Сизополь бесплатное чтение

Моему другу из Крыма

Введение

Сидеть в российском СИЗО прикольно.

Либеральное сообщество сейчас поперхнулось флэт-уайтом и закрыло книгу. Понимаю такую реакцию и представляю их лица, выражающие презрение. Но кто из них сидел? Единицы. Те, кто, претерпев произвол, исполнились духом, и сделали борьбу главной темой собственной жизни. Достойные уважения и восхищения, как редкие прекрасные герольды, иногда излишне суетящиеся и питающие склонность к драматическим жестам, но верные своему тернистому пути.

Моя история слишком поверхностна для существ подобной героической судьбы, но что поделаешь? Смотреть сквозь бесконечный ужас пенитенциарной системы в жизнеутверждающую сторону – особенность характера, склонность моей легкомысленной натуры.

Досадно наблюдать как ежедневно раскручивается информационное веретено злых новостей. Скромные сухие факты, сдобренные аналитикой сомнительного качества, разбухают чудовищными оспинами на лице здравого смысла. Страшные предвзятости трубят фанфарами, маршируя из одного телеграм-канала в другой, а словоохотливые комментаторы захватывают внимание и удерживают днями, а то и месяцами. Культивируются образы тотальной безнадёги в гиблом месте, где человек в одиночку против системы, а с тыла – армия полузверей, цель жизни которых – низвести бедолагу в низшую касту тюремной иерархии.

Пустые бочки сыто кормятся на «из ряда вон ситуациях», изобретая заголовки кликабельные и пугающие, а в умах добропорядочных граждан пробуждается первобытный ужас перед возможностью однажды очутиться за решёткой.

И всё-таки, сидеть хорошо! Этот опыт не вырубишь топором и не изменишь, как бы новости ни пытались убедить меня в обратном.

Потребитель роликов ютуба, простой обыватель, услышав данный тезис покрутит пальцем у виска – what the fuck? Хорошее дело тюрьмою не назовут! Дядя Валера, папин брат по материнской линии троюродного деда молодым парнишкой сел, смешливым и дерзким, а вышел печальным стариком с пересохшими глазами. Угрюмым, как ноябрьский лес в средней полосе. Ничего не рассказывал, только подростков на сенокосе пугал синими поплывшими наколками, когда стягивал рубаху с худых плеч, обнажая то ли шрам, то ли ожёг под лопаткой.

«Ошибка выжившего!» – согласятся с ним пытливые любители провальных статистик.

У тех, кто не сидел, российская тюрьма коннотации вызывает вполне конкретные – пытки, казни, произвол, но и отмотавший срок зачастую подтвердит тоже самое или многозначительно отмолчится. Дескать, чего спрашиваете, а то не понятно, что из таких мест не возвращаются, я вот возвернулся, но что пережил – вам лучше себе и не воображать. И печально посмотрит в даль.

И, все-таки, настаиваю на сказанном. Сидеть хорошо!

Кто как не я имеет полное право утверждать это? За несколько лет проведённых «там» я поправил здоровье до идеального. Кардиограмма перестала скакать, давление прыгать. Аллергия, терзавшая носоглотку с каждым цветением тополей, исчезла незаметно в первый же год арестантских прогулок по маленькому тюремному дворику. Пять лет воздержания от алкоголя и бессмысленного общения, ему сопутствовавшего, дали настолько мощное прояснение в голове, что удалось со студенческой лёгкостью освоить немецкий язык и декламировать Гейне приятелям во время краткосрочных свиданий. И это далеко не все плюсы.

Временем в заключении можно наслаждаться по-настоящему. Наслаждение будет, конечно, иного порядка, чем на воле – пухлые женские губы не оближешь, привычки гулять с лабрадором по белому песочку береговой линии не заведёшь, но как много радостей жизни ещё остаётся! Несчётное количество простых удовольствий можно обрести в изоляции, смакуя тотальное одиночество с гарантированным обедом в качестве бонуса.

Жаль, что делать это могут лишь единицы. Большинство сидельцев не в состоянии посмотреть свысока на сегодняшнее положение. Момент ареста воспринимают как катастрофический слом и варятся в сомнениях и страхе всё оставшееся время.

«Жизнь проиграна» – столько раз я слышал это от арестантов. Проиграна окончательно и впереди лишь нищета и бесконечный стыд бедного человека, неудачника, что растоптан судьбой-злодейкой, отщепенца и лузера, не сумевшего вписаться в реальность.

Разочарование иных столь велико, что избыток свободной энергии пускают в русло самосожалений, днями грызут себя и кусают соседей ядовитым зубом. Есть и другие. Реактивно адаптируются в неволе – сбиваются в стаи, крутятся, зарабатывают, имеют авторитет, но даже они воспринимают своё положение негативно. Набрать воздуха в лёгкие и превозмочь. Встать в боевую стойку и выдержать испытание. Освободиться и отомстить за перенесённые муки или начать с чистого листа. Выйти и перевернуть страницу, вымарав из памяти и биографии.

А ведь это просто кривая на едином отрезке отпущенных дней. Можно воспринимать как переходную и созидать на благо будущих радостей личной судьбы, а лучше жить максимально красочно здесь и сейчас, включив отсидку на полных правах в свой «творческий путь» как, возможно, самое интересное время. Зона – это маленькая жизнь.

Начальник одного изолятора в ответ на жалобу арестанта, что продольный не дает иголку с ниткой чтоб зашить дырку на износившихся брюках, гневно заявил:

– Вы сюда для чего попали? Чтобы претерпеть! Вот и мучайтесь!

И большинство покорно мучается. Мучается всю жизнь и им всё равно где это делать – в тюрьме или на воле. Заключение – ещё один весомый повод страдания свои углубить и укрепиться в мысли, что Земля – поезд для бедных, а мы в нём лишь искорки концентрированной индивидуально-личностной боли.

«Карма-хуярма», как говорил сокамерник Виталик.

Иногда, лёжа на шконке, я представлял, что акушерка шепнула каждому в ухо при рождении:

– Страдай, раз ты тут!

Первая информация о мире, которую младенчик записывает на табулу расу и кричит от безысходности.

– Страдай!

Где ж ты была, глупая тётка, когда рожали меня? Может в туалет вышла или помахать рукой молодому любовнику, забежавшему в обеденный перерыв? Не знаю, но тому бреду, что ты болтаешь я всё равно не поверю.

Шанс отсидеть может выпасть лишь раз в жизни. Пиковый флэш-рояль, королевская масть, прекрасная Дама-фортуна в бескрайней заснеженной пустоте лабиринта Русского лото. Считать дни, месяцы, годы, убивать время, убиваться самому – это всё пустое.

– Раз уж «птица счастья завтрашнего дня прилетела крыльями звеня», лови её, Александр Николаевич, за дивный переливчатый хвост! Вырви пару блестящих перьев! – так думал я, когда смотрел сквозь зарешеченное окно с грязными стёклами, добрым словом поминая Ницше. Он в российских казематах не сидел, но как-то сообразил, что «созидание – есть великое избавление от страданий и облегчение жизни. Воля освобождает»

В заключении можно стать свободнее и счастливее большинства людей, живущих по ту сторону колючки. Созерцать и делать выводы, дружить и вдохновляться, любить и глумиться над абсурдом жизни, мечтать и творить, благословляя скоротечность момента и ясность сознания. Не трудно сделаться неприлично счастливым и радостным, как говорится, было бы желание. А оно было.

Глава 1. Арест

История эта произошла в 2015 году в городе Архангельске – грязно-сером заснеженном тупичке, начисто лишённом туристов, северного сияния и со вкусом одетых женщин.

К неполным тридцати пяти я добился, пожалуй, больше, чем среднестатистический россиянин. Шесть последних лет числился депутатом регионального заксобрания, владельцем трёхцветного значка с винтовой застёжкой, умеющего мгновенно менять выражение лиц юных дев и мужчин с высшим и средним образованием. Уже четыре года возглавлял крупнейшую организацию региона – Федерацию профсоюзов – окрепшую в последнее время настолько, что внутренние сплетни то и дело всплывали за беседами неприметных мальчиков в штатском в местных кальянных.

Одним тусклым мартовским днем, когда природа ещё размышляет, стоит ли в этом году пробуждаться, а солнце, застиранным теннисным мячиком смущённо просвечивает сквозь пышногрудую завесу облаков, я вышел из офиса в центре города. Открыл дверь служебной Тойоты, швырнул сумку на пассажирское сидение и уже собирался занять водительское место. Внезапно сзади с каким-то гиканьем, как дикие гуси, налетели несколько человек. Через мгновение руки мои были скручены. Я автоматически пытался сопротивляться, но быстро понял, что это бесполезно. Меня прижали так крепко, что с трудом удавалось дышать.

– Фамилия?! – орал кто-то мне в ухо, как будто издалека, как будто и не мне вовсе. Я молчал, стараясь задержать дыхание. Униформа одного из них давно не была в химчистке и источала аромат скумбрии, забытой на столе после пятничной попойки.

– Фамилия?! – крикнули еще раз.

– Вы кто такие? – выдавил я, настолько громко, как мог. Вышли не очень членораздельные, какие-то булькающие и хриплые звуки. Скумбрия чуть ослабил хватку, получилось вдохнуть, повернуть голову и осмотреться. Начало доходить, что ситуация нестандартная.

– Александр Николаевич! – сказал мне в ухо важный голос, в нотках которого преобладала торжествующая радость, – Вы участвуете в оперативно-розыскном мероприятии «следственный эксперимент»! Предлагаю добровольно выдать деньги, нажитые преступным путем!

– Херассе, мероприятие, костюмированный бал! – слюна попала в дыхательное горло, я закашлялся, – Пригласительные когда рассылали?

Грязный снег таял и стекал по новеньким джинсам, приходилось дёргать ногами, чтобы отряхнуть. Предплечье, прижатое к стеклу, занемело, пальцы без перчаток начали замерзать, поясница напомнила, что межпозвоночную грыжу следовало начать лечить ещё в позапрошлом году.

– Так вы будете добровольно выдавать деньги, нажитые преступным путем? – повторил важный голос.

Мне позволили обернуться. Одним глазом я увидел пухлого мужчину наполеоновского роста с отросшим ежиком и хорошо сформированными ушами, по которым грамотный физиогномист мгновенно сделает вывод, что детство у человека было счастливым. Одного со мною возраста, а то и младше, он изо всех сил старался напустить вид, соответствующий ситуации. Драматически хмурил брови, выпячивал челюсть как Дольф Лундгрен и поочерёдно сверлил взглядом моё лицо, карманы и сумку в машине.

Я молчал. В тот момент в голове наступило полное, и такое вожделенное, всеми ищущими на тропе Духа – безмыслие.

Сейчас, вспоминая, ситуация вызывает вполне земную острую злость и желание ответить что-нибудь едкое про честно нажитые амбары с зерном, тучные буйволиные стада и шаланды полные кефали, но тогда я молчал. Происходящее казалось происходящим не со мной. Мне прощупали куртку, достали сто тысяч рублей, разложили в присутствии понятых на багажнике машины, где они сразу промокли и стали походить на фантики из-под батончиков фабрики «Рот-Фронт». Сверили номера, заполнили протокол.

Следователь Верин, а важный голос принадлежал именно ему, пытался намекать, что влип я серьезно и ситуация безнадежней чем у первой леди Китеж-града перед нашествием хана Батыя. Вежливо заходил с разных сторон. Повышал голос. Иносказательно, а то и прямо, с наездом, увещевал о долге и вине перед семьёй и отчизной. Странно, но я таковым положение не считал и вины не чувствовал. Небосвод не спешил обрушиться на мои плечи, а боженька метнуть камнем в темечко.

«Сейчас начнётся паника, Александр Николаевич, вдыхай глубже воздух свободы», – Я поднял глаза на полоску монтажной пены, ее оставлял самолёт, улетавший без меня в прекрасное будущее.

Чёткий инверсионный след реактивного двигателя рассекал пасмурное небо на две неровные части. Зяблики на сосне все так же переговаривались «ци-ци-ци», чёрная беспородная псина на углу пятиэтажки рыла носом, пытаясь достать обломок кости. Усатый дядька в заношенной синей «аляске» прошёл мимо по своим делам, с интересом взглянул в нашу сторону, но не остановился.

Паника не начиналась. Я огладывался по сторонам, пока Верин прямо на капоте заполнял бумаги. Задержал взгляд на дешёвых ботинках, в один из которых набилась тёмная весенняя жижа и он смешно поднимал намокнувшую пятку. Промелькнула мысль: «Надеюсь, я не выгляжу так же тучно? Худеть надо, Александр Николаевич, пузо старит. Сколько ему? Тридцать пять? Сорок?»

– Со следствием сотрудничать будете? – он поднял на меня глаза с белёсыми ресницами, оторвавшись от бумаг.

– Конечно буду, – ответил я, – В чем заключается сотрудничество?

– В вашем случае – только полное признание! – с видом победителя чемпионата по рестлингу заключил Верин.

– Хорошенькое дело! – я аж присвистнул, – Вот это сотрудничество! Сохраню-ка пока нейтралитет. «Похоже нет и тридцати пяти, потрепала жизнь»

Ребята из группы задержания энергично обыскивали машину. Изъяли навигатор, флэш-карты с музыкой, еще какое-то барахло. Отодвинули сиденья, нашли смятую детскую раскраску «Мимми, сестра Китти», два леденца lollipop на бумажной палочке, плоскогубцы и давно потерянную серёжку в форме лиры. Из бардачка достали диски и передали Верину. На них я записывал аудиокниги французских, немецких и русских писателей, любил слушать классику всякий раз, как оставался в машине один. Диски были дешёвые, потрёпанные, коробки кое-где треснули, в общем, вид имели самый что ни на есть криминальный.

– Что это? – заволновался Верин, тряся одним у меня перед лицом.

– Здесь же подписано! – удивленно ответил я, указывая подбородком на желтый стикер с названием.

– Что такое Бальзак?! –процедил он зло, чеканя каждое слово.

Взгляд следователя прыгал с диска на меня и обратно. На лице появились признаки внутренней работы – брови сперва нахмурились, затем поползли вверх, скуловая мышца дёрнулась и напряглась. Мимика сделалась гротескной, Верин глубоко задышал, раздул ноздри и стал похож на самца ёжика перед нападением на врага. Было понятно, что сочетание букв ему знакомо, он его точно слышал, но где фигурировало вспомнить не мог. Секунда и когнитивные усилия прекратились, следователь повернулся к спецназовцу и скомандовал:

– Приобщить к делу!

