Внутренняя красота бесплатное чтение

Глава первая

Гусеницы и бабочки

Россия, город N-ск

Начало нулевых

– Мороженое! Покупайте мороженое!

Продавщица соблазняла детей сказочными сладостями, как ведьма из Пряничного домика. Голубой уличный лоток притаился между цветочной лужайкой и пышной елью. Он выглядел так заманчиво, что я остановилась в нерешительности, бросив взгляд на наручные часы с розовым пластиковым ремешком. Времени оставалось совсем мало. Тяжело вздохнув, прошла мимо стаканчиков пломбира и клубничного фруктового льда.

После больничных процедур ноги предательски размякли, стали ватными и слабыми. «Хорошо для тонуса», – говорил мне лечащий врач-невропатолог. Но какой к чёрту тонус, если постоянно опаздываешь?

Я медленно брела по аллее, окружённой невысокими деревьями. Солнечные лучи рассеивались сквозь них, падали на хорошо прогретый асфальт. Свет смешивался с тенью, как причудливая детская мозаика на полу. От него рябило в глазах, и я пожалела, что не взяла с собой любимые солнцезащитные очки. Чёрные стёкла, яркая сине-розовая оправа в стиле «черепашки-ниндзя». Очки выглядели немного по-детски, но мне не хотелось с ними расставаться. К некоторым вещам порой привязываешься сильнее, чем к людям.

Стояла невыносимая жара – даром, что сентябрь. Утром я надела джинсы и плотную вязаную кофту. Как оказалось, зря. Волосы растрепались и намокли, отросшая чёлка лезла в глаза. Я ощущала, как капли пота ползут по спине – противные, точно мошки. Тело, пропитанное массажным маслом Johnson's Baby, всё ещё оставалось липким. Массажистка в больнице использовала именно эту марку. Она считала, что нет ничего лучше Johnson's Baby, потому что так говорили в рекламе. Я разницы не ощущала. По крайней мере, от меня приятно пахло. Не «змеиным бальзамом», – и на том спасибо. От него запах впитывается в одежду намертво, а окружающие с подозрением принюхиваются, как будто вопрошая, кто принёс в комнату копчёную скумбрию и позабыл о ней на три дня.

Идущая мимо женщина украдкой посмотрела на меня. О, этот взгляд мне хорошо знаком!

Жалость. Гадкая, оскорбительная жалость.

Минус проживания в маленьком провинциальном городе заключается в том, что все друг друга знают, если не прямо – так через третье-пятое рукопожатие. Худшее, что может с тобой случиться – это быть слишком приметной. Приговор похлеще того, что вписан в мою историю болезни.

Сама по себе инвалидность не так уж страшна. Рано или поздно проблемы со здоровьем настигнут всех. В конце концов, вся наша жизнь ведёт лишь к увяданию и смерти. Эта мысль пришла мне в голову лет в восемь. Мне хотелось её записать в милый альбом афоризмов с куклой Барби, но в этот момент меня засунули в какую-то капсулу, будто из фантастического фильма, и велели там лежать полчаса. Кажется, то была томография головного мозга. Или обследование шейного отдела? Я уж всего и не упомню.

Мысль потерялась, а суть осталась. Страдание неизбежно. Оно похоже на вдох. Глубокий мучительный вдох, за которым следует короткий счастливый выдох. Потом снова вдох – и так по кругу. Мои счастливые выдохи омрачались сочувствующими взглядами тех, кому попросту до зарезу нужно проявить доброту к бедняжке, с трудом волокущую парализованную наполовину ногу. Точно такими же взглядами награждают собаку о трёх ногах или одноглазого котика. Ах, как жалко! Как жалко… При этом упитанный котик может уплетать вкусную сосиску и чувствовать себя вполне недурственно, а собака, хоть и не без труда, с радостью носиться по парку.

Больше всего мне хотелось, чтобы от меня отстали. Не таращили глаза, не шептались за спиной, не смеялись как слабоумные и не комментировали мою походку любым способом. Хуже всего было, если со мной пытались заговорить. Я старалась сохранить хотя бы крошечные остатки любви к ближним, но Господь испытывал моё терпение, которым вдобавок не то чтобы щедро наделил. Отмерил, как соду на кончике ножа – в тесто на блины, не более.

Если меня замечали знакомые родителей, то начинались неловкие беседы. Неловкие, долгие, однотипные по содержанию. «А, Ульяна! Ты же дочка таких-растаких, внучка этих и тех. Э, У, А (тётя, давай без алфавита, сразу к делу). Можно тебя на минутку? (а у меня есть выбор?) Я давно заметила, что ты эээ… ну… вот так ходишь (да-да, хромаю как подстреленная косуля, тёть, давай ближе к делу). Возможно, тебе поможет один хирург… Он принимает в больнице номер сто двадцать пять…»

Далее мне передавали контакты хирурга, терапевта, невропатолога и, на всякий случай, – психиатра-нарколога, потому что тот однажды помог закодировать мужа двоюродного деверя тёти Галы. Вдруг и тебе поможет?

Бывало, что давали контакты более тонкого плана. Гомеопаты, остеопаты, энергетики, целительницы и иглоукалыватели… Кого я только не повидала! Всю «Битву экстрасенсов» собрала. Больше всего мне запомнилась заряжательница воды. Мы с матерью отстояли долгую отчаянную очередь. У волшебной женщины собралось немало больных. Все они пришли с ёмкостями: кто с бутылками, а кто и вовсе с железными бидонами. Наконец, нас пригласили в покосившийся предбанник частного дома. Над моей головой поводили церковной свечой. Это была очень православная магия, – или, как говорят в таких случаях, «белый обряд». После ритуала женщина сказала выпить стакан воды. Мать дала ей денег, за что той вернули «заряженную» пятилитровую бутылку. Мне посоветовали пить много чистой воды. Отличный совет, между прочим. Каждый день ему следую.

Иногда сердобольные женщины переходили на зловещий шёпот и советовали «обряды посильнее» у ведьмы в пятом поколении. После этих разговоров родители долго колебались, но так и не решились отдать меня Тёмной Стороне. То было огромное упущение с их стороны. Мне до сих пор интересно, как бы та слепая бабка провела чернокнижный магический обряд. Отвела бы меня в полночь на кладбище и заставила плясать голышом, предварительно обмазав в крови чёрного петуха? Здоровья эти вещи, конечно, не прибавят, но, как бы сказала наша англичанка, such an experience!

Те же женщины настаивали, что нужно ходить в храм. Полагаю, сразу же после обрядов на кладбище.

– Ты же крещёная? – вопрошали они так строго, что мои внутренние бесы сжимались в комочек.

– Да! – честно отвечала я.

Я росла в религиозной семье. Условно религиозной. В нашей квартире был отдельный уголок с иконами. Ежедневно я исправно молилась, а потом по очереди целовала Николая Чудотворца, Божью Матерь, Иисуса и жирную зелёную жабу с золотой монетой во рту. Иконы стояли в правом углу, а жабья статуэтка-копилка, гарантирующая привлечение денег в семью по фэншую, – в левом.

Убедившись, что я нормальная (в смысле, православная), советовали не отчаиваться. Рассказывали о женщинах с хрупким здоровьем, – тех, что родили и разом позабыли про все болезни. Если не умерли при родах.

– Сколько тебе лет, Уля?

– Тринадцать.

Женщины качали головами и всё же вынуждены были согласиться, что «пока рановато». Но через годик-другой…

К счастью, тётка не узнала меня, и на этот раз я спокойно пошла своей дорогой.

***

Дома никого не было. Я умылась, переоделась, расчесала волосы. Собрать их в аккуратный хвост не получилось. Тонкие светлые волосы плохо держат форму, поэтому большую часть времени я, по словам матери, «ходила растрёпой». Мне было на это совершенно наплевать, а вот она переживала и старалась «привить мне вкус» то в прямом смысле слова завивая кудри на плойку, то укладывая удлинённое каре «под пажа».

– Ты будешь похожа на Мирей Матьё!

– Не надо на Матьё. Я хочу быть похожа на Наталию Орейро. Или на Шакиру. Сделай мне такие кудри, мам, – я тыкала в альбом с наклейками с поп-дивами в смелых нарядах.

– Какая ты миленькая теперь! – говорила она тоном человека, выигравшего в лотерею.

Я смотрела на своё отражение в зеркале и её восторгов не разделяла. Ни Шакиры, ни Орейры из меня не получалось.

Мать была на работе, поэтому причёской пришлось заниматься самостоятельно. Светло-русые волосы отросли до плеч, и мне впервые за долгое время удалось соорудить из них два низких хвостика.

– Сойдёт, – буркнула я, кое-как затянув торчащие в разные стороны волосы под власть резинки, и заковыляла на кухню.

Заглянула в холодильник. Соорудила себе два бутерброда с колбасой, выпила чаю. Часы намекали, что пора собираться в школу. Я подхватила рюкзак, закрыла квартиру на ключ и с грохотом спустилась вниз по старым деревянным ступенькам.

– Привет, тупица!

В подъезде я встретила брата. Он был старше меня на два года. Мы с ним общались как нормальные брат и сестра.

– Привет, дебил!

– Есть чё похавать дома?

– Я оставила тебе колбасы.

– Спасибо. Я твою долю сникерса не ел. Оставил на второй полке сверху.

– Хорошо, я вечером съем. Ну давай, мне пора.

В «сытые нулевые» мы не то чтобы ели досыта. Во всяком случае, в родительском доме. Вся еда была рассчитана порционно на каждого члена семьи. И самым страшным грехом считалось вовсе не создание себе кумира (или что там обычно пишут в Библии?), а пожирание чужого куска. За этого следовала выволочка от бати с ором и подзатыльниками. Мы с Денисом в этом вопросе были вышколенными и благовоспитанными детьми и чужого не брали.

Школа находилась в двух шагах от дома. У меня дорога занимала минут пятнадцать-двадцать. Брату хватало всего пяти минут на дорогу, но не хватало и десяти часов, чтобы сесть за уроки. В отличие от него я хорошо училась. А если не скромничать, то очень хорошо. Прозвище «вундеркинд» просто так не дают.

Я не любила школу. Школьная программа казалась элементарной, а одноклассники – необучаемыми стоеросовыми дубинами. На уроках мне было так скучно, что иногда я не выдерживала и начинала объяснять им что-то вместо охрипших от бесконечных повторений учителей. Те не ругали – напротив, просили прислушаться к тому, что говорит «умница Ульяна», с благодарностью принимая эту передышку. У меня постоянно списывали. Учителя делали вид, что ничего не замечают, потому что мои подсказки повышали успеваемость слабого «А» класса. Если класс блестяще справлялся с контрольной, то все знали, откуда дует ветер. Если же в этот день я болела, то контрольную любезно переносили на день моего возвращения.

Мысли о домашнем обучении часто приходили мне в голову. Раз в день как минимум. Я прогоняла их лишь потому, что не хотела всё время находиться дома, с семьёй. Из двух зол я выбирала школу. К одноклассникам хотя бы можно было отнестись с пониманием. В конце концов, неспособность усвоить школьную программу – это тоже своего рода инвалидность.

Я пропускала школу. Для одноклассников подобные прогулы были счастьем, для меня же – катастрофой. Внутренне я ощущала, что лишаюсь чего-то по-настоящему важного. Болезнь забрала моё детство, превратила в маленькую озлобленную старушку с зоркими глазками – ту, что покрикивает в поликлинике, не давая «толькоспросилам» протиснуться без очереди. Я взрослела в очередях, и это оставило свой отпечаток, сделало меня крикливой, скандальной, злющей. В особенности к тем, кто в это время скучал за партой на уроке литературы и не осознавал своего счастья. У меня не было по-настоящему близких друзей, – тех, с кем я могла бы поговорить на равных. Болезнь провела между мной и другими детьми невидимую черту.

По утрам я шла не на кружок рисования или в класс сольфеджио, а в поликлинику. Сама, без сопровождения, потому что родителям было не до меня, – они работали. Брала номерки в регистратуре, а потом часами ждала врача в длинной нервной очереди. Атмосфера в детской поликлинике давила на психику. Кто провёл там годы, никогда не забудет той удручающей обстановки, словно дементоры высосали всю радость. Бежево-коричневые стены, унылые и обшарпанные. Разбитая плитка на полу – липком, противном, покрытым грязными разводами, серостью, пылью. Тяжёлый запах спирта и лекарств. Суета, младенческие крики, скандалы в очередях. Кабинет детской хирургии, куда потоком стекались травмированные дети – с растяжениями, переломами и бытовыми травмами, – на них порой невозможно было смотреть без содрогания. И постоянный детский плач – протяжный, заунывный и мучительный. В такие моменты воображение рисует картины нечеловеческой жестокости в камере пыток. Самое худшее – знать, что ты следующая. Я сидела одна у процедурного кабинета и слушала этот кошмарный плач, страшась того, что ожидает меня за закрытыми дверями.

Как-то раз на уроке музыки мы пели песню про весёлого гномика. Я тогда только перешла во второй класс. На дом нам дали задание: нарисовать иллюстрацию к песне.

– Четыре?! – воскликнула я в приступе негодования, получив свою первую и единственную четвёрку по пению.

По пению даже самым слабым ученикам ставили пятёрки. И тут – четвёрка! Та ещё пощёчина по самолюбию.

– У тебя получился слишком мрачный гномик, – ласково ответила учительница.

