Капитан Книжного моря бесплатное чтение

Капитан книжного моря

Лина Фог

Три дня дождя – отпускай

R. Ricardo – Делить с тобой

Свят – по дороге домой

Тhomas Mraz – пророчество

Miyagi – Minor

Goartur – иностранец

Xcho – дай мне огня

Tritia – Уже не я

Вера Брежнева – Девочка моя

HammAli & Navai – Мама

Вера и Влад – Я выбираю мираж

Посвящается моей маме. Спасибо, что позволила пройти этот путь. Знай, ты не обязана быть такой, какой я хочу тебя видеть, чтобы занимать отдельное большое место в моём сердце. Теперь и твоя дочь научилась позволять другим выбирать свой путь. Знай, что я всегда рядом.

И Моему братику. Надеюсь, ты сможешь меня простить, как Эрика простила Лилит.

И Моим друзьям. Всем, кого я потеряла, кому сделала больно. Я тогда не умела по-другому. Я вас люблю. Пусть эта история согреет ваше сердце.

“Капитана Книжного моря” я написала, чтобы читатель мог глубже посмотреть на своё прошлое. На моменты, когда перекладывал ожидания на других, не умел брать ответственность или просто жил тем, что давно стоило отпустить. Наши ошибки важно не забывать, а благодарить. Только благодарность превращает их в опыт и силу.

Надеюсь, эта история поможет вам обнять себя маленьких, чтобы услышать внутреннего взрослого. А мои стихи, вплетённые в повествование, скрасят этот путь.

Пролог

– Лиля! Что ты творишь?! – голос мамы настигал, добирался до ушей, как Лилит ни пыталась заглушить его грохотом вещей, которые закидывала в чемодан. – Так нельзя!

– Этот придурок на меня замахнулся, – Лилит швырнула чёрный свитер поверх красок и альбома. – Мне правда жаль, что тебе плевать, или что у тебя отсохли глаза… Ты даже не видишь, как он к тебе относится… какой уж тут «защищать дочь, когда ей делают больно»!

– Неблагодарная! Что ты такое говоришь?! Опять будешь вспоминать тот бред, что несла два года назад? И вообще, он на тебя всего лишь замахнулся! Ты сама с каменным лицом стояла…

– Не мешай, пожалуйста, собирать вещи. – Лилит, сама не понимая почему, удержалась от более обидных слов. – И не пытайся меня вернуть. Я остаюсь у бабушки, а дальше… дальше посмотрю.

– Юлиана, – послышался грубый мужской голос. Его обладатель пыхтел в попытках показать, насколько его не волновало происходящее, – Пусть уходит. Нашей семье не нужны предатели.

– Вот и славно, – Лилит захлопнула чемодан и направилась к мраморной лестнице.

– Лиля, прошу тебя! Не разбивай отцу сердце…

– Лилит. Меня зовут Лилит. И этот ублюдок мне не отец.

– Если что… – мама перестала за ней бежать, остановившись наверху лестницы. Лилит обернулась. Мама стояла на фоне мраморных стен в домашнем платье красного цвета и походила на сердце бьющееся, трепещущее, но оставленное на белом снегу, – звони.

Этот урод помешался на мраморе. Лилит от него тошнило. И от мрамора, и от урода. А ещё от французских песен. Она уже не могла спокойно распевать их на очередном приеме хором с Артуром и изображать любящую семью. Никакой семьи не было изначально, была лишь игра на публику.

И от кома, мешавшего дышать, тоже делалось дурно. Разве что чуть-чуть.

Лилит промолчала. Было понятно: даже если она «позвонит», мама выберет его. Потому в следующую секунду Лилит пронеслась мимо Ариадны, домработницы, одарив женщину виноватой улыбкой. Хотелось, конечно, с ней попрощаться, но нужно было бежать. Иначе от прошлого не укрыться.

Хлопнула тяжёлая дверь, и в следующую секунду Лилит неслась по садовому гравию к калитке. Чемодан подбадривал громыханием о мелкие камешки. Она до последнего надеялась, что мама выбежит, выгонит этого ублюдка драной тряпкой, заберёт их с Эрикой, и они уедут… Но этого не произошло.

Эрика.

Ее оставлять было больнее всего.

Деревья, окружавшие элитный посёлок, словно пытались подбодрить Лилит ласковым шуршанием, а звёзды – тёплым мерцанием. Но она ничего не видела и не слышала. Даже её сиреневая прядь словно поблекла, а цепи и звёздочки на кожаной куртке превратились в пушинки и перестали звенеть. Словно всё вокруг слилось с её чёрными волосами и одеждой.

«Первое предательство… Наверное, это всегда так больно… – подумала Лилит. – Ничего, зато второе будет полегче…»

И разрыдалась. Только сейчас она дала волю чувствам. Подумала остановиться, чтобы перевести сбившееся дыхание, но не хотела. Прошлое нагоняло. Поэтому она ускорила шаг, не замечая, как чемодан больно бил по пяткам.

«Интересно, Эрика меня однажды простит? – думала Лилит, смотря на ночной город сквозь большое окно пустого автобуса. Стекло приятно холодило разгоряченный от бега и мыслей лоб. – В любом случае, сейчас я не могу поступить иначе. Этот мудак Артур запретил мне к ней приближаться. А значит, видеться мы сможем лишь когда ей будет хотя бы шестнадцать… Даже если сейчас я тайком её увижу, она снова меня вспомнит, будет плакать, говорить маме, будет скучать. Тем, что припрусь, только сделаю ей больно. Черт, ей уже больно. Какая же я тварь…»

Лилит представляла, что автобус увозит ее дальше от боли, тоски, страха. Что все они выпадают из окна и разбиваются о шоссе, налетают на машины и фуры. Бабушке их везти не хотелось.

Бабушка Рина была папиной мамой, потому этого урода тоже не жаловала. За это Лилит была ей особенно благодарна. А ещё за то, что бабушка пока была рядом, вовремя напоминая о папе и о том, что он ее защищает. Лилит улыбнулась. Вот он бы точно спустил Артура с лестницы.

Это была первая ночь без папы. Он нашёл хорошую работу в большом городе, в котором удачно жил и его близкий друг, у которого папа и поселился. Для Тензи места, во-первых, не было, а во-вторых она отказалась уезжать без лучшей подруги Лилит. Папа посчитал разумным не тревожить дочь переездом и сосредоточиться на работе. К тому же, ей предстояла учеба на первом курсе филфака. Лишний стресс и большой город будут сбивать её с ритма.

Тензи снилось, что она смотрела в окно. За ним приветливо улыбался первый июньский закат. А закаты она любила, и потому они часто появлялись в её снах, из которых рождались сказки, картины и иллюстрации. Когда обращаешь к нему взгляд, создается впечатление, что он тоже смотрит на тебя мечтательными, добрыми глазами, и поневоле начинаешь говорить с ним. Он слушает, не перебивая и всё понимает. С ним спокойно, хорошо и интересно… Он точно не причинит боль…

Тензи продолжала смотреть в окно. В Домишке грех этого не делать: всего лишь три пятиэтажки возле станции не закрывали небо. Снаружи сгущался туман. Вдруг прямо к ее подоконнику спустилось небольшое облако.

– Привет, – она повернулась к нему.

– Привет, – ответило облако. Голос его был весёлым, но мудрым… такое сочетание встречалось редко, – Закат сказал, ты долго и сильно грустишь… Совсем утратила веру в лучшее. А мы не можем оставить таких людей плакать в одиночестве. Тем более если это такая милая девочка.

Тензи стало тепло после слов облака. В душе затрепетала надежда. И она решила задать вопрос, который мучал ее уже многие годы:

– Скажи, почему все, кто меня любит, так далеко? Мамы нет уже восьмой год, папа один в большом городе, – спросила она дрожащим, едва слышным голосом.

– Ну, они далеко, потому что ты к ним сейчас подойти не можешь, это да, – облако посмотрело так, будто она спросила, круглая ли Земля, – но если закроешь глаза, ты же можешь почувствовать их руки у себя на плечах. Ты разве не знаешь, что они всегда рядом?

– Тогда почему я не могу к ним подойти? Зачем кому-то – Богу, Вселенной, не знаю, кто там сидит – помещать нас так далеко? Почему вокруг одно одиночество? Бывает, искренне делаешь что-то для человека, а ему все равно! Даже просто начнешь делать то, что тебе нравится, вкладываешь в это душу, а тебя только раскритикуют! Или когда тебе плохо, нужна помощь – никто не откликнется и не поддержит! И прийти с этим не к кому, берёшь и одна продираешься, будто бы сквозь шипы! – По лицу Тензи побежали слёзы.

Облако нежно коснулось её руки:

– К сожалению, в мире много лицемерия и ненависти, но любви, искренности и доброты все равно больше! Я не раз летал над миром и видел немало искренних, бескорыстных людей. Да и потом, знаешь… по-моему, не совсем справедливо с твоей стороны так говорить, ведь у тебя есть Лилит. Закат порой жалуется, что сиять не может без перебоев: небо от вашего смеха так и трясёт.

– Да, конечно, я очень люблю Лилит… Но она же только одна!

– Просто другие, как и ты, не показываются. Они сидят и разговаривают с Закатом. Вы ищете друг друга, и вы обязательно встретитесь.

– Но как? Я даже не знаю их имен.

– А это не важно. Таким сильным чувствам, какими наполнены ваши сердца, не помешают никакие расстояния. Возможно, некоторые из них совсем рядом… Просто стоит поискать получше. Возможно, кого-то ты встретишь во сне, а однажды поймёшь, что этот человек искал тебя и наяву.

– Но как же я узнаю, что встретила своего человека?

– Просто дари миру светлые чувства и ищи тех, кто поможет тебе в этом. И тогда вы обязательно встретитесь. Закат вам поможет!

Тензи нежно погладила облако. Такое прохладное и пушистое, но в то же время тёплое и… родное. Сердце расправило крылья. Стало светло и радостно.

– Спасибо тебе, – сказала она. – Я и вправду порой скатываюсь в уныние и не замечаю, сколько всего у меня уже есть. А сколько будет!

…

Добрая, искренняя улыбка не покидала лица Заката. Он смотрел на Тензи и Облако глубокими, сияющими глазами и искренне радовался. Ещё один человек вернулся к себе. Разве это не счастье?

Засыпая, Тензи увидела на столе раскрытую книгу. Ну конечно, ее она читала до того, как загрустила. Буквы словно затанцевали под красивый музыкальный гудок, образуя хоровод из слов:

Твой дом – внутри.

А не у моря,

Не там, где песни смеху вторят.

Твой дом – внутри.

