Таракан из Руанды бесплатное чтение

© Рукавишникова У. В., 2024

© Голубева В. А., 2024

© ООО «Издательство «Абрикос», 2024

«Есть ли на свете кто-то, кого я ненавижу сильнее, чем головорезов, которые ворвались в мой дом ночью и убили всех, кто был мне дорог?

Да.

Это я сама.

Спотыкаясь в темноте, оскальзываясь на мокрой траве, заливаясь слезами, я бежала через сад – все дальше и дальше от пылающего дома. Я предала свою семью.

Время лечит раны? Ложь. А может, я сама не даю им затянуться, расковыриваю до крови, не позволяя себе забыть и простить. Их, себя – всех. Вина всюду следует за мной, как тень. Мне кажется, в каждом взгляде, в каждом слове моих новых знакомых сквозит скрытый упрек: почему мои родные погибли, а я – нет? Моя вина зреет, наливается кровью, разрастается, как раковая опухоль. Преследует меня, как нестихающая головная боль, вгрызается в мысли, заставляя возвращаться в ту ночь, в те дни – снова и снова.

Мне не спрятаться, не убежать.

Я все еще там.

Я замурована в собственной памяти».

Глава 1

Мир – это кожа хамелеона.

Африканская пословица

Все тот же сон. Хотя прошло уже пять лет. Пять бесконечно долгих лет. Всё давно отболело, отмерло. Занесено пеплом. Как древний Геркуланум, погребенный под окаменевшей лавой.

Блеклый рассвет стелется по спальне. В стылых сумерках все кажется покрытым слоем пыли, как в лавке старьевщика. Солнце в этих краях не светит в полную силу даже в летний полдень. А в ноябре оно и вовсе лениво посматривает вполглаза, накрывшись ватным одеялом. Да и кому не наскучило бы день-деньской взирать на промозглый город, по улицам которого снуют забрызганные грязью автомобили и спешат, отгородившись от непогоды огромными зонтами, неулыбчивые люди?

Оливия медленно втягивает воздух. Надо успокоиться. Дышать. По квадрату, на четыре счета, как показывала госпожа Арно. Вдох – задержка, выдох – задержка. И еще вдох, хотя грудь сдавливает, будто тонешь в темной толще застоявшейся озерной воды. Если дать слабину, позволить злости, страху или отчаянию возобладать над разумом, черная мигрень вернется, сдавит голову раскаленным обручем. И школьные будни превратятся в кромешный ад. Вдох. Выдох. Вдох.

Часы на стене показывают четверть шестого. Значит, еще битый час ждать, пока Лагранж прозвонит в серебряный колокольчик и заспанные воспитанницы в ночных сорочках высыплют в коридор, чтобы занять очередь в туалетную комнату.

Оливия поворачивает голову. На соседней кровати безмятежно посапывает, разметавшись во сне, Лаура. Белокурая и разрумянившаяся, вся словно выточенная из алебастра, она напоминает красавиц на полотнах художников Возрождения.

Виктория отвернулась к стене и нахлобучила на голову подушку.

Наверное, Оливия кричала во сне. Снова. Виктория уже не раз грозилась пожаловаться классной даме. Она с самого начала была не в восторге от их соседства и не скрывала неприязни. Да и с какой стати ей выгораживать Оливию? Они не подруги.

Ночной кошмар медленно отступает, выцветая в солнечных лучах, как засвеченная фотопленка. Оливия вытирает взмокшую ладонь о покрывало и кладет ее на скрученный спазмом живот, как грелку, – так делала мама, чтобы облегчить боль.

В спальне прохладно. Оливия скукоживается под одеялом, как личинка, и затихает.

Время здесь, в белом мире, тянется иначе – медленно, как патока. В детстве от восхода до заката пролетал краткий миг, который вмещал так много радости, разговоров и впечатлений – так маленькая капля воды выпукло отражает весь мир. И каждый новый день был другим, не похожим на вчера и завтра, как бусины в ожерелье Старой Элоди. Распахнув утром глаза, Оливия никогда не могла предугадать, какие встречи и открытия поджидают ее за порогом дома. Это сейчас дни и недели нарезаны ровными ломтиками, как кусочки пресного хлеба для сэндвичей, в котором вязнут зубы.

Оливия снова украдкой смотрит на циферблат, но минутная стрелка не сдвинулась даже на одно крошечное деление – застыла, словно приклеенная. «Время не должно знать, что ты нетерпеливо отсчитываешь секунды» – так говорил Марк. Однажды, опаздывая на важный экзамен, он, точно заклинатель змей на воскресной ярмарке, не сводил взгляда с наручных часов, пока такси петляло по запруженным улочкам Кигали. Он чудом успел: такси как будто оказалось внутри капсулы, где время замедлило ход. Марк заразительно смеялся, рассказывая эту историю, и в его глазах плясали лукавые искорки. Как только подкрадываются воспоминания о брате, живот Оливии снова скручивает мучительным спазмом.

Она отворачивается к стене, оклеенной коричневыми обоями с мелким орнаментом из полевых цветов. Кажется, маргаритки. Иногда перед сном Оливия водит пальцем по переплетению стеблей и листьев, и теперь даже с закрытыми глазами смогла бы повторить причудливые линии растительного узора. Она натягивает тонкое одеяло. Ступни окоченели – как две дохлые селедки. Потянувшись, она неловко смахивает книгу, которую читала перед сном. Увесистый томик падает на пол.

Виктория откидывает одеяло и резко садится. Оливия спиной чувствует взгляд, прожигающий ее, как лазерный луч. Виктория шарит босой ногой под кроватью, отыскивая растоптанные балетки, и принимается застилать постель.

– Можешь не прикидываться спящей, Каремера. И не надейся, что на этот раз я снова промолчу.

Смысла притворяться больше нет. Оливия тоже поднимается, но, едва коснувшись босой стопой ледяного пола, отдергивает ногу и усаживается, натянув ночную сорочку на острые коленки и обхватив руками голени.

Покрывало на кровати Виктории застелено безукоризненно, но она продолжает механически разглаживать невидимые складки узкими ладонями, похожими на речных рыбок. Бледные губы плотно сжаты. На левой щеке еще виднеется отпечаток смятой подушки. На ночь она всегда заплетает две косички, тонкие, как крысиные хвостики. Одна непослушная прядка выбилась и щекочет веснушчатый нос, и Виктория с сердитым упрямством снова и снова пытается заправить ее за ухо. Кажется, в этот раз она разозлилась не на шутку.

– Находятся же ненормальные, которые и сами вскакивают чуть свет, и другим мешают досмотреть последний сон, – капризно ворчит Лаура, с головой заворачиваясь в одеяло.

– Выспишься тут, как же. Сумасшедший дом. Вопят посреди ночи, будто к горлу нож приставили, – бормочет Виктория, расплетая косички, чтобы собрать волосы в тугой узел на затылке.

– И не надоело к ней цепляться? – насмешливо спрашивает Лаура, потягиваясь со сна.

– Теперь, значит, ты ее защищаешь? Вот так сюрприз! – вскидывается Виктория.

Оливия знает: Лаура вовсе не пытается вступиться за нее, просто ей хочется позлить Викторию.

Оливия машинально натягивает теплые чулки, не вслушиваясь в перепалку соседок по комнате. Эта разыгранная как по нотам пьеса повторяется едва ли не каждое утро. Чужая речь журчит, как ледяной ручей, в быстром течении которого сверкает в солнечных бликах округлая галька. Оливия поправляет отутюженные складки форменной юбки, садится на край кровати и складывает ладони на коленях. В левом виске, рядом с уродливым шрамом, который проходит почти через весь затылок, прячась в густых курчавых волосах, пульсирует жилка. Оливия отрешенно смотрит на вытертый коврик на полу и замечает упавшую книгу, похожую на подстреленную птицу. Поднимает, бережно расправляя смятые листы. Выдвигает нижний ящик прикроватной тумбочки, чтобы убрать книгу до вечера, и вдруг замирает. В дальнем углу лежит смятый спичечный коробок.

Она берет его в ладони, как величайшее сокровище, подносит к уху и слегка встряхивает. Внутри тихо и сухо шуршит что-то невесомое. Непослушными, подрагивающими пальцами Оливия медленно выдвигает коробочку, точно боится, что оттуда кто-то выскочит. Но таракан мертв. Мертв давно. Его тельце, похожее на верткий гоночный болид, стало совсем белым, точно из соли. А может, он поседел от горя и одиночества в своей картонной тюрьме. Узор на старом ковре расплывается от слез.