Я посмотрела на неё как дикий волчонок, которого люди забрали из лесу и теперь делают всё возможное, чтобы приручить, и молча вернулась на место.

– Дети, поём!

Хор детишек подхватил задорный мотив.

Раз сидел весёлый гном на пеньке под ёлкой,

И латал свой колпачок хвойною иголкой,

Тилалада, тилала, на пеньке под ёлкой,

И латал свой колпачок хвойною иголкой.

Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать это слащавое «тилалада-тилала». Я не отводила взгляд от картины, нарисованной неумелой детской рукой. Картинка получилась довольно красочной: жёлтое солнце, голубое небо, много зелени (в лесу же сидел!). А на коричневом пне расположился гном – единственное серое пятно. Я нарисовала его простым карандашом, выделив лишь длинную седую бороду и чёрные глаза. Он штопал рваный колпак кроваво-красного цвета. Вид у него и правда был зловещий – именно такие гномы в сказках прячут сокровища и проклинают Прекрасных Принцев, потревоживших их покой.

Петь мне не хотелось.

– Вопросы есть? – спросила учительница за пару минут до окончания урока. – Да, Улечка?

– Скажите, а почему мы поём эту песню в до-мажоре? Она же грустная.

– Почему она грустная? – не поняла учительница.

– А вы пробовали зашить колпак хвойной иголкой? Ясно же, у него ничего не получится. Эта песня о страданиях старого гнома. У него порвался единственный колпак. Другого нет. Ему больно и обидно. Не понимаю, чего все так радуются.

На счастье учительницы, прозвенел звонок.

После того случая мне ставили пятёрки за любые творческие работы, не вдаваясь в подробности, почему я опять вырезала из картона чёрную розу и вылепила одинокого дракона из чёрного пластилина. Учителям не хотелось беседовать за мной на темы, от которых хмурый день становился не светлее, а напротив, наполнялся сложными вопросами экзистенциального характера.

Гномик у меня, видите ли, вышел мрачный. Посидели бы вы с моё у тех жутких кабинетов, ваш гном бы, может, вообще на еловой ветке повесился. «Тилалада-тилала» – спели бы зайки и белочки на его похоронах.

А после процедур я шла в обычную школу, где учились обычные дети, и не могла отделаться от ощущения, что я чужая на этом празднике жизни. Они играли на детской площадке, смеялись, а после звонка сидели за школьными партами со светлыми, по-детски глупыми лицами. Они не знали, что в жизни так много боли и ужаса. Мой мир находился на запредельно далёкой орбите от этих детей, чьей главным страхом было пойти к доске и получить двойку за то, что не выучил урок.

Я училась, чтобы отвлечься. Интересные задачи заполняли мой беспокойный ум, отвлекали от мыслей о смерти или, ещё хуже, – об угрозе существования в парализованном теле. Это пугало меня больше всего. Я старалась сбежать от этих страшных прогнозов в миры научных фактов и художественных грёз.

Больше всего я любила биологию. Предмет был достаточно трудный, но я изучала его с упоением, всерьёз задумываясь о карьере врача-хирурга. Я надеялась поставить себе правильным диагноз и найти, наконец, способ избавиться от мучений.

Отделаться от мрачных мыслей иногда помогали и ребята в школе. С некоторыми из них можно было посмеяться на уроках, поболтать о какой-нибудь чепухе. И пусть мы не были друзьями в полном смысле этого слова, но я всё равно была благодарна им за то, что они есть – простые, лёгкие, весёлые.

– Здесь ошибка, – шептала я слабому соседу по парте на диктанте. – И здесь.

Он благодарил меня, получая «тройку» вместо обидной двойки с минусом.

– Спасибо, что подсказала, – благодарил он на перемене.

– Не за что. Смотри, – я показывала ему на строчку в учебнике и в двух словах объясняла, как запомнить это запутанное, с его слов, правило. – Теперь понятно?

– Да! – его лицо озаряла светлая мысль. – Я понял! Спасибо, Уля!

При всём моём снобизме, я не жалела сил ради помощи тем, кто слабее. Я слишком хорошо знала, что означает унизительное бессилие.

***

На четвёртом уроке к нам зашла стройная миловидная женщина. Она представилась и сказала, что с этого года будет вести уроки танцев для девочек.

– Все желающие могут записаться, – подытожила Елена Сергеевна.

Танцы всегда завораживали меня. Я часами могла смотреть музыкальные клипы, повторяя движения за любимыми исполнительницами.

– А когда будут проходить занятия? – поинтересовалась я.

– По субботам и по четвергам.

Сидевшая у меня за спиной Аня Арсеньева громко хмыкнула.

– Ленина, а тебе-то что?

Чуть ли не с первого класса у нас с Арсеньевой возникла стойкая антипатия, с годами переросшая во взаимную вражду.

Я обернулась к ней и сказала:

– Хочу записаться на танцы.

– Ты?

В этом коротком слове содержалось столько издёвки, что мне захотелось провалиться сквозь землю. Последовали шепотки и насмешки девчонок, сидевших рядом с Арсеньевой. Эти девочки понятия не имели, какую боль мне причиняли их унизительные замечания о моей неполноценности. Хотелось убежать из класса, забиться где-нибудь в уборной и прорыдать там полчаса. Но вместо этого я расправила плечи, подняла голову и сказала:

– Я записываюсь на танцы, – и с улыбочкой посмотрела в сторону неприятной одноклассницы.

«Съела, собака сутулая!» – говорил мой выразительный взгляд.

Арсеньева фыркнула и отвернулась. Одноклассница походила на озлобленную гавкучую таксу. У неё было худое вытянутое лицо, чересчур длинный нос, тёмные волосы до лопаток и большие чёрные глаза, густо подведённые угольно-чёрным карандашом. Выглядело это странно, будто сначала ей наложили на лицо грим, а потом окатили ведром воды. Она не расставалась с пудреницей, замазывала прыщи тональным кремом, что ничуть не скрывало проблему, а напротив, лишь подчёркивало её наличие. К счастью, хотя бы эта подростковая кара меня миновала. Я гордилась своей чистой белой кожей без единого изъяна. В колоде карт под названием «красота» мне выпало три крупных козыря: стройность при любви к булкам, жгучие тёмно-карие глаза и кожа Белоснежки – матово-белая, нежная, с милым румянцем на щеках. А вот тонкие волосы и большие выпирающие вперёд зубы, напротив, снижали градус моей привлекательности. Хромота же ставила на ней крест. Трудно вспомнить хотя бы одну известную красавицу с подобным недоразумением. Хромающая красавица. Звучит как оксюморон.

Не только я записалась на танцы. Моя подруга Дашка из параллельного класса тоже собиралась составить мне компанию.

– Круто! Будем вместе ходить!

Не сказать, что мы с Дашей были очень близки, но мы определённо ладили. Наши классы занимались вместе на физкультуре. Обычно капитаны выбирали участников в команду. То была позорная практика для таких, как мы с Дашей.

Сначала расхватывали самых лучших игроков. Потом наступал черёд тех, у кого физическая форма похуже. И ещё хуже. И ещё. И ещё. И так пока не оставались я, Уля Хромоножка из седьмого «А», и Толстуха Дашка из седьмого «Б». Мы были из лиги изгоев, поэтому старались держаться вместе.

– Ну и пошли они, – говорила я расстроенной Даше в моменты отчаяния. – Пойдём в столовую. Съедим по пончику. А этим козлам ничего не достанется.

– Да кто нас отпустит с урока? – округляла глаза Даша.

– А кто будет спрашивать?

Обычно мы внаглую сваливали с урока физкультуры. Даже если учитель останавливал нас, мы врали про туалетные потребности и уходили. Так мы сделали и в тот день.

– А ещё я в бассейн записалась. Мне от соцзащиты дали бесплатный абонемент. Свободное посещение. Могу ходить, когда захочу.

– Здорово! Слышь, Уль: а ты сделала задание в синей тетрадке по истории?

– Да. Тебе дать списать?

– Ой, спасибо!

Даша была единственным ребёнком в любящей обеспеченной семье. Учёба давалась ей с трудом. Дополнительные занятия с репетиторами, на которые мать записала её чуть ли не с третьего класса, ситуацию не спасали. Сейчас в этом нет ничего необычного. Но в нулевые в простой провинциальной школе репетиторов семикласснику нанимали в двух случаях: либо его целенаправленно готовили к поступлению в крутой ВУЗ, либо он был настолько слаб, что самостоятельно не мог учиться даже на тройки.

То был как раз Дашин случай.

Вдобавок бедняге ещё и с внешностью не повезло. Маленький рост, полнота, кривые ноги и заурядное лицо с пухлыми щеками в рамке невнятно-русых волос.

– Страшненькая девочка, – сказала о ней моя мать. – Дружи с ней. На её фоне всегда будешь выгодно выделяться. Даже с твоей походкой.

Я тогда ничего не сказала вслух, но подумала, что точно не хотела бы, чтобы кто-то дружил со мной по такому принципу. С Дашей было приятно общаться. А для меня это был главный критерий при выборе подруги.

Я протянула Даше исписанную тетрадь.

– Ого! Вы что, уже это всё проходили? А мы на третьем параграфе.

– Нет, это я сама…

– А, понятно. Можно тогда я ещё и десятую страницу перепишу?

– Да хоть всё. Не хочешь пойти со мной в бассейн?

– Не, – Даша поморщилась. – Не люблю плавать. А вот на танцы попробую. Мама давно уговаривает куда-нибудь податься, чтобы похудеть.

***

– Делать тебе больше нечего! – сказала за ужином мать, когда я сообщила о своём решении заниматься танцами. – Ульяна, ну какие тебе танцы?

– Ты считаешь, что я не могу танцевать? – я насупилась. – Спасибо за поддержку. Говоришь как Арсеньева.

– Я не думаю, что ты не можешь танцевать, – она смягчила тон. – Просто я считаю, что для тебя и так многовато нагрузки. А тебе надо думать о здоровье.

Последнюю фразу я знала наизусть. Всё, что я только и делала – это думала о здоровье. А хотелось хоть немного пожить, думая о том, что занимает любого нормального подростка. Но мать как будто не понимала, что у меня есть личные желания. На всё происходящее со мной она смотрела с удушающей позиции: «только не навреди здоровью».

– Мам, ты помнишь, что сказал мне врач, у которого мы были в прошлый раз? Больше физической нагрузки. Велосипед, плавание, гимнастика, бег. Нужно укреплять спину и ноги. Вот я и укрепляю. На танцах дают много упражнений на растяжку. То, что мне нужно. И это бесплатно.

– Ну ладно, – последний аргумент действовал безотказно.

Иногда в семьях начинаются финансовые трудности. Что до нашей семьи, то эти трудности и не заканчивались вовсе. Оба моих родителя работали. Отец трудился строителем, а мать работала в ближайшем от дома цветочном магазине. Но денег катастрофически не хватало. Случалось, что отцу месяцами не платили зарплату. Мать занимала деньги на жизнь у друзей и родственников. Ещё родители постоянно брали кредиты в банках. Процент был грабительский, и расплачивались они с трудом, окончательно увязая в болоте кредитной бедности.

Я регулярно заговаривала об интересных дополнительных занятиях, но быстро поняла, что это бесполезно.

«Денег нет», – вот и весь ответ.

А в этом году мне повезло дважды. Бесплатный бассейн и бесплатные танцы. Что ещё надо для счастья?

Разве что немного карманных денег.

Летом я неплохо заработала, когда помогала бабушке продавать семечки. Правда, вышла одна некрасивая история, и мне пришлось бросить ту подработку. С другой стороны, я хотя бы легко отделалась.

Мы жили рядом со стадионом, где регулярно проводились футбольные матчи. Все жители нашего небольшого многоквартирного дома ненавидели футбол. Даже мужчины презирали этот вид спорта. И на то были весомые причины. Всё лето на стадионе включали громкую музыку, с раннего утра и до глубокого вечера. Годами я просыпалась в семь утра под песню Аллы Пугачёвой «Беги, беглец, беги» и силилась понять её смысл. Эти глупые песни крутили постоянно. Постоянно!

То была изощрённая пытка.

С апреля по ноябрь на стадионе проводились матчи. На них съезжались команды со всей области. Футбол был радостью для горожан, – кроме тех, кто имел удовольствие видеть все эти игры бесплатно, но видел бы их в гробу. Болельщики вели себя отвратительно: пили пиво, бросали бутылки, мусорили как распоследние свиньи, дрались и справляли нужду по углам в нашем дворе.

Но были и плюсы.

Мать моего отца, бабушка Маша, сообразила, что на этой футбольной вакханалии можно немного заработать. Она жарила семечки и продавала их на входе. А я ходила по рядам и предлагала весёлым захмелевшим дяденькам «вкусные жареные семечки».

До того случая.

В конце августа должен был состояться значимый футбольный матч. Зрители разместились, ожидая начала игры. Стоял гвалт и свист. Болельщики махали флагами, дудели в трубы, выкрикивали лозунги. На таких сборищах аудитория в основном мужская, взрослая. Мужчины пили пиво, сплевывали на пол, задорно матерились. Я пробиралась по рядам, предлагала семечки. Их у меня охотно покупали. Иногда даже на мороженное давали.

Я забралась на верх, на самый высокий ряд и дошла до отдалённого места, где почти никого не было.