Жизнь Эдгара вместилась в один чемодан, и так продолжалось не первый год. А если быть точным – с момента окончания педагогического училища. Общежитие, по сути, было единственным «домом», в котором он прожил больше полугода. Хотелось забыть Линду. Она должна была остаться цветком на дороге до нового пристанища.

Эдгар дошёл до станции. Небо ноябрьского утра подернулось свинцовыми тучами, резкий ветер трепал волосы и хлестал лицо, подгоняя вперед. Эдгар и так бежал со всех ног, о которые бил кожаный чемодан на колесиках. Забывать больное и дорогое он привык, эти два слова давно стали для него синонимами.

Они с Линдой были коллегами, он – учителем литературного чтения, она – преподавателем физкультуры. Заводная и яркая, со светлыми волосами и голубыми смеющимися глазами, Линда была цветком счастья. Который он пытался пересадить в пустыню.

Всё шло хорошо: они гуляли, смеялись над проделками детей и жалобами родителей, хотели съезжаться…

Эдгар хотел бы, чтобы у него диагностировали депрессию.

Всё началось с малого: апатия, плохое настроение. Не было сил даже голову помыть, не то что пойти гулять. Линда убедила его обратиться к психотерапевту. Пусть нормального врача (первый посоветовал сходить и выгнать бесов с помощью исповеди) найти удалось не сразу, Эдгар, к его несчастью, убедился, что он в порядке. Просто нужно научиться справляться со стрессом. Конечно, что могут эти врачи? Только и сидят в своих поликлиниках за мизерную зарплату без какой-либо мотивации работать, решил Эдгар. С ним явно было что-то не так. Он просто не мог работать, достигать целей, как и все. Ему труднее. От него всегда отворачивались люди.

Даже Линда. Сначала они стали меньше видеться, потом он заметил её с другим. Тогда Эдгар снова собрал вещи, уволился из школы и сел в первый поезд, ехавший в неизвестном направлении.

Бежать.

Бежать от боли, иначе она убьёт. Сначала его бросила старшая сестра, оставив с пьющим отцом, а теперь – любовь… Нет, ему нельзя никого любить. И, тем более, требовать любви к себе. Оба варианта означают сделать этих людей несчастными.

Эдгар посмотрел на билет.

Вагон 7, место 7. Станция Вечерняя.

Хмыкнул, что забавно прозвучало в сочетании с густыми тёмными бровями и складкой у переносицы. Ну и название у нового пристанища – точно конфеты из маленького магазина у дома.

Пройдя мимо кондуктора и дотащив чемодан до места, Эдгар задремал. Ехать предстояло несколько часов, выспится.

Ему снилась сестра. Снова. Вернее, Эльвесту во сне он не видел – была только удаляющаяся тень, которую Эдгар пытался догнать.

Вокруг что-то шумело, кто-то огромный кидался стульями, вазами… а ещё пел. Какие-то ужасные песни, какие обычно поют огромные мужчины с усами в тельняшках. Этот страшный великан хотел найти Эдгара, швырнуть бутылкой, столом… Эдгар убегал, стены вокруг росли, коридор расширялся, а Эльвеста убегала все дальше. Он звал её, плакал, просил прощения, сам не помня за что. Но она не оборачивалась, не слышала, либо не хотела слышать. Коридор закрутило, Эдгар не мог подняться, мужчина со столами и бутылками нагонял. Эльвеста исчезла в световом пятне. Она хотела убежать. От него убежать.

– Молодой человек! «Вечерняя!» Приехали! Дальше – депо.

Бодрый голос пожилого кондуктора выдернул Эдгара из кошмара.

Снова снился отец. И Эльви. Так он называл её сокращённо, когда в детстве не мог запомнить данное мамой испанское имя. Почему испанское и почему он никогда не видел маму, он бы с радостью спросил у Эльви. Она ушла, когда ему было пять лет, даже не попыталась забрать Эдгара с собой. Он жил в пьянках отца, не раз попадал под горячую руку. Эдгар ждал сестру, ждал, что однажды она придет и заберет его… А Эльви так и не вернулась. Он понял, что должен забрать себя сам.

Он как-то дожил в этом аду, ходил в школу в синяках и падал на уроках в голодные обмороки. Его часто забирали органы опеки, и тогда он ночевал в детской комнате полиции или в детдомах. Но отцу каждый раз удавалось его забрать…

Единственной радостью была старшая сестра Эльвеста. У них была разница в возрасте примерно десять лет, точно Эдгар не помнил.

На столе невесть откуда взялась книга. Вроде, когда он засыпал, ее не было… Может, осталась от предыдущих пассажиров, а он, сонный, не заметил? Взгляд моментально выцепил слова:

Твой дом внутри.

Он не растает —

Его твоя любовь питает.

Твой дом внутри.

Эдгар хмыкнул. Глупая фраза, но было в ней что-то знакомое, манящее, утерянное… Что-то, за чем он тащился с чемоданом наперевес в новое Богом забытое место. Уже в который раз.

«Ни к чему эти сентиментальные мечтания», – подумал Эдгар, накинул тяжёлое чёрное пальто на плечи, стащил чемодан с полки и погромыхал в новую жизнь, где старых проблем точно не будет. Так он думал.

Глава 1

– Пойми меня, очень тебя прошу. Знаю, для тебя очень важно, чтобы я училась… Да я и сама понимаю, как это мне нужно. Но моё творчество требует больше сил, потому что развивается. Я не могу оставить работу в магазине, понимаешь? Она мне приносит деньги на материалы, рекламу… не учёба на дурацком филфаке. А я не могу тянуть абсолютно всё. Я хочу хоть раз принести тебе что-то, кроме проблем, папа…

– Я всё понимаю, Гортензия, – ответил папа, надеясь, что телефонные помехи скроют дрожь голоса. – Всё понимаю…

Он знал, что должен что-то ещё сказать после этого «всё понимаю», но не знал – что. Он и правда её понимал. Но он папа, а папы обычно предпочитают пониманию строгость. Тем более, если дочь живёт на отшибе маленького города, а отец из-за кучи работы не может даже проконтролировать, ездит ли она регулярно в университет!

«Он так опустошенно сказал, словно у него сердце превратилось в Землю, и началось сердцетрясение… Наверное, опустил глаза. Бедный мой папа… Я слишком много и часто его разочаровываю, а он в большом городе и никак не может помочь. Тут я ещё взяла и огорошила его тем, что устроилась на работу в магазин! Мне нужны деньги, чтобы стать художником!»

Тензи понимала, что не должна оправдывать ожидания папы, и это, как говорят современные психологи, его ответственность – расстраиваться или принять её решение. Но всё равно глубоко вздохнула и с дрожью в голосе сказала:

– Прости меня.

«Всё, она окончательно хочет меня добить. Неужели Тензи считает, что я могу её осуждать, когда сам пахал на двух работах, при этом учась, чтобы она сама так не пахала? Неужели она не знает, что я всегда в неё верю?»

– Пойду попью воды. Ты, главное, не сдавайся…

Это значило: «Пойду переварю мысли». Но Тензи услышала другое. После шестнадцати часов перекладывания продуктов по полочкам, общения с хмурыми и недовольными покупателями, а потом ещё и заполнения отчётности она могла лишь различить: «Ты меня настолько разочаровала, что даже разговаривать с тобой не хочу!». Заливаясь беззвучными слезами, Тензи поспешила положить трубку и шмыгнуть во двор. Там её ждала Лилит.

…

– Пойми меня, очень тебя прошу, – шептал Эдгар, прикрыв глаза. В трудные минуты он зачем-то смотрел в окно и говорил. Ему было жутко стыдно за эти «женские беседы», но только они давали силу. – Не могу я позволить себе оступиться снова. Мне что, было мало того, что я пережил? Благо, отделался только пожеланием от психотерапевта сходить к батюшке. И зачем я к нему пошёл? Все эту Линду слушал… А ей мало! Если начну беспечно себя вести, привязываться, бегать с высунутым языком, ничего путного точно не выйдет.

Что значит это «бегать с высунутым языком», Эдгар и сам толком не понимал. Скорее чувствовал интуитивно. Бывало, навалятся проблемы – конфликты с коллективом на работе, трудный класс, замок на двери кабинета сломается – и он себе говорил: «Не бегай с высунутым языком!»

И все чудом налаживалось! Коллеги становились приветливыми, класс – послушным, а замок сам собой открывался, издавая звонкий щелчок. Так было… ну почти всегда. Обычно Эдгара просто увольняли, объясняя такой исход безынициативностью или безответственностью. «Ну проблем-то нет, – говорил себе Эдгар. – Значит, я их решил».

Хлопнув дверцей шкафа, Эдгар начал собираться на работу. Настала пора решать новые проблемы. Он залпом осушил стакан воды и начал перепрыгивать через сумки с вещами, щупая рукой стены. В ноябре утра уже были холодными и тёмными, но даже это не заставляло открыть плотные шторы.

– Да где этот пиджак? – Эдгар всё же включил настольную лампу в изъеденном молью цветастом абажуре. Предстояло совершить невероятное: найти серый пиджак в ворохе серых вещей, в спешке скомканных в чемодане. Эдгар не то чтобы любил переезжать… Скорее не мог по-другому. И сборы с последующим беспорядком терпеть не мог: слишком напоминало знакомые с детства погромы.

Найдя пиджак, Эдгар решил разбудить Ариадну Фёдоровну, у которой он снимал комнату, чтобы попросить утюг. К его огромному (пусть и не выраженному в крике) удивлению и негодованию, абсолютно вся одежда, включая злосчастный пиджак, оказалась мятой.

Эдгару был необходим кофе. «А то ещё засну на первом уроке прямо перед детьми», – подумал он.

Кухня у Ариадны Фёдоровны была похожа на все остальные: маленькая, с исцарапанной газовой плитой, железными кружками и чайником в цветочек, холодильником при входе и столом с разноцветной клеёнкой, издали похожей на лоскутное одеяло. Над столом опасно нависла полочка с книгами, статуэтками и фотографиями каких-то людей. Скорее всего, это были родственники Ариадны Фёдоровны. В самом центре из потолка торчала лампочка.

По правде сказать, всякие кухни, спальни и гостиные Эдгар не рассматривал. Он предпочитал снимать комнату именно у бабушек. Они назойливо лезли с расспросами, но выдуманные ответы их вполне удовлетворяли. Зато беспорядок не устраивали. Хотя бы работать и отдыхать было возможно.