«Эссен есть, апогея нету!» – представились мне лица красноармейцев, о которых я когда-то читал у Маяковского.

Физиономия Верина оставалась напряжённой. Бальзака он записал ко мне в подельники и, похоже, соображал, как бы всё провернуть, чтобы тот не узнал о моём аресте раньше времени.

Много позже подобным со мной делился человек, обвинявшийся в незаконных банковских операциях. Сотрудники ОБЭПа, распихав по карманам ручки Монблан, решили уточнить, что является основным видом деятельности, на которой он взметнулся так высоко, что под столом три пустые бутылки из-под Мартеля, а в баре ещё четыре полные.

– Я занимаюсь деривативами, – честно ответил он, чуть удивившись, что те, кто его арестовывают не в курсе.

– Это ДСП1? – последовал мгновенный вопрос.

– На каком языке с ними разговаривать?! – вопрошал мошенник Борисыч к сокамерникам, – Так яростно бороться с экономическими преступлениями, и даже приблизительно не понимать о чём речь? Уж лучше прибухивать, чем иметь такой зашоренный взгляд на мироздание!

«Комедия ситуаций происходит на земле несчётное количество раз, всё повторяется, все типажи воспеты» – от этой мысли стало по-настоящему смешно. Я заулыбался, а Верин закрыл рот и недовольно сморщился, вместо того, чтоб на всю катушку переживать моменты своего триумфа.

Обыск переместился в квартиру. Легенда сыска, затоптав ковёр, который мне подарили друзья из Самарканда, долго и нудно пересматривал документы, перетряхивал тумбочки, диваны, гладил ножки стульев и несколько раз заглядывал под днище настольной лампы. Добрался до книжного шкафа. Вместо закладок в книгах я использовал билеты в оперу и театр в разных уголках мира и этикетки от пива. Они разлетались по комнате, Верин то и дело со вдохом нагибался, собирал, и всматривался в них пустым взглядом. И тут я вспомнил, что в кухне осталась банка Гиннесса. Всё моё естество радостно встрепенулось, когда ещё выпадет шанс испить настоящего ирландского? Как в воду глядел.

Спецназовец, ответственный за сохранность арестованного, втянул внутрь пересохшую нижнюю губу и кивнул, мигнув глазами. Он был не против чтоб бедолага чуток употребил, да и сам был не прочь. При виде запотевшей банки на дверце холодильника мы обменялись понимающими взглядами, я понял, что шанс есть.

– У командира только спроси, он тут главный, – шепнул он усталым голосом.

Верин мгновенно взбеленился:

– Распивать алкоголь? Категорически запрещено!

– Товарищ следователь, за это вам воздастся по заслугам! – я был возмущён. Отказывать человеку в глотке пива в такой ситуации – это, скажу я вам, чёрствость и верх негуманности! Предатели сотрапезников коротают свои дни в девятом круге ада! – но тут же умолк. Подставлять ещё и Данте не хотелось.

– Рот захлопни, разговорился, на пятнашку закрою дни коротать! – зашипел Верин и зевнул, обнажив розовую десну над крупными ровными зубами. – С поличным же, с поличным!

Пришлось смириться. Тогда не подозревал, что со следующей порцией алкоголя встречусь через много лет. Я обернулся на спецназ, ребята ухмылялись. Один облокотился на каменную столешницу и закатил глаза, выражая полную солидарность. Мне показалось, если начальнику выпадет жребий отдохнуть в ледяном озере в центре Преисподней никто из них печалиться не будет.

Уже ночью меня официально арестовали, предъявив обвинения в мошенничестве в особо крупном размере и в коммерческом подкупе с вымогательством.

– Мошенничать, так особо крупно, а подкупать – всенепременно с вымогательством! По крайней мере, не буду чувствовать себя форточным воришкой, – утешал я себя, пытаясь растормошить тихоходку мыслительной деятельности, которая притихла и грозила впасть в анабиоз. – Дочку вечером от мамы надо забирать, кто теперь поедет? – единственное, что приходило в голову.

– Вы, похоже, не знаете, что такое коммерческий подкуп с вымогательством?! -кипятился Верин, вышагивая по кабинету. – Особо тяжкая статья и предусматривает до… – он нашёл нужную страницу, – Двенадцати? Двенадцати лет лишения свободы!

Следователь смотрел на меня сверху вниз и тыкал пухлым пальцем в красную книжечку с белыми буквами «Уголовный кодекс Российской Федерации». Разочарование отразилось на его гладком как у девушки лице, он точно помнил, что за такие прегрешения дают не меньше пятнадцати.

– Ситуация у тебя, Савкин, безнадёжная. Смягчаю, чтоб не травмировать, но сказал бы херовая! – он захлопнул кодекс, уселся на стул и начал вздыхать и чесаться. Желание поскорее закончить, отчитаться перед начальством и поехать домой сквозило в его обмякшей позе. Даже тон стал заискивающим.

– Отпираться даже не вздумай. Если только дать признательные показания. И будем вместе надеяться на смягчение!

За окном поднялся ветер, голая осиновая ветка замахивалась на затылок Верина, царапая стекло.

– Товарищ майор, вот вы мне пиво давеча выпить не разрешили, и я теперече с вами вместе ни на что надеяться не могу. Доверие утратил. Отчётливо, так сказать, вижу, что вы мне не такой уж и близкий друг.

Следователь не отреагировал, поэтому я укрепился в выбранной тактике. «Молчи» – думал я, будем тянуть резину. Может сейчас партия власти кирзовым сапогом бахнет по двери и вызволит своего члена из застенка НКВД. Такие прецеденты в истории были, дадим чудесам время проявить себя в деле.

Зачем-то вспомнился набоковский Цинциннат, которого обвиняли в нарушении общественной морали и чего-то еще, зверски страшного и бессмысленного. Потом мысли перекинулись на салат, что я купил сегодня утром в супермаркете на ужин. Кальмары, креветки, сыр, красная икра, «Морское дно» называется, вкусный. Захотелось навернуть под пиво и развалиться на диване. Операция «Морское дно»… Да уж, Александр Николаевич, ситуация – хуже не придумаешь. В голове запела губастая рыбка из мультика, похожая на всех современных женщин: «В синем море в белой пене… оставайся мальчик с нами, будешь нашим королём!» Я перевёл взгляд на Верина, он из-за меня, похоже, тоже не ужинал и усмехнулся. Как тёща соседям в глаза смотреть будет? У неё в подъезде одни сплетницы, да ещё коварная тётка Зойка из квартиры напротив. Надо было в новостройку её селить. Какая-то ерунда крутилась в голове и не давала расстроиться по-настоящему.

Изолятор временного содержания, куда меня доставили после допроса по тускло освещённому коридору с чёрными клетчатыми стенами вместо дверей, благоухал плесенью и печалью. Выглядел неуютно, но ничего шокирующего и невероятного из себя не представлял. ИВС – вотчина министерства внутренних дел, куда на срок до двух суток могут доставить без решения суда по постановлению следователя.

В камере уже сидел дядя Витя. Изрядно провяленные на солнце его сухощавые руки были похожи на бастурму, а лицо имело выражение бывалого каторжника.

– Какая статья? – с ходу начал он знакомство.

– 159-я2 – я вертел головой по сторонам. Стол, двухэтажные скелеты кроватей, сваренные из металлических частей, лампа с абажуром наподобие ветеринарного воротника, знавшие лучшие времена железные скамейки на исхудавших чёрных ножках, вмурованные в пол. У сына в спальне стояла двухярусная кровать и я завидовал тайному месту, что он оборудовал наверху, в моём детстве таких не было, но сейчас засомневался стоит ли заночевать на вершине, не грабанусь ли ночью с высоты. То, что не смогу уснуть в тот момент в голову не пришло.

– Интеллектуал! – с почтением протянул дядя Витя, доставая пакет с кусковым сахаром. – Серьезная статья и на зоне уважаемая!

При упоминании зоны стало не по себе. Холодок побежал по коже, но я отогнал дурные мысли, готовые навалиться скопом, воскрешая в памяти тревогу, которую моё поколение почерпнуло из «Архипелага ГУЛАГ». Следовало элементарно осмотреться.

Чисто, тепло, сетка запотевших труб под потолком, радио, непрестанно громко говорившее и певшее, зелёные шерстяные одеяла в разномастную клеточку, предсказуемо мрачно.

– А у вас какая?

– 158-я3. На 159-ю ума не хватило. В шестой раз заезжаю! На верх не лезь, это для мартышек, – остудил мой пыл дядя Витя, – Нам путешествовать положено с комфортом в королевском купе на нижней полке.

Старик быстро раздобыл кипятку, сообразил чаю и разлил его по жестяным арестантским кружкам. Мы сидели за железным ледяным столом, приваренном к полу на такой же холодной скамейке, пили черную жижу и делились подробностями своих «проделок».

Оказалось, он – бывалый меломан, в юности бренчал на двенадцатиструнке Deep Purple и Black Sabbath, но и Ступу уважает. Когда дядя Витя, разгорячённый крепким чаем, начал напевать «Мой генерал, вы опять обосрались!» я понял, на кого он похож, разве что гораздо старше.

– Несколько лет назад сидел в одной камере с мэром Архангельска Алексеем Донским, – вспоминал он, окуная сушку в напиток, – Простой мужик, компанейский, не жадный, передачками охотно делился. Херню какую-то правда слушал, музыкального вкуса нет. Так вот, мы с ним поспорили – должен ли человек иметь цель дальше своей жизни? – дядя Витя вопросительно посмотрел на меня, как бы спрашивая, что я думаю, но я ничего не думал, а дул на горячий чай. Сушка набухла, половина мякиша отделилась и плюхнулась в кружку, но дядю Витю не смутило, он размешал и отхлебнул.

– Лёха говорил, что да, надо из штанов выпрыгивать, даже какие-то задумки имел на этот счёт. Кому он должен я так и не понял, – старик замолчал.

Хотя я уже не был уверен, что он старик. Не смотря на атрофированное тело, глаза живые, с блестящей поволокой, а движения энергичные.

– Лично я никому не должен, не заимствовал! Считаю, что главная цель – не сдохнуть, быть-существовать. Понимаешь? Очень скоро, поверь мне, придётся не быть, поэтому «быть» в любом виде – уже великое достижение! Это, как с альфа-самцом, стремишься всю жизнь им стать, бородою тянешься, подпрыгиваешь, делаешь вид, а что по итогу? Да ничего! – дядя Витя показал кукиш в пустоту, – Был один, Сашка Македонский, да и тот по слухам – пидорас!

После чего стал расспрашивать что я натворил, планирую ли признаваться. Я отвечал неопределённо:

– На депутатской работе – куда ни плюнь окажется что под статьёй ходишь, а крепкие напитки за вредность не положены, приходиться от семейного бюджета отнимать.

Дядя Витя охотно соглашался, что ему во власть не надо, ибо там хуйня творится почище, чем у его брата в шиномонтаже.

Через несколько часов, когда я сгрыз десяток сушек, макать в кипяток мне не нравилось, камера стала наполняться задержанными. Ребята были юные, кичились изломанной судьбой, наперебой что-то рассказывали, считая свою историю самой трагичной и заслуживающей отдельных удивлений. Дядя Витя всех поил пахучим рассыпным чаем, выслушивал и давал советы.

Последним втолкнули белоголового парнишку. Куртка была разорвана, а на щеке сияла свежая царапина, след жесткой поимки. Глядя на него, я мысленно поблагодарил спецназ, который со мной обошёлся очень мягко, если не сказать нежно.

– Жена должна родить со дня на день! 39-я неделя пошла! На сохранении. А я здесь! Они меня выпустят?

– Может, конечно, и выпустят, – пытались успокоить его арестанты, – Но шансов нет.

Парень с трудом сдерживался чтоб не размякнуть и стал рассказывать, как они с приятелем забрались в чей-то гараж и пытались оттуда украсть не то лодку, не то мотоцикл. Было темно, сыро и грустно так, как бывает только в начале весны, а зачем полезли он и сам не знает. Слёзы уже потекли по щекам, и он стал размазывать их по свежей ране.

– Всё равно не продать, барыг-то знакомых нет.

Дядя Витя, гремя чайником, перебил:

– Запомни, ты всё делал один! – проскрипел он, подливая кипяток, – Поплачь, тут стесняться некого.

Парнишка закрыл глаза руками, и начал хватать воздух ртом, а сидельцы наперебой наставлять как выйти на порядочного барыгу.

Камера, и без того тёплая наполнилась взволнованным дыханием нескольких человек и разномастными запахами пота, сдобы, табака, плесени и мокрой побелки.

– Как мне поступить? Признаться или «сидеть» на 51-й?4 – белоголовый парнишка выпил кружку чая, раскраснелся и сжимал в руках карамельку, которую кто-то кинул в пакет с сушками.

– Решай, конечно, сам, но я бы на твоём месте во всем признался, пошел домой на подписку и никогда больше такой хуйнёй не занимался, – зевнул дядя Витя. Он взбил подушку, и похрустывая костяшками пальцев разместился на шконке. Часы показывали за полночь, но разговоры не прекращались.

– Красть нынче полагается по букве закона, согласно Конституции, – продолжал матерый сиделец, – Там и суммы крупнее и бабы красивее! Мне вот не повезло, вечерку даже не закончил. А вы, молодёжь? Стыдно, интеллект надо включать! – он скосил глаз на меня и махнул рукой, с видом, что некоторым включать, похоже, нечего.

– А я рассказ про это всё напишу, и про вас, дядь Вить, и про вас всех! – взволнованно выпалил, обведя камеру глазами Егор, так звали чувствительного мальчишку. Он допил чай и начал языком доставать пищу, застрявшую в неопломбированном верхнем зубе.

– Ты писательских коней, давай-ка, попридержи, читательских подгоняй! – буркнул мудрый старикашка и отвернулся к стене, давая понять, что психологические консультации на сегодня закончены.

В изолятор временного содержания на пару дней перед СИЗО попадает каждый арестант. Как мне стало известно позже, почти все они умудрялись познакомиться с дядей Витей.

