Елизавета Петровна бесплатное чтение

© Павленко Н.И., 2005

© Павленко Н.И., наследник, 2022

© Российское военно-историческое общество, 2022

© Оформление. ООО «Проспект», 2022

Предисловие к серии

Дорогой читатель!

Мы с Вами живем в стране, протянувшейся от Тихого океана до Балтийского моря, от льдов Арктики до субтропиков Черного моря. На этих необозримых пространствах текут полноводные реки, высятся горные хребты, широко раскинулись поля, степи, долины и тысячи километров бескрайнего моря тайги.

Это – Россия, самая большая страна на Земле, наша прекрасная Родина.

Выдающиеся руководители более чем тысячелетнего русского государства – великие князья, цари и императоры – будучи абсолютно разными по образу мышления и стилю правления, вошли в историю как «собиратели Земли Русской». И это не случайно. История России – это история собирания земель. Это не история завоеваний.

Родившись на открытых равнинных пространствах, русское государство не имело естественной географической защиты. Расширение его границ стало единственной возможностью сохранения и развития нашей цивилизации.

Русь издревле становилась объектом опустошающих вторжений. Бывали времена, когда значительные территории исторической России оказывались под властью чужеземных захватчиков.

Восстановление исторической справедливости, воссоединение в границах единой страны оставалось и по сей день остается нашей подлинной национальной идеей. Этой идеей были проникнуты и миллионы простых людей, и те, кто вершил политику государства. Это объединяло и продолжает объединять всех.

И, конечно, одного ума, прозорливости и воли правителей для формирования на протяжении многих веков русского государства как евразийской общности народов было недостаточно. Немалая заслуга в этом принадлежит нашим предкам – выдающимся государственным деятелям, офицерам, дипломатам, деятелям культуры, а также миллионам, сотням миллионов простых тружеников. Их стойкость, мужество, предприимчивость, личная инициатива и есть исторический фундамент, уникальный генетический код российского народа. Их самоотверженным трудом, силой духа и твердостью характера строились дороги и города, двигался научно-технический прогресс, развивалась культура, защищались от иноземных вторжений границы.

Многократно предпринимались попытки остановить рост русского государства, подчинить и разрушить его. Но наш народ во все времена умел собраться и дать отпор захватчикам. В народной памяти навсегда останутся Ледовое побоище и Куликовская битва, Полтава, Бородино и Сталинград – символы несокрушимого мужества наших воинов при защите своего Отечества.

Народная память хранит имена тех, кто своими ратными подвигами, трудами и походами расширял и защищал просторы родной земли. О них и рассказывает это многотомное издание.

В. Мединский, Б. Грызлов

Предисловие к книге Н. И. Павленко «Елизавета Петровна»

Эпоха дворцовых переворотов (1725–1762) разделила два грандиозных как по событиям и реформам внутренней российской жизни, так и по внешним победам, царствования – время Петра I Великого (1682–1725) и время Екатерины II Великой (1762–1796).

Сама эпоха дворцовых переворотов, на наш взгляд, не была «безвременьем». Царствования Екатерины I (1725–1727), Петра II (1727–1730), Анны Иоанновны (1730–1740), Ивана VI Антоновича (1740–1741), «дщери Петровой» Елизаветы (1741–1761) и, наконец, последнего петровского внука Петра III показали, что преобразования Петра Великого не были его капризом, оторванным от жизни России. Напротив, отсутствие выдающихся личных качеств и государственных талантов у преемников Петра I, с одной стороны, и продолжение петровского внешнеполитического курса и европеизации внутри России – с другой, говорят о своевременности и обусловленности сути петровских преобразований.

С. Хлебовский. Ассамблея при Петре I. 1858.

Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Царствование Елизаветы Петровны (1741–1761) очень важный период эпохи дворцовых переворотов. Это было время, когда перенапряжение экономических сил России, вызванное бурным и очень затратным на людей и материальные ресурсы петровскими войнами и реформаторством, уже было компенсировано. Критическое воззрение на самого Петра и тяготы его эпохи, очень ярко проявившие себя в междуцарствие января – февраля 1730 г., когда мимо наследников Петра на российский трон выбрали вдовствующую курляндскую герцогиню Анну, дочь петровского брата-соправителя Ивана V (1682–1696), тоже прошло. Новое поколение российских дворян, выученное по петровским нормам и привыкшее к европейскому образу жизни, видело в первом русском императоре героя и великого правителя. Никто из первых преемников Петра не мог с ним сравниться ни талантами государственного деятеля, ни значимостью военных побед, оцениваемых высоко не только в России, но и в других европейских странах. Кроме того, по мере признания имперского статуса России в мире пришло время становления и нового самосознания русского «шляхетства». Идея великодержавия России стала предметом национальной гордости, причем не только дворян. В то же время в Россию проникали идеи европейского Просвещения, с его утонченными вкусами, манерами, преклонением перед образованием, наукой и достижениями высокого искусства.

Сидевший на престоле несчастный младенец Иван Антонович (1740–1741), а главное, его малозначимое и невнятное окружение в лице матери правительницы Анны Леопольдовны, родной племянницы почившей императрицы Анны Иоанновны, и отца принца Антона Брауншвейгского явно не соответствовало духу времени и запросам российского дворянства. Причем отнюдь не своим иностранным происхождением. Анна Леопольдовна, дочь чисто русской царевны Екатерины Ивановны и немецкого герцога, в плане «крови» мало чем отличалась от своей двоюродной тети Елизаветы, дочери русского царя Петра и безродной иностранки (то ли шведки, то ли немки, то ли латышки) Марты Скавронской, которая волею Петра превратилась в российскую императрицу Екатерину Алексеевну.

Дело было в том, что бездарные родители императора Ивана VI не могли сформулировать искомую российским дворянством идеологию царствования своего сына. Не имея собственных способностей к управлению империей, они не смогли даже окружить себя деятельными сподвижниками. Фельдмаршала Миниха, единственного из «сильных персон», кто устранил регента Бирона и привел саму Анну Леопольдовну к статусу правительницы, родители императора поспешили отправить в отставку.

На таком фоне дочь Петра I Елизавета имела все шансы получить корону. Обворожительно красивая, не чурающаяся дружбы с гвардейскими солдатами и офицерами, ставшая деятельной, так как устала в десятилетнее царствование своей кузины Анны Иоанновны ждать для себя то невыгодного замужества с захудалым иноземным принцем, то вообще отправки в монастырь, Елизавета Петровна сама собой уже была символом возвращения к Петровской эпохе.

Была ли Елизавета ровней отцу в государственных делах? Николай Иванович Павленко в представленной вниманию читателя книге показывает, что ни в какой мере. Однако «веселая царица» в силу своего происхождения могла быть тенью Петра. К тому же ее окружение, новая политическая элита России, неплохо «играла царицу». А сама царица заставляла себя вникать в суть внутренних дел, а также в формулирование и защиту внешнеполитических интересов Российской империи. Играя на стремлении русского дворянского общества выразить национальное величие Российской империи, Елизавета нашла блестящую формулу оправдания переворота и законности перехода к ней короны: она, «дщерь Петра Великого», избавила Россию от гнета иностранной «браунгшвейгской фамилии». Надо сказать, что и мифология «иностранного засилья» в царствование Анны Иоанновны была выстроена в правление Елизаветы Петровны как красная нить ее пропаганды.

О времени Елизаветы Петровны написано немало. С. М. Соловьев посвятил царствованию Елизаветы четыре тома своей «Истории России», иногда буквально по дням излагая факты внутренней и внешней истории. В. О. Ключевский как историк-концептуалист дал блестящую характеристику свершениям 1741–1761 годов. Много о Елизавете написано было в конце XX – начале XXI века.

Жан-Анри Беннер. Портрет императрицы Елизаветы Петровны. 1821.

Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Что отличает книгу Н. И. Павленко? Прежде всего скрупулезный анализ разнообразных источников, которые позволили историку реконструировать все нюансы елизаветинского времени. Павленко не только, как С. М. Соловьев, сообщает читателю почерпнутые из документов факты или пересказывает сюжеты, он дает их научный критический анализ. Становятся понятны не только причины, которые приводили к тем или иным поворотам событий, но и внутренний смысл происходящего, его итоги и последствия. Внимание к источнику, разнообразие и всесторонность исторических источников, которые задействовал Н. И. Павленко, – это, так сказать, фирменный знак качества его исследований. Историк проработал массу архивных документов из Российского архива древних актов (РГАДА), сравнил версии событий, воспроизведенные пером мемуаристов, рассмотрел депеши иностранных дипломатов, следственные дела канцелярии Тайных розыскных дел, документы Сената, камер-фурьерских журналов, вычленил из массы, указав наиболее важные в стратегическом плане законодательные акты.

Книга Павленко дает полную картину внутренней политики времен Елизаветы. Здесь и дальнейшее расширение привилегий дворянства, постепенно превращающегося из служилого в благородное правящее сословие, и погружение в пучину правового бесправия крепостного крестьянского населения. Елизавета даже не обеспокоилась, чтобы «крещенная собственность» принесла ей присягу. При этом само крепостное хозяйство имело еще немалый чисто хозяйственный потенциал. Производство хлеба и других продуктов сельского хозяйства росло, ширилась крепостная промышленность, увеличивались обороты внешней торговли.

Но главное достижение внутренней жизни при Елизавете, на что не забывает обратить внимание читателя Н. И. Павленко, – это развитие наук и искусств. Причем не забыты не только ученые во главе с М. В. Ломоносовым, что было обычно для исторической литературы советского периода, но и их меценаты и покровители. Великая роль последнего елизаветинского фаворита Ивана Ивановича Шувалова в деле становления российской науки, открытия Московского университета и Академии художеств подробно отражены на страницах книги.

Николай Иванович Павленко так же подробно рассказывает о внешней политике, включая такое грандиозное событие всемирной истории, как Семилетняя война, и специфическое участие в ней Российской империи.

История – это всегда действо людей. На страницах книги Павленко кроме самой царицы Елизаветы нарисованы колоритные портреты ее современников – государственных мужей, дипломатов, военачальников, людей искусства и науки. Не забыты и «люди в случае» – фавориты и временщики, чья роль была не так однозначно негативна для судеб России, как привыкли мы думать, воспитанные школьными учебниками.

Книга Н. И. Павленко не скрывает негативных сторон царствования Елизаветы, обычных для эпохи дворцовых переворотов, – притеснение, лихоимство, произвол и неправосудные решения чинов всех значимостей, государственный долг в 8,5 млн рублей к концу елизаветинского царствования, но одновременно в годы правления Елизаветы мы видим гуманизацию массовой практики судопроизводства, официальную отмену смертной казни, попытки систематизировать законодательство, создать новое Уложение. Развитию торговли и промышленности послужили отмена внутренних таможен и появление первых банков – Дворянского и Купеческого. К 1760 г. в стране действовало почти 100 железоделательных заводов. По выпуску этого металла Россия вышла на первое место в мире. В 3 раза (до 205 мануфактур) выросло число текстильных предприятий. Наблюдалось явное улучшение культурных вкусов двора и дворянства в целом. Придворные вельможи стали ценить науки и искусство. Теперь при дворе шумной возне и грубым шуткам шутов времен Анны Иоанновны предпочитали европейскую музыку и спектакли национальной театральной труппы Федора Волкова. Новые дворцы Петербурга и загородных резиденций (Зимний дворец, Екатерининский дворец и др.), созданные по приказу Елизаветы, вошли в число всемирных архитектурных шедевров стиля барокко.