«Здесь точно нужно продержаться подольше, – пообещал себе Эдгар, доедая бутерброд. – А зависит это только от того, не стану ли я болтать попусту с незнакомцами и не натворю ли чего. И не буду ли малевать рисунки как в прошлый раз! Ну и, само собой, не буду ли бегать на поводу у очередной избалованной особы…»

С таким настроем он, взгромоздив на себя пальто и не забыв портфель, отправился в тёмное осеннее утро. Идти было далеко, автобусы-то в Домишке не ходили… Только поезда, которые проносятся и проносятся, воют и воют… Надоели!

Идти предстояло мимо путей. Домишко, где довелось поселиться Эдгару, или Эдгару Львовичу, как его теперь будут чаще называть, было тремя пятиэтажками возле станции. Ближайшая школа находилась в селе, дальше по путям. Туда Эдгар Львович и пошёл, включив в проводных наушниках французский мотив. Заснуть было можно, да и хотелось окончательно оставить за спиной всё старое… Об этом нельзя вспоминать. Иначе Эдгар опять будет рисовать на полях тетради с конспектами уроков всё, что с ним происходило.

Бах!

– Ой, – взвизгнула неожиданно врезавшаяся в Эдгара девушка. Её лица он не сразу смог разглядеть из-за копны светлых волос. Она настолько резко отпрыгнула назад, что они взметнулись и закрыли собой почти всё поле зрения. – Простите!

– Гм, – Эдгар нахмурился, – вам следовало бы быть осторожнее. А если бы на моём месте была женщина преклонного возраста? Вы хоть немного думаете о безопасности окружающих, прежде чем так нестись?

И только теперь он смог получше разглядеть незнакомку. Это была не девушка, а девочка лет семнадцати. Во всяком случае, впечатление данная взбалмошная особа производила весьма инфантильное: огромные медовые глаза, распахнутые точно широкие окна в поезде, если едешь в солнечный день. Казалось, в этих глазах-окнах можно было увидеть какой-то новый мир, если долго смотреть. Копна кудряшек с выбивающимися из высокой причёски прядями, светло-бежевое пальто и пушистые варежки. Из макияжа на ней был только розовый блеск и коричневая тушь на ресницах. Девчушка так и стояла, уставившись на Эдгара.

– Что ж, – прервал он странное молчание, – вероятно, вы, как и я, куда-то спешили. Прощайте.

– Вы не ушиблись? – девчушка будто его не услышала. Всё так же завороженно на него смотрела, словно он был не обычный угрюмый учитель в чёрном пальто, а созревший в январском морозе помидор. Нет, скорее упавшая прямо в этом захолустье комета. – Прошу прощения, я просто на работу опаздываю…

Эдгар не ответил, просто угрюмо побрёл дальше. Надо будет посмотреть в интернете, нет ли возле станции Вечерняя сумасшедшего дома.

…

Лилит стояла, расправив чёрные вьющиеся волосы навстречу ветру. Шёл дождь, и казалось, будто она – разноцветная тучка, которая спустилась на землю. Ноябрь только наступил, но холода задерживались, и Лилит сняла кожаную куртку, которую разрисовала закатом, и спряталась под ней от обстрела водяными иголками. Дождь и снег были единственными поводами, разрешающим учительнице распускать волосы и ходить в кожаной разрисованной куртке. Вернее, её коллеги хотели бы, чтобы она придерживалась таких убеждений. Но Лилит ходила в разрисованных куртках, расшитых пайетками кардиганах и в блестящих юбках каждый день.

Тензи наконец выбежала из подъезда. Без зонтика. С блестящим, словно подтаявшая льдинка, лицом и растрепанной, обычно такой аккуратной, причёской. Светлое платье с вышитым воротничком тотчас покрыли тёмные точки-капли.

– Опять плачешь, у дождя хлеб отбираешь? Хоть бы зонтиком прикрылась, а то он ещё разозлится и сильнее пойдёт. Живо под куртку!

Тензи рухнула в объятья Лилит. Ноги почти не держали, голова жутко болела, хотелось спать. Она прижалась к плечу старшей подруги:

– Он опять расстроен. Папа… Никогда себе этого не прощу, Лилит! Никогда! Он… он даже ушёл, когда я сказала «прости»! Даже не хочет со мной разговаривать!

И Тензи расплакалась ещё сильнее.

– Ну, ну, тише, – Лилит гладила растрёпанные светлые волосы, обнимая подругу теплом куртки и сердца, – клянусь своими красками, ты всё опять… приукрасила. Настоящая художница!

Лилит уставилась на замёрзший пустырь, вдоль которого проходила железная дорога. Пусть Тензи поплачет, а потом они снова поговорят.

Тензи и Лилит жили в доме около станции, словно ждали, что скоро кто-то к ним приедет. Очередной поезд грохотал сквозь дождь, люди, которые с нетерпением ждали встречи, спешили обнять друг-друга. Лилит смотрела вслед проносящимся вагонам. Она могла обнимать только Тензи, свой лучик света. И никуда не нужно ехать: счастье уже рядом!

Из окна дома Эдгара повалил дым.

– Вот же бывают родители-паровозы, честное слово! Если этот товарищ продолжит в том же духе, таким и станет. Настолько утонет в сигаретном дыму, что собственных детей со стульями будет путать! Ещё не видела новенького учителя литературного чтения у малышей? Это кошмар! Дымит как паровоз, лицо, будто пепельница под носом, потому и хмурится хуже бабки на лавочке. Те хоть детям улыбаются, а он… и с малышами работает! Прямо подошла бы и сказала: счастье не высиживают! От того, что будешь просто на попе сидеть и хмуриться, оно не появится.

– Может, он просто кашу готовит? А она у него убежала!

– Ага, – Лилит чуть отстранилась и поправила подруге шарф, который съехал во время обнимашек. – И тефтели печёт.

– Тефтели же не пекут…

– А я о чем!

– Бедный… Мой папа, наверное, также грустит. Он же меня любит, а я…

– Так, ну всё. Я не для этого тебе рассказала! Смешить тебя пытаюсь, а ты с дождём турниры устроила. Обыграла уже, утонем сейчас. Давай, улыбнись!

– Я хочу помочь папе, – Тензи взяла Лилит за руку и слегка потрясла. – Он много работает и едва может ко мне выбираться раз в месяц, приезжает сюрпризом – а я не в универе. Ругается, что прогуливаю. Говорит, исключат, и я потом зарабатывать не смогу. А я к этому иду, ты понимаешь? Мне уже ответили из одного издательства, они готовы рассмотреть мои иллюстрации. На творчество нужно столько времени и сил, особенно если оно – и работа тоже. Я просто не могу и учиться, и реализовываться! Пусть мне и так больно от того, что огорчаю папу…

– Бывают родители-паровозы, а бывают ходячие неврозы… Боится он, что ты разленишься и не сможешь стать самостоятельной, а, значит, и счастливой быть. Ну разве не видит, что ты за девочка? Разве не понимает, что ты талантище и большая молодец? На творчестве пытаешься зарабатывать… Одни за дымом ничего не видят, другие за нервами…

– Ты не понимаешь… Он бросил трубку и ушёл!

– Конечно, трындеть-то не получается, – Лилит всплеснула одной рукой, другой гладя ладонь Тензи. – Сам небось в такое попадал, и не раз. Ещё и себя грызёт, что ты из-за его психозов так убиваешься. Смотри, скоро курить вместе с Эдгаром начнёт, они превратятся в паровозов и уедут далеко-далеко.

Тензи улыбнулась и обняла подругу. Слёзы на щеках высохли, однако Лилит знала: они снова будут стоять и обниматься, снова Тензи выбежит навстречу плачущему небу без зонта, снова придётся прошептать эти слова. Без них Тензи не выстоит. И Лилит – тоже. Вдруг Тензи выскочила из тёплых объятий:

– Лилит! Я тут вчера, пока в магазин на смену опаздывала, представляешь, моего Капитана из снов встретила!

– Да ну, – отмахнулась подруга, – ты глянь: откуда ж ему тут взяться? Он там небось сидит на твоём волшебном пляже да книги в воду макает. Без него там всё рухнет. Куда ему по всяким Домишкам мотаться?

– Да точно тебе говорю! Прямо мой Капитан, возле станции шёл. Только какой-то немного другой: вместо белых одеяний всё чёрное на себя нацепил и такое тяжёлое… Пальто, шарф, пиджак твидовый. И у самого брови густые и сдвинутые. Но я его всё равно узнала! У него глаза такие же: тёмно-карие, добрые… но бороду он сбрил зачем-то…

– Тьфу! – Лилит замахала руками, и её цветные косички с бусинками весело запрыгали. – Ты мне сейчас моего нового, прости Господи, коллегу описываешь!

– Этого Эдгара?! – От горя Тензи не осталось и следа. Лишь удивлённые глаза были чуть красноватыми, а нос чуть опухшим.

– А ты ещё много пацанов, похожих на кусок дыма, в нашем Домишке видела?

– Дым же не в кусках меряют, а в клубах… И вообще, он такой угрюмый, потому что забыл, что он Капитан!

– Пока летел, три тома “Войны и мира” по башке дали?

– Их же четыре…

– Да хоть двадцать четыре!

– Да подожди ты! И он не летел, а, наверное, на поезде приехал…

– Тогда в окно вывалился, и его головой по путям провезло, ничего другого…

– Лилит! – Тензи топнула ножкой. – Может, это так надо. Может, ему в нашем мире нельзя рассказывать, что он Капитан Книжного моря..

– Ты, главное, пообещай, что в этого паровоза не влюбишься. У него скоро дым из задницы повалит, не хочу, чтобы ты улетела…

– Не улечу, – ответила Тензи. – Да и папе это не понравится. Ну, разве что с тобой, с тобой хоть в космос.

Подруги уже давно смеялись

Глава 2

День не задался. На учёбе Тензи хотелось спать, других студентов она слушала вполуха. Из головы не лез сон, который так часто её посещал. После этого сна просыпаться, видеть белый пустырь с зубчиками елей вдали и серые панельки Домишка, а потом ещё и идти по морозу до станции, ждать грохочущую электричку и ехать до города на неудобном сидении было особенно грустно. Но Тензи держалась, потому заплетала косички и укладывала их в изящную корзинку. Надевала бордовое платье, к которому пристёгивался белый воротничок с вышивкой и брошь с балериной в прыжке, державшей в серебряных ручках кварцевую звезду. Однокурсники насмешливо на неё косились, считая недостойной их «элитного общества». «Таких же дремучих провинциалов», – хотелось добавить Тензи. У неё были Лилит и творчество, а большего для счастья и не нужно. Так она хотела думать.

Даже недовольный взгляд преподавателя, который он бросал на нее весь семинар, испарялся, стоило Тензи встретить Лилит вечером. Или сесть за свои сказки.

