. Смотри, Николай, доиграешься! – пригрозила она пальцем. – Вот вернется отец, все ему расскажу.

Почувствовав себя пристыженным, Коля вернулся к широкому подоконнику, заменявшему ему письменный стол. Подперев рукой подбородок, он долго смотрел в окно, вспоминая отца. Как же давно они не виделись! Жив ли?..

Стало ясно, что бороться с фашистами нужно другими способами, но как, они с товарищами не знали. Визит Тихоновича и слова, оброненные матерью, поначалу вселили робкую надежду на связь с партизанами. Но время шло, мать молчала, а старый учитель в их доме больше не объявлялся. Коля волновался: «Так и война может закончиться без нашего участия!»

Неделю спустя в дом Цвирко ворвались полицаи. Осмотрев все уголки и сарай, они забрали непочатую трехлитровую бутыль самогона и… увели мать. Перепуганные Коля с плачущей десятилетней сестрой Аней остались одни. Скоро в дверях появился Павел Игнатьевич. Вел себя старик весьма странно. Так же, как и полицаи, облазил все закутки, спустился в погреб. Долго что-то искал в сарае, проверяя вилами землю, после чего велел Николаю отправить сестру к соседям, а когда тот вернулся, сообщил, что немцы подозревают их мать в пособничестве партизанам.

Это известие ошеломило подростка. Ничего такого за матерью он не замечал. Знал, что всем, кто помогает «лесным бандитам», как называли гитлеровцы партизан, грозила смерть. Вместе со страхом за ее жизнь, Коля одновременно испытывал и невероятную гордость. У кого еще из его друзей близкие сотрудничали с партизанами?

Позже выяснилось: немцам на Акулину Цвирко донес один из местных полицаев, сообщивший, что супруг ее служит в Красной армии, а сама она помогает партизанам медикаментами, которые привозит из города.

Женщину и еще несколько человек, обвиненных в разных преступлениях перед германскими властями, поместили в большой старый амбар, расположенный на центральной площади, где раньше проводились ярмарки. Здесь же, прямо во дворе, их на следующий день и стали допрашивать прибывшие из райцентра офицеры политического управления.

Площадь перед амбаром была огорожена высоким дощатым забором, служившим загоном для крупного рогатого скота, собираемого немцами со всей округи для отправки в Германию. Через щелку в заборе Коля видел, как, развалившись в кресле, офицер, сутулостью напоминавший сохатого, допрашивал арестованных. Первым из амбара вывели пожилого мужчину. Николай не сразу признал в нем приятеля отца, дядю Степана, с которым не раз бывал на рыбалке. Супруги Савины жили в небольшом домике на окраине села. Единственная их дочь, проживавшая в Гродно, погибла в первый же месяц войны, угодив вместе с семьей под бомбежку. Обрушившееся горе сломило еще недавно крепкого и жизнерадостного пятидесятилетнего мужчину, и сейчас перед офицером стоял дряхлый старик. Савина схватили в тот момент, когда он собирался подсыпать в топливный бак армейского грузовика некий порошок. Отпираться он не стал, и после короткого допроса его вернули в сарай.

Следующей переводчик вызвал Акулину Цвирко. Увидев мать – простоволосую, в кофте с изорванным воротом и оцарапанным лицом, – Коля в бессильной ярости вцепился в доску в заборе, словно намеревался вырвать ее.

На вопросы Сохатого женщина отвечать не стала, демонстративно отвернувшись в сторону. Расценив такое ее поведение как вызов, гауптман что-то шепнул сидевшему рядом лейтенанту-переводчику, что вызвало у обоих гомерический хохот, после чего последний ткнул пальцем в стоявших в оцеплении полицаев, выкрикнув фамилии – Матюшин, Власенко. Отделившись от остальных, два здоровяка подошли к хрупкой женщине и угрожающе нависли над ней.

Акулина продолжала молчать, только в глазах прибавилось страху. Один из них схватил ее сзади за плечи, чтобы не могла увернуться, а другой с силой, наотмашь, ударил раскрытой ладонью по лицу. Из разбитых губ по подбородку потекла алая струйка. Акулина не издала ни звука. Страха в ее глазах больше не было, лишь ненависть к бывшим согражданам.

Перестав ухмыляться, гауптман потребовал продолжить допрос. Скривившись, полицай размахнулся и с силой нанес женщине удар кулаком в живот. Охнув, несчастная переломилась пополам. Повалив на землю, верзила принялся избивать ее ногами. До Коли долетели слова: «Кровью захлебнешься, сучка, а все гауптману расскажешь!» Страх за жизнь матери заставил его зажмуриться. В голове стали рождаться самые фантастические планы мести. Почувствовав, как кто-то больно схватил за локоть, он резко обернулся.

Это был Павел Игнатьевич. Желая уберечь подростка от необдуманных действий, старый учитель попытался увести его домой, но тот решительно воспротивился.

Гитлеровцам не удалось узнать, у кого в городе Акулина получала медикаменты. В полубессознательном состоянии женщину оттащили обратно в амбар и бросили на земляной пол. Сама передвигаться она не могла.

Коля не помнил, как прибежал домой. В голове стучала единственная мысль: вызволить! Любым способом вызволить мать!

Сняв со стены в чулане старый отцовский сидор, с которым тот ходил в лес, он сложил в него нехитрую снедь: несколько отварных бульб, головку лука, небольшой шматок сала и литровую бутыль воды. Подумав, положил еще свежее полотенце и чистую кофту.

Скрип отворяемой калитки заставил его вздрогнуть и выглянуть в распахнутое окно. Во двор, едва волоча ноги, входил историк Тихонович. Проковыляв к крыльцу, Павел Игнатьевич тяжело опустился на ступеньку.

– Однако горазд ты бегать! – проворчал старик. Заметив в руках паренька вещмешок, он, догадываясь, куда тот собрался, отрицательно замотал головой: – Не ходи, Коленька, не надо! Не сейчас!

– Да я… здесь поесть немного… – начал, было, дрожащим голосом Николай.

– Потом! Потом вместе отнесем. А пока делом займемся. Надобно тщательно дом с сараем осмотреть. Будем искать лекарства. Не дай бог немцы придут…

– Какие лекарства? Полицаи все уже осмотрели и ничего не нашли.

– То – полицаи, а то – фрицы! – упорствовал Павел Игнатьевич. – Если найдут медикаменты, твоей мамке точно не поздоровится. Тогда Акулине не избежать… кхм… В общем, ищи!

– Сами ищите, я скоро! – крикнул младший Цвирко и пустился бегом по улице…

Приближаясь к центральной площади, он увидел, как несколько полицаев разбирали часть забора, складывая потемневшие доски в штабеля. У запертого амбара, в котором держали арестованных, лениво прохаживался взад-вперед невысокий парень, немногим старше его. Набравшись решимости, Коля подошел к караульному.

– Мамка у меня тут… э… Мне бы увидеться с ней! – начал он сбивчиво.

Полицай нахмурился:

– С арестованными не велено разговаривать! Иди отсель!

– Передать-то можно? – попросил Николай, вытягивая далеко вперед руку с котомкой. – Я ей тут поесть принес.

– Поесть? Это можно, – неожиданно быстро согласился караульный, принимая вещмешок. – Разве ж я не понимаю!

Обрадовавшись изменчивости его настроения, Коля повторил попытку:

– Мне бы увидеть мать, поговорить…

– Я же сказал: не велено! – снова сдвинул брови караульный.

– Слушай, ты можешь передать офицеру, что она ни в чем не виновата? Нет у нас дома никаких лекарств. Ей-богу! Я везде смотрел. Кто-то наговорил на нее.

Неопределенно мотнув головой, паренек заглянул в котомку.

– Здесь ничего запрещенного нет? А то, может, оружие надумал передать? – ухмыльнулся он.

– Да какое оружие? – отмахнулся Николай. – Бульбы немного да сала! Хочешь, я и тебе принесу? – Пытаясь спасти мать, он хватался за этого паренька, как за соломинку. – Ты скажи, мне не жалко! Только передай офицеру, пожалуйста?

Полицай отвел взгляд в сторону:

– Ладно. Ты, это, ты иди! Тут посторонним околачиваться нельзя. Если увидят – обоих накажут.

Горячо поблагодарив его, Коля вернулся за забор. Приникнув к узкой щелке между досками, он остался ждать, когда часовой отправится в расположенный напротив штаб, чтобы замолвить словечко о его матери.

Однако полицай и не собирался этого делать. Подозвав одного из тех, кто разбирал забор, он предложил разделить с ним содержимое передачи, сквозь смех отпуская скабрезные шутки в адрес «доверчивого дурачка».

Горькая обида клещами сдавливала горло Николаю, когда он, поднимая сандалиями пыль, бежал обратно к отчему дому. В голове вновь рисовались картины мести. Одна страшнее другой. Только теперь в них присутствовали полицаи, которых он сейчас ненавидел даже больше, чем гитлеровцев…

Павел Игнатьевич по-прежнему сидел на крылечке, дожидаясь его возвращения. Услышав рассказ заплаканного паренька, старик велел ему немедленно забрать у соседей сестру, после чего отвел обоих в свой дом. Оставив ребят на попечение супруги, Всеславы Валентиновны, Тихонович тут же стремительно исчез.

К вечеру по селу поползли слухи: завтра фашисты собираются казнить всех задержанных. От страха Коля впал в ступор. Он не знал, что делать. Друзья не оставили его наедине с бедой. Дождавшись темноты, они огородами пробрались на задний двор стариков Тихоновичей. Собравшись в глубине сада под старой развесистой яблоней, подростки, со свойственной их возрасту горячностью, мешая друг другу, стали наперебой предлагать различные способы спасения обреченных на гибель людей.

Ближе к полуночи вернулся Павел Игнатьевич. По сосредоточенным лицам ребят он догадался, о чем шел разговор. Отругав за неосторожность – местным запрещалось появляться на улицах в столь поздний час, – старик велел всем расходиться по домам, строго-настрого наказав самим ничего не предпринимать.

3

В ту ночь Павел Игнатьевич не спал. Еще не успели первые петухи оповестить жителей села о начале нового дня, как он проводил жену до леса. На краю луговой поймы супруги расстались. Прощание было недолгим. Согнувшись под тяжестью взваленного на плечи пузатого мешка с продуктами и самыми необходимыми вещами, дородная Всеслава Валентиновна скупо обронила: «Павлуша, береги себя!» – и, взяв за руку младшую сестричку Николая, Аню, не оборачиваясь, скрылась в чащобе.

Вернувшись в дом, Тихонович не стал будить вздрагивавшего во сне паренька. Дождавшись, когда взошедшее солнце полностью оторвется от земли и пойдет гулять по небосводу, он наконец подошел к кровати.

– Вставай, Коленька, пора! – произнес Павел Игнатьевич, с исполненным мрачной решимости лицом. – Надо идти!

Вскочив на ноги, Николай протер спросонья глаза и стал быстро одеваться.

– Куда, к партизанам?

– Каким еще партизанам? Слышали бы тебя фрицы! – проворчал хозяин дома, кладя на стол краюху ржаного хлеба и большую очищенную картофелину. – Съешь по дороге!..

Виселица на центральной площади села, воздвигнутая из столбов и досок, стянутых с забора, бросилась им в глаза еще издали. Сердце Коли заколотилось в предчувствии чего-то неотвратимого и ужасного. С побледневшим лицом он повернулся к старику:

– Пал Игнатьич, что это? Это для кого?

Тихонович ускорил шаг.

Как и накануне, гитлеровцы вновь согнали всех жителей на площадь, окружив ее живой цепью из полицаев и прибывшего ночью отделения эсэсовцев. Не сумев вовремя укрыться, Коля с Павлом Игнатьевичем оказались в самом центре толпы. Долго ожидать появления гауптмана с переводчиком не пришлось. Покинув в сопровождении автоматчиков здание бывшего колхозного правления, расположенного на другой стороне площади, оба офицера с важным видом вершителей судеб прошествовали к столу, установленному напротив виселицы. Из амбара вывели всех пятерых арестованных.

Бросив взгляд на людей, толпившихся у забора, Акулина сразу заметила сына. В светлой курточке из тонкой парусины, Коля выделялся среди темной массы. Сердце матери забилось в тревоге: «Почему не скрылся? Зачем пришел? Где Анечка?..» Опасаясь привлечь к нему внимание фашистов, она отвела глаза в сторону.

Толпа на площади застыла в безмолвии. Согнанные в загон, словно скот, люди испуганно взирали на происходящее. Какое-то время не слышен был даже детский плач. Но вот кто-то из женщин первым всхлипнул. Тут же над головами прокатилась робкая волна недовольства, и вскоре вся площадь загудела. Народ требовал отпустить ни в чем не повинных односельчан.

Коля тщетно пытался перехватить взгляд матери. Нащупав в кармане складной перочинный ножик, он был готов в любое мгновение броситься на ненавистного врага. Почувствовав, как забеспокоился подросток, Павел Игнатьевич, опустив тяжелую руку на его плечо, прошептал:

– Ты, Коленька, от меня не отходи! И давай без глупостей!..

