Мир в капле росы. Весна. Лето. Хайку на все времена бесплатное чтение

Перевод с японского, статья и примечания Александра Долина

В оформлении книги, помимо классической японской живописи, использованы иллюстрации Олега Усова, а также каллиграфические работы Станислава Усова

Книга рекомендована к печати Ученым советом факультета МЭиМП Национального исследовательского университета Высшая школа экономики

© А. А. Долин, состав, перевод, статья, примечания, 2024

© О. Б. Усов, иллюстрации, 2024

© С. О. Усов, иллюстрации, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука^®

Поэзия жизни

XVI век в истории Японии известен как «эпоха враждующих провинций». Страну раздирали феодальные распри: горели замки, гибли самурайские кланы, могущественные полководцы ожесточенно сражались за пост верховного правителя. Лишь после того, как Токугава Иэясу одолел своих соперников и установил на два с половиной столетия господство сёгуната Токугава, в стране наступил мир и начался стабильный экономический рост.

Токугава Иэясу пресек контакты с европейцами, изгнав португальских и испанских миссионеров, наложил запрет на христианство, занялся пропагандой старых добрых конфуцианских этических норм и буддийского благочестия, а также строжайшими указами запретил контакты с внешним миром, провозгласив Японию «закрытой страной».

Все эти противоречивые меры неожиданно привели к небывалому расцвету культуры и искусств в изолированной от всего мира островной империи. Не случайно период Токугава (1603–1867) называют «японским Возрождением». Правящим сословием номинально оставались самураи. Их привилегии были закреплены законом и зафиксированы в жестких регламентациях по части права на ношение оружия, на особый фасон и цвета одежды, стили причесок и многое другое. Из населения страны в тридцать миллионов душ самураи и их семьи составляли всего лишь десятую часть. Следующим по значимости из четырех сословий было крестьянство, составлявшее три четверти населения. Далее шли ремесленники и купцы, на чью долю приходилось не более восьми процентов. Кроме того, около двух процентов занимали представители духовенства. Существовали еще лица неопределенного рода занятий (например, актеры кабуки или обитательницы «веселых кварталов») и каста неприкасаемых (эта). До XVII века носителями и создателями культуры оставались в основном духовенство, самурайская элита и немногочисленные вельможи императорского двора.

Рядовым самураям и горожанам в эпоху смут приходилось довольствоваться азами грамотности. Однако с наступлением прочного мира третье и четвертое сословия (ремесленники и купечество) вышли на авансцену, в кратчайший срок создали в феодальной стране структуру зрелого капитализма и стали de facto движущей силой исторического процесса. Эти перемены решающим образом изменили вектор развития японской цивилизации.

Хотя горожане отдавали должное высокой культуре самурайства и с пиететом относились к классическому наследию древности, их вкусы радикально отличались как от вкусов воинского сословия, так и от вкусов рафинированной аристократии. Именно в этот период из сплава синтоизма, дзэн-буддизма и неоконфуцианства рождается и достигает высочайшего развития культура больших городов, созданная стараниями купцов, ремесленников, самураев и многочисленного могущественного духовенства: драмы Тикамацу Мондзаэмона для театров кабуки и дзёрури, новеллы Ихара Сайкаку, приключенческие романы Бакина, поэзия хайку Басё, Бусона, Исса, гравюра Хокусая, Хиросигэ, Сяраку, Тоёкуни и Утамаро. Пышным цветом расцветают в городах ремесла. В быт входят керамика и фарфор, златотканая парча, драгоценное оружие, изысканная утварь и предметы дамского туалета.

Повсюду открываются школы: сэнрю и кёка, икебаны и чайной церемонии, игры на флейте-сякухати, на цитре-кото и на лютне-сямисэне, школы стихосложения, танца и песни. Их дополняют сотни школ воинских искусств – фехтования, стрельбы из лука, борьбы, – сосредоточивших в себе мудрость вековых традиций. Широчайшее распространение получает дзэнская эстетика в сфере хайку и обновленной вака[1], чайной церемонии, садово-паркового искусства, живописи и рисунка тушью.

В эстетике эпохи Эдо блеск и величие прошлого сочетаются с неукротимой жаждой новизны. Новая гуманистическая философия пронизывает все сферы жизни. Концепция «бренного мира как обители наслаждений» заметно теснит старую буддийскую концепцию «мира как юдоли скорбей». Ее влияние явственно ощущается и в смене литературных ориентиров.

Важнейшей предпосылкой «культурной революции» в период Токугава стала радикальная реформа книгопечатания. Начиная с эпохи Нара в Японии выходили в печатном варианте в основном только буддийские сутры и прочая духовная литература. Поэзию и прозу принято было переписывать в свитках от руки по соображениям эстетического характера. В 1693 году в дар императору от самурайских военачальников, предпринявших поход на Корею, был прислан печатный станок с подвижными металлическими литерами. Заменив литеры на деревянные, японцы наладили свое производство печатных станков и приступили к массовому выпуску книжной продукции.

Уже в XVII веке уровень грамотности по стране и особенно в больших городах достиг небывалых высот. Подавляющее большинство городского населения не только умело читать и писать (используя сложную скоропись и кодированную азбуку хэнтайгана), но также свободно ориентировалось в классической и современной литературе. Большие издательские дома (например, Цутая) и мелкие частные издательства стремились обеспечить читателя литературой на любой вкус. На книжном рынке появились сборники фольклорных рассказов и притч, плутовские романы, новеллы из жизни самурайства, духовенства и купечества, эротические новеллы, сатирические повести и полноформатные пародии на шедевры классического периода. Высокая классика также бесконечно издавалась и переиздавалась, давая современным острякам пищу для бесчисленных пародий.

Так, рядом с классическим хэйанским памятником «Повести из Исэ» («Исэ моногатари») появляется пародийный парафраз «Фальшивые повести» («Нисэ моногатари»), рядом с «Повестью о Гэндзи» Мурасаки Сикибу – пародия «Собачья Мурасаки, деревенский Гэндзи» («Ину Мурасаки, инака Гэндзи»). Пародируются и бессмертные шедевры из классических антологий вака. Книжная культура становится неотъемлемой частью повседневной жизни горожан.

Театры кабуки и дзёрури (бунраку) с их репертуаром более 200 пьес превращаются в любимое народное зрелище. Актеры кабуки, несмотря на низкий социальный статус, остаются кумирами публики. В искусстве «бренного мира» укиё высокая культура японского Средневековья входит в тесное соприкосновение с карнавальной культурой всеобщего осмеяния, пародирования и переосмысления в сатирическом контексте.