Включив любимые французские песни, Тензи рисовала тот сон. Французскую музыку и литературу она особенно любила: воркующие звуки будто переносили в другое измерение, оставляя позади учебу, работу и страх перед отцом.

Тензи снова приснилась её сказка. Она возвращалась в неё, как в спасение от филфака, работы в магазине, папы, словно каждый раз закрывала дверь с прочным замком. За той дверью не было ничего. Только море, солнце, краски и книги.

Сон начинался так. Тензи шла по широкому пляжу, теплый песок грел стопы, ветер раздувал белое платье, волосы напитывались запахом моря, и она чувствовала, будто парит. Внезапно на оранжевой акварели неба начинал проступать силуэт. Мужчина в лёгких белых одеждах – накидке и чалме – медленно ходил от воды к отдалённой части берега. Там лежали большие раскрытые книги в толстых переплётах. Каждый раз мужчина брал новую книгу из стопки рядом, двигался к воде, заходил по щиколотку, раскрывал переплёт и водил страницами по персиковой глади. Затем возвращался и клал раскрытые тома на песок.

Тензи спешила к нему. Он словно был посланником заката и наполнял пляж и море безмятежностью. Хотелось подбежать как можно ближе, обнять, сесть рядом, пока он зачем-то раскладывал свои книги, и никогда никуда не уходить.

– Что вы делаете? – полюбопытствовала Тензи, оказавшись рядом с незнакомцем.

– Послушай, – указал он на одну из книг.

Тензи присела и наклонилась ухом к страницам, пахнувшим солью и песком. На её удивление, они почти не были влажными. Шуршали, касаясь друг друга и ее волос, не хуже сухих.

– Ууу, ууууу… мммм… – Послышалось откуда-то между строк. Гул был тихим, но настолько глубоким, что вибрировал в груди.

– Как красиво. Что это?

– Это песня души. К берегам этого моря приходят разные люди со всех концов планеты и доверяют ему свои слёзы, мечты, а порой и любовь. Книги способны их передать, но только в виде такой мелодии, – ответил мужчина, с улыбкой смотря вдаль.

– Но как же им быть? – спросила Тензи, – Тем, кто сидит один у моря, наверное, больно и одиноко. Я думаю, они хотят, чтобы их кто-то услышал и понял, поддержал. А в этой мелодии не слышно ни единого слова. Мы даже не можем узнать, кто это поёт и откуда! Это же крик о помощи, крик души, а никакая не песня! Разве нет более… понятного способа этот крик поймать и услышать?

– Конечно, есть. У людей есть ноги – они могут подойти и попросить, сказать, пожелать что угодно. Даже если нет ног и голоса, они могут попросить жестом, раз смогли оказаться в печали у моря.

– Но над ними же могут посмеяться. Их могут прогнать, или, того хуже, ударить, – снова возразила Тензи.

– Могут, – Капитан посмотрел на нее, и карие глаза слегка окрасились персиковым закатом. – Но могут, пусть и не сразу, найтись те, кто подарит любовь. Ты скоро узнаешь, что это стоит всех нанесённых ран.

– Наверное… Пусть же у всех у нас это случится поскорее. – Она зачерпнула стопой влажный песок, и он холодными горстями перекатывался по коже. Казалось, будто песок тоже окрасился в закатно-малиновый или был сделан из пыли самоцветов, что растут далеко в холодной пещере. Внезапно Тензи спросила – Как вас зовут?

– Я Капитан Книжного Моря, – улыбнулся незнакомец. – Наделяю истории, заложенные в книгах, силой океана. Они несутся в разные концы света, на разные берега, попадают в разные сердца. Такие истории смогут вдохновлять. Остальное люди должны сделать сами.

На этом сон обрывался. Тензи давно нарисовала и персиковый закат, и розовый песок, и море с волнами цвета лепестков огня, и – особенно отчетливо – портрет Капитана Книжного моря. Она всегда помнила его тёмную бороду и добрые карие глаза. Ей хотелось поскорее придумать, что будет дальше, и отправить эту сказку в издательство. Вдруг предсказание того мужчины сбудется и много-много людей вдохновится на то, чтобы открыть сердце?

Тензи любила рассказывать о своих снах Лилит. Та всегда слушала, добавляя смешные комментарии. Однокурсницы и соседки считали ее странной: вместо учебы зачем-то работала в магазине, вечно ходила измазанная в краске и бормотала под нос диалоги героев про закаты, какие-то песни и любовь с разлукой. Ещё и одета как в девятнадцатом веке: длинные платья и юбки нежных цветов, блузки с воротничками, кардиганы крупной вязки, корсеты, высокая причёска… Зачем-то постоянно таскалась в школу, оттуда – к своей подруге, учительнице начальных классов Лилии Вольдемаровне. «Одно другого страннее», – думали все. А Тензи думала, что в её жизни одно другого прекраснее.

Вообще-то, был ещё кое-кто, кто охотно слушал рассказы Тензи. Герман, сын хозяйки магазина, где Тензи работала. Как-то так получалось, что в ее смены он оказывался не просто в Домишке , но как раз проходил мимо магазина. Он говорил, что работает где-то в большом городе. Его мама, когда приходила к Тензи под предлогом что-то проверить, постоянно сокрушалась, что сын совсем не отдыхает – мотается на электричке по 2 часа в один конец. Герман часто заходил что-то забрать или, как мама, проверить. Обычно серьёзный, стоило ему увидеть Тензи, он сразу улыбался. Даже деловой костюм не делал Германа строгим. Его пшеничные волосы, свободно торчащие как ни укладывай, и смеющиеся голубые глаза выдавали открытого и счастливого человека. Он каждый раз приносил Тензи чашку с пахнувшим корицей кофе. Герман привёз своей маме кофемашину, потому мог спокойно делать его в неограниченных количествах. На расспросы Тензи он отвечал, мол, знал, что ты здесь будешь, ты же все равно работаешь, наверное, устала, вот и решил заранее захватить для тебя кружечку.

Сегодня Тензи бежала к Лилит, на ходу поднимая ботинком ворох листьев. Одетая в розовый твидовый берет, кремовое пальто и шоколадные полусапожки, она напоминала куклу с французской открытки. И даже синее пятно масляной краски на рукаве не портило вид, а делало образ Тензи милее.

Школьный двор гудел приветливой тишиной. Сквозь неё просачивались визги с детской площадки, счастливые разговоры по дороге домой и шорох листьев. Обычно Тензи ждала Лилит у кабинета. Стоило последнему ученику покинуть класс, как подруги бросались навстречу друг другу с объятиями. Лилит и не пыталась сдержать улыбку: неслась по коридору не хуже школьницы, звеня шипастыми кедами, цепочками на брюках и россыпью бусин в волосах. Обниматься они могли долго. Возвращались в мир сказки, вырываясь из обязанностей и рутины.

– В актовый, красотка? – подмигнула и захихикала Лилит. – У меня ещё проверка «шедевров». Чердак хочу проветрить, а то вкрай паутиной зарастет – И снова засмеялась.

«Это она про голову», – догадалась Тензи и ответила:

– В актовый, дорогая, в актовый.

Другим учителям оставалось лишь неодобрительно цокать. Они глядели вслед коллеге, прыгающей и смеющейся вместе с какой-то студенткой. Лилия Вольдемаровна вызывала недовольные и осуждающие взгляды одним своим видом: сегодня на ней были синие джинсы с люрексом в сочетании с кожаной курткой, на которой хозяйка вышила перламутровыми пайетками огромного кита. Как бы они ни хотели, выгнать Лилит не получалось – ее слишком любили дети. Администрация и так плохо посещаемой школы боялась, что даже младшеклассники научатся прогуливать, если уволить их обожаемую Лилию Вольдемаровну.

Тензи помнила одну историю. Однажды Лилит поручили подготовить с детьми «воспитательный» концерт, как выразилась завуч Марианна Владимировна. «Нужно поругать детей за то, что они изводят бедных родителей своими капризами и ноют по пустякам. Пусть и преподнести этот урок в праздничной форме.» Но Из рассказов Лилит Тензи хорошо знала по каким пустякам ноют ее ученики и какие бедные у них родители. Особенно Тензи запомнился случай, как одна девочка как-то сказала: «Почему тебя слушают и любят, только когда ты хорошая? Можно же иногда быть злой или грустной?»

Потому «воспитательным» концерт делать Лилит отказалась, пусть и кивала с милой улыбкой Марианне Владимировне. Она собрала классы, у которых вела рисование, и устроила «вечер объятий души». Так она его назвала. В ответ на смешки Тензи она отвечала: «Глупо, но то, что в голову пришло… Значит, так оно и должно быть!»

Лилит рассказывала, как они с ребятамини сидели в классе со стенами, пёстрыми от работ. Пространство давно заполнили пятна краски, мольберты и разноцветные баночки с кистями. И говорили. Каждый передавал соседу горящую свечу, рассказывая о том, что его тревожит. Лилит узнала много интересного: кого-то били, кто-то не хотел возвращаться домой, потому что его снова могли начать «просить быть другой», кто-то боялся грохота бутылок и криков неизвестных людей, которые почему-то оказывались у них дома. А кто-то говорил: «Я бы так хотела, чтобы меня со школы встречала и мама… не только бабушка». Плакали многие, почти все: даже самые замкнутые мальчишки, которые обычно на уроках рисовали лишь мелкие детали, робко орудуя кистью.

И Лилит сказала:

– Я бы очень хотела в такие минуты быть рядом и обнимать каждого из вас. Но, к сожалению или счастью, у каждого из нас своя семья, свои родители, отдельная жизнь. И справляться с трудностями мы должны сами. Так вы становитесь старше, сильнее… Родители должны помогать вам в этом, но понимаете… иногда они сами очень слабы внутри. Как будто до сих пор такие же, как вы, пусть и выше ростом. И как получится у того, кто не может встать, поднять другого?? То-то и оно, никак. Потому сейчас им должны помочь мы. Но сразу скажу: не надейтесь, что они – хоп! – и изменятся, будто им ведро другой краски на голову вылили. Это, может, и было бы хорошо… – тут Лилит осеклась, услышав тихие одобрительные смешки, – кхм, в общем. Давайте им вместе прочитаем стихотворение? Нашла я тут недавно, оно несложное, учить немного, вы у меня точно справитесь. Называется, кстати, прикольно: «Маме, которая ждёт малыша».

Зачем ты нахмурилась и вся сжалась?

Зачем смотришь вдаль совсем без тепла?

Я приду, и хочу чтобы ты улыбалась.

Чтобы смеялась и пела. Ты же меня ждала.

Ты, может, боишься, что буду несчастлив,

Что вдруг заболею и буду грустить?

Не бойся. Мой папа любые ненастья

Рукой отведёт. Нам его ли просить?