– Он тебе рассказывал, что Pink Floyd на балете в Марселе играли? – спрашивал я уже через год вновь прибывшего из камеры предварительно заключения в СИЗО. К тому моменту мои скитания по архангельским изоляторам приобрели совсем уж затяжной характер.

– Да.

– И про то, что он с мэром Архангельска сидел и тот – мировой мужик?

– Да. Я все это вчера слышал точно такими же словами! – пучил глаза новоиспеченный зэк.

– И про генерала пел? – довольный произведённым впечатлением продолжал я.

– Блядь, это как так? Я ему сигарет оставил, колбасы. Мы с ним так хорошо по душам поговорили! Это фэйс5 переодетый? – возмущался парень.

– Да все с ним поговорили… Такое не переоденешь, актёрского таланту в управлении не хватит, хоть самых способных напряги. Он, наоборот, предупреждал – «тише дыши!»6

Вот такой был дядя Витя, вот так глобально мыслил. Как знать, может он и сейчас путешествует с комфортом в ИВС города Архангельска.

В камеру набилось человек восемь только что схваченных несчастливцев. На всех нашлось три сигареты. Задержанные курили, передавая друг другу и смачно затягиваясь. Последний раз я баловался табаком в университете, найдя себе после его окончания куда более яркие удовольствия, но сейчас поддался и тоже смолил, испытывая при этом невероятное наслаждение. К счастью, через два дня меня посадили в одиночку. Сигарет не было, я быстро забыл о них и сэкономил кучу денег. Иметь любую зависимость в заключении – дело экономически нецелесообразное.

С каждым новым человеком, попадавшим в камеру, становилось веселее, а на душе легче. Прошёл ступор, я впал в него во время перевозки в автозаке, и печаль о судьбе милых сердцу дам, готовая рицином проникнуть в кровь. Когда пацан стал рассказывать, как они с подельником вскрывали гараж, используя связку отмычек, предварительно выточенных на заводе, где глуповатый тесть его друга работал в токарном цехе, сделалось потешно и тепло.

«И от того, что Ивану тоже плохо, Сидору вдруг стало хорошо» – никогда не нравилась эта поговорка, есть в ней пакостный душок, намекающий на врождённую подлость русского народа. Сейчас, впервые в жизни, ощутил, насколько житейская мудрость бывает точна в своих сжатых, но ёмких формулировках.

Голод прошёл, мышечное напряжение отпустило, глаз перестал чесаться, сигнализируя, что пришло время выпить антигистаминное. Я расслабленно улыбался и ощущал себя персонажем нуара: ещё вчера с трибуны отчитывал членов комитета в Законодательном собрании, а сегодня брошен злодеями в каменный мешок. Жизнь на мгновение показалась удивительным приключением, где я – главный герой в плаще и шляпе, целующий Веронику Лейк в финале.

Мне понравилось это состояние. Оно было не в пример лучше предыдущего, что сковало тело, стучало в висках и отдавало болью в пояснице.

«Надо сохранить» – подумал я, – «А когда придет вновь, всячески культивировать». В тот момент я нащупал единственный путь к спасению, по которому до меня плутало множество человек – смех.

«Раз уж упустил поводья власти, Александр Николаевич и ёбнулся с рысака, самое время пересесть на забавного ослика и поступать по обстоятельствам в последний бастион, потешаясь над тупостью собственной и окружающих».

Холодный каменный пол, грязные стены, колючая проволока за двойной решёткой, лица в которых торжество материи граничит с вырождением, запах, в нём увязла и перестала бурлить сама жизнь – всё мгновенно исчезало, стоило одному из арестантов сказать удачную шутку. Камера взрывалась диким первобытным мужским гоготом, и мы становились единым целым – живым, пульсирующим, сияющим сгустком радости.

Смех – лучший приятель в неволе. Ирония – лучший товарищ в темнице бытия. Бог ржёт над каждым, познавая самое себя, и как бы ни было брезгливо от земной юдоли, уклонятся от полноценного существования здесь и сейчас неразумно. Сон кончится, не успев начаться. Прав дядя Витя – быть! Я чувствовал силу, целительным бальзамом разливавшуюся в моей душе, смаковал её, пытаясь собрать невидимые крылья и воспарить над этой малокомфортной ситуацией. Отказываясь играть в тюрьму по-настоящему, постепенно стал относился к своей посадке всё игривее с каждым днём. Когда сидишь – сиди и улыбайся.

***

Войдя в зал суда, где рассматривался вопрос о моем заключении под стражу, я увидел своих соратников по профсоюзной борьбе и обрадовался, что ошибся, подозревая их в неверности.

– Александр Николаевич, мы с вами! – вскричала Нателла, мой заместитель и замахала рукой с ярко красным маникюром.

В голове всплыло профсоюзное мероприятие. В накуренной комнате, сидя у меня на коленях, дотошно выпытывала, почему всё-таки она мне нравится, что в ней такого? Разморенный алкоголем, я не понимал какого «такого» и ничего приятного женскому уху сформулировать не смог, поэтому интрижки не получилось.

Я кивнул и отвёл взгляд. Сидевшие рядом специалисты – серьёзный Артем и улыбающийся Тимофей закачали головами в ответ и всей мимикой выразили поддержку.

«За мной огромная организация, сто тысяч человек, она должна встать на мою защиту» – подумал я – «А в случае необходимости судебный процесс можно сделать публичным и привлечь огромное внимание. А Москва? А Шмаков7? Миллионы встанут за меня!»

Представитель регионального законодательного собрания является для органов спецсубъектом, на возбуждение уголовного дела против него требуются дополнительные основания. Обычный следователь возбудиться против парламентария не имел полномочий, только после отмашки начальства. Верин посетил кабинет главы Следственного Комитета, перекинулся с ним парочкой слов и получил разрешение.

Конвоир показал на стул, подтолкнув в спину. Косясь на железную клетку, я неуверенно сел, размышляя о депутатской неприкосновенности, которая оказалась хлипкой, как домик Ниф-Нифа. На счет меры пресечения напрасных надежд не питал, после того как дядя Витя высказался по поводу предстоящего заседания весьма однозначно:

– Хуйня – дрянцо с пыльцой!

Судья – холёный мужчина с седыми висками восседал за длинным лакированным столом и строго смотрел в мою сторону. В новостях, случалось, показывали Европейский суд по правам человека, похожий на сходку астрологов, я запомнил комичных судей в манишках, синие мантии их были оторочены шёлковой отделкой с белым мехом. Мой же выглядел довольно скучно – без парика, цилиндрической шляпы и других театральных приблуд. Позже я узнал – в российском законодательстве закреплено, что облачение судьи в мантию является обязательным, а требования к ношению париков не установлены. Если душа просит – можно и в парике, но дядька, что сидел напротив производил впечатление лишённого фривольных фантазий мещанина. Кстати, использование мантии не по прямому назначению запрещается, подтереться согласно закону ей нельзя.

Верин встал, пригладил брюки на бёдрах и бойко доложил о наличии у меня финансовых ресурсов чтобы скрыться и возможностей повлиять на свидетеля, который опасается за свою жизнь и здоровье. Сегодня он выглядел более расслабленным, нарядился в светло-синий китель и выигрышно смотрелся на фото из зала суда.

Служитель фемиды безучастно глядел на Верина, изредка размеренным кивком выражая согласие. То, что от следствия можно скрыться вытекало из того факта, что органы внутренних дел однажды выдали загранпаспорт. Паспорт был изъят во время обыска, но мужчина без парика решил не подвергать арестанта излишним соблазнам и отправил обратно в камеру. Не в изолятор временного содержания, а в СИЗО и не на два дня, а на два месяца. Из спецсубъекта–депутата я превратиться в спецконтингент – зэка с лёгкостью доверчивого царька, что вынырнул из чана с холодной водой и сиганул в чан с кипящим молоком.

Раздосадованный, представлял, как выхожу и хлопотливо мечусь, не в силах определиться – срочно бежать в Кордильеры по поддельным документам или дождаться ночи и спустить свидетеля в тазике с цементом с моста в Северную Двину. Кстати, кто он, пугливый, я даже не знал.

Через некоторое время подозрения первых дней стали подтверждаться. От когда-то верных соратников не было вестей. Они пропали. Я злился, что попал под очарование их открытых лиц и позволил непростительную роскошь – надежду, эту привычку эмоциональных натур. На кампанию в мою защиту не было намека. Никто не выходил на площадь с протестными транспарантами, криво намалёванными гуашью, не перекрывал горящими покрышками дорогу к губернаторской бане, не объявлял бессрочную голодовку. Ни единой волны самоубийств не прокатилась по Архангельску после ареста профсоюзного вожака, незаменимого, каким я себя мнил. Многотысячная организация как будто умерла. Тишина стояла столь оглушительная, что я начал подозревать заговор в гареме.

Печалился, впрочем, недолго, решив, что креативная безнадёжность – стратегия более эффективная, чем химеры ожидания. Перестал на них уповать и одним днём расстался с мечтаниями о любой помощи извне.

«Новая жизнь наступила, Александр Николаевич, мы ещё посмотрим, кого из старой в неё пустить, когда будут стучать в кованые ворота. Отсекай все достижения и успехи прошлого. Пытайся строить что-то иное, на других опорах, с другими отдушинами, может, тогда исчезнет ощущение бесполезности наступившего дня» – думал я, привыкая к жёсткой ортопедической шконке. «Спать на твёрдом лучше для опорно-двигательной системы, предотвращает развитие остеохондроза» – вертелся с боку на бок, пытаясь найти удобную позу и обнимал тощую подушку.

«Жизнь, жертва… Что вы знаете о жизни и о жертве? Если вас выселили из особняка – это жизнь? Если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу – это жертва?» – спрашивал Остап у Кисы Воробьянинова. А я спрашивал себя – в чём радость настоящего мгновения? И осматриваясь по сторонам раз за разом находил какую-нибудь благодать.

Удивительно, но дивная, искрящаяся радость даже в таком мрачном месте таилась повсюду. В том как смешно продольный просовывал веснушчатый нос в кормушку и кричал:

– Жрачку разбираемс! – а сидельцы наперегонки вскакивали с коек и бросались к двери. В пронзительно-грустной мелодии, что насвистывал парень с сильным сколиозом. В нелепом портрете длинноволосой женщины, который кто-то выскреб на стенке острым предметом. И даже в тихой меланхолии, что разом охватывала господ арестантов после вечернего чаепития.

Безумие на первый взгляд, сентиментальность и романтика на второй, но это – единственная возможность улизнуть от страдания, от брошенности, что разъедает душу как ржавчина старую лейку, забытую на даче.

В печали утопают все тюремные камеры, в её вязкой трясине время от времени захлёбывается каждый арестант. Усугубляет и без того гнетущие проблемы избегающее поведение сидельцев. Оптимисты суетятся и не могут смириться с безнадёжностью положения. Реалисты всё время рыщут в сытом прошлом в поисках хорошего человека, в чьё бытие можно вцепиться. Пессимисты отчаянно соревнуются друг с другом в пророчествах безрадостного грядущего, чем окончательно портят всем настроение.

Наблюдая за сотоварищами, запустившими хворь бессилия до хронической стадии, я раздражался и ужасался их сонливой воле, стараясь не подкармливать закваску отчаяния саможалостью. Мне нужен был импульс, и я искал его повсюду – азартный огонёк, пинок, чтобы продолжать жить. А жить хотелось хорошо.

Незаметно промелькнула неделя. Мужики день за днём рассказывали друг другу истории из жизни – про друзей-кидал и тёрки с налоговой, инвестиции в сауны Симферополя и нервных дамочек, что не давали видеться с детьми, марафет и ошибки политического курса Ельцина. Не успел я утомиться многими знаниями, как открылась кормушка и продольный прокашлявшись крикнул:

– Савкин, подойди!

– Слушаю.

– Сейчас идёшь к адвокату, после по-быстрому собираешься, и в одиночку.

Меня отвели в маленький кабинетик, где сидел адвокат. На лице защитника застыло выражение душераздирающее, казалось, он безутешно скорбит по любимой бабушке. Полные сочувствия глаза забегали, шея испуганно втянулась в плечи, но увидев, что я улыбаюсь Лёня просиял и понял, что оправдываться за свои компетенции не придётся.

Начал он с того, что как бы невзначай среди кипы бумаг показал записку знакомым почерком. Мы быстренько подписали нужные документы, заверили отказ от свидетельствования против себя, перекинулись несколькими фразами и я, прихватив стопку макулатуры отбыл обратно в камеру.

Забившись в уголок шконки, трясущимися руками развернул грубо выдранный листок из тетради в клетку с лохмотьями вместо края. «Интересно, это она исходя ненавистью так раскромсала тетрадь или Леонид не стал церемонится?»

«Все приличные люди, – писала жена, – рано или поздно умирают в Швейцарии, даже Джеймс Хедли Чейз. А у нас теперь шанса на стильный склепик в живописном месте под Асконой нет. И этого, Савкин, я тебе не забуду!»

Я перечитал несколько раз, внизу стоял постскриптум:

«Хотя Немцов ещё почище учудил, спасибо хоть на этом:(»

Радостно усмехнувшись, я чуть не пустил слезу от подступающей нежности.

«У тебя милая, может быть, и нет шанса, а меня со счетов не списывай. Ещё выбирать будем, где закопаться – под Монтрё или в предгорьях Санкт-Морица!»

Одиночной камерой оказалось крохотное помещение, больше походившее на самодельную конуру для тойтерьера. В одну сторону можно сделать не более четырех шагов, но зато встав на прикрученную к полу скамейку, получилось выглянуть в окно. Пейзаж открывался грустный – кусочек заднего двора СИЗО, с замызганными стенами и немного грязного мартовского снега. «Как мы, Александр Николаевич здесь оказались? Ну как?» – я спрыгнул и сделал несколько глубоких вздохов, втягивая живот. «Ничего, ничего…» Застоявшийся спёртый воздух благоухал ароматами варёной гречки и тушёной капусты одновременно. К горлу то и дело подступал комок, но я напрягал все мышцы одновременно, выжидал и выталкивал на выдохе желание пожалеть себя и поплакать над тяжёлой долей в ступни, представляя, что оно исчезает под бетонным полом.