– А-а, таракан! – взвизгивает Лаура, ударяя Оливию по руке.

Виктория подскакивает, решительно прихлопывает упавшего таракана учебником по геометрии, и тот рассыпается в белую пыль.

В коридоре Лагранж звонит в колокольчик, призывая воспитанниц католического колледжа Святого Сердца поспешить. Услышав звуки спора, она заглядывает в спальню. При виде раскрасневшихся, всклокоченных Виктории и Лауры и всхлипывающей Оливии ее лицо вытягивается.

– Что здесь происходит?

Девочки растерянно молчат. Как уже не раз успела убедиться Оливия, у Лагранж своеобразные, но незыблемые представления о справедливости.

– После завтрака – в кабинет директора. Все трое.

Глава 2

Далеко – это там, где у тебя нет никого из своих.

Африканская пословица

Обеденный зал католического колледжа Святого Сердца размещается в кирпичном флигеле со стрельчатыми витражными окнами. По вечерам последние лучи солнца пробиваются сквозь увенчанное терновым венцом сердце, заливая все царственным пурпуром и придавая вечерней трапезе торжественность праздничной мессы. В рассеянном утреннем свете обстановка зала выглядит прозаичной и непримечательной, а лица девочек кажутся нездорово бледными, почти бескровными. «Я тут как черная фасолина в мешке кукурузных зерен», – проносится в голове у Оливии.

Когда все рассаживаются по местам и устанавливается тишина, отец Аарон читает молитву. Директриса, мадам Буаселье, стоит рядом и обводит воспитанниц колледжа взглядом, каким степной орел с высоты пересчитывает ягнят в пасущемся стаде.

Оливия редко вспоминает последние дни прежней безмятежной жизни, когда все было еще хорошо, когда первые раскаты грома вызывали ликующий восторг, а ветер, рвущий подол платья, еще не предрекал надвигающейся бури. Эти моменты, пусть даже в них не было ничего выдающегося, теперь полны особым предзакатным светом, как пожелтевшие снимки в альбоме отца. Те дни застыли в ее памяти каплями драгоценного янтаря. В детстве мир был добр и полон чудес, и жизнь расстилалась у ее ног, как огромное кукурузное поле, где на высоких стеблях вызревали молочные початки.

Она ясно помнит ощущение неизбывной радости, которое охватывало ее каждое утро, стоило открыть глаза и увидеть, как лучи солнца выложили золотые дорожки, просачиваясь сквозь неплотно закрытые ставни. Она вскакивала и, пританцовывая, распахивала их, до пояса свешиваясь из окна, чтобы вдохнуть, вобрать краски нового дня. Она помнила все звуки и запахи утра – до мельчайших деталей. Вот, хлопая крыльями, прочищает горло рыжий петух. Дородная Годлив, подоткнув подол цветастой юбки, пересекает двор с подойником парного молока. Голенастый, как сломанный велосипед, дворовый пес ожесточенно почесывает за ухом. Где-то за оградой сада монотонно ширкает метла и хрипит новостями старый транзистор, который лавочник Пьер подвешивает на ветку раскидистой жакаранды[1], усыпанной душистыми лиловыми соцветиями. Ярко раскрашенная агама[2], разомлев, греется в солнечном пятне на стене.

Кофейный аромат горячими волнами расходится по дому. Ко-Ко, любимчик семьи, расправив лимонный хохолок, прихорашивается на жердочке, поглядывая в зеркальце и умильно приговаривая что-то папиным голосом. Цепочка рыжих муравьев растаскивает сахарные песчинки и крошки печенья, которое Оливия стянула из буфета.

Заметив, что Оливия уже проснулась, попугай внимательно поглядывает на нее черным глазом с золотой окантовкой, старательно высвистывая «Марсельезу» – отец научил его в шутку, – а потом просовывает голову между прутьями, чтобы его приласкали. Оливия осторожно гладит пальцем серые перышки, и птица блаженно прикрывает глаза и подрагивает крыльями, как от щекотки.

Мама и Годлив уже хлопочут на кухне, окутанные клубами пара и дразнящими запахами жареного батата и густой мясной подливы. Когда Оливия заглядывает, заспанная и растрепанная, мама, улыбаясь, ставит перед ней стакан еще теплого молока, накрытый свежей кукурузной лепешкой.

Оливия, болтая ногами под стулом, делает пару мелких глотков, но, стоит матери отвернуться, сбегает, оставив недопитый стакан. Годлив лишь руками всплескивает.

– Погуляй в саду! Только не мешай отцу! – несется ей вдогонку.

По утрам отец обычно в рабочем кабинете, где витают ароматы табака, книг, кофе, лакричных леденцов и старых дубовых панелей. Оливия тихонько проскальзывает, чтобы не отвлекать отца от телефонного разговора или выпуска новостей по радио. В конце каждого месяца он разбирает счета, внося мелкие цифры в разные столбики в гроссбухе, и выглядит усталым и озабоченным. Однако стоит ему увидеть дочь, как складка между бровей разглаживается, а лицо озаряется радостью.

– А, вот и ты, принцесса!

– Расскажи, чем ты занят?

– Разными скучными взрослыми делами. – Отец гладит ее по голове и улыбается.

Большие прохладные ладони отца пахнут лавандовым мылом: его студенческий приятель стал врачом в частной клинике где-то в Провансе и теперь каждый год на Рождество отправляет посылку с ароматными брикетами.

– Почему ты хмурился?

– Лекарства дорожают. Их все сложнее достать. У многих жителей деревни нет денег, чтобы оплатить лечение. Но нельзя же оставить их в беде, верно?

Оливия кивает, даже не сомневаясь: нет трудностей, с которыми отец бы не справился. Его ничто не сломит. Ничто не заставит отступить и сдаться. Он знает, как лечить все болезни на свете, и не раз обманывал саму смерть, вырывая больного из ее когтистой хватки.

А мама… Мама заботливая и ласковая, но, в общем-то, совершенно обыкновенная, земная, из плоти и крови. Говорят, в молодости она слыла редкой красавицей, вслед которой сворачивали головы все прохожие – и юнцы, еще ни разу не сбривавшие пушок над губой, и плешивые старики. Когда она вышла за отца, ей едва исполнилось восемнадцать. Отец увидел ее в баре одного из отелей Кигали, где он устроил прощальную вечеринку для старых приятелей перед тем, как уехать в Канаду, – после окончания Университета Макгилла[3] ему предложили стажировку в одной из клиник Монреаля. Мама со смехом вспоминала, что в тот вечер сочла его горьким пропойцей, потому что он подзывал ее за заказом снова и снова. А он не мог придумать другого повода, чтобы обратиться к ней, поэтому выливал банановое пиво в огромный глиняный кувшин, который стоял в углу, и снова искал ее глазами.

Мама перебралась в столицу из маленькой деревни, чтобы подзаработать и скопить деньги на обучение в колледже. Но об учебе пришлось забыть: почти сразу после свадьбы родился Марк, которого отец в шутку называл живой иллюстрацией справочника по педиатрии: он последовательно переболел всеми известными детскими болезнями, иногда заходя на второй и даже третий круг. Едва он сделал первые самостоятельные шаги, родня отца стала ждать нового прибавления в семействе, постепенно теряя терпение и все более открыто выражая недовольство невесткой. Оливия появилась только через семь лет, после нескольких неудачных беременностей. Она родилась прежде срока, тяжелые роды подорвали здоровье и едва не унесли жизнь матери. Так что отец пресек все дальнейшие разговоры о расширении фамильного древа.

Во время редких визитов его мать, Шанталь Каремера, скорбно поджимала губы, пока невестка дрожащими от волнения руками сервировала кофейный столик фарфоровым сервизом. Она не удостаивала жену сына ни приветливым словом, ни ласковым взглядом, не замечала ее молчаливой услужливости. Рождение детей в Руанде считалось если и не единственным, то, во всяком случае, главным предназначением женщины, благословением небес: в каждой семье было по восемь, десять, а то и тринадцать обритых детских голов. Даже у побирушки Бернадетты, которая жила на окраине под навесом из грязных дырявых циновок, была целая орава голодных ребятишек – кто ж их сосчитает, но точно больше десятка, а у нее и мужа-то не было.

