Вы не авторизовались

Девушка из колодца бесплатное чтение

Скачать книгу

Rin Chupeco

The Girl From The Well

Лесу, который показал мне,
что монстрам тоже нужна любовь

1. Светлячки

Я там, куда попадают мертвые дети.

С остальными умершими все иначе. Часто их души тихо уносятся прочь, как лист, подхваченный водоворотом, беззвучно соскальзывая вниз, скрываясь из виду. Они мягко наступают и отступают с приливами, пока не скрываются под волнами, и я больше их не вижу… как тлеющий огонек свечи, как маленькие угольки, которые ярко горят несколько долгих мгновений, а после угасают.

Но это не моя территория, а они не моя добыча.

Есть еще убитые. Те особенно странные.

Вы можете посчитать меня предвзятой, ведь я тоже была убита. Но мое состояние не имеет ничего общего с любопытством, которое я проявляю к представителям моего вида, если можно так выразиться. Мы не уходим смиренно в сумрак вечной темноты, как призывает[1] ваш поэт.

Люди боятся, что их настигнет наша судьба. Мы – то, что случается как с хорошими людьми, так и с плохими, а также с теми, кого не отнесешь ни к первым, ни ко вторым. Убитые существуют в бурях без времен года, в застывшем промежутке. Мы задерживаемся не потому, что нас не отпускают.

Мужчина удерживает ее, хотя и не подозревает об этом. Он сидит на диване в квартире, пропахшей сигаретами и прокисшим пивом. По телевизору идет какое-то комедийное шоу, но этот человек в грязной белой рубашке, с пухлыми руками и зловонным дыханием, не смеется. У него слишком много волос на голове, на лице и на груди. Он пьет из бутылки и не слышит ничего, кроме шума алкоголя в своих мыслях. На вкус его разум как кислое вино, как капля саке, которую слишком долго держали в темноте.

В этой квартире разбросаны его вещи. Грязные куртки из блестящей ткани (их три). Из пустых бутылок (которых двадцать одна) на пол капает коричневая жидкость. Тонкие стебельки табака (пять штук) лежат на крошечном подносе, а над их чахлыми остатками вьется дым.

Но также в этой квартире находится то, что ему не принадлежит. Маленькие бледно-розовые клочки ткани, зацепившейся за гвозди в половицах (их три). Золотистая прядь волос, спрятанная между деревянными балками (одна штука).

Поблизости что-то булькает.

Этот громкий внезапный звук прорывается сквозь туман опьянения и пугает мужчину.

Грязная Рубашка принимает одну проблему за другую и, повернув голову к ближайшей стене, кричит:

– Лучше тебе починить этот чертов унитаз к завтрашнему дню, Шамрок!

Если он и ожидает ответа, то не получает его, и, похоже, его это мало заботит.

Мужчина не смотрит в мою сторону, потому что не видит меня. Пока что.

Но зато она видит.

Я могу сказать, что она умерла совсем недавно. Длинные светлые волосы безжизненными паклями свисают до талии, кожа серая, хрупкая и одутловатая. Мужчина утопил ее быстро, так быстро, что она этого не поняла. Вот почему она то открывает, то закрывает рот и время от времени сглатывает, как голодная рыба. Вот почему она озадачена тем, что не дышит.

Девочка смотрит голубыми глазами в мои, туда, где я лежу, скрытая в тени. Мы понимаем друг друга, потому что я тоже помню ужасную тяжесть воды. Ее тюрьма сделана из керамики, моя – из булыжников. В конце концов, это не имело большого значения ни для одной из нас.

Мужчина в грязной рубашке не видит и ее. Он не замечает, как тонкие, костлявые руки обвиваются вокруг его шеи, как ее маленькое тряпичное платьице задирается выше бедер, когда она упирается ногами ему в поясницу. Он не замечает увядания, что разрушает лицо, которое должно было стать нежным и красивым.

Многие люди похожи на него; они не чувствуют себя обремененными тяжестью тех, кого убивают. Веревка, обмотанная вокруг тонкого запястья девочки, тянется к руке мужчины. На моем запястье такая же петля, но в отличие от нее, я свое несчастье ни с кем не делю. Веревка тянется за мной, но ее край обрезан.

Мужчина, что болтал в телевизоре, исчезает, и сознания Грязной Рубашки достигает жужжание статистических помех. Оно терзает его как назойливая муха. Снова выругавшись, он отбрасывает пустую бутылку и подходит к экрану, роясь в настройках. Через минуту мужчина ударяет по телевизору кулаком раз, другой, третий. Но тот, совсем не впечатленный, продолжает гудеть.

Грязная Рубашка все еще злится, когда в квартире воцаряется темнота, и единственным источником света становится жужжащая коробка.

– Ублюдок! – восклицает он, для пущей убедительности пиная телевизор.

В качестве наказания жужжание прекращается, и телевизор снова включается, но человека, который шутил, не видно. Вместо этого на экране на несколько секунд появляется нечто другое.

Широко раскрытый, пристально смотрящий на него глаз.

Глаз исчезает, зато жужжание возвращается. У мужчины открывается рот. Сначала он пугается – восхитительный страх отражается на его лице, – но когда через какое-то время картинка не повторяется, он начинает рассуждать, спорить с самим собой, пока не отмахивается, как и любой человек, ищущий толкование вещей, которые невозможно объяснить.

– Должно быть, показалось, – бормочет он себе под нос, потирая висок и отрыгивая.

Девочка у него на спине ничего не говорит.

Мужчина в грязной рубашке идет в ванную и хмурится, когда при щелчке выключателя не загорается свет. Тем не менее он направляется к раковине, чтобы умыться.

Когда мужчина выпрямляется, я стою прямо у него за спиной, но за его головой видны только моя макушка и глаза. Лицо, выступающее над его затылком, я ношу уже много столетий, что довольно необычно для человека, прожившего всего шестнадцать лет.

У меня нет причин смотреться в зеркало, так что иногда я забываю, как выгляжу. Когда наши взгляды встречаются, мужчина испуганно вскрикивает и отступает в сторону. Но когда он оборачивается, то видит только свое потное мокрое лицо, на котором отразился страх.

Снова

что-то

булькает.

На этот раз ближе.

Мужчина в грязной рубашке переводит взгляд на ванну, которая покрыта грязью, сажей, а также следами желчи. Под ней по спирали растекается большая лужа крови, которая в конце концов достигает кончиков его кожаных ботинок.

– Попался — говорит кровь. – Это все ты.

И вот из ванны появляется разлагающаяся рука. Она хватается за бортик с такой силой, что акрил трескается. Мужчина в грязной рубашке, ошеломленный и напуганный, сползает на пол, а я поднимаюсь и переваливаюсь через бортик ванны, чтобы приземлиться прямо перед ним. Мое тело напрягается и сжимается, спутанные волосы скрывают черты лица настолько, что вы не узнаете, кто я, увидев только то, чем я не являюсь.

Я булькаю в третий раз.

Мужчина в грязной рубашке, чертыхаясь и крича, уползает обратно в гостиную. От испуга он пачкает штаны собственными экскрементами. Он хватается за телефон, но связи нет. С трудом поднимаясь на ноги, он пытается нащупать дорогу в темноте, единственным ориентиром в которой является мерцающий свет телевизора. Он находит дверь и отчаянно дергает ее, но та не поддается.

– Помогите! О боже, о боже… Помогите!

Он давит плечом на дерево с удвоенной силой, как только осознает, что я выскользнула за ним из ванной, треща суставами, которые уже давно не гнутся.

– Шамрок! – Голос Грязной Рубашки дрожит от паники. – Шамрок, ты меня слышишь? Есть там кто-нибудь? Я… Господи! Господи Иисусе, помогите мне!

В том, как двигается фигура, которую он видит, есть нечто ужасное. Она не ползает. Она не говорит. Скрючив пальцы, на прямых ногах она подбирается ближе, преследуя только одну цель. Она – словно человек-паук, хотя я не то и не другое.

Мужчина в грязной рубашке вскоре осознает тщетность своих усилий и снова оседает на пол.

– Это из-за девочки? – спрашивает он, и в его поросячьих глазках мелькает осознание. – Это из-за девочки? Я не хотел… Клянусь, я больше никогда так не поступлю, клянусь! Я больше так не поступлю!

Он прав. Он больше никогда так не поступит.

– Пожалуйста, – захрипел мужчина, поднимая руки в нелепой попытке защититься. Не знаю, просит ли он пощады или хочет, чтобы его поскорее убили. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйстапожалуйстапожалуйстапожалуйста.

Что-то булькает в последний раз, но уже над ним. Грязная Рубашка поднимает глаза.

Теперь он видит меня женщиной на потолке.

Она упирается в балки серыми босыми ступнями.

Свисает.

Ее подбородок выпячен, голова повернута набок так, что не остается сомнений – у нее сломана шея.

На ней свободное белое кимоно, забрызганное грязью и кровью.

Волосы тонкой завесой ниспадают ей на лицо, но эта завеса не скрывает от мужчины ее взгляда.

В ее глазах нет белков; они непроницаемо-черные, расширенные.

Ее кожа представляет собой пестрое лоскутное одеяло из насилия и костей, отслаивающееся в уголках рта. Губы изогнуты в вечном крике, зияющая пустота оскала слишком широкая, чтобы быть живой.

Долгое мгновение мы смотрим друг на друга – он, убийца другой девушки, и я, жертва другого мужчины. Наконец мой рот раскрывается еще шире, я отрываюсь от потолка, чтобы сделать выпад, впившись немигающим взглядом в его испуганное лицо.

Некоторое время спустя девочка встает рядом со мной. Она знает, что будет дальше, поэтому молча протягивает руки. Узел на ее запястье распускается. В то же мгновение веревка на руке мертвеца разлетается вдребезги, будто была сделана из стекла.

Девочка свободна. Она улыбается мне ртом, в котором не хватает зубов. Души молодых и когда-то познавших любовь не несут зла. Что-то светится внутри девочки, что-то разгорается все ярче и ярче, пока ее черты и фигура не растворяются в этом благословенном тепле.

В дни моей юности устраивались ежегодные фестивали чочин[2], во время которых в память об умерших зажигались бумажные фонарики. Я смутно припоминаю, как хваталась за эти изящные вещицы, освещенные огнем, и волнение, охватывающее меня, когда я поднимала их в воздух. Я вижу себя, бегущую по берегу реки за десятками чочинов, плывущих по воде, подпрыгивающих и машущих мне, пока я изо всех сил старалась не отставать. Но в конце концов они уплывали в более крупные реки, туда, куда я уже не могла за ними последовать.

Я помню, как напрягала зрение, чтобы разглядеть уплывающие прочь фонарики, которые становились все меньше, пока темнота не поглощала последний из них. Я представляю их крошечными светлячками, парящими над поверхностью реки, готовыми найти свой путь. Даже тогда я находила это слово подходящим, умиротворяющим.

Светлячки.

Свет, лети.

Я помню голос матери, теплый и вибрирующий, до того как ее одолела болезнь. Я помню, как она рассказывала мне, что чочины хранят души тех, кто ушел из жизни.