Вспоминались слова российского заключенного XIX века Александра Герцена о том, что к тюрьме человек приучается скоро, если имеет сколько-нибудь внутреннего содержания – к тишине и совершенной воле в клетке привыкаешь быстро.

Хотелось тянуться к великим каторжникам, но это оказалось непросто. Внутреннее содержание то ли отсутствовало напрочь, то ли расположилось в таких глубинах духа, что адаптации не способствовало. Удушающее безмолвие действовало на меня откровенно плохо. То и дело возникала мысль, что тёзка мой высокопарно прилгнул для красного словца.

– Почему я один сижу, как узник замка Иф? – спросил я начальника оперчасти. Высокий усатый дядька с фиолетовыми мочками и лопнувшими сосудами на мясистом носу, не знающего удержу в удовольствиях зашёл навестить депутата.

– Так положено. Кто впервые – до десяти дней помещается в карантин. Один придурок наверху диссертацию защитил, а мы выполняем, – дружелюбно пробасил он. – Тебя всерьез разрабатывают. Лучше им не перечь, а то уедешь в круиз по зонам Мордовии… Психолога пришлём, он у нас специалист, гештальт-терапевт, поговоришь с ним, расскажешь, посоветуешься.

Психологом оказался жирный тип с отёчным лицом. С него так и хотелось снять ментовскую форму переодеть в костюм хот-дога и умыть хозяйственным мылом, чтоб унять чрезмерный блеск продуктов жизнедеятельности сальных желёз на щеках. Он занял собой всё оставшееся пространство, сделалось трудно дышать.

– Тебе пиздец! – сказал он вместо приветствия.

Врачеватель человеческих душ шумно вбирал дефицитный кислород, торс ритмично вздымался и между пуговицами становились видны чёрные волосы на груди. Брюки собрались складками на его толстых ляжках и грозились разойтись по швам.

– Здравствуйте, может представитесь?

– Какие у тебя статьи? Кто тебя разрабатывает? Тебе полный пиздец! Ты только не вешайся!

Он плюхнулся на скамью и вытер испарину на покатом лбу с необычной вертикальной морщиной с левой стороны.

– Даже и не думал… – торопливо ответил я, опасаясь, что он перейдёт к методам телесно-ориентированной терапии.

– Я б на твоем месте подумал!

Консультант выглядел отталкивающе. Детский опыт, полученный на разных стадиях развития требовал начистить ему рожу и проработать травму ареста. Мышечные зажимы, на которые постоянно сетовала моя массажистка ели сдерживали рвавшиеся наружу эмоции. Ещё секунда и я бы зарычал и затопал ногами от начавшейся клаустрофобии, но хот-дог сунул в лицо несколько листков, со словами:

– Это тесты, их надо срочно заполнить.

– Если нарисую несуществующее животное, поможет точнее определить вектор психического развития?

Я старался успокоиться, разрядить обстановку и не поддаться гневу. Он накатывал волной, грозился перевернуть лодку самообладания и усугубить ситуацию.

– Глубокая трансформация в вашем случае всё равно невозможна, да я таким и не занимаюсь, – отрезал аналитик. – Результаты будут готовы через неделю, надо с шаблоном сверить.

Он резко поднял грузную тушку, почесал под лопаткой и забарабанил в дверь. Напоследок психолог снова не сдержался:

– Да это пиздец! Это полнейший пиздец!

Когда дверь захлопнулась я испытал облегчение.

Так прошла ещё пара дней. Сидеть в крохотной одиночке становилось всё тоскливее. Японские хикикомори добровольно выбирают затворничество, взаимодействуя только с курьером по доставке еды. Работают и отдыхают наедине с собой, уткнувший в Эппл и, по слухам, чувствуют себя неплохо, презрев социальные контакты. Но мне – весёлому тусовщику, жизнелюбцу и повесе без милых сердцу друзей и терм с гетерами было несладко. Тошнотворное «Авторадио» с придурковатыми Мурзилками, Наргиз и Расторгуевым не отвлекали от тяжёлых дум о дремучих финно-угорских лесах, где мне в кандалах предстоит провести оставшуюся жизнь.

В последующее время я видел десятки людей, также как и я впервые арестованных, которых минул карантин и томные намеки на Мордовию. Оказалось, то были элементы давления в расчете что, похлебав баланды наедине с собою, изнеженный депутат быстро станет покладистым и настрочит признание.

А баланда была что надо. Ровно в 18:00 открывалось оконце с откидной крышкой и баландер с видом утомлённого гарсона просовывал железную миску. Любимые мною мраморные стейки из говядины зернового откорма, паста с жирными соусами и свежевыжатый томатный сок с сельдереем сменили перловка, по-тюремному называемая «болтами», бикус – месиво из вареной картошки с капустой и жареная селедка. Шеф-повар оказался большим концептуалом – овощи попадались с кожурой, а рыба была плохо почищена для придания более тонкого вкуса блюдам.

Чтобы не свихнуться я ходил из угла в угол, стараясь отмерять одинаковую длину шагов.

«Век и Век и Лев Камбек, Лев Камбек и Век и Век. Достоевский сидел, и нам велел. Чернышевский сидел и бикус ел. Муравьев-Апостол и…» – пытался найти рифму и не находя, поворачивал в другую сторону. Апостола-то, кажись, повесили.

«С упорством Кроноса, отечество продолжает пожирать своих лучших детей!» – так, пожалуй, напишу в автобиографии. Пафосно, высокопарно, лучшего, сука, негра найму, литературного!

Интересно, сколько стоит? Трубецкая в Иркутск на перекладных жопу морозила, а эта в суд не приехала… Меньше всего нужны мне твои Камбеки, я гнал мысли о семье, опасаясь, что ужас их положения в разы тяжелее моего и стоит мне осознать его объем в полной мере, вернуться в состояние прежней концентрации будет непросто.

Промелькнула неделя. Было страшно и весело, потом снова страшно, неуютно, тоскливо и горько, но доброе расположение духа возвращалось. «В одиночке ж сижу, прости Господи, про такое только в романах пишут, редко кому так везёт, это ж надо как закружило, ну, посмотрим куда вывезет!»

Наедине с собой я провёл две похожие друг на друга недели. Много спал, отсыпаясь за бессонные ночи на воле, которые частенько проходили в алкогольном угаре и празднословии. Размышлял, закинув руки за голову, представляя, что загораю в шезлонге и смотрел в заляпанное окно. Психолог по результатам теста зачислил в интроверты и заключил, что я неплохо провожу время.

Гештальт-терапевт посоветовал начальству бить в ядро личности и играть на контрастах – меня перевели в камеру на четырнадцать персон. Тут я узнал, что камерой её называют только тюремщики, зэки употребляют слово «хата». Эффект, надо сказать, получился ошеломляющим. В последствии я испытывал тотальную нужду в уединении, но сейчас был безумно рад его окончанию.

Хохот, крики, улыбки, маты одномоментно ворвались в мою психику, истосковавшуюся по всему живому. Возникло ощущение, что из темноты и гнилости одиночества я выпрыгнул в поток сияющего света, в центр циклона, в котором кто-то, не познаваемый для нас, замутил большой взрыв. Увидев множество человеческих лиц, я почувствовал себя почти на свободе. Дикая радость захлестнула и рвалась наружу, готовая расцеловать незнакомые небритые морды. Самым удивительным было то, что они приветливо мне улыбались и скалились беззубыми ртами из разных углов хаты как бесенята в остывающей бане.

Всего два дня провёл я в этом комфортабельном помещении, предаваясь воспоминаниям о весёлых деньках на воле – жизни красивой, кипучей и бурной, наполненной политической борьбой, бесконечными поездками по разным уголкам Европы и сумасшедшим сексом.

По телевизору транслировали матч Лиги Европы «Наполи» – «Динамо». Он проходил на стадионе «Сан Паоло». Мой рассказ сокамерникам, что не далее, как полгода назад мы с трибуны наблюдали Серию А с участием «Наполи» вызвал вздохи недоверия и зависти. Глядя на стены, покрытые липким конденсатом, я почти физически ощущал сырость катакомб Неаполя, где совсем недавно ворчал на жену. Она затащила меня в этот затхлый мрак вместо кабачка на узенькой солнечной улочке, в котором к ристретто подавали дивный лимончелло. А запланированное путешествие в Бремерхафен, там она присмотрела маяк, обещая непередаваемые ощущения от ночёвки в Северном море, где кроме нас никого не будет, даже смотрителя? Воспоминания о прошлом и почти случившимся будущем были так близки, только протяни руку, и навязчиво преследовали, соблазняя хрупкостью эфемерного счастья. Жизнь повернула в другую сторону. Неожиданно, но игнорировать сей факт и дальше не представлялось возможным.

Глава 2. Следствие

Следствие за депутата взялось основательно, со рвением первокурсника, поступившего на юрфак последним в списке. Одно за другим возбуждались новые уголовные дела. Часть из них были объединены и в итоге получилось семь. С ними я дошел до самого судного дня.

«Семь уголовных дел, Савкин, честное слово, я от тебя в шоке! – писала жена, – Ты такой страшный человек оказывается, а зачем рубашки сам себе гладил? И кофемашину мыл? Нормальным прикидывался, да? С твоими пороками должен был семью посильнее абьюзить, не находишь? А то знать не знала с кем живу. Теперь выясняется, мужик-то рядом был… мощный. Квартиру продаю – три обыска, чекистский запашок уже не выветрить. Пришли доверенность, что на всё согласен»

Единственным средством общения оказались небольшие записки. Адвокат, с нашкодившим видом озираясь по сторонам, умудрялся передать их вместе с бумагами по делу. Полная тишина, написать что-то в ответ, подбодрить, поддержать или просто сказать ласковое слово возможности не выпадало. Я просил отзвониться жене, успокоить, что всё отлично и скоро выпустят. В тот момент верил, что так и сложится, по-другому просто не может быть. Не со мной.

Вся новая информация поступала в хату через кормушку – откидывающееся оконце. Её основное предназначение – пропускать еду для заключенных, но я невольно то и дело поглядывал в сторону двери, ожидая, что однажды принесут большое, настоящее письмо.

– Сегодня у нас паэлья с морепродуктами! – подлетая к кормушке и подхватывая тарелку с баландой, радостно взвизгивал Геннадий Владимирович, как мне шепнули – криминальный авторитет из Москвы, – Командор, лимончика принеси, пор фавор!

Я днями лежал на шконке. Занимался какими-то незначительными делами или вёл непринуждённые беседы с сокамерниками про объем бюста Марайи Керри, недоступность Буфо Альвариус в наших северных широтах и этимологию русского бранного слова куёлда. Хлебал баланду, воображая анонсированную Геннадием Владимировичем норвежскую уху и думал. Думал о том, что скажу, когда увижу её, а это случится рано поздно. Избавиться от мысли, что всех подставил было непросто, но если перед собой можно оправдаться, то что сказать ей совершенно неясно. Как ни изощряйся в формулировках, придётся вытерпеть упрёк карих глаз, прозрачных, как спитый чай и презрительных, как священная гора Кайлас.

– Савкин! Подойди с ручкой! – с грохотом открывалась кормушка и слышался голос бравого тюремщика, – Распишись вот здеся! – таким образом сидящие в СИЗО знакомятся со всеми документами по уголовным делам и с иными вопросами. Так приносят приказы об увольнении, бумаги о разводе. Тюремные будни…

Верин задержал большого по региональным меркам человека, первого в своей практике депутата, поэтому был преисполнен важности и продолжал носить серьёзное лицо в течении всего предварительного следствия. Самый высокий начальник, «гроза» коррупционеров Бастрыкин вовсю упражнялся в создании новых форм покарания преступников, заявляя, что виновные понесут «неизбежное общественно-политическое наказание»! А его рупор Маркин взывал по центральному телевидению к подозреваемым, вина которых еще не была доказана: «Покайтесь!»

Адвокат сделал попытку выяснить у Верина при каком раскладе меня могут выпустить на домашний арест или другую меру пресечения, не связанную с СИЗО. Следователь, согласно Уголовно-процессуальному кодексу, лицо самостоятельное, но Верин суетился, ему хотелось раскрыть громкое дело безупречно. Приходилось постоянно стучать в кабинет начальства и сверяться с видением ситуации наверху. Там он каждый раз убеждался, что предчувствия не обманули и содержание под стражей – единственно возможный вариант.

Жена старалась продать ипотечную квартиру, на покупке которой недавно настояла и только-только планировала обустроить в нечто совершенно дикое с дизайнерской точки зрения и обывательского вкуса. Измученная звонками коллекторов писала, что похоже «пролетела над семейным гнездом кукушки» и хочет срочно избавиться от недвижимости, но без доверенности от второго собственника, то есть меня не может этого сделать. Ситуация вырисовывалась тупиковая, я нервничал, не зная, как всё организовать. Казалось бы чего проще – вызови нотариуса и заверь намерения сторон. Не тут-то было. Роль нотариуса имел право выполнить начальник СИЗО, но только с разрешения Верина. Следователь не был против, но его руководитель занял однозначную позицию:

– Обвиняемый нам на встречу не идет, «признанку» не пишет, и мы не собираемся входить в его положение.

Верин слушался и неоднократно говорил жене, что на меня надо повлиять.

– Вы поймите – или он во всём признаётся или судьба вас ждёт печальная – вас, ваших детей, родственников.

– Товарищ следователь, вы в свободное время кино смотрите? Видели фильм «Подозрительные лица»?

– Нет.

– Там есть сцена, где семью главного героя ставят в крайне унизительное положение, а ему выдвигают ультиматум. Он выхватывает пистолет и самолично убивает жену и детей.

– Не порите чушь! Как он вас убьёт, он же под стражей? – парировал Верин, и она поняла, что эзоповым языком с российскими милиционерами лучше не изъясняться.

– Я просто хочу сказать, что продажа квартиры в интересах следствия. Там несколько миллионов останется после закрытия ипотеки, сможете их арестовать и удовлетворить потерпевших.

Верин недоверчиво смотрел на жену, глаза бегали, чувствовался какой-то злостный подвох, суть которого вот так сразу на лету он схватить не мог, тем более просчитать на пару ходов вперёд.

– Обсудим с вышестоящим, и адвокат вас уведомит.