Совершенствование ксилографической техники привело к развитию жанра живописи и гравюры укиё-э. Крупнейшие художники – Утамаро, Хиросигэ, Тоёкуни, Хокусай и другие – работают в этом жанре, создавая тысячи картин. Почти все книги выходят с многочисленными иллюстрациями замечательных живописцев. В быт зажиточных горожан входят изысканные украшения и утварь, предметы роскоши, произведения искусства, ландшафтные сады, дома для чайной церемонии.

Эстетическое миросозерцание перемещается из элитарных кругов высокообразованного самурайства и духовенства в широкий круг недурно образованных и начитанных горожан. Труд писателя, поэта, драматурга становится не только эстетическим хобби, но и прибыльной профессией, которой можно заработать на жизнь, причем сословная принадлежность литератора в скованной социальными ограничениями стране более не заботит ни издателя, ни читателя, ни собратьев по цеху.

Огромные тиражи книг приносят доходы издателям и авторам. Растет число платных поэтических школ и открытых лекториев по литературе. Поэзия из цехового и сословного искусства превращается – в некоторых своих жанрах – во всенародное развлечение и увлечение, эстетическое хобби десятков тысяч образованных людей, вид приятного времяпрепровождения в компании коллег и единомышленников. И тогда на передний план выходит самый массовый, но в то же время самый утонченный жанр лирической миниатюры, исполненный философской созерцательности, неподдельной доброты, романтического пафоса и мягкого юмора – хайку.

По сути дела, в силу огромной всенародной популярности и отлаженной инфраструктуры (дешевое массовое многотиражное книгопечатание, всеобщая литературная грамотность интеллигенции, отличное почтовое сообщение и распространенная практика поэтических странствий) хайку стали прообразом современной социальной сети, причем не только на синхронном, но и на диахронном уровне, поскольку необходимой составляющей являлась также перекличка с предшественниками. Тысячи сочинителей и читателей хайку из разных городов, сплотив по интересам профессионалов и любителей, создали на базе поэтических школ гигантскую всеяпонскую литературную среду, в которой на протяжении веков шел свободный обмен стихами, критическими очерками и эссе. Сегодня та же, но уже глобальная социальная сеть с довольно незначительными модификациями продолжает существовать в интернете, как и в современной печати.

«Хайку – поэзия природы», – говорят одни. «Хайку – поэзия настроения», – утверждают другие. «Хайку – поэзия сокровенного чувства», – дополняют третьи. Но в действительности никто до конца не знает и не может знать, в чем секрет обаяния хайку – этих поэтических «волшебных картинок», которые оживают, соприкоснувшись с воображением читателя, как оживают, играя красками под влажной кистью, до поры бесцветные и невзрачные рисунки в детском альбоме.

Истоки поэзии хайку следует искать в разделах «несерьезных стихов» хайкай[2] классических антологий вака, начиная с «Собрания старых и новых песен Японии» X века («Кокинсю»). В этих странных «свитках», похожих скорее на приложения к основному корпусу памятника, были представлены стихотворения в форме танка, не соответствующие требованиям канона «чистой» лирики, – шуточные миниатюры, пародии, каламбуры. В XIV–XV веках, с развитием жанра «нанизанных строф» рэнга, требовавшего участия нескольких авторов в составлении одного стихотворения, вводная часть пятистишия хокку из трех строк с силлабическим рисунком 5–7–5 слогов стала отделяться от заключительных двух стихов (7–7 слогов), претендуя на самостоятельное существование. Вплоть до Нового времени все четыре термина – хокку, хайку, ку и хайкай употреблялись в работах поэтов и теоретиков хайку, что привело к некоторой контаминации их значений.

Со временем неопределенное понятие хайкай, означавшее нечто вроде «юмористической смеси», постепенно оформилось в независимый поэтический жанр хайку, чья связь с танка и рэнга уже не бросалась в глаза, хотя о создании серьезной лирики в этом жанре никто еще не задумывался. В дальнейшем к хайкай добавилась также проза хайбун, отличавшаяся лаконизмом и суггестивностью образов, а также специфический стиль рисования тушью хайга. К хайбуну, в частности, относятся разнообразные скетчи, предисловия к сборникам, заметки о жизни и поэзии, а также хроники и путевые дневники, которые вели многие поэты хайку в своих странствиях, считавшихся неотъемлемым атрибутом биографии настоящего хайдзина. Со временем хайку из дневников обрели право на независимое существование, как это произошло, например, с шедеврами Басё. Все виды хайкай заняли почетное место в ряду так называемых дзэнских искусств. Однако применительно к поэзии с конца XIX века преимущественно употребляется понятие хайку – буквально трехстишие из семнадцати слогов (5–7–5) в стиле хайкай, хотя в работах японских теоретиков жанра нередко фигурирует просто ку. Хотя с точки зрения ритмики хайку представляет собой трехстишие, в оригинале записывалось оно всегда в одну (разумеется, вертикальную) строку. Тем не менее в европейских переводах укоренилось трехстрочное написание.

Как и в средневековой классической поэзии вака, в танка, за редчайшим исключением, используются только слова собственно японского слоя лексики (ваго), а десятки тысяч китаизированных слов в иероглифических сочетаниях (канго) служить материалом стихотворения не могут.

Несмотря на то что в хайку, как и во всех прочих жанрах японской поэзии, нет концевой рифмы, действующий в японском языке «закон открытых слогов» обеспечивает благозвучность и мелодичность звучания строфы за счет обилия гласных. При этом включаются всевозможные механизмы инструментовки стиха: внутренняя рифма, аллитерации, ассонансы и сам эффект неизменной силлабической просодии, поэтического метра 5–7–5. Все это и превращает хайку из прозаического словесного скетча в стихотворение.

Пионером поэзии хайкай, кстати впервые введшим в оборот сам термин хайку, был Мацунага Тэйтоку (1571–1653). Он не только создал собственную школу хайку с детально разработанными правилами и рекомендациями, но и сумел привить обывателю вкус к новинке. Уже в 30-е годы XVII века Тэйтоку с удовлетворением писал:

Кажется, сегодня стар и млад, в столице и в провинции – все ищут утешения в сем искусстве. Хайку тоже, в сущности, разновидность японской песни вака, и потому к ним не следует относиться с презрением… В наши нерадостные времена, когда пришло в упадок учение Будды, достоинства хайку, пожалуй, даже превосходят достоинства танка.

Сам Тэйтоку, создавший много тысяч хайку и исписавший горы бумаги в попытках обосновать поэтику нового жанра, снискав славу первопроходца, так и не добился признания потомков ни в качестве настоящего поэта, ни в качестве ценного теоретика. К концу жизни он подытожил свои усилия в большом трактате, который содержал удручающе нудные наставления и ограничения для поэтов хайку по части словоупотребления. Хотя Тэйтоку и не справился с задачей превращения литературной забавы в высокое искусство, его начинания не пропали даром. Бесчисленные ученики и последователи мастера обессмертили его имя количеством, выпустив около двухсот пятидесяти коллективных антологий хайку школы Тэймон.