Старый учитель понимал, какая буря творилась сейчас в душе мальчишки. Страх за родного человека, густо замешанный на злости, мог довести до срыва, что неотвратимо привело бы к катастрофическим последствиям. И матери бы не помог, и себя погубил…

Участь арестованных была предрешена. Всех их ожидала смерть. Гитлеровцам был необходим показательный суд, чтобы донести до населения: мы здесь навсегда.

Сохатый приказал помощникам подвести к столу одного из арестованных. Перед ними, с какой-то виновато-растерянной улыбкой, с растрепанной головой и всклокоченной седой бородкой, предстал старик лет семидесяти. Жалкий вид человека, одетого в мятую рубаху навыпуск, в заплатанных штанах и древних, истоптанных башмаках, рассмешил гитлеровцев. Повернувшись к переводчику, гауптман что-то лениво обронил и, махнув рукой, отправил старика обратно.

Услышав фамилию Цвирко, стоявший позади Акулины полицай, грубо толкнув прикладом в спину, подвел ее к немцам. Переводчик задал женщине те же вопросы, что и днем ранее.

– Назовите имена людей в городе, кто снабжал вас лекарствами, – потребовал он. – Назовите, и мы сохраним вам жизнь!

Акулина продолжала упорно молчать. Сохатый никак не мог понять, почему эта привлекательная белорусская женщина, которой еще жить да жить, добровольно выбирает смерть. Это было так не похоже на поведение француженок и румынок, с кем ему доводилось встречаться раньше. Поведя плечами, словно сожалея об участи, которая ожидает несговорчивую женщину, офицер отослал ее к остальным арестованным.

Акулина встала рядом с едва державшимся на ногах мужчиной, чье лицо представляло собой сплошную кровавую массу. Лишь по одежде Коля с трудом узнал в нем Савина, приятеля отца.

– Он же во всем признался! Зачем было избивать? – недоумевал подросток.

– Очень может стать, что это наши вурдалаки-полицаи проявили собственную инициативу, – тяжело вздохнув, предположил Павел Игнатьевич. – Сволочные натуры! Прислужники сатаны!

Гитлеровцы торопились. Задерживаться в далеком от райцентра селе было небезопасно. Сохатый вышел из-за стола, взглядом, полным самодовольства, окинул собравшихся на площади и начал через переводчика зачитывать приговор: «…Действуя по законам Великого Рейха, дарованным германскому народу самим Богом, спасая от большевистской заразы всех, кто принимает наши порядки, мы и впредь будем сурово наказывать тех, кто помогает лесным бандитам…»

От предчувствия неотвратимости беды Коле хотелось крикнуть. В какой-то момент их взгляды с матерью пересеклись. Акулина ободряюще улыбнулась сыну.

Закончив речь, Сохатый победно вскинул голову и остался стоять, ожидая, когда полицаи подведут осужденных к виселице. Народ на площади зашевелился, загудел. Завыли в голос бабы. Засопели старики, выдавливая из груди проклятия. Глядя, как полицаи набрасывают на шеи несчастных веревки, женщины стали прикрывать перепуганным детям глаза.

Самообладание окончательно покинуло Колю. Выхватив из кармана нож, он рванулся вперед. Блеснув в лучах солнца, стальное лезвие напугало оказавшуюся на его пути молодую женщину с младенцем на руках. Коротко вскрикнув, она отшатнулась в сторону. К счастью, ее голос потонул в общем гуле.

Павел Игнатьевич успел перехватить руку подростка и до боли сжал ее чуть выше локтя.

– О сестре бы подумал, дурень! – возмутился Тихонович, безуспешно пытаясь отобрать нож.

Заплакав, Коля прижался лицом к груди старика. В этот момент гауптман поднял руку, собираясь дать отмашку. Толпа снова замерла. Тихонович отвел взгляд от виселицы. Смотреть, как лишают жизни людей, которых знал долгие годы, он не хотел, поэтому не увидел, как пуля, выпущенная партизанским снайпером, снесла гауптману полчерепа. Следующий выстрел заставил и переводчика уткнуться головой в стол. Мгновение спустя все вокруг загрохотало и пришло в движение…

Доклад от связных о готовящейся казни сельских активистов, помогавших партизанам, командир отряда Федор Чепраков получил далеко за полночь. Выдвигались спешно. Времени на подготовку не оставалось. Решили действовать по обстановке.

Первыми, как обычно, в бой вступили снайперы. И пока они прицельно расстреливали неприятеля, стараясь не задеть заметавшихся в испуге по площади людей, автоматчики отрезали фашистам пути отступления.

«Слава Богу, успели! – вздохнул облегченно Павел Игнатьевич. – Еще минута – и было бы непоправимо поздно». Привлекая внимание напуганных стрельбой селян, старик высоко поднял руки и стал громко призывать всех лечь на землю. Падая сам, он увлек за собой женщину с младенцем. В панике немногие услышали его.

Едва раздались первые выстрелы, Коля вырвался из цепких рук старика и подбежал к виселице. О собственной безопасности он в этот момент не думал. Опасался, как бы полицаи не успели выбить табурет из-под ног матери. Сама бы она избавиться от петли не сумела – фашисты предусмотрительно связали арестованным руки за спиной.

Освободив мать, Коля бросился к остальным. Только одного человека не удалось ему снять с петли живым. Пуля оборвала жизнь Степана Савина раньше, чем лезвие ножа коснулось веревки…

Бой закончился так же внезапно, как и начался. Избежать заслуженной кары никому из врагов не удалось.

Крепко прижав сына, Акулина не сдерживала слез. Немного погодя, спросила с волнением в голосе:

– Где Аня?

Николай поспешил успокоить:

– Не волнуйся! Мы с Павлом Игнатьевичем отправили ее в лес.

Вспомнив о старом учителе, мать и сын Цвирко бросились искать его.

Тихоновича они нашли недалеко. Старик лежал на земле, а на груди, по выцветшему полю посеревшей от времени сорочки, расплывалось большое алое пятно. Рядом, судорожно прижимая к груди младенца, громко причитала та самая молодая женщина, которую Коля несколькими минутами раньше напугал своим ножом.

– …Нас спасал, а сам, вот, погиб! – всхлипывая, рассказывала она сидевшему на корточках мужчине.

Одетый в офицерские брюки-галифе и гражданский пиджак поверх гимнастерки, незнакомец, чей возраст трудно было угадать из-за густой с проседью бороды, придерживал обеими руками голову старика.

– Что же ты его раньше времени хоронишь?! – возмутился он. – Жив Пал Игнатьич, жив! Рано ему еще на тот свет. Верно, отец?

Едва заметная улыбка тронула бескровное лицо Тихоновича:

– Ты все-таки успел, Федор Иваныч! А я уж и надежду…

Тяжелый кашель не дал ему договорить.

Обернувшись на копавшегося в брезентовой сумке бойца, бородач поторопил:

– Кудымов, скорее! Истечет ведь!

– Куда ж скорее, таваш командир? – проворчал партизан, выуживая на свет пакетик с бинтом. – Я када еще говорил, что перевязывать нечем?

– Давай, боец, давай! Потом будешь жаловаться.

Стоявший рядом с ними черноусый автоматчик, цепким взглядом замечавший все, что происходило вокруг, вытащил из внутреннего кармана пиджака два мятых пакетика:

– Держи, Кудыма! У фрица «одолжил» в последнем бою. Ему уже не понадобится.

Увидев перед собой Акулину с сыном, Тихонович попытался приподняться, но боль в груди сковала движение.

– Слава Богу, живы… – прошептал он.

Глядя, как жизнь с каждой секундой покидает его, Акулина, до боли прикусив губу и с трудом сдерживая слезы, опустилась рядом на колени.

– Может, телегу подогнать? Я мигом! – предложил Коля, чувствуя, как от волнения противно дрожат колени.

Нетвердой рукой Павел Игнатьевич придержал подростка за штанину.

– Не спеши! Мне уж она без надобности. – Схватив бородатого мужчину за руку, старик из последних сил прошептал: – Иваныч, возьми паренька к себе! Это я о нем тебе рассказывал. Возьми. Горяч больно, пропадет…

Тело погибшего учителя аккуратно уложили на подъехавшую телегу. Приказав собрать всех жителей, командир особого партизанского отряда Федор Чепраков выступил перед ними с краткой речью:

– Товарищи, мы еще вернемся сюда, потом, когда окончательно изгоним врага с советской земли! Вернемся и воздадим должное всем нашим погибшим. А пока что, товарищи, надо нам вот что сделать…

Командир был уверен: не дождавшись возвращения в город своих людей, гитлеровцы направят в село карателей – за каждого убитого офицера или солдата фашисты жестоко мстили. Желая отвести подозрение от сельчан, он решил сымитировать столкновение гитлеровцев с партизанами далеко от этого места. Однажды такое уже сработало. Отдавая распоряжение как можно скорее предать тела погибших земле, капитан Чепраков предупредил: никто не должен знать о том, что немцы были здесь.

Получив задание, несколько молодых партизан принялись в спешном порядке разбирать виселицу и восстанавливать забор, приводя площадь в первоначальное состояние. Остальные стали грузить тела поверженных врагов в повозки, предоставленные жителями. К работе подключили и мальчишек. Им было поручено собрать все гильзы, чтобы позже рассыпать на новом месте. Немецкую технику: грузовик, несколько мотоциклов, бронетранспортер и легковой «мерседес» – также следовало перегнать в лес, после чего уничтожить гранатами для достоверности боя.

Заметив подростка, за которого перед смертью просил Тихонович, Чепраков призывно махнул ему рукой.

– Значит, это ты сколотил отряд мстителей? Собирались с фашистами воевать?

Надеясь услышать похвалу, Николай с гордостью ответил:

– И воевали!

Лицо Федора Ивановича посуровело:

– Воевать нужно с головой! Могли невинных людей почем зря погубить.

Коля смутился:

– Я не думал, что так получится…

– Значит, хочешь воевать? – Голос Чепракова потеплел. – Тогда иди к нам. Я вообще-то не беру в свой отряд юнцов, но за тебя сам Петр Игнатьевич словечко замолвил. Да и Акулина, мать твоя, тоже просила. Между прочим, она у тебя настоящий герой! Помогает партизанам в очень важном деле.

Предложение прозвучало столь неожиданно, что привело подростка в замешательство. Обернувшись, он ухватил взглядом ожидавшую в сторонке мать. Только сейчас обратил внимание, как осунулось и посерело за эти дни ее лицо. Несказанной нежностью наполнилось его сердце.

Подойдя, Акулина легонько взъерошила светлые вихры сына:

– Иди! Тебя все равно дома не удержать, а так хоть под присмотром старших будешь.

Коля решительно отстранился. Это разве дело?! Человека в партизаны приглашают, а она с ним – как с мальчишкой! Что подумает Федор Иванович? Он хотел сказать, что уже взрослый, что не надо с ним так-то, но, заметив, какой печалью наполнились глаза матери, промолчал.

– Ну, так что, Николай, пойдешь к нам? – повторил Чепраков. – Парочка смелых птенцов нам в отряде не помешает. Годков-то тебе сколько?

От радости Коле хотелось закричать, но сравнение с птенцом покоробило.

– Вообще-то мне семнадцатый пошел… – нахохлившись, выпалил он на одном дыхании и, немного подумав, добавил для солидности: – И я хорошо стреляю!

– Ну-у! – Брови Федора Ивановича взлетели. – Тогда сам бог войны велит тебе идти в мою дружину! – улыбнулся офицер. – Добро пожаловать в ряды партизан, боец Цвирко! Посмотрим, на что ты годишься.

Сердце Николая радостно колотилось, когда он пожимал крепкую, шершавую ладонь капитана.

Оставив село под захлебистый лай собак, отряд вышел к подлеску. Здесь было решено разделиться на две группы. Основная часть возвращалась с командиром в лагерь. С ним уходили и Акулина с сыном. Второй группе, возглавляемой старшим лейтенантом Виктором Вовком, предстояло завершить задуманное.

– Надо спешить! – торопил капитан. – Дождь собирается. Нам это на руку. Смоет следы колес.

– Успеем, Федор Иванович! – заверил Вовк.

Остановившись за бровкой дороги, командиры наблюдали, как мимо, скрипя и покачиваясь на ухабах, тянулись телеги с телами убитых фашистов. Неожиданно сбоку вынырнул новоявленный боец Цвирко и, как заправский военный взяв под козырек, обратился:

– Товарищ командир, разрешите доложить?

Федор Иванович приветливо кивнул:

– Разрешаю!

– Здесь не все полицаи. Двоих нет, как минимум.

– Ты уверен? – насторожился Чепраков.

– Точно говорю! Нет тех, кто мамку вчера били. Фамилию одного я хорошо запомнил – Матюшин. Второго узнал бы в лицо.

Капитан повернулся к Вовку:

– Что скажешь, Виктор? Плохо зачистили?

Офицер недоуменно пожал плечами:

– Уйти никто не мог. Мы все тщательно осмотрели. В живых остался только один полицай из местных. Жители собирались над ним самосуд учинить, но я не допустил. Сказал, чтобы все было по закону.