– Желаете семечки? – спросила я, мило улыбнувшись.

Толстый раскрасневшийся мужик бросил на меня оценивающий взгляд.

– Почём?

– Десять рублей за большой кулёк, – я натянула вежливую улыбку и бодро затараторила, – пять рублей за маленький.

– Поди-ка сюда.

Я наклонилась к нему, чтобы показать товар. Мужик схватил меня пониже спины, прижался промежностью. Отвратительный перегар обжёг лицо: я увернулась от поцелуя.

– Люблю таких… молоденьких.

Семечки рассыпались по рядам.

Он был пьян, и я легко вырвалась из вялых рук, попутно обложив словами, за которые мать периодически грозилась надавать мне по губам, потому что «ты же девочка, и выражаться так не должна».

– Сука! – заорал он, когда я ногой столкнула его банку пива на пол.

Бесценный напиток разлился.

Хорошо, что он сидел один на самом верху. Я перелезла по ветке дерева на забор, затем – на крышу соседского сарая. Спрыгнула вниз, ударилась, оцарапала кожу шершавой крышей шифера. Проверила одежду. К счастью, шорты не порвала. А то мать бы меня убила.

Я вернулась домой в молчаливой задумчивости. Родителей не было дома. Брат с жадностью ел пельмени в жирном майонезно-кетчуповом соусе и смотрел «Криминальную Россию». Показывали сюжет про маньяка, насиловавшего девочек в парке.

– Денис.

– А, – он обожал эту передачу и не отводил взгляд.

– Я знаю, что у тебя остались петарды после Нового года. Дай парочку.

– Ага, аж два раза!

Реакция брата была ожидаемой.

– Денис, мне правда очень надо. Я у тебя редко прошу.

– А что случилось? – он всё-таки обернулся ко мне.

– Меня на стадионе облапал какой-то урод.

Брат молчал.

– Старый извращенец, – уточнила я. – Дрочила недобитый.

Денис встал, отодвинул тарелку и полез в ящик.

– Вот, – сказал он, – последние.

– Я тебе потом верну… Хочешь, заплачу? Я на семках немного заработала.

– Не надо! Так бери.

– Спасибо.

Я взяла коробку с петардами и ушла на кухню за спичками. Денис поплёлся за мной.

– Уля…

– А?

– Ты что делать будешь?

– Напугаю, – я порылась в кухонном шкафу, достала спички. – Он всё ещё там сидит, бухает. Я его так и возьму тёпленьким.

– Сходить с тобой?

– Не надо. Это моя вендетта. Ты лучше смотри «Криминальную Россию». Потом расскажешь, как он жертв крошил и сколько тому маньчелле дали, ладно?

Я дождалась, когда соседка снимет бельё и во дворе никого не останется. Проскользнула через помойку, закрывая нос рукой – тошнотворный запах вызывал рвотные позывы. Прошла за гаражами, аккуратно ступая, чтобы не вляпаться в человечьи экскременты или не пораниться о битое стекло.

Хромоножек зачастую недооценивают. Кажется, что если человек хромает, то он не может быть сильным или ловким. Несмотря на пугающие диагнозы врачей, в неполных четырнадцать я была как раз такой, пусть и с телесным изъяном. Я умела лазать по деревьям и крышам ничуть не хуже любого дворового мальчишки и знала каждый уголок в округе. Тот дядя и понятия не имел, с кем связался. Он находился на моей территории и это делало меня хозяйкой положения.

По проторенной дорожке я забралась наверх, рысью пробежала по крышам сараев и притаилась на заборе. Любитель лапать малолеток по-прежнему сидел один, развалившись на двух сидениях разом. Вид у него был омерзительный. Раскрасневшееся потное лицо с рыхлыми щеками и некрасивое заплывшее туловище. Майка задралась, оголив жирное брюхо. Он был пьян в стельку. Видимо, он был настолько неприятен, что даже прочие пьяные болельщики держались от него подальше.

Я наблюдала за ним, как кошка следит за мышкой. Меня закрывали ветки деревьев. Пришлось недолго ждать. Вскоре нужда позвала его в ближайший куст. На стадионе был платный туалет, но туда ходили единицы. Само собой, этот явно был не из интеллигентов, плативших по пять рублей за писсуар. Мужчина расстегнул ширинку, достал смешной короткий прибор, которым он ранее угрожал лишить меня девственности (было бы чем угрожать!) и принялся поливать траву. Он был сильно пьян, и почти засыпал, еле удерживая вялый член в руках.

Его взбодрил взрыв петарды, внезапно брошенной ему под ноги. Мужик заорал. Он поскользнулся в луже собственной мочи и упал в чужие испражнения. Следующая петарда попала на его жирный живот. Он на удивление оперативно отреагировал – успел смахнуть с себя горящую чёрную палочку. Ну что поделаешь. Моя недоработка. А так хотелось, чтобы взрыв случился у него в штанах.

Третью петарду я бросала не глядя, по-партизански отползая по крыше. Нужно было остаться незамеченной. По крику я поняла, что желаемый эффект был достигнут. Я его не покалечила, но сильно напугала. А главное – макнула туда, где ему самое место.

«Ишь чего удумал! – сказала я себе, слезая с крыши. – За такое наказывают».

Перед сном я в красках рассказала брату о страданиях педофила-неудачника. Мы хохотали так громко, что мать заглянула к нам в комнату и цыкнула: «А ну потише! Завтра нам рано вставать на работу, спать мешаете». Мы пообещали, что будем паиньками.

– А сколько тому маньяку дали? – шёпотом спросила я.

– Пожизненное.

Я накрылась одеялом и свернулась клубочком, как довольный котёнок.

– Спокойной ночи, тупица, – сказал мне брат, зевая.

– Спокойной ночи, дебил.

Глава вторая

Танцы на костях

В третью субботу сентября мы с Дашей пришли на первый урок танцев. Мама купила ей изумительной красоты «наряд балерины»: чёрный гимнастический купальник, белоснежные кружевные колготки, плотные розовые гетры и специальную обувь для танцев.

– Очень красиво! – сказала я ей в раздевалке. – Тебе идёт.

Даша заулыбалась.

Но она недолго радовалась. Есть люди, кому чужое хорошее настроение органически противно. Ритка Иванова, лучшая подружка Арсеньевой, была как раз из таких. Она критически осмотрела Дашину фигуру и выдала:

– На такую бочку что ни надень – всё равно бочкой останется!

Даша поникла. Ритка зло рассмеялась.

– По роже получить хочешь? – тут же вскинулась я.

Чаще всего драки – это прерогатива мальчишек. Девочки враждуют иначе: говорят друг другу гадости с улыбкой на лице. Я находила этот метод утомительным, отдавая предпочтение старому доброму рукоприкладству. Рита знала, что за мной не заржавеет.

– Да ну вас, – лишь отмахнулась она и вышла из раздевалки.

Мы с Дашей остались вдвоём.

– Вот чё она ко мне цепляется? – настроение у Даши было безнадёжно испорчено.

– Она энергетический вампир, – сказала я, натягивая синтетические спортивные штаны (я их ужасно не любила: от них всё тело чесалось, резинка давила на живот, да и сидели они на мне не лучше, чем диванный чехол).

В то время теория об энергетических вампирах набирала популярность. Впервые я услышала о ней от матери. Прочитав описание вампира в каком-то эзотерическом журнале, она вынесла страшный вердикт: её свекровь – энергетический вампир. И мать тоже! Они питаются её чистой молодой энергией, потому что обе старые грымзы и у них нет своей жизни. И мужика у них нет! Вот и завидуют её семейному счастью! Думаю, она бы сильно удивилась, если бы узнала, что бабушка Таня тоже считает её вампирской сущностью. И особенно – «зятя-паразита!»

– Энергетические вампиры питаются чужой энергией. Поэтому они так любят скандалы. Думаешь, почему Ритка цепляется?

– Почему?

– Всё дело в твоей ауре. Думаю, что у тебя она золотистая. А у Ритки и Арсеньевой – чёрная.

– А как ты это поняла?

Я посмотрела на неё снисходительным взглядом:

– Даша, ну это же очевидно.

Но Даша не увидела закономерности. Пришлось пояснить:

– Мы – воины Света. А они – порождение Тьмы.

Даша согласилась с этим железобетонным аргументом.

– Важно не давать им доступ к своей ауре. Давай активируем область твоего третьего глаза, – я потёрла область между бровями. – Вот так. Чувствуешь?

– Да! Чувствую! – она растёрла лоб. – Откуда ты всё это знаешь?

– Я много читаю.

На досуге я постоянно читала всякую мракобесную чушь, а потом пересказывала её окружающим с умным видом. К моему удивлению, люди не смеялись, нет. Напротив: они слушали меня с открытым ртом, ловя каждое слово. А я всегда была тщеславной, любила внимание публики, поэтому охотно делилась сакральным знанием о тонких планах.

– И долго тереть?

– Пока не почувствуешь, что шестая чакра свободно пропускает энергию Ци.

– Офигеть! Я всё чувствую! – от интенсивного трения лоб у Дашки покрылся красными пятнами.

Увлечённо болтая о чакрах и природных эгрегорах, мы спустились вниз по лестнице.

– А ты не взяла чешки? – Даша не сразу заметила, что я без обуви.

«Денег нет у меня на твои чешки, – сказала мне на это мать с раздражением. – И так не знаю, какую дыру затыкать!»

– Пока буду заниматься в носках. – я не растерялась и на лету нашла логичное объяснение. – Это полезно для стимуляции энергетических точек на ногах. Укрепляет все органы. И даже третий глаз!

– С пяточки перекатываемся на носочек, – говорила Елена Сергеевна, показывая упражнения. – Тщательно разогреваем стопу.

Мы занимались в школьном спортзале с дощатым покрытием. Кое-где выпирали толстые шляпки недобитых гвоздей. Я старалась обходить эти места. Ногу бы они не поранили, а порвать отцовские носки могли запросто. Он не любил, когда я брала его вещи. Но мои белые или голубые девчачьи носки быстро пачкались. Я не хотела слушать нудные причитания матери о том, что дома опять гора грязной одежды, поэтому втихаря носила его чёрные мужские носки, а потом незаметно подкладывала их в общую грязную кучу. К тому, что отец пачкает вещи, претензий никогда не возникало. Никто не требовал его стирать за собой. И гладить тоже. В отличие от меня, девочки. Я находила это жутко несправедливым, поэтому отец всё чаще удивлялся, отчего его носки в последнее время так быстро протираются до дыр.

У меня худо-бедно получалось выполнять разминочные упражнения. А вот с балансом была беда. До пяти лет я вообще не могла стоять на левой ноге. Долгие годы лечения и тренировок подарили мне такую возможность. Но удерживать вес на ослабшей ноге было невероятно трудно.

– Ничего страшного, – подбадривала Елена Сергеевна. – Ещё раз.

Арсеньева хмыкнула, глядя на мои жалкие потуги. Из всех участниц коллектива «Вдохновение» только у меня не получалось выполнять упражнения. Не получалось ни деми-плие, ни аккуратный мах ногой, ни изящный поворот корпуса.

Ничего толком не получалось.

– Не расстраивайся, Ленина, – сказала мне Арсеньева в раздевалке. – Ты у нас в учёбе вундеркинд. Танцы просто не твоё.

– С чего ты это взяла? – поинтересовалась я, зло прищурившись.

Я выходила из себя, когда кто-то тыкал в моё больное место. Арсеньева делала это регулярно, с наслаждением вставляя иголку в самую болевую точку, как один корейский иглоукалыватель, безуспешно лечивший меня акупунктурными методами.

Аня многозначительно цокнула. Она умела цокать так выразительно, как будто напевала мелодии без слов – да ещё и на разные лады.

– Уля, а ты сама не понимаешь?

В следующую субботу я вернулась. У меня по-прежнему плохо получались базовые упражнения. Зато я справилась с заданиями на растяжку.

– Терпите, девочки, терпите, – наставляла Елена Сергеевна.

Будущие танцовщицы лежали на ковриках.

– Больше не могу! – Даша сдалась.

– Больно!

– Ааа!

– Растяжка всегда болезненная штука. Надо тянуться по чуть-чуть, приучать мышцы.

Я не проронила ни звука. Боль давно стала моей постоянной спутницей. Боль – это родное, привычное. Как чашка кофе за завтраком.

– Молодец, Ульяна, – Елена Сергеевна впервые похвалила меня.

После разминки Елена Сергеевна показывала нам элементы современных танцев. Лучше всех грациозные па получались, конечно же, у Ани Арсеньевой. Она занималась в танцевальных студиях с пяти лет, выступала на соревнованиях, где раз за разом доказывала, что она – номер один. Я бы не назвала Аню ни красивой, ни даже миловидной, но вот танцевать она умела как сама Терпсихора. Когда на городских уличных концертах объявляли номер с её участием, то гуляющая толпа кучковалась и застывала у сцены. Все смотрели, впитывали Красоту. В те моменты Аня преображалась: из заурядной школьницы она превращалась в существо высшего порядка. Вместе с другими артистками она блистала, раскрывая грани таланта в новых ипостасях: то в образе цыганки – в платках с монистами и тяжёлой, пёстрой юбкой, то в бальном платье а-ля Наташа Ростова, то в топе и полупрозрачных шароварах восточной принцессы, то в причудливых футуристических костюмах «гостьи из будущего».