«Вот почему мы зажигаем то, что напоминает их сущность, – говорила она, – и запускаем их по рекам… чтобы позволить водам вернуть их в мир мертвых, где им самое место».

Мертвая девочка, как и многие девочки, что умерли до нее, напоминает чочин. Когда она начинает ярко сиять, я осторожно беру ее за руки, и мягкое тепло наполняет мое существо непривычным чувством покоя. Всего на несколько секунд. Но тому, кто полон тоски и смирился с вечностью, этого будет достаточно.

Я выпускаю ее душу за пределами квартиры Грязной Рубашки. К тому времени она не более чем пылающий огненный шар, льнущий к моему иссохшему телу. Я закрываю глаза в попытке впитать каждую частичку тепла, которое она может мне дать… чтобы сохранить и вспоминать о нем в холодные ночи… Затем я возношу руки к небу. Не нуждаясь в разрешении, она воспаряет, ненадолго зависает надо мной, словно даруя благословение, а затем начинает подниматься все выше, как осенний воздушный шар. Пока, наконец, не становится еще одним облачком, еще одной игрой света.

Свет, лети.

Я там, куда попадают мертвые дети. Но даже когда мое дело сделано, я не знаю, куда они уходят – на более высокий уровень или в новую жизнь. Знаю только одно: подобно чочинам из моего детства, они уходят туда, куда я не могу за ними последовать.

Я еще долго наблюдаю за небом. Но в темноте больше ничего не движется, а в бескрайнем пространстве ночи я вижу только звезды.

2. Парень с татуировками

Город просыпается в ритме дневного света.

Сначала они появляются поодиночке и парами. Одинокие мальчишки-газетчики на велосипедах ведут войну у дверей. Я считаю их: четверо, пятеро, шестеро. Мужчины и женщины бегут по улицам, громко подпевая песне, которую больше никто не слышит. Я считаю их: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Тучный чиновник опускает в почтовые ящики важные бумаги, письма, посылки. Я считаю: один человек.

И вот их уже десятки. Мужчины и женщины, некоторые в темных деловых костюмах, но большинство просто в клетчатой одежде или джинсах, спешат по тротуару. Некоторые нетерпеливо поглядывают на свои запястья, прежде чем сесть в экипажи без лошадей, которые они называют автобусами, или в те, что поменьше, которые они называют автомобилями (их двадцать семь). Другие же неспешно прогуливаются по дороге, а перед ними, укрощенные ошейниками, шествуют собаки разных пород и размеров (четырнадцать).

Несколько собак, завидев меня, начинают рычать и скалить зубы. Я показываю зубы в ответ, и животные тут же срываются с места, улепетывая по улице так, будто сам дьявол кусает их за хвосты. Хозяевам же остается только гнаться за ними следом. Я не испытываю особого уважения к животным, и, думаю, это чувство взаимно. Их поводки напоминают мне о моем собственном. Ошейники – такая же форма рабства, неважно, сковывают они шею или запястья, тяжелые ли они, как свинец, или же легкие, как веревка.

Наконец, они собираются толпами. Люди в дорогих костюмах с завышенными ожиданиями спешат, погруженные в мелкие заботы, которые поглощают их жизнь (тридцать восемь человек). В машинах ссорятся дети, которых в школу везут матери и отцы (их шестнадцать). У них нет причин видеть меня – неотмщенный дух, ничто. Я не являюсь частью их мира, так же как они больше не являются частью моего. У них впереди вся жизнь, а у меня – нет.

Я часто провожу целые дни в странном оцепенении. Когда ничто не привлекает моего внимания, я впадаю в состояние спячки.

Иногда сворачиваюсь калачиком на чердаках и в заброшенных сараях. Я не сплю, а существую без сновидений, редко задумываясь о земных вещах, но зацикливаясь на созданных из ничего чудесах. Это может длиться часами, днями, годами, или мгновение, которое необходимо птице, чтобы взмахнуть крыльями, или миг, которого достаточно, чтобы сделать глубокий вдох. Но вскоре ярость закипает снова, и самые потаенные уголки внутри меня

шепчут, шепчут, шепчут: «Найди еще, найди еще».

И вот я поднимаюсь, движимая желанием

искать, поглощать, заставлять, ломать, брать.

Я плавала на кораблях под парусами. Я поднималась в воздух на стальных крыльях. Я изучала языки своих жертв, их культуру, полную противоречий. Я забиралась под кожу тем, кто пошел по темному пути, приветствуя насилие над телом. Я выползала из толщи крови, из соли смерти.

Пусть и ненадолго, я могу завладеть теми, кто близок к смерти, или теми, кто мог умереть, но выжил. Я научилась передвигаться среди людей сотней различных способов, задерживаться во множестве мест одновременно и при этом сохранять ощущение собственного существования. Но сегодня я плыву по течению, наслаждаясь воспоминаниями о прошлой ночи.

И когда ничего другого не остается, я начинаю считать.

Я позволяю этой причуде увлечь меня дальше по улице, где разносчик продает еду с металлического лотка (один). Кошка на другой стороне дороги (одна) выгибает спину и дерзко шипит на меня, хотя хвост у нее подрагивает, а шерсть на спине становится дыбом. Люди проплывают мимо, едят на ходу и выбрасывают пустые обертки в урны. Я считаю их: тринадцать, четырнадцать, пятнадцать.

Молодой человек в коричневом костюме замирает на полуслове, уставившись прямо на меня. Его охватывает дрожь, так что он не замечает, как кусочки хлеба падают на землю. Я отодвигаюсь, когда мимо проносится группа хихикающих студентов (их семь), и спешу исчезнуть из поля зрения молодого человека. Иногда меня видят проклятые – те, что наделены необычным зрением, о котором они сами редко догадываются, – но, раз обнаруженная, я научилась избегать их пристальных взглядов. Я ничего не имею против молодого человека, который, бледный и испуганный, пустился наутек. Хотя мне жаль, что он видит больше, чем следовало бы.

Но мое внимание привлекает кое-что еще. Мальчик-подросток в машине, проезжающей мимо перекрестка. Лет пятнадцати, среднего телосложения, с ярко-голубыми глазами и прямыми черными волосами, которые неестественно торчат, точно шипы. Он смотрит в окно с угрюмым видом, который, как мне кажется, типичен для многих современных мальчишек.

Но мне бросаются в глаза не черты его лица или его поведение. Под его одеждой что-то пульсирует, совершает беспокойные, одновременно отталкивающие и знакомые движения. Мальчика окружает неестественное сияние. В его мыслях я ощущаю сладость дома, земли за тысячи миль отсюда, где когда-то родилась и я сама.

Но мальчик не замечает этого. Его глаза смотрят на мир, скользят мимо меня, пока машина не сворачивает за угол, на узкую дорогу.

Она останавливается перед большим домом, где несколько крепких мужчин вытаскивают мебель из большого грузовика с надписью «Грузчики Пикинга». Столы, стулья и множество других предметов разбросаны по двору (всего их шестнадцать). Пара грузчиков (всего их десять, идеальное число) добавляют к ним две деревянные кровати, один туалетный столик, шестнадцать различных электроприборов и множество коробок. А еще – зеркало.

Мальчик, все такой же хмурый, выходит из машины с мужчиной постарше, у которого такие же голубые глаза, но волосы песочного цвета. Они наблюдают за тем, как грузчики заносят мебель внутрь дома. Я же считаю коробки: одна, две.

– Что думаешь, Тарк? – наконец спрашивает мужчина.

Мальчик не отвечает. Десять, одиннадцать.

– Тебе не кажется, что здесь лучше, чем в нашем старом доме в Мэне? – продолжает мужчина, игнорируя молчание собеседника. – У тебя, понятное дело, будет своя комната. Попросторнее, да и окон побольше. Места предостаточно, так что когда обустроимся, можем завести комнату отдыха или вырыть бассейн на заднем дворе. К тому же это всего в двух кварталах от дома Келли.

(Семнадцать, восемнадцать.)

Тарк по-прежнему не отвечает, только наблюдает за грузчиками. Вокруг него все еще виднеется странный свет: скорее излучение, чем свечение.

– И мы можем навестить маму на следующей неделе. Доктор Аахман говорит, что она чувствует себя намного лучше и что мы можем приехать, когда будем готовы. А теперь, когда мы всего в двадцати минутах езды от лечебницы Ремни, можем навещать ее так часто, как ты захочешь.

(Двадцать пять, двадцать шесть.)

На лице Тарка появляется странное выражение, и я впервые вижу, как он проявляет хоть какие-то эмоции. Челюсти сжимаются, во взгляде жестокость, уголки рта опускаются. Когда он скрещивает руки на груди, рукав задирается, обнажая черную татуировку. Тридцать три коробки.

Странно, что у мальчика его возраста уже есть татуировки.

Кто-то создал любопытный дизайн рисунка на его руке. Он состоит из двух кругов, больший из которых охватывает меньшую сферу и покрыт аккуратными письменами на языке, который я не понимаю. Еще больше символов тянутся вверх и скрываются в складках рубашки. Эти татуировки жужжат и пульсируют на коже Тарка, из-за чего он так странно светится. Как будто почувствовав мой пристальный взгляд, он опускает рукав.

– Я не уверен, что мне вообще стоит навещать маму, пап, – заявляет он.

– Не говори так, Тарк. Я знаю, она по тебе скучает.

– Попытка выцарапать мне глаза – странный способ показать свое отношение. – В голосе мальчика слышится горечь.

– Доктор Аахман уверяет, что подобное не повторится, – твердо говорит его отец. – Тогда ей дали неправильные лекарства, вот и все. Мы навестим ее сразу после твоего сеанса с мисс Кресуэлл в среду. Хорошо?

Тарк только пожимает плечами, хотя гнев в его глазах не исчезает. Как и страх.

Я вхожу в дом. Некоторые комнаты все еще пусты, в то время как другие заполняются коробками. Я поднимаюсь по лестнице и, скорее всего, по привычке, приближаюсь к потолку. Предыдущие владельцы не оставили здесь ничего: ни счастья, ни горя, ни боли. Лучше и не придумаешь для места, в котором планируешь остаться.

Внизу под пристальным взором мужчины грузчики продолжают свою работу. Тарк же отходит в сторону, чтобы укрыться в тени дерева, и, сложив руку козырьком, смотрит на новый дом. Вдруг его глаза расширяются.

– Эй! Эй, ты!

Он вбегает в дом, прежде чем кто-либо успевает его остановить. Отец, обменявшись изумленными взглядами с грузчиками, спешит за сыном. Он явно сбит с толку внезапным волнением мальчика. Когда мужчина подбегает к Тарку, тот стоит у окна, не в силах объяснить, почему в комнате никого нет.

– Ты видел? Здесь кто-то был!

– Я никого не вижу, Тарк, – после непродолжительного молчания отвечает его отец.

– Здесь была женщина! – Мальчик бродит по комнате, затем переходит в следующую в попытке обнаружить чье-то присутствие, но ничего не находит. Отец следует за ним. – В белом одеянии и с длинными волосами!