Т.В. Черникова,

доктор исторических наук,

профессор кафедры всемирной

и отечественной истории

МГИМО МИД России

Академику

Евгению Максимовичу

Примакову посвящается

От автора

Закона, определяющего права и обязанности государя в абсолютной монархии, не существует. Лишь в самой общей форме право государя было прописано в законодательных актах петровского времени: «…монархов власть есть самодержавная, которой повиноваться сам Бог повелевает». В переводе на современный язык это означает право государя требовать от подданных безоговорочного выполнения своей воли. Нет нужды доказывать, что эта воля зависит от свойств личности монарха, его характера: был ли он свирепым тираном или добродушным и милосердным человеком, высоконравственным или распутным, бережливым или расточительным, с развитым интеллектом или ограниченными умственными способностями, образованным или невежественным, склонным к разгульному образу жизни или преданным домашнему очагу… Однако в реальной жизни власть монарха не безгранична. Существует черта, переступив которую, монарх может лишиться не только трона, но и жизни, как это случилось с Петром III и Павлом I. Монарх становится неугодным подданным, если он действует в ущерб коренным интересам государства, проявляет авантюризм или совершает поступки, противоречащие нормам поведения, принятым в то время в обществе.

А. П. Антропов. Портрет Петра I Великого. 1772.

Художественный музей Таганрога

От личности монарха или монархини, их интеллекта зависит и круг лиц, призванных быть их соратниками. Какими принципами руководствуется государь, комплектуя свою «команду»? Включает в нее карьеристов, угодников, льстецов, казнокрадов, готовых ради тщеславия и корысти пойти на любую подлость как в отношении к себе подобным, так и к государству, или лиц, способных проявлять инициативу, перечить воле государя, если твердо убеждены в своей правоте, честно блюсти законы или рассматривающих свою должность как средство утолить жадность… Словом, сколь высок интеллект монарха, поскольку каждый из них руководствуется советом, высказанным старцем Вассианом Ивану Грозному еще в XVI столетии: не держи советников умнее себя.

Еще сложнее определить обязанности государя, его взгляды на роль в жизни подданных. Глухие указания на этот счет обнаруживаются не в официальных документах, а в письмах Петра I, где он называет свое царствование службой, за которую по мере успехов он получал чины и жалованье. Что касается целей, преследуемых службой, то они тоже не определены законодательным актом, а выражены в ответной речи царя на заседании Сената по случаю заключений Ништадтского мира и присвоения ему титула «Великого императора Всероссийского, Отца Отечества». Петр сказал, что, «надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле», то есть необходимо сохранять способность защищать суверенитет страны. Вторая цель службы, которую он намеревался осуществить, состояла в том, чтобы «трудиться о пользе и прибытке общем, который Бог нам пред очи кладет как внутрь, так и вне, от чего облехчен будет народ».

Понятие «польза и прибыток общий» в законодательных актах петровского времени заменено словами «общее благо». Если, однако, первая задача государя была определена достаточно четко и состояла в том, что всегда надлежит держать порох сухим, то вторая цель сформулирована так, что представляет собой ребус, который царь оставил разгадывать преемникам и историкам. В самом деле, в понятия «пользы и прибытка общего», «общего блага» можно вкладывать различное содержание, памятуя, что общим оно не могло быть, поскольку общество было разделено на сословия, интересы которых не всегда совпадали. Обращаем внимание на слово «трудиться», то есть обязанность монарха вносить личный вклад при достижении этой цели.

Царствование дочери Петра Великого Елизаветы Петровны – одно из звеньев той цепи, которая составляет время протяженностью в 37 лет – от кончины Петра I до воцарения Екатерины II. Этот отрезок времени в исторической литературе называют по-разному: дамским царствованием, годами безвременья, эпохой дворцовых переворотов или, как именовал его В. О. Ключевский, дамскими революциями.

О Елизавете Петровне сложилось впечатление, навеянное известным четверостишием А. К. Толстого, в котором основную нагрузку несут первые две строки: «Веселая царица была Елиcавет». Не оспаривая ее ветрености, постоянной заботы о своей внешности, страсти к нарядам и удовольствиям, предоставляемым троном, попытаемся несколько усложнить этот стереотип, объяснив побудительные мотивы ее поступков и дополнив ее портрет штрихами, на которые историки, а иногда и современники обращали мало внимания.

На наш взгляд, два обстоятельства больше других влияли на поведение императрицы: привлекательная внешность, точнее, необыкновенная красота, и страх. Красота породила ряд связанных между собой следствий: избыточное внимание к персоне Елизаветы, начиная от родителей и заканчивая сильным полом, к которому она испытывала влечение из-за унаследованного от отца и матери темперамента, капризность нрава, склонность к распущенности, греховным поступкам, леность и необходимость замаливать грехи, фанатичную набожность и милосердие, причем как набожность, так и милосердие в некоторых случаях, как мы увидим, приводили к результатам, прямо противоположным ее ожиданиям.

Все 20 лет пребывания на троне императрица находилась в страхе – ее не покидала мысль, что она может подвергнуться такому же испытанию, которое довелось пережить Бирону и Брауншвейгскому семейству. В этом истоки ее подозрительности и чувства, противоположного милосердию, – жестокости к претендентам на трон и к лицам, осуждавшим ее поведение как императрицы. О том, что она опасалась за свою жизнь, свидетельствует множество фактов, начиная от распорядка дня и заканчивая отказом принимать лекарства.

Важные события в царствование Елизаветы Петровны в большинстве случаев совершались без ее участия, но пассивность императрицы восполнялась активностью ее фаворитов и временщиков, оставивших зримый след в истории России. Дочь, в отличие от отца, не умела и не хотела «трудиться», в чем читатель убедится, ознакомившись с этой книгой.

Глава первая

Цесаревна Елизавета Петровна

О жизни Елизаветы Петровны до ее 32-летнего возраста, когда она стала императрицей, историки располагают отрывочными сведениями. Но такова судьба всех великих князей и цесаревен – они оставались в тени до тех пор, пока не оказывались на троне. Поэтому сведения о ее обучении, о влиянии отца и матери, а также сверстниц и взрослых на ее воспитание крайне скудны. В центре внимания современников, регистрировавших события придворной жизни, находились не царские отпрыски, а царствующие государи и государыни. И все же о Елизавете Петровне сохранилось больше свидетельств, чем о прочих великих князьях и княгинях, например о ее участии в официальных церемониях, на которых она, как и прочие члены царской фамилии, обязана была присутствовать по придворному этикету.

К Елизавете Петровне современники проявляли более пристальное внимание благодаря ее необыкновенной красоте, планам о ее замужестве (ни один из которых не удалось реализовать) и, наконец, любовным утехам, которым она предалась, оставшись сиротой.

Елизавета Петровна родилась в селе Коломенском в памятный для истории России день – 18 декабря 1709 года, когда по случаю разгрома шведов под Полтавой Петр организовал парад гвардейских полков, шествование по улицам Москвы пленных шведов и демонстрацию трофейного оружия.

Получив известие о рождении дочери, царь сказал: «Господь Бог усугубил радость торжества в честь Полтавской победы рождением мне дочери. Того ради отложим и праздник и поспешим поздравить со вшествием в мир дочь мою яко со счастливым предвозвещением вожделенного мира». «Предвозвещения мира» пришлось ожидать почти двенадцать лет, но радость в этот день была велика: Петр прервал парад, отслужил молебен и устроил обед, на который были приглашены не только отечественные вельможи, но и пленные генералы. Парад был возобновлен только 21 декабря.

После появления на свет Елизаветы, как и старшей ее на год сестры Анны, сведения о ней отсутствуют на протяжении нескольких лет. В самом общем виде можно сказать, что на воспитание и обучение цесаревен оказали влияние традиции допетровской Руси и европеизация быта. Как и раньше, их обучали грамоте, и они росли в окружении мамушек, карлов и карлиц, шутов и шутих. Влияние европеизации обнаруживалось в обучении языкам, танцам, светским манерам. В 1716 году к воспитанию царевен была привлечена француженка Ланнуа, поскольку младшую из дочерей, Елизавету, готовили к браку с Людовиком XV. Сестры изучали французский, немецкий и итальянский языки. Отец, конечно, не располагал временем, чтобы уделять должное внимание воспитанию дочерей. Собиратель анекдотов о Петре Великом сообщает, как однажды Петр зашел к Елизавете, когда та занималась французским языком, и попросил перевести при нем страницу текста. После того как дочь с успехом справилась с задачей, Петр заявил: «Счастливые вы дети, что вас воспитывают, что в молодые годы приучают к чтению полезных книг. В своей молодости я был лишен деловых книг и добрых наставников».

О наставниках и наставницах цесаревен источники сообщают скудные сведения. Фельдмаршал Б. К. Миних, например, поведал, что принцессы не имели своего двора и находились под надзором двух женщин, одна из них была русской и звалась Ильиничной, а другая была карелкой. Однако в «Записках» Миниха о детских и юношеских годах цесаревен столько неточностей, что эта информация не заслуживает полного доверия.

Луи Каравак.

Портрет царевен Анны Петровны и Елизаветы Петровны.

1717. Государственный русский музей, Санкт-Петербург

Два других свидетельства принадлежат перу иностранных дипломатов, правда, они не привязаны к определенному хронологическому отрезку времени, к тому же противоречат друг другу. Так, французский посланник Ж. Кампредон доносил в апреле 1725 года: «Личности, которым вверено было воспитание ее (Елизаветы. – Н. П.) и сестры ее, принцессы Анны, были так мало образованны, что без больших их природных дарований принцессы никак не могли сделать тех успехов в языках в французском и немецком, на которых говорят и пишут очень хорошо, ни приобрести тех прекрасных манер и того умения вести разговор и держать себя, коими они обладают». Другой дипломат, англичанин К. Рондо, в сентябрьской депеше 1728 года доносил: «Вдова графа Салтыкова, бывшего царского представителя при многих иностранных дворах, – женщина очень умная, большая любимица Елизаветы Петровны, при которой состояла воспитательницей».

В одном все свидетельства современников схожи – цесаревны не были обделены способностями, но распорядились ими по-разному. Елизавета ограничилась усвоением придворного этикета и изучением языков, то есть знаниями и навыками, заимствованными у наставниц, в то время как Анна проявляла интерес к знаниям и занималась самообразованием.

Неизвестно, сколь достоверно свидетельство Кампредона о совершенном владении Елизаветой Петровной французским языком, но в русском, судя по ее записочкам, написанным в годы, когда она стала императрицей, она допускала грубые ошибки, писала «снаешь» вместо «знаешь», «прасника» вместо «праздника», «в ыних» вместо «иных» и т. д. Не утруждала себя Елизавета Петровна и чтением книг, считая это занятие вредным для здоровья. Она была убеждена, что старшая ее сестра оттого и умерла в возрасте 20 лет, что много читала.

Сохранилось множество свидетельств современников и иноземцев, с поразительным единодушием отзывавшихся о красоте Елизаветы. Первое описание ее внешности относится к 1719 году и принадлежит перу голландского резидента Деби: «Княжна эта очень прелестна и могла считаться совершенной красавицей, если бы цвет волос ее не был немного рыжеват, что, впрочем, может измениться с летами. Она умна, добродушна и сострадательна». Голштинский придворный камер-юнкер Берхгольц, впервые увидевший Елизавету в январе 1721 года, в ее внешности не обнаружил никаких изъянов: «Вторая принцесса белокурая и очень нежная, лицо у нее, как и у старшей, чрезвычайно доброе и приятное. Она двумя годами (в действительности одним. – Н. П.) моложе и меньше ростом, но гораздо живее и полнее старшей». На фельдмаршала Миниха, первый раз увидевшего Елизавету в том же возрасте, что и Берхгольц, ее внешность произвела более сильное впечатление: она поразила его «своей прекрасной, грациозной фигурой, хотя уже тогда склонной к полноте». Восторженный отзыв об изумительной красоте 12-летней цесаревны находим у Кампредона. В это время велись переговоры о замужестве Елизаветы и Людовика XV, и французский дипломат, понимавший толк в красоте и горячо поддерживавший план подкрепить союзные отношения России с Францией брачными узами короля и русской красавицы-принцессы, сообщал: «Она (Елизавета. – Н. П.) достойна того жребия, который ей предназначается, по крайней мере она будет служить украшением версальских собраний… Франция усовершенствует прирожденные прелести Елизаветы. В ней все носит обворожительный отпечаток. Можно сказать, что она совершенная красавица по талии, цвету лица, глазам и изящности рук». Чем старше становилась Елизавета, тем больше она поражала современников своей красотой. Испанский посол герцог де Лириа, прибывший в Санкт-Петербург в конце ноября 1727 года, так описывал внешность цесаревны: «Она такая красавица, каких я никогда не видывал. Цвет лица ее удивителен, глаза пламенные, рот совершенный, шея белейшая. Она высока ростом и чрезвычайно жива. Танцует хорошо и ездит верхом без малейшего страха».