– По закону – это правильно, – согласился Федор Иванович. – Все же надо было по всем дворам пройтись. Может, кто спрятался… Ты представляешь, что будет с жителями, если хоть один фашист остался в живых? Завтра же немцы все село сожгут! – Капитан стал привычно пощипывать короткую бородку. Он так делал всегда, когда нервничал или крепко о чем-то задумывался. – Придется людей с собой уводить!

Вывод мирных жителей из села мог надолго связать руки партизанам. Их разговор слышал медленно проезжавший мимо возница. Спрыгнув с телеги, мужчина рассказал, что видел, как ночью из села выезжал грузовик с несколькими полицаями.

– Очень надеюсь, что эти двое были среди них, – облегченно вздохнул Чепраков.

Отпустив возницу, Федор Иванович одобрительно похлопал нового бойца по плечу:

– Ну, Николай, считай, что проверку на внимательность ты прошел на «отлично»! Остальному тебя подучит… – Оглядевшись по сторонам, командир окликнул старика с окладистой бородой: – Захар Петрович! Ты, кажется, просил подобрать тебе помощника? Вот, рекомендую – Коля Цвирко, наш новый боец.

Подойдя ближе, старик приосанился, скептически оглядел невысокого худощавого паренька.

– Жидковат будет, Иваныч! Недокормыш какой-то… Сдюжит ли? Сам знаешь, на наших-то партизанских харчах растущее тело не засалится, лицо не замаслится.

По усталому лицу Чепракова пробежала едва заметная улыбка.

– Сдюжит, сдюжит! Чувствую, паренек с характером. А жирок… Жирок – дело наживное.

– И то верно. – Старик указал подростку место подле себя. – Ходи сюда! Буду учить, как хозяйством управляться.

– Каким еще хозяйством? – воспротивился вдруг Николай. – Не согласен я становиться на хозяйство! Я воевать хочу!

– Воюваты? – Пряча в густых усах улыбку, Захар Петрович укоризненно покачал головой: – Хм! Сперва горшки за ранеными поноси, а тоди и повоюешь, а то враз в шею вытолкаю.

Говорил старик на смеси русских и украинских слов, что делало его язык трудно воспринимаемым для слуха. Но тон, каким было сказано, заставил Колю согласиться.

– Ну, горшки так горшки, – опустил он голову. – Только воевать я все равно буду!

– А як же! Без тэбэ мы Гитлера брать нэ будэмо! – то ли в шутку, то ли всерьез, кивнул Захар Петрович. – Значит, кажешь, што полицаи твою мамку забижали? – спросил он после короткой паузы. – Ну, подлецов мы найдем, не сумневайся. Найдем и спросим по всей строгости военного времени. Так я розумию, Федор Иваныч?

Стоявшие рядом партизаны, с любопытством прислушивавшиеся к их разговору, одобрительно загалдели:

– Верно говоришь, дед Захар! Еще как спросим!

– По-другому не будет, – подтвердил и командир. – Никого не забудем.

В тот момент Коля еще не знал, что пройдут долгие два года, прежде чем он снова повстречает Матюшина. А в тот памятный для него день началась их крепкая дружба со старым кубанским казаком, Захаром Петровичем Степаненко, с чьей легкой руки вскоре к нему прикрепилось прозвище «Сверчок». Так переводилась на язык Пушкина его белорусская фамилия.

Вечером, уже в лагере, партизаны провели скорый суд над задержанным полицаем, чье участие в расстрелах мирных граждан было доказано очевидцами. Как выяснилось, этот же человек выдал немцам и Акулину Цвирко.

Съежившись, как зажаренный на сковороде гриб-сморчок, полицай искал сочувствия у окружающих.

– Видит Бог, не хотел я служить немцам! – скулил он. – Испугался… Гитлеровцы сказали, что всю семью расстреляют, если не пойду в полицейские…

Коля с раннего детства знал этого человека. Часто с его сыном оставался в школе поиграть в футбол. В какой-то момент жалкий вид односельчанина вызвал у подростка сочувствие, но вспомнив, что из-за него сегодня могла погибнуть его мать, он брезгливо отвернулся.

– Да врет он все! – раздалось из толпы. – Жить хорошо хотел, вот и пошел к фашистам. Добровольно! Денег хотел. Гитлеровцы неплохо платят своим прихлебателям…

В тот день Коля Цвирко принял для себя важное решение: он постарается прожить свою жизнь так, чтобы никогда не пришлось иметь столь жалкий вид.

Трибунал отряда постановил полицая казнить. Затягивать не стали. Назначенные привести приговор в исполнение отвели осужденного подальше в лес. Остальные желания присутствовать при этом не выказали. Люди устали от смертей. Остался в лагере и Коля Цвирко. Увиденного сегодня ему хватило.

Ближе к полуночи, попрощавшись с матерью и сестрой, по настоянию Чепракова отправлявшихся в соседний отряд, Коля лег под навесом. Рядом, беспокойно ворочаясь, похрапывали его новые товарищи.

Спать не хотелось. Лежа на краю широких нар, изготовленных из тонкоствольных осин и покрытых свежим сеном, он воскрешал в памяти события минувшего дня. Вспомнилось лицо дяди Степана Савина. Вспомнил Коля и Всеславу Валентиновну, супругу Павла Игнатьевича. Печальное известие о гибели мужа пожилая женщина приняла стоически, словно была готова к этому. Лишь на мгновение дрогнуло морщинистое лицо:

– Отмучился, стало быть, Павлуша… Вон оно, как в жизни бывает. Рожден был учительствовать, а погиб, как солдат. – Несколькими минутами позже, возвращая Акулине дочь Аню, Всеслава Валентиновна решительно засобиралась: – Пойду. Негоже Павлу Игнатьевичу чужими людьми быть погребенным. Сама схороню.

Акулина пыталась отговорить. Уверяла, что тело ее супруга еще днем было предано земле. Не хотела, чтобы женщина в столь тяжелое для нее время оставалась одна в пустом доме.

Всеслава Валентиновна была непреклонна.

– Пойду. Помолюсь над могилкой. Отмолю у Господа грехи мужа. Пусть примет хорошо, позаботится. Хотя какие у Павлика грехи?! Светлый был человек…

Не удалось уговорить ее и командиру отряда. Пришлось Федору Ивановичу выделить двух бойцов, чтобы сопроводили вдову Тихоновича до самого дома.

Уже засыпая, вспомнил Коля лицо еще одного человека – полицая Матюшина.

4

До войны Кондрат проживал в Могилеве, где работал директором колхозного рынка. Денежное место и авантюрный склад характера, помноженные на желание жить на широкую ногу, рано или поздно должны были привести его на скамью подсудимых. Пойманный на взятке, по решению суда он был отправлен в долгую «командировку» в места, где душу греет редкая весточка с воли. Молодая и привлекательная супруга, привыкшая к роскошной жизни и дорогим нарядам, мужа дожидаться не стала. Познакомившись с известным артистом из минского театра, гастролировавшего в их городе, она уехала с ним в столицу. На переезд женщину вдохновило наличие у недавно овдовевшего пожилого мужчины большой квартиры и немалой суммы на счетах.

Несколько лет суровой лагерной жизни приучили Кондрата никому не доверять и рассчитывать только на свои силы. Отсидев полный срок, он вернулся в родной город и скоро понял, что человеку с запятнанной репутацией приличную работу здесь найти не удастся. Пришлось податься к дальним родственникам в Лиду. К этому времени город уже два года как был присоединен к Белорусской ССР. Здесь и застала Кондрата война.

В услужение к гитлеровцам, обещавшим счастливое будущее всем, кто будет верой и правдой служить Великому Рейху, Матюшин подался не сразу. Некоторое время присматривался. Отмечал, как быстро продвигается мощная военная машина немцев на Восток. Решился, уверовав в какой-то момент, что гитлеровцы пришли сюда навсегда.

При новой власти он надеялся широко развернуться. После войны планировал заняться сельским хозяйством. Мечтал купить участок земли под ферму. «Жрать люди всегда будут хотеть! – рассуждал Кондрат. – Позже можно и пивную открыть. Поговаривают, колбасники очень даже уважают этот напиток…»

Служить Матюшин пошел во вспомогательный батальон. Сюда местные шли по разным причинам. Одни были обижены на советскую власть. Другие – чтобы избежать отправки в Германию на принудительные работы. Не последнюю роль играло и неплохое денежное довольствие.

В полицейские немцы не брали бывших уголовников. Узнав об этом, Кондрат умолчал о прошлой судимости, надеясь, что его документы затерялись где-то в архивах Могилева. Предателей, служивших в этих отрядах, местное население называло полицаями.

Вскоре на мало пьющего, исполнительного Матюшина, быстро завоевавшего среди своих авторитет, обратил внимание молодой офицер полевой полиции Клаус Хойер. И когда его назначили руководить районным отделением, он решил взять с собою Кондрата, сразу предложив ему возглавить взвод вместо предшественника, убитого в стычке с партизанами.

Во вверенном подразделении полицейские дисциплинированностью не отличались, но Матюшину достаточно быстро удалось навести порядок. Помог опыт, полученный в советских лагерях. Отобрав среди полицаев несколько крепких парней, готовых за небольшие поблажки по службе беспрекословно подчиняться воле нового командира, он с их помощью пресекал любые попытки неповиновения во взводе.

Поначалу, в часто возникающих ссорах, обычно происходивших между белорусами и украинцами, служившими под его началом, Кондрату и самому не раз приходилось отстаивать свой авторитет кулаками. Но после того как несколько человек лишились передних зубов, больше во взводе не нашлось желающих спорить с новым командиром. Офицер Хойер был доволен.

В обязанности местных полицейских, которых гитлеровцы презрительно называли «аскари» – туземцы, входило патрулирование дорог, улиц, рынков, охрана складов, проверка у населения пропусков, разрешающих передвижение из одного населенного пункта в другой. Одной из задач было выявление среди мирного населения сочувствующих партизанам, арест бывших партийных и советских работников, евреев, цыган, членов семей командиров Красной армии. Участвовали полицаи и в карательных операциях против партизан. Отдельным направлением в их работе была отправка молодежи на принудительные работы в Германию.

Матюшин служил старательно. Для выполнения поставленной задачи не гнушался никакими приемами и средствами. Часто лично принимал участие в допросах и расстреле партизан, рассчитывая этим заработать больший авторитет у новой власти.

Не раз партизаны пытались схватить его, чтобы предать публичному суду, но хитрому и изворотливому полицаю каким-то образом удавалось избежать ловушки.

На новой должности Кондрат не забыл о своей мечте – встретить старость хозяином фермы или пивного ресторанчика. Правда, откладывать деньги с зарплаты полицая не получалось. И тогда он придумал способ, как накопить достаточную сумму для будущих свершений. Кондрат понимал: задуманное могло стоить ему жизни. Необходимо было найти среди немецких офицеров человека, кто бы заинтересовался его предложением и взял на себя определенные риски. Тщательно все обдумав, Кондрат остановил выбор на своем же непосредственном начальнике, Клаусе Хойере. Подобрав подходящий момент, он преподнес в дар его супруге, о которой гитлеровец несколько раз обмолвился, большой золотой перстень с изумрудом, чудом сохранившийся у него с довоенной поры. По замыслу Матюшина эта драгоценная безделица должна была послужить фундаментом их особых отношений. Офицеру подарок понравился. Он даже намекнул, что был бы не против получить еще что-нибудь подобное. Убедившись в алчности гитлеровца, Кондрат сделал предложение, от которого тот не смог отказаться. Взамен попросил покровительство на время войны и потом, когда она закончится. Вскоре между ними сложились достаточно доверительные отношения. Клаус Хойер расторопным помощником был доволен и даже пообещал сделать его управляющим своего будущего имения в новых землях рейха, в Белоруссии.

Не об этом мечтал Кондрат Матюшин, но до поры открываться офицеру не собирался…

5

Земля под ногами стала мягче. Супесь сменялась суглинком, в котором вязли сапоги. Предположив, что впереди начинаются болота, Сверчок заторопился. Необходимо было догнать неприятеля до того, как он заберется в непролазные места. «Или полицаи хорошо знают дорогу, или сбились с пути», – рассуждал он, двигаясь по краю сырого луга, поросшего сочной болотной травой.

Заметив, как впереди качнулась ветка ясеня, юноша перескочил к группе старых сосен, стоявших особняком, и замер за одной из них. Полицаев видно не было, но он чувствовал их присутствие. В воздухе висел знакомый сызмальства запах сырого леса. От голода сводило живот. Пожалев, что впопыхах не захватил ранец с продуктами убитого полицая, Сверчок достал из кармана кусочек содранной по дороге бересты и жадно зажевал. Так он мог ненадолго обмануть организм, приглушив чувство голода. Этому приему его научил дед Захар. Вспомнив старика, юноша насупился: «Досталось, наверное, деду от Строжевского за мое бегство!»

Уже долгое время он был в пути. Усталость все больше пригибала неимоверной тяжестью к земле. От слабости подкашивались ноги. Присев на струхлевший пень, стоявший под толстым слоем мха, Сверчок прикрыл веки и почти сразу погрузился в сон. Перед глазами вновь всплыл образ деда Захара. Сведя в одну линию мохнатые брови, старый казак недобро сверкал полными тревоги очами. Усы беззвучно шевелились, точно он хотел что-то сказать, о чем-то предупредить.