Его начальник, движимый желанием конфискации хоть чего-нибудь, во время обыска у меня не нашли ни золотых унитазов, ни коллекции часов и украшений, ни прочих атрибутов сверхроскоши, которые можно показать по ТВ, разрешил заверить доверенность и избавиться от недвижимости. Я проштамповал бумагу у начальника СИЗО аккуратно сложил в конверт и выпустил через портал кормушки в другую жизнь.

Каким-то чудом в один из дней перед допросом в следственном комитете удалось повидаться с женой.

То ли Верин в свободное время посмотрел кино, подобрел и вошёл в положение, то ли решил, что запугал её достаточно и она сможет уговорить меня содействовать следствию, а может звёзды симметрично сошлись над бывшим детским садом, в нём располагался следственный комитет, в красивом правильном узоре. Вечером перед встречей я очень волновался и заготовил оправдательную речь с упором на роковые случайности и вдохновляющие примеры стойкости духа, какие мне и ей предстоит проявить в тяжёлую годину.

Нездешним привидением она влетела, хлопнув дверью и на ходу показывая мне средний палец. В красивой юбке, я такую раньше не видел, а может и видел, но не помню, с какими-то фигурными стрелками, делавшими её взгляд ещё более выразительным, и сразу обратилась к Верину:

– Как продвигается следствие? У меня есть надежда на максимально суровый приговор?

Говорила она серьёзно, без тени иронии, так, что Верин смутился, покраснел и забормотал, что во всём основательно разберётся и приговор будет справедливым. Мои щёки пылали, а в душе бушевал ураган давно забытых эмоций.

Наплевав на все приличия, мы полчаса стояли, обнявшись посреди следовательских апартаментов и шептали друг другу на ухо всякие глупости.

– Тебе из Законодательного собрания деньги принесли. Целых десять тысяч рублей, из кассы взаимопомощи пропащим депутатам.

– Да? Здорово! Взяла? – я знал дикий нрав жены и опасался, что она с видом герцогини Альбы презрительно отказалась.

– Чуть не закричала «да в жопу себе эти деньги засунь!», но мысль пришла засунуть их в другое место. Я бы даже сказала вложить, – она хитро заулыбалась и серьёзное кукольное личико озарил дерзкий внутренний свет, предвестник очередной гадости, на которую она способна в любую минуту. – В общем, не знаю, как ты отнесёшься, но я всё потратила на нефритовое яйцо.

– На что?

– Нефрит Саянского месторождения. Из валунов труднодоступных горных районов в верховьях реки Хохюрты. Яблочно-зелёного цвета.

– Чую, вещь ценная и нужная! – я захохотал, – А делать-то с ним что? Есть? – и поняв, что сморозил глупость тихонько добавил, – Или молиться?

– Тренажёр для мышц тазового дна родом из Поднебесной, с верёвочкой.

– С верёвочкой? – я потихоньку начал соображать куда благоверная вложила собранные деньги, вдохновившись тайными знаниями наложниц узкоглазых императоров.

– Ну да, выравнивает энергетику Инь.

– Пиздато конечно, слов нет! А у тебя не ровная была? Я не замечал как-то.

– Ты только вообрази, как жизнь несправедлива, очень уж там места ущелистые, малолюдные, столько старателей при добыче полегло, чтоб мои интимные мышцы были в тонусе.

– Правильно понимаю, что такие мощности простаивать не должны?

– В принципе, даа, – протянула она задумчиво, – Вокруг меня кружат новые друзья – ревнивый бандюган Глеб Медведьевич и очень ревнивый фэшник Дмитрий Владимирович, шарлатан-гастролёр. Вот думаю, не обрести ли целостность, соединив в себе противоположности?

Верин делал вид, что занят бумагами и старался на нас не глядеть, поэтому целовал её со страстью старшеклассника, впервые добравшегося до женских ланит, а ей удалось запустить руку в мои трусы. На обратном пути в камеру я представлял лица самых отзывчивых депутатов, узнай они в какую именно бездну сдали по 500 рублей.

Меня вывели из следственного комитета в наручниках, жена и Верин садились в машины, припаркованные рядом. Следователь втиснул отвисшее брюшко в пролетарски безвкусный и давно немытый Hover. Любимое создание грациозно впорхнуло в «Мерседес». Хрупкая и плавная на контрасте с суровыми, четкими линиями Гелендвагена, она смотрелась божественно как укротительница с пумой. На встрече рассказала, что во время обыска просила не арестовывать машину поскольку предстоит много перемещений по разным моим вопросам.

– Ничего, пешком походите! – с нескрываемым превосходством от свершившейся социальной справедливости рявкнул представитель ОБЭПа.

Вместо пререканий с властью жена поинтересовалась как господа предпочитают – с корицей или кардамоном и класть ли сахар. Ребята оживились, отвлеклись от телескопа, она выпросила на день рождения под предлогом наблюдения за подозрительным в своих пристрастиях владельцем соседнего коттеджа, но выглядывала больше каких-то мужиков в спиральной галактике «Сомбреро» и пошли пить кофе. Суровый сотрудник после второй чашки с кардамоном посветлел ликом, расправил хмурую складку меж бровей и дня через три привёз ключи с инструкцией, что машина хоть и арестована, ездить на ней можно без проблем, а если что – писать ему в ватсапп в любое время. Умеет же, зараза, кофий сварить и не переборщить со специями!

Вечером, лежа на шконке, я думал о нефритовом яйце, мечтал о тёплом, пахнущем чёрной Ангеликой теле жены и её непостижимой для меня душе, что даже в критической ситуации умудряется совершить инверсию смыслов и найти удивительное в ужасающей бессмысленности своего существования.

Глава 3. Гена Зеленый

Глупые люди! Несите мне

побольше денег, и вы увидите

как я буду этим доволен!

Даниил Хармс

Из хаты в хату оперативники переводят по им одним известным соображениям. Согласно правилам внутреннего распорядка меня не могли поместить в одну камеру со второходами, чтоб не втянули в тюремную романтику; убийцами, чтоб не научили жить в рамках иной морали; насильниками, что б не учинил самосуд над ними. Постановление частенько нарушалось, но в основном соседями первохода оказывались такие же, как и он сам просвещённые люди – мошенники и взяточники. Плюс воры, грабители, наркоторговцы и прочий обычный тюремный люд. Это радовало, блуждать в сновидениях с каким-нибудь Мосгазом на соседней шконке мне не улыбалось.

Открывалась кормушка и продольный кричал:

– Савкин! Переезжаешь в другую камеру! С вещами на выход!

О причинах спрашивать бесполезно – не скажет, да и не знает. Я собирал вещи, терзаемый разнообразными предчувствиями относительно новых соседей, крутил «рулет» – матрац с постельным бельем, и следовал за продольным по узкому коридору в другой корпус или на другой этаж. Иной раз просто в соседнюю хату. Уверенно входил, громко здоровался, стараясь не смотреть ни на кого конкретно, занимал свободную шконку и налаживал быт и общение с новыми товарищами.

Всякий перевод, а у меня он случался около сорока раз – ещё один шаг на пути к нервному истощению, стресс, иногда нежеланный, а в иные разы долгожданный. Сидишь себе в хате с цивилизованными людьми, примерно одного социального уровня, не слишком шумными, в меру жизнерадостными и менять ничего в жизни не хочется. И напротив, в припрыжку бежишь от нестабильных собеседников, чья дикая весёлость сменяется глубокой депрессией с суицидальными мыслями несколько раз на дню.

На третью неделю заточения меня завели в камеру 39 – шикарную пятиместную локацию с большим окном, правда без занавесок. После вечно галдящей, хищной четырнадцатиместки она казалась просторной, светлой и тихой как келья в Соловецком монастыре.

– Практически Москва-сити – улыбнулся, увидев, что я впечатлён, солидный светлоглазый мужчина средних лет. Я уже встречал эту ухмылку раньше, в шумной камере, но потом его перевели.

Он сказал, что пребывает здесь пятнадцатый месяц и его по части обращения и комфорта, в принципе, всё устраивает.

– Мотают только туда-сюда по хатам, зауютиться не дают.

– Вы сидите в СИЗО больше года? – я ужаснулся, возможно ли такое? Настолько далек каждый вновь заехавший от осознания своих перспектив.

Кроме Геннадия Владимировича, так звали видного дядьку в камере суетился невысокого роста худощавый, но какой-то рыхлый, паренёк, Сеня.

– Ну как по жизни? Нормально всё у вас?8 – заглядывая в глаза поинтересовался он.

В первоходском СИЗО личность с сомнительной биографией – большая редкость. Все впервые преступившие закон изначально принадлежат к мужицкой касте, а дальнейшие перипетии судьбы зависят от различных факторов, но Сеня осторожничал. Он, как и все знал, что пожать руку «неприкасаемому» грозит многими неприятностями в лагере, а рецидивисты, изредка, но попадались в соседи, поэтому держал ухо востро.

Я ответил, что у меня всё отлично и Семён с облегчением зашуршал пакетами, пересыпая в кружки заварку, достал печенье «Яшкино» и мятые карамельки. Геннадий Владимирович выложил сгущенку и вафли, но сам пить не стал, а наблюдал за нами со своей шконки. Традиции гостеприимства продолжали удивлять. Мне нечего было предложить к столу, но меня славно угощали. Мы долго болтали с угонщиком автомобилей, подливая кипяток и перебивая друг друга. Я рассказывал про тяжесть депутатского бремени и несовершенства чертогов власти. Сеня смеялся и открывал мне тайны ремесла вторичной маркировки vin-номеров авто.

Поначалу Геннадий Владимирович встретил новенького настороженно, поглядывал свысока и не стремился поддержать беседу.

– Москвич, вор в законе Гена Зелёный, – кивнул мне Сеня, когда дядька скрылся в туалете.

То, что он в большом авторитете я понял сразу по уважительному тону каким продольный вызывал его. Конвоир Федя кричал:

– Зеленцов, Вам передача, когда принести, сейчас или позже?

От такого почтения я, признаться, обалдел. То и дело посматривал в его сторону в надежде сделать выводы по внешнему виду и поведению.

Господин Зеленцов едва помещался на шконку. Умное лицо с прозрачными глазами и славянским носом не выглядели опасными, а глаза то и дело принимали насмешливое выражение. Мучила постоянная одышка, без малого 130 килограмм давали о себе знать. Однажды дверь камеры заклинило, она не смогла открыться полностью и потребовались некоторые усилия персонала, чтобы он смог протиснуться в проем. Первое время москвич меня игнорировал, я отвечал симметрично, втихаря посмеиваясь над ним.

Генерального директора фирмы «Gold and Platinum» Геннадия Зеленцова спецназ ФСБ задержал в центре Москвы. За его передвижениями и разговорами по телефону следили последнюю неделю. При выходе из кафе его, импозантного, одетого с иголочки 55-летнего мужчину повалили на асфальт, и под традиционную протокольную видеосъемку защёлкнули наручники.

Шел февраль, вьюжило, не привыкший к дискомфорту Геннадий Владимирович почти лишился чувств. Вечно расстегнутая рубашка сильно выпачкалась, на колене зияла дыра. Очки так и остались валяться в луже, никто и не думал поднять их. Затолкали в автозак и везли в неизвестном направлении.

– У сына обыск был? Срочно туда! – орал в трубку следователь с переднего сиденья, – А потом сразу к нему домой! В офисе обыск идет? Внимательнее ищите!

Сутки московского бизнесмена везли на Крайний Север. В наручниках. Без еды, воды, с редкими остановками по малой нужде в пути. Последовал официальный арест и суд по мере пресечения, постановивший, что только заключение под стражу и ничего больше не сможет спасти общество от его злодеяний.

Добравшись до «Белки» – СИЗО-4, что на Белой Горе под Архангельском и кое-как разместившись в камере, Геннадий Владимирович увидел в новостях Первое лицо за столом напротив генерального прокурора:

– Юрий Яковлевич, я вас очень прошу, повнимательнее разберитесь с тем, что делается на «Севмаше» и дайте должную оценку, – вежливо говорил тот.

– Конечно! Следственные и надзорные органы уже работают. Состоялись первые аресты.

***

К моменту моего приземления в хате 39 господин Зеленцов освоился в заключении, завёл товарищей и новые привычки – потягиваться перед окном, приветствуя солнце и плевать на пол, когда из-за двери доносится голос начальника.

В суд москвич совершал вояж как на работу – с понедельника по пятницу. То что он всеми уважаем я убедился и на следующий день по непривычной интонации, какой продольный, сменивший Федю вызывал его.

– Зеленцов! Собираемся на сутки! – сутки поименованы сутками из-за суточного пайка, выдаваемого подсудимым.

Обычный вроде бы крик получался каким-то другим, в нём звучали незнакомые нотки, почтительное придыхание. У парня даже мимика менялась. Сеня тоже в москвиче разглядел гениального мошенника и готов был слушаться во всём.

Каждое утро Зеленцов покидал камеру, а вечером возвращался помятый, с чёрными подглазниками, выжатый как лайм в смузи. Дыхание сбивалось, а руки висели вдоль тела безвольными плетьми. Войдя в родную хату, он с облегчением повторял:

– Как хорошо быть дома!

– В понедельник опять на работу? – спрашивали сотоварищи.

– Да, ребят, опять. А что делать? Сидеть, сука, всем сидеть! – любимая присказка, ее мы слышали многократно.

«Мошенничество в особо крупном размере, совершенное группой лиц по предварительному сговору с использованием служебного положения» – так звучала статья москвича.

– Правосудие в своих телодвижениях пытается быть безупречным, но почему оно столь косноязычно, – ворчал Геннадий Владимирович, читая обвинение. – «Совершил хищение путем обмана денежных средств». Они вообще хотят, чтоб я понял суть?

– Ну вы факир! – хохотал Сеня.

Мы и сами поняли суть не сразу, хотя московский авторитет долго и скрупулёзно рассказывал за какие манипуляции с этими самыми средствами залетел на огонёк в наш северный шалашик.

Центр атомного судостроения «Северное машиностроительное предприятие», расположенный в городе Северодвинске, что недалеко от Архангельска в рамках гособоронзаказа начал строить с 2000 года атомные подводные крейсеры четвертого поколения «Борей» и «Ясень». Финансирование поступало исправно, рабочие отвыкшие от роскоши получать зарплату вовремя, воспряли духом и были готовы пахать в две смены.

