Обронила синица перо из гнезда бесплатное чтение

1

Каких-то пару недель минуло с того дня, когда старый закадычный друган и собутыльник Васька Ширяев, он же неумолимый для недобитого вражьего отребья начальник уездного Таловского ОГПУ, сделал своей правой рукой Никифора Грушакова, больше известного среди местных бергалов, как Кишка-Курощуп, из-за неодолимой с детства привычки поймать зазевавшуюся курицу и ощупать гузку – авось да выкинет тёплое парное яичко. Именно его, Кишку, как принародно с ревкомовского крыльца зычно объявил Василий Митрофанович Ширяев: «Я назначаю уполномоченным по изъятию у мракобесов церковных ценностей. Посколь-де, милаи, ваше времечко всё выпукнулось. Будем теперя Рассею проветрять от попов и присных».

Весело и задорно хохотали они тогда, поскрипывая новенькими, не притёршимися ремнями портупей на духмяных овчинных полушубках. Звонче же всех заливалась румяная тридцатилетняя бабёнка в утеплённой кожанке Аграфена Павловна Шерстобитова – с присохшим намертво прозвищем Фенька-Стрелок. Эту кличку она носила едва ли не сызмальства, еще с царского режима. А прикипела она к ней страшной кровью.

Дом их, ладно срубленный века полтора назад, стоял на высоком бережку говорливой Луговатки у поскотины, ближе к тёмно-зеленому пихтачу. Было Феньке пятнадцать годков от роду, но упругие грудки уже зазывно напрягали тесёмки сарафана, да и сама деваха слыла озорницей. Старшие братья не раз и не два ломали бока и выворачивали лапы на топтогоне шибко вольным плясунам, что якобы ненароком пробовали проверить на ощупь упругость выпирающих аппетитных холмиков их шаловливой сестрёнки. Сластолюбивых парней отваживали, Феньку в шею гнали домой, да вот уж год как братья сгинули в пекле мировой войны где-то под Перемышлем, то ли в плену у немцев, то ли убиты и засыпаны землёй на дне воронки на поле боя.

Серенький, в полоску, тощий котёнок в закутке рядом с печью играл с клубком, еще утром оброненным торопящейся на базар тёткой Степанидой. До скрипящей широкой деревянной кровати ему и дела не было. Пружины скрипели размеренно и поэтому не пугали, а что до протяжных девичьих стонов, доносящихся сверху, из перин, так Тишка к ним уже привык: не впервой ведь, лишь бы потом, когда стоны стихнут, не зазеваться и не попасть под босые волосатые ноги с грязными ногтями, которые всегда неожиданно и страшно обрушивались с постели на пол. В открытое настежь окошко текли пряные запахи сена с августовских, выкошенных лугов, в избе было прохладно, дверь второпях так и не прикрыли, и легкий сквознячок гулял по дому. На стене над кроватью была распята медвежья шкура, пастью к раскрытому окну. На бурой шкуре поблескивала воронёным стволом, с переливающейся полировкой на цевье и прикладе, новенькая берданка. С проданных на базаре в Талове медвежатины, жира и желчи, денег хватило Павлу Никитичу Шерстобитову, отцу Феньки, аккурат на это вот ружьецо. Последний Фенькин стон был продолжительным, глубоким и сытным. Косматая потная голова очередного ухажёра Мишки Дергача в сладком изнеможении уткнулась в подушку рядом. Опамятавшая Фенька томно обвела взглядом избу. И тут-то её и ошпарило. В дверях стоял отец, грузно прислонясь к косяку, и вцепившись от растерянности в густую, с проседью, бороду узловатой пятерней правой, тяжёлой руки.

– Тятька, ты откуль так рано? А на заимке кто ж скотину стережёт? – первое, что вырвалось у неприкрытой даже простынкой Феньки.

– Васятка работник, аль забыла? Полёживай покуль, а я мигом за вожжами. – Павел Никитич круто развернулся и исчез в сумерках сеней. Тем временем Мишки уже и след простыл, он без порток, с одёжкой под мышкой, щучкой нырнул в растворённое окно, смачно приземлился, оцарапав о колючие стебли малины мелко подрагивающее пузцо, и босиком во все лопатки припустил прочь от Шерстобитовых.

– Ах ты, сучка, породу позоришь! Чё, мне теперя до гроба дёготь с ворот соскабливать? Не сватана, не венчана, блудом родительску постелю мараешь! – донёсся густой бас из сеней, и в дверном проёме выросла кряжистая фигура отца. Здесь и грянул оглушительный выстрел. Ярость на бородатом курносом, в оспинках, лице Павла Никитича мгновенно сменилась растерянностью и жалобным недоумением. Он медленно сполз на порог и опрокинулся навзничь, но и мёртвый не выпустил из мозолистых, в крупных жилах, рук принесённые из конюшни вожжи. Фенька откинула берданку в угол кровати, спрыгнула на пол и лихорадочно стала натягивать на голое тело тесный сарафан и мужские портки. Несколько успокоившись, она сняла с крючка за печкой добротную кожаную котомку и принялась складывать в неё запасные холщовые портки, шерстяную кофту, исподнее, в тряпицу завернула каравай хлеба, с десяток яиц, прихватила полную солонку, кресало и огниво. За божницей нашарила припрятанные матерью на чёрный день, свёрнутые в свиток ассигнации рублями и трёшками. Не забыла и о патронташе с берданкой. Всё в бегах сгодится.

Выходя из избы, она боязливо переступила через остывающее тело отца, что перегородило проход на крыльцо, быстро сбежала по ступеням во двор. У коновязи, не рассёдланный, переминался с ноги на ногу отцов Буланка. Приторочив поклажу к седлу, Фенька уже вставила сапожок в стремя, как её радостно озарила возбуждающая мысль: а не поджечь ли напоследок дом, тогда и концы в пепелище! Можно бы, да времени маловато. И Фенька ударила твёрдыми каблучками в конский пах, пришпоривая Буланку и уносясь через луг к недальнему броду, чтобы оттуда уж перебраться, минуя заимки и кержацкие поселья, на вольные степные просторы.

Взяли Феньку на Покров, в одном из меблированных номеров на Семипалатинской переправе через Иртыш, где она с одним смазливым приказчиком догуливала остатние деньжата с продажи Буланки. На дебош, устроенный пьяной Фенькой, явились пристав с полицейскими и препроводили гуляк в околоток. Приказчика, списав все его данные, скоро вытолкали за двери участка, а на выяснение: кто же такая и откуда родом эта разбитная юная бестия, ушло дня два. Приговорили Феньку к каторге, а так как ей было уже больше шестнадцати, то и не поскупились, дали 10 лет. Однако в феврале Россию так революционно тряхнуло, что все государственные скрепы порассыпались и укатились в такие кромешные зауголья, что и не поправить и не отыскать. Феньку и до каторжных рудников не довезли, когда их на одном из сибирских разъездов освободила шальная толпа в красных бантах и повязках. Как пострадавшая от сатрапов царского режима, Фенька быстро пошла в революционную гору. В восемнадцатом она прибилась к чекистам, больно горячи были объятья у таких же молоденьких курчавых да чернявых, носатеньких пареньков из южных российских и хохляцких областей, а уж об их беспощадности к врагам революции, обладай она даром писательства, Фенька бы слагала пламенные поэмы и легенды. Да вот беда, грамотёшка у девки хромала на обе ноги, с трудом подпись свою могла поставить под расстрельными приговорами. Ей проще было отправить лишний десяток пленных беляков и прочей контры собственноручно на тот свет, чем вывести свой каракуль на казенной бумаге. Говорил же покойный тятька: учи грамоту, ходи в церковно-приходскую школу, ан нет, всё ладила наперекор, а теперь вот – кусай локотки. И комиссаром не назначат, хоть ты еще не одну сотню контры пореши! Поэтому-то опосля Гражданской войны, когда кровавые потехи чуть схлынули, оставшись не у дел, Фенька решила прибиться опять же к родимым берегам. По слухам, маменька померла, от братовьёв как не было вестей, так и нет, дом свободен, власть наша. Вперед, Аграфена! Установим свою силу на таёжных угорах!

В Успенский, рубленный из звонкой сосны, пятикупольный храм Кишка-Курощуп с ватагой таких же отпетых пролетариев и сельских бездельников нагрянул, во избежание стычек с верующими, в будний день, ближе к вечеру. Застигнутый врасплох, церковный сторож, подслеповатый инвалид еще с японской войны, дед Кирьян, под дулом Кишкиного маузера, постукивая по листвяжному настилу паперти деревянным протезом, молча отпёр входные двери, куда сразу же, подталкивая друг друга, кинулась подпитая ватага. Оставленный без пригляда дед Кирьян бочком захромал к внешней лестнице на колокольню, и тотчас же над городком загремел набат.

Но гремел он недолго: выбежавший из храма Кишка метким выстрелом оборвал и гром набата, и жизнь сторожа-инвалида. Однако в церковную ограду уже спешили потревоженные прихожане. Толпа гудела, и несдобровать бы Кишке, кабы на подмогу ему не выскочили на паперть подельники, выдёргивая на ходу из кобур револьверы и подхватывая оставленные в пирамидке у входа винтовки. Сделав первый залп поверх голов негодующих прихожан, они в одну глотку зычно и пьяно прорявкали, что, мол, положат всех здесь же, на площади, чтобы их разом и отпели, и зарыли, коль в одну минуту бунтовщики не очистят от себя ограду.

Толпа отхлынула, но расходиться и не думала, кто-то молча клал земные поклоны, некоторые, обступив батюшку и дьякона, в слезах, шептали молитвы, несколько пожилых мужиков и отчаянных баб, возвысив голоса, чтобы их слышали на паперти, пытались вразумить увещеваниями огэпэушников. Те в ответ лишь криво ухмылялись да грязно ругались. Но церковные ценности, без учета тех, золотых и серебряных мелочей, что можно незаметно рассовать по карманам, в этот вечер из храма расхристанной ватагой не были вынесены. Утихшая толпа за оградой молча и неодобрительно расступилась, когда они, наконец, после часового хмурого противостояния, ощетинившись оружием, решились покинуть храм.

Той же мартовской ночью были арестованы двадцать семь зачинщиков из прихожан. Группы по пять бойцов – как раз оперативно подоспели из волости два взвода внутренних войск – во главе с местными уполномоченными, тихо подъезжали на подводах к воротам и тёпленькими, из постели от жён, в одних кальсонах брали мужиков. Для порядку загребли и с пяток самых крикливых и ядрёных бабенок. В подвале, дескать, определим их вину и решим, как наказать.

Посадили в кутузку как организаторов бунта настоятеля храма, дьякона и престарелого пономаря. Местная комсомольская молодежь по горячим следам сварганила постановку в избе-читальне о том, как тёмные элементы и мракобесы из поповского окружения вставляют корявые палки в колеса набирающего ход социализма.

А что до того, что девять из осужденных особой тройкой, в числе которых батюшка, как главарь антисоветского восстания, были расстреляны, одиннадцать бесследно сгинули в лагерях и только семь человек, из них четыре женщины, уже перед самой войной вернулись в Талов, так об этом в открытую и не поминалось. Деда Кирьяна на третий день похоронили в церковной ограде сердобольные прихожане. Проводить в последний путь старика пришло всего несколько человек: власти, дав разрешение на выдачу из ледника тела одного из зачинщиков бунта, строго предупредили – в случае чего церемониться не будут, да и войска под рукой.

Спустя неделю, отодрав приколоченные, крест-накрест, к дверям доски, Кишка с дружками выволокли из храма и погрузили на четверо саней всю церковную утварь, раскуроченный золочёный иконостас, с колокольни сбросили чугунные и медные колокола. Те, что не раскололись при падении, тоже пристроили на подводы – в социалистическом хозяйстве куда-нибудь да сгодятся. Те же, что раскололись, милостиво разрешили разобрать по домам находящимся здесь же, на церковной площади, и горько плачущим прихожанам.

А еще через неделю комсомольская молодежь, поощряемая старшими товарищами – партийцами, организовала субботник по разбору добротного бревенчатого сруба православного храма – срочно потребовался лес на строительство овощехранилищ на окраине городка.

Стремительный поток прозрачной и студёной реки, выбежав по каменистому углублённому руслу на продолговатый зеленый подол между лесистых, в скалистых утесах, гор, здесь несколько успокаивался, волна выравнивалась, растекалась, таяла на блестящей в лучах восходящего солнца водной поверхности. Река будто бы демонстрировала свое смирение, медленно текла и даже как-то виновато прибивалась к отвесной, в лишайниках, скале, которой обрывалась пологая сопка, заросшая акацией, черемухой и калиной. Глубокий омут у скалы был излюбленным местом ночевки метровых тайменей, где эти рыбины отлёживались после своих походов вверх и вниз по шиверам и стремнинам в поисках пропитания. Это было также и излюбленное место заядлых рыбаков из кержацкой деревеньки, что в две улицы расположилась здесь же, в этой долине, сразу за изрезанной весенними паводками прибрежной поймой.

Ивашка Егоров нынче в куражах, не зря, знать, помёрз ночью на холодной протоке. Таймень, что сейчас жабрами скоблил мокрую рубаху на плече, хвост свой русалочий волочил по росистой траве. Накануне Ивашка, притаившись за шершавым валуном, одним ударом увесистой колотушки по плоскому, в щетинке мха, лбу оглоушил тайменя в тот миг, когда рыбина в утренних сумерках выплыла из глубины на перекат, направляясь по мелкой игристой волне вверх по реке. По прозрачным струям пошли кровавые разводья, едва парень ловко воткнул лезвие тесака наискосок от жабр к рыбьей голове. Таймень дернулся на речной мели и затих. Теперь его можно было без опаски выволакивать на сушу.

– Не меньше пуда, – радовался Ивашка, подходя к поскотине пробуждающейся Гусляковки.

Только что вышедшая на высокое крыльцо с резными перильцами, обычно сдержанная и немногословная, мать, увидев Ивашку с богатым уловом, радостно всплеснула руками.

– Поглянь-ко, Сёмушка, какой подарок наш сынок с реки взял! – обратилась тётка Аксинья прямо со ступеней к распахнутым широким дверям в хлев, откуда тотчас же выглянул русоволосый, с проседью в бороде, рослый и костистый отец. Он прислонил к косяку вилы и весёлым шагом направился к сыну. Подойдя, двумя руками легко подхватил тайменя за жабры и, одобрительно покряхтывая, живо снял рыбину с плеча у парня. Вдвоём они перенесли добычу на удобный разделочный стол под сплетённым из камыша навесом в глуби двора.

– Давай, мать, соль, чеснок и перчик, – скомандовал Семён Перфильич, – а я покуль приготовлю лагун да устелю ему дно лопушками хрена. Ивашка, потроши варнака: солить надобно, покуль мясцо рыбье не остыло, повкусней будет.

Егоровы закончили с посолом и укладкой жирных пластов в лагун, накрыли неплотным кружком из цельного кедрового спила, осталось придавить его речным плоским, синим камнем, что не первый год служил хозяевам добрым гнётом, как от недальнего черемушника, с дороги, послышалось ржанье коня.

– Кто бы это мог быть в такую рань? – молвил Семён Перфильич, обтёр ладони о холстинку и вышел из-под навеса к калитке встретить гостя.

Спустя минуту он уже крепко жал руку коренастому бородачу в армяке, спешившемуся с игреневого мерина и приветливо оглядывающему Семёна Перфильича.

– Поклон вам от Настасьи и всех наших Тегерецких, – говорил Меркул Калистратыч Литвинов, так звали гостя, привязывая и рассёдлывая коня. – А я пошто к тебе, Сёма, верхами, да по зорьке? Зовём тебя с Ивашкой шишку бить. Нонче на её урожай знатный. Артельно, дак оно сподручней будет. Ты как?

– Знамо как, пиши нас без оговорок в свою артель. Верно, сынок? – обратился Семён Перфильич к подошедшему к мужикам с поклоном Ивашке.

– Я, как ты, тятя.

– Идём, Меркуша, в избу. Там всё и обмозгуем. Аксинья, встречай гостя.

Вторую неделю шишковали кержаки в могучем кедровнике, что не одну тысячу лет разрастался в покатой котловине, окруженной скалистыми, в снежных шапках, вершинами алтайских белков. А шишка и вправду в этом году была как на подбор, светло-коричневая, подсохшая, уже без смолы, ошелушивалась от первого прикосновения рубчатого валька. Пока было светло, околачивали кедры – где били огромным деревянным молотом-колотушкой по стволам, где молодёжь карабкалась вверх, до толстых ветвей, и, раскачивая их, обмолачивала игольчатые тёмно-зелёные лапы от спелых плодов. Шишки дождём сыпались на шершавые блюдца мареновых, обомшелых валунов, выступающих из косогоров, и укатывались по ворсистым коврам, сотканным из пружинистых палых иголок, в волнистые травы вокруг дерева. Потом в кулях стаскивали хрустящие от спелости шишки в лагерь у ключа, игристо бьющего из-под слоистой, в золотистых лишайниках и влажных изумрудных мхах, скалы метрах в семи от рубленой, с крутой двускатной крышей, охотничьей избушки.