Отец кладет руку на плечо сына. Как мне кажется, он пытается его успокоить, хотя явно ему не верит.

– Поездка была долгой. Почему бы тебе не вздремнуть в машине? Я разбужу тебя, как только занесут большую часть вещей.

Спустя мгновение Тарк кивает, не имея ни доказательств, ни альтернативы. Они возвращаются на улицу, но вместо того, чтобы сесть в машину, мальчик остается в саду. Он продолжает наблюдать за домом, чтобы доказать, что отец неправ. Но я проявляю осторожность, и он не видит ничего, кроме пустого дома, по которому не бродят духи.

Но за мальчиком следит кто-то еще. Через два дома припаркована белая машина, размером куда меньше тех, что проезжают по этим улицам. Я знаю, что ее водитель наблюдает за мальчиком, потому что меня, словно паутина невидимой злобы, окутывает его голод. Со стороны этой маленькой белой машины слышится столь знакомый мне звук рыданий.

Я выхожу из дома и крадучись перехожу улицу. Проскальзываю на заднее сиденье и изучаю водителя через зеркало, висящее над приборной панелью. В отличие от Мужчины в грязной рубашке, этот зеленоглазый шатен чисто выбрит и довольно привлекателен. На нем темный, безукоризненно отглаженный костюм. Люди могли бы сказать, что он выглядит «дружелюбным», а также «добрым» и «воспитанным». Он улыбается, но глаза его пусты.

К его спине привязаны мертвые дети.

(Одна девочка, две девочки, три.)

Они наполняют машину криками и причитаниями. На их запястьях я вижу знакомые путы, которые тянутся к предплечьям мужчины. Но, как и остальные, этот человек ничего не замечает и продолжает наблюдать за мальчиком с татуировкой.

(Четыре девочки, пять, шесть.)

Девочки разные: блондинки, рыжие и брюнетки. Голубоглазые, кареглазые и зеленоглазые. Бледные и веснушчатые, а также смуглые и темнокожие. Им шесть, восемь, двенадцать и пятнадцать лет.

(Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать.)

Некоторые из этих детей привязаны к нему уже почти двадцать лет, другие же – всего месяц.

(Двенадцать. Один мальчик, два мальчика, три, четыре, пять.)

Сейчас этот внешне доброжелательный мужчина улыбается. Именно так он расставляет ловушку, заманивает жертву. И на этот раз его улыбка предназначена мальчику с татуировками.

Я могла бы взять его

взять, взять, взять его

прямо сейчас. Я могла бы раздавить его улыбающуюся гнилую голову

раздавить, раздавить

у себя во рту. Я могла бы заставить его страдать. Могла бы заставить его кричать

кричать, кричать, кричать, КРИЧАТЬ, КРИЧАТЬ

для меня. Дневной свет не властен над такими духами, как я.

Но я люблю трепет ночи. Предпочитаю замкнутые помещения, в которых эти люди творят свое зло, где они чувствуют себя всесильными. Насколько я знаю, гораздо приятнее убивать на пастбищах, окутанных тьмой. В этом мало тщеславия, но это все, что у меня осталось.

Улыбающийся Мужчина

забери его, раздави его

заводит машину. Мертвые дети оглядываются на меня, а я наблюдаю, как он уезжает, зная, что увижу его снова. Я подавляю голод, который пока что отступает.

Впервые за все время, что я себя помню, меня кто-то заинтересовал. Мальчик. Тарк. Меня заинтриговали его странные татуировки и то, что скрывается под ними. Внутри этого мальчика есть что-то, что зовет и в то же время отталкивает меня. В нем сидит что-то странное и враждебное, хотя я не знаю, что именно и почему.

Что-то в нем напоминает мне о доме.

Я хочу понять язык его странных татуировок. А время – одна из немногих вещей, которые у меня остались.

И когда Улыбающийся Мужчина

забери его

сделает свой ход – а я в этом уверена, – я буду здесь. Ждать его.

А до тех пор я буду настороже.

Потому что в этом новом доме тоже есть чердак.

3. Осколки света

По ночам в новом доме случается мало примечательных событий, несмотря на то, что поселилось в пустых комнатах наверху.

Снова охваченная летаргией, я прихожу в себя, должно быть, когда в жизни мальчика с татуировками прошло уже несколько дней. Мебель распакована и собрана, так что комнаты больше не кажутся заброшенными. Мужчина заглянул на чердак всего лишь раз, но быстро ушел, не понимая, почему эта странная пустота отталкивает его.

Сейчас утро. Мальчик с татуировками сидит за столом, пока его отец готовит. От металлических кастрюль и сковородок поднимается пар. Тарк не выглядит счастливым. На нем темные брюки и рубашка с длинными рукавами, которые он то и дело натягивает на ладони. Татуировки, вызывающие у меня восхищение, кажется, злят его. Он делает все возможное, чтобы скрыть их, хотя рядом только его отец, который, конечно, уже видел их множество раз.

– Школа отстой, – говорит Тарк вместо приветствия.

Я же пересчитываю тарелки на кухне. Их одиннадцать.

Отец вздыхает, как будто уже слышал это раньше.

– Тарк, я понимаю, что тебе нужно время, чтобы освоиться в новом городе и в новой школе, но ты должен пойти мне навстречу. В Эпплгейте полно приятных людей. Даже мой босс довольно мил, а это, представь себе, большая редкость.

Он пытается пошутить, но никто не смеется.

– Вообще-то, не представляю.

Мальчик с завидной свирепостью вгрызается в кусок хлеба и отрывает от него приличный кусок. Я же считаю стаканы. Их шесть.

– Уверен, сегодня все наладится, – ободряюще произносит отец.

Тарк, которого его слова совсем не убеждают, снова пожимает плечами. Похоже, это движение для него привычно. Я же пересчитываю полки для специй, стоящие вдоль стен. Их восемь.

За то время, пока отец и сын заканчивают завтрак, я успеваю пересчитать цветы на обоях, лампочки, завитки на деревянном потолке, кафельную плитку. Я следую за ними в машину, где они едва ли обмениваются парой слов. Мальчик с татуировками время от времени беспокойно ерзает и поглядывает направо, будто замечает краем глаза что-то необычное. Но когда он смотрит в мою сторону, то видит лишь стекло, за которым проезжают автомобили, мелькают пешеходы, а также проплывают другие, типичные для города, виды.

Машина останавливается перед большим зданием с вывеской «Средняя школа Перри Хиллз». Рядом с ним находится еще одно, на котором написано «Начальная школа Перри Хиллз». Корпуса соединяются рядом коридоров и переходов. У главных дверей начальной школы стоит белокурая девушка, на лице которой отражается беспокойство. Восемнадцатилетняя, она выглядит старше своих лет, да и ведет себя как взрослая.

Дети пробегают мимо нее ко входу, но она, не обращая на них внимания, машет мальчику и его отцу.

– Дядя Дуг! Тарк! – Девушка улыбается, но изгиб губ не сочетается с тревогой в ее карих глазах. – Тарк, ты опоздаешь на урок!

Мальчик стонет, но не возражает, когда его заключают в объятия.

– Я не один из твоих четвероклашек, Келли.

– Извини, – отвечает молодая женщина, но в ее голосе нет ни капли сожаления. – Но это не меняет того факта, что на часах без двух минут восемь.

– Вот дерьмо! Я ухожу, увидимся позже.

Тарк подтягивает лямку рюкзака, а когда поворачивается, чтобы уйти, из-под его рубашки на мгновение выглядывает татуировка. Келли замечает это, но не удивляется. Хотя беспокойство, отражающееся на ее лице, только усиливается.

– Как поживает моя любимая племянница? – с усмешкой спрашивает Дуг. – Должен сказать, я ожидал, что преподаватели в этой школе будут постарше. Почему ты не сказала нам, что работаешь здесь?

Молодая женщина краснеет.

– Я пока еще не преподаватель, всего лишь ассистент учителя. Я занимаюсь репетиторством и подрабатываю няней, но мама настояла на том, чтобы платить за квартиру, пока я не уеду в колледж в следующем году.

– Приятно слышать. Кстати, о Линде, как она?

– Все еще работает во «Врачах без границ». Борется с голодом в Африке… и побеждает, если верить последнему электронному письму, которое она мне прислала. Она должна вернуться к Рождеству.

Келли замолкает и оглядывается, чтобы убедиться, что ее кузен уже ушел.

– Я беспокоюсь о Тарке, – начинает она, понижая голос, будто боится, что другие могут услышать. – Не хотела говорить об этом при нем, поскольку у меня возникло ощущение, что вопрос довольно щепетильный. Дело в этих… в этих странных татуировках у него на руках.

– Я постарался объяснить все мистеру Келси, если ты об этом, – начинает Дуг, но племянница решительно качает головой и нервно заправляет прядь пшеничных волос за ухо.

– Директор сказал учителям – как и мама – мне, если уж на то пошло, – лишь то, что мать Тарка сделала их, когда ему было всего пять. Я никогда по-настоящему не знала тетю Йоко и не хочу лезть не в свое дело и причинять Тарку еще больше боли, но что-то в этих татуировках пугает меня. Пару раз я смотрела на него и могу поклясться…

– Можешь поклясться?

«Что его татуировки двигались», – вот что Келли хочет сказать дяде, но не делает этого. Она не говорит, что с мальчиком что-то не так. Не упоминает о том, что, когда Тарк в комнате, она не может избавиться от ощущения, будто кто-то наблюдает за ним. Она умалчивает об этом, потому что считает происходящее плодом своего воображения, игрой чувств. Девушка успокаивает себя тем, что это несмываемые чернила, запятнавшие кожу ее кузена, растекаются по полотну ее воображения. Все эти мысли она оставляет при себе и вместо этого говорит:

– Я просто хотела узнать, могу ли чем-то помочь. Он держится особняком и, кажется, не нуждается в друзьях. Никто не пытался его запугивать или что-то в этом роде, но и подружиться с ним тоже охотников мало.

– Учитывая обстоятельства, Тарк неплохо справляется, – вздыхает Дуг. – Он часто сидит в своей комнате, но, слава богу, не слушает дэт-метал и не пишет о самоубийствах или о чем-то подобном. Твой кузен – хороший парень, Келли. Я не хочу давить на него и заставлять делать то, что ему не по душе. И, к твоему сведению, он не подвергался насилию со стороны матери. Не так, как ты… Он не подвергался насилию. Все немного сложно.

Мужчина снова пытается улыбнуться.

– Спасибо за беспокойство, милая. Я боялся, что учителя скажут тебе, что Тарк нарушает порядок в классе или ввязывается в драки. Ему все еще нелегко с другими людьми, но сеансы у психотерапевта идут ему на пользу.

Молодая женщина кивает:

– Ладно. Я просто… хотела удостовериться.

– Я был бы признателен, если бы ты приглядывала за ним. Переезд дался Тарку нелегко, и ему не помешает друг.

– Или чрезмерно привередливая кузина, которая заставит его выбраться из раковины, – заканчивает Келли.

Дуг смеется, но, когда он, обняв девушку на прощание, уходит, я замечаю нахмуренные брови и усталость в его глазах.