С трудом разлепив налитые свинцом веки, Коля стряхнул с себя сон, невольно задев рукой ветку над головой. И тут же два выстрела прозвучали почти одновременно, сообщая о присутствии в этом заповедном уголке природы вооруженных людей. Лес испуганно затих. Страх холодной змейкой скользнул по спине юноши, окончательно рассеяв остатки дремы. Но стрелявшие явно поторопились: пули просвистели мимо.

Догадавшись, что их преследует всего один человек, Кондрат велел Власенко оставаться на месте, время от времени отвлекая внимание на себя. Сам же лег в росистую прохладу трав и энергично пополз, решив обойти противника с тыла. Движение замедлял болтавшийся на спине тяжелый ранец, но оставлять его полицай не хотел.

Выполняя указание Матюшина, Власенко выстрелил в сторону противника. Пуля ударила в дерево, за которым скрывался партизан. Следующая прилетела сбоку, отколов от ствола крупную щепу.

«В капкан берут», – догадался Сверчок. Заметив движение в районе валежника, он припал щекой к прикладу карабина и стал выжидать. Лишь на мгновение показалась среди замшелых веток голова Власенко, но этого оказалось достаточно, чтобы на белорусской земле на одного предателя стало меньше. Не теряя времени на перезарядку, юноша схватил с земли уже взведенный обрез, перекатился через спину к ранее замеченной неглубокой ямке. С этого места Матюшин был виден как на ладони. Сверчок колебался. Он мог в любую секунду нажать на курок, но быстрая смерть вицефельдфебеля казалась ему слишком легкой и несправедливой.

Дав предупредительный выстрел над его головой, юноша громко выкрикнул:

– Сдавайся, Матюшин!

Кондрат узнал голос человека, которого совсем недавно допрашивал:

– Жив, сученя? – Достав из кобуры пистолет, он засунул его для удобства за пояс. Другой, изъятый у Хойера, остался лежать в кармане брюк. – Надо было тебя еще в подвале удавить!

Распластавшись на дне неглубокой вымоины, вызванной дождями, он окликнул Власенко. Ответа не последовало.

– Бросай оружие и выходи! – снова предложил партизан.

Но сдаваться Кондрат не собирался. Вставив в приемник винтовки последнюю обойму, он прокричал:

– Можешь не стараться, щеня! Мне все одно расстрел светит! Я ведь ваших людишек мно-о-го положил!

От напряжения глаза Сверчка заволокло влагой. Пришлось протереть их грязным рукавом куртки.

– Сдавайся! Другого выхода все равно нет! Фрицам в Германии ты не нужен будешь, а здесь, может, еще поживешь…

Как же жалел сейчас Кондрат, что впопыхах не захватил гранаты. Одной бы хватило, чтобы избавиться от этого назойливого преследователя.

– А что мне фрицы с их Германией?! Мне они теперь без надобности. И жить я там не собирался. Здесь хотел, на своей земле. Владеть ею, как предки мои владели, пока большевики свои колхозы не придумали. Все отняли: землю, скотину…

– Немцы, конечно, обещали все вернуть, да? – Сверчок не скрывал иронии. Он помнил беседы политрука, рассказывавшего о капиталистах-мироедах, эксплуатирующих по всему миру бесправных трудящихся. – Поверил в гитлеровскую пропаганду? Небось, батраков мечтал завести? Из своих, из белорусов? Немцы-то в наймиты вряд ли пошли.

– А чем большевистская пропаганда лучше? – Кондрат осторожно выглянул из укрытия. – Нет в моих планах больше места ни немцам, ни большевикам. Скоро сюда другие придут. Эти половчее гансов будут.

Уловив в словах полицая нечто важное, юноша подался вперед:

– Это кто еще собирается к нам сунуться?

– Тебе про то знать незачем! Ты, считай, уже труп.

– Нет у тебя никаких планов, кроме одного, как шкуру свою спасти. Слыхал, небось, Красная армия по всему фронту продвинулась? К границам Европы идет. Теперь даже в соседнюю Литву не попадешь. Кордоны везде выставлены. Посты армейские.

Слова партизана заставили вицефельдфебеля насторожиться:

– Какие еще посты? Нет там ничего. Не должно быть. Там немцы хозяйничают.

– Были допрежь. Нынче отовсюду побежали. Домой торопятся. К своим фрау-муттер. Говорю же – наши везде!

Николай блефовал. Что в действительности происходило в соседних республиках, он знать не мог. В нем сейчас говорил разведчик, желавший получить как можно больше информации о том, куда точно и зачем направлялись полицаи.

– Ничего, это ненадолго! – В голосе Матюшина уже не слышалась былая уверенность. – Скоро все изменится. Скоро мы вас всех окончательно зароем. И это будут не немцы, а анг…

Сплюнув с досады, что едва не сболтнул лишнее, Кондрат послал в партизана несколько пуль и рванул с места.

Решив, что сумеет догнать полицая, юноша брезгливо поморщился: «Побежал, крыса фашистская! А говорил: зароем всех, зароем…»

Осматривая в поисках документов карманы убитого Власенко, Сверчок в одном из них обнаружил ржавый сухарик. Огрызок лишь раздразнил аппетит. Пришлось снова обманывать желудок берестой и молочными корешками молодого камыша. В пути ему не раз попадались ягодные полянки, манящие спелостью земляники и малины. Но, следуя совету, некогда полученному от деда Захара, он их мало ел. «Изголодавшемуся организму толку от тех ягод немного, – говаривал старик. – Только аппетит дразнить да жажду вызывать».

6

Покинуть несколько лет назад родные степи и переехать в другую республику кубанского казака Захара Степаненко побудили особые обстоятельства. Новым соседям и знакомым виновник многочисленных слухов, которые обычно водятся вокруг всякого приезжего, рассказывал о смене климата, который ему рекомендовали врачи в силу слабости легких. Не мог бывший есаул открыться людям, что на родине у него возникли нелады с новой властью.

Встретив Первую мировую войну в звании подхорунжего, Захар Степаненко некоторое время служил в особом, пластунском отряде кубанцев. Пластуны в казачьих войсках отличались специальной подготовкой, и их охотно привлекали к различным операциям. В Карпатах, совершая рейды по тылам противника, казаки подхорунжего объединились с сотней есаула Андрея Шкуро. В скором времени имя атамана, создавшего особый отряд, названный им «волчьей стаей», станет известно всей армии. Своими жестокими набегами, грабя и уничтожая все на пути, «стая» наводила ужас на врагов. Во время Гражданской войны, к тому времени поднявшись в чинах до звания генерал-лейтенанта, Андрей Григорьевич Шкуро стал одной из ключевых фигур Белого движения. Но, несмотря на героизм, проявляемый его казаками, генерал-атаман уважения среди офицерства не имел… Судьба еще раз свела Захара Петровича с бывшим предводителем «волчьей сотни» в восемнадцатом году, в Ставрополе. Сюда, теперь уже есаул Степаненко, прибыл из Малороссии со своими казаками, чтобы служить под началом барона Врангеля. Встреча состоялась в станице Темнолесской, где, сменяя друг друга, короткое время располагались штабы генералов Шкуро, Покровского и Боровского.

Петр Николаевич Врангель не любил генерала Шкуро и партизанщину его не признавал. Считал разбойником, позорящим честь русского офицерства. Однажды, после очередной жалобы жителей из примыкавших к Ставрополю станиц на мародерствующих казаков Шкуро, даже отправил для его ареста отряд. Руководил им есаул Степаненко. Арестовать строптивого генерала, под началом которого к этому времени находилось десять тысяч сабель, не получилось. Не позволил генерал Деникин, руководивший объединенными силами Добровольческой армии, чей главный штаб находился в Ставрополе. В общей борьбе против большевиков Антон Иванович готов был собрать под свои знамена всех, кто представлял хоть какую-то силу. Шкуро такой силой обладал.

После победы Красной армии большинство из тех, кто боролся против советской власти, бежали за границу. Одни ушли на Восток и далее в Китай, другие в Европу. Покинули отечество и высшие офицеры Добровольческой армии.

Сразу после окончания Гражданской войны сотрудники ВЧК стали отслеживать всех, кто участвовал в Белом движении. Попал в особые списки и есаул Степаненко. Однако покидать родину Захар Петрович не пожелал. Жизни за ее пределами он себе не представлял. Решив затеряться на просторах новой, созданной большевиками страны, вместе со своими домочадцами он сначала перебрался в Грузию. Прожив три года на берегу Черного моря, семья переехала в Белоруссию, где и поселилась в одном из дальних районов. Здесь Захар Петрович устроился работать в лесное хозяйство.

Чета Степаненко вела тихий, замкнутый образ жизни, избегая ненужных разговоров и чужих глаз. Когда оба сына подросли, глава отправил их на родину, на Кубань, учиться выбранным профессиям. Там они и остались жить.

С началом германской агрессии, схоронив давно и тяжело болевшую супругу, Захар Петрович подался в леса, намереваясь прибиться к тем, кто с оружием в руках сопротивлялся врагу. Здесь и свели пути-дорожки старого казака с Федором Ивановичем Чепраковым.

Командир особой группы, заброшенной осенью сорок первого года из Москвы в Белоруссию для создания мобильного партизанского отряда, тогда только набирал людей. Он лично беседовал с каждым новым желающим попасть в его команду. Отбирал молодых и выносливых мужчин, способных безропотно переносить большие физические нагрузки. Предпочтение отдавал выходившим из окружения бойцам Красной армии. Но и тут решал, кого принять, а кого отправить в другие отряды, с которыми наладил надежную связь. В этой жесткой системе отбора старик Степаненко оказался единственным исключением. Захар Петрович удивил опытного офицера тем, что однажды ночью с легкостью обошел все посты и неожиданно появился возле его командирской землянки. Старый казак обещал показать слабые стороны охраны лагеря, если его возьмут в отряд. Отказать такому человеку, полному решимости даже в одиночку бороться с врагом, Чепраков не мог.

Для отряда Захар Петрович оказался настоящим кладезем знаний. Огромный военный и житейский опыт сделали его незаменимым во всем, что касалось партизанского хозяйства. Организовать быт, заготовить впрок провиант – все мог казак. Даже хвори некоторые умел врачевать, изготавливая снадобья из известных ему трав и корений, благо местная флора изобиловала лекарственным сырьем.

Умения Степаненко особенно пригодились в первые месяцы деятельности отряда. С помощью «адских машин», выпуск которых Захар Петрович наладил из немецких авиабомб, обнаруженных партизанами возле взорванного железнодорожного моста, не один вражеский объект был уничтожен. Это потом Москва станет регулярно присылать по воздуху взрывчатку, а пока приходилось самим разбирать детонаторы, выплавлять тол, собирать мины.

Для своей «лабалатории» деду Захару много места не требовалось. Достаточно было соорудить небольшой навес над головой. Мастерскую партизаны тут же прозвали «чертовой кухней». «Блюда» свои старый казак готовил, как заправский повар, начиняя всякими «специями». Даже командир, прошедший перед этой войной финскую кампанию, многое черпал для себя из общения с ним.

Была у Захара Петровича еще с Первой мировой заветная мечта – дойти до Берлина. Очень уж хотелось казаку пройтись победителем по германской земле, как предки его по французской хаживали.

– Можа, возьмешь с собой, а, Иваныч? – осмелившись, попросил он как-то командира.

– Почему бы и нет? – пообещал Федор Иванович, дружески обняв за плечи, чего никогда не позволял себе с другими. – Пусть Европа увидит своего победителя! Вот только бороду придется сбрить да усы проредить, – сделав серьезное лицо, сказал Чепраков.

– Пошто так? – сощурил глаза Захар Петрович, ощупывая свое лицо.

– Ну, чтоб не думали в Европе, что в нашей армии молодых не осталось! – улыбнулся Федор Иванович.

– А, это можно! – согласился старик. – Я даже усы ваксой пидкрашу, чтобы зачернели.

– Ваксой можно! – засмеялся Чепраков, глядя с нежностью на удивительного старика, как любящий сын смотрит на отца.

Среди новых боевых товарищей, молодых и крепких, Захар Петрович не чувствовал свой возраст. Партизанская жизнь, полная опасностей и лишенная элементарных удобств, словно возвращала его в прошлое, в тяжелые годы потрясений и бед, выпавших на его молодость. В отряде он снова задышал свободно, не опасаясь быть арестованным сотрудниками НКВД.

Особое удовольствие бывший пластун испытывал, обучая молодых партизан методам выживания в одиночку. В памятные ему времена в пластуны отбирали особо подготовленных казаков, которых с детства растили будущими воинами. Из них готовили разведчиков и диверсантов. Каждый должен был уметь ходить по следу, плавать с завязанными за спиной руками и лазать по горам, владеть холодным оружием и навыками рукопашного боя, изучать саперное и артиллерийское дело. Весь богатый опыт, все, чему в свое время был обучен сам, Захар Петрович без остатка передавал партизанам. Лучшим своим учеником старик считал Колю Цвирко. Этот небольшого роста, худенький с виду, но довольно крепкий паренек приглянулся ему своей отчаянной храбростью, порою граничащей с безрассудством. Ко всему, что ни поручали, он подходил ответственно и исполнял беспрекословно. Сыграли роль и приемы французской борьбы, которые Николай самостоятельно изучил по подаренной отцом книжке, и умение метко стрелять. В отряде мало кто из бойцов мог посостязаться с ним в этом. Разве что прошедшие особый курс подготовки разведчики Чепракова во главе с Виктором Вовком. Этим ребятам дед Захар особо симпатизировал.