Кумушки в деревне судачили, что Одетта Каремера вытянула счастливый лотерейный билет, заполучив муженька, который никогда и голоса на нее не повысит, не то что руку не поднимет. Не пьяница, не бездельник – образованный, уважаемый человек из богатой семьи. Даром, что тутси. Так и она сама того же проклятого роду-племени, хоть и в паспорте записана как хуту, – но людей-то не провести, глаз наметан…

Оливия зажмуривается, стремясь заглушить чужие голоса в своей голове. Злые, назойливые, они кружат несмолкаемым роем и жалят. Нет, не сегодня. Не сейчас, когда тени ночного кошмара еще стоят перед глазами. Когда нужно собрать все силы и прожить еще один день с бессмысленной зубрежкой неправильных глаголов, химических формул и шепотками за спиной. Не сейчас. Пожалуйста. Она делает глубокий вдох и медленно открывает глаза. Завтрак почти закончен, девочки стайками выпархивают из обеденного зала.

– Оливия, не задерживайся, – поторапливает Лагранж, заметив, как Оливия машинально водит ложкой по тарелке с остывшей овсянкой. – Мадам Буаселье ждет.

В приемной директрисы уже сидит Виктория, хмурая и нахохленная, как сыч. Заметив Оливию, она бросает на нее уничижительный взгляд и отворачивается к окну. Из кабинета, всхлипывая, выходит Лаура. Впрочем, едва тяжелая дверь закрывается за ее спиной, она достает зеркальце и смахивает вмиг высохшие слезы. Настоящая актриса, к тому же редкая красавица, отстраненно думает Оливия. Она провожает взглядом Викторию, которая со скорбной миной входит в директорский кабинет. Аудиенция занимает не больше десяти минут. На лице Виктории проступают красные пятна. Не удостаивая Оливию взглядом, она забирает школьную сумку и выходит в коридор, упрямо сжав тонкие губы.

Теперь ее очередь. Оливия, вздохнув, тихо стучит в дверь и входит.

– Мадам Буаселье, – робко произносит она и осекается: кресло за массивным рабочим столом, на котором всегда царит строгий порядок, пустует. Директриса стоит у окна, задумчиво глядя на осенний парк. Хотя смотреть особенно не на что: низкое серое небо, мелкий косой дождь, голые ветви деревьев.

– Да, Оливия, проходи. Любишь сладкое? – Мадам Буаселье усаживается не в директорское кресло, а на маленький диванчик, рядом с которым стоит кофейный столик. – Нет? А я вот, признаться, не представляю утро без чашки крепкого кофе с конфетой. Врач запрещает мне сладкое. Но как удержаться? Без маленьких радостей жизнь становится совсем пресной.

Оливия потрясенно молчит. Сидя на «скамейке обреченных» в приемной, она настраивалась на совсем другой разговор. В круглом аквариуме на директорском столе вальяжно шевелит вуалевым хвостом пучеглазая золотая рыбка. В ее крошечном подводном мире есть даже собственный за́мок с обломком сторожевой башни, но и там не укрыться от взыскательного директорского взгляда.

– Скажи, о чем ты задумалась сегодня за завтраком?

– Мадам?

– На твоем лице промелькнула счастливая улыбка. О чем ты задумалась?

– Так, ни о чем. Просто вспомнилось что-то из детства…

– Виктория сказала, ночью ты снова кричала во сне.

Оливия отводит взгляд. Золотая рыбка взирает на нее с нескрываемым осуждением.

– Тебя мучают кошмары? Или снова вернулись головные боли? – допытывается мадам Буаселье.

– Нет-нет, – поспешно перебивает Оливия, словно опасаясь, что разговор может вызвать приступ мигрени, как древнего злого духа. – Голова не болит.

Первый год в Канаде был сущим кошмаром: мигрень преследовала по пятам, точно хищный зверь, выжидала в засаде и, стоило Оливии хоть на миг проявить беспечность, набрасывалась и вгрызалась алчными клыками. «Дело не в травме, все немного сложнее, – объяснила госпожа Арно, когда они возвращались после консультации в очередной клинике: анализы и обследование снова не выявили никаких отклонений. – Головная боль – сигнал тревоги, который твое тело включает, пытаясь оградить от слишком сильных эмоций: гнева, злости, обиды. Или даже радости. Когда напряжение зашкаливает, это срабатывает, как рубильник: раз – и свет погас». Три дня, когда нельзя говорить, ходить, дышать, а только корчиться от пульсирующей в виске боли в комнате с плотно задернутыми шторами, – слишком высокая плата за минутную вспышку гнева, рассудила Оливия. И с тех пор жила так, словно, боясь обжечься, прикрутила фитилек масляной лампы, чтобы огонь светил только вполсилы.

Заметив, что Оливия унеслась мыслями далеко, директриса снимает очки и устало трет переносицу. Без тяжелой роговой оправы ее лицо кажется незнакомым и странно беззащитным.

– С девочками я, конечно, поговорила и попросила проявить чуть больше христианской любви и терпимости к ближнему… Но так не может продолжаться, Оливия. То, что тебе довелось пережить… Это сломало бы даже взрослого человека. А ты была совсем ребенком. Если воспоминания о тех событиях по-прежнему тревожат и мучают, придется возобновить сеансы у профессора Скайта.

– Нет, мадам, только не это, – шепчет Оливия, чувствуя, как слезы закипают в ее глазах.

– Но почему?

При одном только воспоминании о том, как седовласый профессор сжимал ее безвольную ладонь, вынуждая все глубже и глубже погружаться в мучительные воспоминания, Оливию передергивает.

Так и не дождавшись вразумительного ответа, мадам Буаселье сдается.

– Твоя опекун сообщила, что, к сожалению, не сможет в этом году забрать тебя на рождественских каникулах – срочная командировка в Нигер. Госпожа Арно вернется в конце января, а пока просила передать маленький подарок.

Директор подходит к столу и, открыв ящик, достает красиво упакованный сверток, к которому прикреплена открытка. Оливии знаком почерк – торопливый, неразборчивый, стремящийся вырваться за пределы страницы.

«Иногда кажется, что забвение – величайшее благо, дарованное человеку, чтобы он не сломался под ударами судьбы. Забывая о прошлых ошибках, неудачах и утратах, мы обретаем новые надежды и силы.

Но воспоминания – как застарелые раны. Кажется, что они уже затянулись, но одно неловкое движение – и резкая боль выбивает землю из-под ног.

Пусть этот дневник станет твоим доверенным другом. Пиши не задумываясь, не подбирая слова, забыв о правилах – пусть твоя рука будет свободной. Станет легче. Не сразу, но станет. Поверь мне.

Ты с удивлением увидишь, что в каждом, даже самом пропащем дне найдется хотя бы одна счастливая минута. Важно научиться замечать их, эти солнечные мгновения.

Обещай мне, что постараешься?»

– Спасибо, – шепчет Оливия, не поднимая глаз.

Глава 3

Когда идешь, не думай о том, что где-то оставил свою тень.

Африканская пословица

Урок английского уже начался. Оливия делает несколько глубоких вдохов, чтобы унять колотящееся сердце, стучит в дверь и под неодобрительным взглядом госпожи Стайн усаживается за последнюю парту. Виктория с Лаурой переглядываются и прыскают – кажется, их утренняя перепалка уже забыта.

В первый день учебы в колледже Святого Сердца, который принадлежит к элитному кругу католических школ Монреаля, Оливия тоже опоздала на урок – долго плутала по коридорам и никак не могла отыскать нужную аудиторию. Госпожа Стайн, которая не терпела нарушений дисциплины, окинула новенькую, нескладную и слишком коротко остриженную, недовольным взглядом и не упустила случая устроить допрос.

– Расскажи нам о себе.

Оливия замялась, теряясь под пристальными взглядами десятков любопытных глаз, которые разглядывали ее, точно диковинную зверушку в зоопарке.

– Меня зовут… – пролепетала она.

– По-английски, пожалуйста.

– Меня зовут… – еще тише произнесла она.

– И немного громче и отчетливее. Ну же, на последних партах совсем ничего не слышно.

– Меня зовут Оливия Каремера. Мне двенадцать. Я родом из Руанды. Она находится на западе Африки. Столица Руанды – Кигали. Руанду также называют Страной тысячи холмов.