Молодая женщина, оставшись одна, еще несколько минут не двигается с места, пока звонок не выводит ее из транса. Она обхватывает себя руками и вздрагивает, прежде чем войти в помещение и закрыть за собой большие двери.

Остаток дня я провожу в подсчетах. По территории школы бродят два уборщика. В здании шестнадцать комнат. В классе мальчика с татуировками тридцать учеников, и большинство из них игнорируют Тарка точно так же, как Тарк игнорирует их. Девочка, сидящая рядом с ним, просит конспекты с предыдущего урока истории мистера Спенглера, но Тарк смотрит на нее так, что ей становится не по себе. И все же она не сдается.

– Тебя зовут Тарквиний, верно? Странное имя.

– Это имя римского императора[3], который канул в Лету, – отвечает Тарк, надеясь, что она поймет намек.

Но этого не происходит.

– Меня зовут Сьюзен. Откуда ты?

– Из Техаса, – лжет мальчик. – Я из Техаса, где были сняты такие популярные фильмы, как «Техасская резня бензопилой», «Коровье бешенство» и «Пули». Я коллекционирую ноги манекенов и паучьи укусы. В моих волосах живет раса суперхорьков. Они терпеть не могут воду, поэтому я принимаю душ под зонтиком. Я ем насекомых, потому что у меня аллергия на фрукты. Я мою руки в унитазе, потому что повсюду господствуют раковины. Ты хочешь узнать обо мне что-то еще?

Сьюзен изумленно смотрит на Тарка. Подруга подталкивает ее локтем и шепчет:

– Просто не обращай на него внимания. Он странный.

И до конца занятий Тарка больше никто не беспокоит, но ему так даже больше нравится.

В соседнем классе начальной школы учатся тридцать два ученика. Одна из учениц хихикает, когда замечает меня.

– Хочешь поделиться с нами чем-то смешным, Сандра? – раздается невеселый голос учительницы.

– В дальнем углу класса стоит симпатичная девушка, – поясняет девочка, указывая прямо на меня. После этого смехом заливаются остальные ученики.

– Не придумывай, Сандра. Не отвлекайся, – говорит учительница, и девочка повинуется, хотя всякий раз, когда женщина не видит, она поворачивает в мою сторону голову и улыбается мне.

Вскоре учительница уходит, и ее место занимает та восемнадцатилетняя девушка с пшеничными волосами. Келли. Она вкатывает в класс большую тележку.

– Миссис Донахью все еще в декретном отпуске, так что вам, ребята, придется потерпеть меня еще неделю, – говорит она с усмешкой. – В прошлый раз я обещала, что мы проведем эксперимент со статическим электричеством.

Заинтересованные ученики выпрямляются.

Мальчик с татуировками, у которого к этому моменту уже закончились уроки, проходит по коридору и останавливается, наблюдая за работой кузины. Молодая женщина замечает его и улыбается, а Тарк в знак приветствия поднимает руку. Келли жестом приглашает его войти в класс.

Сандра первой замечает мальчика с татуировками, и улыбка медленно сползает с ее лица.

– Это мой кузен, Тарквиний Хэллоуэй. Поздоровайтесь с Тарквинием. – По классу разносится «Привет, Тарквиний». – Он поможет мне в этом эксперименте. – Тарк качает головой и размахивает руками, чтобы показать, насколько ужасной кажется ему эта идея. – Не стесняйся, Тарк. Класс, хотите, чтобы Тарквиний помог нам?

Раздается хор «да» и хныкающее «нет» от девочки по имени Сандра, но ее никто не слышит.

Мальчик не знает, что хуже: социальная активность, пусть и непродолжительная, или перспектива подвести кузину и потерять лицо в классе, полном десятилеток. В конце концов он со вздохом выбирает первое.

Келли достает несколько электрических лампочек и десятки расчесок. Тарк кладет свой рюкзак на ее стол.

– Я обернула лампочки прозрачной лентой, потому что знаю, какими неуклюжими могут быть некоторые из вас. Да, Брэдли, речь о тебе. – Ученики смеются. – У меня мало лампочек, но зато полно расчесок, поэтому я разделю вас на группы по четыре человека.

Ученики подходят и берут лампочки с тележки, пока на столе учителя не остается только одна. Ассистентка дает каждому ученику простую серебряную расческу.

– Теперь нам нужна абсолютная темнота. Закройте окна, а я выключу свет.

Вскоре в классе становится темно, и из мрака доносятся перешептывания и хихиканье. Молодая учительница включает фонарик и ставит его на край стола, направляя свет на потолок. Я начинаю считать. Одна лампочка, две.

– Это лучшая часть. Наклони голову, Тарк. – Она берет расческу и быстро проводит ею по волосам Тарквиния. Тот, похоже, смирился со своей судьбой. Ученики снова хихикают.

– Вы можете потереть расческу о свой свитер или обо что-то пушистое, но делайте это как можно дольше, чтобы как следует ее зарядить.

Некоторые ученики копируют движения Келли, другие трут расчески о рубашки и меняют руку, когда первая устает. Три, четыре.

– Та-да! – восклицает молодая женщина и постукивает расческой по лампочке. С тихим шипением внутри лампочки начинают танцевать маленькие огоньки, которые вскоре гаснут, точно крошечные самодельные светлячки. Пять, шесть.

Ученики подносят расчески к лампочкам и ахают, когда в комнате начинает вспыхивать и подрагивать все больше огоньков. Семь, восемь.

Девять.

Девять лампочек, в которых сидят странные маленькие светлячки.

– Так же работает и обычное электричество, но, понятное дело, с большей мощностью. В противном случае, чтобы посмотреть получасовой эпизод любимого шоу, вам придется расчесаться тысячу раз.

Никаких девяток

Только не девять

Не надо девяти.

Девочка по имени Сандра странно смотрит на меня.

– Всякий раз, когда вы расчесываете сухие волосы или надеваете носки и шаркаете ногами по пушистому ковру, вы создаете так называемое статическое электричество. Помните электроны, о которых мы говорили в прошлый раз? Один из способов перемещения электронов из одного места в другое – это…

НИКАКИХ

ДЕВЯТОК!

Учительский стол дребезжит, как будто кто-то с силой ударяет его ножками об пол.

Никаких девяток

Никогда никаких девяток

Нет девяткам

ДЕВЯТКАМ НЕТ

ДЕВЯТКИ

НИКАКИХ ДЕВЯТОК!

Лампочка на столе молодой женщины неожиданно взрывается.

В то же мгновение луч фонарика падает на лицо женщины, свисающей вниз головой с потолка. Тарквиний с открытым ртом отпрыгивает назад.

Раздаются удивленные вздохи и испуганные крики. Кто-то включает свет.

Оказывается, выключателем щелкнула Келли. Она смотрит на бесформенную лампу на своем столе: на необъяснимым образом разбитое стекло, на пленку, все еще обмотанную вокруг того, что осталось.

Несмотря на то что в кабинете тепло, мальчик с татуировками побледнел и дрожит, изо всех сил пытаясь плотнее закутаться в рубашку. Свечение вокруг него становится заметнее, а спрятанные под одеждой татуировки пульсируют. От них будто исходит тень, которая скользит по груди и шее мальчика.

– Как… как… – заикается молодая учительница, но затем вспоминает о море растерянных лиц перед ней. Она тут же спешит проверить испорченную лампочку и, кажется, испытывает облегчение оттого, что большая часть осколков осталась под лентой. – Вот почему вам запрещено проводить подобные эксперименты дома без присмотра родителей, – заканчивает она. Келли изо всех сил старается этого не показывать, но все равно заметно, что произошедшее повергло ее в ужас.

Тарк, уже не такой бледный, перестал дрожать, но тоже заметно нервничает. От странной тени, которая пыталась окутать его, не осталось и следа.

– На этом эксперимент окончен! Кто может сказать мне, в чем разница между положительно заряженным атомом и отрицательно заряженной частицей? Брайан?

Урок продолжается до тех пор, пока звонок не звенит снова, и дети, горя желанием поскорее вернуться домой, не выбегают из класса.

– Я хочу, чтобы вы вышли через заднюю дверь! – кричит молодая женщина. – На случай, если на полу все же оказались осколки!

– Прости, – говорит она мальчику, после того как большинство учеников покинули класс. – Понятия не имею, как это произошло.

Рюкзак Тарка упал со стола, и часть его содержимого вывалилась наружу, а именно: одна папка, три книги и два остро заточенных карандаша. Келли наклоняется, чтобы собрать то, что оказалось на полу.

– О, они хороши, Тарк! – Она поднимает открытую папку, на страницах которой оказались наброски пейзажей, животных, людей.

Мальчик спешит забрать свои вещи.

– Спасибо, – говорит он скорее смущенно, чем сердито, и засовывает папку обратно в рюкзак. – Мне пора идти, Келли. Психотерапевту не терпится проверить, соответствую ли я минимальным требованиям сумасшедшего.

– Прекрати, – одергивает его кузина с твердостью, которую часто проявляет по отношению к своим воспитанникам. – С головой у тебя все в порядке, так что не называй себя сумасшедшим.

Тарк улыбается ей. В уголках его глаз мелькает что-то необычное, что-то, о чем он, кажется, и сам не подозревает.

– Иногда мне хочется в это верить, Келли. Но моя мать безумна, а я в своей жизни повидал столько странного дерьма, что, без сомнения, пойду по ее стопам. – Он снова поднимает взгляд к потолку, но там уже никого нет. – Не думаю, что твои попытки погрузить меня в здравомыслие массового сознания сработают, но все равно спасибо.

– Тарк!

Но мальчик уже выходит из комнаты, подняв на прощание руку.

Келли со вздохом опускается на стул. Она поднимает разбитую лампочку и вертит ее в руках. Стекло внутри, без сомнений, разбито, как будто по нему ударили молотком. Благодаря пленке часть осколков все еще удерживается на месте.

– Что же с тобой случилось? – удивленно шепчет девушка и поднимает лампу, чтобы получше ее рассмотреть. На поверхности уцелевших осколков виднеется отражение, крошечное и расфокусированное.

Она смотрит на него еще некоторое время, пока рядом не появляется кто-то еще.

Ахнув, молодая учительница резко оборачивается.

– Мисс Старр?

Это девочка по имени Сандра. Сердце молодой учительницы учащенно бьется.

– Сандра! Ты меня напугала…

– Ей очень жаль, – искренне говорит девочка.

– Кому?

– Девушке, которая разбила лампочку. Я знаю, она сожалеет. Все потому, что вы принесли девять штук, а ей очень, очень не нравится это число.

Келли пристально смотрит на Сандру.

– И все же она мне нравится больше, чем другая леди.

– Другая леди?

– Леди со странным лицом. Та, что с мистером Тарквинием. Она меня пугает.

Девочка выскакивает из кабинета, оставляя молодую женщину смотреть ей вслед. На ее лице я вижу отразившийся ужас.

Раздается треск. Что-то застряло под ножкой стола. Это листок бумаги из папки мальчика с татуировками.