Деревья сомкнулись, чтоб ты не промокла,

А чтоб не боялась,

Космос зажёг звезду.

Слышишь? Как нежно вибрируют стёкла…

Это я к тебе по тучкам иду.

– Красиво!

– Оно такое… доброе.

– Интересное, – доносилось со всех сторон. И все эти возгласы были сказаны со скрытой печалью.

– Но это совсем не про мою маму, – озвучил общую мысль Виктор, обычно весёлый мальчик с взъерошенными чёрными волосами и носом, испачканным краской. Ребята вокруг согласно закивали, а кто-то совсем замолчал.

Тензи помнила, как Лилит, рассказывая всё это, ходила по комнате, размахивала руками сверху вниз и говорила: «Нельзя забывать, что перед тобой были дети. Они ещё не могли строить настолько тонкие логические связи…» Лилит тогда им сказала:

– Может, сейчас вам кажется, что это стихотворение не про вашу маму… но оно может быть про вас. Про тех вас, которые выросли и тоже ждут своих детей. Только в ваших силах все сделать по-другому: так, чтобы ваши дети приходили домой не в крики, а в песни, мультики и разговоры о том, куда пойти на выходные. Или о чем-то ещё, что важно…

Лилит посмотрела на ребят, давая им время, чтобы обдумать услышанное. Виктор и Макс, мальчики, чьи родители ни разу не были на родительском собрании, улыбались, опустив глаза. Некоторые смотрели на Лилит, некоторые на разноцветные пятна на стенах, мольберты и листы разнофактурной бумаги, некоторые друг на друга. Кажется, ни на одном уроке дети не выглядели настолько сосредоточенными и задумчивыми. Лилит продолжала:

– Так вот! Не унываем! И помним, что не наши родители диктуют, как нам жить, какая у нас будет семья и в кого мы вырастем. Родители нам только что-то дают: еду, дом, люлей… кхм. Да. Но не могут же они дать нам мужей, жен и характер?

– Это даже потрогать нельзя, – подхватил кто-то из ребят. – Ну жену, наверное, можно… но когда она будет?

Все захихикали.

– Вот-вот! Потому и дать нельзя. Свой характер и жизнь можно только построить самим.. А это стихотворение… читайте его себе. Себе будущим, взрослым. Чтобы не взрослеть, превращаясь в душнил и мудаков… кхм, в тех, кому больно. Понимаете… ваши мамы и папы думают, что так показывают любовь. Через то, что ругаются, вечно просят не мешать и подождать, бьют, ещё что… Это у них такой язык. Просто представьте, что они иностранцы. А этот стих – как будто вы учите их разговору на вашем языке.

– Что же это они, двоечники, получаются? – спросил Саша.

– Верно, – улыбнулась Лилит, – двоечники. Ну мы-то с вами знаем, что двоечников далеко не знания делают классными людьми.

Лилит чуть не ударила себя по губам, но потом вспомнила, что она, вообще-то, учитель Творчества. А это вовсе никакой не учитель. Вот как творчеству можно научить? В нем можно только сопровождать. Значит, и душнить нечего.

– Так вот. Учим стихотворение. Только Марианне Владимировне, если спросит, тсс! Это тайна.

Концерт прошёл на ура. Пусть и с ноткой неожиданности для многих – для Марианны Владимировны и коллег Лилит уж точно. Родители снова пришли не все, но все как один улыбались и плакали. Даже папы. Дети потом обступили Лилит в каморке за раздевалкой и долго разговаривали, держа в руках шапки и ботинки. Фразу «Представляешь, Лилия Вольдемаровна, мама улыбнулась!» или «Я так люблю, когда папа со мной говорит… Он впервые это сделал!» Лилит услышала раз двести. Как и получила множество сообщений с благодарностями за прекрасный вечер в родительском чате. Даже презрительный взгляд Марианны Владимировны из-под строгих толстых чёрных очков, сопровождеаемый словами «Что ж, ваши выходки, Лилия Вольдемаровна, опять сошли вам с рук… Снова вы берёте харизмой, а не трудом!» не испортили радости. Лилит просто улыбнулась и пошла искать Тензи, которая уже в слезах бежала обниматься.

В актовом зале недавно проходил «какой-то кусок линейки» в честь первого сентября, как рассказывала Лилит. Стулья здесь стояли рядами, образуя деревянное море покосившихся спинок. В окна заглядывал ещё не успевший посинеть вечер. Лилит приказала Тензи “отштопорить” наглухо задернутый желтоватый занавес. Они просто под ним пробегали, ныряя в объятья старой ткани и пыли.

– Кошмар, – Лилит упала на ковер возле рояля, чтобы отдышаться. – С этой работой можно самой в стул превратиться. Я на своих мадамов смотрю – сидят, скрючившись, что-то все листают, печатают, шепчут… А жить когда будут?

– Смотри! – Тензи подскочила к окну и отодвинула тяжёлые складки занавесок, – Там листик уже с уголка красный… Это что, осень?

Лилит в два прыжка оказалась у окна и вперилась взглядом в маленький кленовый лист, едва держащийся на ветке.

– Реально… Блин, ещё только август кончился! Что, уже ноябрь включили?

– Да уж… Скоро наше место, глядишь, инеем покроется, потом сугробы будут…

– Ага. Мир поседеет, мы поседеем…

– У тебя волосы цветные, незаметно будет.

– А ты думаешь, я их крашу, чтобы радостнее казаться? У меня там уже вся башка седая, вот и скрываю то голубым, то фиолетовым…

Тензи хихикнула. Они вспомнили о месте, куда они приходили летом почти каждый день. Брали пледы, два термоса чая, фрукты, бутерброды – словом, все, что могли найти дома. Кроме телефонов. Их они оставляли, за что потом Тензи попадало от папы, который весь день не мог до нее дозвониться. Было так приятно лежать, подставив лицо небу. Казалось, будто это не облака плывут, а Лилит с Тензи балансируют на потоках ветра. Только трава и холод земли, чувствующийся сквозь плед, выдавали земное присутствие.

Тензи скучала по лету. В зелени деревьев на проселочной дороге, с видом на шумящий далёкий лес и под шёпот поля в их любимом месте было легче верить в себя. Легче чувствовать, что идёшь верным путём, и работа в магазине – лишь новый шаг к тому, чтобы творить. И чтобы однажды смочь уехать к папе. Осень словно оголяла не только деревья, но и страхи, которые прятались за пушистой кроновой энтузиазма. С ними предстояло справиться.

– Я так скучаю по папе, – выдала Тензи. – Понимаю, что часто тебе это говорю и прости, что ною… Но иногда ненавижу себя за то, что творю. И за то, что вру ему. Но никогда себе не прощу, если он расстроится… Как и то, если вдруг брошу творить.

– Эй, – Лилит заключила подругу в крепкие объятья, и за локоны Тензи зацепилась пара пайеток с вышивки на плечах ее кожанки, – ты все делаешь правильно. Как чувствуешь. Папа, конечно, всегда прав… Но что, его теперь всегда слушать?

Тензи улыбнулась.

– Может, ты права… Но мне все равно больно его расстраивать. Понимаешь, он столько всего для меня делает… На работу в большой город устроился, чтобы я ни в чем не нуждалась, спокойно училась и могла не работать… а мне ещё что-то надо. Творчество. Оно всю мою жизнь переворачивает.

– Если чувствуешь, что не можешь ему все рассказать, не говори. Ну нужно тебе потанцевать по граблям, что делать. Без этого ты не дойдёшь до чего-то важного.

– Танцевать по граблям, оказывается, так страшно…

– Только если танцуешь не с подружкой! – сказала Лилит и легонько покружила Тензи в объятиях.

Они ещё долго вальсировали, смотря, как сумерки опускались на панельки Домишка. Небо заволакивало серо-лиловыми разводами вечера с каплями звёзд. Вся эта красота проглядывала сквозь ветки и красный лист. Затем Лилит резко вспомнила о куче работ на ее столе, и они с Тензи метнулись в опустевший класс. Там они провели остаток вечера, изредка смеясь, переговариваясь и отвлекаясь на то, чтобы восхититься розовым облаком или пушистым котом, который принарядился к холодам. Они даже увидели, как листочек оторвался от ветки и полетел куда-то к полю. На их место.

Глава 3

– Лиль! – барабанил в окно Герман. – Лиль, ну открой, не вредничай! Там срочно! – Герман прижался лбом к окну класса, в котором Лилит демонстративно продолжала сидеть за столом, проверяя тетради. Она отвернулась к нему спиной, покачивая головой в такт музыке. Герман уже знал: никакой музыки на самом деле не было, Лилит просто отчего-то нравилось его нервировать. Вздохнув, чтобы не нагрубить – как никак, это лучшая подруга Тензи – он прокричал:

– Маринованный сыр, Лилит! Ну что тебе стоит на минуточку оторваться, когда там правда…

– Сыр не трогай, – Лилит с ухмылкой поднялась из-за стола и в два прыжка оказалась у окна. Герман про себя вздохнул: конечно, как он мог забыть. Она ненавидит, когда её называют Лиля. Отчего, интересно? Нормальное имя… Из-за резко распахнутого окна на Германа посыпалась штукатурка, а Лилит произнесла: – Сколько твоей тупой голове повторять: Лилю иди в другой город искать. Я – Ли – лит! Что надо? Давай шустрее, и без тебя работы полно.

– Ирина, которая у нас в магазине заменяет… В твоём же классе её дочка учится?

– Ирина, это которая в леопёрдовом вся? Ну да, Танька её в моём классе. А ты что, её нянькой заделался?

– Да ну тебя! – Герман так махнул рукой, что у него хрустнуло плечо. – Она как к тебе в последний раз приходила, вчера, кажется… ключи от подсобки оставила. Мы теперь ни тряпку, ничего достать не можем. Ты не находила случайно?

– Оперативно ты прискакал, – прыснула Лилит, оперевшись о раму, – нашла я ключи ваши. Валялись у меня на столе. – С этими словами она оставила Германа и вприпрыжку подошла к своему столу. С грохотом распахнув ящик – и зачем так шуметь? – достала связку ключей и так же вприпрыжку направилась обратно к окну. – Держи, ключница Варвара. Не теряй.

– Ну вот, и ты меня ругаешь. Мама сказала “Маша-растеряша”! – Герман сунул ключи в карман, обиженно ухмыльнувшись и тряхнув пшеничными волосами.

– Правильно сказала,– перекидывая из руки в руку прядь волос, ответила Лилит. – Ладно, не дуйся. Молодец, что пришёл.

Герман улыбнулся сквозь ветер:

– Как Тени?