Оливия запнулась и замолчала. Как на чужом языке рассказать о красоте Руанды, как описать предрассветный туман, волшебной дымкой спускающийся с пологих зеленых холмов? Или запах прогретой солнцем рыжей земли, по которой так упруго стучат босые стопы? Веселые крики и смех детей, гурьбой бегущих в школу. Тягучий звон колокола, который разносится воскресным утром, когда ты в голубом платье с кружевными оборками, крепко держа отца за руку, чинно шагаешь в церковь, улыбкой приветствуя соседей. Или дразнящий аромат только что выловленной, запеченной в горячих углях тилапии, завернутой в банановые листья, которую подают в уличных забегаловках на озере Киву. Где отыскать слова, чтобы описать полуденные грозы во время сезона дождей, которые в считаные минуты сменяет палящее солнце? Или ласковый ветер, заставляющий лес разговаривать на тысячу голосов? Сам Бог спускается на руандийскую землю, чтобы отдохнуть, приговаривала Старая Элоди, прикладывая ладонь ко лбу, чтобы окинуть взглядом плавные линии холмов, простирающихся до самого горизонта.

– Расскажи нам про достопримечательности Руанды.

– Достопримечательности? – машинально переспросила Оливия. – В Руанде красивая природа: холмы, озера и леса. И там живут гориллы.

В классе раздались смешки. Оливия растерянно обернулась на учителя. Это была сущая правда: горные гориллы были главным и едва ли не единственным туристическим аттракционом маленькой африканской страны. Обеспеченные европейцы готовы были платить немалые деньги, чтобы поглазеть на черных медлительных исполинов в естественной среде обитания – окутанных туманами тропических лесах на склонах древних потухших вулканов.

– Ну что ж, достаточно, м-м-м… Каремера, – сказала госпожа Стайн, сверившись с классным журналом, прежде чем впервые произнести ее странную, неудобную фамилию. – Садись.

И Оливия, заливаясь краской, заняла единственное свободное место за последней партой. Учительница улыбнулась, призывая класс быть снисходительнее к сверстнице, которая прибыла в цивилизованный мир из самого сердца дикой Африки. Оливия опустила глаза, кожей чувствуя уколы насмешливых взглядов и мечтая, чтобы поскорее раздался звонок и все забыли о новенькой.

В первое время одноклассницы, не скрываясь, посмеивались над неуклюжим произношением Оливии и грамматическими ошибками, которые она, волнуясь и запинаясь, допускала даже в простых конструкциях. Госпожа Стайн слушала ее чтение, утомленно потирая виски и прикрывая глаза, словно ее мучила жестокая мигрень. В шумных коридорах колледжа Оливию, замкнутую и молчаливую, провожали настороженные взгляды и шепотки. И лишь когда в конце семестра в холле вывесили списки воспитанниц по успеваемости, все ахнули: «необразованная дикарка» Оливия Каремера оказалась в первой пятерке, с самым высоким в классе баллом по французскому. Даже английский подтянула, хотя это и стоило ей немалого труда.

Английской речи в Руанде практически не было слышно – разве что в Кигали, среди беженцев-мусульман, которые скитались в поисках лучшей доли. Отец с братом переходили на английский во время острых перепалок, когда им не хотелось посвящать мать в суть спора. Оливия первые английские слова выучила по книжкам с яркими картинками, которые отец привозил из поездок на научные конференции за рубежом. А французский, наравне с народным киньяруанда, всюду был в ходу еще с колонизаторских времен. Объясняться на киньяруанда непросто: речь руандийцев изобилует старинными поговорками и выражениями, относящимися к незапамятным временам. Простые слова, складываясь в предложения, внезапно обретают совсем иной смысл. Старая Элоди говорила, что киньяруанда создан для гимнов и песнопений, торжественных и прекрасных, как пылающее закатное небо. Но когда однажды Лаура из любопытства спросила у Оливии, как будет звучать на ее родном языке какая-то фраза, та лишь беззвучно пошевелила губами, не в силах выдавить ни звука, – горло сжало стальными обручами. Киньяруанда стал проклятым языком. Языком ее ночных кошмаров.

Заняв свое место за последней партой, Оливия оглянулась. Кажется, из-за разговора с директором она пропустила половину урока. Девочки в классе по цепочке зачитывали на английском фрагменты из «Ифигении» Расина для обратного перевода на язык подлинника – французский. Оливия перечитывала трагедию столько раз, что помнила текст почти наизусть. Стараясь не шуршать оберточной бумагой, она осторожно распечатала подарочный сверток и достала блокнот. Зеленый переплет, линованные листы благородного оттенка слоновой кости. Даже замочек с крошечным ключом. Она снова оглянулась по сторонам, но все одноклассницы были заняты заковыристым текстом.

Оливия твердым, округлым почерком вывела на форзаце свое имя, перелистнула и провела ребром ладони по сгибу. Ее рука в нерешительности зависла над листом. А затем буквы сложились в слова.

«Я точно помню день, когда была абсолютно, безоговорочно счастлива. 6 марта 1994 года. Мне исполнилось двенадцать. И я ела крокодила – в первый и, наверное, в последний раз в жизни. Танцевала так, что отбила пятки. И все были живы. И смеялись. А потом был ливень, похожий на библейский потоп».

Растревоженные воспоминания теснились, затуманивали взгляд, как ил, поднятый со дна медленной реки. Тем утром она проснулась, предвкушая день, полный веселья, сладостей и подарков. К тому же Марк твердо пообещал, что не пропустит празднования дня рождения младшей сестры. Так что даже напророченный в прогнозе погоды ливень не грозил испортить настроение – тем более что на небе не было ни облачка.

Когда полуденная жара спа́ла, в саду, прямо под раскидистыми кронами, накрыли длинные столы. Калитку пришлось подпереть камнем, потому что поток гостей не иссякал. Зная, как доктор Каремера любит свою маленькую дочурку, на празднование прибыли знакомые из отдаленных деревень и даже из Кигали. Гости собирались кучками, обсуждали что-то вполголоса, но, стоило кому-то подойти поближе, тут же смолкали. Приглушенный шепот, недомолвки, вздохи и уклончивые взгляды – Оливия давно подметила, что взрослые изобрели свой тайный язык.

Старый Стефан Нкурунгиза, который был почетным гостем на любом торжестве в деревне, первым разломил лепешку и произнес: «Благодарим тебя, Господи. Пошли здоровье и достаток всем в этом доме. Пусть посевы, брошенные после сезона дождей, обернутся богатым урожаем. Помоги труженикам избежать опасности в поле: пусть не ужалят их ни змея, ни скорпион, могучий владыка кустарников. Убереги их голени от порезов мотыгой и мачете. Пусть им сопутствует удача во всех добрых начинаниях. Пусть их жены рожают мальчиков – сильных и здоровых. Пусть соседи живут в мире и не делят ни скот, ни землю. Пусть вершится все так, как заведено с начала времен, и дети будут укладывать в землю своих отцов, а не отцы – детей».

Краем уха Оливия услышала перешептывания гостей о том, что старик уже теряет ясность ума, раз не нашел более подходящего случаю, веселого тоста для праздника. А Стефан Нкурунгиза, высказав все, что намеревался, опустился в плетеное кресло и с той самой минуты не произнес больше ни словечка и не съел ни крошки. Так и сидел, опершись на узловатую палку, и смотрел на танцующих и смеющихся гостей, покачивая головой – то ли с неодобрением, то ли просто от старческой немощи.

Коронным блюдом праздника стал запеченный крокодил. Его огромную безобразную тушу, подвешенную за веревки на длинном шесте, охотники принесли вчера на рассвете. Под бдительным надзором Годлив его уложили на огромном столе, ошпарили кипятком из большого алюминиевого чайника и короткими ножами выскоблили ороговевшие чешуйки – так, что он стал совсем белым, как альбинос. Даже зубы вычистили от илистого налета. Выпотрошили тушу и начинили брюхо овощами, смешанными с красными стручками жгучего перца, головками чеснока и щедро сдобренных приправами. А затем распяли ощерившееся чудище на толстых железных прутьях и запекали, приплясывая вокруг углей и весело распевая. Оливия наблюдала за этим с затаенным ужасом и отвращением.

– Полакомиться мясом заклятого врага – древний обычай, который чтут до сих пор, – сказал отец. – Иначе не бывать удачи на охоте и благоденствию в семье.

– Мне даже жаль бедного крокодила, пусть он и зубастое чудище.

– К слову, мясо отвратительное на вкус – жесткое, как резина, и воняет речной тиной, – нагнувшись, шепнул ей на ухо отец. – Но тебе, как имениннице, полагается самый большой кусок, – подмигнул он и заливисто рассмеялся, когда дочь брезгливо поморщилась.