Келли трясущимися руками поднимает его. В отличие от других рисунков этот представляет собой множество неровных петель и спиралей. Грубый портрет женщины в черном одеянии и белой маске, с длинными темными волосами, что прикрывают половину лица.

4. Черное и белое

Психотерапевта зовут Мелинда Дж. Кресуэлл. Это имя написано на маленькой золотой табличке на двери, а под ним – «Психотерапевт». За дверью находится комната с двумя креслами, двумя подставками для ног, диваном и длинным столом, заваленным папками. Два окна выходят на оживленную улицу. На стене висят три сертификата в рамках, а в углу – одно лиственное растение.

Мальчик с татуировками входит в кабинет с таким видом, словно ожидает, что на него набросятся и сожрут. Он смотрит на большую картину летнего луга так, будто среди нарисованных сорняков его поджидает дикий зверь.

Мелинда Кресуэлл меньше, чем кажется. У нее седеющие вьющиеся волосы и похожий на бутон розы рот. Она наливает чай в две маленькие одноцветные чашки. Психотерапевт не использует бамбуковые венчики или лопатки, и поэтому пар, поднимающийся от полученной смеси, не слишком терпкий.

Наконец, она улыбается мальчику:

– Привет, Тарквиний. Как дела в школе?

Мальчик не отвечает. Он опускается в кресло, женщина садится напротив, предлагая чашку и тарелку с маленькими круглыми печеньями, которые Тарк принимает без особого энтузиазма. Я начинаю считать книги, которые заполняют многочисленные полки, что тянутся от одной стены до другой за спиной психотерапевта.

– Я только что разговаривала с твоим отцом, – сообщает мисс Кресуэлл. – Я понимаю, что после переезда тебе трудно привыкнуть к Эпплгейту. Хочешь поговорить об этом?

Мальчик шумно дует на свой чай и делает маленький глоток. Затем отставляет чашку в сторону.

– Давайте перейдем сразу к делу.

– Что ты имеешь в виду?

– Мой отец заплатил вам деньги, чтобы усадить меня в это кресло… вероятно, даже переплатил, поскольку любую проблему он решает тем, что швыряет ей в лицо деньги до тех пор, пока она не задохнется от налогов. Я почти уверен, что у вас есть все мои данные – рост, вес, цвет глаз, аллергии, мои любимые хлопья на завтрак. Вы знаете, что мы из северного штата Мэн, который является самой холодной частью Соединенных Штатов, кроме, конечно же, Аляски. В Мэне настолько морозно, что, как по мне, следует запретить всем, кроме йети и хоббитов, жить там.

И вот теперь мы в Эпплгейте, где солнце не отлынивает от своей работы, но люди здесь такие… Черт, дружелюбные. Я и два шага не могу сделать, чтобы кто-нибудь не спросил, как у меня дела, или как меня зовут, или почему в такую погоду я ношу теплую одежду. Как будто правительство обязывает всех представляться друг другу, как общество дружелюбных соседей – растлителей малолетних.

Мы здесь, потому что папе подвернулась более привлекательная и высокооплачиваемая работа… И он ведет себя так, будто он единственный инвестиционный банкир на севере. К тому же так мы можем быть ближе к моей сумасшедшей матери, которая время от времени показывает любовь к единственному сыну тем, что пытается его задушить. Так что да, я в восторге от перспективы оказаться неподалеку от нее, чтобы предоставить ей возможность закончить начатое. И ошеломляющий вывод, к которому вы пришли, заключается в том, что я переживаю «трудности с адаптацией после переезда в Эпплгейт»? Серьезно, Шерлок?

Женщина спокойно ждет, пока Тарк закончит свою речь, и только потом спрашивает:

– Ты ненавидишь свою мать, Тарквиний?

Когда мальчик снова смотрит на нее, выражение его лица уже не такое гневное.

– Нет. Я никогда не испытывал к ней ненависти.

– Ты боишься того, что она может с тобой сделать?

– Только потому, что это кажется заразным. – Пауза. – Я убил человека, знаете ли.

Несмотря на подобное признание, голос психотерапевта звучит спокойно и невозмутимо, когда она спрашивает:

– Кого ты убил?

– Одного мальчика в школе.

– Он был твоим другом?

– Только если я из тех мазохистов, которым нравится, когда их избивают «друзья».

– Твой отец рассказал мне, что происшествие в прежней школе расследовала полиция. Они пришли к выводу, что ты невиновен.

– И все же я виноват в том, что он мертв. – Тарк ерзает на месте. – Я действительно не хочу об этом говорить.

– Все в порядке. Я не хочу, чтобы ты говорил о том, что причиняет тебе дискомфорт. Как насчет того, чтобы рассказать мне о своих родственниках из Эпплгейта?

– Вы имеете в виду Келли? Она замечательная. Она и тетя Линда – самые здравомыслящие и приятные люди, которых я знаю. Это еще одна причина, по которой папа решил переехать именно сюда.

– Я слышала, Келли работает ассистентом учителя в начальной школе Перри Хиллз.

– Эта работа ей подходит. Она любит детей. Примерно три раза в год Келли и тетя Линда приезжали к нам в Мэн, несмотря на то что там так холодно, что можно отморозить пальцы на ногах. Однако Келли никогда не жаловалась. Для людей, которые живут в нескольких сотнях миль друг от друга, мы всегда были близки. Она как старшая сестра, которой у меня никогда не было. Келли всегда заботилась обо мне.

– Как именно?

– Прежде всего, она всегда вытаскивает меня из неприятностей.

– А ты часто попадаешь в неприятности?

– У меня к этому талант. Когда мне было шесть, я решил съесть цветные карандаши. Хотел посмотреть… эм, выйдут ли они другого цвета. Неудача только придала мне решимости, а Келли заставила меня их стошнить, чтобы избежать отравления. В другой раз я чуть не отрубил себе палец, когда готовил ужин, а она отвезла меня в больницу, прежде чем у меня начался приступ паники. Мелочи вроде этих, – вспоминая, Тарк улыбался. – Я смеялся, что Келли родилась старой, а она отвечала, что кому-то из нас нужно быть взрослым, и это вряд ли буду я. Я всегда был глупым ребенком. Наверное, таким и остался.

Мальчик снова замолкает. Женщина замечает внезапную перемену в его поведении.

– В последнее время ты обращался к ней за помощью?

– Нет… в последнее время нет. Я решил этого не делать.

– А почему?

Он снова колеблется и переводит взгляд на картину. Я считаю. Девяносто восемь. Девяносто девять. Сто.

– Потому что она мне просто не поверит.

Но кузина Тарка готова поверить во многое.

– Они же дети, Келли, – возражает ее подруга, которая почти на шесть лет старше. У нее короткие черные волосы и круглое лицо. Они готовятся уходить, в коридорах пусто, поскольку ученики высыпали из школы несколько часов назад. – Конечно, они скажут, что видели мертвецов. Разве ты не смотрела фильм?

Ассистентке учителя совсем не до смеха.

– Я серьезно, Джен. Происходит что-то странное.

– Сандра и у меня училась, помнишь? Она всегда была немного замкнутой. Думаю, у нее все еще имеются воображаемые друзья. Такие, как Сандра, есть в каждом классе.

– Нет. То есть да, она необычная, но я имела в виду Тарквиния.

– Твой кузен Хэллоуэй? О котором говорят, что у него все руки в татуировках? Бедный ребенок. У него же мать сумасшедшая? Без обид, – быстро добавляет Джен, но Келли качает головой.

– Я не встречалась с тетей Йоко. Дядя Дуг сказал, что это нельзя считать жестоким обращением, но не объяснил почему. Они не любят об этом говорить, а мама всегда считала, что не нужно настаивать.

– Понятное дело, что он так скажет. У парня и без того непростая жизнь, чтобы еще афишировать на всю школу, что у его мамы не все в порядке с головой. Ты их видела? Татуировки? Он всегда носит просторные рубашки, так что я не смогла их толком рассмотреть. Хотя не могу винить его за то, что он хочет их скрыть.

– Несколько раз, но всегда случайно. Прямо над его запястьями нарисованы небольшие круги со странными надписями. Я… при взгляде на них у меня мурашки бегут по коже. Знаешь же выражение о том, как волосы встают дыбом на затылке? Я чувствую это каждый раз, когда вижу татуировки Тарка, хотя не понимаю почему. У меня складывается впечатление, что за ними кроется гораздо большее, чем кажется.

– Ты не пыталась расспросить о них мистера Хэллоуэя?

– С чего мне вообще начать? «Если вы не возражаете, дядя Дуг, я хотела бы узнать, сколько именно татуировок тетя Йоко сделала Тарквинию во время своего припадка». О, неважно, эти рисунки просто пугают меня до чертиков.

– Думаю, ты слишком беспокоишься о чужих проблемах, будь то семья или нет. Знаешь, какое решение я предлагаю? Найди себе парня. Я знаю одного симпатягу, который на пару лет старше тебя. Его зовут Эверетт. Работает на полставки в спортзале, планирует стать специалистом по ракетостроению. Учится на направлении «аэрокосмическая инженерия». В нем есть что-то от Джейка Джилленхола…

Келли морщится:

– Я серьезно, Джен. Мне это не нравится.

– Мне тоже, но мы не выбираем детей, которых приходится учить. Несмотря ни на что, мы все равно должны любить свою работу. Будь это иначе, мне не пришлось бы читать сочинения, которые звучат примерно так: «Легенда о Сонной Лощине начинается с того, что Джонни Депп приезжает в странный город и за ним гонится какой-то парень без головы».

Женщины смеются.

– Мне нужно идти, – вздыхает Джен. – Я уже опаздываю. Джексон работает до восьми, так что мне нужно забрать Шона из детского сада. Даже не представляю, как они будут справляться без меня.

– Так ты действительно собираешься поступить на программу по изучению культуры?

– Конечно! – радостно улыбается подруга. – Практически месяц во Франции, все расходы оплачены… Как это может не понравиться? Ну, вообще-то оплачено большинство расходов. Не думаю, что походы по магазинам можно приравнять к исследованиям. Джексон не в восторге оттого, что меня не будет здесь летом, но он согласен, что я не могу упустить такой шанс. Тебя ведь тоже приняли?

– Да, но я еще не определилась со страной. Испания, Австралия, Индия… Все это звучит заманчиво. Я чувствую себя немного виноватой из-за того, что уезжаю до окончания учебного года.

– Ну, не то чтобы ассистент учителя такая уж роскошная и хорошо оплачиваемая должность. Фелиция Донахью все равно возвращается через две недели, так что на тебя не взвалят никаких срочных дел. Подумай о том, чтобы поехать со мной во Францию. Только представь – сидишь с чашечкой кофе «нуазет» в шикарном маленьком кафе, группа симпатичных французов поет тебе серенады, а меня обслуживает очаровательный официант, подозрительно похожий на Жана Рено…

– Хорошо, хорошо, я подумаю. А теперь перестань мечтать о мужчинах неподобающего возраста и убирайся отсюда! Не заставляй Шона ждать, – прогоняет Келли подругу, которая уходит, помахав ей на прощание.