Убранство внутри зимовушки было неприхотливым: дневной свет из двух крохотных оконцев освещал в углу тесаный стол, земляной пол, вместо лавок кедровые чурбаны, вокруг печи с дымоходом в одно коленце, искусно сложенной из камней и обмазанной соломой с конским навозом, были настелены широкие нары. Шишки по обыкновению шелушили на утоптанном дворике у ночного костра, там же стелили холщовую палатку, над которой провеивали орехи. Поодаль, под шатром вековухи – лиственницы, чтобы ненароком не вымочило дождём, возвышалась внушительная гора опростанных из кулей шишек.

Накануне мужики работу оставили далеко за полночь и, истово перекрестившись на звёздное, сдавленное тёмными вершинами, бархатистое небо, ушли спать в избушку. Задув керосиновую лампу, Меркул Калистратыч, кряхтя, взобрался на свое место на нарах и, блаженно вытянувшись, пробормотал, вот, мол, нам бы еще дал Господь пару-тройку вёдренных дней, управились бы как раз к возвращению Петра Григорьича с конями. А там бы развезли весь урожай через перевал и к тебе, Семён Перфильич, в Гусляковку, да и к нам, в Тегерецкое.

По восходу солнца наладился Ивашка справить нужду, выбрался из-под нагретой полости, сунул ноги в бутылы и, придерживая дверь, дабы не скрипнула на петлях, тихонько отворил её. Выскочив на двор, Ивашка открыл рот в изумлении: белизна выпавшего ночью снега слепила глаза, ядрёный морозец щекотал кожу под исподним бельём. «Вот это-о да!» – беззвучно вырвалось у парня. И в ту же минуту Ивашка вновь оторопел: рядом с буртом кедровых шишек посиживал себе матёрый медведище и весело уплетал эти самые шишки, да так, что покачивался мощный бурый, с частой проседью, загривок. Косолапый правой передней лапищей ловко подхватывал очередную шишку, уминал её оземь и, пристраивая сбоку в пасть, протаскивал меж клыков, втягивая воздухом в себя кедровые ядрышки и скорлупки, и левой лапой отбрасывал обглоданный корешок шишки в сторону. Было похоже на то, будто бы медведь играл на губной гармошке. Но делал это почему-то беззвучно – тишина стояла мёртвая, и поэтому, когда Ивашка неосторожно скрипнул бутылами, медведь мгновенно крутнулся на звук и вперил в паренька свои маленькие, настороженные глазки. И не успел Ивашка сморгнуть едкую потную влагу, скатившуюся со лба в угол глаз, косолапый исчез, будто и не было его, так, что-то спросонья приблазнилось. Оно было бы так, кабы не разбросанные по снегу корешки и шелуха шишек, да не вмятина в том месте, где сидел медведь, и траншея-тропа к недалёкому заснеженному пихтачу. «Гляди-ка, с виду неуклюж да косолап, а сноровист, ровно соболёк какой махонький», – подумал с уважением Ивашка, берясь за соструганную из березового корневища дверную скобу.

Мужики известие о медведе приняли спокойно, их больше всполошил нежданный снег, хотя, рассудили они – уже сентябрь и на эдаких высотах ему пора бы и лечь, беда, ежели западёрит всерьёз. Здесь-то еще долина, укрытие, а на перевалах что деется, не приведи, Господь, очутиться там в этакую пору. Но опасения, как и клочья тумана по логам и под ощетинившимися притупленными лезвиями скал вершинами, рассеяло выглянувшее из-за горных пиков солнышко. Лучи его были не по-осеннему жаркими, и к полудню они выпарили весь выпавший снег и даже просушили тропы в кедровники. Так что до темноты кержаки успели сделать две ходки к прямоствольным исполинам, и убыток, нанесённый косолапым, был восполнен с лихвой.

А еще через два дня Пётр Григорьич Загайнов, крепкий восьмидесятилетний тесть Меркула Калистратыча, как и было условлено, привёл караван из семи лошадей в лагерь шишкобоев. Кони были низкорослые, с мохнатыми ногами и косматыми гривами, монгольской породы. Но именно им, этим неказистым, но чрезвычайно выносливым лошадкам, нет равных в горах, среди непредсказуемых россыпей, на головокружительных подъёмах и спусках над пропастями и отвесными расщелинами.

Отужинав, кержаки запалили добрый костерок во дворе, сами же расселись на ошкурённых лесинах, полукругом. В котелке булькал, розовея, отвар из белочного корня, смородинового листа и подсохших ягодок черники. Белочный, он же красный, корень, в читанных некоторыми из сидящих здесь мужиков умных книгах величаемый «копеечником уползающим», был из всего нынешнего состава самый целебный и ценимый; рос корень в едва прикрытых землицей россыпях, добывался исстари кержаками особым смекалистым способом: окапывался вкруговую толстый, сплетённый из тугих розоватых волокон главный стержень корня, от которого, оплетая камни, уходили в земную полость, подобно щупальцам, иногда и до семи-восьми саженей, живучие корешки. Подводили распряжённого коня. На торчащий из россыпи, напоминающий из-за подрезанных стеблей щетинистую розетку, корень набрасывали петлю пеньковой верви, другой конец которой крепко привязывали к основанию конского хвоста и, взяв под уздцы лошадь, начинали потихоньку отводить её в сторону. Натягивалась верёвка, напрягался ход лошади, и стелющиеся по россыпям щупальца корня, взрывая тонкий слой земли, прелых листьев и хвоинок, показывались наружу. Корень собирали, здесь же, на месте, рубили на куски и расщепляли на волокна. Привезя домой, сушили под навесами и потом, по надобности бросив горстку сухих волокон в чугунок с ключевой водой, томили отвар в русской печи, чтобы долгими зимними вечерами наслаждаться этим благодатным отваром, подсластив его парным коровьим молоком.

Степенно прихлёбывая этот целебный напиток, мужики напряженно вслушивались в неспешную, глуховатую речь Петра Григорьича, который обсказывал шишкобоям свежие тревожные новости.

– …Нагрянули в женский скит чекисты сворой своей, за старшого у них, бают, бабёнка непотребная, Фенькой-Стрелком прозывается, а правая рука – Кишка-Курощуп, эксприировать, – как сами они спьяну горланили, – церковную утварь «мракобесов». Осподи, прости душу мою грешную, – дед Загайнов двуперстно осенил себя крестным знамением. – Подскакали верхами к воротам, а те распахнуты настежь, и в скиту ни души. Они в храмовую молельню – пограбить иконостас, и там – пусто, одни сосновые каркасы, а все иконы, оклады, образа, расписанные серебром да златом, вынуты и увезены неведомо кем и незнамо куда. Рылись в кельях, искали убранные жемчугом да алмазами наши старинные книги, особливо усердствовала беспутная Фенька, да всё впустую. А на подворье колокола сняты, ни единой живой души, собаки, и те разбежались. Пометались суразята по окрестностям монастыря, порыскали – да напоследок сожгли все постройки. Какой пожарище полыхнул, даже кресты листвяжные обгорели на церковном погосте. Оно бы и тайга взялась, да дождь со снегом сбили пал. Нонче ватага сия шарит по нашим посельям, выпытывает, куда бы могли уйти настоятельница и монашки, да с ними, бают, должон быть монастырский сторож Северьян Акинфич Шемонаев. Обыски творят и у наших, мол, де, столь добра так просто не увезти, чё-то, дескать, припрятали, вражьи дети, и у вас, в избах. Перероют всё, переломают, матюгнутся и – в другой дом. Однако люди молчат, да и ушли наши заступницы пред Богом в ночь, тайно, никого не оповестив, дабы не искушать. Где они теперь и когда дадут весть о себе, то неведомо никому. Нам же остаётся горячо молиться о благополучии матушки Варвары и её монахинь, – со вздохом закончил Петр Григорьич Загайнов.

Мужики помолчали. Ивашка снял с таганка повторно наполненный и скоро вскипевший котелок с булькающим душистым отваром и обнёс всех, наливая каждому, кто подставил свою медную кружку, ароматный и бодрящий напиток.

– Дед Петро, здесь у нас как-то днями случился спор, сколь мы в этих благословенных местах обитаем и откуль пришли наши старые люди. – Степан Раскатов, крепкий молодой мужик с ухватистыми руками, поворошил обожжённым с одного края суком подёрнутый пеплом костёр и поднял свои, с едва приметной косинкой, карие глаза на деда. – Кто бает, мол, с Польши, а кто твердит – с севера, с Поморья.

– Правы и те, и другие. Сроку, как мы здесь закрепились и осели, без малого три сотни лет.

Первыми, невдолге опосля годуновской Смуты по Оби пришли наши пращуры с Поморья. Одному старцу было виденье, будто бы в тех горах, откуль берёт начало сия сибирская река, и есть заповеданное Беловодье. В путь снарядились пять деревень. Студёным морем по лету на стругах да дощаниках проплыли до устья Оби, а уж оттуль, с двумя зимовками, поднялись к истокам Катуни. Стычек по дороге с татарами аль там с джунгарами не имели, посколь шли мирно, многочисленно, по местам малолюдным, на зиму рубили добрые остроги, кормились рыбой с реки да добычей с тайги. А через полтораста годков нашему племени прибыло из Польши изрядное число единоверцев. Немка-императрица, опосля раздела Польской страны, согнала укрывающихся от никониан наших братьев в одно место и оттуль под штыками солдат, ровно каторжан клеймёных, через всю матушку-Россию погнала на Алтай. Сюда добрались к зиме, надобно избы ставить, а чем? Ни топора, ни пилы, – народ, кто в чём был, кто чё успел из одёжки посбирать, в том и прибыли в Сибирь-то. Сколь помёрло, помёрзло – не считано. Однако люди не роптали, ибо сказано: претерпевший до конца – спасётся. Отыскали один топоришко, настрогали заступов и лопат, да и нарыли землянок. Подсобили и поморцы. По весне отсеялись по целику, а за лето поставили избы, обжились. – Дед Петро отхлебнул дымящегося отвара из долблённой из берёзовой капы чаши и продолжал: – Ты вот, Степан, почто кареглаз да с косинкой? Вроде обличьем и не до конца русский? Ты уж не серчай, Стёпа, чё я так к тебе, сие для примеру. А всё просто. В те, первые годы, знать, так было промыслено свыше, не хватало на всех мужиков невест, бабы рожали почти одних ребят. Понятно, мы, мужики – надёжа и опора, да без бабы-то и род человечий пресечётся, да и вокруг непорядок. Ибо сказано: плодитесь и размножайтесь. Делать-то было чё? Старики на совете и порешили: выкупать по сговору у некоторых дружелюбных к нам родов местных ойротов и телеутов девочек трёх-четырёх лет, крестить их в православную, древлего благочестия, веру, а там уж и ростить, обучать с нашими наравне. Вот и твоя, Стёпушка, кровь подновлена в том благолепном веку, когда мы ни в чьём, окромя Оспода нашего Исуса Христа, подданстве не числились. Опосля уж приключилось, как пригнали сюда наших братьев с Польши, царёвы чины, да в купе с войском, уговорили нас принять подданство России, отдаться под руку государыни. А польза в твоём обновлении, Стёпушка, великая. Кто на все горы наши самый знатный промысловик-соболятник, и даже не глядя на возраст? Ты, и сие подтвердит всякий из нас. А почто так? Да потому как у тебя повадки и наши, русские, и память не одного колена коренных алтайских насельников.

Утром, по зорьке, караван из навьюченных кулями с отборным кедровым орехом лошадей и пеших мужиков, истово помолившихся перед дорогой на походные образа, наладился по каменистой, в узлах корней, извилистой тропе вверх на перевал. Путь был хоженый, знакомый, особо опасный лишь в двух местах: у сыпучей кромки мраморного полуразрушенного кратера и у выдолбленной в базальте над отвесной бездонной пропастью крохотной змейки тропинки, где не разойтись и двум встречным путникам.

Стояла звонкая сухая осень, между скал и на выпуклых покатых высокогорных полянках рыжели ковры увядающей черники, там и сям желтели карликовые, коряжистые лиственницы, стлались вдоль ребристых кряжей неказистые, тёмные с корня, облетающие тундровые берёзки. Небесная синь густа, ни ветерка, ни облачка, лишь с восточного бока над рваным зигзагом снежных пиков снопы золотистых лучей восходящего солнца. Кержаки, и без того нелюдимые и немногословные, недаром говорится, что каждое слово у таких надобно выкупать, здесь и вовсе языки проглотили. Всё внимание на лошадей и крутую тропу, щедро усыпанную скальником в острых зазубринах. Тишина почти абсолютная, на такой высоте, да еще в сентябре, птицы редкие гости, только и слышно частое и прерывистое дыхание шишкобоев и всхрапыванье да пофыркиванье нагруженных коней.

К полудню, благополучно миновав опасные участки, выбрались на перевал, но кто сказал, что спуск в горах легче подъёма, особливо с изрядной поклажей? Здесь, прежде чем твёрдо, с опорой, ступишь на камень или плоскую шершавую скалистую плиту, не раз проверишь прочность их своей ногой – а не поедет ли этот самый камень или плита вниз по головокружительной тропе, увлекая и тебя в костоломный и гибельный спуск.

Уже внизу, в хвойном подлеске, на коротком привале дед Петро, который, как и остальные, всю дорогу вёл своего Карьку под уздцы, ни к кому конкретно не обращаясь, молвил:

– Вестимо, отныне так вот и жизнь наша будет уложена: шага не ступишь, покуль всё вкруг себя не опробуешь да на сто раз не проверишь.

Мужики понимающе переглянулись, но разговора никто не поддержал. Оно и так душа не на месте, да и понятно, что по прибытию домой неизвестно, что их ожидает, коль по их деревням и таёжным угодьям рыщут ироды – чекисты.

Северьян Акинфич вплёл и заправил последний гибкий прутик в косицу тальниковой дверной петли и опробовал набранную из берёзовых жердочек калитку, ладно ли она подходит к только что вкопанным столбам. Довольно хмыкнув, он легонько притворил калитку и по тропинке, усыпанной жёлтой игольчатой хвоей, направился в скит, укрытый под сенью могучего кедра. Тайный скит этот был срублен, по благословлению настоятельницы, им и монастырскими послушницами Марьей и Ориной три года назад в одно лето.

И нынче вот, по бегству от подручных антихриста, едва лишь разгрузили лошадей, Северьян Акинфыч с этими же женщинами, но теперь уже монахинями, приступил к огораживанию скита от хлева для скота и сеновала. Четырёх коров, нетель и бычков беглецы увели с собой. Добрые зароды с сухим зелёным сеном также без лишних глаз были поставлены загодя еще в июле. Тогда же скрытно завезли добрый запас пшеницы, овса, ячменя, проса как провиант и семена на будущий посев.

Прозорливая матушка Варвара уже давно, после двух-трёх наездов в женскую обитель новых властей, разгадав нутро шалых пролетариев, начала обдумывать пути спасения и сохранения монастыря. Пока будто бы всё удаётся. Сюда добирались неделю. Место, выбранное под обживание, глухое и труднодоступное. Редко кто даже из старообрядцев бывал здесь. Цепи остроконечных, почти отвесных, высоченных белков, с холодно поблескивающими ледниками на пиках, седёлках и во впадинах. Каменные реки – курумники и россыпи, которые, того и гляди, со страшным грохотом покатятся вниз по крутым склонам, стоит тебе лишь чуть возвысить свой голос. Своенравная, белопенная река Быструха в ущелье, с бешеным течением, разбивающая в щепки на порогах стволы подмытых и подхваченных волной огромных сосен. Поток этот примечателен еще и тем, что он не огибает горную гряду – да и где её, тянущуюся на добрую сотню вёрст, обогнуть! – а просто пробивает гору в том месте, где она перегораживает бег стремительного потока.

Река, отшлифовав до блеска щёки отвесных отрогов, продольно выпирающих из белка, ныряет в узкое и тёмное, прогрызенное водой много веков назад, гранитное чрево. Чтобы через какие-то минуты, клокоча, вскинуться по другую сторону гряды и там успокоиться среди широкой и вольной, лесной и луговой обширной долины, будто крепостными стенами и валами, цепями гор, замкнутой по окружности, разделив её своим руслом на две почти равные части. Долину река покидает по дну горного, в острых слоистых скалах с обеих сторон разрыва. Буруны здесь несутся на такой стремительной скорости, что глянешь на этот первобытный, необузданный водный хаос, и невольно закружится голова; а где-то с потаённых глубин твоего существа нечаянно поднимется едва преодолимое желание – прыгнуть сию же секунду в эту манящую и бурлящую бездну.