Отец оказался прав: белое волокнистое мясо крокодила на вкус напоминало слегка подтухшую курятину. Но каждый гость праздника счел почетным долгом отщипнуть праздничное лакомство и, окунув щепоть в миску с огненным соусом, который начисто отбивал способность различать вкусы на несколько часов, отправлял в рот, с трудом переводя дух и оттирая тыльной стороной ладони набегающие слезы.

К вечеру подул ветерок, прохладный и ласковый. Вдали, над озером, глухо пророкотало. Кто-то из гостей забеспокоился, предлагая внести накрытые столы в дом, пока не хлынул ливень. Отец достал гитару, провел пальцами по струнам. Патрик, юный помощник мясника, подхватил, выстукивая мелодию ложками на пустых пивных бутылках и старом ведре, а Огюст, который присматривал за школьным садом, достал трубу. Гости встретили музыкальное трио радостными воплями и свистом. Кто-то из соседей притащил барабаны, и их скачущий ритм расколол небо. Девчонки белозубо улыбались и, взметая яркие подолы, танцевали, вколачивая босыми пятками красную пыль. Их матери посмеивались, глядя на это искрящееся веселье, но затем магия танца захватила и их: поводя плечами, притопывая, вскидывая запястья со звенящими браслетами, они втягивались в намагниченный круг.

Стемнело внезапно, словно кто-то задернул шторы. Налетел ветер, небо прорезали ослепительные всполохи молний, но никто из танцующих словно не замечал разбушевавшейся стихии. Только Абель, дворовый пес, поджав хвост, забился под стол. Его пугали раскаты грома и безумное, яростное веселье людей, словно готовившихся без страха и сожалений встретить последний день жизни.

Ритм музыки все ускорялся, устоять перед неистовой силой, вселившейся в тела, не мог уже никто. Трубач, раздувая щеки, еле поспевал за ударными. Лица музыкантов, которые лупили по туго натянутым барабанам, лоснились от пота. Гости отбивали ритм хлопками, притопывали, поднимая тучи пыли. Кровь в висках стучала в унисон музыке. Сердце бешено колотилось. Ветер наклонял вершины деревьев, шумели ветви, трепетали листья. Наэлектризованный воздух был пропитан запахом прогретой земли.

А затем на головы людей обрушился ливень, и все бросились собирать столы, стулья, тарелки, сгрудились под деревьями и на крытой террасе и смотрели, как оглушительные отвесные струи смывают остатки праздника. Оливия, запыхавшаяся, с прилипшими ко лбу прядями и намокшим платьем, стояла под величественным, как собор, фикусом, осенявшим своей узорчатой тенью все ее детство, рядом с отцом, и он держал ее руку в большой теплой ладони. Заметив сквозь пелену дождя смутную фигуру старшего брата, она вскрикнула от радости – Марк все-таки сдержал обещание!

В тот миг она чувствовала, что каждой клеточкой тела связана со всем огромным миром, ее переполнял восторг и хотелось стучать в барабан, петь, танцевать и смеяться – громко, во весь голос.

Когда ливень начал стихать, раздался глухой рокот, похожий на дальние раскаты грома, только разносился он словно из-под земли. Пока гости растерянно переглядывались, старый Стефан Нкурунгиза заметался, размахивая руками и крича, чтобы все подальше отошли от стен. И только увидев широкую трещину, сверху донизу расколовшую стену гаража, все осознали грозившую им опасность.

В Руанде землетрясения случаются частенько, чуть ли не каждый день: крошечная холмистая страна затерялась в самой середине Великой рифтовой долины, на разломе Африканского материка. И здешние люди – под стать своей земле. Под внешним спокойствием, за фасадом дружелюбных улыбок и приветливых речей подспудно накапливались темные подземные силы, вынашивались жестокие, разрушительные планы кровной мести. Мир здесь, на этой благословенной земле, привыкли воспринимать всего лишь кратким промежутком между бесконечными стычками и кровопролитием. И хотя страна выглядела процветающей, огненная лава уже клокотала, готовясь вырваться на поверхность и смести все на своем пути.

День, когда Оливии исполнилось двенадцать, стал застывшим слепком закончившегося детства. Словно все многочисленные родственники, друзья отца и соседи собрались в саду лишь для того, чтобы память навеки запечатлела их, как на пожелтевших фотоснимках, которые хранились в толстом бархатном альбоме в кабинете отца, перед тем как они будут стерты с лица земли.

Глава 4

Кто не потерялся ночью, не потеряется и днем.

Африканская пословица

За пять лет, проведенных в колледже, Оливия так и не завела близких подруг. Она держалась с вежливой отстраненностью, улыбалась, поддерживала разговор, но, только оставшись одна, вздыхала с облегчением и расправляла затекшие от напряжения плечи. Во время большой перемены она, как правило, усаживалась на подоконнике в дальнем конце коридора и через окно наблюдала за девочками из младших классов – шумные, хохочущие, неугомонные, они носились по школьному двору, как стайка маленьких белых бабочек.

Однажды Лаура прибежала к ней, взбудораженная новостями: только что важный господин («респектабельный, как министр финансов») вышел из кабинета директора, держа за руку свою дочь, разодетую, как наследная принцесса.

– И мадам Буаселье разговаривала с ним так уважительно, что я сразу поняла – важная шишка. Он сел в белый лимузин с шофером и укатил. А дочь осталась.

– И что тут особенного? – недоуменно спросила Оливия.

– А то: они тоже из Руанды.

У Оливии зашлось сердце, но она с деланым безразличием пожала плечами и снова опустила взгляд в книгу.

– Что, и это все? Я-то думала, ты проявишь хоть немного участия. А ты… просто черствый сухарь. Ну и пожалуйста, сиди тут в одиночестве. – Лаура, обманутая в ожиданиях, отвернулась и обиженно засопела.

А Оливия, изо всех сил стараясь сохранять невозмутимый вид, лихорадочно размышляла. Руандийка? Здесь, в Монреале? Не может быть. Лаура, как обычно, что-то перепутала и присочинила. Как в тот раз, когда она с обезоруживающей улыбкой подвела Оливию к Этель Асантэ, чьи родители были выходцами из Ганы, и страшно удивилась, когда узнала, что они не только не родственники, но и не знакомы и никогда прежде не встречались.

– Но вы же обе из Африки, разве нет?

Этель, которая родилась в Монреале и ни разу не бывала на родине предков, обиженно сморщила нос.

– Прости, Этель. Лаура, видимо, полагала, что Африка размером чуть больше ее родного Хэмпстеда[4], – улыбнулась Оливия, стараясь шуткой сгладить неловкую ситуацию.

Действительно, Ботсвана, Конго, Сенегал, Нигерия, Эфиопия или Мозамбик – какая, к черту, разница? Что уж говорить о Руанде – настолько крошечном клочке земли, что на географических картах название страны приходится размещать на чужой территории или и вовсе в сноске? Африка – она и есть Африка. Черный континент. Дикая саванна, по которой бродят львы, жирафы и племена одетых в набедренные повязки аборигенов, страдающих от голода и жажды на выжженной земле. Оливия грустно усмехнулась – печально, что так рассуждала не только Лаура, но и подавляющее большинство людей здесь, за океаном. В белом цивилизованном мире.

Когда перед обедом Оливия спустилась в гостиную, там царило необычайное оживление. Угадать источник пристального интереса было нетрудно. Удобно устроившись в кресле, новенькая щедро расточала улыбки сгрудившимся вокруг нее воспитанницам колледжа, которые стремились услужить: пододвинуть поближе вазочку с печеньем, принести стопку журналов или поправить диванную подушку. И щебетали, щебетали, щебетали – просто без умолку.

– Вот и ты наконец! Идем же, я вас познакомлю! – горячо зашептала Лаура и, ухватив Оливию за запястье, поволокла ее в центр комнаты.

– Дафроза, а это Оливия Каремера, моя соседка по комнате. Она тоже из Руанды! – торжественно провозгласила она, словно вытянула козырную карту в финале игры.

Все в комнате с любопытством уставились на Оливию, как будто только сейчас увидели ее впервые, а она не сводила глаз с лица Дафрозы. В расширившихся зрачках новенькой чернотой плескались страх и смятение, а губы беззвучно выдохнули слово, которое Оливия не слышала уже несколько лет. И оно погребальным колоколом зазвенело в ее ушах. Этого краткого мига было достаточно, чтобы понять: подругами им не стать никогда.