Со смертью Тэйтоку среди его многочисленных «наследников» разгорелась упорная борьба за первенство, которая привела к скорой деградации зыбких основ «серьезных» хайку. После нескольких лет хаоса в поэтическом мире возобладала комическая школа Данрин, детище Нисияма Соина (1605–1682). Школа эта быстро завоевала популярность среди осакского купечества благодаря своей оригинальности, относительной доступности и неистощимому остроумию. Основу успеха составляли парафразы известных тем из пьес театра но, аллюзии на злободневные события в городе и пародии на общеизвестные шедевры старинной классической лирики. Так, например, Соин спародировал знаменитую танка Сайгё (XII в.) из антологии «Новое собрание старых и новых песен Японии»:

В интерпретации Соина тема принимает неожиданный оборот:

Мастерство пересмешника Соин ценил превыше всего: «Искусство хайкай ставит неистинность прежде истинности. Хайкай – всего лишь пародия в сравнении с вака… Самое лучшее – писать то, что тебе больше нравится. Это шутка, которая рождается из фантазии». Пикантные намеки на чьи-то похождения и знаменательные события, уснащенные двусмысленными каламбурами и приправленные литературными реминисценциями, настолько импонировали вкусам образованного обывателя, что вскоре число приверженцев школы Данрин уже измерялось многими тысячами. Наиболее легковесные опусы в форме хайку, то есть в размере 5–7–5 слогов, получили название дзаппай – хайку о всякой всячине. Центрами ранней поэзии хайку были в основном Осака и Киото, но вскоре увлечение хайку охватило и Восточную столицу Эдо, достигнув самых отдаленных провинций на юге и на севере страны. Стиль Данрин, воцарившийся в литературном мире почти на десять лет начиная с 1675 года, хотя и не породил подлинных художественных ценностей, сыграл важную роль в подготовке вкуса читателей (и сочинителей) к восприятию эстетики хайкай, пусть даже в ее примитивном варианте.

Кружки любителей хайку, местами перераставшие в школы, в недалеком будущем должны были составить аудиторию для трехстиший иного рода. Тот же Соин, носивший сан дзэнского священника, уже пытался внести в поэтику хайку медитативную ноту. Среди его легковесных развлекательных стишков порой встречаются вполне серьезные наблюдения и раздумья. Не случайно Басё как-то заметил: «Если бы до нас не было Соина, мы бы и сейчас в хайкай подбирали объедки со стола старика Тэйтоку».

В школе Данрин сезонное деление сборников и употребление «сезонных слов» не являлись нормой, хотя роль времен года как организующего принципа поэтики постепенно возрастала. Это было связано с необходимостью как-то упорядочить тематику хайку и внести в них элементарную естественную рубрикацию. Однако игровая стихия Данрин, как и любых других шуточных миниатюр, не благоприятствовала сезонному восприятию окружающего мира, поскольку комические сюжеты совершенно не требуют привязки ко времени года. И все же обойтись совсем без сезонных образов поэты Данрин, разумеется, не могли. По мере вызревания философских основ хайку укреплялась сезонная основа жанра. Ее становлению способствовала многовековая сезонная эстетика поэзии вака (пятистишия танка и сцепленные строфы рэнга), а также побочная ветвь хайкай, унаследованная от поэзии рэнга – стихи-цепочки рэнку, как серьезные, так и шуточные.

В семидесятые годы ученик Соина, а впоследствии прославленный новеллист Ихара Сайкаку привлек внимание публики своими эксцентричными экспериментами. Он сплотил вокруг себя около двухсот «неортодоксальных» поэтов хайку, завоевав авторитет плетением бесконечных гирлянд «нанизанных строф» хайкай. Сайкаку был непревзойденным мастером поэтического экспромта и постоянным чемпионом состязаний на быстроту сложения хайку – якадзу («метание стрел»). Начал он свои достижения с того, что сочинил за десять часов тысячу строф, успев собственноручно их записать. Последний абсолютный рекорд был поставлен на турнире 1684 года в осакском храме Сумиёси, где Сайкаку, согласно явно недостоверной легенде, надиктовал за сутки 23 500 хайку.

Для сравнения стоит заметить, что Басё за всю жизнь сочинил чуть более полутора тысяч трехстиший. Скоростной метод, разумеется, не оставлял места для литературных красот. Залогом успеха служило соблюдение метрических правил при оформлении любого пришедшего на ум образа – то есть способность полностью перестроиться на видение мира под углом хайкай и мышление в образных рамках хайкай. Правда, подобное версифицирование само по себе особой ценности не представляло, но оно оттачивало поэтический инструментарий и формировало критерии оценки, столь необходимые для кристаллизации высокой лирики в этом жанре.

Хотя начало восьмидесятых годов XVII века уже ознаменовано вступлением Басё в большую литературу, было бы неправомерно приписывать ему и только ему все заслуги по реформации жанра хайку. Очевидно, проблема перевода хайкай в категорию высокой лирики была настолько актуальна, что к этому одновременно стремились Ямагути Содо, Ито Синтоку, Кониси Райдзан, Уэдзима Оницура и многие другие талантливые поэты, сумевшие преодолеть барьер «развлекательности».

Многие из них были лично едва знакомы с Басё или вообще с ним не знакомы, как Оницура. Иные, наоборот, состояли со Старцем в тесной дружбе и даже оказывали непосредственное влияние на формирование индивидуального стиля Басё – сёфу, – как Синтоку. Некоторые предвосхитили открытия Басё в области эстетики хайкай, хотя и не сумели подняться до должного уровня обобщения. Так, Оницура выдвинул требование предельной искренности (макото), утверждая, что хайку без макото нежизнеспособны. Гонсуй и Райдзан упорно настаивали на тщательности и корректности в отборе лексики, на недопустимости вульгаризмов. Так или иначе, знакомясь друг с другом по публикациям, все вместе эти авторы создавали питательную среду для произрастания принципиально нового стиха – поэзии искреннего чувства и глубокой мысли.

В отличие от многих его современников, Басё полагал, что эстетика хайкай отнюдь не ограничивается принципами сложения трехстиший-хайку. Все жанры его творчества – «нанизанные строфы» – рэнку, шуточные стихи-цепочки хайкай-но рэнга, рисунки-хайга, дневниковая проза – хайбун с вкрапленными стихами, наставления, письма, предисловия к антологиям, критические оценки, запечатленные учениками в виде бесед с Учителем, или вольные эссе и, в известном смысле, даже собственная биография – созданы в заданных им же параметрах новой эстетики, которая трудами его последователей успешно пережила три столетия. Все эти жанры хайкай нашли свою нишу в литературе эпохи Эдо.