Особенностью долины, её отличием и украшением являются возвышающиеся над кронами берёз, осин, чернотала, кедров и лиственниц пластинчатые останцы – пирамидки и теремки, будто сложенные причудливо из осколков малахитовых и кварцевых скал. Тропа в эту долину известна малому кругу людей. Тайный брод открыт не более полутора месяцев летом, когда паводок на горных реках опадает, и до ранней осени, до первых чисел октября, до Покровских слякотных падёр. Других мостов и переправ здесь нет. Можно бы зимой, в лютые 40-градусные морозы, через скованную ледяными торосами быстрину, да на лыжах, подбитых шерстью сохатого, однако и на этот случай природой припасён свой заслон. После брода, с трудом продираясь через лужок, заросший непролазными, ядовито-зелёными, с роскошными султанами, двухметровыми бодыльями чемерицы и высоченными зонтиками дягеля – медвежьей дудки, каменистая тропка чуть приметно змеится к скалистому обрывистому склону. По вилюшкам серпантина поднимается вверх, до середины белка, и петляет среди наваленных и угрожающе торчащих, циклопических скал, между зияющих по осыпчатым отвалам пропастей. Минуя их, тропа круто выкарабкивается к двум, со свисающими ледниками, вершинам. По узкой горловине под одним из ледников, подпираемым отслоённой от горного монолита скалой, пройти можно только летом. С конца октября, когда в белках снег ложился окончательно, и до середины июня, времени таяния отдельных участков горных вершин, горловина эта плотно закупоривалась и утрамбовывалась снегом, и долина была отрезана от остального мира.

Вот в этом-то, укрытом от завидущего и кровожадного ока новых властей, горно-долинном гнезде и поселились монахини, чтобы здесь в трудах богоугодных и духовных молиться за своих единоверцев, оставшихся там, за отвесными, обвальными грядами.

– Разрешите, товарищи, мне открыть наше собрание. На повестке дня один вопрос, но на текущий момент он самый архиважный – ликвидация кулака как класса и пособника недобитых буржуазных элементов. – Ширяев перевел дух и яростно продолжил: – Мы, товарищи, должны быть бдительны и беспощадны к врагам дела наших дорогих и горячо любимых вождей товарища Ленина и товарища Сталина! Партия требует от нас ускоренных темпов коллективизации и разоблачения всяческих затаившихся кулаков и ихних прихлебателев. Я кумекаю так: энти разнарядки, что спущены из волости, мы здеся, обмозговав, должны удвоить: коль по таёжным заимкам и посельям у кержаков запас изрядный скота и птицы, мы их всех скопом запишем в кулацкий элемент.

– Ну и башковитый, однако ж, ты, Петрович! Как всё грамотно удумал и обсказал. – Кишка-Курощуп восторженно повертел лохматой, никогда не мытой, головой по сторонам широкого стола, за которым заседала партийная ячейка Таловских активистов, и задористо хохотнул: – Теперя-то уж мы верняком выведем под корень всю энту богомольную свору.

– Ты, Никифор, пузо-то не рви. Дело архиважное, вот управимся когда, там и поржёшь, сколь хошь. А покуль нам надо список энтих самых элементов сообразить, и чтоб ни мышка не выскользнула, ни даже дохлый крот не уполз. Попов – никониан с присными туда же, и рудничных бергалов, кои нос от нас воротят, в тую же телегу запряжем. Ох, и славно же покатаемся, Никиша! – мстительно закончил начальник уездного ГПУ.

Уездный городишко Талов вот уже полтораста лет горбился на гребнях и осыпался в лога и плоскую, болотистую долину неказистыми бревенчатыми бараками и дощатыми лачугами по некрутым склонам горы Свинцовой. С той самой, сказочно удачной, весны, когда поисковая экспедиция барнаульских рудознатцев наткнулась в неприметном распадке на обвалившиеся древние, трёхтысячелетние, обросшие по краям ивняком, чудские копи. Извлечённая из нарытых тут же шурфов, руда была так несказанно богата, что о столь драгоценной находке немедля сообщили царскому двору, дескать, «зело отыскано в горах Алтая нами злата и серебра, а вкупе и иных полезных металлов».

Месторождение застолбили как земли Кабинетные, императорские. Началась разработка. И потекли – сюда, под охраной жандармов и казаков, этапы каторжан, а отсюда – по горно-таёжным тропам на плавильные заводы Змеиногорска конные караваны, навьюченные кожаными торбами с тяжёлой рудой. Добыча нарастала, каторжан не хватало, однако Кабинет отыскал выход в приписке к рудникам навечно крепостных крестьян из центральных губерний России. Он выкупал у помещиков целые деревни и на подводах, гружённых нехитрым скарбом, с бабами и детишками, протопав пол-Сибири, прибывали в этот диковинный край русские мужики, чтобы здесь, напоследок размашисто перекрестившись, ухнуть в тёмное и пыльное, изрытое бесчисленными ходами, будто гигантскими грязными кишками, чрево шахты. И становились пахари бергалами – «горными людьми».

Первые годы никаких сношений между обитающими близ белопенных порожистых рек, дальше в горах и тайге старообрядцами и бергалами не наблюдалось. Но кто ведал, кто держал догадку при себе, что беглых каторжан с рудников, особливо ежели те бывали единоверцами, прятали, не прятали, но уж хлеба-то, да и иного провианта на дорогу им давывали не раз и не два нелюдимые обличьем кержаки. А розыск беглых по скитам и заимкам, сколь бы ни был он ретив, результат имел один: казачьи разъезды и жандармские облавы, из погони возвращаясь ни с чем, вымещали свою злость и усталость на остальных, закованных в кандалы подневольных горняках, обзывая их между тычками и подзатыльниками вонючими бергальскими кротами и пособниками беглецов.

Русский человек на то он и русский, что, приноравливаясь к немыслимым условиям существования, он ухитряется еще и пользу для себя извлекать из этих отнюдь не благоприятных обстоятельств. Так стали поступать и многие бергалы, по увечью либо по старости освобождённые от горных работ. Распахивали пойменные луга под пашни и огороды, в горных падях и ущельях вблизи поселка огораживали пчельники с мёдоносными колодами, заводили скотину.

Позже, когда рудничный посёлок разросся до городка, самые ухватистые из бергалов занялись извозом и мелкой торговлишкой. Кое-кто на этом и капиталец сколотил. Не брезговали бергалы пошнырять без особой огласки сезон-другой в сопках, по таёжным загогулинам, где в скалистых теснинах, на песчаных отмелях, а то и в прозрачных протоках плоскими, долблёными лотками напромышлять воровской проски – золотого песка, чтобы потом через верных людей сбыть добычу. И вырастали у таких вот справных да оборотистых хозяев, на особицу от замызганных и забрызганных несмываемой грязью трущоб, добротные пятистенки и крестовики с крытыми сибирскими дворами и бревенчатыми сосновыми хлевами. С непременными садиками с беседкой, где сирень соседствовала с яблонькой – дичкой, а вдоль забора зеленели заросли малины, крыжовника и смородины.

В междоусобице Гражданской войны, что жестоким огнём своим опалила и этот, затерянный в алтайских горах городишко, пали многие из справных хозяев, некоторые бежали через тайгу в недалёкий Китай. Но кто-то остался и здесь, приладившись к неясным пока и непонятно к чему ведущим новым условиям и «текущим моментам», как полуграмотно и замысловато изъяснялись теперешние хозяева жизни.

По улице Нагорной, елозя колёсами по подсохшей глинисто-пластилиновой колее и натужно ревя мотором, карабкался вверх, к бревенчатой тюрьме грузовик АМО с обитыми наглухо, без окошек, бортами и задраенной крышей. Огороженное вкруговую высоким сосновым частоколом, с колючей проволокой поверху и вышками с часовыми по углам, уездное узилище было сколочено наспех с десяток лет тому назад из особняка бывшего управляющего рудником. Заложили смолистыми брёвнами все оконные и дверные проёмы, оставили одну, входную, вырезали под потолками тесных камер узкие амбразуры, через которые тёк тусклый, сумеречный свет. В подвале оборудовали дознавательно-пытошную, из неё теперь по ночам разносились по всему зданию, на все два его этажа, дикие крики и жуткие стоны, видно, так было задумано изначально, чтоб ломать волю заключённых здесь «врагов народа» и подбадривать дневальных и надзирателей в коридорах, поднимая их боевой революционный дух.

Вот к этой-то, занявшей добрую половину одного из отрогов горы Свинцовой, тюрьме и взбирался от городского управления ОГПУ автозак, до отказа набитый арестованными накануне по разнарядке на таловском базаре «врагами народа»: бергалами и старообрядцами.

Огэпэушники нагрянули неожиданно на трёх подводах и двух автомобилях с открытым верхом. Чуть позже припылил и угрюмый автозак. Перегородив транспортом оба выхода с рынка, чекисты деловито подходили к растерявшимся торговцам и покупателям, выдёргивали из толпы, создавалось впечатление, что отнюдь не намеченных заранее, а первых попавших под раздачу людей. Заломив новоиспечённым арестантам руки, их под конвоем препровождали в автозак, где несчастных дружно подхватывали охранники из кузова и в тычки уталкивали внутрь. И сейчас семеро арестованных стояли вплотную друг к другу и тяжело дышали спёртым, прогорклым воздухом. Ближе к дверце, отгороженные от узников толстой железной решёткой, на откидных сиденьях похохатывали да поплёвывали на пол весёлые мордатые конвоиры: чё, мол, контра, допрыгались, теперя мы из вас, как из перинов, душонки-то ваши и вытряхнем, ужо и пожалеете, зачем мамка вас на свет родила. Хи-ха-ха! Вдруг, в самый разгар веселья, машину так резко дёрнуло, что вертухаи попадали на заплёванный пол. Автомобиль, фыркнув, замер. Грязно матерясь, охранники распахнули дверцу настежь, узнать, что случилось. Щёлкнули выстрелы – и оба конвоира мешками плюхнулись наземь. А в дверном проёме показались вихрастые головы Ивашки Егорова и Стёпки Раскатова.

– Всё, мужики, отсиделись. Ивашка, пошукай на поясах у этих ключи от решетки. Во, добро? Но вы покуль, земляки, держитесь крепче друг за дружку. Уходим! Там ваш, бергальский, за баранкой. Подрядился за четвертной. Сказывал, мигом домчит до леса, а там уж кто куда.

На горе визгливо завыла сирена. Из отворенных ворот тюрьмы выбегали, паля из винтовок, охранники, с вышек тоже раздавались ружейные хлопки. Но автозак уже развернулся и катился вниз, лихо набирая скорость. У изножья горы дорога раздваивалась: налево – в нижний городок с администрацией, рудничной управой и рынком, направо – к Паньшинскому ущелью; по второй и помчал, подскакивая на колдобинах и ухабах, грузовик.

Минут через двадцать туда же устремились два уже знакомых читателю автомобиля с открытым верхом, набитые вооруженными людьми в гимнастёрках и кожанках. Однако в трёх километрах от этой развилки, на опушке пихтача, их ждал лишь пустой автозак с раскрытыми дверями. Именно в этом месте ущелье распадалось на пять лесистых логов, извилисто и круто уходящих, как бы обнимая его, к Синюшонковскому белку. По какому из логов ушли беглецы, определить было невозможно – таёжники умеют прятать свои следы.

Сеноставка – пищуха, прозванная так за свой пронзительный заячий писк, мелькнув тёмно-жёлтым ворсом по зелёному, чешуйчатому мшанику, юркнула в нору под слоистой плиткой и там, в потёмках, притаилась, настороженно высматривая бусинками серых глаз, что же здесь, на пологих россыпях, намереваются делать эти двуногие, бородатые и огромные существа.

– Октябрь будет в дожжах, а то и снежка подсыпит, вишь, каменный-то заяц разбросил сено на зиму сушить под скалами, а не, как всегда, – на солнышке. – Степан Раскатов указал мужикам на крохотные копёшки в нишах и под скалистыми навесами. И вновь возвращаясь к говоренному перед этим, закончил: – Коль порешили вы с нами в тайгу, то и держитесь наших правил: слушать, не пререкаясь, старшого, не отлынивать от работ, в дела нашей веры не суваться. Не вешайте носа – обвыкнете. А теперь – в путь. Нонче до ночи надобно хребет пройти, да своих по посельям собрать, покуль нехристи эти в кожанках не нагрянули.

– Верно, Стёпушка, баишь, идтить, поспевать надоть. – Меркул Калистратыч, как и сидящий рядышком на листвяжном корневище Семён Перфильич, были взяты чекистами, когда они едва поскидали под прилавки кули с кедровым орехом и принялись торговаться с обступившими их покупателями. – Убегать будем, больно люта нова власть, да и людишек ихних, двух конвоиров и шофёра, ребята постреляли. Теперь карателей нагонят по наши души.

– Дозволь, Меркул Калистратыч, я напоследок ишо спытаю мужиков, – Семен Перфильич встал и обернулся к сидящим на мшелых плитах бергалам: – Ежели кто сумлевается, пущай отходит в сторонку здесь же, как давеча убёг шофёр, опосля от себя не пустим, посколь все наши укромины вам будут ведомы. Бережёного Бог бережёт. Опять же, семьи у вас в Таловском оставлены. А вам без опаски покуль их не известить. Думайте, братцы, крепко мозгуйте. Силком никого не принуждаем.

– Да нас теперь там пытка иль пуля ждёт. Семьям как помочь, коль у власти штыки и пулемёты, а у нас голы руки? – вразнобой негромко прошелестели тоже вставшие с земли бергалы.

– А я, однако, вернусь в город, – сказал, как только стихли голоса, лобастый, с крупными заскорузлыми ладонями мужик. – В лесу я непривычен, от роду степняк. Баба с дочкой и двумя сынами за Иртышем в Семипалатном у родни, а я на рудники к вам подался денег заработать, дом надумали ставить. Ума не дам, как всё обернулось, видать, спутали меня с кем другим, я ить и месяца нет как в Таловском. Проберусь за документами, я у старушки одной комнатку снял, там они под матрасом схоронены, и сразу подамся с города куда глаза глядят. Я ить тоже деревенский. Рождественка наша под Павлодаром теперича обезлюдела. Ушли мы всем колхозом, в одну ночь. Дай Бог здоровья председателю нашему Кузьме Лукичу, он посмотрел-поглядел, как раскулачивают мужика в округе, зорят крестьянские гнёзда, а людей на север, в Нарым али еще куда, гонют помирать, так и удумал спасти своих сельчан, а деревня-то наша не мала – восемьдесят дворов! Выдал без огласки всем паспорта, коих у нас, колхозников, по сталинскому закону не имелось в наличии, и вот бы утром быть уполномоченным с чоновцами, а мы аккурат в канун ихнего прибытия разбежались в разные стороны. С документами-то нам хоть куда можно. Скрозь заградительные отряды, что на всех дорогах ловили беглецов из колхозов, врозь, кто по одиночке, кто с бабой да ребятишками, комар носа не подточит, как прошли. И сам председатель тоже. Вот мужик! Низкий поклон ему! Такая, братцы, моя история. Всё обсказал. Прощевайте, люди добрые, пошёл я.

– Дорогу-то обратно из лесу сыщешь, абы не заплутал?

– Примечал я то сушину, то скалу торчащую. Однако из лесу выходить, где заходили, мне не резон. Авось Чека засаду оставили на той опушке-то?! Я дойду до ключа и сверну на восток, откуль мы примчались, и по ельнику под горой выйду к повороту реки, а там уж – я приметил – хибарки окраины.

– Верно и ловко смекаешь, а сам баишь, чё, дескать, в тайге непривычен, – скупо похвалил беглого колхозника Степан. – Прощевай, земляк. Пора и нам, а то ишь, заболтались. Поди, и свидимся ишо.

Через минуту россыпи опустели. Из норы, настороженно пошевеливая редкими усиками, выбралась и уселась столбиком, поджав передние когтистые лапки к мохнатой груди, сеноставка и несколько раз подряд призывно пропищала. Но никто из сородичей не откликнулся, не поддержал, и зверёк, фыркнув напоследок, опять нырнул в свою пещерку.

Первый секретарь губернского комитета партии Исхак Филиппович Лысощёкин поправил пенсне на крючковатом носу, с большими волосистыми, нервно раздувающимися ноздрями, и вперил свои холодные совиные глазки в Василия Ширяева и Никифора Грушакова, что вытянулись перед ним в такую струнку: задень – зазвенят.

– Мо-алчать! В лагэхную пыль сотху! Бандитов упустили! Бойцов Кхасной ахмии потэхяли! Я должен знать всё о мэхах, пхинятых к поимке! – Первый секретарь перевёл дух и, не дав чекистам рта раскрыть, уже спокойно и обыденно закончил: – Семьи взять в заложники, в домах оставить засады, на заимки напхавить самых пховэхенных и пхеданных делу чекистов отхядом не меньше, чем в сохок штыков. Кхугом махш! Исполнять!