Я смотрела на эти выступления, затаив дыхание. Мне тоже хотелось кружиться как заведённая игрушка, но вместо этого я стояла и чувствовала, как затекла спина и онемели ноги. И ведь я была нисколько не хуже этих девочек, двигавшихся под музыку на сцене! Природа одарила меня балетным телосложением: стопами с высоким подъёмом, длинными стройными ногами, талией статуэтки, острыми плечами и ключицами-бабочками, гордо открывавшими изящный шейный изгиб. Я была тонкая и воздушная, как цирковая гимнастка, при этом выносливая как мул, способная тренироваться до седьмого пота. Не случись в роддоме беды, я бы тоже с лёгкостью крутила фуэте и махала ногой выше головы.

Однажды в гости к бабушке пришёл её мужчина, пожилой и статный красавец. Мне тогда было лет семь. Кавалера бабушки почему-то заинтересовали мои ступни. Он взял мою ножку, повертел в руках, попросил вытянуть носочек.

– Боже мой, Таня! – ахнул он. – Её надо срочно отдать в балетную школу. С её-то данными можно вылепить вторую Майю Плисецкую! Я лично за неё возьмусь.

Бабушка сконфузилась, покраснела и что-то прошептала ему на ухо. Статный дедушка-танцор изменился в лице и отпрянул от меня как прокажённой. Они постарались замять тему, но я надолго запомнила их реакцию. Бабушка отправила меня поиграть с кошечкой в другую комнату.

– Как жаль… – доносились тихие, приглушённые голоса. – Боже мой, какое горе…

Так и не вышла из меня вторая Майя Плисецкая.

***

Следующее занятие состоялось в четверг. Даша заболела, и после уроков мне пришлось идти в танцевальный класс одной.

– Привет, – сказала я.

Пятнадцать девочек бросили на меня презрительные взгляды и демонстративно отвернулись, продолжив непринуждённо болтать друг с другом. Я кожей почувствовала их недоброжелательность. Она напоминала мне тяжёлый запах духов, витающий в магазинах парфюмерии. По отдельности каждый аромат приятен или хотя бы терпим, но все вместе они образуют противную смесь. Пружина в груди сжалась: мне нечем было дышать.

К счастью, начался урок.

Елена Сергеевна впорхнула в зал. Учительница танцев ходила легко, грациозно выставляя ножку вперёд, немного вытягивая носочек, как будто она всё время танцевала. Я всегда любовалась её лёгкой походкой от бедра. В глянцевых журналах, которые я скупала пачками, часто писали, что женская красота – это прежде всего осанка, милая улыбка и, конечно же, походка. После таких статей мне хотелось швырнуть журнал в огонь. Кроме хромоты, у меня была грыжа в позвоночнике, сколиоз второй степени и выпирающие вперёд крупные зубы с щелями между ними.

– Ты похожа на крыску, – часто говорил отец.

Возможно, ему это казалось милым. Мне же после его сравнений хотелось повеситься в сарае. Или, на худой конец, съесть бутерброд с сыром.

С каждым занятием энтузиазма у девочек становилось всё меньше и меньше. Это только кажется, что танцевать легко. На самом деле занятия хореографией требуют железной дисциплины, выносливости и силы духа. Танцовщицы, с виду хрупкие, как хрустальные вазы, должны быть крепкими, как чугунная сковорода. Напрасно Арсеньева уговаривала подружек остаться: коллектив заметно поредел. Остались только самые стойкие. Арсеньеву особенно бесило, что её подруги сдались, а мы с Дашей всё равно оставались в коллективе «Вдохновение». Она не стеснялась в выражениях, подкалывала нас по любому поводу, высмеивала каждый промах. Арсеньева делала всё возможное, чтобы заставить нас уйти.

– Слушай, Уля, я больше не хочу туда ходить, – призналась мне Даша. – Мне не слишком-то нравятся танцы… А с Арсеньевой это вообще ад!

– Даша, не бросай меня! Мы сейчас не можем уйти. Это дело принципа!

Даша с трудом переносила травлю. Меня же, напротив, подстёгивало противостояние с врагом. Я плавала в бассейне, бегала на стадионе и занималась растяжкой не только на танцах, но и в свободное время. Вскоре я заметила, что лучше себя чувствую. У меня перестала болеть спина, пропали головные боли. Тело окрепло и – о чудо! – хромота стала менее выраженной.

– Дочка, а ты и вправду меньше хромаешь! – с радостью заметила моя мать. – Продолжай заниматься. Кто знает – может быть, и улучшение будет. Каждый день Бога об этом молю…

***

После занятия Елена Сергеевна объявила, что наша студия готовит танец на новогоднее представление в городском дворце культуры. Она придумала кое-что любопытное.

– У нас будет две банды. Вначале появляется одна группа девочек и их главарь, – она посмотрела на Аню. – Вы собираетесь устроить пикник и весело танцуете. Потом на вашу «поляну» приходит другая группа девочек. Они идут с другой стороны и сначала не замечают вас. Рита, – Елена Сергеевна поставила девочек спина к спине – те изобразили случайное столкновение, – главари показывают сложные элементы, сражаются. Аня, ты сможешь сделать колесо?

Девчонки наперебой стали демонстрировать умения: крутили тройные колёса, садились на шпагаты и подпрыгивали с задранными ногами в воздухе.

– Отлично-отлично, – Елена Сергеевна была довольна. – А потом каждая из вас зовёт свою банду и вы по очереди танцуете – показываете, кто тут самый крутой! – учительница тщательно подбирала слова, стараясь говорить на нашем подростковом сленге.

Девчонки загалдели как морские чайки в предвкушении кормёжки. Я тоже радовалась. Выступить на сцене, да ещё и сыграть роль крутой бандитки – что может быть лучше?

– А в конце вы объединяетесь в одну банду и танцуете все вместе.

– А музыка? – поинтересовалась Арсеньева.

– Танцевать будем под «Кукареллу».

Я чуть не подпрыгнула от радости. То была одна из самых любимых моих песен! Ещё со времён раннего детства влюбилась в эту композицию. Бабушка подарила нам с братом видеомагнитофон и мы до дыр засмотрели все серии «Ну, погоди!». Больше всего нам нравилась серия, в которой волк приходит в магазин игрушек и вынужденно танцует с роботом. Я прокручивала кадры по многу раз, танцуя под хит семидесятых вместе с незадачливым волком.

Елена Сергеевна включила нам песню. Под столь жизнеутверждающую мелодию ноги сами неслись в пляс. Слушая её, девчонки пританцовывали.

– Классная песня. – сказала Даша на следующем занятии. – Интересно, о чём она?

– Понятия не имею. – я сбросила оковы стеснения, вовсю танцуя «произвольную программу». – Но звучит прикольно.1

– Какие у нас будут костюмы? – спросила Арсеньева.

– Шить одежду специально в этот раз мы не будем. Костюмы – это дорого. Предлагаю надеть на каждую группу банданы разного цвета – например, красного и зелёного. У всех есть банданы?

Банданы – модные косынки – стали главным атрибутом модницы нулевых. По крайней мере, в наших краях не было девчонки, которая не носила бы дешёвый китайский чокер из чёрной жёсткой проволоки, заколку-краб или бандану. Последний аксессуар даже стал предметом ожесточённых споров. На родительском собрании всерьёз решался вопрос, не запретить ли девочкам носить их в школу.

– Мы не мусульманская страна! – орали патриотично настроенные отцы. – У нас девочки не ходят в платках! Нужно их запретить! Не надо нам навязывать чужую религию.

После чеченской кампании вопрос безобидных косынок стоял острее, чем это могло показаться на первый взгляд.

– Православные вообще-то тоже носят, – замечали на это некоторые матери с короткими крашеными волосами.

– Да? И почему тогда вы не носите?

Взрослые так и не пришли к консенсусу в религиозном вопросе. Мой отец всё же настаивал на том, что косынка мне ни к чему. Но я уже её купила и не собиралась расставаться с дорогой сердцу и кошельку вещью.

– Ты же русская! – сказал он, с чего-то решив, что это аргумент.

Я не знаю, в какое русло унесло бы нас течение этого разговора, если бы не встряла бабушка – мать отца, с которой мы жили в одной квартире. Бабушка Маша вернулась с прогулки.

– Ульяна, какая замечательная косыночка! – восхитилась она с порога. – Ты как настоящая казачка!

Я зацепилась за эту идею.

– Слышал, пап? Я казачка, потомственная казачка!

Этой идеей девочки бросились размахивать, как шашкой наголо. Наши ценности. Культура. Дань уважения предкам. Мы казачки, с нами Бог!

Банданы остались на девичьих головах, а патриоты могли спать спокойно. По крайней мере, до тех пор, пока не появились джинсы с заниженной посадкой. Оголённые полупопия с выбивающимися стрингами было труднее объявить культурным наследием.

– Ладно, банданы точно есть у всех. Рваные джинсы? Раз, два, три… У пятерых точно есть. У подруг поспрашивайте, ладно? А вторая группа наденет джинсовые комбинезоны. У кого есть?

– У меня есть! – сказала я.

– Отлично! – обрадовалась Елена Сергеевна. – Ульяна, одолжишь его кому-нибудь из девочек?

Хлёсткий вопрос. Как плетью ударила.

– А в чём тогда я буду танцевать? – спросила я в недоумении.

– Пока что ты не знаешь движений танца, – Елена Сергеевна замялась.

– Так никто не знает. Мы его ещё не учили.

– Да-да, конечно.

После занятия я подошла к учительнице танцев и прямо спросила её, стоит ли мне оставаться в коллективе.

– Вы считаете, что из-за хромоты я никогда не смогу танцевать? – прямо спросила я.

Елена Сергеевна призадумалась.

– Нет, – наконец, сказала она. – Конечно, твоя… Хм… Особенность. Да, особенность влияет на твои способности. Но у тебя хорошие данные. Заниматься для себя ты вполне способна.

– Я и не планирую поступать на хореографа. Я всего лишь хочу танцевать, как все остальные. Выступать вместе с девочками на сцене.

– Ульяна, мне кажется, что ты плохо ладишь с девочками. Тебе надо быть гибче, найти к ним подход. Будь помягче. Поверь мне, это полезное качество для женщины.

Подобная формулировка меня разозлила. Выходит, что это я должна подстраиваться под Арсеньеву? В конце концов, я не сделала ничего плохого другим участницам коллектива, а они смотрят на меня, как на пустое место!

– Я не знаю, почему у Арсеньевой и её подруг возникла ко мне неприязнь. Но уж точно не им решать, чем мне заниматься.

***

– Садись за стол, Уля, – первое, что я услышала, перешагнув порог бабушкиного дома.

– Да я не голодная…

Но кто бы меня слушал?

– Я купила сырокопчёную колбаску, буженину, твои любимые маринованные грибочки. Ешь давай! А на десерт будет кое-что особенное.

Нутелла. Огромная банка шоколадно-ореховой пасты. Только у бабушки её можно было безнаказанно лопать ложками.

У бабушки Тани вообще разрешалось многое. Можно было постоянно есть сладкое, без дела поваляться в постели днём, смотреть на драки в программе «Окна», обсуждать неприличное и называть бесстыжими козлами всех, кого и в самом деле считаешь таковыми. Иногда мне казалось, что бабушка всерьёз растит меня по принципу разбойничьей атаманши из известной сказки: «Детей надо баловать. Вот тогда из них вырастают настоящие разбойники!». 2

Это было здорово. И определённо принесло свои плоды. Я выросла дерзкой, нахальной, острой на язык, презирающей любые авторитеты. Ко взрослым людям я относилась без особого пиетета, считая многих из них недоумками-переростками. Будучи калекой, я хорошо видела трещинки и слабости других, и беспощадно высмеивала чужие недостатки. Если что-то было не по мне, то я без колебаний ввязывалась в конфликты, потому что знала, что всегда сумею постоять за себя.

Бабушке это нравилось. Порой она спохватывалась и одёргивала меня за резкость, но это было напускное. Я не припомню, чтобы она хоть раз сказала, что любит меня, но я чувствовала бабушкину всеобъемлющую любовь каждой клеточкой своего детского тела. Она никогда не гладила меня, не обнимала. При встрече говорила сдержанное: «поцелуй бабушку» и даже бровью не вела, когда я прыгала ей на шею, впиваясь в её мягкую старческую щёку крепким поцелуем. Бабушка невозмутимо отстранялась и приказывала сесть за стол. Она всегда приказывала. У неё был авторитарный общения. И если указания остальных я воспринимала в штыки, то бабушкины команды приобретали звучание ласкового обращения к любимому озорному котёнку.

– Но сначала горячее. Мясо с картошечкой, соленья, скумбрия… Возьми огурец!

Если бы мне не повезло с астеническим телосложением, к четырнадцати годам у меня были все шансы превратиться в колобка и перекатываться по бабушкиному огороду с криком: «я больше не могу есть!». Дитя, чьё детство прошло под сенью войны и голода, знало только один язык любви: накормить. Любишь ребёнка? Корми его досыта. Всё остальное не так уж важно.

Бабуля была по-настоящему сильной женщиной и хорошо усвоила, что девочка может полагаться только на себя. Быть слабой недопустимо. В юности она переехала из деревни и, будучи полуграмотным ребёнком послевоенных лет, как-то умудрилась устроиться в городе. Она с нуля заработала на дом, вырастила дочь в одиночку, поддерживала старую мать. В молодости бабушка была красивой женщиной, одевалась с иголочки. Она не оставалась без внимания противоположного пола, но мужчины никогда не играли особой роли в её судьбе. Она не хотела связываться с кем-то, предпочитая оставаться хозяйкой и в своём доме, и в своей судьбе.