Однако, кроме комплекса искусств из области хайкай, поэзия хайку достаточно тесно соотносилась и с рядом других дзэнских искусств, популярных как в эпоху позднего Средневековья, так и в Новое время. Это в первую очередь все занятия, призванные скрашивать досуг поэта: каллиграфия, монохромная и цветная живопись сумиэ, китайская классическая поэзия, икебана, садово-парковый дизайн, чайная церемония, составившие целый список тем, которым посвящены бесчисленные стихотворения хайку.

Басё развил и приумножил традиции истинного демократизма в мире хайку, объединив в служении общему делу аристократов, воинов, купцов, ремесленников и представителей вольных профессий. Положение и репутация в этом кругу определялись не родовитостью, не богатством и даже не нравственной чистотой, а преимущественно талантом. Редчайший случай для Японии периода Токугава, когда все общество зиждилось на сословной иерархии и знатный самурай считал для себя зазорным якшаться с простолюдином. Кёрай, вращавшийся в кругах придворной знати, дружил с обедневшим врачом Бонтё, который даже угодил в тюрьму за контрабанду. Выйдя на свободу, Бонтё был снова принят в компанию поэтов, как и нищий попрошайка Роцу. Знатное происхождение не спасало поэта от суровой критики и не давало ровным счетом никаких привилегий.

Благородство сформулированных Басё принципов накладывало отпечаток строгой изысканности на поэзию его учеников, поднимая этих людей, столь разных по происхождению, взглядам и занятиям, над мирской суетой и скверной. Как бы прозаичны и низменны ни были порой темы стихов, сами хайку всегда отражают завещанный Басё мудрый, жизнеутверждающий взгляд на этот мир. Неудивительно, что ученики и последователи старались придерживаться созерцательной философии жизни, подражать дзэнскому идеалу поэта-скитальца, явленному в личности Басё, и развивать стиль его поэзии сёфу, надолго определивший пути развития хайку. Тем самым они обозначали альтернативу «барочной» эстетике бренного мира укиё, столь высоко ценившей плотские наслаждения, женскую красоту, изящество интерьеров, пышность одежд и причесок, утонченность манер, изысканность посуды и обилие дорогих украшений. Вся традиционная, существовавшая ранее на протяжении многих веков эстетика дзэн-буддизма с ее приглушенной тональностью, неброскостью, сдержанностью изобразительных средств, столь типичная для поэзии хайку, становится в эпоху Эдо неприметной оборотной стороной карнавальной культуры укиё, выдвинувшей на передний план, казалось бы, совсем другие идеалы.

В философии и эстетике дзэн конечной целью любого вида духовной деятельности является достижение состояния отрешенности (мусин), полного растворения собственного эго во вселенской Пустоте (кёму) и слияние с изображаемым объектом в метафизическом трансцендентальном озарении (сатори). Однако сатори в дзэн, в отличие от других школ буддизма, не ведет к полному отрешению от мира и постепенному переходу в нирвану. Цель духовного радения в постижении истинного смысла жизни, своего места в жизни и наилучшего способа соответствия своему предназначению.

Средством же достижения подобной цели служит недеяние (муи), то есть невмешательство в естественный ход событий, умение адаптироваться к переменам. Путем такой адаптации и одновременно путем слияния с абсолютом в учении дзэн может служить любой вид искусства и даже ремесла, возведенного в ранг искусства, если человек находит в нем свое призвание и стремится к постоянному самосовершенствованию. Единственная задача поэта и художника – уловить ритм вселенских метаморфоз, настроиться на их волну и отразить в своем творении, оставаясь лишь медиатором высшего космического разума. Чем точнее передано то или иное действие, состояние, качество предмета при помощи минимального количества средств, тем удачнее, живее образ. Такова поэтика суггестивности.

Для западного художника важна прежде всего креативная сторона творческого акта: создание собственного оригинального произведения искусства, отмеченного неповторимой авторской индивидуальностью и новизной. Каждый «большой стиль» в западном искусстве – классицизм, романтизм, модернизм, постмодернизм – отрицает предыдущий. Между тем для японского художника на передний план выступает рефлективная сторона творчества. Рефлексия как отражение и одновременно размышление, в первую очередь на материале классического наследия прошлого, составляет стержень такого творческого метода, лежащего в основе традиционной поэтики танка и, разумеется, хайку. Уловить красоту, уже заложенную в природе и прежде тысячекратно воспроизведенную великими мастерами древности, явить образ из пустоты – чего еще требовать от поэта и художника? Не случайно в дзэнской живописи столь значительную роль играет пустое пространство, из которого проступают контуры предметов.

Нет сомнения, что на протяжении веков оба магистральных поэтических жанра не избежали влияния окружающей среды, что мироощущение поэтов формировалось под воздействием конкретного социума. Но тщетно будем мы искать в созерцательной лирике упоминание о конкретных исторических событиях и приметы времени. Зачастую пятистишие X века или трехстишие XVII века не отличить от их аналогов, сложенных в начале, а то и в середине ХХ века. Даже те поэты, которые использовали хайку для ведения своеобразного дневника, старались избегать любых описаний, связанных с суетной политической и социальной тематикой, или по крайней мере шифровали эти события с использованием традиционного условного кода. Вся эстетика хайкай глубоко чужда политике, идеологии, любым видам социальной регламентации и принуждения личности. Достойным фиксации считалось лишь «неизменное в преходящем» и «великое в малом», то есть явления, имеющие прямое отношение к жизни Природы, к бесконечным метаморфозам мироздания. При этом эстетическим идеалом, по крайней мере до Нового времени, для большинства авторов хайку служили древние антологии поэзии вака и стихи великих китайских поэтов.

Очевидно, внеисторичность классической поэтики, и в частности поэтики хайку, ее ориентированность на макрокосмические процессы, на сезонные циклы и заключенные в их рамки тематические разделы можно рассматривать как результат особого пути развития этой художественной традиции. Именно здесь нашли выражение религиозно-философские взгляды японцев, которые отнюдь не ограничивались учением дзэн, связав в единое целое анимистические представления синто о мириадах божеств-ками живой природы, даосское учение о таинстве вечных превращений, неразрывной триаде Небо – Земля – Человек и великом Пути, о буддийском законе кармы, о перерождении душ и о заповеди сострадания ко всем живым существам. Концепция перерождения душ порождала сознание эфемерности и скоротечности земного бытия, влекла за собой идею ничтожности индивидуального, личностного начала в бесконечном потоке рождений и смертей. Однако именно эта ничтожность человека как одного из «малых сих» в бренном мире порождает вселенскую эмпатию, удивительное чувство личной причастности ко всему сущему – от пения горной кукушки до пронзительного крика фазана, от цветения сакуры до слякоти на осеннем поле, от новорожденного олененка до умирающей зимней мухи.