Кишка-Курощуп и Васька Ширяев как ошпаренные выскочили из кабинета главы горкома, где их так смачно, с оттяжкой распекал с полчаса назад примчавшийся по узкоколейной однопутке из губернии в литерном роскошном вагоне, с вооружённой до зубов охраной, получивший накануне телефонограмму о ЧП, Лысощёкин. Секретарь Таловского горкома Фома Иванович Милкин всё это время помалкивал, стоя у широкого окна и искоса поглядывая то на увядающие клумбы в палисаднике, то на незадачливых огэпэушников. Свой нагоняй он уже переварил и теперь, остывая, потихоньку приходил в себя.

– Исполня-ять! – гнусаво передразнил первого секретаря губернии Кишка, когда они скорым шагом вышли из здания горкома и здесь, на свежем осеннем воздухе, наконец-то отдышались. – А мы уже итак всё исполняем. Так ведь, Петрович?

– Молчи уж, Никифор, – устало бросил Ширяев. – Бери-ка бойцов да по списку выверни дома беглецов наизнанку. Жёнок и выблядков ихних в каталажку. Распорядись, чтоб ко мне живо доставили надзирателей Троеглазова и Смирнова, они, кажись, из кержачьего отродья.

– Дак ты чё, Петрович, на их-то – они ж наши в доску! В эксприациях завсегда первые, а уж люты, к таким в лапы не приведи попасть! Не они ль намедни так замордовали одного подкулачника, что он на первом же допросе сперва в штаны наложил, а опосля и дух испустил. Поторопились, однако, надо бы спытать наперво, где свою мучку да ржицу припрятал. А ты на их за отродье…

– Да знаю я всё энто, как и то, что им все тайные тропки и улазы их варначьего племени знакомы. Я их отпишу проводниками в оба летучих наших отряда. Один направим в Гусляковку, второй – в Тегерецкое. Кержаков надобно взять тёпленькими, чтоб не вякнули. Будут бузить – всё пожечь. В бумагах опосля нацарапаем, что, мол, сами – у их же так заведено! – себя пожгли, такая неистребимая, дескать, классовая ненависть у энтих самодуров к нашей справедливой, народной власти.

– Ох и башковитый же ты, Петрович! – Кишка подобострастно осклабился и, помешкав, с сомненьем добавил: – А не притянут ли нас как кобылу к оглобле, коль кержаков запалим?

– Не дрейфь, Никиша! При царском режиме они, ежели им хвосты накручивали, особливо, как сказывал мне на пересылке в Красноярске один поп-расстрига, при Петрухе Первом, запирались оравой в избах иль в землянухах и жгли себя и всё свое отродье. Сам анператор, сказывал расстрига, и раззадоривал стародуров. У их ить денег завсегда как навоза, опять же утварь церковна в жемчуге да серебре. А сколь золотишка имя намыто да нарыто – наворовано в горах-то нашенских! Но прячут, заразы, и хучь клещами тяни из их, на дыбу ставь, кровью харкают, а – молчат! И вот теперь наша наипервейшая задача: уничтожение как класса энтого настырного народа. Разорим ихние осиные гнёзда по тайге, реквизируем, как умно учит нас товарищ Милкин, все нажитые кровью и потом пролетариата и других беднейших слоёв излишки, а самих утолкаем в толчки в Нарым да Соловки. А ещё бы лучше в Забайкалье, в мои Нерчинские рудники, ох, и поползал я по им с тачкой! Пущай теперя они хлебнут с моего! – мстительно оборвал свою речь Ширяев и покровительственно хлопнул Кишку по плечу: – Всё, хватит лясы точить. Давай, дуй в казармы сполнять мои распоряженья. А я покуль в бумагах поковыряюсь, разберу как надоть, от греха подале.

Радужно-серебристые прозрачные кружева осенней паутины, растянутые между увядающих калиновых кустов, тихо колыхались от легкого дуновенья прохладного ветерка. В центре паутины висел крупный паук-крестовик со свастикой на спине и, чтобы занять себя чем-нибудь, перебирал коленчатыми мохнатыми лапками тонкие нити. Раскинутые сети были пусты, видимо, все попавшие прежде в тенета мухи и комары были съедены, и теперь сытый паук от безделья и скуки решил подправить свои расходящиеся в пространстве силки, настроить, сделать прочным и привлекательным свой смертоносный и добычливый инструмент. Он проверял надёжность старых узелков и нитей, выпускал из брюшка новые, наздёвывал их и плёл, накручивал, совершенствовал и без того замысловатый орнамент своей паутины.

Метрах в десяти, на лужке, широко расставив мощные копыта и наклоняя ветвистую, в рогах, продолговатую, с горбинкой, как бы сплюснутую с боков, серую голову, мирно пощипывал подсохший щавель огромный лось. За секунду до того, как Северьян Акинфич с плетёной пестерюхой, из которой торчали ножки и шляпки ядрёных груздей, вышел из кедрача на поляну, лось тревожно прижал уши и, резво отпрыгнув в сторону, скрылся в лесу. Северьян Акинфич только и увидел поджарый лосиный зад, исчезнувший между двух высоких кустов, усыпанных рясными кистями красной калины. Подойдя ближе, он наклонился разглядеть вмятые в суглинок следы убежавшего животного. «Матёрый, однако ж, лосище! Как бы пудов не в сорок! – уважительно хмыкнул Северьян Акинфич, убирая с зипуна прилипшие лохмотья паутины и сбивая с рукава тёмным ногтём заскорузлого указательного пальца белесый комок облепленного рваными волоконцами паука. – Вишь, бедолага, замыслил имать других, а сподобился сам упутаться в своих же сетях!»

В ту же минуту чуткое ухо монастырского сторожа уловило шум, едва заметное волнение слева, оттуда, где каменистая тропа выполаживалась из предгорья и терялась в зарослях дикой акации. Сердце старика оборвалось – неужто выследили, ироды несусветные? Он, крадучись, бесшумно ступая бутылами на полную ступню, не хрустнув ни единого разу сушняком под ногами, вышел лесом к тропе и там, притаившись, прилёг за смородиновым облетевшим кустом.

Вот из зарослей акации показался коренастый и скуластый мужик с ружьём, в поводу он вёл низкорослую лошадь, изрядно навьюченную кожаными торбами. «Стёпка Раскатов», – с облегчением признал Северьян Акинфыч. Следом из кустов вытянулся разношёрстный крестьянский караван, в серёдке которого бабы с ребятишками подгоняли прутьями коров и овец, домашняя птица и молоденькие поросята находились в закрытых пузатых плетёных корзинах, привьюченных к сёдлам лошадей, а замыкали обоз вооружённые берданками бородатые кержаки. Многих из них Северьян Акинфыч знал не только в лицо, но и по имени-отчеству. Уже не таясь, он встал им навстречу.

– Доброго здравия вам, православные! – крикнул сторож, приветливо помахивая правой, поднятой над головой, рукой. – Далёко ль путь-дорогу дёржите?

– И тебе хлеб с сахаром, Северьян Акинфыч! – ответствовал Стёпка. – А я уж пальнуть по кусту намеревался, да по малахаю признал – свой хоронится за смородиной. Такой вот пёстрый да лохматый убор лишь у тебя одного на всю тайгу имеется, дядя Северьян.

– Ох, однако ж, глазаст ты, Стёпушка! Ведь укрылся я так, что и сам бы себя не отыскал, а ты, вишь, рассекретил меня, как мальчонку. – Северьян Акинфыч добродушно развёл руками перед обступившими его и услышавшими конец разговора кержаками. – Добрая смена наросла нам, мужики. Нас-то как отыскали?

– Рады видеть тебя, Акинфыч! – подошел и обнял старика Меркул Калистратыч. – Искать вас мы и в мыслях не держали. Сами теперь бежим от новой власти куда глаза глядят. Поселья наши пожжёны и разорёны. На хвосте чоновцы у нас висели, дней пять как отбились. Два ирода из наших – Федулка Троеглазов да Андрюха Смирнов вели их, покуль Осподь не призвал к ответу христопродавцев.

Чадя в октябрьские разноцветные утренние сопки холодным сизым дымком, дотлевали головёшки на месте сгоревших домов селенья Тегерецкого. Лишь две избы да приземистая банька на фоне этого зловещего пепелища сиротливо ютились ближе к опушке предгорного пихтача. Их пока оставили под ночлег. Накануне вечером в деревеньку ворвались сошедшиеся вновь вместе в ближних окрестностях отряды красных карателей, возглавляемые Кишкой-Курощупом и Фенькой-Стрелком.

Перед этим сама Фенька с отъявленными коммунарами из числа бывших бергалов знатно потешилась в оставленной кержаками Гусляковке, с ходу постреляв оставшихся здесь, не пожелавших ни в какую покидать родные гнёзда, пятерых древних стариков и старух. Сколько ни упрашивали этих лесных патриархов их дети и внуки, сколько ни молили уходить с обозом от нехристей, старики были непреклонны в своём решении, шепча молитвы и твёрдо повторяя: «Христос терпел и нам велел. На всё Божья воля. Вам же, милые вы наши, мы наказываем – ступайте, спасайте деток и себя. Мы вам не обуза». С тяжёлыми сердцами уходили в тайгу мужики, а ить останься, да даже и замешкайся на день-другой – несдобровать тогда уж никому, каратели и малых детей могут не пощадить в своей оголтелости. Кержаки томительно вздыхали и в слабой надежде молвили: не звери же иродовы эти красноармейцы, стариков-то ветхих, поди, не тронут, Бога забоятся. Однако вышло всё хуже некуда. Побив старцев, полупьяные чоновцы – бергалы запалили не только избы и хлева, а и высокие сытные зароды с сеном и скирды с пшеничной соломой. Сожгли и добротную мельницу на ключе Банном, что в тайге, в двух верстах от Гусляковки. Хмельной кураж у бывших шахтёров порой перехлёстывал в приступы непонятного бешенства. Виной тому были то ли незадавшийся утомительный поход, то ли не добродившая кисло-приторная медовуха, отысканная одним из самых пронырливых коммунаров Игнатом. Где-то от кого-то, в пивной ли, в базарной ли толчее, услышал он, что кержаки старорежимные, заводя брагу, якобы закапывают прочно закупоренные лагушки в окрестные муравейники и там, в тепле, будто бы пиво выбраживает до необходимой крепости, несказанной прозрачности и необыкновенного вкуса. Особливо когда оно излажено, к примеру, из сцеженного из берёз сока и приправлено медовым забрусом и хлебиной. Ближе к вечеру, разворотив за поскотиной в пихтаче с десяток муравьиных огромных конусных куч, в одиннадцатой отыскали-таки бергалы двухведёрный, аккуратно прикопанный в гигантском, шевелящемся от неисчислимого сонма насекомых, муравейнике. Здесь же торопливо выломали забитую черёмуховую пробку и разлили по предусмотрительно прихваченным с собой деревянным бадейкам желтоватоё мутное пойло. И хотя было понятно, что медовухе еще бродить да бродить, но жажда на дармовое она посильнее любого здравого смысла. С остальными, не местными, набранными по призыву из разных уголков страны, чоновцами сразу же было постановлено – не делиться. Самим бы хватило! Вот и задурели мужики и ну давай вытворять непотребное да непрощаемое.

Аки волки в гоньбе за убегающей косулей, рыскали без устали впереди карателей Федулка и Андрюха, указуя тем тропки и намётки к скрытым в чащобах тайным заимкам и пчельникам. Кои здесь же крушились и разорялись и нещадно жглись. Насельников, не ушедших с обозом, коль те не успевали схорониться в таёжных укроминах, побивали без разбору. Мало, мало было чоновцам пламени хладного, осеннего, что щедро и величаво растекалось по березовым гривам на гребнях отрогов и осиновым лощинам, черемуховым долинам да рябиновым взгорьям. Так нет же, надо было еще этим раздосадованным неуспехами в поимке и захмелевшим от безнаказанности и отысканной медовухи идейным головорезам добавлять в несказанную палитру горно-алтайской осени свои, пусть и необычайно яркие, но мёртвые, коверкающие и напоследок превращающие всё в пепел, вырывающие живое из жизни, мазки и краски.

Фенька сладко потянулась и ловко перебралась через лежащего с краю полка, застеленного притащенной сюда с вечера периной, храпящего Никифора. Тот сонно провёл немытой лапищей по голой атласной талии своей походной пассии, поймал в ладонь упругую женскую ягодицу, сжал было её, да Фенька смахнула в толчок кисть ухажёра и спрыгнула на тесовый пол. «Будет уж тебе кобелевать! Спи, давай! А я покуль распоряжусь коняг обиходить и насчёт чего-нибудь пожрать. Да и Федулка с Андрюхой вот-вот возвернутся из разведки, доложат, куда нам дале двигать».

Выйдя из нетопленной, сухой бани, Фенька по травянистой дорожке лёгким шагом направилась к уцелевшим избам. Бойцы уже встали, двое хлопотали возле летней печки во дворе. Там в огромном ведёрном чугунке булькал бульон из подстреленной вчера зазевавшейся домашней птицы. Рядом черноусый чоновец уже почти освежевал жирного барашка. Остальные бойцы на песчаном берегу реки чистили и мыли лошадей. Фенька довольно хмыкнула и по ступенькам взбежала на широкое крыльцо одной из изб, где, выставив яловый сапог на приступок, приготовился начищать его ваксой отрядный комиссар Осип Гомельский.

– Доброе утро, Осип Михалыч! Дисциплина, я вижу, у нас на самом сознательном пролетарском уровне! С такими бойцами мы враз выжгем всю старорежимную контру!

– Без сомнения, Аграфена Павловна, так оно и будет, – моложавый еврей подавил недовольство от того, что его, сына местечкового гомельского сапожника, отрывают от столь любезного ему занятия – чистки обуви, убрал ногу с приступка и продолжил, придав своему тонкому голоску тень беспокойства: – Разведчики-то наши, товарищ командир, еще не вернулись. Этот факт меня весьма настораживает. Солнце уже высоко, а от них никаких известий.

– Да не переживай ты, товарищ комиссар! Троеглазов и Смирнов местные, всяка тропка и улаз им ведомы, опять же навыки у их таёжные. Часок-другой ишо обождём. А там уж и поиски организуем, – Фенька озорно погладила узкой ладонью ладно подогнанные, проложенные мхом, бревенчатые стены и неожиданно заключила: – А избы с баней мы счас и пожгём – штоб и духу самодуровского не осталось! Кто выживет, пущай в Таловское выбираются – пристроим куда надо!

Комиссар окинул своими выразительными чёрными глазами Феньку с головы до ног, но ничего не сказал.

Федулку и Андрюху прождали-прогадали до обеда. Несколько групп бойцов объездили и облазили окрестные сопки и ущелья, дальше малыми силами сунуться не решились. А между тем останки незадачливых разведчиков в это время вовсю догладывали раззадоренные муравьи и доедал прожорливый гнус, висевший чёрной тучей над зелёными, в проседи мха, пихтами.

Накануне вечером на глухой тропе, в том месте, где она изломом огибает вековую лиственницу, шагах в семи перед Андрюхой растворился в сумерках Федулка. Только и успел Смирнов разглядеть сутуловатую широкую спину напарника, перед тем как тот исчез за поворотом. Выйдя следом к лиственнице и не увидев никого впереди, Андрюха невольно крепче сдавил цевьё карабина, но тут же откуда-то сбоку получил страшный удар по низкому, изрезанному глубокими преждевременными морщинами лбу и потерял сознание.

Пришёл он в себя от жалящих укусов по всему голому телу. Пробовал пошевелить руками, брыкнуть горящими, будто стоял он на раскалённой сковороде, ногами, однако верёвки, которыми его туго привязали к шершавому стволу, были крепки. И не крикнуть – рот забит тряпичным кляпом из разодранного его же нижнего белья. От нестерпимой боли Андрюха вытаращил слезящиеся, в кровавой поволоке, глаза свои. «Вот она и смертушка моя варначья. Мамонька, прости ты меня окаянного! Ух, вы, суки недобитые! Да чтоб вам сгореть со всем своими выродками в аду, как и мне, порешённому вами! Будьте же вы прокляты-ы-ы!» – последнее, что вытолкнул угасающий разум Андрюхи, пока не захлебнулся в огненно-зудящем месиве собственного, искромсанного тела, сгрызаемого муравьями и подоспевшей на кровь мошкой.