– Держится. Она молодчинка, звёздочка. Плачет всё так же, но продолжает свои сказки писать. Если она их пишет, о них трещит и ходит с рукавами, испачканными в каплях акварели, значит, ещё не всё потеряно.

– Она вообще когда-то переставала их писать? – спросил Герман, схватив надоедливые волосы.

– Было дело, – ответила Лилит, облокотившись о подоконник так, что они с Германом почти поравнялись. – Её папаша тогда только в город смотался. Она у меня такая маленькая, но такая сильная. Ей было одиноко. Как вот так можно с детьми, хоть стреляй, не пойму! Смотался карьеру строить, а её в этой дыре оставил. И какие только причины не придумал – и она учится, переезд ей ни к чему, и большой город ей нервы будет портить… Тьфу, аж произносить противно! Вам, мужикам, лишь бы ничего не делать да способность чувствовать поглубже затолкать…

– Мне кажется, он её оставил, чтобы она ему там не мешала личную жизнь строить, – возмущённо пробормотал Герман, поправив выбивающиеся из-под руки на макушке пряди.

– Да всё Тензи понимает, – вздохнула Лилит, тряхнув волосами. – Мы с ней всего один раз говорили об этом. К чему в моральной помойке ковыряться, когда там и так всё понятно? Говорит, что у нее после смерти мамы только он и остался, к чему с ним ещё ругаться. Тем более, много для нее делает. Герман улыбнулся, глядя на последние засохшие травинки, тянувшиеся из под кирпичной стены. Даже эти они осенью засыхают, даже солнце начинает светить тусклее, а Тензи не перестаёт творить и всегда улыбаться. Зачем вообще этому миру солнце, когда одной её улыбки и одного её слова хватает, чтобы в мире снова наступила весна? Чтобы дворы стали пахнуть зеленью, а небеса налились лазурью? Герману страшно захотелось прямо сейчас сорваться с места, прибежать к Тензи, будь она хоть на другом конце земного шара и обнять её, спрятать от всех проблем, от всех серых будней этого мира.

– Ау! – крикнула Лилит, перегнувшись через подоконник и саданув Герману тетрадкой по голове.

– Ай! – гневно взглянул на смеющуюся собеседницу Герман, потирая ушибленную макушку. – Можно было и просто позвать!

– Да тебя с облаков фиг снимешь, залетался, ни черта не слышишь, – ответила Лилит, швыряя тетрадку на другой край подоконника. Та грохнулась на пол, но Лилит успешно проигнорировала падение. – Говорю, учителя литературного чтения нового видел?

– Нет. А когда это он у вас успел появиться?

– Да вот на днях, сами в афигенезе. Думали, сто лет замену Игорю Варфоломеевичу будем искать, как тот на пенсию ушёл. Кто в нашу дыру работать поедет, когда в большом городе школ полно, и там учителей нехватка?

– А дети как же? Должен же их кто-то учить, – заинтересованно подался вперёд Герман.

– Уже чуть на меня не повесили алфавиты с малышами проговаривать, а тут этот, как гром среди ясного неба, на поезде пригрохал. Сразу в школу пришёл, ну его и устроили.

– И как он? Небось какой-то старый дедушка, ходит, на всех ворчит.

Лилит расхохоталась, подаваясь то назад, то вперёд. Такие её “припадки” Германа веселили, но на всякий случай он попятился. Да, между ними был спасительный подоконник, но лучше лишний раз перестраховаться. Тензи тоже часто громко смеялась, но её смех звучал по-другому. Так, что хотелось до конца жизни веселиться вместе с ней. Хотя и отклонялась она так же, и хохотала не менее громко и заливисто, и, бывало, кружилась. Странная это штука: какой-то человек тебе нужен, а какой-то нет. И не важно, что характер у них во многом как две дольки яблока.

– Ворчать-то ворчит, – ответила Лилит, утирая слёзы вперемежку с растёкшейся малиновой подводкой, – но не дедушка. Этому снобу годков двадцать пять от силы. Отчего-то Герман напрягся. Будто сердце стало биться тише, чтобы он не прослушал за его стуком сигнал тревоги.

– Сейчас, думаю, девки-старшеклассницы понесутся, – тем временем беспечно продолжила Лилит. – Любят они таких…

– Каких? – подался вперёд Герман.– Полузагадочных, как будто их кастрюлей по голове пристукнули.

– Лиль, да скажи ты по-человечески, не томи! – Герман потряс руками.

– А я тебе тут гавкаю? Или мяукаю? Сейчас вообще замолчу, сам за ним бегать и в шпиона играть будешь.

– Лилит! Ну будь ты человеком!

– Ладно, не канючь, – с ухмылкой махнула рукой она. – Такой он, на трубочиста из бабушкиного сундука похож: ходит с тухлой сливой вместо лица, весь хмурится. И как оденется в этот серый или коричневый костюм – от стены не отличишь. Наверное, уборщица по нему тоже тряпкой проходит, когда их протирает.

Герман мужественно терпел обилие несуразных метафор в стиле Лилит. Он то и дело вздыхал, прикрывая глаза, чтобы снова не воззвать её говорить конкретно. А то ещё совсем ничего рассказывать не будет, сейчас, по крайней мере, есть шанс получить хоть какую-то информацию. Лучше, чем ничего.– А когда это своё чёрное пальто надевает, вообще кошмар, как будто кучу пепла из трубы ему на голову высыпали, – невозмутимо продолжала Лилит, принявшись ходить туда-сюда по классу, словно по сцене. – Ну и помимо шмоток, ещё и балабол: вроде училище педагогическое какое-то там в городе закончил, по-французски шпарит, про книжки болтает. Только вот странно, что много по местам работы бегал, и везде в маленьких городках, вроде нашего. А больше о нём никто ничего и не слышал.

– Мда, понятно… Типичный такой загадочный француз, – вздохнул Герман. Он словно не замечал, как его волосы разметались по лицу.

– Тензи бы с тобой поспорила, – Хмыкнула Лилит, снова оперевшись на подоконник. – Сама не пойму, что она в этих французиках нашла. Говорит: “они воспитанные, но искренние”, а по-моему, таким любой человек должен быть.

– Да, да… нет, я этого учителя не видел, – Герман почти не слышал, что она говорила. То ли из-за ветра, то ли из-за роя тревожных мыслей. Тряхнув головой, ответил: – Ладно, пойду я, ключи надо маме отдать. Спасибо! Удачи тебе с проверкой шедевров.

– Валяй, – хмыкнула в ответ Лилит.

…

Тензи сидела в школьном коридоре и болтала с маленькой девочкой. Хотелось дождаться Лилит, чтобы забежать в магазин, в котором работала. Ее сменяли лилововолосая бабушка и задумчивая женщина в леопардовой кофточке. Он назывался «24 часа», а закрывался в десять вечера. Они с Лилит должны были зайти за яблочным щербетом в банке и пойти к ней домой. Дом Лилит был гораздо роднее пустой квартиры, куда из-за работы всё никак не мог добраться папа.

– У меня совсем не получается, – вздыхала юная собеседница, – этот новый учитель, Эдгар Львович говорит, что я стихи читаю так, будто у меня слова скачут.

– И правда скачут, – отвечала, улыбаясь, Тензи, – как будто под дождём… Потому и получается так чудесно. Если ты будешь читать ещё и ещё, то научишься читать так, как мечтаешь. А Эдгар Львович… подумай: раз он тебя так ругает за маленькую ошибку, представляешь, как он строг к себе? Представляешь, как ему, наверное, грустно и одиноко? Он такой угрюмый, всегда один. Мне кажется, он сам о чём-нибудь мечтает, но не верит, что обладает огромной силой.

– А у него она правда есть?

– Да. Как и у тебя. И вы оба обязательно всё сможете. Вы сейчас вместе, потому что помогаете друг другу исполнить мечты.

– Вот он идёт, смотрите! – Девочка вскочила и подбежала к учителю, – Эдгар Львович, не переживайте, вы очень сильный и всё-всё сможете! Мы с вами помогаем друг другу…

Едва Тензи взглянула на Эдгара, как для неё пропали все звуки, кроме гула собственного сердца. Даже за всеми мрачными одеждами невозможно было не разглядеть его силы и доброты. Так Тензи подумала.

Пока учитель стоял, остолбеневший от неожиданного всплеска искренности ученицы, к нему подошла Тензи:

– Здравствуйте. Вы очень похожи на героя моей сказки. У вас такие же глаза…

– Кхм, оч-чень хорошо, – очнувшись, ответил Эдгар, решив, что это его очередная поклонница из старших классов. Он сменил много городов и мест работы, и в каждом случалось подобное. Он не мог себе простить того, что такие слова продолжали выбивать его из колеи.

А Тензи не хотелось уходить от своего Капитана, но она не знала, что ещё ему сказать. Он забыл, что он – капитан, который собирает песни душ со всего мира и учит других открываться. Он прошёл столько штормов и бурь, спас от них столько людей и всё это забыл…

Пока она думала, Эдгар произнёс:

– А теперь прошу меня простить, мне пора.

И оставил растерянную Тензи. Она так и смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом коридора.

…

Лилит сама не знала, зачем порой убегала на станцию. Да ещё и посреди рабочего дня, в обед. В этом месте станция как раз заканчивалась: Лилит приходилось взбираться сквозь ограждение. Отсюда было совсем недалеко до школы, к тому же можно было незаметно улизнуть. Благо, просветы между ржавыми железными прутьями были большими. Немножко мешал снег и небольшой слой льда на бетоне – об него скользили варежки, – но Лилит все равно вскарабкалась.

«Вот бы ученики, а особенно – коллеги, посмеялись бы, – думала она, – Лилия Вольдемаровна карабкается на станцию в неположенном месте!»

Как будто есть место, где на неё положено карабкаться… Вот и пусть не лезут с советами, где это делать, а где нет. Пусть сначала место специальное для этого построят, а потом советы раздают.

С этими мыслями Лилит зашагала вдоль станции, к скамейкам под покосившимся навесом. Далеко зайти было не страшно: все равно почти никто не ждал поезд, не сходил и не садился. Все жители Домишка словно не знали о мире за их маленьким городком. Как будто для них весь остальной мир отключили.

Лилит улыбалась, заметив вдалеке плечистую фигуру. Андриан всегда оказывался здесь, стоило Лилит появиться на станции. Она куталась в ярко-розовый шарф и чёрную блестящую куртку.