– Как там отец? – сурово спросила она, глядя как я с аппетитом уплетаю угощение. – Нашёл работу?

– Нет, – коротко ответила я.

Бабушкины губы побелели, задрожали.

– Положи себе ещё мяса, – снова приказала она.

Я не посмела ослушаться.

Бабушка не выносила зятя. Причиной столь сильной неприязни было шаткое финансовое положение нашей семьи. В другой жизни отец был перспективным молодым инженером. Он работал на заводе, получал хорошие деньги. Встал на ноги, женился, завел семью.

А потом случился распад СССР.

Завод, где трудился отец, закрыли. Ему пришлось менять работу чаще, чем светская дама из романов девятнадцатого века меняла перчатки. Оформляли полулегально, платили «в серую». Порой зарплату не платили месяцами; выживали на зарплату матери и мою пенсию по инвалидности. Матери приходилось просить помощи у бабушки. Так получилось, что она по-прежнему работала на хорошей должности, хотя уже давно вышла на пенсию. Бабушка жалела нас. Она ругалась на «никчёмного отца и мужа», но всё равно помогала деньгами, продуктами, дарила нам хорошую одежду и игрушки по праздникам. Её жутко злило, что отец так и не смог взять себя в руки и начать достойно зарабатывать.

– Всем тяжело, – говорила она. – Но как-то справляются! А он просто трутень. Ему удобно, что все вокруг помогают, тянут детей.

Бабушка не скрывала презрения в адрес моего отца. Это приводило к неиссякаемым конфликтам с матерью, – та любила мужа и бросалась на его защиту.

– Расскажи лучше, что у тебя нового в школе? Как успехи?

– Я лучше покажу.

Я достала из рюкзака зелёный дневник. На обложке красовался глобус. Мне нравился этот дневник. Он дарил мне надежду. Голубые моря и океаны омывали далёкие континенты, куда однажды ступит моя парализованная нога.

– Одни пятёрки, – бабушка улыбалась. – Какая же ты умница!

В дневнике пестрели красные чернила. Понедельник – пятёрка по биологии, две пятёрки по русскому. Вторник – английский, история. Среда – мировая художественная культура. Четверг – литература, музыка и физика. Пятница – русский и литература.

– Да, плодотворная неделька выдалась. Бабушка, мне надо позаниматься…

– Конечно! Сиди сколько нужно.

Бабушка жила в просторном частном доме, где специально для меня была выделена отдельная комната, мой личный рабочий кабинет. В спокойной обстановке учёба давалась легче. Никто не отвлекал.

В родительском доме всё было иначе. Бабушка Маша была глуховата и смотрела телевизор с убивающей громкостью. Не помогали даже затычки в ушах. Отец не был глух, но тоже любил смотреть передачи с нечеловечески громкими воплями из телевизора. А ещё он любил дёргать меня по пустякам.

– Ульяна! Ульяна! Быстрее, иди сюда!

Он орал так, будто в комнату вдруг прилетела ракета, оторвала ему обе ноги и заодно контузила на всю голову. Я закатывала глаза, откладывала в сторону ручку и ковыляла в комнату, где в старом кресле сидел отец. Кресло было ему не по размеру, из-за чего он казался похожим на разбухшее дрожжевое тесто, которому стало тесно в тазу и теперь из него срочно нужно испечь пирожки.

– Сколько можно тебя звать! – с раздражением говорил он. – Переключи канал. Я не хочу смотреть рекламу.

Телевизор был старым, сделанным ещё при Брежневе, поэтому пультом для переключения каналов служили дети.

– Пап, я уроки делаю, – оправдывалась я, подавляя внутреннее раздражение.

Я выходила в коридор и слышала в спину:

– Подожди, там сейчас реклама будет! Переключи, пока не ушла.

Мне было в тягость жить с родителями. Они не любили меня, а я не любила их. Лет в десять наш участковый невропатолог рассказал нам о школе-интернате для детей-инвалидов.

– Специально для таких, как ваша девочка. Там её будут лечить и учить.

– В счёт пенсии? – спросила мать.

– Нет. Вы как опекун по-прежнему будете получать пенсию дочери. Льготы на коммуналку тоже останутся. Ульяна будет жить в хороших условиях. Там прекрасные врачи. Специальная учебная программа для… особых детей.

– Я хочу туда!

Мне страшно польстило, что меня назвали «особым ребёнком». Отчего-то я решила, что в коррекционной школе меня будут учить по программе для одарённых детей.

– Мама, о чём тут думать? – тараторила я, вклинившись в разговор взрослых. – Там даже дополнительные занятия есть!

– Уля, помолчи! – мать нахмурилась. – Скажите, а этот интер…. Эта школа. Да, школа с проживанием. Где она?

Школа находилась в небольшом посёлке. Дорога от нашего города занимала пару часов на электричке.

– Вы сможете забирать дочку на все выходные и праздники.

– А у Дэна будет отдельная комната, – сказала я.

Матери очень понравилась эта идея. Она всерьёз её обдумывала. Не знаю, обсуждали ли они мой переезд в интернат с отцом, но не думаю, что он был бы против. Он не питал ко мне особо нежных отцовских чувств. И, будучи человеком прямолинейным, моих чувств тоже не щадил.

– Знаешь, Уля, – говорил отец, подвыпив. – Я очень ждал твоего брата. Первый ребёнок – это всегда волнительно. Тем более сын… А вот со вторым всё иначе. Понимаешь, что всё это… Мы вообще троих хотели. Хотя сейчас я понимаю, что и одного было бы достаточно. Согласился сдуру… Всё, забудь!

Я была бы и рада это забыть, но он возвращался к этому проклятому разговору снова и снова.

Родители жили вместе с братом в одной из комнат в коммунальной квартире. Моё рождение сулило им жирный куш – отдельную двухкомнатную квартиру от государства. Но их планам не суждено было сбыться. Вместо квартиры они получили ребёнка-инвалида, требующего трат на лечение, что они к тому же узнали не сразу. Такой вот неприятный киндер-сюрприз; это примерно как надеяться, что в шоколадном яйце будет желанный коллекционный пингвин, а получить дурацкую сломанную игрушку. Они как обиженные дети не могли скрыть разочарования, всем своим видом давая понять, что хотели другого ребёнка.

Мы вчетвером прожили в одной комнате до моих пяти лет. Мать даже не скрывала радости, когда умерла соседка по коммуналке, и нас с братом удалось отселить в отдельную детскую. А в третьей комнате после смерти деда жила бабушка Маша, категорически не желавшая разменивать квартиру. Из-за этого отношения с ней были крайне напряжёнными. Скандалы вспыхивали по несколько раз на дню. Булгаков был сто раз прав в том, что нас всех испортил квартирный вопрос.

Вот почему переезда в интернат я ждала как манны небесной. Мать велела мне молчать, но я не удержалась и поделилась радостью с любимой бабушкой Таней.

– Бабуля, привет! Мама скоро сдаст меня в интернат. Ты будешь меня навещать?

– Куда тебя мама сдаст? – поперхнувшись чаем, спросила она.

– В интернат для больных детей! – бодро отрапортовала я. – Меня будут учить по программе для особых детей. Здорово, правда?

Бабушка странно посмотрела на маму. В её взгляде так и читалось: «и почему я тебя в своё время в интернат не сдала?»

– Уля, иди во двор. Давай-давай, поиграй с собакой. Взрослым поговорить надо, – сказала бабушка, зло прищурившись.

Как я не упрашивала мать, ни в школу с проживанием, ни в интернат, ни в детдом она меня не отправила. И строго запретила касаться этой темы.

Не раз я просила бабушку забрать меня насовсем. Но в этом вопросе бабуля была непреклонна.

– Нет, Уля. Жить ты должна с мамой и папой. Они тебя родили и несут за тебя ответственность. Просто приезжай ко мне почаще.

Хорошо, что мы жили в одном городе и добраться к бабуле можно было за час. Если бы не бабушка Таня, то я не знаю, как бы выдержала всё то, что творилось в моей детской жизни.

Перед сном я всё-таки поделилась с ней наболевшим. Рассказала про танцы, про Арсеньеву и её змей-подружек. Речь моя была эмоциональная, сбивчивая. Я сглатывала ком обиды. Бабушка внимательно выслушала меня, а затем спросила:

– А у тебя там нет подруг?

– На танцах? Была Даша. Но она бросила. Они постоянно смеялись над ней. Шутили, что она толстуха и из-за жирного живота не может достать руками до пола. Дашка даже плакала.

– Уля, а может быть действительно стоит уйти? Найдём тебе другую студию. Я оплачу занятия, не переживай.

– Тут уже дело принципа, понимаешь? Они считают, что могут безнаказанно издеваться над нами. Держат нас за лузеров. Разве то, что я хромаю, делает меня хуже них? Разве мы с Дашей не заслуживаем уважения?

– Ты абсолютно права, Уля! Запомни: никто не смеет унижать тебя. Не слушай этих дур. Ты большая молодец. Я говорила о другом. Иногда лучше уйти и не тратить нервы на неприятных людей. Понимаешь меня?

– Если я сейчас брошу танцы, то Арсеньева не успокоится и дальше будет меня травить. Их много, а я одна. Дашка тут мне не помощница. Она в другом классе. Ну, ты знаешь.

– Ты пробовала поговорить с учительницей?

– Да ей плевать. Но я всё равно оттуда так просто не уйду. Я буду ходить на все занятия. Выучу все движения. И хрен кому отдам свой комбез!

– А зачем тебе его отдавать?

Я объяснила бабушке концепцию танца. И неожиданно она помогла мне оригинальным решением.

Утром мы пошли в магазин и купили новые джинсы, красную и зелёную рубашки в клетку, новую бандану. Мать потом долго ворчала: «Зачем потратилась? У неё и так есть. Если некуда деньги некуда девать, лучше бы дала их мне». Бабушка резко оборвала этот поток: «Ты замужем? Пусть тебе твой муж даёт!» Её слова спровоцировали новый виток семейной драмы, но меня это мало трогало.

На занятие я пришла в потёртых драных джинсах, новой зелёной рубашке, узлом завязанной на поясе, и в бандане в стиле милитари. В ушах – тяжёлые золотистые серьги-кольца, на шее – чёрный чокер, на талии – ремень с игриво сверкающей металлической пряжкой под оголённым пупком.

Настоящая бандитка.

Эффект стоил каждого потраченного бабушкой рубля. Не успела я переступить порог спортивного зала, как на меня уставились все девчонки разом. Завистливо-восхищённый шепоток тянулся за спиной, как длинная красная нить из бабушкиного вязального клубка.

– Ульяна, ты сегодня в образе! – Елена Сергеевна тоже заметила мой наряд. – Так держать! Итак, девочки, начнём с повторения движений, которые вы выучили на прошлом уроке.

Настроение было отличное. Хотелось танцевать.

После занятия ко мне подошли две девочки из студии, Вика и Соня. Они завели со мной ни к чему не обязывающий разговор. Их тактика была слишком очевидной. Они явно хотели принять участие в новогоднем танцевальном номере, но их небогатые родители не могли позволить им покупку нужной одежды.

– Ты бы могла одолжить мне джинсы?

– А мне рубашку?

В этот момент я ликовала. Я чувствовала себя злобной Уродливой Сестрицей из сказки про «Золушку», которая с лёгкостью бы могла поделиться с красоткой одним из своих многочисленных платьев, но не стала этого делать – да ещё и злорадствует, что несчастная вместо бала останется дома чистить картошку. Потому что такой характер. Злобный. Хотя, возможно, Уродливая старшая сестра была бы несколько добрее, если бы её не называли Уродливой старшей сестрой.

– Я подумаю, – мой ответ был вежливым и уклончивым.

«Фиг тебе, а не Кукарелла, собака ты сутулая!» – думала я, в одиночестве пиная кучу полусгнивших ноябрьских листьев. Арсеньева с подружками шла в противоположную сторону. Она заливисто хохотала, а другие девочки ловили каждое её слово. Компания человек в семь-восемь, не меньше. После урока они собирались гулять в парке.

Меня, естественно, никто не пригласил.

***

Ежегодно я отбывала ненавистную повинность – КЭК.

Накануне комиссии я проходила все мучительные стадии: отрицание, гнев, торг, депрессию и принятие неизбежного. Сильнее всего я застревала в стадии гнева.

– Дочка, завтра надо сдать мазки…

– Мам, ну нафига? У меня же нога плохо работает, а не кишечник.

– Я знаю… Но надо. У них там какой-то приказ из Минздрава…

Каждые одиннадцать месяцев меня заставляли посетить всех врачей от окулиста до гинеколога, сдать уйму унизительных анализов и съездить в областную больницу лишь затем, чтобы уже знакомый хирург сказал: «как я раньше говорил, у девочки проблема неврологического характера, но без моей подписи её не допустят на комиссию».

– Что за чмошник это придумал?! – вопрошала я, вскинув руки к небу в драматическом порыве.

– Кто-то из Минздрава. – улыбался на это хирург.