За утёсом, ближе к болотному кочкарнику, также воткнутый в широкий муравейник и привязанный к такой же дремучей пихте, мучительно умирал, тоже, как и Андрюха, сам себя когда-то раскержачивший, Федулка. А неподалёку, вверх по каменистой тропе, опустив поводья, карабкались в ночи на зорких мохнатых монгольских лошадках уставшие за двое бессонных суток выслеживания и поимки изменников Ивашка Егоров и Стёпка Раскатов. Карабины надзирателей были ловко приторочены сзади седел, два с наборными ручками охотничьих ножа в кожаных ножнах прибраны в торбы. Туда же уложены скатанные подрезанные кавалерийские шинели из доброго сукна и кирзовые ботинки. Изорванные гимнастёрки и галифе вместе с лоскутьями кальсон и байковых рубах кержаки, придавив их крупчатыми валунами, оставили на месте казни.

Тёмно-лиловая туча, с белыми, дымящимися понизу, в подбрюшье, косматыми полосками облачков вывалила себя из-за высокого гребня Ивановского белка на таёжные увалы и распадки, пригретые не по-осеннему щедрым солнцем. Да получилось, что так неосторожно и неуклюже проделала это, что распорола о зазубрины скал своё тяжелое брюхо, и из него хлопьями повалил мокрый снег. Через пять минут на будёновках и фуражках, башлыках и спинах чоновцев, на широких крупах и шерстистых лопатках усталых лошадей наросли липучие снежные шапки.

Объединённый летучий отряд после пропажи проводников словно лишился зрения. Вот уже неделю рыскали чекисты вслепую по горной тайге. В сердцах пожгли еще пару-тройку кержацких заимок, на которые случайно вышли. Кончался провиант. Бойцы, а это были в основном солдаты срочной службы, призванные в армию из разных равнинных уголков Советского Союза и не видевшие никогда прежде гор и тайги, не знали, как промышлять здешних зверя и птицу. Кое-что могли бы им объяснить местные бергалы, их в отряде насчитывалось до десятка человек, да они и сами-то в таком переплёте оказались едва ли не впервые. Выезжали спешно, почти что налегке, командиры думали изловить беглецов в три-четыре дня и с победой возвратиться к повседневной службе. Однако ж вон как всё обернулось.

Теперь надо бы отыскать в лесу надёжное убежище от залеплявшей всё живое бури, переждать её у костров в шалашах, а потом уж думать, как унести подобру-поздорову из этой проклятущей тайги свои ноги. А снег, он всё валит и валит. Лагерь разбили в пихтаче на восточном склоне белка, где, как показалось, меньше задувало. Кто-то из бойцов предусмотрительно взял в поход пилу – ножовку, да у одного из бергалов отыскался топорик, им подрубили нижние пихтовые лапы; между стволами, на метр выше человеческого роста, приладили напиленные березовые жёрдочки; поверх настелили обрешётку, на которую плотно набросали лапника. Соорудили и нечто вроде боковых мохнатых стенок. До сумерек изготовили шесть таких вот укрытий. Лошадей держали рядом; привязанные, они дотягивались до мягкой пихтовой иглы и грызли её, некоторые хрумкали ветки тальниковых побегов. Запас овса в отряде тоже иссякал. Костры в шалашах разводить опасались, подсохшие лапы вспыхнут, как пух, и тогда уж точно – поминай, как звали! Огонь приспособили здесь же, на опушках, между могучих, уходящих в смурное, снежное небо, старых кедров, кроны которых там, вверху, переплетались в шатёр. Это выяснилось, когда живые оранжевые языки пламени осветили не только тесно жавшихся вокруг костров бойцов, но и вырвали из молочной темноты контуры разлапистых исполинов.

Когда к вечеру второго дня буря унялась и студёный ветер расчистил изломанный овал синего неба высоко над заснеженной впадиной, со дна которой, из хвойного леса столбиками поднимался вверх дым от костров, стоявший на скалистом плоском козырьке метрах в двухстах выше лагеря Кишка-Курощуп, тяжело вздохнув, сказал:

– Вот и огляделись. Вишь ты, развёдрилось. Теперя жди мороза. Так-то вот, товарищ комиссар.

– И что нам делать в этих обстоятельствах, товарищ Грушаков? – обеспокоенно откликнулся Осип Гомельский. Сюда, на гребень они взобрались по щетинке сосняка, в нём и снега меньше, и жухлая трава ниже, и не так путаются в ней ноги. Картина, открывшаяся их взорам, была и величественна, и угрюма. На все стороны, куда хватало глаз, расходились, будто распаханные неведомым гигантским плугом, хребты и увалы, застывшие верха и гривы которых были усыпаны, словно развалившимися комьями, скалами и утёсами. Далёкий горизонт подковой обрамляли Тургусунские белки. И ни дымка вдали, ни селеньица, куда бы можно приткнуться отдохнуть по-людски в тёплых, жарко натопленных кержацких избах.

– Выходит, здря пожгли мы округу, хучь бы те двое избёнок сберегли на край. – Кишка снял островерхую будёновку с вышитой красной звездой и сокрушённо прошёлся пятернёй по слипшимся от пота волосам. – Выкарабкиваться надоть нам немедля из энтих дремучих дебрев, не то все здеся пропадём – помёрзнем. До городу вёрст семьдесят будет, да ишо дорогу в снегах не отыскать. Опять же харчи подъели, лося бы завалить, дак выследит кто? Народишко-то у нас к лесу неспособный.

– Спустимся в лагерь, пересчитаем и распределим все продукты. Введём режим экономии, – правильными словами, как на политзанятиях, начал было Гомельский.

– Да энто известное дело, – перебил комиссара Кишка. – Заночуем и сосчитаем. Тока ведь, хучь ты и засчитайся, а харча-то энто не прибавит. Я кумекаю так: кто для революции и для нашего социалистического государства более ценен? А я отвечу – ты, товарищ Гомельский, товарищ Аграфена, наш объединённый командир и я, посколь, де, тоже командир. Так что не боись, комиссар: я загодя прибрал кое-какой харч. Ты тоже припрячь. А опосля и шумнём бойцам: вали продукт в общу кучу – разделять надоть, мол, на всех. Да ты не кривись, Осип, – своя рубаха, кхе-хе, к телу-то ближе!

– Никифор, я в общем-то полагаюсь на твой практический ум и житейский опыт, – тонким голосом поддакнул Гомельский. – Поскольку ты уроженец этих мест и, без всякого сомнения, можешь лучше других разобраться в подобных обстоятельствах.

– Вернее верного слово твоё, товарищ комиссар, – успокоенно завершил разговор Кишка. – А счас айда вниз, не ровен час – стемнеет.

Горы – это тебе не равнина, где ежели туча перекроет горизонт, то пока вся небесная вода не выльется из неё на поля, овраги и луга, и не станет тучка, как пустое коровье вымя, лёгкой, такой, что её даже слабый порыв ветерка запросто снесёт на обочину неба, до того времени и погода не выровняется. В горах всё по-иному. Здесь в каждом водоразделе, во всякой живописной долине, в любом умопомрачительном ущелье, спрятанных за высоченными перегородками двух- и трёхтысячеметровых, устланных вечными льдами, белков, своя погода, да и растительность, даже в соседних, смежных ущельях, бывает настолько отменна, что невольно подумаешь – вот и попал ты в другой мир.

Понятно, что и здесь случаются стихии, которые накрывают разом всю эту горную страну, выворачивают с корнем кряжистые кедры и ломают, как спички, мачтовые сосны, да подталкивают сокрушительные камнепады, расщепляя отвесные заоблачные пики. Но это явление редкое.

Подобную мощь природа собирает и накапливает не один год. Обыкновенно же тучи набиваются в ближнюю к ним долину и там могут кружиться до трёх суток, пока не истают вовсе.

Так и в этот раз снежная буря, кромешно буйствуя в распадках Тургусунской долины, до Теремков сумела перебросить через плоскогорные плато и скалистые гребни лишь несколько пригоршней ледяной слякоти. И даже ничуть не испугала мужиков, занятых на заготовке и раскряжёвке в сосняке хлыстов для строительства под сенью могучих прямоствольных кедров просторного дома – барака, который смог бы вместить почти всех бежавших от расправы кержаков и освобождённых от узилища бергалов. Почему же не всех? Да просто некоторые наиболее истовые старообрядцы категорически отказались от какого-либо общежития – да еще с какими-то никонианами! – и в первый же день по прибытию, испросив благословения у матушки Варвары – настоятельницы монастыря, принялись рыть себе землянушки, наособицу, в суглинке, близ косогоров, под кронами жёлтых, осыпающих мягкую иглу, лиственниц.

Лагерь беглецов расположился в полутора верстах от монастырских, притаённых строений. Матушка сама указала место, истребовав, чтобы жильё новосёлы творили себе не на виду, но в скрытых и от птичьего ока укроминах. Подростки, нарубив тала и заострив короткие черенки, перегородили наискосок мелким частоколом протоки со студёной прозрачной водой задорогами, а горловины закрыли продолговатыми плетёными мордушками. И каждое утро выпрастывали эти мордушки, высыпая трепещущих серебристых хариусов и мелких пятнистых тайменей в ведёрные берестяные туеса. Матери тут же потрошили и солили впрок свежую рыбу. Бабы, позвав с собой девочек и мальчиков, сбирали в корзинки не склёванную птицей, подсохшую ягоду черёмухи и ссыпали её в приготовленные под это закрома и сусеки. Чтобы потом, на самодельной крупорушке-мельничке перемолоть сухую ягоду в черёмуховую муку. Ржи, пшеницы и овса верхом на лошадях много с собой не увезёшь, вот и запасались пока черемухой; с морозами весь народ отправится ломать стылые грозди красной калины да розетки жёлтой рябины. Урожай на кедровые орехи уродился и в этой благодатной долине, потому ежедневно к вечеру и нарастали на поселье новые бурты шишек. Не привлечённые к строительству мужики спешно окашивали луговины и опушки, перестоявшее сено сохло уже к вечеру того же дня. Понятно, что сенцо это было пустое, но, однако, обмануть им зиму и скот сохранить до первой апрельской зелени кержаки всё же надеялись.

Тихим ясным и холодным утром уходили на перевал пешими, снаряжённые по-зимнему, с короткими широкими охотничьими лыжами на правом плече, с котомками и карабинами за спиной, Степан Раскатов, Федот Грузинов, Ивашка Егоров, Прокоп Загайнов и Никита Лямкин. Рядом с каждым бежала опытная умная лайка, поскольку без собаки зимний промысел теряет всякий смысл: она и зверя отыщет, и о нём же предупредит, сбережёт. Накануне общинно было оговорено, что коль скоро с провиантом скудно, зверя здесь, в долине, добыть есть кому – мужики и старики покуль зорки: белке в глаз с полсотни метров одной дробинкой всякий угодит, то и пущай молодёжь идёт на промысел соболя. Дело доброе, прибыльное, отлаженное еще дедами наших дедов, заимки схоронены в таких местах, куда и конный не всегда доскачет, и пеший не дойдёт, припасы – сухари, крупа, соль в сухих ларях хранятся. Однако торопиться надобно – не ноне, так завтрева снега падут, и тогда уж всё, никудышеньки отсель до лета!

Еще до зорьки матушка Варвара с монахинями отслужили молебен во здравие идущих на промысел. От харча, что тайком сунули в их котомки сердобольные матери, охотники наотрез отказались: покорнейше благодарим, мы, мол, разживёмся не дичью, так рыбой, а вам на зимовку сгодится. Взяли лишь по горстке соли, в пояс миру поклонились, осенили себя крестным знамением и цепочкой ушли по тропке вверх. Благополучно миновав узкий скалистый коридор на перевале, посуху спустились к реке, перебредя её, крепко обнялись и разошлись, каждый в своё родовое охотничье угодьё. Кому-то до места ходу было два дня, а кому и неделю.

Трёхдневный переход у Стёпки с Ивашкой был в одном направлении – в урочище Берёзовой Гривы, а там уж Раскатову на восток, к скалистым отрогам Голухи, Егорову вниз по речке Журавлихе к гольцам Синюхи. На вторые сутки пути ночью выпал обильный снег, под утро прояснело, воздух выстудило; охотники встали на подбитые камусом лыжи: прихваченные морозцем сумёты были глубокими, по колено. Оно и к лучшему – по насту да на ходких лыжах куда быстрее и проворнее, нежели раз за разом высвобождать из сугробов утеплённые войлочными чулками-пайпаками кожаные бутылы.

Выбравшись на заснеженное седёлко очередного безымянного отрога, промысловики огляделись.

– Вишь ты, сколь снежища-то навалило! – Степан указал рукой в мохнатой рукавице в ту сторону, куда им предстояло спускаться по лесистому логу. – Поспешать будем, до Каменушки обудёнкой добежать надоть – там в зимовухе обночуем, а к обеду на Гриву выйдем.

– Скажешь тож – зимовуха! – откликнулся отдышавшийся от подъёма Ивашка. – Мы с тятькой хаживали по лету вкруг твоёй Каменушки – ничё там не приметили окромя горофельника да дурбея непролазного.

– Худо искали! – добродушно хмыкнул в заиндевелую бородку Степан. – Кедруху разлапистую на утёсе за речным своротом видали? Она там одна, отдельная от лесу стоит на скалах.

– Как такую-то не увидать? И слепой, поди, на эту красоту прозреет, – утвердительно кивнул Ивашка. – Тятя ишо сказывал, они там, за ей, на солончаке доброго сохатого лет пятнадцать тому взяли с дядькой Меркулом. Но мы туда не полезли.

– А можно бы! Там бы и отдохнули в свежем моём духовитом срубчике. Я его весной изладил в сторонке, в подлеске, у ключа. И трубу вывел на крышу – ни угару, ни печали.

– Коль так, то и обсушимся у печи, да и подхарчимся из твоих припасов, – весело заключил Ивашка.

До избушки оставалось перевалить три угора и пересечь пару распадков, изогнуто уходящих к заснеженным скалам хребта Каменушки, когда чуткими ноздрями промысловики поймали запах дыма и горелого мяса. Лёгкий ветерок тянул из-за угора, с редкими соснами по гребню. Парни молча переглянулись, кивнули друг другу и сдёрнули с плеч карабины. Стараясь не скрипеть лыжами о наст, охотники разошлись по сторонам и направились, не теряя один другого из виду, в сосняк. Через некоторое время они сошлись на макушке горки, на плоском отвесном козырьке, с него открывался великолепный обзор распадка внизу. На пологом донышке которого, возле заиндевелой березовой рощицы копошились вокруг чадящего костра двенадцать человеческих фигурок. Чуть поодаль на вытоптанном, местами кровавом снегу, лежали останки какого-то животного.

– Лошадь, однако, доедают, бедолаги, – вполголоса обронил Степан Раскатов. – Видно, совсем худо мужикам, затерялись. Ни лыж, вон тока ружья торчат из сугробов. Пропадут ить, как пить дать, пропадут.

– А я так разумею – не мужики это, а те, из карателей, они по наши души сюда припёрлись. – Ивашка был настроен непримиримо. – Пущай теперь выкарабкиваются сами аль погибают. Это уж чё у их на роду написано.

– Прокрадёмся поближе, надоть разузнать: чё за народ, поди ж, подневольные, забритые с Рассеи, солдатики из мужиков. А там и поглядим – чё с имя делать.

Нахохлившиеся вороны, что слетелись сюда и деловито расселись на березовых ветках, терпеливо ждали, когда эти слабые и вялые существа внизу либо окоченеют за долгую ноябрьскую ночь, либо уберутся из распадка восвояси, оставив на испачканном снегу недоглоданные кости, лохмотья конской шерсти с не подчищенными кусочками мяса, подстывшие лиловые потроха. Казалось, что вороны дремали, однако их полуприкрытые внимательные глаза четко фиксировали любое шевеление и передвижение как вокруг сыро тлеющего костра, так и окрест.

Первой в сумерках заметила бесшумно перебегающих на лыжах от дерева к дереву двух охотников с ружьями наперевес самая старая и опытная в стае седая ворона. Она вся подобралась и уже даже набрала через ноздри – узкие отверстия в клюве – воздуха в лёгкие, чтоб полной грудью каркнуть, да в последний миг поняла, что не к ним, воронам, подбираются эти страшные существа с железными палками, плюющими смертельным огнём. И успокоилась, даже оживилась от любопытства: что же здесь сейчас произойдёт? И какую выгоду из этого сможет извлечь для себя их голодная стая?

Между тем Стёпка был в пяти шагах от воткнутых в сугробы, дулами в небо, карабинов, но людям у костра было явно не до него. Обступив очаг, они с остервенением рвали зубами непрожаренные куски конины, жадно и поспешно глотали полусырое жилистое мясо, и каждый при этом норовил оттолкнуть товарища и любым способом протиснуться ближе к огню. Стёпка, не особенно таясь, собрал оружие, отнёс его, будто дрова, в охапке подальше, под берёзу, и дал знак рукой Ивашке. С двух сторон они вышли к костру и одновременно скомандовали: «Руки вверх! И ни шагу с места!» Вяло исполнив приказ, люди неохотно повернули от костра свои слезящиеся, небритые лица к промысловикам. Но, как ни странно, страха в их глазах не наблюдалось, зато легко прочитывалось равнодушие и какая-то нечеловеческая усталость.