В соответствии с конструкторской документацией обе подлодки должны укомплектовываться кассетами марки ФК-П, предназначенными для очистки воздуха от вредных примесей. Единственный изготовитель данной продукции в стране – Электростальский химико-механический завод. Подмосковное предприятие снабжало «Севмаш» изделиями, от них, как прописано в официальных документах, зависит жизнь и здоровье экипажа и выживаемость крейсера как боевой единицы. ЭХМЗ много лет исправно поставлял кассеты и укомплектовывал ими целый ряд лодок, в том числе предыдущих поколений.

Основой для кассет служил катализатор АК-62 производства научного объединения «Неорганика», расположенного там же, в Электростали. А в качестве сырья использовался хлористый палладий, его поставки на «Неорганику» и осуществлял московский «Gold and Platinum» во главе с Геннадием Владимировичем.

Бывший гендиректор сидел напротив за железным столом, жевал бутерброд и пытался разъяснить нам суть дела.

В структуре кассет ФК-П стоимость палладия превышала 80%, чтобы исключить из цепочки ненужных посредников, «Gold and Platinum» предложил «Севмашу» работать напрямую. На вопрос «А как ты создашь кассеты? Ведь это лицензии, разрешения и прочее, ими обладают только ЭХМЗ и «Неорганика» и вообще дело военное – не хухры-мухры» Геннадий Владимирович безапелляционно отвечал, что вступит в переговоры с «Неорганикой», а она по договору уже с ним произведет катализатор. ЭХМЗ, также в рамках договорных отношений с его фирмой набьет этим катализатором кассеты.

– «Севмаш» благодаря моей гениальной схеме избавился от ненужных посредников и мог бы сэкономить глобальные деньги! – Геннадий Владимирович с грустью глядел в даль сквозь пыльное окно камеры, туда, где за кирпичными постройками возвышались холмы оптимизированного бюджета.

Договор на поставку 530 кассет и семнадцати металлических ящиков для них был подписан. Были у Геннадия Владимировича подельники на самом «Севмаше», помогавшие ему заключить это сомнительное соглашение? Суд посчитал, что были, но предъявил обвинения только одному – Владимиру Зубцову. Первый заместитель генерального директора, подписавший бумаги, на скамье подсудимых замечен не был.

Имея твердое намерение безукоризненно выполнить условия крупного и важного контракта, Геннадий Владимирович вступил в переговоры с «Неорганикой» и ЭХМЗ. Директора предприятий, опешив от такой прыти, сообразили, что их бесцеремонно отодвинули от прямых отношений с гигантом атомного судостроения. Кто на их месте не затаил бы нешуточную обиду? Это что за дела? Поставщик какого-то хлористого палладия подмёл всех с дороги и стал любимой женой генерального подрядчика!

ЭХМЗ и «Неорганика» долго пудрили Геннадию Владимировичу мозги, а когда надоело, выставили за свои услуги цену, намного превышающую всю стоимость контракта с «Севмашем». 112 миллионов предоплаты Геннадий Зеленцов уже получил, но без ЭХМЗ и «Неорганики» выполнить условия договора не мог. Был, конечно, вариант – вернуть деньги обратно и расторгнуть контракт от греха подальше. Но не таков был выпускник Физтеха 1982 года.

– Получить деньги на руки и вернуть? – он поднимал на нас недоумевающий взгляд, – Это, господа, противоестественно, богопротивно и противоречит законам квантовой механики! – мы с полным пониманием, кивали в ответ.

Геннадий Владимирович решил создать собственный катализатор! «И без «Неорганики» справимся», – думал он – «На 112 миллионов можно развернуть поле эксперимента».

Но суд пришёл к выводу, что у «Gold and Platinum» не имелось ни финансовой, ни технической, ни юридической возможности для создания катализаторов. Прокурор же позволил усомниться в наличии у господина Зеленцова желания передать их военно-морскому флоту России.

Государственные стандарты, а по ним производить катализатор могла только «Неорганика», Геннадий Владимирович считал устаревшими, а техническое задание на опытно-конструкторские разработки прошлогодним снегом, что был обязан растаять ещё до миллениума.

Коллеги убеждали, создание нового типа катализатора – долгий и сложный путь, придётся проводить длительные испытания на подводной лодке, находящейся на боевом дежурстве. Только после них можно ставить вопрос о постановке на производство.

– Ген, реалии не перепрыгнешь, – ворчал главный инженер.

Геннадий Владимирович мотал головой. Он загорелся идеей нового изобретения и футуристическим проектом с собой в главной роли.

– Оставьте вы свои упаднические настроения! Если я хочу, значит, гипотетическая возможность желаемого уже существует в пространстве и времени.

Генеральный директор «Gold and Platinum» убеждал нас, сокамерников, что им двигали исключительно патриотические цели и сугубо научный интерес. Состряпать материю из чистой идеи и отдать на общее, чтоб польза всем была и универсум обогатился новой крутой фишечкой.

Мы слушали, открыв рот. Подводные лодки, как и хлористый палладий вызывали в моей гуманитарной голове глобальные, тёмные образы – мрачные вагнеровские регистры контрабасов и зловещие вопли валторн. Становилось понятно, что история не банальная, а человек перед нами как минимум интересный.

– В настоящее время на подводные лодки устанавливается оборудование, изготовленное из иностранного сырья. Наполнитель фильтров, катализатор АК-62 делается из украинского колотого оксида алюминия. Россия не может позволить себе попасть в зависимость! – восклицал Геннадий Владимирович и мы с пониманием кивали в ответ, хотя понимали едва ли.

– Ну что такое АК-62? – вопрошал он, пытливо поглядывая на нас, – Катализатор 1962 года! Как можно в XXI веке продолжать его использовать? Мы чё, питекантропы на Яве и синантропы в Китае? – что возразить мы опять же не находили.

– Почему суд решил, что попытки создать катализатор на другом предприятии бессмысленны и бесперспективны? – уточнял я.

– Точно! Почему министерство обороны не могло его принять? – подхватил Сеня. Он сидел на шконке в позе лотоса, грыз барбариски, вытирая мокнущий нос рукавом и пытался уловить суть крупной аферы.

– Да в улучшенном катализаторе нуждается не только подводный флот России! Очищать воздух жизненно необходимо в автомобилях, противогазах и много, где еще, – терпеливо пояснял директор «Gold and Platinum», – Весь цивилизованный мир уже перешел на новые технологии, на новое качество жизни с современной очисткой воздуха. А это, парни – многомиллионные контракты и я во главе корпорации, – чуете, чем пахнет? Зеленцов водил носом, – Наверху такого не допустят, там только свои. Получается России катализатор нужен, а правителям России статус-кво нужнее.

Геннадий Владимирович, изучив базу, лично слетал в Гамбург, где закупил глиноземные шарики – новейшее сырье для катализатора. Фирма «Sasol GmbH» качество гарантировала. Долго беседовал с представителями – молодыми парнями в дорогих костюмах и при этом в каких-то нелепых наколках и пирсинге, сетуя на отсталость России. Эти непатриотические посиделки не добавили ему очков в глазах судьи.

Вернувшись, предприимчивый физик нашёл предприятие, способное создать что нужно – Новокуйбышевский завод катализаторов. Поставил сырье, хлористый палладий и глиноземные шарики из Гамбурга и стал ждать результатов.

– Вот она – моя работа, моя миссия! – с гордостью восклицал Геннадий Владимирович, – три кассеты прошли испытания по пяти показаниям и признаны соответствующими требованиям ТУ.

Опытные функционеры предупреждали, что без техзадания от генерального заказчика производить новый катализатор на одном заводе, а испытывать на другом нельзя.

Зеленцов упорствовал – профильные должностные лица не желают вводить инновации и цепляются за наработки сорокалетней давности!

Поколение мечтателей, к которому принадлежал Геннадий Владимирович уже давно проиграло поколению потребителей, но ещё трепыхалось в своих потугах протащить из небытия на российские просторы что-то, помимо прибыльных франшиз.

– Призрак подступающего пиздеца кружит над Россией! У чиновников, имейте в виду, дела по части самообладания гораздо хуже, чем у рабочих. Простой человек он как рассуждает: «Денег нет – у соседа займу, с друзьями скинемся, до аванса на кефире перекантуюсь». А чиновник другое – покажется, что в следующем году обед не из четырёх блюд, а из трёх с половиной и без соуса бешамель, сразу паника. Работать не может, жену трахать не может, друзей на всякий случай игнорирует. Можешь что угодно полезное изобретать, на ходу перекусывая раз в день, но, если чиновник заподозрит, что его продовольственной корзине угрожаешь, хода делу не даст и пропади оно всё пропадом. Атлант расправил плечи и должен жрать здесь и сейчас, и гарантированно завтра!

Как мы поняли, чиновничья бюрократия сгруппировалась на пути чистых помыслов и светлых идей, а они, хоть и были мощны, но не сумели пробить стену бюргерства и чванства.

– Хотя я полагаю, ваше изобретение может иметь неплохие показатели, но использование импортного сырья для изготовления кассет само по себе исключает возможность их применения для нужд военно-морского флота России, – заявил прокурор и судья одобрительно качнул головой, – рассказывал Геннадий Владимирович с возмущением.

– Я создал уникальную технологию, используя её Россия может слезть с иглы украинского сырья и шагнуть в будущее! Времени для полноценного испытания не хватило, – упоенно оправдывался изобретатель, поглядывая на адвоката.

Тот отводил взгляд, а судья сидел с непроницаемым лицом борца за чистку военно-промышленного комплекса от пошлых западных влияний.

– Согласно договору с северодвинским гигантом индустрии надо произвести 530 кассет, а господин Зеленцов успел только три, – ехидно вставил прокурор.

Представитель научно-исследовательского института военно-морского флота, его вызвали свидетелем обвинения, заявил, что продукция Зеленцова не представляет практического интереса. Но понимая, что эти «три несчастные изобретенные им кассеты» после судебного разбирательства должны где-то находиться НИИ ВМФ готов взять на хранение, то есть просто украл то, что «Gold and Platinum» не успел запатентовать.

– Выбора у меня не было, но секрет производства нового катализатора я унесу с собой в могилу! – торжественно заключал Геннадий Владимирович и мы прониклись ещё большим уважением к масштабам личности.

– Моя продукция по техническим характеристикам четырехкратно превосходит воздушные фильтры, что сейчас стоят на подлодках. Показатели очистки воздуха, срока службы, износостойкости значительно выше исходника. При этом их стоимость ниже на 60%, – разъяснял нам детали гений очистных сооружений, – Между различными инстанциями министерства обороны ведётся переписка, в ней обсуждают возможность проведения испытаний моих кассет! Обидно, парни, но я готов – пусть берут, пусть пользуют, если додумаются как по аналогии произвести. Помогать не буду, вот тут увольте!

От него мы узнали, что в СИЗО систематически наведывается щуплый сотрудник органов безопасности не только с традиционными предложениями кого-нибудь «сдать», но и с совершенно непристойными попытками добиться раскрытия информации об изобретении. Геннадий Владимирович хранил молчание.

Такой интерес со стороны органов убеждал нас, его сокамерников, что уголовное дело сфабриковано и имеет на своей роскошной шкуре ярко выраженный политический окрас. К тому же, приказ верховного главнокомандующего генеральному прокурору придавал ему особый диссидентский дух.

Судья к сантиментам не был склонен и в романтических иллюзиях не пребывал, потому расценил действия, связанные с попытками разработать и произвести собственный катализатор как «имитацию деятельности по исполнению договорных обязательств, направленную на сокрытие его истинных намерений, нацеленных на хищение денежных средств».

– Особо хочу отметить, что вся эта имитационная деятельность не была связана с серьезными финансовыми вложениями. Изготовленные «Gold and Platinum» образцы катализатора составляют лишь пятьдесят килограмм, в то время как для всей партии кассет требуется более трех тонн, – припечатал владыка, вынося приговор.

Представленные Геннадием Владимировичем доказательства о понесенных им финансовых затратах в сумме 22 миллионов рублей учитывать отказался, сославшись на то, что проведение исследовательских работ «Gold and Platinum» никто не поручал. Опытно-конструкторские разработки в контракте не предусмотрены и их проведение по инициативе подсудимого не освобождает от исполнения обязательств.

Свидетель обвинения, бывший друг и главный бухгалтер «Gold and Platinum» утверждал, что после получения предоплаты господин Зеленцов приобрел 36 килограмм золота.

***

Геннадий Владимирович в двойственной природе своего существа имел полярные начала, перемешанные в нём, как глинозёмные шарики с палладием в разных пропорциях. Одно – внешнее, дикое, воплощающее некую смеховую субстанцию, исходящую из глубины его сознания. Второе – нервное, трагическое, надрывно-эмоциональное, направленное вовнутрь, на саморазрушение и поэтому на первый взгляд незаметное.

Он постоянно повторял:

– Хорошо в тюрьме! Знал бы как тут круто, на пару лет пораньше бы зашёл. Ну почему не сидеть? Ведь так хорошо!

При этих словах арестанты косились и непонимающе качали головами, «Дурак, что ли?»

Один из вновь прибывших подёргал меня за рукав и шёпотом спросил:

– Не знаешь, чего ему здесь так нравится? Еда ведь хреновая, сидим как дибилойды в четырех стенах? – Он уже слышал, что дядя Гена Зеленый – человек серьёзный, по уши в золоте и хотел понять, может миллионерам и вправду такое времяпровождение приятно.

Открывалась кормушка и Геннадий Владимирович, не смотря на тучность мотыльком летел к ней и не давая продольному возможности начать разговор с ходу выпаливал:

– Как у тебя дела? Как сам?

– Нормально все. А вы? – пучил глаза продольный, на всякий случай отодвигаясь подальше.

– Да лучше всех! Ты только представь себе, в тюрьме ведь сидим, в тюрьме! Ёбаный в рот! Только подумай! Ты чего хотел то, родной?

– Я и не помню уже, – пугался сотрудник и захлопывал кормушку.

Ему нравилось принимать баланду на всю хату, и донимать конвоира Федю, который был чист помыслами и всё принимал всерьёз.

– А шашлык? А стейки? А овощи гриль? Ведь по 150 красного обещали! Федя, где наши блага? Где принцип распределения по потребностям?

– Завтра будет, – мрачно отвечал страдающий баландёр, а конвоир конфузился, соображая, как ответить на дерзкий выпад, но не находил слов.