Отсюда берет начало и присущая многим сочинителям хайку тонкая ирония в сочетании с неизменной самоиронией:

В отличие от авторов сатирических трехстиший сэнрю, порой пропитанных ядовитым сарказмом, поэты хайку не позволяют себе ни оскорбительных намеков, ни издевки. Их дзэнский юмор – всего лишь мягкое подтрунивание над собой и другими представителями одушевленной природы, собратьями по планете – людьми, зверями, птицами, насекомыми.

Социальная тематика, как и политическая или идеологическая, в целом чужда поэтике хайку, но иногда социальная принадлежность протагонистов может служить дополнительным эмфатическим элементом в общей концепции человека как частицы мироздания:

Если в танка классического периода тема любви звучала в полную силу и раздел «Песни любви» был обязательной частью больших антологий, то в хайку присутствует только тема дружбы. Эротическое начало отсутствует в сезонной лирике хайку, и любые эмоции, связанные с отношениями полов, фактически являются табуированной темой, хотя формального запрета мы нигде не найдем. Это тем более странно, что отцы-основатели жанра вообще отрицали какие бы то ни было тематические ограничения и запреты. Вероятно, корни столь странного табу следует искать в дзэн-буддийской ориентации всей поэзии хайку: ведь буддизм исключает плотскую и духовную любовь из списка добродетелей, причисляя ее к греховным соблазнам. Любовные грезы никак не соотносились с идеалом отрешенности от мира (мусин) и забвения собственной личности (муга). Предполагалось, что в любовном помрачении поэт никогда не сможет приблизиться к «истине красоты» (фуга-но макото), создать правдивую картину природы и заметить мельчайшую важную деталь повседневности.

Кроме того, надо иметь в виду, что вся «низменная тематика», включая любые эротические мотивы, в эстетике укиё была отдана на откуп «низким» комическим жанрам (шуточные, часто скабрезные трехстишия сэнрю и дзаппай, комические пятистишия кёка и развлекательные стишки на китайском кёси, а в живописи – порногравюры сюнга), от которых серьезные поэты хайку всячески дистанцировались.

Для поэта хайку характерна изначальная установка на создание «своего» неповторимого образа через тонкую нюансировку «извечной» канонической темы, продиктованной некогда самой природой основоположникам жанра. В конечном счете всё в природе, как и в человеческой жизни, лишь подтверждает принцип «постоянного в сменах», извечного повторения знакомых пейзажей, мотивов, поступков и эмоций в новых эпохах и новых поколениях. Не потому ли нас и сегодня пленяют строфы, сложенные много веков назад? Не следует сбрасывать со счетов и чрезвычайную медлительность самого течения истории в Средние века, где нравы и обычаи могли не меняться столетиями, как и кровная связь восточноазиатской эстетики с классическим наследием, задавшим некогда культурный код нации.

В антологиях хайку эпохи Эдо, как и в современных журналах хайку, стихотворения обычно сгруппированы по тематике, то есть отдельные авторы практически растворяются в общей массе бесконечно варьирующихся импровизаций на тему раннего снега или цветущей сливы, весенних заморозков, летнего зноя или алых кленовых листьев. Читатель же или поэтический арбитр вольны выбирать и сопоставлять сходные опусы, отталкиваясь от критериев в виде классических шедевров. Сами авторы тоже постоянно ощущали себя частью группы, коллектива единомышленников, вне которого их сочинения теряли ценность. Апофеозом унификации образной структуры хайку стало составление многотомных сезонных пособий-справочников. Однако стиль подлинного мастера для знатока и ценителя всегда отчетливо просматривается в деталях.

Золотой век хайку связан прежде всего с именами самого Мацуо Басё (1644–1694) и поэтов его школы, которые почти на три столетия заняли господствующие позиции в японской поэзии. Имя это (точнее, псевдоним) стало производным от названия Банановой обители (Басё-ан) – хижины на окраине Эдо в районе Фукагава, где поэт поселился в 1680 г. Басё, возможно, единственный из японских поэтов, который не нуждается на Западе в специальной рекомендации. Это имя действительно широко известно в Европе и Америке. Не является исключением и Россия, куда поэзия Басё впервые проникла полвека назад – правда, в довольно странной интерпретации. Как для самих японцев, так и для всей мировой цивилизации Басё в своем творчестве воплощает наиболее значимые отличительные особенности национальной художественной традиции: простоту и благородство духа при внешнем аскетизме, суггестивную глубину и философскую наполненность образа, дзэнское умение передать многое в немногом, великое в малом. Басё и сам отчетливо осознавал свое призвание художника, обеспечившее ему особое место в японской культуре. В своем дневнике странствий «Рукопись из заплечного короба» он писал:

В моей телесной оболочке обитает человеческое существо, которое назвал я как-то Фурабо – Священник Марля-на-ветру. В самом деле, вспомните, с какой легкостью ветер разрывает марлю. Существо это долгое время увлекалось сложением шуточных стихов и наконец решило посвятить им всю жизнь. Порой это занятие надоедало человеку, и он подумывал о том, чтобы все бросить, порой он делал большие успехи и мнил себя выше прочих поэтов. В сердце его зрело противоречие, и искусство лишило его покоя. Одно время человек хотел утвердиться на жизненном пути, но поэзия не позволила ему этого; одно время намеревался он заняться науками, дабы изгнать невежество из сердца, но по той же причине намерению его не суждено было осуществиться. В конце концов ему, неумелому и бесталанному, осталось в жизни одно – то, что присутствует в вака Сайгё, в рэнга Соги, в рисунках Сэссю, в чайной церемонии Рикю. Роднит все эти виды искусств следование природе и умение сдружиться с четырьмя временами года. Ничего другого не видит художник, кроме цветов, ни о чем ином не думает он, кроме луны. Если человек видит не цветы, а что-то иное, он подобен варвару. Если в глубине души помышляет он не о луне, значит он ничем не лучше птиц и зверей. Говорю вам, очиститесь от варварства, отриньте натуру птиц и зверей; следуйте Природе, вернитесь к ней!

Еще при жизни скромный «старец Басё» (вспомним, что прожил он всего пятьдесят лет, не достигнув, по современным понятиям, даже ранней старости) стал кумиром стихотворцев и любимцем читателей – всего образованного населения страны, которое насчитывало в ту пору несколько миллионов человек. В XIX веке Басё был официально канонизирован императорским указом, получив почетное звание «Божество летучих звуков». Кроме него, такой чести был удостоен лишь один бард, великий поэт VIII века Какиномото Хитомаро – если не считать Сугавара Митидзанэ, который еще в древности был объявлен божественным покровителем словесности и всех гуманитарных наук.