Шарль ван Лоо. Идеализированный парадный

портрет Елизаветы Петровны.1760.

Государственный музей-заповедник «Петергоф», Санкт-Петербург

Анонимному автору Елизавета показалась «роста среднего, для ее лет немного полна, белокура, красива лицом и во всех отношениях весьма пленительна и мила. Она обладает большим, живым, вкрадчивым и льстивым умом, владеет многими языками, как то русским, шведским, немецким и французским, и это тем удивительнее, что она в детстве была окружена дурными людьми, которые ее ничему не учили. Она имеет весьма изящные манеры, живой характер, особливо по отношению к иностранцам. Она питает склонность ко всему, что может развлечь ее, так как она постоянно весела и в хорошем настроении духа».

Историк и публицист князь М. М. Щербатов, весьма критически относившийся к порядкам, царившим при дворе в XVIII веке, вынужден был согласиться с оценкой внешности Елизаветы Петровны ее современниками: «Сия государыня из женского полу в младости своей была отменной красоты, набожна, милосердна, сострадательна и щедра». Щербатов был неправ, когда писал, что Елизавета Петровна обладала «отменной красотой» лишь «в младости».

Красоту Елизаветы Петровны отмечали и в годы, когда она достигла зрелого возраста, причем отзывы исходили от женщин, обычно более предвзятых в оценках представительниц своего пола. Так, леди Рондо писала подруге в 1733 году: «Принцесса Елизавета, которая, как вы знаете, является дочерью Петра, очень красива. Кожа у нее очень белая, светло-каштановые волосы, большие живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она склонна к полноте, но очень изящна и танцует лучше всех, кого мне довелось видеть. Она говорит по-немецки, по-французски и по-итальянски, чрезвычайно весела, беседует со всеми, как и следует благовоспитанному человеку, – в кружке, но не любит церемониальности двора».

Принцесса Анхальт-Цербстская (будущая императрица Екатерина II) прибыла в Россию в 1743 году, когда Елизавете Петровне исполнилось 34 года, и тоже была поражена ее красотой. Екатерина, отнюдь не питавшая нежных чувств к Елизавете Петровне и, как известно, критически относившаяся к ее царствованию и поведению на троне, не могла удержаться от похвал ее внешности. Это была уже не девица, удовлетворение прихотей которой ограничивалось скромными ассигнованиями Анны Иоанновны на содержание ее двора, а единодержавная повелительница, чьи запросы немедленно удовлетворялись, сколько бы ни расходовалось на приобретение дорогих тканей на платья или ювелирных изделий. Полнота ее к 34 годам увеличилась, но еще не достигла того критического размера, перевалив через который женщина становится рыхлой, и уже никакой косметикой не скрыть дряблой кожи на шее.

34-летняя императрица продолжала блистать красотой: «Поистине нельзя было тогда видеть в первый раз и не поразиться ее красотой и величественной осанкой. Это была женщина высокого роста, хотя очень полная, но ничуть от того не терявшая и не испытывавшая ни малейшего стеснения во всех своих движениях; голова ее также красива».

Каждый из приведенных отзывов дополняет описание внешности Елизаветы новыми штрихами и в совокупности рисует ее обаятельной, темпераментной, веселой, общительной и жизнерадостной девицей и дамой. Казалось бы, располагая такой привлекательной внешностью, ей нетрудно было найти достойного жениха. Но случилось так, что Елизавета Петровна до конца дней своих так и не обрела супруга, если не считать Алексея Григорьевича Разумовского. Прямые свидетельства о том, что они были связаны брачными узами, отсутствуют, но имеются два косвенных, не дающих безоговорочного основания считать брак состоявшимся. Одно из них состоит в особом отношении императрицы к церкви в подмосковном селе Перове. Богатые вклады императрицы в эту церковь дали основание полагать, что именно в ней произошла церемония венчания.

Второе косвенное свидетельство связано с повелением Екатерины Великой Разумовскому представить ей документы о брачных узах его с Елизаветой Петровной. В этом случае императрица обещала оказывать Алексею Григорьевичу почести и предоставить материальное обеспечение, положенное представителю династии. Разумовский якобы в присутствии вельможи, присланного за документами, сжег их в камине.

Разумовский, как известно, оказался в поле зрения цесаревны только в 1731 году, а Петр Великий и его супруга принимали энергичные меры, чтобы выдать замуж дочерей еще при своей жизни. Их усилия увенчались успехом лишь частично, когда при жизни Петра состоялась помолвка старшей дочери. Что касается красавицы Елизаветы, то все попытки найти ей жениха как при жизни родителей, так и после их смерти неизменно заканчивались неудачей.

Когда знакомишься с содержанием донесений иностранных дипломатов, касавшихся замужества Елизаветы Петровны, то создается впечатление, что присутствуешь на ярмарке, где шла оживленная торговля женихами и невестами, где каждый из продавцов и покупателей норовил не продешевить и не заплатить лишнего, где чувства и желания брачующихся приносились в жертву политическим интересам, а сделки происходили за их спиной и без их согласия, где продавец расхваливал свой товар, а покупатель стремился обнаружить в нем изъяны, где, наконец, прибегали ко всякого рода хитростям, чтобы принудить покупателя поспешить с приобретением, ибо за его спиной будто бы стоял другой покупатель, жаждущий приобрести этот же товар.

Заботу о замужестве младшей дочери Петр проявил еще в 1717 году во время пребывания во Франции, когда невеста достигла лишь восьмилетнего возраста. В Париже состоялась его встреча с французским королем Людовиком XV, который был одного возраста с Елизаветой. Вместо предусмотренной по этикету церемонии взаимных поклонов и расшаркиваний царь схватил ребенка на руки и расцеловал его. Супруге царь об этом визите писал: «Объявляю вам, что в прошлый понедельник визитовал меня здешний каралище, который пальца на два более Луки (карлика. – Н. П.) нашего, дитя зело изрядное образом, и станом и по возрасту своему довольно разумен, которому семь лет».

Первые сведения о хлопотах царя с целью выдать замуж Елизавету за Людовика XV относятся к 1719 году. Это были, скорее всего, придворные слухи, уловленные чутким ухом секретаря французского посольства Лави, доносившего 25 июля регенту короля кардиналу Дюбуа: «Царь рассчитывает заключить союз с королем и убедить со временем принять в супружество принцессу, его младшую дочь, очень красивую и хорошо сложенную особу. Мать принцессы, – добавлял Лави, – не раз повторяла своей дочери, прося ее учиться со вниманием и совершенствоваться в французском языке».

Разговоры были подкреплены делом два года спустя, в 1721 году, когда царь отправил своему послу в Париже Василию Лукичу Долгорукому собственноручное письмо: «Понеже мы в бытность свою во Франции много говаривали Зиммеру и маме королевской о сватанье за короля одну из наших дочерей, особливо за среднюю (Елизавету. – Н. П.), понеже равнолетна ему, но пространно тогда, за скорым отъездом, не говорили, которое дело мы вам поручаем, чтобы вы его, сколько возможность допустит, производили, однако же, чтоб то тайно было от регента, в чем приложите свой труд». «Прилагал свой труд» в поисках невесты и французский двор: был составлен список потенциальных невест, включавший 99 принцесс, из которых избрали несколько наиболее приемлемых. В этом сокращенном списке значилось и имя Елизаветы. Посол Версаля в Петербурге Ж. Кампредон тоже был горячим сторонником установления дружеских отношений Франции с Россией и считал, как и все современники, самым надежным средством укрепления дружбы брачные узы. Двенадцатилетней невесте, как мы видели, он дал самый лестный отзыв.

Хотя с Елизаветой по красоте не могла соперничать ни одна из принцесс Европы, выбор Версаля пал на испанскую инфанту, которую даже пригласили для более обстоятельного знакомства в Париж.

Отказав в браке с королем, французский двор не отказался от намерения породниться с русским царем и предложил в женихи другого кандидата – герцога Шартрского, причем на жестких условиях: царь обязывался обеспечить будущему зятю после смерти Августа II польский трон. Переговоры велись в величайшей тайне из тех соображений, что если сведения о них станут достоянием европейских дворов, то поднимется волна острого недовольства, особенно в Польше. Брак должны были заключить одновременно с заключением союзного договора. Царь согласился с этими условиями, обязавшись «не говорить об этом ни одному из своих министров».

Первоначально с этим планом был согласен и регент короля кардинал Дюбуа, полагая, что он вполне соответствует интересам Франции. Однако в марте 1723 года Кампредон донес о необходимости изменить последовательность сделки – заключению брачного контракта должно было предшествовать восшествие герцога на польский трон. Петр согласился и с этим предложением.

Риго Гиацинт. Людовик XV. 1730.

Музей истории Франции, Париж

В Петербурге готовились к свадебной церемонии: в конце января 1722 года Петр собственноручно в присутствии высшей знати обрезал крылышки на платье Елизаветы, что означало объявление ее совершеннолетней, а в марте следующего года началось обсуждение условий брачного контракта – размера приданого. Французская сторона выдвинула требование, чтобы будущая супруга герцога Шартрского исповедовала не православную, а католическую веру.

Этот пункт стал непреодолимым препятствием для завершения сделки. Не принудил к уступчивости французской стороны пущенный в Петербурге слух о том, что русский двор приступил к тайным переговорам о замужестве Елизаветы и испанского инфанта. Слух проник в среду иностранных дипломатов. «Вчера я узнал, – доносил Кампредон 3 апреля 1722 года кардиналу Дюбуа, – из хорошего источника, что тут ведутся тайные переговоры о женитьбе инфанта дона Карлоса Испанского на младшей царевне». Здесь же оговорка, превращающая эту информацию в ложный слух: переговоры якобы ведет не представитель испанского двора, а какой-то неведомый посредник.

Между 1723 и 1725 годом, когда брак герцога Шартрского с Елизаветой расстроился и вновь возникла надежда породниться с королем Франции, в депешах иноземных дипломатов мелькали имена самых разных женихов. Именно «мелькали», ибо они упоминались по одному разу и больше не повторялись. Это герцог Бурбонский, которого Петр недолюбливал, принц Астурийский, один из внуков английского короля, и другие.

О Елизавете этого времени Кампредон писал: «Надо ей поставить в большую личную заслугу успехи, сделанные ею во французском и немецком языках, на которых она говорит и пишет очень хорошо; вежливая манера проявлялась ею при разговоре и вообще во всем поведении».

Старания А. Д. Меншикова и Кампредона, а также русского посланника в Париже А. Б. Куракина не увенчались успехом – кандидатура Елизаветы была отклонена под тем предлогом, что русский двор не согласится на переход Елизаветы в католическую веру.

Обычно брачные союзы такого уровня начинались не с личного знакомства и общения жениха с невестой, а с обмена их портретами. Выбор Людовика XV пал не на русскую красавицу Елизавету, а на дочь польского экс-короля Станислава Лещинского. Станиславу Лещинскому вручил корону шведский король Карл XII, предварительно лишив ее Августа II. Безвольный и послушный шведскому королю, Станислав Лещинский после разгрома армии Карла XII под Полтавой вынужден был уступить корону ее законному владельцу и бежать из Польши. Несколько лет он скитался по странам Западной Европы, пока не обрел постоянного пристанища во Франции.