Только когда Джен, наконец, скрывается из виду, ассистентка учителя тяжело вздыхает.

Именно тогда она замечает у качелей Сандру, которая что-то напевает себе под нос.

– И почему же ты думаешь, что она не поверит?

– Иногда я и сам себе не верю, – фыркает мальчик.

– Не хочешь рассказать мне об этом? – спрашивает психотерапевт.

Мальчик бросает на нее подозрительный взгляд. (Сто двенадцать, сто тринадцать.)

– И что тогда помешает вам отправить меня в сумасшедший дом? – защищается он.

– Я приму это как то, во что веришь ты, – отвечает женщина. – А если ты боишься, что я расскажу об этом кому-нибудь еще, то не стоит. Все, что ты говоришь в этой комнате, строго конфиденциально. Даже твой отец не узнает. Единственная причина, по которой я могу разглашать полученную информацию, – это если у меня появится основание полагать, что ты представляешь опасность для себя или для общества, а я считаю, что это не так.

Мальчик обдумывает ее слова несколько минут, а затем смеется, хотя в сказанном нет ничего смешного.

– Иногда, когда я смотрю в зеркало, я вижу странную даму.

К ее чести, женщина даже бровью не ведет.

– В черном платье и в маске. Она лишь смотрит на меня, и не с любовью, а скорее, желая убить. У меня такое чувство, что она чего-то ждет, но не знаю, чего именно. Она появляется там, где я меньше всего ожидаю… обычно в зеркалах. К сожалению, она очень любит в них смотреться. Если это делает из меня сумасшедшего, тогда вам лучше приготовить смирительную рубашку, потому что это правда.

– Понимаю. – Голос женщины не меняется, когда она снова берет в руки чашку чая. – Как давно ты видишь эту даму?

– Не знаю. Наверное, с тех пор, как себя помню. Может, лет с пяти-шести. Иногда я не вижу ее месяцами, но в последнее время, особенно после переезда сюда, она появляется почти каждый день. Это… у вас когда-нибудь возникало ощущение, что за вами наблюдают, но вы знаете, что смотрят не глазами?

От такого описания бесстрастность психотерапевта дает трещину.

– И ты никогда никому об этом не рассказывал?

– У папы есть смутное представление о том, что меня беспокоит, но он мне не верит. Никогда не верил. Он полагает, что я все выдумываю. Честно говоря, с ним трудно о чем-либо говорить. – Тарк мрачнеет.

(Сто двадцать восемь, сто двадцать девять.)

– Кто-нибудь еще ее видел?

– Не знаю. Не думаю.

– А как насчет Келли?

– Иногда она странно смотрит на меня, будто понимает, что что-то не так. Но она ничего не говорит, и это к лучшему, ведь я все равно не хочу ее вмешивать в то, что происходит. Что бы это ни было.

– Привет, Сандра, – говорит ассистентка учителя.

Девочка улыбается ей, но не отвечает. Келли устраивается на соседних качелях.

– Я хотела узнать о женщине, о которой ты мне рассказывала. О женщине, что стояла за спиной Тарквиния.

– О, об этой женщине, – произносит девочка и перестает раскачиваться. – О даме в забавной маске.

– В маске?

– Сначала я подумала, что это лицо, но там дырки вместо глаз.

– Почему она тебе не нравится?

– Потому что она в тюрьме и пытается выбраться.

Для молодой учительницы в словах девочки нет смысла, поэтому она пытается снова:

– Когда ты впервые увидела эту женщину?

– Когда мистер Тарквиний пришел в класс. Она, кстати, ему тоже не нравится.

– Почему?

– Она хочет навредить мистеру Тарквинию. Хочет навредить мне. Навредить всем. Но у нее не получается, ведь она все еще в тюрьме.

– Сандра, – начинает молодая женщина, но делает паузу в попытке сформулировать вопрос правильно. – Сандра, где находится эта тюрьма?

Девочка смотрит на нее ярко-зелеными глазами.

– Мистер Тарквиний, – отвечает она. – Мистер Тарквиний и есть тюрьма.

– Давай немного поговорим о том времени, когда ты был моложе, Тарквиний, – говорит психотерапевт. – Что ты помнишь о своем детстве?

– Немного. Хотя папа часто рассказывал мне о том времени, когда я был маленьким. Например, однажды я чуть не свалился в канализационный люк, а еще у меня была собака по кличке Скраффи. Но я ничего не помню, как будто все это происходило с кем-то другим, а не со мной. Это странно, ведь я должен был запомнить хотя бы собаку.

– Какое самое раннее воспоминание приходит тебе на ум?

Еще одна пауза.

– Мама, – произносит Тарк тихо и смущенно. – Помню, как она пела мне перед сном.

– Колыбельную?

– Я не знаю названия песни. – Мальчик напевает, и мелодия получается странной, навязчивой.

Сто сорок три, сто сорок четыре.

– Боюсь, эта песня мне не знакома, – признается мисс Кресуэлл, которая специализируется на уходе за детьми и знает наизусть ровно сто тридцать колыбельных.

– Это первое, что я помню, – повторяет Тарк. – А потом моей маме пришлось… Что ж, она слетела с катушек, уж простите за формулировку. Папа определил ее в лечебницу Ремни. И вскоре после того, как ее забрали, я начал видеть эту… это.

– Понимаю, – отзывается психотерапевт. Хотя это тоже ложь; на самом деле она ничего не понимает.

– Ваш сын – весьма сообразительный мальчик, – говорит она его отцу, когда сеанс заканчивается. Тарк листает небольшую стопку журналов, в то время как Дуг и мисс Кресуэлл тихо переговариваются за дверью. – Намного умнее среднестатистического подростка своего возраста, но свою сообразительность он склонен выражать с помощью сарказма и насмешки. Это лучше, чем другие известные мне формы бунта, но все же мне не хотелось бы это поощрять. Он также страдает от очень глубокого психоза, напоминающего посттравматическое стрессовое расстройство.

– Это из-за смерти Маккинли? – обеспокоенно спрашивает отец.

– Маловероятно. Его галлюцинации не имеют ничего общего с воспоминаниями о случившемся, что озадачивает. Полагаю, это может быть связано с чувством покинутости, которое появилось из-за ухода его матери. Хотя даже в данном случае симптомы довольно своеобразны. Насколько я могу судить, он не проявляет признаков агрессии.

– С ним все будет в порядке? – спрашивает Дуг.

– Мне не хочется назначать сильные антидепрессанты в столь юном возрасте. Я предлагаю пройти еще несколько сеансов, чтобы я могла отследить прогресс и сообщить вам о любых изменениях. Рекомендую не подвергать его еще большему стрессу, он и так напряжен.

– Через час мы собираемся навестить его мать.

Психотерапевт хмурится.

– Не уверена, что на данном этапе это пойдет ему на пользу, мистер Хэллоуэй. Особенно учитывая, что в прошлый раз…

– Его мать спрашивала о нем, – настаивает Дуг. – И что бы Тарк ни говорил, я знаю – он скучает по ней и хочет ее увидеть. На этот раз мы приняли все меры предосторожности. Ничего не случится.

Психотерапевт, похоже, сомневается, но отец настроен решительно. Мальчик, отложив журналы, смотрит в висящее на стене зеркало.

– А другая женщина, о которой ты говорила?

– Она, в отличие от леди в черном, носит белое, пусть и очень грязное, но это не ее вина.

– Она тоже стояла за спиной Тарквиния?

– Нет. Ей нравится свисать с потолка вниз головой.

По спине Келли побежали мурашки.

– Откуда ты все это знаешь, Сандра?

– Не знаю, – ответила девочка. – Я просто вижу их, а потом мне все становится ясно.

– Почему ей не нравится цифра девять?

– Давным-давно у нее было десять вещей, но потом она потеряла одну из них. Это причинило ей много боли, о которой она не любит вспоминать.

– Почему ей нравится стоять на потолке?

– Иногда она стоит так же, как мы, но и к потолкам тоже привыкла. Кто-то причинил ей сильную боль и опустил в какое-то темное и вонючее место, похожее на большую яму. Вниз головой. Так она и умерла, так что теперь видит все вверх ногами.

– Не понимаю.

Девочка поворачивается на своих качелях, хватается обеими руками за бортики и наклоняется назад так, что ее волосы касаются земли. После этого она, не разгибаясь, смотрит на ассистентку учителя.

– Вот так, – объясняет Сандра. – Она умерла, глядя на все вот так.

Наконец, когда отец и мальчик уходят, психотерапевт уединяется в своем кабинете со ста шестьюдесятью тремя книгами на полках. Она берет в руки небольшое устройство, которое использует для записи разговоров с пациентами, и нажимает несколько кнопок.

– Мама, – доносится из устройства низкий и мелодичный голос мальчика. – Помню, как она пела мне перед сном.

– Колыбельную? – слышит женщина свой собственный голос.

– Я не знаю названия песни. – Мальчик напевает.

На пленке что-то еще начинает гудеть.

Психотерапевт ахает и быстро выключает магнитофон. Какое-то время она колеблется, собираясь с духом, но затем снова включает запись. Мальчик продолжает напевать, но на этот раз никаких других звуков не слышно.

Мелинда Кресуэлл, психотерапевт, с растущим беспокойством оглядывает пустую комнату, но к тому моменту я уже давно ушла.

5. Сумасшедшая

Мальчик и его отец заходят в кукольный домик. Его стены, полы и двери выкрашены в белый цвет, потолок выкрашен в белый цвет, окна выкрашены в белый цвет, и занавески тоже белые.

Здесь есть два вида кукол. Первые одеты в белые сорочки и брюки. Они спешат по коридорам, толкая белые тележки, держа белые полотенца, стопки белой бумаги или белые подносы. От них исходит напускная веселость, хотя все они прекрасно знают, что в этих залах мало чему можно улыбнуться.

А еще здесь обитают сломанные куклы. Их, пускающих слюни, возят в инвалидных колясках и кормят из пластиковых тарелок. Иногда их, сопротивляющихся и кричащих, уводят в белые комнаты и укладывают на белые кровати. Чтобы успокоить, им в руки втыкают иголки, но по-настоящему вылечить их так и не удается. Сломанные куклы плачут, смеются, кричат и поют и часто звучат гораздо живее, чем Белые Сорочки.

Мальчик и его отец следуют за одним из Белых Сорочек по длинному коридору, где живет множество сломанных кукол. Одна кукла постоянно бьется головой о стену, пока другая Белая Сорочка не приходит, чтобы увести ее. Кукла мужского пола испачкалась: струйка стекает по ноге, но он, ничего не замечая, мяукает и проводит согнутой рукой по голове.

Еще одна сломанная кукла выходит из комнаты и, указывая тонким пальцем на что-то позади Тарка, кричит:

– Я проклинаю тебя! Я проклинаю тебя, мерзкое отродье! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, я отрекаюсь от тебя! Изыди, нечистый дух, изыди, изыди, изыди!