«Инъези». Таракан. Грязное, презираемое насекомое. Так вооруженные головорезы, выступающие за установление главенства хуту, называли тутси – всех без разбора. И считали, что поступать с ними надо так же, как с насекомыми, – изловить, прихлопнуть, раздавить без всякой жалости и вымести поганой метлой – прочь, прочь!

С той первой встречи и началась между ними необъявленная холодная война, которая продолжалась вот уже несколько лет, то затихая, то разгораясь вновь. Дафроза, как опытный полководец, считала, что на войне нет запрещенных приемов. Чтобы склонить девочек на свою сторону, она задабривала их запретными сладостями и разной дребеденью, пока не окружила себя плотным кольцом подружек.

Оливия же словно и вовсе не замечала военных маневров, полагая, что, если ей хватит выдержки уклониться от прямого конфликта, со временем все сгладится и забудется. Она ошиблась. Не проходило и дня, чтобы какая-нибудь из подружек Дафрозы не устроила очередную мелкую пакость: толкнула локтем, когда Оливия шла в столовой с подносом, бросила в портфель мокрую губку, которой учитель стирал мел с доски, или заперла в кабинке туалета. Она молча сносила эти выходки и только выше вскидывала подбородок и плотнее сжимала губы.

– Ума не приложу, почему ты недолюбливаешь Дафрозу? – недоуменно спросила ее как-то Лаура, разглядывая свое отражение в карманном зеркальце. – Смотри, какой суперский чокер она мне подарила. И вообще, она классная – веселая и не задирает нос, как некоторые.

– Она… Она лгунья.

Не стоило тратить силы на то, чтобы втолковать Лауре, чье детство прошло в благополучном до зевоты пригороде Монреаля, как зародилась кровная вражда между хуту и тутси. Которая за считаные месяцы унесла жизни миллиона руандийцев, а скольких еще вынудила сорваться с земли предков, оборвать корни и жить на чужбине – без родного языка, без семьи, друзей, без памяти, без прошлого.

«Колонизаторы утверждали, что Руанда-Урунди – страна закоренелых лжецов. Но знали ли они, что значит жить в постоянном страхе? “У белых есть ружья, деньги и законы, а у черных – только потаенные мысли. Человек, который говорит все, что есть на уме, прилюдно обнажается, а голый человек слаб и уязвим”, – так говорила Старая Элоди.

Тутси умеют хранить тайны. Нас с детства приучают помалкивать. В Стране тысячи холмов это полезный навык для тех, кто дорожит жизнью».

Оливии было семь, когда она впервые услышала за спиной уродливое, извивающееся, словно многоножка, слово – инъези, – которое злобно бросил ей вслед оборванный забулдыга. Она прибежала к отцу, растерянная, заплаканная. Он усадил ее на колено, гладил по голове и долго молчал.

– Почему он так сказал, папа? Я ведь не сделала ничего плохого! – допытывалась Оливия.

– Тут нет твоей вины. Этот человек болен. В его сердце поселилась черная злоба. И она мучает, изматывает, грызет его душу. Он считает, что судьба обошлась с ним несправедливо. Всегда гораздо проще обвинить в своих неудачах кого-то другого. Иначе придется признать, что твоя жизнь катится под откос вовсе не по злой воле рока, а потому, что ты не трудился в поте лица, не получил образования и лишь трусливо искал утешения на дне бутылки. Ну все, беги.

Позднее, когда она стала донимать отца расспросами, ему все же пришлось рассказать об истоках вражды хуту и тутси. Давно, когда страна называлась еще Руанда-Урунди, а где-то далеко-далеко в большом мире назревала кровопролитная война, на эти земли пришли сначала германские, а потом бельгийские колонизаторы. Руанда казалась им дикой, первобытной страной, и они стремились устроить жизнь здесь по тем же законам, что и на далекой родине. Они начали строить города, прокладывать дороги, возводить школы, суды, церкви и отделения полиции. На землях Руанды испокон веков мирно уживались три народа. Большинство – хуту: коренастые, с широким приплюснутым носом, с курчавой шевелюрой и темным, почти смоляным цветом кожи. Тутси – высокие, худощавые, с кожей кофейного оттенка. Были, конечно, еще тва – пигмеи, обитающие в бу́ше[5]. Но их уже в то время оставалось так мало, что и в расчет не стоило брать. Бельгийские чиновники подошли к делу с исключительной обстоятельностью и дотошностью: пригласили ученых, которые специальными линейками и циркулями замерили окружность черепов, длину носов и прочее. И оказалось, что носы тутси на целых два миллиметра длиннее, чем у хуту! Отныне каждый руандиец получил отметку в паспорте, которую уже нельзя было изменить. Людей, которые всегда жили по соседству, говорили на одном языке, молились одному богу, дружили, заключали браки, разделили на разные народы. Но это еще полбеды. Колонизаторы сочли, что высокий рост и тонкие черты тутси свидетельствуют об их благородном происхождении и дальней связи с цивилизованными северными народами, а смуглый оттенок кожи объясняется тем, что они просто слишком много времени проводят под палящим солнцем. Так «благородные» тутси стали правящей элитой. А хуту была отведена неприглядная роль рабочих муравьев. Потом произошла революция, и колониальный режим пал. Хуту сочли несправедливым, что все блага достаются малочисленным тутси, и перевернули песочные часы. Правда, от этого их жизнь не стала веселее или богаче, и тогда им захотелось отыграться за долгие годы угнетения. «Вот и вся история. Вечная, как мир», – грустно улыбнулся отец.

С того дня Оливия стала невольно присматриваться к соседям и одноклассникам в школе, пытаясь угадать, кто их них хуту, а кто – тутси. Это стало тайной игрой: словно расставлять фигуры на шахматной доске перед началом партии. Вон та невысокая девушка, ладная, округлая, с корзиной на голове, – наверняка хуту. А вон тот парень, в кепке, длинный, тощий, как жердь, – точно тутси. И вон тот, на велосипеде. А вот этот, в клетчатой рубахе? Худощавый, высокий, но нос – как раздавленный клубень, запеченный в углях костра. Так кто же он, тутси или хуту?

– Папа, а мы кто, хуту или тутси? – спросила однажды за ужином Оливия, болтая ногами под стулом.

За столом повисла тишина. Было слышно, как звякнула вилка. Легкий ветерок, ворвавшись в столовую, взметнул прозрачные занавески. Оливия подняла глаза и увидела растерянные, обескураженные лица родителей. Марк, который приехал погостить на каникулы, насмешливо уставился на отца, выжидая, как тот выкрутится.

– Я что-то не то сказала? – покраснела Оливия.

– Нет, все в порядке. Но почему ты спрашиваешь?

– Так, ребята в школе болтают всякое…

Марк бросил быстрый взгляд на отца, но тот и бровью не повел.

– Что ж, – сказал отец, отложив приборы и скрестив пальцы в замок. – Я тутси. А твоя прекрасная мать – хуту.

По радио тихо пели церковные гимны. Мама закрыла глаза и помассировала виски, как будто у нее внезапно разболелась голова. Оливия понимала: что-то невысказанное присутствовало так же ощутимо, как мошки, облачко которых бестолково толклось под лампой.

– А я? – тихо спросила Оливия.

– А ты – руандийка, моя маленькая птичка, – улыбнулся отец, легко коснувшись указательным пальцем кончика ее вздернутого носа, который, как считала Оливия, критично разглядывая себя в зеркало по утрам, сильно ее портил. – Не забивай свою прелестную головку всякой ерундой.

– Кто-нибудь хочет добавки? – спросила мама. – Рагу сегодня удалось на славу, не так ли?..

После ужина, убирая со стола посуду, мама тихо спросила у отца:

– Зачем обсуждать это с детьми?

– Это история ее народа. Ты бы предпочла, чтобы она росла, не зная своих корней?

– Она пока не готова знать всю правду.

– Если спрашивает, значит, готова.

В тот вечер все шло наперекосяк, отец и брат сильно поссорились. Оливию рано спровадили спать, но она, притулившись на лестнице, прислушивалась к голосам, доносившимся из гостиной.

– Ребята из университета вступают в РПФ[6], чтобы дать отпор «Интерахамве»[7]. Мы должны быть готовыми сражаться, если мирные переговоры провалятся.

– Думаешь, ты герой? Ошибаешься. Ты поймешь это, как только над головой засвистят пули и рядом упадут твои товарищи. Ну какой из тебя вояка? Ты и оружие-то никогда в руках не держал!