Через нашу камеру прошло много разных людей. Весёлых и не слишком, трезво мыслящих и дурноголовых, пофигистов и философов и от отношения к ним Геннадия Владимировича зависел климат в тюремном общежитии. Он серьезно поддерживал тех, кого считал людьми своего образа мыслей, но и к ним долго присматривался, опасаясь специально подсаженных, с целью узнать пропорции глинозёмных шариков и палладия. Меня сразу идентифицировал типичным майорчиком и первое время сторонился, чтоб не выболтать секрет изобретения.

Одним из вечеров, вернувшись с очередного заседания суда, он, сияя протянул областную газету «Правда Севера». Жирным шрифтом на её передовой полосе значилось: «Депутат задержан за вымогательство» и моя классово-отвратительная физиономия на полстраницы. Газету ему подарил подельник Вова Зубцов, с ним я провел два дня перед переездом в хату 39. В клетке, в перерыве заседания суда тот и рассказал, что я никакой не майор, а довольно приятный в общении неудачник.

Геннадий Владимирович стал со мной куда более словоохотлив и даже посвятил в некоторые детали изобретения, которые я и под пытками не смогу воспроизвести, поскольку, признаться, ничего не понял.

– Тюрьма, Санечка – это хорошо! Мы здесь просто отдыхаем! Здоровый образ жизни, физкультура, режим дня, круглосуточная охрана, никакого алкоголя. Ты на свободе мог себе это позволить? Нет! А здесь – каждый день.

Пришлось согласиться. На воле я частенько задумывался, что моё времяпровождение стремительно увеличивает шансы умереть от инфаркта в сорок лет, но ничего с этим поделать не мог, положение обязывало.

– У нас хорошая тюрьма, трехзвездочная. С комфортом, конечно, не очень, подушки не эргономичные, но благодаря охране на три звезды точно потянет, – заявлял Геннадий Владимирович предовольным голосом, удобно устроившись на шконке. Лицо приобретало выражение благостное, а взгляд становился полон абсолютной уверенности, что он достоин этого великолепия. С таким обычно фотографируются для инстаграма9 из салонов частных самолётов.

Это помогало не сойти с ума, особенно в первое время. Пройдя через шок посадки и терапию самоуспокоения я неожиданно получил в приятели индивидуальность высшего порядка и начал приходить в себя.

– Какая статья у тебя, сынок? – спрашивал он вновь прибывшего пацана.

– Два-два-восемь.

– А лет тебе сколько?

– Восемнадцать.

– На подписке был?

– Да.

– А сейчас из суда?

– Час назад закончили оглашать приговор.

– Сколько дали?

– Семь строгого…

Парень оцепенел, глаза его смотрели перед собой и внутрь себя одновременно.

– Ты только не расстраивайся, – продолжал Геннадий Владимирович, – В хату попал нормальную, лучшую на «Белке». Маме скажешь, что у тебя тут все в порядке.

– А как мне эти семь лет пережить? Что делать?

– Учиться. Ты школу закончил?

– Только девять классов.

– Тем более учиться. Аз, буки, веди страшат как медведи! Приедешь на строгий режим в Холмогоры, найдешь Дениса Таскаева по кличке «Властелин колец», я с ним сидел. Передашь привет от Геннадия Владимировича и все у тебя сложится блестяще. Главное, за эти семь лет получить хоть какую-нибудь профессию. Обещаешь?

– Парень кивал и в глазах его появлялась искра надежды.

Но надежду сидельцы вырабатывали сами, Геннадий Владимирович её отнюдь не дарил.

– Два-два-восемь. Не знаю, какого хуя меня сюда притащили, – сказал черноволосый ушастый пацанчик, его затолкнули в камеру после ужина, – Процесс еще идет, я был на подписке. Правда, не явился на суд пару раз.

– А почему не явился? – заинтересовался изобретатель.

– Были дела поважнее…

– Женат, безответственный?

– Да, двое детей…

Переключая каналы, он наткнулся на мультфильм.

– «Свинка Пеппа». Любимый мультик дочери. Я хочу домой, к детям, – он готов был разрыдаться, – Неужели посадят?

– Десять лет дадут, – громко чеканил Геннадий Владимирович. Тебя же с целым граммом взяли. Крупный размер! В стране кампания – наркоторговцев сажают всех без разбора. И, кстати, минимум шансов на УДО10. Это ж особо тяжкая статья. И радуйся, что мало.

Ушастому было тяжко, но вселенная не хотела униматься, сразу после пророчеств начался ливень. Тучи сгустились над шконкой, потолок протек и сперва частые капли, а затем и сплошной поток начал литься прямо на лоб наркомана. Он пытался спрятаться под одеялом, но оно быстро намокло и неприятно прилипло к коже. Всхлипывая, пришлось взять в руки тазик. Так и проспал до утра с шайкой в руках.

– Благодаря тюрьме я остался жив, – за чаем Геннадий Владимирович пускался в воспоминания, – Что было на воле? Работа? Три вечно звонящих мобильника? Нескончаемые попойки с приятелями? Никуда не успевал. Сто лет в Чёрном море не плавал. Мне стало тяжело, когда я перевалил за 130 килограмм. Потом 140, 150, 160… Не мог остановиться. Я бы умер! А здесь – никакой водки. Каждый день по часу бега. Мой вес уже 126,50 – тоже немало, но видел бы ты меня год назад! Так что я жив только благодаря несправедливости!

Мы выходили в тюремный дворик на прогулку и человек гигантского по моим понятиям веса начинал тренировку. Он мог без остановки бегать целый час.

Для наводнивших тюрьму наркоманов и торговцев веществами ежедневная прогулка, положенная каждому заключенному – время попинать бумажки во дворике, выкурить пару сигарет и, замерзнув, кричать продольному:

– Начальник! Веди нас назад!

Геннадий Владимирович, лишние килограммы которого я вначале принял за тотальную слабость воли, с поразительным упорством ежедневно наматывал круги, смущая всех трясущимися телесами. Он превратил тесный и душный тюремный дворик с бетонным полом в царство физкультуры.

– Спорт калечит, физкультура лечит! – кричал он, пробегая мимо меня.

Узкая скамейка посреди периметра сделалась тренажером для пресса и штангой, а сам дворик – беговым стадионом.

Мы с Сеней, первое время переминались с ноги на ногу, стараясь поглубже дышать, но толстяк вдохновлял. Он может.

– И вы можете! – подбадривал нас любитель хлористого палладия. – Заниматься будем так, чтобы после прогулки упасть на шконку в изнеможении и о плохом не думать. Увидите теорию относительности в действии, время полетит быстрее!

Картина вырисовывалась знатная – огромный мужчина с пузом и сильной одышкой нёсся в довольно быстром темпе, поднимая облако пыли. За ним я, уже схуднувший, но запыхавшийся, третьим трусил Сеня. Он то и дело останавливался и отдыхал, пока изобретатель, не сделав круг легонько пинал его под задницу, а следом депутат давал подзатыльник.

Случайно зашедшие с нами и сбитые с толку словом «прогулка» сидели на скамейке и не мешали, перечить Гене Зелёному было не принято, его побаивался даже конвой.

Один наркоман попробовал присоединится к нашей троице, но через двадцать минут непрерывного бега вестибулярный аппарат не выдерживал и у него кружилась голова.

– А вы можете бегать в другую сторону? – только на этот вопрос и хватило сил. Парень заглатывал нервно воздух прильнув к косяку двери.

– Нет! – Геннадий Владимирович был категоричен, – Бег – суть размышление о мире, смерти, возрождении и бессмертии, – он умудрялся еще и разговаривать на ходу.

Позже, я рассказывал юным наркоманам о мистических кружениях дервишей и умолял не провоцировать Геннадия Владимировича, чтоб он не захотел ввести в тюремный дворик традиции суфийских практиков. Бегать час мне и самому было нелегко, шумело в висках, кололо в боку, закладывало уши и сводило голень.

Другой наш коллега выходить на прогулку не хотел. Осужденный за истязание, доходягой он был редкостным, как и кого такое существо способно истязать осталось загадкой. Чувствовал кровопийца себя ужасно, тщедушное тельце знобило, тошнило и мутило. Врач должен был принять его сегодня, но поскольку конвоя в тюрьме в связи с последним сокращением осталось совсем мало, мучителя завели сначала с нами. Он сел на скамейку, завалившись на бок. Казалось, сейчас умрет или рассыпется на части. Три мужика принялись раздеваться, разминаться и бегать в привычном направлении против часовой стрелки. Погода стояла сухая и жаркая. Эффект лошадиного табуна не замедлил сказаться, пыль поднялась густым тёмным облаком. Доходяга закричал истошно-визгливым криком. Через минуту его под руки подхватили конвоиры и поволокли в медпункт. А оттуда увезли в больницу.

Избавлению от истязателя была рада вся хата. Смердящий дух издавал настолько зловонные запахи разложения плоти, что не помогали ни вентиляция, ни круглосуточное проветривание. Геннадий Владимирович давно хотел сплавить его на лечение. При проверках велел не выходить из камеры и замереть на шконке с закрытыми глазами. Ответственному за корпус господин Зеленцов с серьезным видом из раза в раз докладывал, что истязатель впал в кому и нужно отправлять в лепрозорий.

– У него кома, посмотрите! – он буквально втаскивал мента в хату и тыкал носом в бездыханное тело, – Он в коме!

Но кома и лепра на корпусного действовали слабо, он даже не морщился. Истязатель продолжал разлагаться и тухнуть, поэтому все были бесконечно рады, когда тело госпитализировали.

Погоды, как назло, стояли душевные, прогуливающиеся в соседних двориках хотели общаться и обмениваться мнениями относительно раннего цветения сирени в этом году. В одном СИЗО сидели и малолетки, и женщины. Нам шумели в стенку. Именно шумели, к слову «стучать» в тюрьме весьма предвзятое отношение. Любое привлечение внимания – тюремного персонала, арестантов за стенкой в соседней камере обозначается глаголом «шуметь».

– Говори! – разрешал Геннадий Владимирович.

– Какая хата? – стандартный вопрос, но милым женским голоском.

– Три девять!

– Гена, это ты?

– Да!

– Это Анжела!

– Анжелочка, привет!

– Генушка, забери меня в Москву!

– А ты красивая?

– Очень!

– А какая у тебя статья?

– Сто пятая11!

– Роковая ты баба, я, пожалуй, тебя пораньше выйду!

Если женский пол маячил вдалеке при возвращении с прогулки или еще при каких передвижениях по закрытой территории, Геннадий Владимирович не мог удержаться:

– Девчонки, привет!

– Какие, на хрен, девчонки, Зеленцов? Не хулигань, – смеялся конвойный, – Там такие красавицы, без контакта заразишься!

– Девчонки, заноси ноги12 в хату три-девять. Грев13 придет! – не унимался он.

– Какой грев, Генушка? – кричали в ответ.

– Какой, какой? Герман Оскарович!

Мы возвращались с прогулки измотанные, в сырых насквозь футболках. К тому времени из дома мне передали несколько однотонных чёрных, их разрешалось менять. В СИЗО, в отличии от колонии требования к одежде зэков минимальны, разрешено почти всё, даже самые экстравагантные стили и эклектические направления современной моды. Кто во что горазд.

Психоэнергетическое обучение давало результаты, тяжёлых дум становилось всё меньше, время и вправду бежало быстрее, а вечное сейчас казалось замечательным. Особенно, если сразу после бега заварить чаёк, намазать бутербродов и включить телевизор.

Мы смотрели все новостные программы. Геннадий Владимирович желал держать руку на пульсе, вдруг по выходу придётся встать у руля, и закономерно обеспокоился ростом исламского фундаментализма и участившимися террористическими актами во всем мире. Я быстро смекнул, что жертвами становились, как правило, неспособные процитировать Писание.

– Геннадий Владимирович, пора учить Коран!

– Я думал об этом – нахмурив лоб поддержал он, – Европа уже правоверная, вот-вот и до нашей «Белки» доберутся. К тому же я, как представитель Физтеха, хоть и совсем немного, но помню священных текстов.

– Правильно – гоготал Сеня. Представляешь, врываются к нам в хату террористы, а мы их посылаем по пизде, безупречно цитируя пророка Мухаммеда. Вот они офигеют! Он с довольным видом поедал снедь после часовой прогулки и был готов ввязаться третьим в любую авантюру.

Библиотекарь нам Корана не выдал. То ли все экземпляры разобрали выходцы из Средней Азии, коих в соседних хатах было немало, то ли наука математика, а он был учителем, казалась ему выше физики и столичного авторитета он авторитетом не посчитал. А может, в победное шествие ислама по миру не верил, в общем, проигнорировал запрос.

Однообразными тюремными вечерами Геннадий Владимирович любил вспоминать свои московские времена и рассказывать провинциалам про блеск огней большого города. Особое место в его историях занимал Коля Басков. К удивлению сокамерников, с бывшим учеником Монсеррат Кабалье и нынешним идолом поп-сцены для предпенсионеров наш старший товарищ и сосед по шконке знаком был коротко.

– Я купил у него Мерседес. Он сейчас арестован, – изобретатель кивал в сторону телевизора, – так Коля мне во всех красках описывал как на заднем сиденье ебал Оксану Федорову! – сам он умилялся при этом и закатывал глаза так, как будто благодать через сидение перешла и на него.

По этой причине вся хата не пропускала по вечерам «Спокойной ночи, малыши!» в надежде увидеть прекрасную ведущую, получить повод в очередной раз вспомнить белое кожаное сидение позади водительского и позавидовать.

– Мы в этом зале были с Колей Басковым, он совершенно весь отделан деревом, ну полностью! – рассказывал он про новое помещение какого-то театра, а воры и наркоманы слушали и смотрели благоговейно. Авторитет креп.

– У меня дом в Барвихе недалеко от Коли. Бывало, едет с концерта, ко мне заглядывает: «Геннадий Владимирович, накапай коньячка французского, я видел у тебя в баре стоит».

– Смотри, Геннадий Владимирович, – время от времени не выдерживал я, – Твоего друга показывают, – когда Колю в очередной раз транслировали по ТВ. И Гена подбегал к экрану со словами: «Эх, Колька, Колька… знал бы ты, как тут у нас хорошо!»