О жизни и творчестве Басё за последние триста лет написаны десятки книг и сотни, а возможно, и тысячи статей. Сам поэт оставил немало дневников и около ста семидесяти писем, которые позволяют восстановить в деталях, чуть ли не по дням, всю его биографию. Культ его достиг таких масштабов, что мельчайшие пометки, сделанные рукой Басё, рассматриваются как сокровища. Все его устные изречения были записаны верными учениками и многократно прокомментированы адептами школы. Каждое его трехстишие обросло колоссальным научным аппаратом, что, впрочем, не снижает интереса к творчеству бессмертного классика в наши дни. Поистине, японские поэты, критики и литературоведы могли бы единогласно заявить: «Басё – это наше всё!» Авторитет прочих мастеров хайку, как бы он ни был высок, не идет ни в какое сравнение с мистическим почитанием Басё, выходящим за рамки рациональных объяснений и питающимся, безусловно, литературно-историческим мифом.

Жизнь Басё, проведенная в бедности, отрешении от мирских соблазнов, странствиях и неустанных литературных бдениях, послужила прекрасной основой для поэтической легенды об аскетичном Старце. Хотя Басё никогда не принимал пострига, все его деяния рассматривались как пример ревностного подвижничества во имя исполнения священной миссии по пропаганде хайку. Когда в тридцатых годах прошлого века было высказано предположение, что у Старца имелась внебрачная подруга (монахиня!), с которой он прижил нескольких детей, эта гипотеза вызвала фурор среди басёведов, заставив их по-иному взглянуть на некоторые страницы жизни Мастера, переоценить аллюзивный фон его стихов.

Как и вся творческая интеллигенция во времена японского Средневековья, Басё был билингвистичен и прекрасно знал не только китайскую поэзию, но и труды знаменитых философов, трактаты буддийских патриархов и труды дзэнских мастеров. Литературные пристрастия Басё, на которые впоследствии ориентировались почти все поэты хайку, не ограничивались традиционным комплектом конфуцианских сочинений и древнеяпонских антологий вака – «Собрание мириад листьев» («Манъёсю»), «Собрание старых и новых песен Японии» («Кокинсю») или «Новое собрание старых и новых песен Японии («Синкокинсю»), входивших в программу классического образования. И атмосфера в семье, где отец зарабатывал на жизнь преподаванием каллиграфии, и занятия в замке Уэно с учителями юного князя Тодо, к которому он был приставлен в качестве пажа и напарника по учебе, – все это расширяло эрудицию будущего поэта, прививало ему вкус к словесности, воспитывало уважение к Знанию. Уроки Китамура Кигина, ученика Тэйтоку, преподававшего обоим подросткам принципы сложения хайку, навсегда остались для Басё важнейшим пособием по поэтике, хотя его уникальный стиль, окончательно оформившийся лишь в зрелые годы, складывался из взаимодействия различных влияний. Здесь можно упомянуть философские трактаты великих даосских мыслителей Лао-цзы и Чжуан-цзы, поэзию Ли Бо, Ду Фу, Бо Цзюйи, Ду Му, Ван Вэя и других китайских классиков эпохи Тан, а также сочинения даосского мыслителя и эссеиста XVII века Хун Цзычэна, в книге которого содержится фактически вся жизненная философия хайку. Разумеется в программу классического образования входили и творения замечательных стихотворцев японского Средневековья Сайгё (XII век) и Соги (XV век), и «Повесть о блистательном принце Гэндзи» Мурасаки Сикибу, и лирические дневники придворных дам, а также эссе-дзуйхицу и другие произведения хэйанской прозы, самурайские эпопеи гунки и драмы театра но. В сферу его интересов входили имена авторов и названия произведений, отстоявших друг от друга на века, если не на тысячелетия. При тщательном рассмотрении в большинстве хайку Басё и многих его учеников можно выявить сложные литературные аллюзии и реминисценции, придающие поэзии глубокий дополнительный смысл – смысл, который остается недоступен современному неподготовленному читателю. Однако обилие аллюзий и скрытых цитат – отнюдь не главное в творчестве поэта, который любил повторять: «Не тщись следовать по стопам древних – ищи то же самое, что искали они».

Углубленное изучение дзэнских трактатов и практики дзэн-буддизма под руководством монаха Бутё помогли Басё выработать особое миросозерцание, сопрягающее каждое мгновение земной жизни с извечной загадкой бытия:

Почти любое его стихотворение есть акт сатори, прозрения трансцендентного, бесконечного и необъятного в простом, обыденном и непритязательном факте, который становится кодом космической экзистенции. Отсюда и внутренняя сила, невероятная духовная наполненность наиболее известных его стихов – «Старый пруд» или «На голом суку…».

Долгие странствия, в которые влекла Басё его загадочная муза, обогатили поэта не только впечатлениями о разных городах и весях страны Ямато, но и уникальными навыками художника-пейзажиста:

В памяти моей живут картины самых разнообразных мест, и даже неприятные воспоминания о ночевке в заброшенной хижине в горах или в поле порой могут послужить пищей для беседы или сюжетом для стихотворения. Памятуя о том, записывал я подряд, не пытаясь даже привести наброски в какой-либо порядок, все незабываемые эпизоды моих странствий, чтобы затем объединить их в книгу.

Его описания местности в стихах и прозе подкупают точностью деталей. Нередко их дополняют и картины поэта в жанре хайга, одним из создателей которого он по праву считается. Призывая «учиться сосне у сосны, бамбуку у бамбука», он зорко всматривается в окружающий мир, любовно выписывая крылышко бабочки, тень травинки или узор кленового листа. Не чурается Басё и грубой прозы, неприятных и низменных тем, в которых он видит лишь иную ипостась извечной поэзии жизни, как бы оборотную сторону красоты.

Каждое стихотворение Басё обрабатывал долго и тщательно, с филигранным мастерством шлифуя нюансы смысла и оттенки звучания, что в конце концов и превращало его хайку в бриллианты чистой воды. Об этом сложном и порой мучительном процессе свидетельствуют записи, сделанные учениками Басё и опубликованные уже после его кончины. Тем самым мастер показывал пример литературной добросовестности ученикам, многие из которых склонны были относиться к своим творениям более легкомысленно. Именно Басё установил критерии истинного мастерства и обозначил отличия подлинной поэзии от мимолетного непритязательного экспромта.