Сорочка хватает ее за руку, но она отталкивает его и продолжает изрыгать проклятия в пустоту. Прибывают другие, семеро, чтобы усмирить маленькую женщину, которая отчаянно сопротивляется, как обезумевший тигр, из последних сил пытающийся совершить последнюю атаку.

– Я отрекаюсь от тебя! – вопит она. – Ибо я – Меч Божий, и я приказываю тебе уйти, демон, изыди, изыди, изыдиизыдиизыди!

Ее утаскивают в другую комнату, но крики не утихают.

Тарк встревожен, как и его отец, хотя тот пытается это скрыть.

– Извините, – говорит им Белая Сорочка. – Это Вильма. Последние несколько недель она вела себя тихо. Не знаю, что на нее сегодня нашло.

– Что с ней? – спрашивает Дуг.

– Она считает себя архангелом Гавриилом.

– С кем она разговаривала? – Но Сорочка только пожимает плечами, потому что в их обязанности входит помогать, а не знать.

Комната, которую они ищут, находится в конце коридора, в дальнем левом углу.

– Как вы и просили, мы установили в ее комнате японские раздвижные двери, – сообщает Сорочка. – Кажется, ей это нравится, потому что с тех пор она стала значительно спокойнее, утверждая, что двери напоминают ей о доме. – Мужчина делает паузу и бросает многозначительный взгляд на мальчика с татуировками. – Она принимает большую дозу лекарств, но я все же не уверен, что ей стоит тебя видеть. Тебе придется подождать за ширмой, пока мы не убедимся, что она не отреагирует так же бурно, как в прошлый раз.

Тарк неохотно кивает. Дуг сжимает его руку. Сорочка тихо стучит в дверь.

– Смотрите, кто пришел вас навестить, миссис Хэллоуэй.

Внутри в белом шезлонге сидит женщина. Она красива: далека от старости, но уже немолода, о чем свидетельствуют седые пряди в ее длинных черных волосах. Взгляд карих глаз расфокусирован. Комнату разделяет деревянная ширма-седзи, которая скрывает от женщины посетителей. Но эта комната разнится от всех остальных в здании не только ширмой.

В отличие от людей снаружи, куклы, заполняющие эту комнату, настоящие. Они стоят рядами на деревянных подставках вдоль каждой стены. Рядом с кроватью женщины расположена большая платформа с плотным красным покрытием. На ней аккуратно расставлены куклы, изображающие японскую императорскую семью и их двор, который правит целой компанией подданных.

Куклы, расставленные вдоль стен, отличаются по внешнему виду. Императорские статуэтки небольшие и имеют треугольную форму. Куклы вдоль стен – ичимацу, их лица тщательно проработаны и могли бы сойти за настоящих детей, если бы не их наигранная неподвижность. Несмотря на эти различия, кожа у всех кукол молочно-фарфоровая. Все они обладатели бесцветных глаз, одеты в тяжелые халаты и кимоно, а в волосы вплетены разноцветные украшения. Они смотрят на посетителей ничего не выражающими лицами, погруженные в молчание, которое обычно наступает перед вынесением приговора.

– Кто это? – спрашивает женщина. Она улыбается искренне, но говорит медленно, с неестественной вялостью.

(Одна кукла, две, три.)

– Йоко?

По кивку Сорочки отец входит в комнату. Он отодвигает часть седзи в сторону, чтобы опуститься перед женщиной на колени. Мужчина привык к присутствию этих кукол, так что не обращает на них внимания, но Тарку не по себе. Оставшись за ширмой, с беспокойством переводит взгляд с одного неживого личика на другое.

Мужчина берет женщину за руку.

– Это я, Йоко, – мягко произносит он, и в его глазах читаются любовь и беспокойство. – Дуг.

– Дуг, – повторяет женщина и тепло улыбается ему. – Ты так давно не приходил, муж. Я волновалась, что что-то случилось. Это было… Это было… – запинается она, не в силах вспомнить.

(Девятнадцать кукол, двадцать кукол, двадцать одна.)

– Мы будем навещать тебя чаще, – обещает мужчина. – Тарквиний тоже здесь, – добавляет он подчеркнуто медленно, с тревогой наблюдая за выражением лица жены в попытке выявить любые признаки беспокойства.

Мальчик, стоящий за ширмой, ждет, расправив плечи. Со своего места он видит лишь склонившуюся тень матери.

– Тарквиний здесь? – уточняет Йоко, на этот раз более оживленно. – Где он?

– Привет, мам, – говорит Тарк.

Его низкий голос дрожит от сдерживаемых эмоций. Обычная насмешливость исчезла, от сарказма не осталось и следа. В данный момент Тарквиний Хэллоуэй – пятнадцатилетний мальчик, который, несмотря на все, что ему пришлось пережить, все еще скучает по матери. Несмотря на всю боль, которую он испытал, этот почти взрослый ребенок еще умеет прощать.

– Тарквиний? Где ты? – Женщина поворачивает голову, пытаясь встать.

– Он здесь, Йоко, – заверяет Дуг. – Но врачи говорят, что ты не сможешь увидеть его сегодня.

(Сорок одна кукла, сорок две куклы, сорок три.)

– Я причинила ему боль? – В голосе матери слышится ужас. – Я снова причинила ему боль? Мне так жаль, Тарквиний, мне так жаль!

Потрясенная, она начинает всхлипывать. Дуг обнимает ее. Тарк беспомощно наблюдает за их тенями.

– Это был единственный выход, – шепчет сломленная женщина. – Я не знала, что еще сделать. У меня не было выбора. Я не могла ее отпустить. Разве вы не понимаете? Я не могла ее отпустить!

Белая Сорочка делает шаг вперед, но Йоко приходит в себя и прекращает бессвязное бормотание. Внезапная напряженность, которая окутывала ее густым туманом, исчезла. Теперь уже чопорная и изящная, она выпрямляется, хотя ее руки непроизвольно сжимаются, будто рвут в клочья невидимую бумагу. (Шестьдесят кукол, шестьдесят одна, шестьдесят две.)

– Было очень мило с твоей стороны навестить меня, Дуг, – говорит она спокойно, без следа прежней истерики. – Я так давно не покидала этих стен, что почти забыла, как там, снаружи.

– Да, – произносит мужчина, не зная, что ответить.

– Я бы хотела вернуться в Японию, – сообщает Йоко Хэллоуэй, и ее голос будто бы доносится откуда-то издалека. – Прошло столько лет с тех пор, как я была в Токио. Я скучаю по ханами[4] весной. Ты помнишь, Дуг? Сколько раз мы разбивали лагерь под деревьями и до самой темноты наблюдали за цветением сакуры. Как давно это было?

– Прошло семнадцать лет с тех пор, как мы окончили Токийский университет, Йоко, – сдавленно отвечает мужчина.

– Неужели так много времени прошло? Как странно. Я помню все так отчетливо, словно это было всего неделю назад. Я так хорошо помню ханами. – Она смеется. – Нам пришлось заглянуть в шесть разных магазинов, чтобы найти юката[5] твоего размера.

– Ты всегда настаивала, чтобы мы соблюдали традиции, – говорит Дуг, улыбаясь воспоминаниям.

(Восемьдесят пять кукол, восемьдесят шесть, восемьдесят семь.)

– Для ханами следует одеваться соответствующим образом. – Она сжимает его руку. – Традиционный способ наблюдения за цветением самый лучший. Цветы сакуры увядают так же быстро, как и распускаются, поэтому, чтобы полюбоваться их красотой, нужно приходить в надлежащей одежде и с надлежащим настроем. Великий писатель Мотодзиро-сан лучше остальных высказался об этом: «Sakura no ki no shita ni wa shitai ga umatte iru».

Мертвые тела лежат под деревом вишни.

Женщина резко поворачивает голову и смотрит на меня так, словно я произнесла эти слова вслух. Выпучив глаза, она становится белой как полотно.

– Кто здесь? – шепчет Йоко, с каждой секундой становясь все более взвинченной.

Мужчина пытается снова взять жену за руку, но она вырывается.

– Кто здесь? – Она вскакивает со стула и начинает приближаться ко мне. Непонятно откуда взявшийся гнев сочится из каждой клеточки ее тела. – Здесь кто-то есть! Ты! Кто ты? – Ее голос становится громче, пока не срывается на крик.

– Кто ты?

Белая Сорочка бросается вперед, намереваясь при необходимости удержать ее, но в женщине все еще осталась сила. Сорочка терпит поражение, потому что полагается на наркотики, которые затуманивают сознание пациентки. Но Йоко отталкивает его, сильнее, чем вообще возможно, учитывая ее маленькую комплекцию, и Белая Сорочка врезается в ширму-седзи. Та падает и открывает взору стоящего за ней мальчика с татуировками, ошеломленного и потрясенного яростью матери.

При виде сына женщина начинает кричать.

Это воющая симфония потери, страха и безумия. С горящими глазами она бросается к сыну. Ее руки скрючены, а красивое бледное лицо превращается в злобную гримасу.

– Ты! – вопит она. – Я не позволю тебе сбежать! Ты его не получишь! Я не позволю! Лучше я убью его первой! Я убью его!

В то же время я наблюдаю, как из-за спины пораженного мальчика выплывает тень – та самая тьма, которую я видела в классе. Хотя в этот раз ее форма кажется более отчетливой. Что-то вырастает из спины мальчика, что-то со страшными, горящими глазами. Хотя это и не совсем глаза, спрятанные за бескровной, разлагающейся маской, которая скрывает лицо.

Наши взгляды встречаются.

Женщина все еще кричит, изрыгая проклятия в лицо ошеломленному сыну. Отбивается от мужа, который пытается ее удержать.

– Отойди от него! Я никогда тебя не выпущу! Лучше я убью его первой! Я убью его, я убью его, убью!

Женщина останавливается, чтобы перейти на сутры. Она произносит их нараспев с головокружительной скоростью на языке, который должен быть мне знаком, языке, который потрескивает в воздухе, становится неприятно горячим от жара ее слов.

Дверь распахивается, и в комнату вбегают еще несколько Белых Сорочек. С деловитой точностью они окружают женщину, и ее пение прерывается. Йоко дерется и царапается, сбрасывая кукол с полок, но Сорочкам удается удержать женщину достаточно долго, чтобы воткнуть в ее руку большую иглу. Ее сопротивление ослабевает, и наконец Йоко опускает голову и в изнеможении оседает на грудь Белой Сорочки.

– Извините, – говорят мальчику и его отцу. – Она хорошо реагировала на «Лоразепам»[6]. Не могу точно сказать, что вызвало эту вспышку.

– Все в порядке, – отвечает Дуг.

Тарк молчит, хотя он такой же бледный, как и лица кукол, что его окружают. Темный туман рассеялся.

– Мне так жаль, что вам пришлось это увидеть. Но я думаю, будет лучше закончить визит и дать ей отдохнуть.

Мужчина кивает и осторожно выводит сына из комнаты.

Сделав последнее усилие, женщина открывает глаза. Она поднимает голову и смотрит прямо на меня поверх окруживших ее Сорочек. В ее глазах отражается отчаяние, но также и внезапное осознание того, зачем я здесь, в этой комнате со ста восемью куклами.