22 марта 1725 года посол России при французском дворе Александр Борисович Куракин извещал императрицу: «Все мы, министры иностранные, стараемся открыть намерения здешнего двора насчет женитьбы королевской, но никак это нам не удается; по слухам, имеется в виду дочь Станислава Лещинского, но и этому слуху верить еще нельзя. Верно одно, что король женится в нынешнем году, а потому ищут принцессу, соответствующую его летам». Но уже в мае все прояснилось. Тот же Куракин писал: «Понеже супружество короля французского уже заключено с принцессой Станислава, и так сие сим окончилось». Куракин объяснял неудачу своих стараний запоздалой присылкой портрета невесты. Кабинет-секретарю А. В. Макарову он жаловался: «Зело сожалею, что умедлил оным портретом живописец, ибо писал близко году, и ныне пред тою персоною государыня цесаревна гораздо стала полнее и лучше».

Полнота невесты, по понятиям русского человека того времени, высоко котировалась, и перед выданьем невесту специально откармливали, чтобы она набрала вес, – этот критерий являлся пережитком традиций прошлого столетия.

Отказ французского двора труднообъясним, ибо с точки зрения политической брак короля с цесаревной вполне соответствовал интересам Франции, но, быть может, в Версале предпочли иметь дело с марионеточным королем, готовым выполнять волю французского правительства, а не с русским двором, претендовавшим на самостоятельную роль в европейской политике.

Неудача с женихами преследовала цесаревну всю жизнь. Их было великое множество, перечень их занял бы целую страницу. Кого только не было среди претендентов на руку и сердце цесаревны, зарившихся не столько на ее красоту, сколько на богатое приданое. Прусский король, например, вместе с невестой, если она выйдет замуж за одного из принцев королевской фамилии, пожелал получить в приданое не принадлежавшую России Курляндию и несколько областей Польши, которыми он намеревался овладеть силой оружия, действуя в союзе с императрицей. Две недели спустя, 23 июня 1725 года, король, трезво оценив свои шансы, решил довольствоваться одной Курляндией, если императрица согласится на брак сына маркграфа Альберта и вдовствующей герцогини Курляндской, но так как вдова была намного старше жениха, то маркграф предпочел бы породниться с Елизаветой. На Курляндию претендовал и Мориц Саксонский. Потерпев неудачу с планами женитьбы на Анне Иоанновне, он предложил руку и сердце Елизавете, потребовав в придачу герцогство.

Кстати, к Морицу Саксонскому, слывшему дамским угодником, Елизавета Петровна проявила интерес и была не прочь выйти за него замуж. Самым алчным был, по слухам, один из последних женихов, пожелавший пополнить свой гарем красавицей из России, – персидский шах Надир – и получить в приданое несуществовавшее Астраханское ханство.

Назовем имена других кандидатов в женихи, которые не привлекли внимания русского двора. К ним относятся два старца, одной ногой стоявшие на краю могилы: герцог Курляндский Фердинанд и польский король Август II. Из отечественных женихов известен лишь один – Иван Долгорукий. По сведениям, весьма сомнительным, на этом браке будто бы настаивал Петр II, сам влюбленный в Елизавету.

Особое место в брачных планах матери Елизаветы Петровны занимал будущий император Петр II. Неведомо, знал ли он перед тем, как влюбиться в свою тетку Елизавету Петровну, о намерении Екатерины I по совету графа А. И. Остермана соединить их брачными узами. Строго говоря, автором этого плана был не Остерман, а Кампредон, доносивший в одной из депеш, что брак был бы средством укротить недовольных царствованием Екатерины и погасить соперничество двух «партий», одна из которых ориентировалась на Елизавету, а другая – на Петра Алексеевича. Остерману импонировал этот план, и он предпринял попытку доказать возможность его реализации доводами, по его мнению, не противоречившими церковным догматам. В своей записке Остерман убеждал Екатерину, что близкое родство не может служить препятствием для брака: «Вначале, при сотворении мира сестры и братья посягали, и чрез то токмо человеческий род размножали, следовательно, такое между близкими родными супружество отнюдь общим натуральным и божественным фактам не противно, когда Бог сам оное, яко средство мир распространить, употреблял». Главным достоинством своего проекта Остерман считал возможность избавить страну от потрясений, ибо исчезнет необходимость в существовании двух «партий».

Заманчивый проект Остермана вызывал сомнение прежде всего потому, что противоречил церковным канонам. Секретарь французского посольства Маньян в депеше от 27 ноября 1726 года сообщал о запросе Синоду, допустим ли брак между теткой и племянником, на что был получен ответ, что это равно запрещается и «божественными, и человеческими законами». Отрицательный ответ, однако, не избавил двор от хлопот по преодолению сопротивления Синода. К греческим патриархам были отправлены уполномоченные с ходатайством о разрешении брака.

Настойчивые хлопоты Екатерины о судьбе своей младшей дочери объяснялись опасением, что темпераментная Елизавета, оказавшись без отца и матери, может предаться распутной жизни. Кроме того, Екатерина сомневалась в способности хилого герцога Голштинского, являвшегося супругом старшей дочери Анны, произвести потомство. Промедление же с замужеством Елизаветы тоже было сопряжено с угрозой лишиться потомства – дочь к 18 годам, хотя и не приобрела дородства матроны, обладала не по летам большой полнотой, и это вызывало опасения, что в случае промедления она окажется неспособной рожать детей.

Когда стало ясно, что надежды на положительный ответ патриархов эфемерны, Екатерина занялась поисками других женихов. Из претендентов на руку и сердце своей дочери Екатерина избрала двоюродного брата герцога Голштинского епископа Любекского Карла. Шансы отпраздновать свадьбу были велики.

Жених прибыл в Петербург, был обласкан матерью невесты, награжден орденом Андрея Первозванного. В декабре 1726 года он обратился к императрице с письмом, переведенным на русский тяжеловесным слогом, в котором высказал желание сочетаться браком с Елизаветой Петровной: «…Я с своей стороны не знал себя в свете вящего счастия желать, как чтоб и я удостоен быть мог от вашего императорского величества вторым голстинским сыном в вашу императорскую высокую фамилию воспринят быть». Просьбу стать супругом дочери императрицы он высказал так: «Яко же и я оставить не могу вашего императорского величества сим всепокорнейше просить высокую свою милость явить, высокопомянутую принцессу, дщерь свою, ее императорское высочество мне в законную супругу матернею высочайшею милостию позволить и даровать». Далее следовало обязательство: «Что я во всю свою жизнь готов буду за ваше императорское величество, императорскую фамилию и за интерес Российского государства и последнюю каплю крови отдать».

Елизавета Петровна в свои 17 лет воспылала к Карлу нежной любовью, уже был составлен брачный контракт, игнорировавший предостережение Синода о том, что брак «двух двоюродных братьев с двумя родными сестрами не может быть допущен», но случилось неожиданное – жених скоропостижно скончался от оспы. Утрата искренне оплакивалась невестой и весьма огорчила ее мать, энергично готовившуюся к свадебным торжествам.

После смерти матери в мае 1727 года, когда Елизавета Петровна осталась круглой сиротой, начался новый этап в ее частной жизни – предоставленная самой себе, без родительского попечения, она предалась разгулу и оказалась неразборчивой в выборе поклонников. Именно к лету 1727 года относится увлечение Петра II своей теткой.

Ему, как известно, Екатерина I определила в супруги одну из дочерей А. Д. Меншикова. Император вместе с сестрой Натальей был помещен в доме князя под бдительный надзор Меншикова и его семьи. Светлейшему было известно, что 12-летний император, находясь под дурным влиянием развратного фаворита Ивана Долгорукого, уже был близко знаком с прекрасным полом, и поэтому он постарался изолировать своего будущего зятя от стороннего влияния, строго контролировал его общение с лицами, способными отвлечь внимание жениха от невесты.

Оказалось, однако, что Петр II, как и Елизавета, летом 1727 года получил свободу общения, надзор за его поведением ослабел в связи с серьезной болезнью князя, едва не приведшей его в могилу. Именно в недели, когда Александр Данилович был прикован к постели, Петр II отбился от рук и получил возможность выходить за пределы покоев меншиковского дворца.

Первые сведения об увлечении Петра II цесаревной Елизаветой можно почерпнуть в депеше саксонского посла Лефорта от 12 июля 1727 года: «Царь оказывает много привязанности к великой княжне Елизавете, что дает повод к спору между им и сестрою». 19 августа того же года прусский посол Мардефельд доносил: «Елизавета Петровна пользуется глубоким уважением императора, ибо он до того свыкся с ее приятным общением, что почти не может быть без нее. Уважение это должно возрастать, ибо эта великая княжна обладает, кроме чрезвычайной красоты, такими качествами, которые делают ее поклонниками всех».

Неизвестный художник. Портрет Петра II.

Около 1800-х гг. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

9 сентября 1727 года, в день ареста Меншикова, когда Петр обрел полную свободу действий, Мардефельд отметил: «Император в Петергофе до того отличил великую княжну Елизавету Петровну, что начинает быть с нею неразлучным». 8 ноября того же года Маньян сообщал уже не о привязанности, а о страсти императора: «Страсть царя к принцессе Елизавете не удалось заглушить, как думали раньше, напротив, она дошла до того, что причиняет теперь действительно министерству очень сильное беспокойство. Царь до того отдался своей склонности с желанием своим, что немало, кажется, затруднены, каким путем предупредить последствия подобной страсти, и хотя этому молодому государю всего двенадцать лет, тем не менее Остерман заметил, что большой риск оставлять его наедине с принцессой Елизаветой». Верховный тайный совет даже решил, чтобы один из членов совета непременно сопровождал царя.

Роль соглядатая оказалась не по душе Головкину и Апраксину, и они заявили Петру о намерении удалиться от двора, если он не изменит своего отношения к принцессе Елизавете.

Угроза нисколько не охладила страсти Петра; что следует из депеш послов в 1728 году. 10 января испанский посланник герцог де Лириа писал: «Больше всего царь доверяет принцессе Елизавете – своей тетке, которая отличается необыкновенной красотой: я думаю, что его расположение к ней имеет весь характер любви». Два месяца спустя де Лириа в очередной депеше подтвердил свое наблюдение о влюбленности императора в Елизавету Петровну: «Он заявляет открыто, что не нравится великой княжне, которая, впрочем, ведет себя с величайшим благородством и осторожностью». Он же, 10 мая: «Принцесса Елизавета сопровождает царя в его охоте, оставивши здесь всех своих иностранных слуг и взявши с собою только одну русскую даму и двух русских служанок».

8 августа 1728 года де Лириа заметил охлаждение племянника к тетке, возможно, потому, что у нее появился новый фаворит: 1 августа она отправилась пешком на богомолье в сопровождении лишь одной дамы и А. Б. Бутурлина. Ревнивец не велел генералу входить в свои покои, а также, по свидетельству испанского посла, стал меньше интересоваться принцессой Елизаветой: «Он не выражает ей прежнего внимания и реже входит в ее комнату». Впрочем, Маньян объяснял охлаждение Петра к цесаревне сближением ее с гренадером, «зашедшее, как некоторые полагают, должно быть, слишком далеко».

Начиная с ноября донесения де Лириа наполнены осуждением Елизаветы, изменяется и оценка ее нравственного облика. 15 ноября он извещал Мадридский двор о ее дурном поведении, которое, как он полагал, приведет к ее заточению в монастырь, а спустя две недели в Мадриде прочли еще более резкий отзыв: «…красота ее физическая – это чудо, грация ее неописанна, но она лжива, безнравственна и крайне честолюбива». По сведениям де Лириа, к концу января 1729 года царь будто бы окончательно охладел к тетке: «Елизавета Петровна заметно в немилости у царя, который и виделся с нею вот уже три недели». Донесение в феврале: «…принцесса Елизавета предается собственным удовольствиям и наслаждениям с такою ужасною публичностью, что доходит до бесстыдства. Нужно ждать, что недалеко то время, когда с нею поступят как-нибудь решительно».