«Засунуть бы ему металлическую палочку поглубже…» – так я обычно думала про чиновников, получавших бюджетные деньги лишь за то, что они портят жизнь детям-инвалидам.

Медицинская комиссия выпала на мой четырнадцатый день рождения.

– Ну замечательно! – я была вне себя от злости. – Я встречу почти-совершеннолетие не как нормальный подросток в компании друзей, а как убогая уродка в компании врачей.

– Я куплю тебе торт со сливками! Самый дорогой! Доченька, будь умницей, – мать приобняла меня.

– Мама, я так устала.

– Знаю. Но потерпи. Нужно потерпеть.

В половине восьмого мы сидели в очереди. Вокруг меня кучковались люди. Детей, кроме меня и одного пятилетнего мальчишки, не было. Одни старики, старухи. Безрукий мужчина лет сорока. Скорее всего, афганец.

– Вот зачем он здесь? Как будто у него рука отрастёт.

– Тихо! – сердито сказала мама.

Я перевела взгляд на мальчика. Ему не сиделось на месте. Он дёргался и скакал из угла в угол. Его правая нога была явно короче левой. Но мальчик этого словно не замечал. С непробиваемым жизнелюбием он исследовал удивительный мир вокруг себя, не зная, что его ждёт. Я была такой же. Волна разочарования накрыла меня сильно позже, когда окружающие потрудились донести мне правду, что я отличаюсь от других детей.

Старики смотрели на подвижного ребёнка с молчаливой болью. Я читала книгу, но всё же иногда чувствовала жар любопытных глаз. Миловидная девочка-подросток тоже плохо ассоциируется с инвалидностью.

Помещение было небольшим, душным. Медсестра распахнула окно, впустив в него кусачий ноябрьский воздух. Руки озябли, и я сунула их под пушистый свитер ручной вязки. Мне нравился этот свитер, неряшливый и самобытный. Мама купила его у нерусской женщины, торговавшей одеждой недалеко от нашего дома. Она раскладывала товар на газетку, садилась на низкий раскладной стул и торговала, продолжая вязать, укутав голову серым шерстяным платком. Мне нравилось смотреть на то, как она вяжет. Я подолгу стояла там, пока мама забегала в мясной магазин напротив. В мясном скверно пахло, а целые свиные головы на прилавке ужасали. Тошнота подступала к горлу, как только мы переступали порог, поэтому я предпочитала мёрзнуть на рынке и наблюдать за искусной вязальщицей.

Её толстые пальцы ловко крутили мелкие петли на тонких спицах: и вот уже вместо невзрачной суровой пряжи получались тёплые носки, милые детские шапочки. Петелька лицевая. Петелька внутренняя. Красная нитка хорошо сочетается с белой, а голубой шарф выглядит изумительно. А когда она вязала на толстых спицах – длинных и острых, точно стилет убийцы, – невозможно было отвести взгляд. Она напоминала мне Мойру, плетущую причудливый узор чужой жизни. Плетёт, плетёт. А потом вдруг достаёт из-за пазухи ножницы и – чик! Обрезала, закрутила финальную петельку. Изделие готово. Я думала о том, что прямо сейчас кто-то точно также плетёт мою собственную судьбу. Вначале вышло криво. Изделие казалось загубленным. Но вязальщица раскрыла мне секрет.

– Смотри, – сказала она, – если ты ошиблась вначале, то это не беда. Вот так надо делать, – сказала она и простым перекидыванием петелек исправила, казалось бы, неисправимое.

Через неделю мы снова пришли за мясом. Я попросила маму купить мне свитер, который начинался с кривых петелек. Его я и надела в больницу.

– Раздевайтесь.

Я сбросила одежду, словно лягушачью шкурку, представ перед комиссией практически в первозданном виде. Лишь плотные хлопковые трусы закрывали небольшую часть моего юного, стройного, но уже измученного болезнью тела. Впрочем, с виду это никак не проявлялось. Врачи из комиссии привыкли к другим зрелищам: к оторванным на войне конечностям, к ампутированным из-за диабета ногам и парализованным старикам, из-за инсульта не имеющих сил даже держать ложку. Посреди этого хаоса девочка – тонкая и прекрасная, как едва распустившийся цветок, – выглядела подозрительно. Как симулянтка. Кроме того, моё тело работало избирательно. В помещении я хромала не столь выраженно, что приводило мать в бешенство.

– Почему ты ходишь почти нормально, когда нужно хромать?

В итоге устав видеть в глазах докторов укор из-за жажды наживы на совершенно здоровом ребёнке, она просила меня подыграть.

– Но это же обман, – возражала я, воспитанная книгами на идеях честности и справедливости.

– Вовсе нет. Ты же в самом деле хромаешь? Вот и покажи, как, – и, помедлив, добавляла. – Ульяна, нам нужны эти деньги, понимаешь?

В реальности критерии добра и зла порой поразительно отличаются от того, что пишут в книгах. Вспомнив научения матери, я включила актрису погорелого театра перед комиссией, шагая по комнате с лицом Пьеро и душой алчного Карабаса-Барабаса. Я умышленно не наступала на пятку, волокла ногу, косила плечом и пару раз споткнулась. На кону были деньги нашей семьи. Пенсия по инвалидности, льготы по коммуналке, бесплатный проезд и будущая пенсия для матери в пятьдесят лет.3

– И не вздумай ляпнуть, что ходишь на танцы. Только в бассейне плаваешь, поняла?

– Не волнуйся, мам. Я не скажу лишнего.

Во время унизительной пьесы «Докажи, что ты и в самом деле калека» я вживалась в образ настолько убедительно, что у комиссии не оставалось ни малейших сомнений, что жить мне оставалось два понедельника.

– Расскажи, что у тебя нового?

– Всё без изменений. По-прежнему хромаю.

– А как ты себя чувствуешь?

– Да так же.

– Как так же?

«Как Квазимодо, которого привели на медкомиссию, раздели до трусов и теперь посторонние дядьки и тётки с умным видом задают дурацкие вопросы», – думалось мне, но не хватало дерзости ответить.

Проблемы со здоровьем у меня обнаружили лет в пять. После этого начались невероятно весёлые похождения по врачам. Они крутили в руках мои ступни, кололи в них иглами, стучали молотком по коленке. Часть моих мышц и нервных окончаний попросту не слушалась меня, и я не знала, почему так происходит. Врачи задавали море странных вопросов, а я, в силу возраста, не могла дать конструктивный ответ. Впоследствии именно общение в больнице научило меня излагать мысли чётко и по делу. Одно неверное высказывание – и привет, новые обследования, болезненные и бесполезные.

Чуть позже меня осенила догадка, что когда я передвигаюсь внутри комнаты небольшими, плавными, чуть прыгучими шажками, то моя расхристанная походка выглядит вполне сносно – словно палец ушибла. Но когда я шла по улице, особенно уставшая после утренних процедур в больнице и семи уроков в школе, я шаталась точь-в-точь как загримированный Квазимодо из популярного мюзикла.

Врачи не знали, что со мной не так. Но, боясь неприятностей, они придумывали мне длинные запутанные диагнозы, написанные на три строчки непонятным врачебным почерком.

– Частичный церебральный парапарез, – читала я, нахмурившись. – А что это?

Врач объяснял, что это лишь предположение и на самом деле у меня, скорее всего, нечто иное. Поэтому нужно пройти новое обследование и исключить возможные варианты. Иногда они и вовсе хитрили. Не желая брать на себя ответственность, доктора переписывали диагнозы друг у друга.

– Покажите мне заключение заведующей детской поликлиники в области, – просило очередное светило в сфере неврологии.

Это выглядело комично. Примерно с таким лицом Дашка говорила: «плиз, дай списать».

– Не покажу, – отвечала на это мать с раздражением. – Мне нужно ваше мнение. Вы что думаете о её диагнозе? Что с ней не так?

Десятки врачей строили множество догадок, исправно вписывая их в детскую историю болезней. Тетрадка пухла, как на дрожжах, и к очередной годичной комиссии наполнялась всё более душераздирающими подробностями.

– Пять невропатологов предполагают, что у девочки защемление седалищного нерва.

– Хирурги настаивают на грыже в позвоночнике.

– Всё же тут ДЦП.

– А Наталья Ивановна пишет, что проблема в шейном отделе.

– Мамочка, вы не замечали эээ… поведенческих странностей у вашей девочки?

– Что вы имеете в виду? – мать не поняла, к чему клонит эта тётя.

А я сразу поняла. И рефлекторно сжала кулаки от злости.

– Вы делали томографию головного мозга? Сусанна Валерьевна считает, что у вашей дочери проблемы с мозгом…

– Это у Сусанны Валерьевны проблемы с мозгом! – не выдержала я.

Стоять перед толпой народа почти голышом и слушать про то, что ты умственно отсталая, было оскорбительно.

– Уля! – мать одёрнула меня.

– Я не умственно отсталая! – рявкнула я. – У меня лучшая успеваемость в классе. И заключение от психиатра тоже имеется. Можете посмотреть в папке.

«Хотя он сам был не совсем нормальный», – подумала я, вспомнив весёленького дядьку, который сначала пел песню, а потом резко прекратил, посмотрел на меня с прищуром и спросил, сколько будет семью восемь.

– Пятьдесят шесть? – я не была уверенна в ответе из-за его странной реакции.

Ответ его удовлетворил. Психиатр дал мне заключение, что я абсолютно здорова, и отпустил с миром. Страшно подумать, что бы со мной случилось, не вызубри я таблицу умножения во втором классе.

Женщина-врач с тонкими накрашенными губами и бабеттой «прощай, молодость» смутилась и вернулась к бумагам.

– Так, пишем заключение, – сказала она. – Мамочка, пусть отвечает ваша дочь. Сама. Вы можете остаться.

– Можно я надену штаны?

– Пока нет. Тебя ещё посмотрит Геннадий Алексеевич.

– Прохладно, – я поджала под себя озябшую ногу.

– Потерпи немного, – процедила мать сквозь зубы.

Я с укором посмотрела на неё. Мать виновато опустила глаза. В помещении было очень холодно. Все взрослые были одеты в шерстяные свитера, пиджаки и зимние сапоги на меху, обёрнутые в уродливые голубые бахилы. Женщина с бабеттой накинула пальто поверх белого халата и принялась заполнять ворох документов, периодически спрашивая меня об адресе, возрасте и прочей шелухе.

– Дата рождения?

Я ответила.

– О, так у тебя сегодня день рождения? Поздравляю.

– Спасибо, – я нервно ёрзала на стуле, проклиная застрявшего где-то Геннадия Алексеевича.

Из плохо заклеенных старых окон дуло прямо в голую спину. Я всунула ледяные ноги в раскрытые сапоги.

– Мне нельзя болеть, – напомнила я матери.

После гриппа возникали осложнения, и я хромала сильнее, чем обычно.

– Пусть накинет свитер и носки, – материнская совесть всё же взяла верх над алчностью. – А когда доктор придёт, Ульяна их снимет.

– Мамочка, подождите, – другая женщина в больших очках, похожая на стрекозу, бросила на нас презрительный взгляд. – Медкомиссия работает столько, сколько нужно.

Геннадий Алексеевич явился через четверть часа, прощупал мой позвоночник и отправил нас подождать вне кабинета. Через полчаса мать получила заключение комиссии.

– Ура, я инвалид! А теперь валим отсюда. Ты обещала мне торт!

– Да не беги ты так, – цыкнула на меня мать. – Они же смотрят.

Но меня было уже не остановить.

***

– Музыка!

Четыре шага с вытянутой ногой, четыре маха руками, поворот, тряска плечами, ещё два шага, поворот и руки вверх. Отточенные до автоматизма движения въелись в мышцы. Я всё время следила за ногой, не позволяя ей волочься по полу или по привычке вставать на носок.

– Отлично, девочки! Вы молодцы. Вика, постарайся не сбиваться с ритма. В начале ты немного перепутала движения. Ещё раз.

Танец прогнали по второму кругу. А потом ещё раз. И ещё раз…

– Что у нас с костюмами? – поинтересовалась Елена Сергеевна у уставших танцовщиц после репетиции.

Из двенадцати участниц коллектива костюмы для танца были только у семи. Одна девочка сумела выклянчить у родителей драные джинсы. Видимо, шантажировала самоубийством. Иначе не объяснить, как мать-одиночка, работавшая санитаркой в больнице, отдала половину зарплаты на ошмётки джинсовой ткани со стразами.

Родители Арсеньевой тоже раскошелились. Главная бандитка танцевала в комбинезоне, пожертвовав джинсы в пользу обездоленной лучшей подруги – та играла роль главы противоборствующей группировки. В жизни, конечно, эта роль больше подходила мне. С каждым днём наши стычки с Арсеньевой становились всё яростнее. От тонких ядовитых шпилек мы перешли к взаимным оскорблениям и прямолинейным посылам в различные срамные места человеческого тела. Вернее, она перешла. Но и я не оставалась в долгу. Арсеньева с подружками упражнялась в остроумии относительно моей походки. У меня тоже было немало козырей в рукаве. Училась одноклассница из рук вон плохо. Учителя публично критиковали её за низкую успеваемость, и, к моему огромному удовлетворению, частенько ставили меня ей в пример.

– Господи, Арсеньева, когда же ты запомнишь, как это пишется! – злилась на неё учительница русского языка.

Аня стояла у доски и кусала губы до крови, совершая очередную нелепую ошибку. Я поднимала руку.