– Всё, ребятки, отвоевались! – Степан, держа на мушке расхристанную толпу, приблизился к костру еще на пару шагов. – Холодное оружие, у кого есть, отбросьте в сторону! И без фокусов! Бью наповал! Вот и хорошо. Теперь будем знакомиться. Ступай ко мне – вот ты! – Раскатов указал стволом на высокого, худого, с выпирающим кадыком, длиннорукого бойца, в прожженной сбоку шинельке. Тот нерешительно подошёл, глянул было прямо в лицо Степану, но быстро отвёл глаза.

– Чё прячешь зенки-то? Аль боишься – все грехи твои вычитаю?! Кто будешь, откель призван в наш край?

– Ефим Рябичев я, родом из Шексны Вологодской губернии.

– Деревня чё ль такая – Шексна? Аль городской ты?

– Городок Шексна. А я ить с деревни, наше Никольское в пяти верстах от городу будет.

– Та-ак! Сказывай тогда, почто жёг избы наши, у дедов души вынимал? Ручищи-то, гляжу, трудовые. И как они у тебя опосля содеянного не отсохли?

– Дак я ить с неохотой, а от приказа куда деться? – несмело начал боец, но вдруг поднял глаза на Степана и, выдержав колючий взгляд того, твёрдо сказал: – Изб мы не палили, стариков жизней не лишали. Мы их опосля и схоронили, кого в общей могилке, прибрали под горой, а кто по заимкам, тех тоже не оставили воронам, похоронили отдельно. Мы и кресты тайком от командиров перед уходом с деревень и заимок, где успели, поставили. Грех наш – скотину какую побили да съели, стога пожгли, мельницу вот искурочили. А лютовала боле всех командир наш Аграфёна с полюбовником её Никифором, да жидок, извиняйте – еврей, комиссар с ними крутился, ну, тот боле науськивал. Сам рук не марал. Они и от нас сбёгли с харчами, а бойцов покидали на морозе на погибель в проклятущих чащобах. Вот мы и разбрелись кто куда.

– Пущай так. А с тобой-то кто здесь конину дерёт? Аль все невинные агнцы, яко и ты, Ефим?

– Вологодских, со мной, девять. Трое вятских. Тоже земляки почти что ж. Я про нашу вину всё обсказал, мы из одного взвода. Дёржимся вместях. Любого спроси, ежли сумлевашься.

– А выходить из тайги, землячки, каким путём намереваетесь? Лошадушек всех, вижу, прибрали, ружья свои побросали. Теперь, поди ж ты, друг за дружку примитеся?

Высокий изнурённый боец, пошатываясь, промолчал. Взгляд его опять потух, судорожно сглотнув морозного воздуха, он равнодушно опустил свои слезящиеся глаза.

– Напарник! Подь сюда! Да не боись, перед нами не бойцы, а клячи, – беззлобно молвил Степан подошедшему с карабином наизготовку Ивашке. – Отойдём на пару слов.

Через минуту до жавшихся около затухающего костерка бойцов донеслись обрывки жаркого спора промысловиков: «Пущай выбираются сами, кто их звал сюда!» – «Хучь они и никониане, дак всё ж однова с нами – православные!» «Выведем, а нас – в распыл!» – «Дак ить русские же они, как и мы! Мало ли чё ли нам греха с христопродавцами! Не по-людски будет, ежли бросим их здесь помирать!»

Окаянной теменью, что лишь поверху исколота морозным мерцаньем крупных звёзд, а понизу – мрак, хоть глаза коли, начал подъём из распадка разношёрстный отряд. Впереди, натаптывая лыжню, шёл Степан Раскатов. Охотничьи раскосые очи его, быстро привыкнув к темноте, видели ну, может быть, чуточку слабее, нежели пасмурным днём. Но этого вполне хватало, чтобы правильно выбирать дорогу. За ним жидкой цепочкой, опираясь на палки, наломанные из сушняка, двигались бойцы – чоновцы. Замыкал колонну Ивашка Егоров. Изредка Степан останавливался и окликал идущих за ним: всё ли у тех ладом? В ответ из темноты раздавалось нестройное: живы, мол, покедова. Ориентиром, как правило, служила едва различимая в игольчатой, заиндевелой тьме спина впереди идущего. Свои карабины несли сами бойцы. Правда, боевые патроны из оружия кержаки извлекли сразу же еще в лагере. Так оно надёжнее, да и искушений меньше.

За полночь привёл Степан бойцов на своё зимовье, растопил печь берёзовыми, загодя, с лета, наготовленными поленьями, заварил отвар из припасённых золотого корня, смородинового и малинового листа и цветков зверобоя. Растолкал едва задремавших бойцов и влил им, кому-то и через силу, отвар сквозь обмороженные, потрескавшиеся губы, в простуженные рты. Уснули кто на нарах, кто вповалку на земляном отогретом полу. Промысловики же попеременно продежурили до той поры, пока за окном не стало отбеливать и стылое небо с востока, из-за вершин Каменушки, не расцветилось золотистыми перьями лучей еще не выбравшегося из-за горы зимнего солнца.

– Так, ребятки, выведем отсель мы вас, но тока в путь отправимся, как стемнеет. – Степан отхлебнул из долблёной миски бульона, наваренного из подстреленного на рассвете глухаря, и внимательно оглядел завтракающих бойцов. – От греха и соблазнов разных подале, чтобы вы по слабости человечьей не привели опосля сюда карателей. Днём отдыхайте, копите силы. Мой напарник покуль набьёт дичи про запас на дорогу, – промысловики при чоновцах не называли друг друга по именам, и уж тем более не упоминали не только своих фамилий, но и вообще никаких. Названия гор, долин и речек, через которые лежал их путь, тоже ни в коем случае не упоминались. Мало ли чего не случится потом. – А я уж, извиняйте, пригляжу покуль за вами, да и подсоблю, коль кому чё понадобится.

Уводя чоновцев со своей заимки, Степан намеренно пошёл не рекой, а через пихтач в гору. С добрую версту прогребли вдоль по седёлку, спустились, опять же лесом, в распадок, и оттуда, перевалив за долгую ночь еще пару-тройку каменистых хребтов, выбрались на плоскогорье, от которого по водоразделу, прижимаясь к заснеженным крутым склонам, шла двухдневная тропа к городу. Дневать устроились в просторной сухой нише под базальтовой скалой. Наломали лапника, постелили вкруг костра, на таганке заварили белочного корня с душицей и сушёной черникой, в углях запекли дичь. Промысловики спали поочередно, да и то в полглаза.

На третью ночь, под утро вывели Ивашка и Степан бойцов к скалистому, поросшему лиственницами, утёсу.

– Всё, земляки, прибыли, – остановился и обернулся к идущим следом бойцам торивший тропу Ивашка. Степан в этот раз шёл сзади, замыкая их живую цепочку. – За утёсом, вниз по руслу, верстах в двух, лесопункт Крольчатник, там и обогреетесь, оттель и до городу вас доставят. Ступайте с Богом. – За время, что они выводили из тайги заблудившихся бойцов, Ивашка увидел, что эти изнурённые люди немногим отличаются от них. После того как чоновцы отогрелись, помазали обмороженные места на лицах и руках барсучьим и медвежьем салом из Степановых припасов, перевязали раны, стало понятно, что никакие это не изверги, а такие же обыкновенные, незлобивые русские парни, не по своей воле попавшие в этот кровавый таёжный переплёт. Еще он приметил, как на привалах некоторые из них тайно, когда никого нет поблизости и кажется, что никто тебя не видит, осеняют себя крестным знамением. И пущай совершают сие не двумя перстами, а по-никониански, тремя, однако ж всё же молят Господа о спасении не одних себя, а и, верное дело, тятьки с мамкой, да и другой прочей родни. И теплело кержацкое сердце, и вскоре первоначальная ненависть сменилась жалостью и даже каким-то неизъяснимым сочувствием к этим оборванным бедолагам.

– Оружие ваше пущай будет при вас, – включился в разговор подошедший Степан. – А вот патроны, уж не обессудьте – наш трофей. В деревню пойдёте – по прежнему уговору, не ране, как рассветает, мы уже к тому часу далёко будем. Гнаться за нами не советую – всех постреляем.

– Да вы што же такое сказываете! Да рази же мы нелюди какие! Храни вас Бог, добрые люди! – раздалось нестройно в ответ.

– Прощевайте покуль! – уже с тропы молвили кержаки. И люди разошлись, одни – в заснеженную родимую тайгу, другие к лесопункту, чтобы оттуда на санях заготовителей уехать в Талов, где после коротенького лечения в лазарете предстать пред грозные очи начальства – что-де так долго шастали по морозной тайге и на каком основании побросали своих командиров и комиссара околевать в горах?

Когда Кишка-Курощуп, выбрав момент, тайно оповестил Феньку и Осипа, а также трех верных друганов из бергалов, что уходить будем в нонешнюю полночь, покуль метель ишо не разыгралась, никто не прекословил, все стали ждать этой благословенной полночи, чтоб верняком, да с немалым харчем, сгинуть из лагеря, покуль солдатики дрыхнут. Поэтому и определил хитрый Кишка в караул этих самых трёх дружков, чтоб на выходе из ущелья снять их с постов и поставить в строй своего летучего революционного отряда из шести проверенных человек. А российские лапти пущай выбираются сами, ежли и не пропадут, так веры боле кому – нам, стынущим в энтих треклятых ущельях, преданным бойцам революции, аль недобитому вологодскому подкулачью, невесть как пробравшемуся в наши органы!

Фенька согласно кивала, Осип раздумчиво помалкивал. Он вообще в последние дни изменился, притих, обносился, стал открыто жаден в еде. Старался есть больше, хватал куски, давясь, глотал, видно, проснулся страх, вошедший за века скитаний и в кровь Осипа, как сына отовсюду гонимого неуживчивого народа, страх того, что завтра, может случиться так, что и есть-то будет нечего, а помирать ой как не время! В этой неслыханно богатой и огромной стране, которую наши вожди подмяли-таки под себя, и братья по крови почти на всех партийных и государственных ключевых и узловых должностях, мы, – бывало, радовался Гомельский, – переучим этих сермяжных мужиков в передовых рабочих, и они принесут нам баснословные прибыли. А там уж, как говаривал их недоумок Ульянов-Ленин – и мировой пожар раскочегарим, теми же мозолистыми руками. «За каждую каплю святой крови, пролитую за века наших притеснений, – мстительно раззадоривал себя Осип, – гонители заплатят тоннами своей! Да воистину будет так!».

Естественно, что подобными мыслями осторожный и трусливый Гомельский ни с кем не делился, но зато как они согревали его издёрганную постоянным притворством душу!

Вот только за эти мрачные дни и неслыханно жуткие ночи блуждания по промороженной тайге осиповский задор заметно поиссяк. В осунувшееся небритое лицо Гомельского дохнула безжалостная смерть, та самая старуха, что не разбирает, кто перед ней: представитель ли народа, назначившего себя на роль избранного, либо какой-то смердящий гой. Она равнодушно косит своей никогда не тупящейся косой кого ей заблагорассудится. И вот этого-то и боялся панически Осип, ведь столько радужных надежд на будущее лелеял он в своей тщеславной душе! Как мечтал он дожить до того сладкого момента, когда наконец-то поверженный мир падёт к ногам его великого народа. А теперь всё это может рухнуть, как вон та лавина, сошедшая накануне в логу за рекой и срезавшая как бритвой у изножья горы редкие молоденькие пихты и стройные березки.

– Товарищ комиссар, чё нос-то повесил? – Кишка только что тайком проглотил, почти не прожёвывая, кусок мягкого розоватого сала и сухую галету, чуток опьянел от еды, и его тянуло потрепать языком. Тем паче, что в кармашке, пришитом по случаю на боку, изнутри гимнастёрки, грелся еще один добрый шмат припрятанного сала. Ну, это – на потом. – Я кумекаю так: счас отыщем место, где река промёрзла, чтоб пройти на тую сторону. А там, по пологому бережку, – энтот-то, вишь, крут да ишо и скалы прям в реку лезут, – и уйдём вниз. Река, поди ж ты, бежит к Талову, а куда ж ей ишо! Вот она-то нас и выведет из энтих пропастин. Ты мне опосля, Осип Михалыч, ишо и спасибо скажешь, да в ножки поклонишься за то, что я тебе жизню твою драгоценную спас!

Однако Гомельский с таким нескрываемым презрением окатил взглядом с ног до головы явно перебравшего с болтовнёй Грушакова, что тот мгновенно прикусил язык и, пробормотав: ладно, ладно, мол, шутю я, отошёл к возившейся с вещмешком Феньке – Стрелку.

– Чё, ты там, голубь, плёл комиссару? – Фенька подняла красивую голову свою с выбивающимся из-под будёновки русым завитком и весело продолжила: – Каки таки реки бегут в Талов? Кабы так, давно бы тискались на тёплых полатях у печи, нешто бы стыли туточки? Я девчонкой с покойным тятькой всю Синюху облазила, с другой от городу стороны. Речек – тьма, и хучь бы одна свернула в твой Талов!

– Дак я ить думал успокоить комиссара, – примирительно сказал Кишка. – А то он больно смурной, да какой-то ишо не в себе. Не натворил бы чего. Ему наши природы непривычны, а ить он схотел, я так чую, в белу косточку выбиться. Вот здесь и побелеет, как под сорок мороза саданёт!

– Да ты, небось, и своё-то хозяйство всё нонче поморозил! Отколупнулось поди уж да отпало за ненадобностью! Коль так, не подпущу на выстрел! – грудной голос командирши рассыпался на заливистые колокольцы.

Понять смысла их разговора другие не могли – далековато отстояли они от остальных чоновцев, однако ж Фенькин смех был громким и заразительным. Бергалы переглянулись: тешится, баба, дурит, видать, мужика хочет, аж невмоготу. А чё, можно бы и здеся её оприходовать, шинельки в кучу, чтоб зад не примёрз, и становись, мужики, в сладку очередь! Ан нет, с Никифором шутковать не с руки – враз прибьёт! Да и жидок ишо энтот, так и буровит всех зенками своими чернущими, а жрёт-то за троих, не гляди чё худ, яко жердь поскотная. Ох, не любы ж мы ему, братцы, хошь и скрывает, собака пархатая, толкёт в себе! В пролубь бы его тишком да с концами, дак опосля не оправдашься! Бергалы разочарованно вздохнули и разошлись по лагерю – кто дров подкинуть в костёр, кто поправить сбрую, объедающей тальник, лошади.

Серебристый и гибкий, с тёмными полосами поперёк верхнего плавника, хариус стоял несносимо в холодном подлёдном потоке и ловко выхватывал ртом с поверхности воды всякую съедобную мелочь: личинок, дохлых осенних мошек и комаров, клочки зелёного ила и мха. На этом перепаде воздушная подушка между коркой льда и стремниной была изрядная – лёд не успевал нарасти, как его сбивала своенравная волна, шлифуя тыльную часть ледяного панциря и оставляя ему возможность утолщаться лишь вверх, по внешней стороне. Солнечные лучи косо били в прозрачный, схожий с линзой, лёд, и, преломляясь, вертикально прошивали слой студёной воды до каменистого, мозаичного дна.

Вдруг радужные круглые глаза хариуса испуганно отметили движение огромных размытых теней выше по течению, над стылыми глыбами порожистого льда. Пять продолговатых, слитых в единую цепь существ, проходя, на какой-то миг закрывали солнце, темнел и тут же светлел искристый лёд, а вот шестая тень неожиданно разломилась пополам, удлинённая её задняя часть вскинулась над порогом. А меньший кусок этой тени рухнул камнем вниз и, проломив обманчивый ледяной панцирь, мгновенно был подхвачен стремниной и с силой затолкан под лёд. За секунду до этого хариус крутнулся, показав молочное своё брюхо, и молнией унёсся вниз по реке, да с такой скоростью, с какой гонцы разносят по округе радостное известие о скором прибытии в их оголодавшие веси хлебного сытного обоза.

– Братцы, еврей утоп!

– Коня, коня лови! Потопчет ить нас всех!

– А харч с им был?

– Да кто ж его знает! Он теперь сам харч налимам да сомам!

– Не мелите, пустобрёхи, чё ни попадя. Человек ить погиб да ишо и комиссар наш геройский!

– Знамо дело, Никифор, он хошь и еврей, а всё ж не мошка какая. Всё мы разумеем, энто нервное у нас.

– Чуток погодь, угомонимся. Пропал комиссар!

– Под лёд ить не полезешь, да и где ж там нашаришь теперь! И, небось, снесло Осипа Михалыча уж невесть куда!