Последний раз отзыв о поведении Елизаветы Петровны де Лириа поместил в депеше, отправленной 14 марта 1729 года: «Поведение цесаревны Елизаветы с каждым днем делается все хуже и хуже: она без стыда делает вещи, которые заставляют краснеть даже наименее скромных».

Могут возникнуть сомнения относительно достоверности сведений де Лириа, поскольку он пользовался информацией Ивана Долгорукова, отец которого стремился отвадить Петра от тетки и с этою целью мог распространять всякого рода сплетни. Кроме того, и у самого Ивана были веские основания проявлять к Елизавете враждебность – она отклонила его предложение выйти за него замуж. Историки, однако, располагают свидетельствами других современников, подтверждающих беспутное поведение Елизаветы Петровны.

Фельдмаршал Миних: «От рождения была чрезмерно сладострастна и часто говорила своим приближенным, что была довольна только тогда, когда была влюблена. Вместе с тем она была непостоянна и часто меняла фаворитов».

Фридрих II, пользовавшийся донесениями своих дипломатов из Петербурга: «Обе принцессы (Елизавета Петровна и Анна Леопольдовна. – Н. П.) имели одинаковую склонность к сладострастию. Только Мекленбургская принцесса прикрывала ее завесою жеманства, а принцесса Елизавета доводила сладострастие до разврата». Министр иностранных дел Франции де Мервиль в 1728 году более деликатно отозвался о поведении цесаревны: «Надо признаться, что принцесса Елизавета отличается с юного возраста весьма необычайным поведением, нечего сомневаться, что такое поведение разрушит все надежды, которые она, быть может, уже питала».

О поведении Елизаветы Петровны были наслышаны не только в Париже и Берлине, но и в столицах других европейских государств, что с конца 20-х годов значительно сократило число желающих жениться на ней. Датский посланник Вестерман поведал Маньяну, что его король «не расположен видеть супругой принца, своего близкого родственника, принцессу такого поведения, как поведение принцессы Елизаветы».

Анонимный автор, чье свидетельство относится ко времени увлечения Петра II Елизаветой, хотя и проявил снисходительность к оценке поведения цесаревны, но факт распущенности отметил: «В поведении ее осуждают лишь то, что она ветрена и не соблюдает внешних приличий, ибо она нередко проводит недели без гофмейстерины с императором в деревне, ежедневно выезжает верхом и на охоту, что, вероятно, зависит от недостаточного ее первоначального воспитания, когда правила скромности не очень строго соблюдались».

Полученная в молодости репутация поклонницы сильного пола стала достоянием следующего после современников Елизаветы Петровны поколения. Князь М. М. Щербатов называл ее «любострастной императрицей», а автор биографии Петра III Гельбиг заметил: «Самый снисходительный моралист был бы возмущен отношением Елизаветы Петровны к мужчинам. Она не обращала ни малейшего внимания ума и сердца при выборе своих любимцев, а руководилась в них единственно телесною красотою».

Далеко не все амурные похождения цесаревны зарегистрировали источники. Первым ее любовником был камергер ее двора Александр Борисович Бутурлин, его сменил Семен Нарышкин. Привязанность цесаревны к Нарышкину вызвала ревность у Петра II, и соперник по его повелению был сослан на Украину.

Стефано Торелли. Портрет Семёна Кирилловича Нарышкина. XVIII в.

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Трагичнее всего сложилась судьба прапорщика Семеновского полка Алексея Яковлевича Шубина. По свидетельству К. Рондо, его опала была вызвана попыткой Э. И. Бирона, фаворита Анны Иоанновны, навязать цесаревне в мужья своего брата, «которого она не любит, но который постоянно находится при ней». У Шубина «отняли все, чем великая княгиня жаловала его, а самого его отправили в Сибирь под чужим именем». По другой версии, опала последовала после высказывания Шубина о том, что на троне должна сидеть не Анна Иоанновна, а его возлюбленная. Елизавета Петровна сильно переживала разлуку, и ей приписывают следующие строки из сочиненного ею вирша:

На четвертый день после переворота, 29 ноября 1741 года, Елизавета вспомнила о несчастном фаворите и велела сибирскому губернатору разыскать Шубина и немедленно отправить в Петербург, чтобы он явился «при дворе нашем и для того дать ему подводы и выдать на путевые расходы 200 рублей». Тайного ссыльного сразу обнаружить не удалось, что видно из указа от 28 февраля 1743 года. Для поисков бывшего возлюбленного императрица отправила в Сибирь подпоручика Семеновского полка Алексея Булгакова.

Поиски осложнялись тем, что, будучи секретным арестантом, Шубин признался, что является Шубиным, только после того, как ему стало известно о воцарении Елизаветы Петровны, а до этого предпочитал молчать, опасаясь, что его разыскивают ради ужесточения наказания. В конце концов, Шубина разыскали, прапорщик был возвращен в Семеновский полк премьер-майором за то, что «безвинно пережил много лет в ссылке в жестоком заточении».

После Шубина Елизавета нашла утешение, как упоминалось выше, в Алексее Розуме, который занимал «должность» фаворита два десятилетия. Что вынудило цесаревну, а затем императрицу укротить свой огненный темперамент: угроза оказаться монахиней или стремление остепениться и замолить свое греховное поведение? Так или иначе, но жизнь цесаревны при Анне Иоанновне круто изменилась.

Объяснить стесненное положение Елизаветы Петровны в царствование Анны Иоанновны не составляет труда: императрице доставляли неприятные чувства два имени, имевшие, если руководствоваться завещанием Екатерины I, больше, чем она, прав на престол: цесаревна Елизавета и родившийся в 1728 году в Голштинии сын ее старшей сестры Анны Петровны Петр Ульрих, которого императрица величала «чертенком». Чертенок, однако, находился за тридевять земель, в Киле, а Елизавета жила рядом и не давала покоя подозрительной императрице, не чувствовавшей себя прочно на троне в первые годы своего царствования, – вдруг в голове ветреной цесаревны появится мысль овладеть короной?

Опасения имели основания, ибо Анне Иоанновне была хорошо известна широкая популярность Елизаветы среди рядовых офицеров гвардейских полков, в памяти которых сохранилось уважение к их основателю, отцу цесаревны. Но императрице были известны и успокаивающие ее сведения о том, что цесаревна в дни политического кризиса, наступившего после смерти Петра II, уклонилась от борьбы за трон, проявила к нему полное безразличие, выехав за пределы Москвы. Тем не менее не чем иным, как боязнью лишиться короны, нельзя объяснить странный поступок императрицы в раннее январское утро 1732 года, когда она, к удивлению окружающих, велела поднять по тревоге гвардейские полки, привести их к Кремлю для повторной ей присяги. Среди присягавших находились ее старшая сестра герцогиня Мекленбургская и цесаревна Елизавета.

Цесаревне, конечно же, было известно недоброжелательное к себе отношение императрицы. У Елизаветы Петровны была еще одна недоброжелательница, готовая нанести дочери своей соперницы сокрушительный удар. Речь идет о первой супруге Петра I Евдокии Лопухиной, вызволенной из монастырского заточения ее внуком Петром II. К цесаревне она питала лютую ненависть и, по словам Маньяна, «не замедлит устроить так, что принцесса Елизавета вынуждена будет вступить в монастырь».

Надо отдать должное выдержке и благоразумию Елизаветы в десятилетнее царствование Анны Иоанновны. Она сумела держать в узде и свой веселый нрав, и страсть к сильному полу, и общительность и вела себя так, чтобы не раздражать подозрительную императрицу, готовую использовать любой повод, чтобы заточить ее в монастырь. Десять лет цесаревна вела замкнутый образ жизни, избегала встреч с императрицей на устраиваемых ею увеселениях и появлялась на публике только на официальных церемониях, где ее присутствие предусматривалось придворным этикетом: в дни рождения императрицы, ее тезоименитства, восшествия на престол, на приемах иностранных послов и др. Этот образ жизни позволил Елизавете избегать подстерегавших ее неприятностей. Между двоюродными сестрами никогда не было ни дружбы, ни доверия, их всегда разделяла подозрительность.

Глава вторая

Долгий путь к трону

У Елизаветы Петровны было еще одно основание сторониться большого двора и императрицы Анны Иоанновны: угрюмая, грузная, с лицом, изуродованным оспой, она не могла соперничать с привлекательной цесаревной и, как всякая женщина, ревниво относилась к ее успеху у сильного пола.

Любопытный эпизод произошел в 1734 году, во время приема китайского посольства. Императрице вздумалось задать послу вопрос, какую из присутствующих на приеме дам посол считает самой красивой. Посол пытался уклониться от прямого ответа, заявив: «Глядя на небо в звездную ночь, можно ли сказать, какая из звезд более всего блестит?» Анна Иоанновна не удовлетворилась сказанным и настойчиво потребовала прямого и точного ответа, видимо, рассчитывая, что посол проявит учтивость и назовет ее имя. Но посол проявил бестактность, не свойственную восточному человеку: он поклонился цесаревне Елизавете, и Анне Иоанновне перевели сказанные им слова: «Из числа всех этих прелестных дам я считаю эту прекраснейшей, и если бы у нее были не такие большие глаза, то никто бы не мог, взглянув на нее раз, не умереть после этого от любви».

Опасаясь мести императрицы и недоброжелательства большого двора, цесаревна, как уже отмечалось, вынуждена была изменить и уклад своей жизни, и поведение, вызывавшее осуждение современников: ее фаворит Шубин был отправлен в Сибирь, а Елизавете, надо полагать, дали понять, что если она не укротит своего сладострастия, то ей доведется остаток жизни коротать в монастыре. Цесаревна должна была покориться и отказаться от своих прежних привычек: от жизнерадостного веселья и общительности она перешла к замкнутости, стремилась появляться при дворе императрицы только на официальных церемониях и избегать встреч с двоюродной теткой, замкнулась в окружении своего так называемого малого двора, в котором не было ни вельмож, ни представителей знатных фамилий, – общаться с опальной царевной и тем более служить ей считалось опасным.

В окружении цесаревны самым близким к ней человеком был сменивший Шубина фаворит Алексей Григорьевич Разумовский, за ним следовали братья Александр и Петр Ивановичи Шуваловы и Михаил Илларионович Воронцов. Пятым приближенным был лекарь цесаревны И. Г. Лесток. Все они не могли похвастаться знатным происхождением; среди них не было, за исключением Петра Ивановича Шувалова, и лиц с выдающимися способностями. Их роднила еще одна особенность – все они были красавцами, что свидетельствовало о вкусах цесаревны, которую привлекала прежде всего внешность приближенного, а не его интеллект.

Самым близким человеком был Алексей, сын реестрового казака Григория Яковлевича Розума, отличавшегося беспробудным пьянством и сварливым нравом. После ранней смерти непутевого родителя забота о воспитании трех сыновей и трех дочерей легла на плечи работящей вдовы Натальи Демьяновны. Скорее всего, Розумиха и ее многочисленное семейство, влачившее полуголодное существование, затерялись бы среди таких же безвестных односельчан, если бы не случай, давший среднему из сыновей, Алексею, историческую известность.

Георг Кристоф Гроот.

Портрет Иоганна Германа Лестока.

1740-е. Местонахождение неизвестно

Алексей отличался сказочной красотой, богатырским телосложением и обладал дивным голосом. Именно голос обеспечил ему участие в церковном хоре и покровительство дьячка, обучившего его грамоте. Проезжавший в 1731 году через деревню Лемехи полковник Федор Степанович Вишневский обратил внимание на 22-летнего красавца, певшего в церковном хоре. Полковник упросил дьячка, у которого проживал Алексей, отпустить его в столицу, чтобы пристроить в хор императрицы. Алексей Розум приглянулся Елизавете Петровне, и она получила разрешение взять его в свой хор. После ссылки Шубина его место занял певчий Алексей, которого стали называть не Розумом, а Разумовским. Он прославился самым продолжительным в XVIII столетии исполнением обязанностей фаворита – в течение двух десятилетий, с 1731 по 1751 год, он пользовался благосклонностью сначала цесаревны, а затем императрицы Елизаветы Петровны.