Мы сдружились. Геннадий Владимирович принадлежал эпохе, когда идеалы всесторонне-гармонично развитой личности были не пустым звуком. Знал множество интересных вещей из смежных областей наук, имел своеобразный взгляд на политику, много читал, везде бывал и был знаком с лауреатами различных премий лично. В то же время оставался форменным мальчишкой, порывистым и дерзким и не на шутку упивался игрой в тюрьму.

Обладатель заветного Мерседеса с ДНК Оксаны Фёдоровой никого в хате не подпускал к «дорогам» – средству общения в изоляторе. Решётки на окнах крепились двойные, высунуться не представлялось возможным, поэтому для установления связи по вертикали от верхнего этажа к нижнему спускали веревку с грузом. Нижний этаж с помощью коня – длинной палки, конструируемой из газет или прочего хлама вылавливал веревку. И цеплял к ней малявы, а в случае нужды в других хатах – чай, сигареты, иногда даже сервелат и прочие продукты питания. Межкамерное общение было беспрепятственным, как судоходство по реке Кама.

Для связи по горизонтали ждали попутного ветра и с помощью парашюта – целлофанового пакета – дорога летела в соседнюю хату и вылавливалась коллегами при помощи того же коня. В больших хатах общение многовекторное и по обоим горизонталям – вправо и влево. Связисты показывали не свойственную им на воле работоспособность, до самого утра карауля пассаты и муссоны.

Начальство СИЗО с дорогами пыталось бороться. Менты обрывали их, отжимали коней при шмонах, составляли рапорты и отправляли в карцер железнодорожников. Не помогало ничего. Дороги вечны, неискоренимы и бесценны для общения между подельниками, да и жить с ними веселей.

– Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной бурьян, – напевал Геннадий Владимирович сразу после отбоя.

У него был лучший конь на «Белке». Сконструировал из двухлитровых пластиковых бутылок, разрезав по науке и скрепив меж собою. Произведение тюремного искусства получилось невиданной длины.

То и дела слышались крики толстяка в окно:

– Дай больше контроля! – нитки, по которой спускается дорога.

– Ветер ваш, запускай парашют!

– Дома! – малява или груз дошли до адресата.

– Расход! – окончание связи, снятие дороги.

Геннадий Владимирович с упоением телефонной барышни налаживал общение между хатами. По традиции стоять на дороге выбирается заключенный помоложе, детям эти игры нравятся. Мы же имели честь каждый день наблюдать как этой забавой занимается генеральный директор фирмы «Gold and Platinum». Я то и дело ловил себя на мысли, что Колька и вправду многое теряет.

В России разные не только все несчастные семьи, но и все СИЗО. В отдельных нельзя даже присесть на шконку с 6 утра и до отбоя. В других процветают «запреты» – мобильные телефоны, сим-карты, флешки, в том числе и поощряемые администрацией. У нас было что-то среднее. «Запретов» не держали, за этим следили строго, но и с режимом администрация не злобствовала. Требовали лишь вылезти из-под одеяла после команды «подъем». Продолжать спать дальше, укрывшись курткой разрешалось, но акты «за дороги» и дневной сон под одеялом клепали от души. Лучше как можно быстрее усвоить подобные традиции и по возможности не нарушать. Угомонить уязвлённое эго и избегать взысканий даже в изоляторе.

Многие зэки в простоте сердца полагали, что все акты из СИЗО автоматически гасятся при приезде в колонию. Это неправда. К тому же, суд, изучая ходатайство об УДО, обязан рассмотреть поведение за весь срок отбывания наказания, а в него включается и нахождение в изоляторе. Я старался не нарушать режим, поскольку поставил целью освободиться как можно скорее, без разницы – оправданным или осуждённым и занял позицию наблюдателя.

Геннадия Владимировича взыскания не огорчали, он считал себя кем-то средним между диссидентом и узником совести и напрасных надежд на УДО не питал:

– Моя посадка нужна России! Надо, чтоб на «Севмаше» прекратилось воровство! – торжественно объявлял он, – Чтоб дисциплины было больше, чтоб боялись государства. Меня для устрашения посадили. Если Родине так нужно, я ведь не против.

Господин Зеленцов то и дело получал взыскания за налаживание межкамерной связи, но из роли начальника РЖД выходить не желал и, похоже, исполнял её добросовестнее. Напрыгавшись на горизонтальных и вертикальных дорогах до взмокшей майки, ронял мощное тело на шконку и раскинув руки засыпал мертвецким арестантским сном.

***

– Это же «Уралвагон», не иначе! Власть рабочих и крестьян! – мы смотрели новости и спорили по поводу очередного закручивания гаек. Люди с испитыми лицами в грязных робах что-то угрожающе выкрикивали, тесня корреспондента.

– Ну скажи мне, ты – образованный, начитанный, депутат – почему при выборах президента по одному равноценному голосу имеют эти, и мой отец – профессор, и я – ученый? Почему руководителя государства выбирают все подряд, а не интеллигентные люди? Представляешь, какой могла быть страна, если б перед допуском к урне IQ проверяли?

– Страна бы просто расцвела, Геннадий Владимирович, но я бы тут с вами не сидел, без шансов.

– Россию спасет только селекция населения, – продолжал он, – Посмотри кто вокруг? Это хуже «Уралвагона», это «Универ»! Нужна новая элита! Надо строить новые города и подходить избирательно к заселению. Там должны жить ты, я, наши дети. Всех проверять на генетику! Не подходишь – вон из города! И только так!

– Искусственный отбор случается двигается против естественного, – не соглашался я. – В результате непредвиденных последствий трудов селекционеров у мопсов иногда выпадают глаза, а лучшие дирижёры в Байройте – евреи…

– Хватит про политику! – умолял Сеня, услышав про несчастных собачек. Он многое не понимал в наших беседах, но то и дело внезапно обнажал чувствительную душу простого парня и готовность прийти на помощь, за что его любили.

Геннадий Владимирович не был равнодушен и к историческому процессу. Он постоянно упорядочивал картину мира, и я был для него кем-то вроде генератора фракталов, чтоб её достраивать и форматировать. Спрашивал, как выглядели западные границы Польши до Второй мировой войны и как понять термин «экуменизм».

Однажды, проснувшись среди ночи и увидев, что я не сплю, он прошептал:

– Сань, а французы какого Людовика казнили? Шестнадцатого?

– Да.

– А как жену его звали?

– Мария-Антуанетта.

– Ее тоже казнили?

– Да.

– А, ну ладно тогда! – повернулся на другой бок и захрапел.

Что ему снилось после уточнения столь важных деталей оставалось только догадываться, может что-то пикантное с дамой со сложной причёской в Версале или на заднем сидении Мерседеса.

Сотоварищи считали Гену Зелёного человеком веселым, бодрым и неунывающим, чем он снискал себе ещё большое уважение и даже обожание. Я тоже так думал, готовый поверить, что он танцует, получая определенный кайф от жизни в тюрьме, но видел и другую сторону. В ней пляска была не более чем попыткой утопить в смехе боль и горечь, разъедавших его насквозь.

Как-то раз Геннадий Владимирович надел куртку, сел на скамейку, сжал в руках пакет с документами и уставился в телевизор. По блуждающему взгляду стало понятно, что не вникает и даже не пытается уследить, о чем говорит диктор.

Хлопнула кормушка. В следственный кабинет позвали Иваныча. Геннадий Владимирович вскочил и бросился к ней:

– И меня отведи, Сереженька! Ко мне адвокат должен прийти!

– Не вызывали, Зеленцов. Только свистнут, я вам сразу скажу. А пока никак.

Разочарованный он снова уселся на скамейку. Через минуту резко встал, схватил миску с печеньем и начал жадно есть. Я положил руку ему на плечо.

– Геннадий Владимирович, сижу на год меньше тебя, но одно правило усвоил четко – в тюрьме не надо никого и ничего ждать, тем более адвоката.

– Так он обещал прийти. У нас важный разговор! – нервничал главный мошенник хаты.

– Когда он тебе обещал?

– На прошлой неделе, при последней встрече честным пионерским клялся.

– У него с тех пор могла возникнуть масса новых дел – в любовное приключение попал или в налоговое недоразумение, всяко бывает. Следственных кабинетов всего пять, элементарно мест на всех не хватает. Плюс традиционное распиздяйство адвокатов, он мог просто забыть! Мой обо всём забывает ежели рыболовный зуд начался, на авось-то хариуса не выудишь…

– Я понимаю, что это так, – Геннадий Владимирович продолжал нервно грызть печенье, – Но всё равно жду.

– Береги время и нервные клетки. Меня адвокат через раз обламывает. Сказал, что придет во вторник, значит во вторник можно расслабиться и точно не ждать, но я иду дальше, вообще не жду. Никогда. Вызвали в следственный – оделся, собрал бумаги, пошел. Пока не вызвали, спокойно занимайся своими делами – читай газету, смотри телевизор, пей чай и ни в коем случае не жди. Где последние «Ведомости»? Там интересная статья про повышение НДС была.

– Камера 39, на прогулку! – позвал продольный.

– Нет, я адвоката жду! – взревел Геннадий Владимирович, рука его дёрнулась и остатки печенья посыпались на пол. Он напрягся и готов был обрушить накопившийся гнев на Федю-конвоира. Тот быстро ретировался.

– И чего? – спокойно продолжал я взывать к разуму, – Из-за мудозвона устраивать организму кислородное голодание? Если он придет, тебя вызовут из дворика. Занимайся своими делами. Не жди!

– Да понимаю я, Санечка, всё понимаю, – с пронзительной грустью в голосе отвечал он, – И все равно, зараза, жду – адвоката, звонка, свидания, чего-то нового в жизни, каких-то изменений. Только этого и жду.

– В последний раз повторяю – не стоит блуждать в мечтаниях по параллельным вселенным. Переключай внимание на другие дела. Позвали – иди, послали – иди! Процесс этот зависит от чужой воли, а она вне твоего контроля. Мы его ускорить не в силах. Положи бумаги на полку! Пошли бегать!

– Пошли! – со вздохом сдавался Геннадий Владимирович и нехотя, плёлся за продольным на положенную законодательством ежедневную часовую прогулку.

Изолированный от многообразия внешнего мира арестант живет от звонка родным до свидания с ними, от посещения адвокатом до получения весточки с воли. Письма продольный разносил во время вечерней проверки. Лица сокамерников становились излишне серьёзными, а реплики особенно едкими. Никто не хотел выдать себя – обнаружить надежду, – достанет ли сотрудник из пачки писем заветный конверт и для него, но беззвучная мольба всё равно просвечивала через маску напускного безразличия. И так каждый день.

– Ложитесь, парни, спать, – успокаивал я тех, кому сегодня не повезло, – нервных клеток в тюрьме и без того уходит множество, будем сохранять что осталось. Как говорил старейший из воров в законе Гераклит Эфесский – мир нестабилен, как костёр, но каждый день восходит новое солнце!

***

Геннадию Владимировичу носили много передачек. Друзья, время от времени наезжавшие в Архангельск, жёны, текущие и бывшие, знакомые дамы, что жили за его счёт и даже сокамерник из Новодвинска, ещё недавно коротавший с ним тюремные будни.

Мужик, получив условку14, умудрился сразу устроиться начальником кладбища и был преисполнен благодарности человеку, который его подкармливал деликатесами и время от времени ругал:

– Нечего ныть! Попадёшь на кладбище – тогда будешь ныть, а тут курорт Мацеста. Был в Мацесте? Выйдешь – поедешь! – учил уму–разуму изобретатель, – Мёртвому помины, живому в тюряшке именины!

Дни наступили нажористые – еды с избытком хватало на всю камеру. Завтраки подавались с переменой блюд, джентльмены набивали полные рты и накладывали в тарелки соседям. Сыры, колбасы, сладости. Геннадий Владимирович кормил всех, мы не успевали отобедать, как наступало время полдника, а через час и файф-о-клока. Арестанты, памятуя о повальном голоде в менее гостеприимных хатах, старались накушаться впрок.

Имея подтверждённый медицинскими данными сахарный диабет, сам виновник ежедневного торжества на предложение испить чаю с курабье или добавить сгущёнки в кофе не без гордости отвечал:

– Нее, ребята, мне нельзя, у меня ди-а-бет!

Что, в прочем не мешало через полчаса отпилить заточкой массивный кусок хлеба, намазать вареньем и мгновенно поглотить, ничем не запивая. Или между делом, глядя как Оксана Федорова милуется с Хрюшей и Филей, достать тарелку с халвой и в течение пары минут, не отрывая взора от телевизора прикончить ее.

Деньги на тюремном счету у московского авторитета не заканчивались. То и дело кто-то подкидывал. СИЗО, помимо магазина, где удавалось разжиться консервами, лимонадом и соусом барбекю, предоставляло услуги передвижного буфета. Кроме «куба и мазика» – бульонного кубика и майонеза, с которыми легко съедалась любые эксперименты местного повара с перловкой, можно было втридорога заказать пиццу, курицу, варёное яйцо и салат Мимоза.

Поворачивался ключ и с лязгающим звуком отрывалась кормушка:

– Мужики, из буфета кто чё будет? – кричал несчастный Федя, администрация под страхом увольнения обязала сосредоточиться на продажах.

– А чё осталось? – лениво спрашивали мы.

– Печёнка с рисом есть, рыба какая-то с пюре, хрен.

– Хрен, Федя, сам соси, а нам принеси-ка печёночки на всех и пачку чая Эрл Грей! У меня сын в Лондоне живёт. Есть с бергамотом?

Вся камера оживала, осознание, что сейчас будут угощать вылечивало моментально любую разновидность нервно-психических патологий. Арестанты, оставив дела и чтение, славили бытие и садились пировать.

Сам же Геннадий Владимирович питал необъяснимую нежность к несъедобной тюремной баланде. Он шел на многочисленные ухищрения, врал, что камера переполнена, чтобы обмануть баландёра, затянуть в хату лишнюю миску супа, а потом надоедал наставлениями:

– Ребята, надо обязательно все съесть! Не вкусно, зато полезно! Давай через силу, надо усвоить микроэлементы!

Контролировал кто и как питается, не позволял ничего выкидывать пока съестное не вступало в финальную стадию разложения. Если пища проходила начальный этап ферментации, избавиться от нее было невозможно. Сыры к столу подавались с плесенью и только явное присутствие микромира в колбасе являлось аргументом к утилизации и никак иначе.