Басё впервые превратил трехстишие из семнадцати слогов в инструмент воспроизведения тончайших движений души. Он ввел в поэтику хайку такие сущностные категории, как ваби (осознание бренности и одиночества человека во вселенной), саби (патина времени, ощущение изначально печальной причастности к всемирным метаморфозам), сибуми (терпкая горечь бытия и пронзительность мироощущения), сиори (состояние духовной сосредоточенности, необходимое для постижения глубинного смысла явлений), хосоми (утонченность чувств), каруми (легкость, прозрачность и доступность), фуга-но макото (истинность прекрасного) и фуэки рюко (ощущение неизменного в преходящем, вечного в текущем).

Понятия ваби и саби (которые были известны как дзэнские эстетические категории еще по крайней мере с XVI века), безусловно связанные с ключевыми категориями даосской и дзэн-буддийской эстетики, предопределили важную особенность поэтики хайку: изначальное стремление к простоте, скромности, неброскости, приглушенной тональности, обыденности, к погружению в привычную повседневность, воспринимаемую как естественная среда для активной дзэнской медитации. При этом вся жизнь в ее мельчайших деталях, без деления на хорошее и плохое, высокое и низкое, дорогое и дешевое, становилась бесценным материалом для художника и поэта.

Обратной стороной этого дзэнского (и даосского) идеала опрощения, честной бедности и недуального восприятия окружающего мира стала острая неприязнь к кричащей роскоши, выставленному напоказ богатству, непомерно дорогим одеждам и украшениям, то есть к любым видам сословного чванства и всяческим попыткам подчеркнуть неравенство людей, одинаково ничтожных перед землей и небом, но в то же время одинаково достойных уважения как венец природы и ее разумное порождение. Все ключевые положения дзэнской (а также даосской) философии жизни нашли концентрированное художественное воплощение в хайку. Поэзия хайку также стала апологией равенства творческих личностей, к каким бы кругам они ни принадлежали. В полном соответствии с заветами даосских мудрецов и дзэнских патриархов они, вне зависимости от своего реального социального положения и материального благосостояния, исповедовали идеал «скитальца дхармы», возвышенного духом обитателя убогой хижины, упоминание о которой так часто встречается в стихах. Хотя сами поэты хайку ощущали себя прежде всего дзэнскими художниками и мыслителями, постоянным фоном их творчества остается философия китайского даосизма, к которой эти авторы дают частые отсылки.

Чтобы понять всю скромность запросов этих гениальных мастеров, достаточно взглянуть на реконструкцию знаменитой Банановой обители, хижины Басё в токийском районе Фукагава, или сохранившегося домика Масаока Сики в районе Комагомэ. Даже после смерти они стремились сохранить верность Пути Дзэн, завещая не создавать в память о них пышных надгробий. Например, могила Мукаи Кёрай, любимого ученика Басё и главы крупной поэтической школы, так и называется «Маленькая могилка», представляя собой крошечную каменную плиту с низеньким столбиком посередине. Они жили интересами поэтического искусства, жили самим искусством словесности и для него.

Хотя и даосская, и буддийская картины мира ориентированы на теснейшую связь с космическими процессами – что находит отражение в древней астрономии и астрологии Восточной Азии, – дзэнское мировосприятие отличается «приземленным», сугубо «человеческим» взглядом на природу. Если классические теории буддизма тяготеют к углубленному мистицизму, помещая человека в реторту бесконечных превращений и стремясь абстрагироваться от проблем низменной повседневности, дзэнское сознание в основном остается чуждо праздному суемудрию и замкнуто не столько на постижение тайн Вселенной, загадки бытия, метафизической сущности божественного абсолюта, не на слияние с космической Пустотой, сколько на самопознание, обретение Пути в земной жизни, проникновение в сокровенную суть окружающих нас предметов и явлений, которую древние называли югэн.

При этом макрокосм, безусловно, отражается в микрокосме творческой личности, но не довлеет – как это происходит, например, в духовной поэзии Уильяма Блейка или Джона Донна. Все заложенные в такой философии жизни метафизические элементы, плоды любого интроспективного озарения как бы проходят через фильтр обыденного сознания, трансформируются в предметную, «вещную» реальность повторяющихся явлений природы, оттеняющих бренность и печальную красоту нашего земного бытия.

Своим авторитетом Басё освятил сложившиеся к тому времени поэтические каноны составления сборников и антологий хайку по сезонному принципу с желательным распределением стихов по разделам Весна, Лето, Осень и Зима, отталкиваясь здесь от классических антологий поэзии вака (хотя и с серьезными поправками). Подобное деление требовало обязательного использования «сезонного слова» (киго), указывающего на время года: цветы сливы или сакуры, первые полевые травы, возвращение перелетных птиц – для весны; палящее солнце, птичьи трели, порхающие бабочки – для лета; багряные листья кленов, дожди, прохладный ветер, полная луна – для осени; снежное безмолвие, долгие холода, студеный вихрь – для зимы и т. п.

Привязка хайку к временам года символизировала извечную включенность человеческой жизни в череду вселенских метаморфоз. Кроме косвенных «указателей» в виде сезонных растений, насекомых или певчих птиц, во многих хайку содержится прямая отсылка к традиционной сезонной теме, которая озвучивается в начале или в конце трехстишия: уходящая весна, летняя жара, осенний вечер, ночной снегопад… Такое сезонное слово-тема превращается в постоянный параллелизм, оттеняющий конкретный авторский образ. Хайку в большинстве случаев не просто фиксируют некую примечательную картину, но всегда помещают ее в «рамку» сезона и в контекст темы.

Не без активного участия Басё в тот же период обозначились закономерности предметной классификации хайку по темам и разделам (с привязкой ко времени года): растения, животные, насекомые, повседневные дела человеческие и т. п. Поскольку массовость хайку предполагала выпуск многочисленных коллективных антологий, именно сезон и тематика должны были определять место стихотворения в книге. Авторство же играло второстепенную роль и указывалось в конце лишь «для порядка». Оригинальная интерпретация известной темы оценивалась выше введения новой темы, верность канону – выше авторской индивидуальности. Впрочем, в произведениях большого мастера личность всегда проявлялась в полной мере.

Особое внимание уделялось тщательному подбору единственно верного и необходимого слова, созданию максимума оттенков и обертонов, а также правдивости и интимной доверительности интонации трехстишия, которая сама по себе должна была вызвать эмоциональный отклик в читателе. Конечный эффект хайку можно, вероятно, сравнить с эстетическим эффектом моментального снимка в художественной фотографии – как в черно-белом варианте, так и в цветном.

Полнейшую зависимость хайку от специфики времен года следует искать в исходном дзэнском постулате: следование правде жизни, отражение неизменного в преходящем и фиксация мгновений вечности в их естественной последовательности.