– Ленина, исправь, – сдавалась учительница.

Я гордо ковыляла к доске (да, гордо ковылять тоже надо уметь!), брала из дрожащей руки Арсеньевой кусок мела и с наслаждением зачёркивала каждую ошибку, издавая презрительные смешки. Ошибок было много. Смешков, впрочем, тоже.

Она брала реванш на физкультуре. Арсеньева была капитаном команды по волейболу для девочек. Она наотрез отказывалась взять меня в свою команду. Всю четверть мне пришлось просидеть на скамейке запасных.

«Ничего, Уля, – утешала я себя в такие моменты. – Ты возьмёшь своё. Выступление близко».

До новогоднего концерта оставалось меньше двух недель. Я заучила танцевальные движения до автоматизма и была готова к выступлению на сцене.

– Комбинезоны есть у Ани, Ульяны, Наташи и Оли, – сказала Елена Сергеевна. – Поднимите руки, у кого полностью готов костюм «бандитки номер два»?

Я подняла руку.

– И «бандитки номер один»?

Я подняла руку.

– Ульяна, у меня к тебе большая просьба, – обратилась Елена Сергеевна. – Одолжи, пожалуйста, свои джинсы Соне. У вас один размер.

Мерзкая Соня называла меня «косолапой». Но дело было превыше личных обид: я согласилась одолжить ей джинсы для танца и принесла их с собой на финальную репетицию. Сама же я надела красную рубашку и комбинезон. Елена Сергеевна разговаривала с Арсеньевой. Увидев меня, Елена Сергеевна сказала:

– А комбинезон Ульяна одолжит Олесе. Отлично! Все готовы к выступлению, девочки?

– Елена Сергеевна, вы, наверное, забыли? Мы переиграли. Теперь я в первой банде. А джинсы отдаю Соне.

– Ну Улечка… – Елена Сергеевна замялась и виновато улыбнулась. – Давай ты выступишь в другой раз?

– Почему в другой? – мне показалось, что я ослышалась.

– Пусть лучше выступит Соня.

– Пусть выступит. Я же и говорю, она теперь во второй банде, а я в первой…

Липкий сироп неловкости залил деревянный пол. Я почувствовала, как приклеиваюсь к нему. Елена Сергеевна что-то говорила, но её слова улетали в пустоту. Вся эта проникновенная чушь про дружбу, поддержку своих, взаимовыручку и доброту пролетела мимо меня как стрела, пущенная в оленя неумелым стрелком. Я смотрела на эту женщину и не могла поверить в то, что она говорит всерьёз.

– Ну что, Ульяна? Ты поделишься с девочками?

– Конечно, – сказала я твёрдо, – но только с одной. Потому что во втором наряде на концерте буду выступать я.

– Ленина, не дури! – бросила мне Арсеньева. – Делай, как тебе говорят!

Я послала её по известному маршруту – да так громко, что эхо прокатилось по спортивному залу. Девчонки ахнули от моей наглости.

– При учительнице! – зашелестели встревоженные голоса.

– Таковы мои условия, Елена Сергеевна. Либо вы берёте меня, либо я ухожу из студии.

– Это твоё решение, Ульяна, – сказала она. – Ты меня очень разочаровала. Тебе должно быть стыдно за своё поведение.

– Но мне не стыдно. До свидания!

У самого выхода я обернулась:

– Само собой, джинсы я тоже никому не дам.

– Ты что, хочешь нам танец загубить? – взвизгнула Арсеньева. – В четверг выступление!

– До четверга у вас есть время купить себе костюмы. А на мою одежду не рассчитывайте.

На улице Вика, Соня и ещё пара девчонок догнали меня. Они вели себя до отвращения заискивающе. Как будто и не было четырёх месяцев травли, презрения и жестоких насмешек. Я позволила себе немного повеселиться, наблюдая, как они готовы унижаться перед неприятным для них человеком ради выгоды. Я сделала вид, что почти купилась на их лесть.

– Так что, одолжишь? – голос Сони звучал умоляюще.

«Самой-то не противно от себя?» – думала я, поражённая метаморфозами знакомой.

– Уговори Елену Сергеевну взять меня в номер и джинсы твои.

– Она тебя не возьмёт, – помявшись, сказала простодушная Соня. – Она сразу нам сказала.

А потом и Вика по глупости выдала, что Елена Сергеевна просила их быть со мной помягче ради костюмов. Наша учительница сразу поняла, что мне нельзя выступать на сцене (ну куда хромой-то?), но до последнего делала вид, что у меня есть шанс.

– Ну что, дашь мне джинсы? – с надеждой спросила Соня.

– Пошла ты! – я со всей силы оттолкнула её от себя.

Соня упала в кучу грязного снега.

Холодный, мрачный декабрьский день не располагал к прогулкам. Погода стояла отвратительная. И всё же я решила проветриться. Сапоги проваливались в противную рыхлую кашицу, а мысли путались в голове, точно белые крупицы летящего в лицо снега.

До того дня мне не доводилось сталкиваться с подлостью и откровенным двуличием. Елена Сергеевна хотела меня использовать. Я поражалась тому, как цинично она поступила. Если бы она прямо сказала мне, что хромота является препятствием для выступления на сцене – о, это было бы очень обидно, но я бы приняла отказ. В конце концов, не её вина в том, что я больна. Но она лгала мне. Каждое занятие Елена Сергеевна хвалила меня за трудолюбие, отмечала прогресс. Возможно, она и не полностью врала. Целеустремленный человек может и реки вспять повернуть; даже полупарализованные ноги не помешали мне сесть на шпагаты и научиться держать баланс – хотя, видит Бог, это было трудно, адски трудно! Дело было не в ложной надежде на чудо, не во вранье и уж точно не в несчастной груде тряпья. Дело было в том, что я в очередной раз разочаровалась в людях.

Я шагала вдоль дороги, не замечая ничего от слёз и хлопьев снега, летящих прямо в глаза.

Всё случилось быстро. Скрип колёс. Ревущая машина. Удар. Я лежу на грязной заснеженной дороге и остекленевшими глазами смотрю в холодное, пустое небо.

Сначала я подумала, что умерла. Мне этого хотелось. А потом я увидела незнакомое лицо, мало похожее на образ святого Петра. Перепуганный темноволосый мужчина хлопал меня по щекам и что-то говорил.

– Ты слышишь меня?

Я открыла глаза и сказала:

– Меня не так-то просто убить.

– Ты можешь встать? Осторожнее! Давай помогу, – мужчина бережно взял меня под локоток, осмотрел лицо. – Сломала что-то? Голова кружится? Что болит?

Мне хотелось сказать, что у меня болит душа и ранено сердце, но бедный водитель так перепугался, что впору было вызывать скорую ему самому.

Он вовремя затормозил. Машина слегка ударила меня, и я упала на грязную дорогу. Голова не пострадала – я была в толстой вязаной шапке, да ещё и с плотным капюшоном. Перепачкала куртку (ой, мать опять будет орать!), ушиблась, но серьёзно не пострадала. Даже испугаться толком не успела.

Убедившись, что самый худший исход миновал, он принялся меня отчитывать:

– Надо смотреть, куда идёшь! Почему ты выскочила на дорогу? Пешеходный переход дальше. Господи, да я же чуть не убил тебя…

– Извините, – сказала я.

Что тут ещё скажешь? Да, я была так расстроена и не смотрела по сторонам, ничего не видела и не слышала. Могла вот так глупо погибнуть в расцвете лет только из-за того, что меня не взяли в бандитки.

– Ладно, это уже неважно… Сейчас отвезу тебя в больницу.

И тут я поняла, что он продолжает держать меня за плечи.

Как назло, улица была совершенно безлюдной, а незнакомый мужчина настойчиво вёл меня в машину. В памяти пронеслись десятки сюжетов из «Криминальной России». Обычно они заканчивались информацией о пропавшей девочке и фотороботом с жутковатым портретом маньяка. Правда, приобнявший меня дядька выглядел совсем иначе и вообще хотел помочь, но это не имело значения. Пусть я порой и пренебрегала правилами дорожного движения, но было одно железное правило, которое я никогда не нарушала: не садись в машину к посторонним мужчинам.

– Я в порядке. Спасибо за помощь, – я попыталась вырваться из цепких рук, но не смогла.

– Ты хромаешь.

Его фраза неприятно кольнула меня. Я ненавидела, когда незнакомцы замечали мою хромоту.

– Я с детства хромаю.

Мужчина выглядел озадаченным.

– Тогда тем более надо отвезти тебя в больницу, – наконец сказал он, переваривая услышанное.

– Спасибо, не надо. Не волнуйтесь. Я пойду.

– У тебя может быть сотрясение. Я отвезу тебя в больницу и позвоню родителям. Где ты живёшь?

Похоже, дядька не был педофилом. Но дело всё равно принимало дурной оборот: он собирался звонить родителям, чтобы рассказать о том, как их неразумная дочурка бросилась под колёса его дорогущей иномарки. Я представила, какие меня ожидают последствия, и поняла, что сбегу от него любой ценой.

– Со мной всё хорошо! – сказала я на повышенных тонах. – Я пойду.

– Нужно показаться врачу. Как тебя зовут?

– Это лишнее!

– Где ты живёшь? Я отвезу тебя домой.

– Сама дойду.

– Нет, я тебя отвезу! Садись! – он распахнул дверцу автомобиля и чуть ли не силой толкал меня внутрь.

«Мужик, ты не оставил мне выбора», – подумала я и завизжала.

Долгий, пронзительный девчачий визг заполонил одинокую улицу.

– Что ты делаешь? Прекрати! – испугался водитель.

Рефлекторно он зажал мне рот ладонью. Брыкаясь, я слегка укусила его.

– Помогите! – крикнула я, увидев вдалеке силуэты прохожих.

Нас заметили люди. Дядька застыл на месте. Он понял, что попал по-крупному. Со стороны это выглядело ужасно: мужчина заталкивает ребёнка в машину.

– Слышь ты, урод, живо отпусти девочку! – грозного вида мужик бежал к нам с другой стороны улицы.

Мой несостоявшийся убийца ослабил хватку. Я вырвалась и побежала вдоль дороги.

Было ли мне стыдно за то, что я подставила того дядьку? Самую малость. Он, конечно, жертва обстоятельств. Хотел как лучше. Надо было всё-таки не упрямиться и отпустить меня. Впрочем, он отделался лишь лёгким испугом. Я видела, что он сел в машину и уехал до того, как к нему подбежали бдительные граждане.

А мне всё-таки досталось. За испачканную куртку. Боюсь представить, что за крик поднялся бы дома, узнай они, как именно на одежде появились огромные грязные разводы, вывести которые было ох как непросто.

Глава третья

Лучшие люди нашего города

Во время новогодних каникул выпало много снега. Такие зимы совершенно естественны для большей части России, но на юге они воспринимаются иначе. Редкая удача, если выпадает шанс поиграть в снежки, покататься на санках или с настоящей ледяной горки. Мы с братом и нашими друзьями пропадали на улице целыми днями. Денис хорохорился; он гулял без шапки, облизывал сосульки, ел снег и вёл себя как полный придурок. В итоге к тридцатому декабря он слёг с температурой, а мама ухаживала за ним все праздники. Я уехала на несколько дней к бабуле, и мы отлично провели с ней время. Вернулась домой я только второго января. Денис всё ещё кашлял. Мать настаивала, чтобы я держалась от него подальше.

Перспектива провести остаток праздников в одной комнате с отцом внушала мне ужас. Хорошее настроение было у него только вечером тридцать первого; все последующие дни он думал и говорил лишь о том, что праздники вот-вот закончатся и ему снова придётся «ишачить на работе, потому что надо вас, дармоедов, кормить». Нужно было срочно искать пути к отступлению.

– Мам, я пошла лепить снеговика! Дай морковку.

– Морковки нет. Ты одна пойдёшь?

– Да. Я во дворе погуляю.

– Только недолго! Тебе нельзя перемерзать, – напомнила мать. – Шарф надень. Надень, сказала! И варежки возьми. И перчатки.

Белый пушистый покров окутал холодную землю. С радостным криком я плюхнулась прямо в сугроб; затем вскочила и побежала по нетронутой глади, повсюду оставляя следы. Я лепила снежки и бросала их на крыши серых неказистых сараев, валялась в снегу, делая «ангела», сбивала тонкие нити сосулек, чтобы по очереди облизать каждую из них. Ноги замёрзли, варежки и перчатки давно промокли, мороз кусал за лицо, но я не спешила возвращаться в тёплый дом. Хороший снег на юге выпадает редко.

«Может быть, я больше никогда не увижу ничего подобного, – подумала я. – А если и увижу, то к тому времени точно уже не буду ребёнком. Паспорт мне уже выдали. До полного совершеннолетия рукой подать».

Я заметила две фигуры, украдкой проскользнувшие в наш двор, как «зайцы» в переполненный трамвай. Два мальчика, оба одетые в тёмные неброские пуховики. Один из них был совсем мелкий – лет шесть-семь. Второй, судя по виду, – мой ровесник.

– Привет. А вы кто?

Старший мальчик замялся, как застигнутый врасплох кот, ворующий сметану.

– Мы не из этого двора, – сразу признался он.

– Я знаю, – я машинально поправила дурацкую шапку с помпоном. – Я всех тут знаю.

Мальчик улыбнулся.