Они равнялись и останавливались. Только спустя время Лилит осознала, что они даже… не смотрели друг на друга. Иначе она бы помнила, как на его носу забавно замерла снежинка, как несколько таких вплелись в ресницы и были похожи на звёзды на фоне темно-карих глаз. Как он улыбался из-под низко нависшей синей шапки. Но нет. Ни одного этого воспоминания не было в голове Лилит. Зато отпечатался голос. Андриан начинал говорить обо всем и ни о чем, и было ощущение, что снег прекратился, и по станции затарабанил звонкий и одновременно усыпляющий дождь.

– Ты, наверное, устала? – спрашивал он.

– Ещё только час дня, какой устала? – усмехалась Лилит.

– Конечно. А ты с половины девятого со своими спиногрызами. У тебя душа проветриться хочет, а не все время в затхлом классе сидеть.

– Ничего он не затхлый! – отвечала Лилит, борясь с желанием добавить «может, я просто хотела увидеть тебя?»

Затем они много говорили об искусстве, сестре и маме Лилит, отце Андриана. Кроме Тензи, Андриан был единственным жителем Домишка, кто мог поговорить о Ван Гоге и Поле Гогене, а самое главное – кардинальных различиях их творчества. Тензи… даже ей Лилит не доверяла чулан своей души, куда затолкала воспоминания о маме и младшей сестре Эрике, которую когда-то оставила. Когда она пыталась их вытащить, эти воспоминания, на неё падало чувство вины, словно пакеты с антресоли. За это Лилит себя ругала. И вид на белое снежное поле, делившее горизонт с облачным небом – их с Тензи место – словно упрекало своей бескрайностью. Они с Тензи все делали вместе. И может, именно сейчас Тензи искала подругу по школе, бегала в поисках поддержки или писала в мессенджер, а Лилит даже не хотела доставать телефон. Вместо этого она выбирала пустые разговоры с Андрианом. Лилит мрачнела.

– Да позволь ты себе быть поганой подругой! – улыбался своими глазами-каштанами Андриан. – Ты и так слишком «подарочная». Отдаёшься ей, как мать… нечего море пылесосить! На нем даже пыли нет.

– Море пылесосить? – смеялась Лилит.

– Ну, а что ты ещё делаешь? Правильно, ищешь, за что бы до себя докопаться. А я тебе говорю: лучше бы море пропылесосила, и то больше пыли бы насобирала.

Лилит смеялась. Андриан – тоже. Она мотала своими чёрными кудряшками с вкраплениями разноцветных бусин и прядей, а потом их взгляды встречались. Лилит находила себя в его карих глазах. Вспоминала, что у неё голубые, как у мамы, и думала, что вместе они – осеннее дерево с каплями дождя. От этого снова смеялась. «Наверное, читает мои мысли», – думала Лилит. Ей казалось, будто он обрёл такую способность, когда стал первым человеком в Домишке, кому она рассказала о своём прошлом.

…

– Лилит! – та, чьё имя прокричали в трубку, вскочила, будто случилось наводнение. Пусть её подняли посреди ночи – она прямо сейчас возьмёт и пробежит тысячу миль.

Лилит даже не помнила, как подняла телефон, как он звонил, даже как она заснула. Будто сразу проснулась, заново появилась вместе с этим криком.

– Тензи?! Ты где? Я бегу! Что случилось?

Уже приглушив рыдания, Тензи ответила:

– Скажи, в мире остались добрые, сочувствующие мужчины? Как в книгах…

– Ты только поэтому на меня орёшь посреди ночи? – Спросила Лилит таким тоном, будто готова была швырнуть трубку о стену. Но плоский светящийся кусок металла оставался единственной ниточкой, связывающей их с Тензи сквозь темноту Домишка. Потому Лилит от раздражения смахнула со стола стопку тетрадей. И зачем только детям тетради на ИЗО? Везде эти дибильные взрослые хотят впихнуть свою теорию…

– Да… – сквозь всхлипы прозвучал ответ.

Лилит чуть не выдала “Слава Богу! Ты сдурела?”, как Тензи продолжила:

– Все вокруг – папа, Эдгар Львович… У них глаза потухшие.

– И из-за этого нужно реветь и меня посреди ночи будить?

– Ты не понимаешь! Они забыли, как это, любить. Каково это: не просто консервировать любовь внутри, превращая сердце в ржавую консервную банку, а… выпускать её? Хотя бы иногда позволять ей сиять во взгляде.

Гнев Лилит потихоньку стихал. Она вспомнила, как сама, когда была лет на пять помладше Тензи, плакала из-за того же самого. Ей тоже хотелось позвонить кому-то, прокричать чьё-то имя в трубку сквозь темноту. Ей так же хотелось, чтобы ей сказали: не все те, кто сильнее и старше, обязательно бьют своих близких. Не все, кто умеет говорить, выкрикивают обидные слова или вовсе робко молчат, когда должны развязать войну. Как и не все, кто видит, смотрят презрительно или вовсе не замечают тебя, когда тебе больно и больше всего это нужно. Потому Лилит ответила:

– Да. Да… Твой батя и этот Гр-Гр Львович – как холодные котлеты. Сколько ни грей – середка всё равно как ледышка.

Голос Лилит не дрогнул, но по щекам потекли слёзы. Если бы не одинокий дурацкий фонарь, который на кой-то чёрт поставили у её окна, не было бы ощущения, будто щёки светятся. Услышав смешок Тензи, она продолжила:

– Знаешь, я тоже такие вопросы задавала. Только в пустоту. И давно. Тоже вот так ночами вскакивала от ощущения, что все мужчины – да и женщины, чего уж там – потухшие. А я одна, как дура, с фонариком вместо башки.

Удостоверившись, что Тензи приостановила свой конвейер тревоги в голове и снова слушала, Лилит продолжила:

– Но знаешь, почему у меня появилась ты?

– Потому что однажды я врезалась в тебя на станции…

– А вот и нет! Никакая станция, хоть с ракетами вместо поездов, не помогла бы нам встретиться. Если бы я не продолжила выбирать любовь.

– Да как? Как её выбирать, если выбирать не из чего?

– А вот и нет. Всегда есть из чего. Как бы меня не бил лицом в свою вонючую реальность этот мир, я в глубине души знала: такой же, как я, мегачувствительный и сумасшедший человек существует. Просто запрещала себе забывать. И однажды на станции в меня врезалась прекрасная девочка… а дальше ты знаешь.

– Вот именно, девочка, – Тензи выдержала паузу, – А мальчиков таких не бывает. Даже ты их не видела, хотя бывала довольно далеко от Домишка, пусть мне и не рассказываешь…

– А кто мешает родиться такому же чуду, как ты, только в мужском теле? Природа придумала, что хорошего много не бывает. Я тебе запрещаю грустные мысли, потому что нам с тобой однажды поставят памятник за то, что мы всегда выбирали любовь. Пусть и зная, что это проигранный бой 1.

По ту сторону телефона давно раздавалось сопение, но Лилит всё равно не отключала звонок. Вдруг Тензи снова проснётся? Лилит просто лежала, разметав волнистые черные волосы с цветными прядями по дивану, и смотрела в потолок. Забавно: на самом деле он жёлтый, но ночь, тишина и ноябрь за окном покрасили его в серый.

…

Тензи поняла: ей определённо в какой-то степени интересен Эдгар Львович. Она даже думать начала так же, как он говорит: с кучей умных слов в одном несчастном предложении. Ну точно знак судьбы! Они с Капитаном тоже понимали друг друга без слов. Но даже если не брать в расчёт магические совпадения: вдруг про Эдгара тоже можно написать какую-то интересную историю? Вдруг в своей душе он скрывает сильный и ценный для её будущих читателей опыт? Как Тензи могла такое упускать? Она сама решила прийти пораньше в школу – побыстрее закончила очередную иллюстрацию для сказки и побежала, на ходу влезая в пальто. Она шла мимо серых подъездов с отражением туманного неба в окнах. Скамейки, детская площадка, улочки – везде Тензи видела проблески заката на их с Капитаном берегу. Тензи даже казалось, будто она видит среди первого выпавшего снега очертания больших томов. Будто в редких белых хлопьях прячутся песни душ и истории сердец. Поэтому Тензи два раза чуть не полетела на расколотый асфальт, споткнувшись о выступ на дорожке и один раз поближе познакомилась с фонарным столбом. «Всё равно ты еле горишь! – обиженно сказала фонарю Тензи. – И стоишь тут такой одинокий, грустный… А надо всегда излучать свет». Довольная собой, она лёгким подскоком под гул поезда со станции двинулась в сторону школы. Коридоры, как всегда бывает во время уроков, пустовали. Только пройдя недовольно глянувшую на неё вахтёршу, Тензи поняла, что так и не придумала никакого плана. Как подойти к Эдгару, как начать разговор. Но начать его хотелось страшно. Отчего-то, чем ближе Тензи приближалась к его кабинету, путь до которого она запомнила из рассказов Лилит, чувствовала нарастающий жар в груди и возле щёк. Вместе со стуком своих шагов Тензи слышала и приглушенные голоса учителей и учеников из-за закрытых дверей классов.

«Не хватает канделябра в руке, – подумала она, – точно буду как девочка из “Кентервильского привидения”»

Среди общего гула голосов из кабинетов она начала различать знакомый бас с хрипотцой. Он что-то объяснял детям про какую-то сказку, Тензи не могла разобрать слов, да и не особо хотела.

Она сейчас постоит и подождёт его возле класса. По времени это был предпоследний урок, Тензи не знала, есть ли у Эдгара следующий. «Надо будет как-то перехватить его расписание», – подумала она. На логичный вопрос внутреннего критика «а зачем?» ответила: «я просто чувствую, что понадобится». Чтобы Эдгар не заметил её сразу и у него было меньше шансов увильнуть от разговора, Тензи решила встать прямо за дверью. Пусть дети выйдут, откроют её, она за ней спрячется. Потом уйдут, и она подойдёт к Эдгару. Только что она ему скажет? Вдруг у него дела? Под гул своих мыслей и прерывистого от волнения дыхания Тензи прислонилась спиной к стене и стала теребить рукав свитера. Долго ждать не пришлось: прозвенел звонок, и дверь класса открылась, едва не придавив Тензи и осыпав ее штукатуркой со стены. Тензи представила, что скажет Лилит, когда будет слушать рассказ об этом эпичном стоянии за дверью в позе замёрзшего пингвина. Еле сдержалась, чтобы не захихикать. Когда гул детских голосов наконец стих, Тензи выдохнула и вышла из-за своего деревянного укрытия, осыпавшегося штукатуркой. Что она вообще делает? Ах, да: пишет историю. Об этом важно не забывать.

– Добрый вечер, – произнесла она почти уверенно. Так ей казалось.

– Ещё вообще-то день, – не менее приветливо поздоровался Эдгар, поправляя очки. – Вы, видимо, не только в людей врезаетесь, но ещё и преследуете?