Цесаревна Елизавета Петровна не располагала возможностями облагодетельствовать своего избранника чинами и поместьями. Награды посыпались на него одна за другой лишь после того, как цесаревна стала императрицей, а в десятилетнее правление Анны Иоанновны ему довелось разделить все невзгоды, выпавшие на долю его опальной возлюбленной.

Среди лиц, составлявших интимный кружок цесаревны, видное место занимали братья Шуваловы. В отличие от пастуха и певчего церковного хора, едва владевшего грамотой, добродушного и ленивого, чуравшегося интриг, братья Шуваловы, как и Воронцов, отличались большей образованностью, энергией и честолюбием. При цесаревне Елизавете братья были камер-юнкерами ее двора, а после ее воцарения достигли умопомрачительных высот в карьере.

Пятым членом компании, коротавшим время при опальном дворе цесаревны, был француз Лесток. Приехав в Россию, он был определен лекарем цесаревны Елизаветы, но за распутную жизнь Петр сослал его в Казань. Лесток был возвращен из ссылки Екатериной I, а после ее смерти вновь занял должность лекаря цесаревны. Иоганн Герман Лесток импонировал цесаревне близкими ей чертами характера: веселым нравом, беззаботностью, общительностью, легкомыслием, что дало ему возможность войти к ней в доверие и занять положение ее советника.

Цесаревна Елизавета Петровна долгие годы не проявляла интереса к власти – ее честолюбие в царствование матери и племянника оттеснялось на второй план всякого рода удовольствиями, в том числе и любовными утехами, мысли о будущем ее не волновали, она держалась в стороне от дворцовых интриг. Она решительно отвергла предложение Лестока домогаться короны после смерти Петра II в 1730 году.

При Анне Иоанновне она вела себя так, чтобы не раздражать жестокую и мстительную императрицу. Старания ее увенчались успехом – ей удалось остаться в столице, причем не без помощи фаворита императрицы Бирона. Анна Иоанновна склонна была заточить цесаревну в монастырь, но вступился Бирон, тайно надеявшийся жениться на ней после смерти своей болезненной супруги или женить своего брата.

В 1740 году Анна Иоанновна скончалась, и императором был провозглашен шестинедельный сын ее внучатой племянницы Анны Леопольдовны и ее супруга герцога Брауншвейгского. Это событие пробудило интерес Елизаветы Петровны к императорской короне.

Дело в том, что ко времени смерти Анны Иоанновны в стране действовало два исключающих друг друга закона о порядке престолонаследия: Устав о наследии престола, изданный Петром Великим в 1722 году, и Тестамент (завещание) Екатерины I 1727 года. По Уставу о наследии престола право назначать себе преемника предоставлялось царствующему государю – «кого он похочет, того и назначит», в то время как по обычному праву, которым руководствовались в предшествующие столетия, наследником автоматически становился старший из сыновей. Завещание Екатерины I, вопреки Уставу о наследии престола, определило преемников на ближайшие десятилетия: трон должен был занять Петр II – внук Петра I, сын царевича Алексея Петровича, погибшего в 1718 году; в случае его смерти бездетным престол должен принадлежать старшей дочери Петра Великого – Анне, а если после ее кончины не останется детей, то наследницей становилась Елизавета Петровна и ее потомки.

Неизвестный художник.

Портрет императрицы Анны Иоанновны.

XVIII в. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

После неожиданной смерти юного Петра II, не оставившего завещания, Верховный тайный совет, являвшийся высшим органом власти, игнорируя Тестамент Екатерины I, избрал императрицей Анну Иоанновну, выданную Петром I замуж за Курляндского герцога, который скончался после свадебных торжеств в пути из Петербурга в столицу герцогства Митаву. Выбор Верховного тайного совета нельзя считать случайным – верховники считали, что Анна Иоанновна, 19 лет с лишним прожившая вне России, не имея своей «партии» внутри страны, охотно подпишет документ, ограничивавший ее власть в их пользу. Так оно и случилось – Анна Иоанновна подписала «Кондиции» в Митаве, но, прибыв в Москву, обнаружила, что олигархические притязания верховников не поддерживают ни гвардия, ни широкие круги дворянства, разорвала «Кондиции» и объявила себя самодержавной императрицей.

В итоге троном овладела вторая ветвь династии Романовых, родоначальником которой был сводный брат Петра I Иоанн Алексеевич.

Напомним, у царя Алексея Михайловича было две супруги: от первой из них, Марии Ильиничны Милославской, царь имел множество детей, в том числе сына Федора, занимавшего трон в 1676–1682 годах и умершего в двадцатилетнем возрасте, и знаменитую царевну Софью. После смерти Федора Алексеевича, по обычаю того времени, престол должен был занять следующий по старшинству сын Алексея Михайловича Иоанн – болезненный, подслеповатый, косноязычный 16-летний юноша, но по настоянию патриарха на престоле оказался десятилетний сын от второй супруги царя, Натальи Кирилловны Нарышкиной, – Петр Алексеевич.

Милославские не смирились с передачей трона Нарышкиным, организовали Стрелецкий бунт, в результате которого на троне оказались два несовершеннолетних царя – сводные братья Иоанн и Петр, а регентшей над ними стала энергичная и честолюбивая царевна Софья Алексеевна. Она правила Россией до 1689 года, когда была свергнута Петром и заточена в Новодевичий монастырь, где и скончалась в 1704 году. Формально страной управляли два царя, но фактически власть принадлежала не по летам деятельному Петру Алексеевичу. Таким образом, в борьбе за трон верх одержала вторая ветвь династии Романовых, происходившая от второй супруги царя Алексея Михайловича – Н. К. Нарышкиной.

А. Д. Меншикову, П. А. Толстому и прочим «птенцам гнезда Петрова» удалось посадить на трон вдову скончавшегося императора Екатерину I, а последняя назначила своим преемником, как выше было сказано, Петра II. После его кончины на престол была возведена представительница династии Романовых, ведущая начало от первой супруги царя Алексея Михайловича – М. И. Милославской.

У Иоанна Алексеевича было три дочери: Екатерина, Анна и Прасковья. Петр Великий, стремясь укрепить влияние России на европейские дела, использовал в качестве инструмента брачные союзы: дочь Анну он выдал замуж за герцога Голштинского, а дочерей сводного брата Иоанна Екатерину – за герцога Мекленбургского, Анну – за герцога Курляндского. Младшая болезненная дочь Прасковья осталась незамужней.

Умирая бездетной в 1740 году, Анна Иоанновна назначила преемником сына своей племянницы Анны Леопольдовны (дочь Екатерины Мекленбургской), выданной замуж за герцога Брауншвейгского Антона Ульриха. Рожденного за шесть недель до смерти Анны Иоанновны ребенка нарекли Иваном, регентом до совершеннолетия императрица назначила своего фаворита Бирона. Однако Бирон удержался на этом посту всего три недели, а затем был свергнут фельдмаршалом Минихом с отрядом гвардейцев, и Анна Леопольдовна получила должность правительницы и титул «высочества».

Неизвестный художник.

Портрет герцога Курляндского Эрнста Иоганна Бирона.

XVIII в. Рундальский дворец, Латвия

Из всех переворотов, происшедших в XVIII столетии, этот был самым легким. 7 ноября во время представления кадетов, из которых герцогиня должна была выбрать себе пажей, она пожаловалась фельдмаршалу: «Граф Миних! Вы видите, как обращается со мною регент. Мне многие надежные люди говорили, что он намерен выслать меня за границу. Я готова и уеду, но если вы можете, похлопочите, чтобы, по крайней мере, отпустили со мною и моего ребенка».

У фельдмаршала, человека крайне тщеславного, тут же возникла мысль извлечь из сложившейся ситуации выгоду, которую он не извлек из своего активного участия в назначении регентом Бирона. Взяв клятву у Анны Леопольдовны никому не сообщать о состоявшемся разговоре, Миних через день, 9 ноября, в два часа ночи отправился в Зимний дворец, разбудил герцогиню и заявил ей: «Каждая минута дорога, нынче же будет смещен караул Преображенского полка, состоящего в моей команде; я жду от вас решительного повеления…»

Группа солдат во главе с Минихом и его адъютантом полковником Манштейном двинулась к Летнему дворцу, где крепко спали Бирон и его супруга. Манштейн без всякого сопротивления со стороны караула вошел в покои Бирона и арестовал его. В два часа дня 9 ноября закрытая карета отправилась в Шлиссельбург, где бывший регент превратился в узника.

О том, что совершенный Минихом переворот был полной неожиданностью для современников, своего рода сюрпризом для них, явствует из многих свидетельств. Английский посол Э. Финч подтвердил совершеннейшую неосведомленность вельмож о событиях во дворце: «Здесь никто 8 ноября, ложась в постель, не подозревал, что узнает при пробуждении». Сколь неожиданным был арест Бирона для вице-канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, любимца регента, видно из вопроса, заданного им офицеру, прибывшему, чтобы взять его под стражу: «Что за причина немилости регента?»

Даже кабинет-министр А. М. Черкасский 9 ноября, то есть в день, когда Бирон уже содержался в каземате Шлиссельбургской крепости под крепким караулом, предпринял попытку пробиться в его апартаменты. Не имел понятия о случившемся и всезнающий А. И. Остерман. Кабинет-министр, по своему обыкновению, сказался больным. Он решил повременить с поздравлением Анны Леопольдовны до тех пор, пока не убедился, что судьба Бирона решена окончательно и бесповоротно. «Остерман при первом известии от великой княгини почувствовал такие колики, что извинился в невозможности явиться к ней, и прибыл ко двору только тогда, когда за ним прислали вторично с известием об аресте регента».

Свергнув Бирона, тщеславный Миних рассчитывал, что Анна Леопольдовна щедро отблагодарит его давно желаемым чином генералиссимуса, но каково же было его удивление и раздражение, когда в обнародованном 11 ноября списке награжденных напротив чина «генералиссимус» он обнаружил не свою фамилию, а фамилию отца императора – Антона Ульриха. Миних должен был довольствоваться должностью первого кабинет-министра. Стараниями «мудрого» Остермана должность Миниха нисколько не прибавляла ему власти, ибо Кабинет министров отныне делился на три самостоятельных департамента и на долю фельдмаршала досталась власть, которой он владел ранее, – президента Военной коллегии. Внутренней политикой должен был ведать возведенный в великие адмиралы Остерман, а внешней политикой – получивший должность канцлера Черкасский.

Раздосадованный Миних излил свою желчь в манифесте о пожаловании генералиссимусом Антона Ульриха. Манифест содержал уязвлявшие самолюбие принца слова о том, что чин генералиссимуса за его великие заслуги было бы справедливо присвоить Миниху, но он, Миних, отрекается от этого чина в знак «его высочества почтения». Остерман не слыл бы великим интриганом, если бы не воспользовался этой оплошностью своего заклятого врага, которому он ранее покровительствовал.

Миних позволил себе еще одну бестактность – он игнорировал все приказы, исходившие от новоиспеченного генералиссимуса, чем настроил против себя находившихся в разладе принца и правительницу.

Таким образом, Миних сам дал повод Брауншвейгской фамилии избавиться от него – сгоряча он в знак протеста высказал намерение уйти в отставку, рассчитывая, что его станут умолять остаться в правительстве, что без его опыта правительница потерпит крах. Миних просчитался, ему не по плечу было тягаться с многоопытным интриганом Остерманом, – его просьба об отставке была тотчас удовлетворена, и Миних оказался не у дел.