Однажды, в минуты откровения, старик впервые за многие годы решил обмолвиться в партизанском кругу о своих царских наградах, благоразумно умолчав, что одну из последних ему лично вручал генерал Деникин за успешное проведение «особо важной для Белого движения миссии».

Об этой операции, проведенной в Армавире, коей служба контрразведки Добровольческой армии придавала особую секретность, Захар Петрович никому никогда не рассказывал. Даже умирающей супруге не открылся. Тогда на Юге России столкнулись, с одной стороны, интересы молодой Страны Советов и ее набиравшей силу Чрезвычайной комиссии, а с другой – контрразведка генерала Деникина.

Царских наград у Захара Петровича было много, но особо гордился он двумя Георгиевскими крестами. И вот, пребывая в наилучшем расположении духа, сидя с молодыми партизанами возле костра, повел он сказ о былых годах. Расписывал свою молодость дед Захар знатно! Где мог, умело привирал. Вспомнил, как однажды без единого выстрела, лишь засапожным ножом, пленил вооруженных немцев. Сверчок был единственным, кому и раньше доводилось неоднократно слышать эту историю, удивлявшую неизменно растущим количеством плененных врагов. Но он благосклонно прощал словоохотливому старику эти неточности. Уж очень складно получалось у деда Захара внушать мысль, что германцев бояться не стоит.

– Вояки воны так соби! – неторопливо скручивая «козью ножку», скупо ронял Захар Петрович слова, готовясь к долгому повествованию. Несмотря на то что в этой республике прожил уже достаточно много лет, он по-прежнему оставался верен южно-казачьему говору, густо замешанному на украинской мове. – Воюють, покуда свитло. А як тильки ничь шинелькою землицу покрое, так караул выставляють, ружья в пирамидку складуть и хучь ты трэсни, а баталиям кинец! – уверял он, выпуская из широких ноздрей тугие струйки дыма сквозь седые, с характерной желто-коричневой дорожкой усы. – Больше всего прочаго воны любять на губной гармонике играть! Нам, разведчикам, то дуже на руку було, тому як на звук ентот шукать супротивника легче. М-да… Гармоника нимчуре навроде как настроение поднимает, чи што! И вот забачили мы, што на сухое горло воны долго на той бандуре играти нэ можут. Як словно горло сохне, чи што! Тянет их шнапсу накушаться. – Рассказывая, старик стряхивал пепел деликатным постукиванием костяшкой указательного пальца по цигарке. – Я того шнапсу добре наився! Не горилка, конешна, напрямки скажу, но за неимением чого другого пойдет. Искушает нимчура того шнапсу да снова за гармонику берётся, слюнями брызжет. Не знаю, як в нонешнее время, а вперёд так у них и було заведено. Думаю, што и зараз таке случается. Нимчура без шнапсу да гармоники – як казак без самогону да баяна. Праздник какой ихний случится – тут же напьются энтовой дряни, от которой нутро казака тоской по бабам изводится, а посля шиколадом закусывают. Это конхвэта у них така була. Полагаю, што нимцы ею свои слабые желудки от остроты успокаивали, – растолковывал он. – Ну, а от такого шнапсо-шиколадного баловства их тоди быстро в сон окуняло. Вот туточки и хватай его, супостата, пока тэплэнький! – Ведя рассказ, дед Захар по-стариковски причмокивал губами, периодически замолкал на полуфразе, чтобы после короткой паузы продолжить. При этом его длинные густые брови, закрученные в неровные кольца, заламывались в дугу, что придавало лицу, подсвеченному багрянцем костра, схожесть с ликами древних сказителей, запечатленных на лубочных картинках. – А колысь сподручнее и обождать, когда хтось из них по нужде в лесок засобирается, – продолжал старик так же неожиданно, как и замолкал, привычно пряча в кулаке огонек цигарки. – Тока нужно споймать момент, када исподнее скинет. Германец – человек культурный, можно сказать – аккуратный! Ему с голой задницей скакать перед неприятелем совестно. А ну, как обос… той, обделается! Покамест не прикроется, за ружьишко не схватится. Ну, а там, браток, ежели ты не лопушок, то и до Георгиевского Святого креста рукой подать, – так, издалека, приближался хитрый казак к своим памятным наградам.

Однажды рассказ деда Захара услышал их новый замполит, Афанасий Строжевский. Тем же часом он посоветовал старику меньше распространяться о своих царских наградах. Негоже, дескать, советскому человеку бахвалиться монаршими крестами. Прозвучавший как приказ, совет этот Захар Петрович счел для себя оскорбительным. Приняв величественную позу, достойную, по его разумению, самого атамана Войска Донского, старик осмелился напомнить замполиту, что казачье сословие служило не только царю, но в первую очередь отечеству и вере. Последний аргумент у политрука-атеиста вызвал вполне ожидаемую реакцию. Выслушав короткую речь о вреде религии и попах-мироедах, дед Захар, не унимаясь, перешел к последнему, как он посчитал, самому важному аргументу. Стал он перечислять имена известных полководцев – Жукова, Буденного, Малиновского, Рокоссовского, кто так же служили в царской армии и были награждены Георгиевскими крестами. И снова это было ошибкой. Фамилия последнего, до войны осужденного и отпущенного на свободу по личному распоряжению Сталина, вызвала в глазах Строжевского опасные огоньки. Рот его распялился в зловещей ухмылке, явно готовясь разразиться очередной нравоучительной тирадой.

Понимая, что поступил неосмотрительно, старый казак махнул в сердцах рукой и, опустив голову, немедленно зашагал прочь, бросая в воздух неумело скрываемые кашлем короткие ругательства. Несмотря на природную храбрость, проводника идей партии дед Захар побаивался. Слишком еще свежи были воспоминания о годах, когда многие его знакомые и боевые друзья исчезали бесследно.

Мудрого человека жизнь до глубокой старости учит осторожности. После того памятного разговора обычно улыбчивый и словоохотливый Захар Петрович при виде Строжевского замыкался. Больше он не распространялся о своих царских наградах. Прекратил и молодежь вокруг себя собирать, опасаясь навлечь на ее головы лишние подозрения. Не любил замполит, когда бойцы в группы собирались. Подозрительным становился. «А ну, как командиров обсуждают! А может, и того хуже – планы какие вынашивают?..» Только одному человеку продолжал бывший есаул рассказывать о службе в царской армии – юному Коле Цвирко.

7

Полуденное солнце лениво катилось по небосклону. Легкий ветерок разгонял сырой лесной воздух, наполненный одновременно запахом медоносных трав и прелой прошлогодней листвы. Причудливой формы кучевые облака, наползавшие с севера на синее покрывало неба, обещали к ночи дождь. Зашептали обласканные пробежавшим ветерком повислые ветки тонкоствольных берез. В густых ветвях кленов сквозили солнечные лучи. Земля взбугрилась, пошла проплешинами. Взойдя на один из бугорков, Сверчок вскарабкался на еловый выворотень и… изумился увиденному. Прямо перед ним чудесным образом разворачивалась необыкновенной красоты картина. Внизу открывался широкий плоский распадок, живописно покрытый травами и полевыми цветами, напоминавший своими красками убористый деревенский коврик, сотканный умелой рукой мастерицы.

Впереди, высоко поднимая колени и нелепо раскачиваясь из стороны в сторону, точно цыганский болванчик на резинке, торопко двигался Матюшин, упорно продвигаясь на север.

– И откуда только силы берет? – вырвалось вслух у Сверчка.

Спрыгнув с выворотня, он подошел к старой сосне, одиноко стоявшей посреди высоких трав. В нос ударил резкий запах живицы, крупной янтарной слезой выкатившейся из пораненного ствола. Припав к толстой солнечной капле ртом, юноша стал отдирать ее вместе с корой, не забывая следить за полицаем. Смола оказалась твердой, как раз такой, какую любил в детстве жевать. Детство! Как давно оно было. Кажется, в какой-то другой, далекой и светлой жизни. Там остались дорогие его сердцу люди. Здесь же только он и Матюшин, а между ними – смерть…

Коля опустился коленями на толстый ковер из порыжелых от времени сосновых иголок и зажмурился. Бегать за полицаем он устал и сейчас думал, как поступить. Проще всего было бы пристрелить Матюшина. Только поможет ли это снять с него подозрение в измене? Ничего не решат и документы убитых полицаев. Мало ли где он их раздобыл.

Сверчок до боли прикусил кулак: «Не поверили! Мне не поверили! Он все не мог понять, почему командир ничего не сказал своим помощникам, Строжевскому и Вовку, о задании? Забыл? Может, я чего-то недопонял? Только бы дождаться встречи с командиром!»

Тем временем Матюшин пересек залитую солнцем полянку. Над местом, где он скрылся, громко заверещав, взметнулась стайка птиц. Сверчок рывком вскочил с земли, пристально вгляделся вдаль. Недолго покружив над верхушками деревьев, пернатые снова спрятались в кронах. Очередной порыв ветра донес до слуха едва уловимое журчание ручья. «К воде идет!» – догадался юноша, с трудом отрывая ноги от земли. Короткий привал сил не прибавил. Лишь немного отпустила стеснявшая грудь обида на замполита.

Бесшумному охотничьему шагу его еще в детстве обучил отец. Чтобы ни одна ветка не «вскрикнула» под ногами, не спугнула птицу или зверя. «В лесу иначе ходить нельзя», – говаривал старший Цвирко. Многому еще мог бы научить отец, да не успел, ушел на войну. Вспомнив родителя, Коля сглотнул вязкую от живицы слюну.

В отряде отца ему заменил дед Захар, обучивший всему, что могло пригодиться для выживания в лесу. Как разжечь бездымный костер, содрав с сухостоя кору и мох; из каких лесных трав приготовить ароматный чай, предварительно очистив болотную воду с помощью золы, песка и глины, как ставить ловушки на птиц и мелкого зверья – всему научился он у Степаненко. И сейчас мог бы легко обеспечить себя едой, если бы не пришлось гоняться за противником.

Представив, как стянет с себя просоленную от пота рубаху и с удовольствием освежится в холодном роднике, Коля невольно коснулся кожаной ладанки с вшитой в нее молитвой «Живый в помощи Вышняго Бога…». Ее обязала носить мать. Воровато оглядевшись по сторонам, точно опасался, что кто-то может подсмотреть, он быстро приложил ладанку к губам и трижды коротко перекрестился. Вспомнил, что последний раз осенял себя крестом перед тем, как вступил в комсомол.

Случилось это прошлой осенью. Принимали их с Сашкой Довгунцом в торжественной обстановке, перед всем строем. Замполит Строжевский лично вручал выполненные из сложенного вдвое куска картона временные комсомольские билеты с настоящей печатью. Теперь всякий раз, навещая мать, кашеварившую в партизанском отряде командира Кручени, он обязательно вешал на шею вырезанный из дубового сучка крестик и кожаный мешочек. Знал: мать проверит. В душе новоявленный комсомолец посмеивался над ее дремучестью, но огорчать не хотел. Со временем страх перед смертью подвинул атеизм в сторону, уступив место вере в Господа.

Услышав хруст, будто кто-то неосторожно наступил на сухую ветку, юноша инстинктивно отпрыгнул за небольшой валун, вскинул оружие и «выстрелил на хруст», как учил дед Захар. Сердце заколотилось, когда вслед за выстрелом он услышал глухой стон. Неужели попал? Плохо, если насмерть. Лучше бы подранил, чтобы полицай мог самостоятельно передвигаться. Чертыхнувшись с досады – не переть же теперь труп на себе! – Коля замер в ожидании. От хитрого Матюшина всего можно было ожидать.

Время шло, а со стороны невидимого врага не доносилось ни звука. Выроненная им винтовка сиротливо валялась на виду. Подобрав небольшую деревяшку, высушенную до стеклянной звонкости, Сверчок стал маячить ею над головой, привлекая внимание. Реакции со стороны противника не последовало. Осмелев, Коля осторожно приподнялся над камнем, и в ту же секунду раздался выстрел…

8

После целого ряда побед Красной армии стало очевидно, что задуманная Гитлером победоносная война захлебывается. Забуксовала «непобедимая» немецкая военная машина. Временами гитлеровцы еще одерживали незначительные победы на отдельных участках широкого фронта, но к лету сорок четвертого года советские войска стали все решительнее теснить их к западным границам СССР.

Отступая, враг не оставлял после себя ничего, что могло бы способствовать быстрому продвижению Красной армии, разрушая инфраструктуры аэродромов, уничтожая вокзалы, взрывая мосты. К этому фашисты активно привлекали и местных полицаев. Одной из задач, поставленных Москвой перед партизанскими соединениями, было всячески препятствовать этому. Разрозненные отряды собирались единым кулаком ударить по фашистам, чтобы на разных участках подготовить коридоры для наступающих регулярных частей. Отряду Федора Чепракова предписывалось захватить и удерживать важный в стратегическом плане железнодорожный узел на западе городка. Действовали совместно с местным подпольем.