– Я просто жду подругу, вот хожу, осматриваюсь, – ответила Тензи, переминаясь с ноги на ногу и незаметно подкрадываясь ближе. От происходящего внутри всё трепетало, и она старалась, чтобы не было слышно дрожи в голосе.

– А вы сами-то в каком классе? – спросил Эдгар, словно нехотя поворачиваясь в её сторону. Тензи едва не вскрикнула от возмущения. Ей, конечно, часто давали возраст меньше реального, но это заявление вдвойне раздражало, если исходило от того, кто тебе хоть чуть-чуть нравится. Даже как книжный герой. Выдохнув и подняв брови, Тензи ответила, стараясь звучать мягко и изящно:

– Вообще-то, я давно закончила школу. Сейчас учусь на филологическом, на первом курсе.

– Не сочтите за грубость: я решил, что, раз вы ждёте вашу подругу, как вы говорите, в школе, значит вы учитесь вместе…«Не сочтите за грубость… Какой он воспитанный, точно похож на француза!» – подумала Тензи, и от этой мысли внутри всё затрепетало ещё сильнее. Тряхнув головой и улыбнувшись, она ответила:

– Всё в порядке. Она работает учительницей рисования у малышей, её зовут Лилия Вольдемаровна. Может, вы о ней слышали.

– О Боги, – Эдгар даже встал, – это та, на которую вечно ругается Марианна Владимировна? Которая ходит во всём чёрно-блестящем и со взрывом фабрики художественных принадлежностей на голове?

Тензи хотелось ответить «по крайней мере она не ходит с лицом тухлой сливы», но вместо этого она почему-то улыбнулась и сказала:

– Она у меня просто яркая и эксцентричная… Потому вам может быть непривычно с ней.

– Яркая и эксцентричная… – Эдгар покачал головой, обходя стол. – Я знаю одно: учителю так ходить не подобает! Какой пример Лилия Вольдемаровна подаёт детям?

– Быть собой и не слушать тех, кто пытается затушить твой внутренний свет? – ответила Тензи и тут же осеклась. Надо вдохновлять его, помочь раскрыться в общении, сделать так, чтобы Эдгар сам захотел ей довериться. Рядом с настоящей женщиной мужчина начинает делать всё, что угодно, думала Тензи. А она сейчас ведёт себя как самая неправильная. С ней не то, что раскрываться, с ней так ни один мужчина рядом стоять не захочет. Потому Тензи поспешила добавить:

– Просто, наверное, не все её понимают…

– Просто не все позволяют себе чёрт-те что, а ведут себя соответствующе возрасту и статусу, – ответил Эдгар, подёргивая рукава на манжетах. – Вот вы же, например, выглядите как прекрасная юная девушка: светлая одежда, юбка, блузка… Было бы неуместно, если бы вы пришли с красной помадой и в чёрном пиджаке, согласитесь?

«Прекрасная юная девушка… – Тензи чуть улыбнулась и покраснела, – Всё-таки он хочет делать мне комплименты, значит, ему со мной комфортно!»

Обрадованная этим осознанием, Тензи ответила:

– Да, верно, – Пусть я и очень люблю мою Лилит, мне порой от неё многого не хватает… Не знаете, с чем это может быть связано? – Тензи хотела замолчать на последней фразе, но вовремя вспомнила, что мужчине в разговоре важно показывать, что он – герой, и именно у него ты ищешь ответы на самые главные вопросы жизни. Так Тензи прочитала то ли в интернете, то ли в каком-то журнале, она уже не помнила.

Эдгар, сняв и заново надев очки, ответил:

– Откуда же я могу знать? Вероятно, вам чего-то от неё недостаёт, потому что вы разные люди. Она, как я смею думать, когда-то стала вам близкой подругой, и теперь вы не можете её отпустить. А это иногда очень даже нужно делать, уж вы мне поверьте. Часто люди начинают тянуть вас на дно.

– Да нет же, дело не в этом, – Тензи вздохнула.

«Спокойно, он просто не понимает, – повторяла она себе. – Как в том журнале писали? Мужчинам всё нужно разжёвывать и объяснять с милой улыбкой, они как дети…» – Просто она словно из другой вселенной. Я думаю, никому из нас мир не открывается полностью, но каждый из нас видит какую-то свою особенную и уникальную часть, доступную только его глазам и сердцу. Например, мы с вами можем вместе смотреть на закат, но увидим разные оттенки розового и узоры на облаках.

На этой фразе Тензи почувствовала, как к щекам подступил жар, а внутри всё сжалось. Как же ей хотелось думать, что Эдгар – действительно тот самый Капитан Книжного моря из её снов и что он прекрасно понял, к чему это сравнение. Прерывисто вздохнув, она продолжила:

– Всё это потому что мы видим разные кусочки мира, которые откликаются нашему прошлому опыту… так я думаю…

– А знаете ли вы, – вдруг перебил Эдгар, – что в Сорбонне студентов ругают за глупые фразы вроде «я так думаю», «на мой взгляд», «по-моему…»? Последнее ещё и звучит бестактно.

– Почему? – Недоумённо нахмурилась Тензи. – Что тут бестактного?

– Ну как, – вычурно поправляя ворот рубашки, отвечал Эдгар, – Далеко не всегда в жизни всё будет «по-твоему». Тем более – в академической среде.

– Почему их ругают за подобные обороты в речи? – спросила Тензи, удивившись не столько факту того, за что ругают студентов Сорбонны, сколько резкой смене темы.

Она начала разглядывать деревянные узоры на столе.

– Мне кажется, наоборот: воспитанные и интеллигентные люди не навязывают собеседнику свою позицию. Это вполне в духе французов, – Ответила Тензи.

Эдгар фыркнул:

– Нормальные французы как раз наоборот по умолчанию понимают, что всё, что нами говорится – лишь субъективное мнение. И к чему считать собеседника идиотом и повторять “это моё мнение”? Он и так это понимает.

– Но ведь вы же мне навязываете своё мнение про Лилит, – решила поймать его Тензи и тут же прикусила губу, виновато опустив голову. – То есть, нет… Вы, конечно, не навязываете, это просто мне так показалось. От последней фразы Тензи почувствовала себя ещё большей дурой и так вдавила ногти в ладони, что на них остались ссадины.

– Именно поэтому не стоит стрелять словами, которые едва коснулись вашего ума, – ответил Эдгар, и из его уст это прозвучало по-необычному мягко. Почувствовав, что Эдгар долго молчит, Тензи подняла взгляд. Оказалось, всё это время он смотрел на неё с улыбкой. Его карие глаза отдавали серо-зелёным из-за лучшей солнца на окнах и стенах, и Тензи почему-то казалось, что он находился не здесь.

Ещё пару секунд Тензи постояла в нерешительности, теребя кружева на манжетах. Затем решила, что снова начинать диалог самой – плохая идея. В журналах писали, что если ты вела себя как настоящая женщина и смогла его заинтересовать, мужчина всегда сам начинает диалог. Она робко взмахнула ладонью перед его носом:

– Эдгар Львович! Я, наверное, пойду. У Лилит уже закончился урок…

– Да, да, – Эдгар вдруг посмотрел как-то по-другому. Он странно и холодно бросил: – Идите.Тензи улыбнулась, но вымученно. Как будто уголки губ были сшиты изнутри и их было физически тяжело поднимать. Почему она не смогла наладить с ним общение? Наверное, опять что-то сделала не так. Когда в магазин привезут новые журналы, надо будет ещё один себе отхватить. Она уже вышла в коридор и направилась к классу Лилит, стараясь прятать грусть, как вдруг услышала из-за спины:

– Гортензия!

Тензи обернулась. Эдгар стоял в дверном проёме и выглядел точь-в-точь как Капитан Книжного Моря в лучах закатного солнца. У Тензи сердце сжалось от приятной печали.

– Хорошего вам вечера, – произнёс он и с особенной громкостью, как показалось Тензи, захлопнул дверь. «Просто так прям настолько громко дверями не хлопают!» – подумала она и побежала к Лилит уже вприпрыжку. Солнечные лучи преследовали её и бежали по школьным стенам в облупившейся штукатурке, пыльным листьям фикусов, паркету в полосочках от детских ботинок. Тензи казалось, что эти лучи вот-вот доберутся до сердца.

…

У Лилит, как всегда, был беспорядок. И в голове, и дома. В прихожей до сих пор скучали летние босоножки с синими и малиновыми цветами, на комоде валялась упаковка туалетной бумаги вперемежку с косметикой и носками, а на крючках висела куча вещей: от блестящей накидки до чёрного пальто, ворот которого Лилит сама расшила чёрными стразами.

В маленькой комнате ситуация была не лучше. На кресле валялась одежда, телевизор превратился в книжную полку, содержимое которой рисковало вот-вот обвалиться, а постель была комком из разноцветных одеяла и подушек. Бельё было из разных комплектов, собирать которые по цветам у Лилит не было времени. На столике валялись чокеры, браслеты с цепями и звёздочками, громоздкие кольца с яркими камушками.

Лилит и Тензи сидели на полу, откинувшись на диван, где Лилит спала. Стол Лилит давно использовала как склад, потому работала, сидя на подушке. Тензи ела яблочный щербет и писала курсовую на стареньком ноутбуке. Её лицо выражало одно сплошное страдание.

– Как же я хочу, чтобы это поскорее закончилось. Чтобы могла редактировать свои сказки, рисовать, продвигаться, а не сидеть над бесполезной курсовой на бесполезную тему.

– Рано или поздно всё закончится. Мы ж вечно жить не будем! Вот и филфак твой не будет, чем он лучше тебя? – усмехнулась Лилит.

– Ну спасибо. Понимаешь, я даже в магазине больше смен не могу взять. Хожу только по понедельникам… Если бы не универ, хоть деньги бы зарабатывала. Но папа и слышать не хочет, считает, образование важнее…

– Мда… Знаешь, поймала себя на мысли, что тоже хочется тебя жизни учить. Я тебе говорила, образование позволило мне уйти оттуда, где я чуть не повесилась… Хоть профессия появилась. К тому же, я знала, что есть программа, где учителей в такую глушь отправляют. Ну, я отучилась четыре года и поехала. Учить детей рисовать тоже надо, а не только читать и цифры ляпать. – Лилит капнула мороженым на тетрадь, ругнулась и стала тереть лист рукавом, – но я вспоминаю, как там всё было… Вечно всем что-то не нравится, я начала ходить с одной сиреневой прядкой – всё, капец, динозавра увидели, все на нервах, все друг друга пугают и ругают, ругают и пугают… Короче, я в любом случае рада до соплей, что это закончилось.