– Мне так жаль, – умоляюще шепчет она. – Пожалуйста. Пожалуйста, защити его. Пожалуйста… – Слова обрываются. Склонив голову, женщина закрывает глаза. Через несколько секунд лекарство начинает действовать, и она засыпает.

Мальчик напуган. Он то и дело оглядывается на отключившуюся мать, которую Сорочки переносят на маленькую кровать.

– Что она имела в виду? – спрашивает Тарквиний, и отец смотрит на него. – Она говорила обо мне? С кем она разговаривала?

– Твоей матери нездоровится, Тарк, – отвечает мужчина. – Пока она в таком состоянии, тебе не стоит принимать ее слова близко к сердцу. Мы просто пришли в неподходящее время.

– Мы всегда приходим в неподходящее время! – отвечает мальчик с яростью в голосе. – Она так сильно меня ненавидит, что не может даже смотреть на меня?

– Тарк… я…

– Забудь об этом. Просто забудь. Я ухожу.

Мальчик протискивается мимо отца и бежит по коридору. Несколько пациентов смеются и подбадривают его, но мальчик не обращает на них внимания.

– Тарквиний! – Мужчина устремляется за сыном.

На ближайшей скамейке сидит женщина. Она опускает газету, которую до этого читала, и смотрит сначала на удаляющихся посетителей, а затем на меня.

– Сумасшедшие, – глубокомысленно замечает она. – Они все сумасшедшие.

После этого она демонстрирует гнилые зубы в улыбке и подмигивает мне.

– Не то что мы, дорогуша, – воркует она. – Совсем не такие, как мы.

6. Убийство

В этом маленьком городке редко что-то случается, поэтому-то убийство застает всех врасплох.

Все начинается с того, что мужчина заходит в многоквартирный дом, из-за которого эта часть улицы выглядит серой. Он останавливается у двери 6А и колотит по косяку так, словно ожидает, что дерево развалится от его силы.

– Эй, Мосс! – рычит он. – Мосс, открой эту гребаную дверь и отдай мне мои деньги, чертов ублюдок!

Если внутри и есть кто-то живой, он не отвечает. Стук становится все яростнее.

– Ну все, гребаный ублюдок! Я хочу, чтобы ты убрался из моего дома! Мне плевать, даже если этой ночью тебе придется спать в канаве!

Мужчина достает связку ключей и вставляет один из них в замок. Он поворачивает дверную ручку и чуть ли не пинком распахивает дверь.

Слухи распространяются: сначала тонкой рябью, пока не перерастают в широкие спирали сплетен.

Первое, о чем сообщают людям, это что в апартаментах «Холли Оукс» найден труп.

Второе, что им говорят, это что лицо убитого раздулось так, будто его очень долго держали под водой. И все же ни на теле, ни вокруг него нет ни капли воды, ничто, кроме внешнего вида жертвы, не указывает на предполагаемый способ расплаты. Вот почему управляющий апартаментами по имени Шамрок, который при первом же взгляде на тело бросился прочь из комнаты, опорожняет содержимое своего желудка прямо на лестничные перила, забрызгав при этом пару, которой не посчастливилось оказаться внизу.

Следом прибывает полиция. Они паркуют свои машины перед зданием, разрывая сиренами тишину, и огораживают территорию желтой лентой.

– Вам туда нельзя, – говорит одна из женщин-полицейских прохожим и любопытным зевакам, в то время как другие полицейские оцепляют место происшествия. – Это место преступления.

Они отказываются давать интервью журналистам.

– Мы не можем разглашать подробности до тех пор, пока расследование не будет проведено.

Некоторые репортеры появляются еще до прибытия полиции.

– Это Синтия Сильвия с шестого канала WTV, – говорит один из репортеров в камеру, и мир наблюдает за происходящим через объектив. Я считаю – число полицейских растет. Я проплываю мимо камеры и заглядываю в кадр, хотя никто этого не заметит. – Пока что известно совсем немногое, хотя полиция считает, что убийство совершено неизвестным лицом или даже группой лиц. Мы сообщим вам, как только узнаем больше…

– Сегодня утром в своей квартире был найден мертвым тридцатипятилетний мужчина. Источники сообщают, что смерть наступила несколько дней назад, хотя полиция пока не обнародовала никакой информации…
– Это первое убийство в Эпплгейте за последние десять лет. О жертве, тридцатипятилетнем Блейке Моссе, известно немного. По словам его соседей, он был одинок и прожил в «Холли Оукс» всего шесть месяцев…
– Купер Уилкс с пятого канала ANTV News ведет прямой репортаж из «Холли Оукс»…
– Это Трейси Палмери, второй канал News. Слово вам, Джефф.

Эти репортеры удивились бы, узнав, что мало какие истории начинаются со смерти. Горе – самая частая отправная точка.

А эта история начинается за сотни миль отсюда, где в маленьком городке Южной Каролины люди молятся за маленькую девочку, которая пропала без вести четыре месяца назад и которая, чего они пока не знают, никогда не вернется домой. Плакаты с ее изображением украшают каждый дюйм деревянных или каменных поверхностей, а ее милая щербатая улыбка очаровывает тех, кто просто бросает на нее беглый взгляд. Ее родители, апатичный бородатый мужчина и завывающая женщина, взявшись за руки, умоляют общественность помочь в поисках, потому что они знают, что со временем их дочь ускользнет от них, исчезнет в архивах новостей и нераскрытых дел.

Здешние отчеты отличаются от отчетов из «Холли Оукс».

«Полицейские из двух округов продолжают поиски одиннадцатилетней Мадлен Линдгрен, которая исчезла в мае. Пропавшую девочку объявили в розыск, и на данный момент на горячую линию поступили тысячи сообщений…»
«Полиция заявляет, что изучает всю информацию, которая поступает на горячую линию, но признает, что на обработку такого количества сообщений потребуется время. Более ста полицейских и волонтеров присоединились к поискам маленькой Мадлен…»
«Если вы обладаете какой-либо информацией, связанной с этим делом, пожалуйста, позвоните по следующим номерам: 242-45…»

Частички произошедшего перемещаются по штатам и городам, оставляя те или иные следы на каждой остановке. Люди оказываются в начале истории без конца, или в середине, которая не начинается и не заканчивается, или же в конце, у которого нет начала. Только двое прочитали эту историю полностью и могут процитировать ее от корки до корки, поскольку присутствовали и на первом акте, и в момент, когда опустили занавес.

Один из них – Мужчина в грязной рубашке, которого люди теперь называют Блейк Мосс.

А другой – я.

И когда в новостях не находится ответов, центральное место занимают сплетни.

Наступает звездный час соседей из «Холли Оукс».

– Я всегда знала, что он был плохим человеком, – заявляет Грета Грюнберг из 6D, хотя она не говорила ничего подобного, пока это не стало фактом. – Шнырял по лестнице, целыми днями не выходил из комнаты. Я всегда думала, что он плохо кончит.

Аннабель Миллер из 5С считает, что на Мосса напало дикое животное, и размышляет, может ли это стать основанием для предъявления иска «Холли Оукс». А тот факт, что дверь была заперта изнутри, а в комнате не было обнаружено никаких следов присутствия животного, ее мало волнует.

Полицейские, более разумные существа, чем соседи, и те сбиты с толку. Но пройдет несколько дней, прежде чем они обнаружат прядь волос, спрятанную под ковром, и месяцы, прежде чем они осознают ее значимость.

Улыбающегося Мужчину не волнуют последние события. Городок Эпплгейт уже кажется ему отвлекающим фактором, так что он занят тем, что планирует свой следующий шаг.

Он паркует белую машину на углу улицы и направляется туда, где собралась толпа (пятьдесят семь человек), зачарованно наблюдающих, как медицинский персонал (четверо) вывозят каталку, на которой лежит что-то большое и громоздкое (одно тело), скрытое от посторонних глаз широким черным одеялом. Многие никогда не были так близко от смерти, которую нельзя списать на старость или болезнь.

Это доставляет им омерзительное удовольствие, поскольку город слишком велик, чтобы знать о мелких извращениях, что царят в деревнях, и в то же время слишком мал, чтобы преступления могли ожесточить дух его жителей. Есть что-то захватывающее в том, чтобы наслаждаться страданиями незнакомцев, так что собравшиеся скрывают свой интерес за озабоченными лицами. Погибший Блейк Мосс не был одним из них, поэтому они не расценивают его уход как подлинную потерю, а скорее смотрят на него как на источник досадного развлечения.

Улыбающийся Мужчина мелькает в толпе, а мертвые дети вынуждены за ним поспевать. Он даже не смотрит на труп мужчины, поскольку не специализируется на такого рода смертях. Его взгляд прикован к девочке, что слушает музыку, сидя на маленькой скамейке парка, расположенного напротив жилого дома.

Улыбающийся Мужчина устраивается на другом конце скамейки, якобы для того, чтобы наблюдать за драмой, разворачивающейся на другой стороне улицы. А когда девочка не видит, он наблюдает за ней.

– Не думаю, что твоя мама хотела бы, чтобы ты на это смотрела, – говорит он по прошествии значительного времени.

Девочка бросает на незнакомца подозрительный взгляд. По ее опыту, немногие взрослые снизойдут до того, чтобы разговаривать с детьми без опаски, как это делает этот мужчина. Она вынимает наушник из уха и заявляет:

– Мама – полицейский. Мы возвращались домой из школы, когда на ее рацию поступил сигнал тревоги. Ей пришлось принять вызов, так как она находилась ближе всех к месту преступления. Мама говорит, что в этом городе не хватает полицейских, поэтому нам всегда приходится приспосабливаться. Она велела мне оставаться в машине, – добавляет девочка, как совершенно незначительную деталь, которую и не стоит повторять. – Но внутри так душно.

– Верно, – отвечает Улыбающийся Мужчина, чей интерес слегка ослабевает, стоит только девочке рассказать, чем занимается ее мать. – Но я не думаю, что ей понравится, что ты разговариваешь с незнакомцами.

– Мама говорила, что разговаривать с незнакомцами опасно, – соглашается девочка. – А вы незнакомец?

1 Отсылка на стихотворение «Do Not Go Gentle Into That Good Night» Дилана Томаса.

2 Чочин (тетин; 提灯) – традиционный уличный фонарь из гофрированной бумаги и бамбукового каркаса.

3 Луций Тарквиний Гордый (лат. Lucius Tarquinius Superbus), или Тарквиний II, – согласно римскому преданию последний, седьмой, царь Древнего Рима. Годы правления: 534–509 гг. до н. э. Известен своей тиранией. Был изгнан из Рима.

4 Ханами – цветение вишни.

5 Юката – разновидность кимоно. Юката чаще изготавливают из хлопка и носят в летнее время, так как они очень тонкие. Их надевают перед сном или после водных процедур, а также на праздники мацури.

6 «Лоразепам» – лекарственное средство группы бензодиазепинов. Оно используется для лечения тревожности, проблем со сном, сильного возбуждения, активных судорог, включая эпилептический статус, а также тошноты и рвоты, вызванных химиотерапией.

Скачать книгу