– Так что же, покорно ждать, пока в студенческий кампус ворвутся головорезы с мачете и порешат всех, в чьем паспорте не та отметка?

В гостиной повисла звенящая тишина.

– Знаешь, отец, прежде я никогда не задумывался о том, кто я – хуту или тутси. Я просто жил, учился, играл с друзьями в футбол, мечтал стать учителем и встретить хорошую девушку. Но теперь каждому приходится делать выбор. И я выбрал быть тутси. Я не хочу умереть по ошибке, понимаешь?

«Я все думаю, думаю, не в силах избавиться от мысли, что и отец, и мама, и брат предвидели наступление черного дня. Знали тех, кто точит ножи, только и выжидая условного сигнала. Они годами жили с ними бок о бок, приветливо улыбались при встрече, болтали по-соседски. Родители предугадывали, какая участь уготована всем тутси. Но в последней отчаянной надежде, веруя в разум и справедливость, в доброту людей, в милость Бога, сами же высмеивали страшные предчувствия. Ведь хуту, как и тутси, ходят на исповедь и к причастию, целуют на ночь детей, любят всласть посмеяться над забористой шуткой и не прочь пропустить по бутылочке бананового пива пятничным вечером… Словом, люди как люди».

Глава 5

Рубец говорит: «Раньше я был раной».

Африканская пословица

Католический колледж Святого Сердца в Монреале основан в середине девятнадцатого века, это одно из старейших учебных заведений провинции Квебек. Обучение обходится семьям девочек в солидную сумму, но конкурс большой, без серьезных экзаменов и рекомендаций не попасть. Как и в большинстве старых колледжей, здесь свято чтут традиции. В старших классах каждая воспитанница должна один день в неделю – субботу, чтобы это не стало помехой учебному плану – посвящать общественному служению. Девочки, которым хотелось провести выходной с семьей, сходить в кино, на свидание или просто пошататься по торговым моллам с сияющими витринами, втайне роптали. А Оливия ждала каждую субботу с нетерпением. Воспитанницам запрещалось покидать колледж без сопровождения родителей, попечителей или куратора. Госпожа Арно навещала ее нечасто, так что волонтерство в монреальской больнице Шрайнерс было для Оливии единственной возможностью вырваться из школьной рутины хотя бы на короткое время.

– Ума не приложу, что ты торчишь в этой богадельне? Дрожь пробирает от одного только больничного запаха, – удивлялась, прихорашиваясь перед зеркалом, Лаура.

Однажды она пожаловалась Оливии, что ей надоело умирать со скуки по субботам, обходя с маленьким пылесосом бесконечные стеллажи книг в запасниках библиотеки Сен-Сульпис, и за компанию напросилась в клинику Шрайнерс. Правда, с дежурства она сбежала уже через полчаса («надраивать шваброй полы в палатах или выносить утку – ну уж нет!»). После этого Лаура попробовала быть помощником флориста в парке Мезонёв, примыкающем к Ботаническому саду Монреаля («целый день на солнце – к вечеру мое лицо стало красным, как спелый помидор!»), разливала похлебку бездомным в Суповой кухне одного из благотворительных обществ («гадость, гадость, от меня до сих пор разит мерзким варевом»), а с недавних пор раздавала прихожанам собора Мари-Рен-дю-Монд перед мессой распечатки торжественных гимнов, которые будут исполняться во время службы («все очень, очень респектабельно – собирается прекрасное общество, самые уважаемые семьи города, из старой аристократии»). Оливия улыбалась, слушая ее рассказы, но не променяла бы клинику ни на какое другое место.

Детская больница Шрайнерс, окруженная старым городским парком, считается едва ли не лучшей в мире по экспертизе в области несовершенного остеогенеза – редкого генетического заболевания, известного как болезнь «хрустального человека». Это врожденный порок, который может проявиться с первых дней жизни или внезапно обнаружиться в более взрослом возрасте. Одно неловкое движение – и пара месяцев в гипсовом панцире обеспечена. Многие дети проводят в больничной палате по несколько месяцев, тоскуя по дому, родным и друзьям. У больных остеогенезом склера[8] вокруг радужки глаз отливает синим, и Оливии казалось, что в глазах детей плещутся невыплаканные слезы. Наводя чистоту в палате, она напевала французские песенки, которые помнила с детства, или сочиняла разные истории – про жадного бурундука, задиристого енота или трусливого кролика. Пока она орудовала шваброй, маленькие пациенты слушали ее, затаив дыхание, хотя бы на короткое время забывая о болезни и становясь самыми обычными детьми.

Однажды, когда Оливии было лет десять, отца срочно вызвали для врачебного консилиума в Кигали. Она повисла на рукаве пиджака и не отпускала, пока отец не согласился взять ее с собой.

– Только, чур, молчать всю дорогу. И пока я буду занят, погуляешь в саду, к больничным корпусам даже приближаться не вздумай, – с притворной строгостью сказал отец.

Мать только вздохнула и покачала головой – опять балует дочь, потакает глупым капризам: виданное ли дело – тащить ребенка в лазарет, где даже в воздухе разлита зараза?!

Во время долгой поездки Оливия с трудом сдерживалась, чтобы не начать болтать без умолку, – соблюдала уговор. За окном проплывали пологие зеленые холмы, банановые рощи, поля, на которых, согнув спину, трудились женщины в ярких тюрбанах и цветастых юбках. Увидев автомобиль, они распрямляли уставшие спины, прикладывали ладони козырьком ко лбам и долго смотрели вслед облаку рыжей пыли.

Больничный центр Кигали представлял собой скопление невысоких однотипных корпусов, между которыми были проложены серые асфальтовые дорожки. Не будь людей в белых халатах, которые с озабоченным видом перетаскивали больных на носилках, со стороны это напоминало бы вереницу грузовых контейнеров или построенный на скорую руку лагерь беженцев. Повсюду, где чахлые деревца отбрасывали бледную тень, на корточках сидели люди. Они проводили в ожидании много дней, но не тяготились, воспринимая это как заведенный порядок вещей, и пытались наладить нехитрый быт: сооружали навесы из палок, чтобы укрыться от палящего солнца, разводили костерки, кашеварили. Рядом бегали и играли в пыли дети, спали старики – кто на циновке, кто на куске картона, прикрыв голову полотенцем или собственной несвежей майкой. Тут же прямо с земли торговали лепешками, вареной кукурузой, фруктами и мылом, а из-под полы спекулировали и лекарствами. Со всех концов больничного городка тянулись скорбные процессии, несущие на самодельных носилках увечных родственников.

– Так, ты идешь со мной, – пробурчал отец, крепко взяв ее за руку. – Не отходи ни на шаг и ни к чему не прикасайся, ясно?

Оливия послушно кивнула. Она храбрилась, но увиденное испугало ее. Впрочем, в больнице была та же толчея и сумятица. На каждой койке лежало по двое больных, зачастую еще и с детьми. Под убогой лежанкой нередко ютился еще один больной – хорошо, если на циновке, а то и прямо на грязном полу. Повсюду ползали, носились дети. Оливия заметила девочку, по виду – ее ровесницу: притулившись с миской на краешке кровати, она кормила свою мать, которая была уже не в силах держать ложку с сероватой кашей. Несколько истощенных, сутулых парней с запавшими, лихорадочно поблескивающими глазами тащили на скрипучей тележке алюминиевый бак с варевом. Пробираясь между тесно сдвинутыми койками, они переругивались свистящим шепотом, опасаясь, что еды не хватит на всех.

– Идем, посидишь в ординаторской, – потянул ее за руку отец.

В слабо освещенной каморке, склонившись, сидела миловидная девушка. Она шила что-то, держа руки в пятне желтого света настольной лампы. Заметив отца Оливии, она устало убрала запястьем прядь со лба и улыбнулась.

– Доктор Каремера! Благодарю, что приехали так быстро. Вы захватили лекарства?

Отец приподнял повыше саквояж, который держал в руке.

– Прекрасно! А то антибиотики кончились еще месяц назад, а следующая поставка ожидается только через три недели. Вчера раздали остатки аспирина.

Девушка развела руками, показывая на стоящие вдоль стен этажерки, похожие на пустые клетки.

– Зато, – усмехнулась она, – на днях из Франции прислали огромную партию противогрибковой мази. Жаль только, что вряд ли кому-то в Руанде придет в голову идти в больницу из-за кожной сыпи.

Отец лишь хмыкнул, подтверждая справедливость ее слов.