Помимо «сезонных слов» Басё, как и все его последователи, подчеркивал значение так называемых «отсекающих» частиц-кирэдзи, в число которых входили непереводимые восклицательные междометия типа я или кана с различными смысловыми оттенками. К категории «отсекающих» некоторые японские критики относят (впрочем, без особых оснований) и глагольные формы, передающие, например, прошедшее время. Подобную функцию в европейских языках выполняют обычно эмфатические и временами вопросительные междометия (Ах! О! Вот уж! Надо же! Неужто?! Да как же?! и т. п.), а также указательные местоимения с эмфатической окраской («Этот старый пруд!»). Так или иначе, кирэдзи призваны были укрепить композицию и повысить эмоциональный настрой хайку. Кирэдзи, как и их аналоги в других языках, призваны передавать неповторимую интонацию каждого стихотворения, вносить в него личностное начало.

Будучи порождением старинной поэтической традиции, включающей «короткие песни» – танка, «длинные песни» – тёка и «сцепленные строфы» – рэнга и ряд других жанров, объединенных понятием «японская песня» – вака, хайку не могли избежать влияния классической поэтики. В арсенале художественных приемов поэтов XVII–XVIII веков мы иногда (но не слишком часто) встречаем и дошедшие с эпохи Нара «постоянные эпитеты» – макуракотоба, и связанные по смыслу слова энго, и омонимические созвучия какэкотоба. Особую роль играют явные или скрытые парафразы строф широко известных вака из средневековых антологий, сборников знаменитых китайских поэтов или из драм театра но – прием, родственный так называемому «заимствованию песни» – хонкадори, вошедшему в моду в конце XII века и с тех пор прочно укоренившемуся в различных поэтических жанрах. Разумеется, в поэтике хайку присутствует простое сравнение, хотя метафора (к примеру, «скалы пронизаны голосами цикад» – у Басё) используется крайне редко. Зато часто и порой в неожиданном звучании употребляется олицетворение (к примеру, «сердечко травинки, дрожащее на ветру» – у Исса).

Встречаются в хайку и совершенно не свойственные другим жанрам тропы: например, синекдоха, когда вместо двух прохожих под дождем фигурируют «соломенный плащ и зонтик», или синестезия (замещение чувств), когда для поэта голоса уток «смутно белеют» или в затоне раздается «темный рыбий всплеск».

Еще в глубокой древности в японской культуре сформировалась удивительная «поэтическая география» – художественные описания всех исторических мест и достопримечательностей страны, тысячекратно воспетых в стихах и запечатленных на картинах. Эта география, которая постепенно расширялась с течением исторического времени, охватывала в основном центральный остров Хонсю, поскольку поэты и художники крайне редко выбирались в своих странствиях на периферийные большие острова Кюсю и Сикоку. Однако упоминания о всех красотах Хонсю, островков Внутреннего моря и даже дальнего острова Садо в Японском море встречаются повсеместно в поэтических сборниках и антологиях. Сборники хайку не были исключением.

Знаковые топонимы, некогда служившие «изголовьем песни» – утамакура в танка, полностью были взяты на вооружение поэтами хайку в качестве дополнительных тропов. Они создавали «диахроническую перспективу», сопрягая трехстишие со всем комплексом мифов, легенд, преданий и романтических посланий, относящихся к бухте Вака, побережью Суминоэ, вершине Фудзи, взгорью Ёсино, живописным крошечным островкам в заливе Мацусима, к храму Мии-дэра, святилищу Касуга, Большому Будде в Камакуре и прочим историко-географическим реалиям, известным каждому японцу.

Все эти художественные приемы превращали хайку, несмотря на необычайную краткость формы, в законченное поэтическое произведение, несущее именно в силу недосказанности в своей непритязательной образности огромный суггестивный потенциал, открывающее простор для эрудиции и творческого воображения образованного читателя. При этом, разумеется, литературная грамотность читателя должна была соответствовать интеллектуальному уровню сочинителя.

Характерной особенностью всех сборников хайку является их интерактивная фактура, рассчитанная на равное знакомство авторов и читателей с классическим наследием. Прямые и косвенные отсылки к сочинениям даосских классиков и танских поэтов, буддийским трактатам и старинным антологиям вака соседствуют с парафразами хайку великих предшественников, которые совершенно открыто берутся за образец и зачастую варьируются лишь в одной строке. Узнаваемость образов считалась не недостатком, а достоинством такого стихотворения. Таким образом, как и во многих других средневековых памятниках литературы (а здесь также с добавлением сочинений Нового времени), интертекстуальность выступает в поэтике хайку в качестве константы, постоянно присутствующей связи с культурным наследием прошлого.

Сформулированные Басё и развитые его учениками, единомышленниками, преемниками эстетические концепции в классической поэзии хайку априори работают только в формате сезонных циклов. Таковых, согласно традиции, насчитывается четыре плюс один: весна, лето, осень, зима плюс (условно) Новый год. При этом календарный год по старой китайской традиции подразделялся в одном варианте на двадцать четыре подсезона, а в другом, более детальном, – на семьдесят два, что создавало чрезвычайно дробную рубрикацию сезонных образов, привязанных к каждому времени года буквально по дням.

Еще с середины XVII века поэты начали систематизировать временны́е и тематические параметры хайку, обозначая рамки стихотворчества. Первым составил такое пособие для стихотворцев «Горный колодец» («Яма-но и») Китамура Кигин в 1649 году.

Определенные рамки всегда существовали и в поэзии вака, причем ассортимент тем был весьма ограничен: многие животные, птицы, насекомые были жестко табуированы, другие, наоборот, стали неотделимой частью канона. Приземленная бытовая тематика оставалась под запретом вплоть до эпохи Эдо, и условное деление тем по принципу изящное – вульгарное (га-дзоку) соблюдалось неукоснительно. Именно сезонные циклы составляют самый большой раздел во всех императорских изборниках (тёкусэнсю). Сквозной темой японской лирики стал человек в постоянно меняющемся мире природы. Эта же тема оставалась доминирующей и в поэзии сцепленных строк, рэнга, которая почти на три века закрепилась в японской культуре, оставаясь при том не более чем интеллектуальной игрой.

Поэтика хайку расширила список приемлемых тем во много раз и почти полностью сняла все ограничения. Однако свобода выбора была предоставлена авторам только в определенных хронотопных координатах. При всей миниатюрности формы хайку указание на сезон (чаще его конкретный период) играет ключевую роль. Рекомендации по употреблению киго охотно давал Басё в беседах с Мукаи Кёрай и другими своими учениками, которые в свою очередь проповедовали поэтику времен года.

В хайку, кроме сезона, часто содержится также указание на конкретное местоположение или состояние автора, что создает эффект моментального фотоснимка (чаще всего «селфи»), переданного словами.

Постепенно списки киго расширялись с достаточно жесткой привязкой к каждому месяцу сезона и мелким отрезкам времени внутри его.