На берегу у костра, когда возбуждение от происшествия несколько улеглось, чоновцы, посовещавшись, решили прямо здесь разбить временный лагерь. Тайга, дрова рядом, сторона подветренная, забьём высвободившуюся лошадь, навялим, наморозим мяса, отдохнём, а там уж и далее двинем вниз по руслу, пойма не так убродна, можно кой-где и верхом, не всё же ноги гробить! Комисарова доброго жеребца, который и стал причиной гибели Гомельского, когда, оскользнувшись на бугристом льду, с испугу взвился на дыбы, вырвал из рук хозяина повод и ударом мощного копыта случайно сбросил того с высокого козырька в обледеневшую протоку, забрал себе один из бергалов Игнат в обмен на своего мерина.

Фенька в разговорах не участвовала, как выбрались на берег, расседлала Игрунька, бросила на снег потник, поверх постелила реквизированную у кержаков овечью доху и прилегла на ней, головой от реки. Сделала вид, что задремала на морозном неласковом солнышке, однако ей было вовсе не до сна. Когда Осип Михайлович ушёл под лёд, Феньке впервые за весь этот треклятый поход стало не по себе. Не то чтобы она шибко переживала смерть Гомельского – мало ли видывала за эти годы, как гибли люди, сама не прочь была помочь некоторым из них перебраться в потусторонний мир – но давно уж она присматривалась к комиссару, не потому что был рожей пригож, а чувствовала в нём скрытую, тёмную силу.

Эту силу она впервые познала на полях Гражданской, и не только на жёстких топчанах и мягких перинах, где её с садистским наслаждением мяли и тискали чернявые да картавые чекисты, а она, изнемогая от дьявольского вожделения, стонала, теряла сознание и царапалась, что еще больше раззадоривало ухажеров. О, это были незабываемые дни и ночи! И эта-то сила мнилась Феньке самой наисладчайшей из всех, какие бывали на земле. Другая, более ёмкая и страшная грань этой силы открылась ей с первых боёв, в которых, к слову, Фенька сама редко участвовала, но чаще с любопытством наблюдала за их ходом с командных пунктов и высоток.

Цепи плохо обмундированных, неряшливо одетых мобилизованных красноармейцев серыми волнами текли по полю в сторону колчаковских, добротно оборудованных окопов, прямо на ураганный огонь. Людей выкашивало десятками. Вот упало красное знамя, и бойцы сначала попятились, а потом и беспорядочно побежали назад. Однако из тех окопов, откуда всего несколько минут тому назад красноармейцы поднялись в атаку, раздались дружные ружейные и револьверные хлопки, и короткими очередями застрочил пулемёт. Это заградотрядовцы – латыши, мадьяры и китайцы под командованием ночных Фенькиных хахалей таким вот неслыханным прежде в истории войн способом, придуманным недавно Троцким, пресекали всяческую панику в красных наступающих войсках. Феньке тоже дали пострелять из маузера. И хоть бы раз она промахнулась! Русские крестьяне, обезумев, метались между двух огней и наверняка полегли бы все под перекрёстным огнём, да подоспела конница алтайских партизан и вместе с опамятавшими красноармейцами выбила беляков из укреплённых окопов.

Взятых в плен раненых офицеров и солдат порубили в соседней балке всё те же молчаливые латыши, мадьяры и китайцы. Комиссары равнодушно наблюдали за кровавой расправой с бугра. Помалкивала, стоя рядом с ними, и Фенька. То ли утомил её бой, то ли придавило осознание той по-настоящему страшной и жуткой силы, что втянула нынче Феньку в свою орбиту и строго определила девке её место. И теперь без присмотра и спросу Феньке не то что шагу не ступить, а и пустить в свою душу какую-либо маломальскую змейку любой крамолы непозволительно. С того дня Фенька-Стрелок прониклась каким-то собачьим обожанием своих повелителей, правда, крохотной, однако всегда ноющей занозой где-то под сердцем было горькое чувство своей убогости и никчемности перед этими сверхчеловеками.

И Фенька тайно лелеяла мечту когда-нибудь стать одной из них, а для этого надо было обзаводиться не только зыбкими партнёрами по постели, временными командирскими должностями, но и надёжными товарищами по партии, из тех, что прочными невидимыми нитями всемогущей паутины опутали теперь одну шестую часть Земли – с кондовым названием «Россия».

Кандидатура утопшего намедни комиссара тоже рассматривалась как вполне подходящая. Вывели бы его из тайги, глядишь, и сошлись бы поближе. «Да, чё же нынче-то об этом голову ломать! – бросила вслух Фенька. – Корми уж рыбок, комиссар!»

Двигаться рекой намного легче, нежели биться по грудь в сугробах по заметённым логам и склонам. Снег в колено на относительно ровной прибрежной полоске позволял ехать верхом. Чоновцы радовались, что не смалодушничали и не бросили в тайге изнурённых глубокими снегами лошадей. В грубых сердцах все увереннее пошевеливалась надежда, что всё обойдётся и они живыми выберутся из тайги. Когда же за очередным поворотом они наткнулись на свежий путик, то у этой самой надежды даже и крылья выросли!

По лыжне чоновцы обогнули лесистый утёс и, перевалив через гребень отрога, спустились в тесную низинку, где в углу, под скалой, скрытая двумя заснеженными кедрами, ютилась охотничья избушка. Взяв наизготовку карабины, бергалы незаметно подобрались к избушке и почти одновременно махнули руками, приглашая притаившихся за кедрами Феньку и Кишку: «Ступайте сюда! В избе нет никого – дверца рогулькой подпёрта!» В помещении было тепло, печурка еще не остыла, значит, хозяин не далее как утром покинул его, видно, ушёл капканы в саймах и кулёмках проверять. Только обогрелись, поскидали с себя на широкие нары шинели и будёновские шлемы, разулись, как узкое оконце снаружи стало залеплять снежными хлопьями. Начиналась вьюга.

– Оно и вовремя, пущай наши следы заметёт, – Фенька отошла от окна, – печь топить покуль не будем. Затаимся. Авось хозяин вернётся, чтоб он до срока нас не обнаружил, а мы б его врасплох встретили. И никакой махорки – от ей вонь на всюю тайгу.

– Ох и башковитая ты, Аграфена! – восторженно откликнулся Кишка-Курощуп. – Не по-бабьи прям кумекаешь! Не здря ты в командирах у нас!

– Я, Никиша, жизнью научена, – польщенно молвила Фенька. – Игнат, ты с Фролом у дверей будешь дежурить. Мы вздремнём покуль с дороги. Опосля Тимофей и ты, Никифор, смените их. И чтоб мне – ухо востро держали!

Под утро, когда изба выстудилась, а метель всё не унималась, Фенька позволила протопить одной закладкой печь, чтобы хоть воды накипятить да стылое вяленое мясо подогреть. Вот этот-то дым и учуял пробивающийся сквозь метельную мглу к избушке с обхода своих угодий Прокоп Загайнов.

Собственно, и обхода-то полноценного не удалось совершить, так, вынул из капканов двух собольков, да специальным зарядом в одну дробинку, чтоб не портить шкурку, снял пяток загнанных лайкой на пихты белок, но проверить дальние, под хребтом Толстушонок, участки помешала нежданная снеговерть.

Прокоп неслышно поманил Трезорку, развернулся и ушёл в ближний распадок, откуда при ясной погоде хорошо видна избушка. Под седой пихтой вырыл нору в снегу, наломал мохнатых лап и устелил ими низ, а также плотно закрыл лаз. Минут через тридцать, когда охотник согрел своим дыханием нору до такой степени, что снег на стенках помягчел, Прокоп задремал. Трезорка, свернувшись клубком, чутко улёгся в ногах.

– Чё делать с конями? Ума не приложу, – широкоскулый, с близко посаженными медвежьими глазками-буравчиками, Тимофей стряхнул у двери с шинели и шапки снег, обмёл утеплённые сапоги и прошёл к столу. – Сумёты по крышу, жрать конягам неча, овес вот последний по торбам рассыпал. Покуль хрумкают, а дале, лапы кедровы ли чё ли мелко рубить? Да поди ж, и скотина жрать таков продухт не станет?

– Дак, когда я выходил проведать, они уже вовсю огладывали нижние ветки, – вступил в разговор сухощавый Игнат. У него теперь был свой интерес в сохранении лошадей: комиссаровский жеребец стоил того. Однако ж и сомненья смутные имели место: а вдруг, по выходу из тайги, жеребца начальство отымет? Но тёртый бергал гнал от себя такие мысли. В первую голову, надобно приручить да прикормить Чалого, чтоб ходил он за тобой как привязанный, тока на твой голос выкликался с табуна, а там уж чё ни то придумаем. Будет день – будет пища. Игнат весело оглядел чоновцев. – Сухарями подкормим, всяк своего! Промысловика спеленаем, вытянем из него всё про запасы. Они ведь, кержачьё, страсть как припасливы. Те же кроты. Понапрятано ямок с провиантом по тайге, яко руды в наших забоях. Поди, где невдалёке отсель и стожок-другой отыщем, дай тока метели уняться!

– Твои слова, да Богу в уши.

– Кого трясёшь, Тимоха! Сказано же – нет там наверху никого. Всё энто мракобесы удумали, чтобы пролетарию башку забивать гвоздями опиума для народу.

– Не цепляйся, Никифор. Мы такие же, как ты. И мракобесов не мене тебя перевели.

– Вот осилим наш новый советский язык, тогда уж ни разу и не помянем энтот пережиток прошлого.

– Всё б отдал, лишь бы опять очутиться на занятьях политической грамоты в Красном уголке нашей казармы.

– Я б тоже, – сиди себе, слухай комисаровы зажигательны речи об истреблении контры и кулачья.

– Можно тайком и вздремнуть, особливо ежли с ночного наряда аль там с какого задания.

– Размечтались, разнюнились, ровно бабы беременны! Бдительность, товарищи, не терять! Аль забыли, где мы?

– Никак нет, Аграфёна Павловна! Всё помним – и ухо революционное востро держим!

– Ты, Игнашка, нюх ли чё ли утерял? Передразнивашь? Аль издеваться здумал? Да я тебя враз пристрелю, прям здесь, на месте, как контру замаскированную!

– А я чё, я как все! И не шуткую иль там издеваюсь. Я тоже за мировую революцию жизню свою не раздумывая отдам!

– Не трещи, бергал немытый! – Фенька устало вздохнула. – Язык у тебя, братец, больно поган. Я-то ишо стерпю, а вот покойный Осип давно бы уже определил тебя в распыл, как скрытого врага нашей революции.

– Вовремя прибрал его Господь.

– Никифор, угомони же ты наконец другана! Ишо хошь раз брякнет энта мракобесна слизь, точно пристрелю.

– Ступай, Игнат, коней проведай, да оглядись, как там, скоро ль утихнет. А ты, товарищ командир наш, не серчай. Игнашку ишо сопляком секли крапивкой за евойный язык страмной.

Игнат вбежал со двора минут через пятнадцать. Вид у бергала был растерянным. Он грузно опустился по косяку у порога на пол.

– Лошади пропали! Недоуздки пообрывали и ушли. Весь лог обшарил, да ить метёт, идём, однако, все искать, куды они позабивались!

– Айда! Аграфёна пущай в избе опнётся, не бабье дело в такую сутемень лезть.

– Ты, Никишка, чё распряжашься? Кто командир? Я покуль. Вот я вам и приказываю: сидеть и – ни с места! От жилья да от людей кони далёко не уйдут. Они ж не таки глупы, как вы! Метель улягет – вернутся.

Чоновцы глухо зароптали, но в открытую пререкаться и ослушиваться никто не решился. Игнат так и остался сидеть у порога, свесив обнажённую коротко стриженную голову свою. Будёновка валялась в ногах. Спустя некоторое время он виновато поднял набрякшие глаза на Феньку-Стрелка.

– Товарищ командир, дозволь мне ишо раз пройти по логу? Метель вроде стихает. Поди, отыщу лошадок-то.

– Стихает, говоришь? Ступай, разведай, да тока чтобы скоренько. Ты, Тимофей, давай с им. Четыре глаза – энто не два. По следам ищите. Да оружье возьмите. Мало ли чё.

– Есть, товарищ командир! – бодро откликнулись оба бергала и, повеселевшие, растворились за дверцей в снежной круговерти, напор которой заметно ослабевал, а серое небо прояснялось, и кое-где тускло проступала синева.

– К вечеру морозец шибанёт. – Тимофей покрутил головой, зачем-то шумно втянул в себя несколько раз подряд холодный воздух, будто принюхивался и мог определить по запаху – в какую сторону ушли кони. – Врозь пойдём, Игнат. Ты ступай к тому лесочку под горой, а я обойду вот энтот бугор. У гребешка, вишь, рябина, там и встретимся. Тока гляди, не нарвись на кержака, он поди уж недалёко теперя.

– Ладно. Ты, Тимоша, вкруг себя по сумётам боле зыркай. Где ни то, да поди ж, отыщем не приметённые следы. Найдёшь первым, дай знать. Ори шибче, чтоб я услыхал. Ну, с Богом. Тьфу ты! Когда ж мы отвыкнем от старорежимных присказок. Не доведут ведь до добра, ох, не доведут!

И чоновцы, кряхтя, полезли по сугробам, торя каждый в свою сторону по широкой рыхлой борозде. Снегу навалило выше колен, но он еще не успел слежаться, ноги выпрастывались, словно из пуха, без видимого труда.

Зайдя в заснеженный пихтач, Игнат только и успел пригнуть пушистую лапу, чтобы открыть для глаза полянку впереди, как получил тупой удар по темечку и без памяти ткнулся носом в сугроб. Очнулся он от того, что кто-то сильной рукой тряс его за плечо и легонько твёрдой ладонью бил по щетине. Во рту Игнат ощутил тряпичный кляп. Молодой синеглазый бородач со свирепым лицом, как показалось пришедшему в себя бергалу, деловито склонился над ним. «Неужли всё, конец?! – пронеслось в раскалывающейся от боли голове. – Доигрались, мать твою, в следопытов!»

– Очухался? Вот и молодец. Сказывай, сколь вас и откуль путь дёржите? – Прокоп, а это был именно он, весело поправил путы на заголённых запястьях Игната. – Будешь смирным, оставлю в живых. Раскукарекаешься – пеняй на себя. Лады?

Игнат согласно закивал. Прокоп двумя пальцами ловко освободил рот бергала от вонючего кляпа, отбросил этот лоскут, отрезанный от нательного белья чоновца, в снег и приготовился слушать.

– Пятеро нас. Лошади вот оборвались, ищем теперя с Тимохой.

– Поводья я обрезал, чтоб совсем не околели коняги от забот ваших. Довели скотину, вояки. В тайге-то, чай, заблудились? – Прокоп как-то непонятно глянул на чоновца. – Аль дело какое здесь промышляли? Смотри, не юли, молви как на духу.

– Мы искали в тайге беглых, они побили насмерть наших конвоиров, да пали снега, дорогу назад утеряли. – Игнат не знал, как сказать так, чтобы не сболтнуть лишнего о делах красных карателей и своём участии в пожогах кержацких деревенек и зимовий. – А избы ваши пожгли да стариков убили вологодские. Ох, уж и люты энти лапотники! Ни комиссар, ни командир остановить ихнюю ненависть к вам не сумели! Они так разъярились, что и нас бы постреляли, не будь у нас оружия. Счас где-то по тайге рыскают. Ох, и бояться же их надобно тебе, ноне они яко медведи-шатуны, тока пулей унять, тока пулей! Однако ж, в случае чего мы с товарищами тебе, брат-охотник, прости, имени твоего не ведаю, пособим. Ты б меня развязал, мы всё ж обои рабоче-крестьяне?

– В родню-то не набивайся, бергальское чучело, – беззлобно отозвался Прокоп. – Лучше сказывай, да без вранья, баба – командирша с вами?

– Дык в избе они греются.

– Давай-ка хайло на время заткнём опять, – кержак подобрал с натоптанного снега тряпку и ловко сунул кляп дёрнувшемуся судорожно Игнату в рот. – Да ты не рыпайся. Денёк жизни ты себе отработал. Дыши носом. А я скоро. Трезор, – место! Карауль!

Лайка вильнула пушистым хвостом-колечком и улеглась чуть поодаль от Игната, а Прокоп исчез за пихтами. Вернулся он через минут двадцать. За ним, по лыжне, ломая её и проваливаясь, на верёвке, с кляпом во рту, брёл, пошатываясь, связанный Тимоха. Под левым заплывшим глазом его темнел синяк.

– Вдвоём вам будет веселее. – Прокоп снял лыжи, выбрал верёвку к себе так, что Тимоха оказался рядышком с лежащим под пихтой Игнатом, и стянул, стреножил петлями и узлами ноги обоих пленников, а конец верёвки обвязал вокруг ствола. – Так-то оно надёжнее. А я покуль проведаю остальных. Трезор, – место! Карауль!