– Осталось чуть-чуть морфина, сироп от кашля, бинты и перекись, – продолжала перечислять медсестра. – Ах да, и еще микстура, с которой никто толком не знает, что делать. Называется «Геридроп» и, кажется, помогает от каких-то старческих болезней. Но вы же знаете, доктор Каремера, пожилых в Кигали не так уж много. Впрочем, мы рассудили, что эффект плацебо никто не отменял, и, поскольку вкус у нее премерзкий – а это, вам тут всякий подтвердит, верный признак действительно хорошего, настоящего лекарства, – выдаем по столовой ложке всякому, кто обращается – хоть с переломом, хоть с белой горячкой.

Отец рассмеялся, но невесело, хрипло.

– Ладно, идем. Дочь побудет здесь, ладно? Не скучай, я скоро. – Отец выпустил ее ладонь из большой теплой руки и подмигнул на прощание.

Только побывав в Больничном центре Кигали, Оливия осознала, как посчастливилось жителям ее маленького городка. Отец потратил наследство, доставшееся ему после смерти отца, на строительство клиники. Постоянно вел переписку с иностранными благотворительными фондами, добиваясь поставок медикаментов. Клиника уже не вмещала всех страждущих, которые вереницей тянулись в Гитараму[9] со всех концов страны. Когда отец задерживался к ужину и Годлив начинала ворчать под нос, что жаркое скоро совсем остынет, и нарочно громко стучать крышками больших кастрюль, мама посылала Оливию в клинику. И она, нетерпеливо переминаясь в дверном проеме и почесывая вечно ободранные коленки, дожидалась, пока отец закончит прием, ровным почерком записывая путаные и немногословные ответы пациентов, робеющих и стесняющихся своего недуга, для истории болезни.

Может, поэтому, впервые переступив порог монреальской больницы Шрайнерс и вдохнув знакомый запах лекарств и дезинфицирующих средств, она сморгнула слезы. Однажды, когда Оливия, увлекшись, присела на край кровати маленького Жан-Пьера, чтобы закончить рассказывать очередную историю про братца Кролика, в палату вошла доктор Блан. Она недовольно нахмурилась, и Оливия замолчала. Но дети в один голос завопили, что требуют продолжения, и доктор Блан, кивнув, чтобы Оливия рассказывала дальше, начала обход, измеряя температуру и проверяя карточки с назначениями.

– Ты слишком юна, чтобы быть медсестрой, – сказала она, когда они вышли в больничный коридор.

– Я не медсестра. Я учусь в колледже Святого Сердца и прихожу сюда по субботам.

– Не позволяй детям слишком уж привязываться – когда тебе наскучит и ты сбежишь, они будут грустить, а в их жизни и так не много радости.

– Я не сбегу, – тихо сказала Оливия.

– Как твое имя?

– Оливия, госпожа Блан.

– Доктор Блан, – поправила та. – Заглянешь на минутку в мой кабинет?

Кабинет доктора Блан располагался в дальнем конце коридора. За дверью из матового стекла со скромной табличкой оказалась крошечная комната, где с трудом помещались письменный стол и стеллаж, заваленный старыми папками с историями болезней и потрепанными медицинскими справочниками.

– Осмотрись пока, а я возьму кофе в автомате.

Оливия растерянно застыла посреди кабинета – единственный шаткий стул, на который можно было бы присесть, был завален грудой книг и бумаг. Вся стена справа от рабочего стола была увешана дипломами и сертификатами. Оливия вежливо разглядывала их, заложив руки за спину, как вдруг ее взгляд уперся в старый черно-белый снимок в скромной деревянной рамке. Фото порядком выцвело, но она сразу же узнала родное лицо. Она протянула руку и дрожащими пальцами коснулась прохладного стекла. Ошибки быть не могло: крайним слева, в верхнем ряду, стоял ее отец. В белом халате, худой и нескладный, совсем еще молодой. Оливия запомнила его уже другим, с проседью и бороздками морщин на лбу. Но это был, несомненно, он – по привычке засунул большие ладони в карманы брюк и застенчиво улыбался, глядя прямо в объектив камеры. Точно такой же снимок висел в рабочем кабинете отца.

Оливия судорожно всхлипнула, стараясь выровнять дыхание. На ее плечо мягко опустилась ладонь.

– Значит, я не ошиблась, – дрогнувшим голосом сказала доктор Блан. – Ты очень похожа на отца, Оливия. Мы вместе выпустились, он был одним из лучших студентов курса, с блестящими перспективами. Он был хорошим человеком и надежным другом. Мне очень жаль.

– Расскажите, каким он был в молодости, – попросила Оливия.

– Упертым, просто-таки повернутым на учебе. Его было не вытащить из-за учебников, но если уж выбирался на вечеринку, то танцевал до рассвета, и девчонки липли, как пчелы на мед. Только без толку – в его сердце безраздельно царила Жюльет.

– Кто? – переспросила Оливия.

Доктор Блан смущенно кашлянула и указала на хрупкую блондинку справа от отца. Видимо, снимок был сделан в погожий день: от яркого солнца на ее лицо легли резкие тени.

– Жюльет Фонтаж. Первая красавица курса, и притом умница, выдающийся диагност, с природным чутьем и рентгеновским взглядом. Все думали, они обручатся после выпуска. Он отправился в Кигали, чтобы добиться благословения матери, но… жизнь сложилась иначе.

Оливия вспомнила, как однажды застала отца, задумчиво склонившегося над стопкой фотографий и пожелтевших писем, написанных летящим бисерным почерком. Заметив дочь, он поспешно сложил все в коробку и запер ее в нижнем ящике стола.

– Когда он перестал звонить, Жюльет все ждала и ждала, чуть ли не по пять раз на дню сбегала по лестнице, чтобы проверить почтовый ящик. Мы тогда снимали квартирку в мансарде на двоих. Но Шарль как сквозь землю провалился. Жюльет с ума сходила. Рыдала целыми днями. А потом получила приглашение от одной из клиник где-то в южных штатах, уехала и оборвала прежние связи. Кажется, она все-таки вышла замуж, но я ничего не слышала о ней уже много лет. А вот с твоим отцом мы столкнулись лет пятнадцать назад или около того на научной конференции в Женеве. Просидели в баре отеля всю ночь: он рассказывал про клинику, про жизнь в Руанде, про семью… И про тебя – ты тогда только-только начала лепетать, и в его глазах было столько обожания и нежности.

Оливия поспешно смахнула слезы.

– Мы обменялись телефонами, изредка созванивались, – продолжала доктор Блан, – но знаешь, как это бывает: у каждого дела, заботы… Когда там, в Руанде, произошло все это, я обрывала телефон, звонила, звонила, звонила… А в ответ – только длинные гудки. Подключила старые связи, завалила запросами всех клерков в консульстве – там долго тянули с ответом, а потом сообщили, что, по имеющимся данным, Шарль Каремера погиб. Как и вся его семья.

«В первые недели после смерти родных я едва ли осознавала глубину пропасти горя и отчаяния – просто падала, падала, падала, как камень, сорвавшийся под стопой неосторожного путника. Большое горе – как неприступная крепость, выстроенная на вершине холма. Чужакам не проникнуть за окружающие ее неприступные стены. Ты обречен быть заживо погребенным в лабиринте переходов, лестниц и залов, населенном лишь призраками ушедших. Все, что остается, – хранить воспоминания».

Глава 6

Кошка и мышь не могут долго быть соседями.

Африканская пословица

Оливия пошла сразу в третий класс. Лет с пяти мать учила ее сначала складывать слоги в слова, потом – чистописанию, счету и рукоделию, а отец рассказывал разные истории: например, о том, почему во время дождя всегда бывают гром и молнии, почему змеи устраивают гнезда и откладывают яйца, как птицы, или кто изобрел телефон – кажется, он знал обо всем на свете. А еще занимался с ней английским и французским по книжкам с красивыми картинками, которые привозил из разных поездок и получал по почте от друзей, разбросанных по всему свету.

После полудня, когда суета в доме затихала, Оливия тайком пробиралась в сад. Она никогда не понимала, зачем взрослые устраивают сиесту, укладываясь вздремнуть посреди дня: чтобы выспаться, вполне хватает и ночи. Она забиралась на раскидистое манговое дерево, которое росло у самой ограды, и наблюдала, как соседские дети носятся с одуревшими от жары уличными собаками, выбивая босыми пятками клубы красной пыли из иссушенной земли.