– Я – Дима. А это мой брат Сашка.

Мы стояли друг напротив друга. Дима был выше меня примерно на полголовы. Волосы торчали из-под чёрной шапки, закрывавшей голову по самые брови, из-за чего его глаза особенно выделялись на светлом, покрасневшем, по-девичьи нежном лице. Я никогда не видела глаз столь необычного оттенка, но много раз читала о них в романах. В книгах их описывают странными витиеватыми эпитетами: «лучезарно-изумрудные», «болотные лукавые очи» или «глаза цвета зелёных листьев в косых лучах умирающего закатного солнца». Всё это очень трудно представить в жизни, но мне однажды удалось. Я тогда прочитала любимую мамину книгу «Анжелика – маркиза ангелов». Если бы Дима был девочкой-подростком восемнадцатого века, растущей в родовом поместье Сансе де Монтелу, то его дивные локоны цвета спелой пшеницы развевались бы по ветру, пока он вместе с друзьями убегал бы в лес от разбойников. Мне пришло в голову, что передо мной стоит мужская версия «неукротимой маркизы».

– Почему ты смеёшься? – спросил маленький Сашка.

– С чего ты взял? – я сделала серьёзное лицо.

– Как тебя зовут? – спросил Дима.

– Ульяна Ленина.

– Ульяна Ленина? – мальчик хихикнул.

– А в чём проблема? – с вызовом спросила я.

– Да ничего. Просто сочетание имени и фамилии необычное…

– Знаю.

– Хорошо, что хоть не Володя.

– Меня так дедушка назвал.

– Дедушка Ленин? – уточнил Дима.

Они расхохотались.

Ничто не бесило меня больше, чем хромота и имя, которое покойный дед завещал мне перед смертью. Лучше бы денег завещал. Но денег у него не было. Они хранились у бабушки Маши, матери моего отца. И то – до дефолта 1998 года. Лежали на сберкнижке, а потом обесценились одним днём. Потеря сбережений, которые дедушка и бабушка копили всю трудовую жизнь, стала для неё страшным ударом. Мне казалось (да и не только мне, вся семья так считала), что смерть деда расстроила её гораздо меньше. Иногда я думаю, что он умер вовремя, так и не увидев, что идеалы всей его жизни рухнули, как старый полусгнивший сарай.

Мой дедушка был идейным коммунистом. В ранней юности воевал с белыми. Воевал он и в Великую Отечественную – освобождал концлагерь, дошёл до Берлина. У него была непростая жизнь. После, когда он вернулся с фронта, он долго оставался один (его первая жена и дети погибли в войну). Потом дедушка всё-таки женился на бабушке Маше, которая тогда была вовсе не бабушкой, а цветущей молодой девушкой. Между ними была колоссальная разница в возрасте, более двадцати лет. При этом бабушка радовалась, что ей повезло отхватить такого мужчину, ведь «их так мало хороших осталось – всех война проклятая выкосила». Она сама рассказывала, что безумно ревновала деда в молодости – охраняла от «хищниц», что казалось забавным и странным.

Мне, самой младшей внучке, так и не довелось познакомиться с дедом-героем лично; я знала нём только по рассказам. Дедушка умер за месяц до моего рождения и попросил назвать меня Ульяной. Ему казалось, что такое сочетание имени и фамилии в высшей степени достойно. Кто же знал, что в мире победившего капитализма имя Ульяна Владимировна Ленина будет звучать как насмешка?

– Да ты у нас остряк!

Я посмотрела на него высокомерным взглядом. Бабушка Маша в таких случаях говорила «смотрит как Ленин на буржуазию».

Дима перестал смеяться, толкнул брата в бок.

– Прости. Это было глупо.

Я развернулась, и, ещё раз обдав их кипятком презрения, пошла прочь.

– Прости! – Дима догнал меня в три прыжка.

– А чё ты так ногу тащишь? – спросил Сашка.

Дима скорчил ему страшное лицо – думал, что я не замечу.

– Я хромаю.

– Это пройдёт? – мальчик смотрел на меня с искренней жалостью.

– Саша! – одёрнул брата Дима.

Он отвёл глаза в сторону. Ему стало неловко и за себя, и за глупого младшего.

– Извини нас… – пробормотал он. – Не слушай его. Мелкий ещё, не понимает.

Сашка тоже притих. В тёмно-синей курточке с капюшоном, туго перетянутой на шее белым шерстяным шарфом, он походил на гнома из детской сказки.

– Нет, – глухо отозвалась я, слово уронив камень на дно реки. – Это со мной на всю жизнь.

– Очень жаль. – искренне отозвался мальчик. – Но ты всё равно красивая. У тебя лицо доброе.

Не знаю, льстил ли мне Сашка или нет, но меня впервые в жизни назвали красивой. Мне было приятно. Очень приятно! Словно сейчас июль и настало время купаться в хорошо прогретом озере.

– Это да, – тихо добавил Дима, но я всё равно расслышала.

Настала моя очередь засмущаться. Хорошо, что мороз заблаговременно разукрасил мои щёки.

– Вы откуда? Я вас раньше не видела.

Дима рассказал, что они недавно переехали из Челябинска. Родители купили квартиру в соседнем доме. Наши дворы отделял только стадион. Оказалось, что он теперь он будет учиться со мной на одной параллели – я в седьмом «А», а он в седьмом «Б».

– Сашка пока не ходит в школу.

– Пойду в следующем году! – сообщил он с гордостью.

Мы с Димой понимающе переглянулись. Как и все малыши, он хотел ходить в школу. Наивный! Он не знал, какой кошмар ожидает его впереди.

– Родители просят, чтобы я за ним присматривал. Вот и изучаем окрестности. Мы слышали от ребят, что в вашем дворе есть ледяная горка…

– Была, – с сожалением сказала я. – Но её снесли.

– Кто?

– Не знаю. Какой-то придурок.

Сашка выглядел расстроенным.

– Жаль… – протянул Дима. – Что же… Мы тогда пойдём?

– Если хотите на горку, то вам надо идти в сорок пятый детский сад. На каникулах там никого нет. Горка там – огонь! На ней и летом весело. Я до сих пор на ней катаюсь.

– Как? – удивился Дима.

– Говорю же, она огромная.

– Круто! – глаза Сашки загорелись. – Дим, пойдём туда!

– Ты знаешь, где сорок пятый?

– Нет. Мы приехали только неделю назад. Я и на улицу толком не выходил. Мы всё это время вещи разбирали.

Я принялась ему объяснять, но быстро поняла, что это бесполезно.

– Хотите я вас туда провожу?

– Да! – радостно отозвался Сашка.

– Если тебе не трудно, – замялся Дима.

Ему было неловко напрягать больную девочку подобной просьбой. Но я сразу дала понять, что всё в порядке.

– За мной! – я играючи залезла по заледеневшим ступеньками и с радостным визгом съехала вниз.

– Саша, только осторожнее там…

Дима страховал брата, пока тот карабкался по ступенькам. Я обошла горку и встала с ним рядом.

– Не бойся, – сказала я Диме. – Он справится.

Было заметно, что Дима опекает младшего. Не как мать, конечно (мать бы ни за что не позволила шестилетнему ребёнку забираться по скользким ступенькам с риском упасть и сломать себе шею). И всё же Дима относился к Саше с трогательной заботой.

Вжух! Смеющийся Сашка съехал вниз.

– Я ещё хочу!

– В очередь! Сейчас Дима.

Мы провели на горке не один час. Катались, пока не заледенели, как сосульки. После такого невозможно не стать лучшими друзьями. Дима пригласил меня к ним домой.

В гостях я в первую очередь обращаю внимание на запах. В каждом доме витает неповторимый аромат. Новая квартира пахла деревом и свежестью. Её обитатели не успели обжиться, поэтому она пока что была для них чужой. Со временем это, конечно, изменится: жилище обретёт характер.

Нас встретила мама ребят, милая доброжелательная женщина. Она накормила нас пирогом с мясом, заботливо высушила наши мокрые шапки и перчатки. Внешне Дима пошёл в мать: у неё были точно такие же золотисто-русые волосы и зелёные глаза. Саша, по-видимому, больше походил на отца – у него были карие глаза и тёмные волосы.

– Уля, иди сюда! – Саша схватил меня за руку и потащил к себе.

Он очень гордился тем, что у него впервые появилась своя комната. Дима рассказал, что в Челябинске они жили в двушке и делили с братом спальню на двоих. Теперь же семья переехала в трёхкомнатную квартиру.

– Отцу тут работу предложили. В общем, родители решились.

– Тяжело сорваться посреди года? Там у тебя друзья остались.

– Ну да, – Дима вздохнул. – Я летом с ними увижусь. Поеду к бабушке.

– Я тоже люблю проводить время у бабушки.

– А где она живёт?

– Да здесь. Я у неё практически живу. Почти каждые выходные провожу.

– Повезло тебе!

Квартира была меньше нашей, но зато здесь сделали приличный ремонт: новые пластиковые окна, остеклённый балкон, нарядные обои на стенах, хорошая мебель. Саша с гордостью продемонстрировал мне свою комнату. Он показал мне все свои машинки. На двенадцатой я сломалась, устав изображать интерес, и посмотрела на Диму с мольбой.

– Саша, давай теперь я покажу Уле свою комнату?

– У него нет машинок, – сказал мне на это Саша с выражением – мол, на что там смотреть?

– И слава Богу, – шепнула я Димке в коридоре.

Переглянувшись как два заговорщика, мы заулыбались.

– Не обращай внимания на бардак, мы ещё не всё разобрали, – сказал Дима, когда привёл меня в свою обитель.

Обычная комната для мальчика: светлые стены, синие занавески в тон одеялу на кровати, шкаф, письменный стол и полупустые книжные полки. В сравнении с моей спальней тут царил идеальный порядок.

– Как видишь, Саша был прав. Смотреть тут особо не на что.

– Покажи хоть тётенек, – сказал Сашка.

– Чего?

– У тебя же есть журналы с тётеньками. Я знаю, ты собираешь. Вон те, под подушкой. Покажи их Ульяне. Она говорила, что тоже любит журналы.

Я действительно пачками скупала журналы о звёздах, собирала наклейки, календарики и плакаты с любимыми актрисами и музыкантами. Но по покрасневшему до корней волос Диме было ясно, что мы с ним коллекционируем совершенно разные журналы.

– Мелкий, заткнись! – прошипел Дима.

– Да не жадничай ты! – Саша искренне не понимал брата. – Не съест она твои журналы. Просто посмотрит.

Сашка в два прыжка оказался у кровати Димы. Простодушный ребёнок потянулся за непристойными журналами, но Дима оказался проворнее: он как ниндзя бросился вперёд и перехватил маленькую ручку.

– Ты чё! Больно!

– А ты не лезь!

Ситуация становилась всё комичнее. Но мне вовсе не хотелось, чтобы пристыженный Дима перестал со мной общаться из-за подобной ерунды. Я знала, насколько стеснительными в этих вопросах бывают мальчишки.

– Саша, да у меня своих журналов полно. Вы говорили, что у вас много кассет для видика. Может, лучше покажете мне свою коллекцию фильмов?

Дима посмотрел на меня взглядом, преисполненным благодарности. Он с облегчением закрыл дверь в свою комнату.

– О, «В поисках приключений» с Ван-Даммом? Классный.

– Ты знаешь этот фильм? – Дима округлил глаза.

– Девять раз смотрела.

– Да ладно!

– А что тебя удивляет?

– Девчонки обычно боевики не смотрят.

– Но это же крутой боевик! Помнишь, как он монгола победил?

– О, да! Сцены боя просто отпад! А ты «Мортал Комбат» смотрела?

– Да за кого ты меня принимаешь?

Мы хором воскликнули «Сабзира рулит!» и засмеялись.

– Дим, мы фильм смотреть-то будем? – прервал нас Сашка.

Остаток каникул мы провели вместе. Большую часть времени мы втроём гуляли на улице, а когда вконец замерзали – шли в приветливый дом двух братьев. Я в шутку называла их братьями Гримм, а они меня – Фантагиро.4

Мы играли в настолки, грызли «кириешки» под чаёк, пересматривали любимые боевики, комедии и мультфильмы (на последнем особенно настаивал Сашка) и просто дурачились. Тогда время ощущалось иначе. Прошло всего несколько дней. А мне казалось, что мы знакомы много лет и будем вместе до конца жизни.

А потом началась школа.

***

На уроках физкультуры мы занимались вместе с «Б» классом. В тёплое время года занятия проводились на свежем воздухе – в парковой зоне, прилегающей к школьной территории. Зимой же оба класса загоняли в просторный школьный зал – тот самый, где проводились танцевальные уроки.

Месяц спустя я вновь перешагнула порог зала, откуда в прошлый раз выскочила, громко хлопнув дверью. Меньше всего на свете мне хотелось возвращаться туда. Я даже прогуляла несколько уроков. Это было нетрудно: стоило мне пожаловаться на плохое самочувствие, как мать без колебаний разрешала остаться дома. И всё же рано или поздно мне пришлось бы столкнуться с ними. Я решила, что больше нет смысла прятаться. Лучше сдёрнуть приставший к коже окровавленный пластырь до того, как он прирастёт к ране. Меньше боли.

По новому расписанию физкультуру поставили первым уроком. Прозвенел звонок. Я в полном одиночестве, не торопясь, переобувалась в школьном холле.