Первый час после ухода Игната и Тимофея в зимовье пробежал незаметно. Фрол на табурете у окошка отысканными накануне в ларе суровыми нитками и толстой иголкой чинил гимнастёрку, Фенька, закинув руки за голову, скучала на застеленных дохой нарах, Кишка-Курощуп, выложив патроны из барабана на тёсаный стол и что-то мурлыча себе под нос, чистил револьвер. Избу выстуживало.

– Товарищ командир, – подал голос Фрол, – поди, затопим печь. Кости ломит от холодрыги!

– Затопим и выдадим себя. Вишь, прояснело. Дым далёко видать, – Фенька кивнула на окно и добавила игриво: – А то лезь ко мне под доху, вместях погреемся!

От стола с надсадой кашлянул Никифор и загремел железками.

– Чё кряхтишь, разлюбезный мой Никиша, – Феньке стало весело от этой неуклюжей ревности Грушакова. – Чисти, чисти свой наган. И про другой, в портках, не забывай. И не гляди, чё Маланью твою поди ж кто уж изогрел всюю, да во все щели, покуль ты по тайге шлындаешь. – Командирша плотоядно хихикнула. – Аль она у тебя недотрога, и весь свет для её – тока ты да два твоих спиногрыза?! Однако не горюй! Я ить и тебе, по старой дружбе, ненаглядненький ты мой, тепла чуток оставлю! И с Игнатом и Тимохой, как возвернутся, тоже поделюсь! Околели небось на морозе-то! – залилась заразительным смехом Фенька-Стрелок.

– Не можешь ты, Аграфёна, без подковырки! – Никифор в сердцах бросил на стол почти собранный револьвер, плюнул на земляной пол и без шапки, в одной, накинутой на плечи шинели выскочил во двор, громко хлопнув дверью. Не успела Фенька прийти в себя от нового приступа смеха, что душил её от этой забавной сценки, как вновь распахнулась дверь, и Кишка-Курощуп, пятясь, вперёд спиной, с вздёрнутыми вверх руками обратно переступил низкий порожек.

– Всем поднять руки и не дрыгаться! – жестким голосом скомандовал из-за спины Грушакова Прокоп Загайнов. И заметив, как, поперхнувшаяся смехом от неожиданности, потянулась Фенька к висевшей в изголовье кобуре, рявкнул: – Лежи уж! Враз продырявлю, и не погляжу, чё баба.

Прокоп подтолкнул дулом Кишку. Тот невольно подался вперёд, повернулся к охотнику боком, здесь-то и настиг его точный удар прикладом ниже темечка. Кишка плюхнулся щетиной в пол и, вытянувшись, замер. Фенька по-бабьи ойкнула, побелевший Фрол стоял в нательной, заправленной в галифе рубахе с поднятыми руками, так и продолжая держать в левой недоштопанную гимнастёрку, а в правой толстую иголку с ниткой.

– Выдерни ремень из штанов и свяжи им эту кралю. Да покрепче. Вот так. Лады. Давай-ка свои лапы до кучи и ты, горе-вояка. – Прокоп переступил через лежащего без сознания Кишку и стянул узы на запястьях Фрола. Затем склонился над расслабленным Грушаковым и проделал то же самое и с ним. После этого собрал всё оружие чоновцев, разрядил и ссыпал патроны в холщовый мешочек, а револьвер, Фенькин маузер и карабин Фрола прибрал в угол, за печь. Всё он делал не торопясь, обстоятельно. Будто бы тем и занимался всю свою жизнь, что вязанками вязал подобных непрошеных гостей! Хотя делал это Прокоп впервые за свои неполных двадцать три года, а что так ловко и без крови, так это сказалась добрая школа родного деда, Петра Григорьевича Загайнова.

Едва ли не с пяти годков любимый внук Прокоша с дедом хаживал в тайгу. С пятнадцати лет сам промышлял и соболя, и белку, а совершеннолетие своё отметил в компании знатных медвежатников, кои водились покуль в достатке среди староверов, тем, что сам-на-сам поднял из берлоги огромного и косматого косолапого, бросив туда дымящую головёшку. Кружа вокруг, раззадорил вылезшего, пощекотав рогатиной медвежье пузо и шерстистые бока, а когда зверь, окончательно обезумев от ярости, встал на задние лапы и попёр на Прокопа, ловко подставил тому под брюхо ту же заострённую рогатину, уперев черенок в стылую землю. Зверь не только сам себя насадил на острие, но еще и в бешенстве, истекая кровью, стал когтями рвать свои же вспоротые кишки. А уж сотоварищ, Стёпка Раскатов, изловчившись, добил матёрого медведя молниеносным ударом охотничьей пальмы точно в сердце. Пущай и не бывало сроду у кержаков никаких метрик, свидетельств о рождении – суровый устав не позволял равняться с мирскими в тщеславном начертании своих персон на бумаге! – но почти каждый из старообрядцев бывал обучен грамоте, и уж день-то, месяц, год и место, где он появился на свет Божий, знал и помнил всяк из них. Вот так и перешагнул Прокоп рубеж, вернее, развороченную берлогу, своего возмужания.

Был Прокоп чуть выше среднего роста, в талии тонок, плечи и мускулистая спина налиты силой, небольшая голова с вьющимися русыми волосами ладно сидела на крепкой шее.

– Из тайги я вас выведу, – раздумчиво молвил Прокоп, после того как притащил в избу и усадил связанных и потерянных Игната и Тимофея на топчан рядом с жавшимися в углу Фенькой, Фролом и пришедшим в себя Кишкой. – Однако есть у меня одно условие. Сделаете, как я скажу, будете живы. Все грамоту знаете? Писать способны?

– Мал-мало кумекаем. В коммуне обучали.

– Корябать на бумаге способен Игнат.

– Он и протоколы горазд составлять.

– Вот это-то мне и надобно, – Прокоп бодро прошел к столу, взял с него реквизированную только что при обыске вещмешков кожаную планшетку командирши, раскрыл её и порылся в содержимом. – Ага, вот она, голубушка.

Прокоп выложил на стол и разгладил ладонями ученическую тетрадь. Следом извлёк из планшетки огрызок химического карандаша и положил его поверх тетрадки. Ловко развязал узлы на запястьях у Игната и усадил разминающего освобождённые затёкшие руки бергала на кедровую чурку у стола. Пододвинул тетрадь и химический карандаш.

– Опиши подробно все ваши похождения. Да помяни всех убиенных и пограбленных вашей бандой. А вы, соколики, давайте-ка в помощь ему. И всяк свою заслугу не таи: кто избы и жито жёг, скотину побивал, запасы да пчельники зорил. Покуль правду не изложите, ни кормёжки, ни питья не дам. Будете выкручиваться, оставлю одних, у меня ишо имеются зимовья. А вы пропадайте. Правду отпишите, какой бы она ни была, – выведу живыми к людям и сдам властям.

При этих словах Кишка и Фенька быстро и недоверчиво переглянулись. Однако в душе у каждого ворохнулось: а вдруг да и сдержит слово энтот могучий кержак! Тока бы до своих дойти! А там-то уж мигом в рогульку свернули бы непонятного и, видать, малость чокнутого богатыря! И не таким рога обламывали! И не таки сапоги нам лизали! – тихо возрадовались узники, но виду не подали.

– Особливо опишите злодеянья вашей командирши, – ровным голосом продолжил Прокоп. Он, конечно же, заметил, какое впечатление произвели на чоновцев его предыдущие слова, но никак не выдал себя: зачем им знать, что их скрытые помыслы охотнику ведомы и открыты, как замысловатая вязь звериных следов в зимней тайге. – Как же ты, такая красивая да ладная, душу-то имеешь чёрную! – Прокоп прямо посмотрел в серые, с поволокой, глаза Феньке. – Тобой ить детишек малых пугают, люди клянут всю твою родову. Великий соблазн имею и я, раб Божий, прибить тебя. – При этих словах Фенька будто бы испуганно и виновато опустила очи свои долу, но это получилась так деланно, что даже Кишка недовольно сморщился: комедь ломает командир. Прокоп усмехнулся. – Да ты не боись! Рук марать и греха на душу я брать не стану. Сдам вас властям, пущай они ищут на вас управу и выносят, как у вас принято завсегда, – свой справедливый революционный приговор. А я отсель, из тайги погляжу.

Часа через два почти все свободные листки тетради были исписаны неровным, прерывистым корявым почерком вспотевшего от усердия Игната. Прокоп внимательно прочитал всё написанное, на минуту помрачнел, но тут же взял себя в руки и приказал – ниже этой коллективной исповеди чёрных дел – написать Игнату в столбик все должности и фамилии находящихся в избушке красных карателей. Освобождая попеременно всем запястья от уз, он заставил их расписаться каждого напротив своей фамилии.

Уводил чоновцев со своей заимки Прокоп по темноте. Он связал всех пятерых одной пеньковой бечевкой, вернул им оружие, но, естественно, без патронов. Принудил, как бы не отнекивались пленники: мол, на что эта обуза, кони-то всё одно пропали, взять с собой сёдла и сбрую. Через лог нашли они лошадей, мирно стоящих на вытоптанном снегу вокруг объеденной с боков высокой копны и похожей от этого на ядрёный боровик с припорошенной, мутновато-белой в ночи, овальной шляпкой. Лошадей поймали и определили так: два более сильных и выносливых жеребца шли, на манер алтайских снеготопов, следом за Прокопом по лыжне, ломали её и натаптывали тропу для остальных, три лошади замыкали отряд.

На третьи сутки, под утро оказались они в тесном ущелье на берегу замерзшей реки, что гулко клокотала подо льдом. Это была первая река, встретившаяся на их пути, и до горняцкого городка от неё не больше двух часов пешего хода, а на лыжах и того быстрее. Прокоп молча – он вообще за весь переход если и сказал, то не больше двух десятков слов – собрал всё оружие чоновцев и унёс его к середине реки, где лёд тоньше, раздолбил лунку и утопил ножи, карабины, револьвер и маузер. Вода, глотая смертоносное железо, даже ни разу не булькнула. После этого Прокоп накормил покорных и усталых пленников, наломал лапника, смастерил под разлапистой пихтой-вековухой что-то наподобие шалаша и, уложив их рядком, набросил сверху доху и прикрыл, чтоб не задувало, вход в шалаш толстыми хвойными ветками. Погода мягкая, не морозная, дело к снегопаду, денёк полежат, погреют друг дружку, не околеют. А буран – это кстати: он сровняет с сумётами, укроет все их следы в тайге. Захотят найти заимку – вовек не отыщут! Лошадей привязал раздельно, ближе к склону, заросшему редким тальником. Здесь кони могли не только обгладывать тонкие сочные прутья, но и копытами извлекать из неглубокого снега сухую траву и листья. Свистнув Трезора, охотник заскользил на лыжах вниз по ущелью и спустя два часа уже отряхивал снег с овчиной шубы, барсучьей шапки и утеплённых войлочными пайпаками и берестяными вкладышами в подошву кожаных бутыл на одной из окраин Талова.

Двухэтажное бревенчатое здание с красным знаменем на фронтоне крыши Прокоп отыскал минут через тридцать. Надпись: «Городской комитет ВКП (б)» ему приходилось читать не в первый раз. Он бывал в этом городке не сказать, чтобы часто, но два-три приезда в год сюда – это уж точно. То пушнину продать, то орехи и ягоды, то рыбой да свежей говядиной поторговать. Были и знакомые в Талове, но теперь не до гостеваний, надобно быстро сдать тетрадь с признанием чоновцев и его припиской, где их можно найти еще живыми, в приёмную первого секретаря горкома, а ежели подфартит, то вручить и ему самому. Потому что в милицию и к чекистам идти, размыслил Прокоп, – это всё одно, что с петлёй на шее шагнуть в костёр!

– Мне бы первого секретаря увидать, – обратился Прокоп к сидящему в коридоре за широким, покрытым зелёным сукном, столом с чернильным прибором и телефоном бритому мужчине в полувоенной форме. – Земляки просили передать одну бумагу.

– Товарищ первый секретарь сейчас занят, – спокойным голосом сказал бритый, – оставьте ваше заявление. Как освободится товарищ Милкин, я обязательно передам.

– Мне бы лично в руки товарищу Милкину. – Прокоп на секунду обернулся, окинул быстрым взглядом стоящего у входных массивных дверей милиционера и торопливо закончил: – У меня дело большой государственной важности. Люди пострадали от беззаконья. Надобно срочно разобраться и наказать виновных.

– Товарищ, я же сказал: разберёмся. Всё передам. Оставляйте ваши бумаги. Не беспокойтесь, вот я их взял, сейчас оформлю, занесу в журнал. А вы спокойно идите. Всё решим.

– Так ить и нынче некоторые могут погибнуть.

– Идите, идите. Всё передам. Товарищ милиционер, проводите гражданина.

– Да нет уж, сам отыщу выход. Прощевайте покуль.

И Прокоп пошёл к дверям. Бритый же уселся на стул с высокой спинкой, пододвинул к себе тетрадь и стал лениво пролистывать страницы: что ж здесь, дескать, такого интересного принёс этот неугомонный лесовик, как окрестил бритый про себя Прокопа за его лохматую шапку и меховую кухлянку. Однако едва вчитался он в корявый текст, лень как ветром сдуло, и уже через пару минут бритый был в кабинете первого секретаря, а еще через две вооружённая охрана резво мчалась к дверям. Но ни во дворе, ни на улице, ни в прилегающих к ней переулках лесовика и его лайки уже не было и в помине. Зато спустя каких-то пятнадцать минут все, бывшие в этот момент на горкомовском дворе, безо всякой команды вытянулись в струнку и лица их приняли выражение крайней преданности и почтения. Скрипя новенькими резиновыми протекторами, во двор въезжал крытый легковой утеплённый автомобиль, за ним грузовик с вооружёнными молчаливыми латышами в кожаных, на меху, картузах и тужурках – личная охрана Исхака Филипповича Лысощёкина. С полчаса назад они по специально оборудованным металлическим сходням выгрузились с литерного бронированного поезда. Что ни говори, а знал себе цену и любил комфорт глава губернии.

Визит первого секретаря губернского комитета партии был неожиданным, без предупреждения, и поэтому вызвал лёгкую панику среди руководства города. Сам Милкин без пальто, с открытой головой выбежал на высокое крыльцо и замер у обитой кумачом колонны, пока грузный Лысощёкин выбирался из автомобиля и с брезгливой гримасой на одутловатом лице поднимался по ступеням. Фома Иванович дёрнулся было навстречу, но был остановлен хлёстким, как бич, взглядом круглых холодных глаз из-за пенсне. Лысощёкин, не здороваясь, прошествовал прямо на второй этаж, в кабинет Милкина, шумно отодвинул кресло и, плюхнувшись в него, обвёл безжалостными совиными глазами проследовавших за ним Милкина и подоспевшего Ширяева.

– Вы мне ответите, куда людей подевали! В лагехя захотели, на лесоповал? К стенке пхислоню, как миленьких!

– Товарищ первый секретарь губкома, – робко начал Фома Иванович. – Люди выходят из тайги. В лазарете проходят курс лечения двенадцать бойцов. Поступили сведения, что и руководство отрядов живо. Они здесь, недалеко от города. Мы как раз перед вашим приездом снаряжали поисковую группу.

– Так что ж вы молчали! – нетерпеливо перебил Лысощёкин и, задумавшись на мгновение, бросил: – Я тоже еду. Впехёд!

И уже в дверях, не оборачиваясь, процедил:

– А сведения вехные?

– Скорее всего, да, – поспешно ответил Милкин и, покосившись в сторону Ширяева, добавил: – Любопытную тетрадь оставил в приёмной один таёжник, видимо, из кержаков. Мы, как узнали, что написано в этих бумагах, пытались задержать таёжника, да он как в воду канул.

– Хаззявы! Вехнёмся, обсудим на заседании пахтактива ваши халатные действия. Тетхадь сейчас же мне. В пути ознакомлюсь. И давай немедленно – впехёд, да возьмите побольше бойцов. Вдхуг засада!

Пленников отыскали довольно быстро по припорошенной позёмкой, едва угадываемой лыжне Прокопа, которой он входил в Талов. Чоновцы были, хоть и сильно обморожены, но живы и в сознание. Лысощёкин и Милкин ждали их на окраине городка в избе секретаря партийной ячейки одного из лесопунктов, где Исхак Филиппович то мрачнел и возмущенно топал ногами, то заливисто хохотал, зачитывая вслух исповеди незадачливых чоновцев.

Руководил операцией Ширяев, он же первым и разворошил пихтовый лапник и сдёрнул холодную доху с закоченевших Феньки-Стрелка, Кишки-Курощупа и бергалов. Бойцы в это время ловили лошадей у обрывистого пригорка.