Получив задание командира, Коля со своим боевым другом Сашей Довгунцом отправились к условленному месту на встречу с представителями городского подполья. Местные антифашисты хорошо знали все подступы к станции, и партизанам необходимо было уточнить некоторые детали. Встреча была назначена на окраине города у старой мельницы, разрушенной в начале войны во время вражеского авианалета. О том, что с ними на связь выйдет сам руководитель подполья, друзья не знали…

Еще подростком Вадим Скобцев сломал по неосторожности ногу, которая неправильно срослась. С тех пор он сильно прихрамывал, из-за чего не был призван в армию. Не взяли его и на фронт, когда началась война. Покидать родной город молодой патриот не захотел, решив бороться с врагом на месте. Довольно быстро ему удалось собрать почти два десятка человек, готовых пожертвовать своими жизнями во имя освобождения родной земли от фашистских захватчиков.

Вначале их группа не имела возможности активно противодействовать врагу. Не хватало ни сил, ни средств. Но и за ту помощь, которую подпольщики оказывали местному населению, укрывая и переправляя в леса уцелевших пожилых коммунистов, евреев, семьи местных партийных работников, которых коллаборационисты не успели сдать немцам, руководители партизанского движения были им благодарны.

Первыми на связь с группой Скобцева вышли партизаны Чепракова. Важнейшей задачей была добыча сведений о перемещении немецких частей по проходящей через город железной дороге. Позже, вместе с партизанами, подпольщики не раз принимали участие в операциях по уничтожению вражеских составов, перевозивших орудия и боеприпасы.

Собираясь на встречу, Вадим не знал, что за несколько дней до этого немцам удалось раскрыть подполье. Получив от завербованного агента имена активистов, гитлеровцы не стали торопиться с их арестом. Извещенные о тесных контактах группы Скобцева с партизанами, они надеялись через них выйти на неуловимого Федора Чепракова. Этот красный командир, руководивший небольшим, но весьма маневренным отрядом, больше остальных доставлял им хлопот…

Стемнело, когда Вадим и два его товарища вышли к небольшому пятачку перед входом в полуразрушенное здание мельницы. В этот момент он и заметил слежку. Времени, чтобы предупредить ожидаемых с минуты на минуту партизан, уже не было. Единственное, что оставалось – открыть огонь по врагу. Вадим первым выстрелил в мелькнувшую в лунном свете тень.

В этот самый момент Сверчок, только что покинувший лес, выходил к мельнице с тыла. Застигнутый врасплох, юноша был немедленно обезоружен сидевшими в засаде полицейскими. Следовавший позади него Саша Довгунец еще мог скрыться, но делать этого не захотел, поспешив товарищу на выручку. Успев застрелить двоих бежавших в его сторону полицейских, он упал, сраженный несколькими пулями.

Едва короткий бой закончился, связанного по рукам и ногам Николая бросили в кузов подъехавшего грузовика и доставили в старинный купеческий особняк, расположенный в центре города, в котором размещалось районное полицейское управление.

Это двухэтажное приземистое здание с нелепыми широкими пилястрами, хмурыми окнами и глубокими подвалами давно имело у местного населения дурную славу. Еще со времени окончания Первой мировой войны в нем, сменяя друг друга, располагались различные структуры армий тех государств, которые посягали на местные земли. Литовцы, поляки – кто только не мечтал завладеть богатыми территориями, пока по специальному соглашению они не перешли Польше, оставаясь в ее владении до тридцать девятого года. С началом Второй мировой и захватом Польши Германией, земли эти отошли молодой Белорусской республике, к тому времени находившейся в составе СССР…

Под камеры в полицейском управлении был отведен большой подвальный этаж. Николая заперли в крохотном помещении без окна, освещенном единственной лампочкой, висевшей под потолком за пыльным плафоном, защищенным металлической оплеткой, чтобы арестованные не могли умертвить себя током. Воздух в камеру проникал из коридора через узкую щель между железной дверью и каменным полом.

Встречи с гестаповскими дознавателями Сверчок боялся. Слышал, к каким изощренным пыткам те прибегают во время допроса. Чтобы не думать об этом, заставил себя переключиться на воспоминания о Лиде.

9

К этой девушке Коля с недавних пор испытывал самые светлые чувства, на которые способен влюбленный юноша. В отряде о молодой подпольщице знали немногие. Связь с группой Скобцева Федор Иванович доверял лишь немногим бойцам. Впервые Коля повстречался с Лидой этой весной. К тому времени девушка уже не первый месяц работала в немецкой столовой. Место, куда ее устроили кухрабочей, оказалось подходящим для сбора полезной информации. Столовая состояла из двух блоков. В большом, где она начинала работать, питались солдаты. Затем ее перевели в другой. Здесь столовались офицеры. По форме и шевронам гитлеровцев Лида быстро научилась определять, какие немецкие части передвигались к фронту через их район.

Первое общение молодых людей едва не закончилось ссорой. Приняв невысокого худощавого паренька с белесыми непокорными вихрами и застенчивой улыбкой за подростка, девушка возмутилась:

– Повзрослее никого не нашлось?

Она не решалась доверить новому связному ценную информацию.

– Сама-то давно оторвалась от мамкиной титьки? – придав голосу низов, буркнул обиженно Коля и, глядя, как недовольство на ее лице сменяется удивлением, совсем по-взрослому добавил: – Выкладывай поживее, чё надо нашим передать! Некогда мне тут лясы точить с малолетками!

«Малолетке» на тот момент шел семнадцатый год. Поначалу Лида вызвала в нем отторжение, показавшись высокомерной. Юноша не сразу понял, что это обычная защитная реакция девушки на молодых людей. Скоро события на фронте и усилившаяся деятельность партизан вызвали необходимость в их частых встречах.

– Так это тебя Сверчком кличут? – расплываясь в улыбке, поинтересовалась Лида при их очередном деловом свидании. – Я думала, что ты еще совсем мальчишка, а ты, оказывается, храбрец!

– Мальчишка? Хм. Между прочим, я на целый год старше тебя! – негромко возмутился Сверчок, с трудом отрывая взгляд от ее красиво очерченных губ. К этому времени он уже понял, что увлечен девушкой.

– Ой, никак интересовался, сколько мне лет? – захлопала ресницами Лида, кокетливо наклонив голову набок. – Зачем?

Русоволосая, стройная, с печальными глазами, она стояла перед ним во всей своей природной красе. Ее мягкий грудной голос обволакивал юношу, уносил в заоблачные дали, а белоснежная улыбка кружила голову. Чувствуя, как предательски заалели уши, Сверчок мысленно одернул себя: «Эко тебя понесло! И ничего-то в ней нет особенного. Девка как девка…»

– Очень надо было интересоваться… – стараясь не смотреть в глаза, чтобы ненароком не выдать своих чувств, промолвил он.

Девушка, напротив, открыто рассматривала его.

– А ты и в самом деле похож на сверчка!

Ожидая подвоха, Коля скривил губы:

– В каком смысле?

– Шустрый больно! Бегаешь быстро. Скачешь, словно сверчок. Видела однажды, как ты через забор сигал. – Лида вдруг залилась коротким смехом: – А ты умеешь петь?

– Чего? – Все больше распаляясь, Коля нахмурился. – Я те чё, артист какой, чтобы петь?

– Жаль! Сверчки красиво поют. – Девушка протянула сидор, наполненный чем-то тяжелым. – На, держи! Тут немецкая сгущенка для раненых. Будь осторожен! – предупредила она. – В мешок вшита записка для вашего командира.

– Не впервой, – процедил сквозь зубы молодой партизан.

Пора было расставаться. Потоптавшись на месте, Лида нерешительно поинтересовалась:

– Все хотела спросить тебя: какой он, Федор Иванович? В городе о нем легенды складывают. Женщины сказывают: молодой, красивый!

Коле с трудом удалось скрыть свое разочарование. Острой иглой вонзилась в сердце ревность. «Ишь ты, командира ей подавай!»

– Ага, красивый! – только и оставалось ему согласиться. – На белом коне по облакам скачет! Увидишь – влюбишься! В него даже старушки влюбляются.

– Вот дурак! Ладно, иди! Мне возвращаться пора, – смутилась Лида.

На опушке леса его поджидали.

– Ну што, встречался со своей синеглазкой? – вырос неожиданно перед ним дед Захар.

От неожиданности Сверчок резко отпрянул в сторону. В следующую секунду в его руке блеснул короткоствольный наган. С таким малозаметным оружием ходить в город было сподручнее. Старик одобряюще похлопал ученика по плечу:

– Добре, молодца!

– Чё добре, деда?! А ну как пристрелил бы тебя… – дрогнувшим голосом проворчал юноша.

– Це вряд ли. Я ишо не так погано двигаюсь, як ты розумиешь. – Задрав широченный рукав рубахи, поверх которой зимой и летом носил потертую от старости цигейковую безрукавку, Захар Петрович продемонстрировал пятизарядный обрез. – Шмальнуть да враз застелиться на траву ишо сумею, не сумневайся. Ну, так як там твоя востроглазая поживае? – напомнил он.

– Нормально, наверное, я не спрашивал. Только не моя она! – воскликнул с тоской юноша. Спрятав револьвер обратно за пояс, он показал на котомку за спиной. – Вот, сгущенка раненым…

Обмениваясь короткими фразами, словно перекидываясь картами, Захар Петрович не забывал поводить глазами по сторонам: не привел ли молодец хвост за собой.

– А я гляжу: идешь, мурлычешь себе под нос. Ну, думаю, ранила девка парнишку в самое беззащитное место, в сердце.

– Еще чего. Не то время. Война идет.

– И што? – Кучерявившиеся брови деда Захара приподнялись. – Война, хм! Эка невидаль. Война – дело проходящее, а любовь вечна. Так и в Библии сказано. Правда, зараз и не вспомню, у каком месте, но то и неважно.

– Не знаю, не читал.

– Ну, давай, откройся по дружбе! Так, мол, и так, Захар Петрович, влюбился, дескать, и вся недолга. Дай людям порадоваться чужому счастью…

– Да не влюбился я!

– Ну и дурак! Мал, значит, ишо. А может, не доверяешь мне свой душевный секрет? – Старик опустил глаза, делая вид, что удручен таким обстоятельством. – Что ж, бывает. Я-то к тебе со всей своей откровенностью, а ты вона как ко мне? Не доверяешь.

«Что за день сегодня? Второй раз за час дураком называют!» – нахмурился Сверчок, но заметив, как старик неумело изображал обидчивость, невольно засмеялся:

– Ладно, есть немного! Только давай сменим тему.

– Што, взаправду влюбился? Вот славно! – обрадовался дед Захар, успев подумать: «Будет о чем сегодня с мужиками погутарить, а то как-то скучно живем! Все хоронимся от немца да его же и бьем. А тут – лю-бо-овь! Понимать надо».

– Только ей наш Федор Иваныч нравится, – обронил Сверчок. – Говорит: в городе о нем легенды складывают.

– Легенды? Легенды – это хорошо! Значит, правильно бьем фашистов. А про то, что командир наш нравится… так это в ней женская сущность заговорила. Бабы героев любят. Вот моя жинка, к примеру…

Сверчок оборвал его:

– Не герой я, чего уж?! Ладно, что в отряде?

– В отряде все нормально. Тишь да гладь, как утречком на Кубани-реке. Я тебе про другое скажу, а ты послухай. – Они торопливо шли по старой проселочной дороге, тянущейся вдоль чащи, спеша как можно дальше уйти от города. – Любовь для нас, мужиков, ежели подумать, хуже всякой хвори будет…

Юноше слушать старика не хотелось, но делать было нечего. Дорога в отряд им предстояла долгая.

– Пристанет, ничем не отдерешь. Лидка хоть и годочками покамест мала, да есть в ней женские чары. Трохи подождать – и распустится жар-птица. Туточки твоя погибель и настанет окончательно, верно говорю. – Захар Петрович вдруг неожиданно остановился, погрозил кулаком: – Тока смотри у меня, Николай! Ежели шуры-муры какие надумал, вмиг нагайкою отстегаю! Я скотства не потерплю!

– Какие еще шуры-муры? – отмахнулся юноша. – Сказано же: командир ей нравится.

Сорвав с его спины ношу, Захар Петрович вынул из кармана небольшой перочинный ножик и ловко вскрыл им днище старого, в многочисленных заплатках вещмешка. Достав на свет небольшой листочек вощеной бумаги с процарапанным текстом, тотчас спрятал его в карман штанов.

– Так-то лучше будет, – заметил он и, словно не останавливался, продолжил: – По правде сказать, ваши бульбашки – девки справные, не спорю. Только с нашими казачками ни в какое сравнение не идут. Нет, не идут. Помню, шагаешь по станице, а навстречу красавишна! Ка-ак поведет бровью, да ка-ак колыхнет тяжелой грудью, что ты!.. Враз душа из тела выскакивает. Я так полагаю, что породистости наших казачек степь была помощницей. В ваших лесах да болотах таких сдобных фигур не встретишь.