24 марта правительница изложила своему фавориту причины, вынудившие ее принять отставку Миниха: «Он неисправим в своем доброхотстве к Пруссии, тогда как я ему много раз выражала решительную мою волю помочь Марии Терезии (австрийской королеве). Кроме того, я ему давала понять, чтобы он все повеления, приходящие к нему от моего мужа, исполнял как мои собственные; он как будто и знать не хочет, и не только отказывается принимать их, но не исполняет решительно и моих собственных приказаний, а вместо того делает распоряжения противные». Подлинное объяснение причин отставки Миниха заложено в последней фразе: «Я не могу дальше откладывать его увольнение, потому что нельзя быть спокойной, пока имеешь дело с таким человеком». Опасение, что Миних с такой же легкостью, с какой он преподнес власть Анне Леопольдовне, может отнять ее и передать более покладистому претенденту, явилось главной причиной коварного поведения правительницы и ее готовности немедленно удовлетворить просьбу Миниха. Кстати, официальное основание для отставки отсутствовало – Миних заявил о нем в частной беседе в устной форме.

Миниха опасалась не только правительница, но и Остерман, столь же тревожившийся за свою карьеру при непредсказуемых действиях несостоявшегося генералиссимуса. Остерман, согласно донесению Линара, действовал через супруга правительницы Антона Ульриха, находившегося под полным влиянием опытного интригана. Граф Линар доносил 10 марта 1741 года: «Граф Остерман, лишенный выгоды бывать у правительницы столь же часто, как граф Миних, старается привлечь на свою сторону генералиссимуса, дабы чрез него могли доходить его внушения… принц часто ездит к графу Остерману, остается у него подолгу, и по отзывам его для всех становится заметно, что он берет уроки общей политики».

Генеалогическое древо Романовых от царя Алексея Михайловича было изложено для того, чтобы читатель усвоил простую мысль – объявление наследником престола представителя ветви Романовых от Иоанна Алексеевича напрочь отрезало Елизавете Петровне путь к трону. Единственный способ овладеть им состоял в использовании силы, то есть путем переворота: свержение Иоанна Антоновича и его правительницы-матери Анны Леопольдовны. С опозданием проснувшееся честолюбие Елизаветы Петровны не без помощи внушений Лестока подвигло ее на организацию заговора с целью лишить Брауншвейгскую фамилию трона.

Переворот в пользу Елизаветы Петровны отличался некоторыми особенностями. Едва ли не главная из них состояла в том, что к захвату власти готовились заранее и в глубокой тайне. Заговор возглавляла сама претендентка на трон. Напомним, предшествующие перевороты походили в значительной мере на импровизацию, исполнители которой действовали от имени претендентки на престол. Подобным способом совершилось вступление на престол Екатерины I и свержение регента Бирона. Теперь же сама претендентка двинулась во главе заговорщиков в рискованный поход за короной.

Особенность вторая – социальный состав участников переворота. Как и прежде, главным действующим лицом была гвардия. Но гвардия времен Петра Великого разительно отличалась от гвардии елизаветинского царствования. При Петре в гвардейских полках служили преимущественно дворяне; теперь же стараниями Бирона и Миниха, стремившихся обезопасить себя от дворянских притязаний распоряжаться троном, в гвардии заметно возрос удельный вес крестьян и горожан. Анализ социального состава заговорщиков подтверждает слова современника о том, что в гвардейских полках стали «все люди простые, мало способные сохранить столь важную тайну».

Третья отличительная черта переворота состояла в его антинемецкой направленности. В годы царствования Анны Иоанновны страной фактически управляли немцы: фаворит императрицы Бирон, руководитель Кабинета министров Остерман, президент Военной коллегии и главнокомандующий русской армией фельдмаршал Миних. Этот «триумвират» мог бы долго править Россией, если бы у его участников была сплоченность, если бы непомерное тщеславие каждого из них не превращало их в непримиримых врагов, пожиравших друг друга. Засилье немцев, известное под именем «бироновщины», способствовало пробуждению национального сознания. Имя Елизаветы Петровны приобрело значение символа русского начала и восстановления величия России, частично утраченного после кончины Петра Великого.

Наконец, еще одна немаловажная особенность заговора – к нему были причастны иностранные государства, заинтересованные в смене внешнеполитической ориентации России и низведении страны до уровня, занимаемого ею до преобразований Петра Великого. Они рассчитывали отнять у России территории, отошедшие ей по Ништадтскому мирному договору, а также вернуть ей статус европейского захолустья и установить гегемонию Франции на Европейском континенте.

Генрих Бухгольц.

Портрет графа Бурхарда Кристофа фон Миниха.

XVIII в. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Возможность вмешательства иностранных государств во внутренние дела России свидетельствовала, с одной стороны, об отсутствии в стране политической стабильности, о слабости правительства, позволявшего европейским державам без большого для себя риска вторгаться в сферу, в которую суверенное государство не должно допускать никого. С другой стороны, это же дает основание толковать вмешательство как признание достигнутого Россией веса в европейских делах и стремление лишить ее великодержавия, достигнутого при Петре Великом. Словом, причастность иностранных государств к перевороту – это попытка вернуть Российскую империю в Московскую Русь, сохранить за ней прежний уровень отсталости во всех сферах жизни общества.

Должно, однако, отметить, что реальное значение иностранных государств в описываемых событиях было ничтожным и состояло в том, что они подталкивали Елизавету Петровну к перевороту, но совершен он был без их участия.

Заговорщики располагали несколькими средствами достижения желаемых результатов. Один из них состоял в использовании услуг «специалиста» по переворотам фельдмаршала Миниха, с легкостью необыкновенной лишившего Бирона обязанностей регента. В столице ходили слухи о том, будто Миних, будучи у Елизаветы Петровны, припав на колени, заявил ей, что если она повелит свергнуть Брауншвейгскую фамилию, то он готов это немедленно исполнить, на что цесаревна ответила: «Ты ли тот, который дает корону кому хочет? Я оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу».

Подобный разговор, в принципе, возможен, как возможен и отказ цесаревны от услуг фельдмаршала: в ее глазах он был человеком, способным отнять власть у одного, чтобы вручить ее другому, и с такой же легкостью отобрать эту власть у другого, чтобы вручить ее третьему.

Визит Миниха к Елизавете подтверждают два свидетельства английского посланника Э. Финча, внимательно следившего за интригами в жизни русского двора. Они дают основание полагать, что Миних не зря зачастил к цесаревне. 14 февраля 1741 года он доносил: «Фельдмаршал повадился за последнее время делать продолжительные визиты к великой княжне Елизавете Петровне, что, конечно, не по сердцу правительнице и не содействует ее расположению к Миниху». Правительница ограничилась установлением за Минихом слежки, поручив, как доносил Финч, сержанту Барановскому схватить его «мертвым или живым», если он выйдет вечером и отправится к цесаревне.

Еще более бдительная слежка была установлена за Елизаветой Петровной. Секунд-майору Василию Чичерину супруг правительницы поручил сформировать команду численностью до десяти гренадеров и капрала, одеть их в шубы и кафтаны, чтобы наблюдать за визитами к Елизавете Петровне Миниха и князя Черкасского.

В Брауншвейгской фамилии установились странные семейные отношения. Анна Леопольдовна вышла замуж за нелюбимого ею Брауншвейгского герцога – брак состоялся в 1739 году по принуждению: ей навязывали в мужья либо сына Бирона, либо герцога Брауншвейгского. Она остановила свой выбор на менее ненавидимом Антоне Ульрихе. Свадьба, пышно отпразднованная, более напоминала похоронную церемонию, чем радостное событие, – все главные действующие лица были в слезах: заливалась слезами невеста, плакала императрица, Анна Иоанновна, прибывшая поздравить новобрачных, цесаревна Елизавета тоже рыдала. Лишь жених, по словам леди Рондо, «выглядел немного глупо среди этого потока слез».

Иоганн Ведекинд.

Портрет принцессы Анны Леопольдовны.

XVIII в. Государственный исторический музей, Москва

Семейная жизнь у молодоженов не ладилась, что пагубно отражалось на политике правительства. Антон Ульрих, по свидетельству Манштейна, являлся послушным орудием интригана Остермана и «следовал только его советам и от него одного выслушивал доклады о делах», в то время как Анна Леопольдовна оказывала «полное доверие» графу Головкину, поручив ему исполнение чрезвычайно важных дел, «не сказав о том ни своему супругу, ни графу Остерману».

Среди свидетельств современников нет ни одного положительного отзыва об Анне Леопольдовне. В 1732 году, когда ей исполнилось 14 лет, супруга английского посла леди Рондо писала, что она была «собой нехороша и так застенчива, что трудно сказать заранее, что из нее будет». Три года спустя принцесса повзрослела, но леди Рондо не обнаружила в ней ничего, заслуживавшего похвалы: она «не хороша собой, не изящна и ничем не поражает в умственном отношении. Держит себя важно, говорит мало и почти никогда не смеется, что кажется мне весьма странным в такой молодой особе. Я полагаю, что важность ее происходит скорее от бестолковости, нежели от нрава». У Елизаветы Петровны принцесса тоже не оставила благоприятного впечатления: «Она совсем дурно воспитана, не умеет жить и, сверх того, у нее нехорошее качество быть капризной так же, как герцог Мекленбургский, ее отец». Фридрих II: «Она (Анна Леопольдовна. – Н. П.) при некоторой трезвости ума отличалась всеми прихотями и недостатками дурно воспитанной женщины». Фельдмаршал Миних: «Она была от природы неряшлива, повязывала голову белым платком, идучи к обедне, не носила фижм и в таком виде появлялась публично».

Не обнаружил привлекательных черт в Анне Леопольдовне и адъютант Миниха полковник X. Манштейн: «Она была чрезвычайно капризна, вспыльчива, не любила труда, была нерешительна в мелочах и в самых важных делах, она очень походила характером на своего отца, герцога Карла Леопольда Мекленбургского, с той только разницей, что она не была расположена к жестокости. В год своего регентства она правила с большой кротостью. Она любила делать добро, не умея делать его кстати». Все это не помешало М. В. Ломоносову, исполнявшему обязанности одописца, произнести в адрес правительницы слова: «Надежда, свет, покров, богиня над пятой частью всей земли».

Неряшливость не украшает женщину. Ее, однако, можно было бы извинить, если бы правительница была награждена способностями государственного деятеля. Но в том и состояла ее беда, что она была их лишена полностью.

Правительница не выдерживала сравнения с Елизаветой Петровной: «Достаточно увидеть последнюю (Анну Леопольдовну. – Н. П.), – доносил маркиз Шетарди в депеше от 14 ноября 1741 года, – чтобы согласиться, что она (Елизавета Петровна. – Н. П.) скорее, чем правительница, рождена носить корону… ее величественный вид довольно указывал мне, что она была дочь Петра I, между тем как я никогда бы не узнал правительницу, если бы мне ее не назвали. Правительница проводила большую часть своего времени в компании своей фаворитки мадемуазель Менглен… Правительница так привязалась к ней, что страсть возлюбленного ничто по сравнению с этой страстью».

Ограниченность и недальновидность Анны Леопольдовны выражались и в том, что она в еще большей мере, чем Анна Иоанновна, благоволила к немцам. Шетарди доносил 31 марта 1741 года: «Она только и внимательна к иностранцам, только ими и окружена беспрестанно». Справедливость этого наблюдения подтверждает круг наиболее приближенных к ней лиц, с которыми она играла в карты. Среди них не было ни одной русской фамилии, кружок сплошь состоял из иностранцев: ее супруга, ее фаворита графа Линара, министра венского двора маркиза Бота, английского посла Финча и брата фельдмаршала Миниха.