Коле льстило, что старик разговаривал с ним на взрослые темы. Только что ему до кубанских казачек? Он их и в глаза-то не видел, знать не знает, как выглядят. Завел тут разговоры про черные брови да «убивающий наповал» взгляд, понимаешь. Для него, Николая Цвирко, краше девушки, чем русоволосая Лида, нет.

Сегодня она была особенно хороша в своем стареньком ситцевом платьице с туго стянутыми в толстую косу волосами. Коля больше не сердился на девушку за строптивый характер. Оправдывал: «С нами, мужиками, иначе нельзя». Корил себя за грубый тон. Чувствовал, как где-то в глубине души к зарождающемуся волнительному чувству влюбленности присоседилась липкая, как болотная грязь, ревность: «Героев им подавай! Вот женщины!..»

Заметив, что Сверчок не слушает его, старик прервал набежавшие воспоминания о старой, давно забытой холостяцкой жизни, в которой было много самогона, случайных женщин и кровавых драк. Годы своей молодости Захар Петрович в шутку называл «кое-как пробежавшими».

Цепким взглядом окинув в последний раз проселочную дорогу, старик увлек юношу в чащу…

При очередной встрече, случившейся вскоре, Коля решил не показывать девушке, что увлечен ею. Даже взял на вооружение слова деда Захара: «Мужчине следует быть твердым, как лесной орех, а не киснуть простоквашей при виде юбки». Впрочем, это не удержало его от капитуляции, стоило девушке лишь разок улыбнуться.

Он пытался ухаживать. Неловко, несмело, по-юношески трогательно. То достанет из кармана увядший тощий букетик скромных полевых цветов, собранных по пути. То мятую открытку подарит из прошлой, довоенной жизни, подобранную на заброшенном хуторке, где иногда приходилось отсиживаться перед тем, как пробраться в город.

Поначалу девушка не принимала знаков внимания, отмахивалась: «Вот еще придумал! Баловство это». Коля не отступал. Упорства ему было не занимать. В какой-то момент Лида сдалась, стала брать подарки, смущенно опуская глаза: «Придумал же, будто я барышня какая…»

Теперь всякий раз, когда прощались, строго наставляла, словно старшая сестра, отправляя несмышленого братца в школу:

– Смотри, по дороге ни с кем не задирайся! Ходи сторонкою, чтобы на немцев не напороться. Любите вы, мальчишки, отважничать, героев из себя строить.

Коля усмехался, ворча для порядка:

– Хм, мальчишку нашла!..

Он-то давно себя взрослым считал. Тому и подтверждение имел на руках – боевое оружие, доверенное старшими товарищами. Недорослю кто бы дал?! Радовало Колю, что Лида ни разу больше не упоминала имя его командира.

10

Гулко цокая металлическими набойками по каменному полу, двое полицаев вели Николая по узкому длинному коридору. С каждым шагом волнение все больше охватывало его. Он не сомневался: ведут на допрос, где будут бить. Не знал, сможет ли выстоять. Кроме перелома руки в раннем детстве, другой боли никогда не испытывал. Ему везло. За все время участий в боевых действиях даже легко ранен не был…

Николая втолкнули в большое прокуренное помещение, где так же, как и в камере, не было окна. Воздух поступал из коридора через открытую настежь дверь и небольшую вентиляционную решетку в стене под потолком. У дальней от входа стены, за старым конторским столом, покрытым истрепанным зеленым сукном, сидели светловолосый молодой офицер в форме капитана полевой полиции и мужчина лет шестидесяти, одетый в гражданское платье. За спиной капитана у самой стены стоял плотного телосложения унтер-офицер.

– Меня зовут Томас Рюйтель, – представился мужчина в гражданском, поправляя на носу очки с круглыми стеклами. – Я буду вашим переводчиком. Сейчас капитан Хойер задаст вам несколько вопросов. Советую отвечать на них честно.

Коля обратил внимание на его акцент. Подобный был у одного эстонца, по каким-то надобностям приезжавшего к ним в село до войны.

Арестованному предложили сесть на табурет, наглухо привинченный к полу в двух метрах от стола. Немецкий офицер с любопытством разглядывал щуплого паренька, принимая его за подростка.

Рюйтель коснулся носовым платком вспотевшего лица:

– Готовы?

Придав лицу озабоченный вид, Сверчок кивнул:

– Да, конечно! Я буду отвечать честно.

Хойер расплылся в улыбке:

– На гут! Ошен карашо!

За время пребывания на Восточном фронте капитан успел немного изучить язык противника. Он решил прибегнуть к своей излюбленной манере ведения допроса. Играя роль доброго самаритянина, начал с посула, обещая «карошему киндеру Николаусу», заблудшему и обманутому «ужасний марксист унд коммюнист Сталин», всяческие блага, ожидающие его, если расскажет, где находится их партизанский отряд, руководимый Чепраковым.

Услышав фамилию командира, Сверчок насторожился. Сам он ее не называл. Откуда же немцы могли знать, под чьим началом он служит?

Не дождавшись ответа, переводчик напомнил:

– Советую отвечать на вопросы!

Представившись простачком – не зря же участвовал в школьной самодеятельности, – юноша растянул губы в улыбке:

– Если вы про партизан спрашиваете, господин главный офицер, так про то всем известно: в лесу они прячутся! Только я к ним никакого отношения не имею, – развел он руками. – И фамилию, какую вы назвали, прежде никогда не слыхал. Как там его? Чапарков, Чепурков? Нет, не знаю такого.

Глаза капитана сузились.

– Как же ты оказался у мельницы? – перевел очередной вопрос Рюйтель.

– Случайно.

Офицер обратил его внимание на стол, на котором лежали ППШ и наган, найденные при нем во время задержания.

– А, это! – Коля старался казаться спокойным. – Это я в лесу нашел, когда по ягоды ходил, – как можно убедительнее произнес он. – Могу и место показать.

– А домой зачем нес? Хотел в германских солдат стрелять?

– Что вы, боже упаси! Закон же есть такой, господин главный офицер! Я знаю, я читал! Кто оружие найдет – обязан сдать его властям. За это и вознаграждение полагается. Разве нет? Вот я и подумал: отнесу в город, в комендатуру. Мне денег дадут. Да только патруль сам на меня вышел. Денег-то дадите? – напомнил он. – Я тут штаны себе решил новые справить. Старые совсем прохудились.

– Любишь деньги?

– Кто же их не уважает?! – ухмыльнулся юноша. – Деньги – это сила! С ними че хошь можно купить.

– А ты по какому адресу проживаешь?

Только сейчас Сверчок понял, какую допустил ошибку, затевая игру с опытным противником. В этом городе он даже родственников не имел. Впрочем, будь они у него, вряд ли стал подвергать смертельной опасности.

Заметив замешательство на его лице, капитан Хойер осклабился, откинувшись на спинку кресла.

– Нам известно, кто ты и как зовут твоего командира. Отпираться бесполезно, – заметил Рюйтель, отложив в сторону шляпу, которую теребил тонкими, как у музыканта, пальцами. – Итак, где находится ваш отряд? Где Федор Чепраков?

Стало ясно: их кто-то предал. Отпираться дальше, действительно, не было смысла. Оставалось только тянуть как можно дольше время. Сверчок опустил голову:

– В лесу, где же ему еще быть.

Из коридора донеслись шаги, и в помещение тяжелой поступью вошли два человека. Один из них остался стоять у входа. Второй прошел за спину Хойера и встал рядом с унтер-офицером. В табачном дыму Сверчок не сразу разглядел в нем того самого человека, который два года назад избивал ногами его мать. Сердце юноши сжалось: «Матюшин!» Как же долго он искал с ним встречи. Но не о такой мечтал…

По знаку капитана унтер-офицер убрал со стола оружие и разложил полевую карту. Арестованному велели подойти ближе.

– Где в лесу? Сможешь показать место?

«Кароший югенд Николаус» качнул отрицательно головой:

– Нет, не смогу. Не обучен картам. Да и смысла в этом нет никакого. Партизаны – что ветер! Поди, узнай, где они нынче скрываются.

Зная манеру Хойера долго изображать из себя доброго дядюшку, Матюшин не стал ожидать, когда закончится этот спектакль. В последних боях с партизанами его взвод сильно поредел – и вицефельдфебель жаждал мщения.

– Герр капитан, дозвольте мне самому поговорить с этим недоноском! – подступил он. – Дозвольте! Мне эта большевистская сволочь все расскажет.

В душе Кондрат посмеивался над слизняками из полевой жандармерии, не способными грамотно вести допрос. Другое дело – сотрудники гестапо. Он несколько раз сталкивался с работой дознавателей из политической полиции рейха, когда доставлял к ним в Гродно особо важных арестантов.

Взглянув на циферблат подаренных супругой в день их свадьбы наручных часов, капитан нерешительно махнул рукой.

– Я, Матьюшин, битте! – Выйдя из-за стола, офицер бросил осуждающий взгляд на юного партизана и покачал головой: – Ду ист нихт гуд киндер! М-м… Ты ест никароший малчик!

Дождавшись, когда немцы с переводчиком покинут помещение, Кондрат снял китель, аккуратно повесил его на спинку кресла и велел стоявшему у входа второму полицаю прикрыть дверь. Оглянувшись, Сверчок узнал Власенко. Это он помогал Матюшину допрашивать мать. Им тогда обоим посчастливилось избежать наказания…

Подвернув рукава рубашки, Кондрат приблизился. Встретив звериный взгляд полицая, юноша невольно вжался в табурет. Матюшин бить не стал. Велев – к немалому удивлению Сверчка – открыть рот, он для чего-то сначала заглянул в него и только после этого спросил с нескрываемым раздражением:

– Так что, расскажешь, где твой отряд?

– Я уже говорил офицеру, что не знаю, где сейчас может нахо…

Не дослушав, полицай громко хекнул и резко опустил тяжелый кулак на голову юноши. Клацнув зубами, тот обмяк и повалился на пол. Последовавший удар ногой отбросил его к стене.

Страшно было только первые минуты. Позже, когда тело почти перестало реагировать на боль, куда-то исчез и страх. Всякий раз, когда Коля падал с табурета, крепкие руки Власенко подхватывали его и водружали на место. Задыхаясь, юноша хватал наполненным кровью ртом воздух, отчего начинал мучительно кашлять. В висках громко застучали молотки. Почти теряя сознание, Сверчок вспомнил родной дом, где тепло и уютно, и никто там не причинит ему боль…

11

Кондрат ошибался, полагая, что руководитель районной полиции «слизняк». Клаус Хойер хорошо знал свое дело. Но если в начале военной карьеры, слепо следуя инструкциям, он был всего лишь дисциплинированным исполнителем спускаемых сверху директив, то в последнее время по-иному воспринимал свою роль в этой чертовой войне. Этому способствовала складывавшаяся не лучшим образом для Германии обстановка на фронтах. Армии вермахта стремительно отступали. Стало приходить понимание, что рано или поздно война будет проиграна. Масло в огонь подливали и письма из дома, в которых супруга сообщала, что жить стало тяжелее. Германия еще сохраняла силы, а немецкий народ надежду на перелом, но упорство, с каким русские продвигались к границам Европы, не оставляло шансов на лучший исход. Многие в их офицерской среде рассчитывали хотя бы на почетную капитуляцию.

Клауса больше не прельщали идеи вождя нации о Тысячелетнем рейхе. Идеологи национал-социализма ошибались, утверждая, что нищий и оболваненный большевиками советский народ с радостью сдастся просвещенной Германии. Капитан видел обратное – русские дрались ожесточенно, и все чаще задумывался над тем, как остаться в живых в этой мясорубке. Уволиться с военной службы в условиях войны он не мог. Лучшим выходом было бы попытаться перевестись в Германию, ближе к своей любимой Адалинде. Впрочем, это могло ее сильно разочаровать.

Выросшая в небогатой семье, его «благородная змея» не терпела бедности. Провожая на войну, женщина мечтала увидеть супруга преуспевающим в чинах и финансово обеспеченным. Очень уж ей хотелось стать видной фрау.

Не меньшего ожидал от сына и старший Хойер. Владелец небольшой фермы, Зигфрид поначалу не помышлял о военной карьере для своих сыновей, полагая, что растит себе смену. Приход к власти лидера национал-социалистической рабочей партии Адольфа Гитлера внес радикальные поправки в жизнь их семьи. Поддавшись пропаганде о новой арийской эре для германского народа, Зигфрид, как и многие их знакомые, посчитал, что армия в данный момент – это именно то место, которое способно проложить обоим его сыновьям широкую дорогу в будущее. Старший Хойер стал готовить отпрысков к военной службе.

Пройдя проверку на благонадежность по линии гестапо, Клаус сдал экзамен по физической подготовке и попал в молодежную организацию «Юнгфольд». Затем юный поклонник фюрера окончил курсы «Гитлерюгенда», после чего поступил в военное училище. Обучение было многоэтапное. Каждые шесть месяцев будущих офицеров отправляли в боевые части, где они на себе должны были испытать все тяготы солдатской жизни, а заодно набраться командирского опыта. Так что к моменту получения лейтенантских погон Клаус уже успел надышаться порохом. И не где-нибудь в тире, а на переднем крае. На Восточный фронт он попал, прослужив некоторое время в тихой и спокойной Европе, почти без сопротивления легшей под немецкий сапог.

За время службы Клаус сумел подняться по служебной лестнице до звания капитана. Его карьера росла, обещая дальнейший взлет. Но к лету сорок четвертого года он решил, что с него хватит. Фронтовые вши достаточно испили его арийской крови. Пусть теперь другие воюют, кто поглупее. А он лучше продолжит хоть и небольшое семейное дело, но останется в живых, чем в погоне за жирным куском получит девять граммов русского свинца и бесплатно несколько кубометров чужой земли.

Кроме перевода в Германию, задумывался Клаус и о другом сценарии, навеянном недавними разговорами со знакомыми офицерами из штаба округа. Многие опасались, что в случае поражения им не останется места в будущей Германии, где их непременно осудят как военных преступников. Один из армейских товарищей шепнул Клаусу на ухо, что уже сейчас необходимо озаботиться о новых документах. «С другим именем ты всегда сможешь скрыться, например, в Латинской Америке, – посоветовал он. – Говорят, там можно арендовать или прикупить участок земли и построить домик…»

Клаус решил внять совету. В конце концов, какая разница, где выращивать бычков? «Главное, чтобы рядом была моя ненаглядная Адалинда», – мечтал он.

Но пока что служба продолжалась, и капитан был обязан выполнять функции начальника районной полиции.

Донесения о диверсиях партизан Хойер получал регулярно. Иногда по горячим следам им удавалось настигнуть ту или иную группу. За время службы на белорусской земле его подразделение, совместно с частями СС, уничтожило не один десяток отрядов. Несколько раз выходили и на группу Чепракова, но ликвидировать ее все никак не удавалось. Осуществив очередную диверсию, партизаны, словно лесные духи, тут же исчезали в неизвестном направлении. Не помогла в борьбе с ними и авиация, несколько раз поднятая в воздух с местного аэродрома. Сброшенные бомбы падали на ложные базы, устроенные на болотах.

До определенного времени партизанами занималось гестапо. Однако в последние месяцы политическая полиция отдала часть полномочий полевой жандармерии. Клаус верил: удача не может постоянно сопутствовать неприятелю. Однажды ему должно повезти. И фортуна не подвела, улыбнулась самым неожиданным образом.

Несколькими днями раньше охраной железнодорожного узла был задержан человек, пытавшийся пронести взрывчатку в мастерские, где ремонтировались локомотивы и разбитые вагоны. Установить его имя не составило труда, а стоило лишь припугнуть расстрелом, и к своему немалому удивлению, уже во время первого же допроса задержанный сознался, что является активистом хорошо замаскированного местного подполья. Для капитана Хойера это был поистине кайзеровский подарок, ведь о существовании в городе законспирированной организации советских борцов никто не догадывался. Следующим сюрпризом оказались полученные сведения о связях подпольщиков с партизанами, и в частности, с Чепраковым. Хойер воспрянул духом, полагая, что у него наконец-то появился реальный шанс добраться до неуловимого командира. Он не сомневался – это принесет ему заслуженные награды и, что более важно, даст шанс перевестись в Берлин. А уж там он и документы сделает, и много чего другого сможет…

Однако Хойер был расстроен, когда узнал, что новый информатор понятия не имеет, где базируется отряд Чепракова. Немного успокоился, когда подпольщик рассказал о готовящейся очередной встрече их руководства с партизанами.

– Хорошо бы свести самих руководителей, – потребовал Клаус.

– За Чепракова не ручаюсь, – честно признался задержанный. – Нам диктовать условия партизанам не приходится. А вот Скобцева, думаю, сумею убедить, – пообещал он, уверяя, что имеет некоторое влияние на своего руководителя.

Чтобы не вызвать подозрений в долгом отсутствии, подпольщика отпустили, предупредив, что отныне за его близкими будет установлено круглосуточное наблюдение.

– Это на случай, если решите сбежать из города, – предупредил капитан.

Новому агенту Шпале – такое оперативное прозвище ему было дано – разрешили пронести и установить в мастерских взрывчатку. Правда, перед этим взрывотехники из особого отдела поработали с ней, так что большой опасности она уже не представляла. Легкий взрыв не причинил бы особого вреда.

Шпала заранее известил Хойера о месте встречи Скобцева с партизанами. Капитан не надеялся на присутствие на ней самого Чепракова, поэтому решил проследить обратный путь партизанских связных до их лагеря. Для этой цели Клаус даже вызвал опытных солдат из полковой разведки. Однако все пошло не так, как было запланировано. Заметив слежку, подпольщики открыли огонь. В ответ полицейские также применили оружие, нарушив приказ в случае неудачи брать всех живыми.

Захватить удалось лишь одного. Арестованного незаметно показали Шпале, и тот признал в нем бойца Чепракова по прозвищу Сверчок, которого видел пару раз с их подпольщицей, работавшей в немецкой столовой.

Хойер был удручен. Срывалось все, о чем он мечтал. Красный командир по-прежнему скрывался в лесу, наверняка готовя очередную диверсию. Руководитель подполья убит. Опасаясь, что, узнав о гибели Скобцева, подпольщики разбегутся, капитан отдал приказ задержать всех, чьи адреса были известны Шпале. К утру камеры в следственном изоляторе были заполнены. Несколько человек немцы задерживать не стали. Это было сделано с целью не засветить информатора.

Допрос подпольщиков ничего не дал. Вадим Скобцев умело оберегал своих товарищей от излишней информации – никто из них не знал, где базируются партизаны. Но Хойер не собирался отступать. Еще оставалась надежда сломить сопротивление попавшего в плен молодого партизана, чья стойкость удивляла и в некоторой степени восхищала его. Вызвав в кабинет Матюшина, капитан приказал:

– Времени у нас мало. Делайте что хотите, но расколите этого безумца. Если будет упорствовать – повесьте на его глазах кого-нибудь из людей Скобцева для устрашения. Нам они все равно больше не нужны. Если и после этого будет молчать – повесим и его.

Хойеру подпольщики без руководителя, действительно, были не нужны. Доказать их причастность к сопротивлению он не смог бы даже с помощью Шпалы. В штабе могли решить, что капитан, желая выдвинуться в звании или получить награду, решил выдать обычных граждан за борцов с новой властью. Подобное уже случилось в одном из соседних районов. Клаус помнил, чем закончилось то дело для участников подлога. Офицеров разжаловали до рядовых и отправили на передовую в штрафные батальоны, где вскоре все они погибли. Рисковать капитан не хотел.

12

С трудом разлепив веки, Николай обнаружил себя в той же сырой, с заплесневелыми стенами полутемной камере, куда его в беспамятстве вернули после допроса. Сколько времени пролежал так, он не знал. Взгляд остановился на зарешеченном плафоне, испускавшем скудный свет. Вспомнились мать с сестрой, отец. «Что будет с ними, если меня не станет?.. Жив ли батька?»

Пронзительный женский крик, донесшийся откуда-то издалека, заставил его вздрогнуть: «Лида?» Коля с трудом присел, поджав под себя ноги. Тело ныло, словно по нему телега прокатилась. Слышно было, как по коридору зацокали каблуки и протяжно заскрипел тяжелый дверной замок. В этот миг Коля остро почувствовал, что хочет жить. Жить, чтобы снова увидеть родных, Лиду…

Его опять вели по знакомому длинному коридору, по левой стороне которого тянулись железные двери. Оттуда доносились приглушенные голоса и стоны мужчин и женщин. Как бы он хотел знать, здесь ли Лида, но спросить конвоира – значит выдать девушку.

Вдруг что-то вспомнив, Коля спросил:

– А который теперь час?

– Тебе-то на кой? – удивился один из полицаев. – Здесь, под землей, что день, что ночь – все едино. – Толкнув арестанта в спину, чтобы поторопился, он все же ответил: – Скоро полдень!

«Пора! – решил Сверчок. – Потом будет поздно. Только бы все получилось!..»

В допросной в нос ударил тяжелый запах пота, крови, гуталина. Под потолком густым облаком висел табачный дым, едва заметно плывя к воздушной вьюшке. Молодой полицай размашистыми движениями водил сырой шваброй по полу, пытаясь смыть свежие пятна крови. Почувствовав тошнотворный ком в горле, Сверчок с трудом подавил в себе приступ рвоты. Гитлеровцев в помещении не было. За столом деловито восседал Матюшин. Чуть поодаль – Власенко.

– Ну что, комсомолец-доброволец, говорить будем? – Вицефельдфебель вставил в угол рта сигарету, чиркнул немецкой зажигалкой. – Или ты не комсомолец?

– Комсомолец, – с трудом ворочая отекшим языком, ответил юноша.

– Идейный или как?

– Не задумывался.

Кондрат взглянул на Власенко, подмигнул:

– Что, Василий, нечем дышать? На воздух хочешь? Вот, если товарищ комсомолец согласится рассказать нам все, то переберемся наверх, в кабинет капитана. Там и воздуху побольше, и солнца вдоволь. А мы с тобой его за это накормим, напоим. – Он повернулся к партизану: – Есть-то хочешь? Сала с бульбой, капустки квашеной? Можем и самогончиком угостить!

Почувствовав, как заныло под ложечкой, Сверчок незаметно сглотнул слюну:

– Спасибо, не употребляю! Да и не голоден я.

Нахмурившись, Матюшин вновь обратил взор на своего товарища:

– Видишь, не хочет юноша с нами выпить! Брезгует! Так что готовь, Василь, свой винтарь. Нынче твоя очередь дырку сверлить в партизанской башке.

Громко зевнув, Власенко с силой потер ладонями лицо, разгоняя дрему, затем разгладил на выпирающем животе форменную сорочку, царапнув ногтем засохшую на ней каплю крови.

– Моя винтовка всегда готова. Одной смертью меньше, одной больше – разницы нет.

Коля понимал, что его пугают, но легче на душе от этого не становилось.

– А может, хочешь напоследок с Лидкой свидеться? – неожиданно спросил Матюшин. – Скажи, мы все устроим! Ты ведь знаком с ней?

Сверчку стоило большого усилия не выдать себя. «Выходит, и она здесь?» – подумал, но вслух сказал, пожав плечами:

– А кто это? Что-то не припомню никого с таким именем.

– Разве ты не встречался с ней?

– Говорю же: не помню такую.

– А вот она тебя хорошо запомнила. Ладно, раз не хочешь, то мы сами с ней, это самое, управимся, – скривил рот в усмешке Кондрат. Встав из-за стола, полицай обошел его и остановился напротив партизана. – Похоже, сегодня твой последний день. У меня приказ шлепнуть тебя, если будешь упрямиться.

«Матерому зверю в глаза не смотрят! Это приводит его в бешенство», – когда-то учил Сверчка дед Захар, заставляя при этом долго смотреть в зрачки только что пойманной им волчицы. Ее потом отпустили, но с тех пор Сверчок твердо знал, что сможет выдержать взгляд любого зверя или человека. Как утверждал бывший пластун, в ближнем бою тот, кто не отворачивается, имеет моральное преимущество над противником. В этот раз Коля упражняться не стал, первым опустил глаза, покорно выдавив, точно совесть выплюнул:

– Хорошо, я все скажу, только больше не бейте.

От неожиданности глаза полицая округлились:

– О как! Чего вдруг? Жить захотелось?

– Кто же не хочет?!

– А когда господин капитан допрашивал, чего молчал?

– Боялся! С немцами боязно говорить. Другое дело – с вами. Они нам чужие, а вы – свой.

– Я тебе, сучонок, не свой! – замахнувшись, рявкнул Кондрат над его ухом, но бить не стал. Николай испуганно втянул голову в плечи. Он и в самом деле боялся. Боялся, что не поверят в его искренность. – Твои землю удобряют, понял? – Довольный произведенным эффектом, Матюшин вернулся к столу. – Будь моя воля, я бы всех вас к стенке поставил.

Отправив молодого помощника, закончившего смывать кровь с пола, за капитаном, Кондрат сел в кресло дожидаться.

Выстраиваемые им долгое время отношения с Хойером в последнее время заметно ухудшились. Он не сразу понял, что могло послужить тому причиной. Свою часть договора Кондрат по-прежнему исправно выполнял. Разве что не всегда так, как хотелось немцу, но все же. Однако офицер все чаще пребывал в дурном настроении. И раньше неравнодушный к алкоголю, он стал больше выпивать, срываться на подчиненных. Доставалось и Кондрату. Скоро стало ясно: причиной перемены в настроении капитана явилось предчувствие неминуемого краха. Хойер не один был в этом уверен. Депрессия охватывала многих гитлеровцев, как офицеров, так и солдат.

– Так где, говоришь, находится твой отряд? – очнувшись от размышлений, снова спросил Кондрат:

Сверчок развел руками:

– Этого я, действительно, не знаю. У нас так поставлено: если кто-то не вернулся с задания и возникло подозрение в его предательстве, то лагерь сворачивается. Как раз мой случай. Я могу отвести вас к старому месту, но толку от этого?