Особой доверенностью в компании 23-летней Анны Леопольдовны пользовались ее фаворит Линар и ее любимица недалекая девица Менгден. Родом из Лифляндии, Юлия Менгден получила деревенское воспитание, готовилась стать послушной супругой какого-либо преуспевающего помещика, но случай вознес ее к подножию трона, которым она распоряжалась как домашняя хозяйка. Она благоволила к своим родственникам и выходцам из Лифляндии, решала, кого из русских вельмож можно допустить для доклада правительнице, а кому отказать, что, естественно, вызывало их острое недовольство.

Не вызывала восторга русских вельмож и чрезмерная благосклонность правительницы к графу Линару. Он был награжден орденом Святого Андрея Первозванного, щедро осыпан многими милостями. Чтобы предоставить фавориту возможность постоянно находиться при дворе, девица Менгден в угоду своей покровительнице согласилась вступить с ним в фиктивный брак. Предшествовавшая ему помолвка отличалась необыкновенной пышностью, и ее можно считать единственной акцией правительницы за время ее регентства. По свидетельству маркиза Шетарди, Линар, уезжая в Дрезден, чтобы уладить свои хозяйственные дела, а затем вернуться в Петербург и отпраздновать свадьбу, «увозил с собою на 150 тысяч франков бриллиантов; драгоценности фаворитки стоили столько же. Два подарка, которыми они разменялись между собою при помолвке, стоят 50 тысяч экю, и ничто ни в мебели, ни в серебре не может превосходить великолепия, которое приятно правительнице выказывать в доме, ею подаренном и почти заново перестроенном для девицы Менгден».

Поведение правительницы, проводившей время в пустых разговорах с любимицей, отсутствие у нее интереса и способностей к управлению страной, продолжение традиции Анны Иоанновны покровительствовать немцам – все это создавало благоприятные условия для переворота. Но как его совершить?

Шетарди в своих депешах часто пользуется словом «партия», под которой должно подразумевать значительную группу сторонников цесаревны, готовых совершить переворот в ее пользу. В действительности численность «партии» ограничивалась несколькими приближенными, о которых сказано выше, лишь позже в нее были вовлечены гренадеры Преображенского полка. Заметим, в «партии» не было ни одного офицера, не говоря уже о полковниках и генералах. В составе этой «партии» отсутствовали и вельможи. Малого двора опальной цесаревны сторонились как военачальники, так и сановники, и те, и другие за контакты с цесаревной могли поплатиться карьерой.

В этих условиях Елизавете Петровне казалось, что она может рассчитывать на успех переворота, если будет опираться на помощь иностранных государств. Такую помощь готова была оказать Франция, посол которой, умный и деятельный маркиз де ла Шетарди, прибыв в Петербург в 1739 году, уловил глухой ропот против немецкого засилья. Он воспользовался тем, что многие вельможи были недовольны режимом немцев, установил контакты со своим соотечественником Лестоком, а через него и с цесаревной Елизаветой Петровной.

И. Г. Лесток еще в 1730 году, после смерти Петра II, убеждал цесаревну предъявить свои права на престол, но та отказалась. Теперь, когда Франция была заинтересована в разрушении австро-русского союза, Шетарди видел свою задачу в том, чтобы устранить от власти немцев, ориентировавшихся на союз с Австрией, и возвести на трон Елизавету Петровну, не скрывавшую своих симпатий к Франции.

Иоганн Мартин Бернигерот.

Портрет маркиза де ла Шетарди.

XVIII в. Гравюра. Британский музей, Лондон

Не из любви к России или к цесаревне Франция решилась вмешаться в ее внутренние дела. Цели французской дипломатии раскрыл маркиз Шетарди в одной из своих депеш (11 апреля 1741 года): «Если принцессе Елизавете будет проложена дорога к трону, то можно быть нравственно убежденным, что претерпенное ею прежде, так же как и любовь ее к своему народу, побудят ее к удалению иноземцев и к совершенной доверенности к русским. Уступая склонности своей, а также и народа, она немедленно переедет в Москву; хозяйственные занятия, к которым склонны знатные, побудят последних тем более обратиться к ним, что они уже лишены с давних времен; морские силы будут пренебрежены, и Россию увидят постепенно обращающейся к старине…» Короче, Франция связывала восшествие на престол Елизаветы Петровны с возвращением Российской империи в допетровскую Московию, изолированную от стран Западной Европы в связи с лишением удобного к ней морского пути.

Осуществить вооруженное вмешательство во внутренние дела России Франция, не имевшая общих границ с Россией, не могла. Тем более что в памяти была еще жива неудавшаяся попытка утвердить на польском троне тестя Людовика XV Станислава Лещинского, закончившаяся тем, что полуторатысячный французский десант, высадившийся в Польше, был взят в плен русской армией.

Для достижения своей цели французская дипломатия решила использовать вооруженные силы соседней с Россией Швеции, давней союзницы Франции. Но и в самой Швеции было немало сторонников реванша – отмены Ништадтского договора, по которому Эстляндия (Эстония) и Лифляндия (Латвия), являвшиеся житницей, или, как тогда говорили, амбаром, Швеции, отошли к России.

Шведского посланника в России Эрика Матиаса Нолькена не было надобности убеждать в необходимости принять предложение Франции – он прекрасно понимал, что не оправившаяся от изнурительной Северной войны Швеция не располагала финансами, чтобы без иноземной помощи достичь желаемых результатов в войне с более могущественной Россией. Он рассчитывал, что услуга, оказанная Швецией Елизавете, будет щедро ею вознаграждена.

Итак, основания для вмешательства Франции и Швеции во внутренние дела России были разными, но цель одна – ослабить ее. Отметим, что из иностранных участников заговора главная роль в треугольнике Елизавета Петровна – Шетарди – Нолькен отводилась французскому дипломату и стране, которую он представлял. Когда однажды Елизавета вступила в непосредственный контакт с Нолькеном, не поставив в известность Шетарди, тот в довольно резкой форме сделал ей внушение, заявив, что она должна знать, что «Швеция ничего не может предпринять без ведома и согласия Франции».

План заговорщиков был прост: Швеция объявит войну России, армия которой, в представлении Шетарди, была настолько слабой, что шведы добьются успехов на поле брани при первом же столкновении. Вступив на коренные земли России, шведы должны обратиться к народу с манифестом, убеждавшим русских, что они, шведы, выступают в роли не завоевателей, а освободителей русского народа от немецкого засилья. Когда победоносные шведские войска приблизятся к столице империи Петербургу, сторонники Елизаветы Петровны поднимут восстание, чем облегчат шведам одержать полную победу, и вручат корону Елизавете. Таким образом, цесаревна взойдет на трон на шведских штыках. За эту услугу она должна была расплатиться дорогой ценой – дать письменное обязательство возвратить шведам то, что было завоевано ее отцом.

Реализация плана сопровождалась множеством накладок. Одна из них состояла в том, что, как ни пытались Нолькен и Шетарди получить письменное обязательство Елизаветы вернуть шведам добытое Россией в ходе Северной войны, она под всякими предлогами отказывалась поставить свою подпись, ссылаясь на то, что Швеция не объявила войну России, или на то, что шведы не распространяют среди населения России манифеста, или из опасения, что подписанный ею документ может оказаться в руках ее противников – и тогда не сдобровать ни ей, ни ее сторонникам.

Наконец, перед отъездом из России Нолькен заявил цесаревне, что для того, чтобы Швеция объявила войну России, он должен представить секретному комитету подписанное ею обязательство. Елизавета прикинулась забывчивой и, не смутившись, заявила, что «не помнит хорошенько, о чем шла речь». Нолькен, по словам Шетарди, «не скрыл от нее удивления, что предмет такой огромной важности не оставался постоянно в ее памяти». Нолькен с согласия Шетарди захватил с собой подлинник документа и перо, заявив во время встречи, что достаточно одной минуты для его подписания и скрепления печатью.

Елизавета и на этот раз уклонилась от исполнения просьбы под предлогом того, что во время их разговора присутствовал ее камергер, показавшийся ей подозрительным. На следующее утро Нолькен отправился в путь, «не достав того, чего желал всего более».

Цесаревна устояла даже тогда, когда Шетарди в разговоре с ней поставил, как говорится, вопрос ребром. «Надобно, – писал он в депеше от 21 апреля 1741 года, – чтобы она доставила королю средства служить ей или совершенно бы отказалась от надежды царствовать». Несмотря на свое легкомыслие, дочь Петра понимала, что подписанный ею документ вызовет бурю негодования в России, лишит ее ореола защитницы национальных интересов и в конечном счете может закрыть ей путь к трону.

Маркиз Шетарди так объяснял нежелание Елизаветы подписаться под документом, связывающим ее серьезными обязательствами: «Есть минуты, когда помнят только о своем происхождении. Она думает, что у нее есть мужество, но вскоре ей приходит в голову, что она ничем не защищена от катастрофы, и мысль видеть себя схваченной и удаленной в монастырь на всю оставшуюся жизнь погружает ее в состояние слабости». Шетарди, как следует из этой депеши, объяснял отказ подписать обязательства страхом цесаревны за личную судьбу.

В других депешах Шетарди объяснял отказ Елизаветы Петровны подписаться под документом, уступавшим Швеции земли, завоеванные Петром, ее нерешительностью. Думается, нерешительность Елизаветы была придумана послом, чтобы отвести от себя упрек версальского двора в неумении убедить цесаревну поставить свою подпись. Дело не в нерешительности, а в умении цесаревны играть с дипломатами в кошки-мышки, в понимании того, что росчерком пера она превращала намерение овладеть троном в несбыточную мечту, ибо переворот затевался под стягом борьбы с иноземным засильем, а на деле немцев сменили бы шведы. Понимала она и другое – ее престиж как дочери Петра Великого пал бы немедленно, как только ее согласие вернуть шведам земли, за овладение которыми было пролито столько крови и пота русских солдат, стало бы достоянием населения страны.

Шеф Шетарди, министр иностранных дел Франции Ж. Ж. Амело, обнаружил более глубокое понимание причин проволочек цесаревны. Он писал своему подчиненному: «…Нельзя, однако, осуждать причины ее опасений, так же как и деликатность, выказываемую ею касательно того, что может повредить интересам России и приобретениям, добытым великими трудами Петра I».

В конце концов, Елизавета Петровна дала обязательство, правда, тоже устное, но все же означавшее ее согласие оплатить услугу шведов за их помощь в овладении троном. Хотя в нем ни слова не говорилось о территориальных уступках, оно, несомненно, наносило ущерб интересам России. «Когда дела примут хороший оборот», Елизавета обязалась вознаградить затраты шведов на подготовку и ведение войны, до конца своей жизни выдавать Швеции субсидии, предоставить им привилегии в торговле, которыми пользуются англичане, отказаться от всех трактатов и союзов, не угодных Швеции, и, наконец, снабжать Швецию деньгами, когда она будет испытывать в них нужду. Такова цена, которую должен был уплатить русский народ за водружение короны на голову Елизаветы Петровны. Но все же домогательства Шетарди и Нолькена были удовлетворены лишь частично – цесаревне в торге с ними удалось отстоять территориальную целостность России.

Вторая накладка состояла в том, что вопреки надеждам договаривавшихся сторон события на театре военных действий развивались совсем по иному сценарию. Хотя в Швеции подготовка к войне с Россией велась задолго до возникновения в Петербурге заговора, она открыла военные действия не во всеоружии. На деле оказалось, что хотя реваншистские угрозы лидера партии шляп («Государственные чины все готовы предпочесть могучую войну постыдному миру») и были подкреплены трактатом с Францией о субсидиях и оборонительном союзе, ресурсы самой Швеции не позволяли ей достичь в подготовке к войне необходимого уровня. Не помогли Швеции и трехмиллионная субсидия Франции, и ее обязательство, впрочем, не претворенное в жизнь, подвигнуть на войну с Россией Турцию, которая была озабочена тем, как отразить ожидавшееся нападение персидского шаха Надира.

Тем не менее манифестом 24 июня 1741 года Швеция объявила войну России, мотивируя ее вмешательством России во внутренние дела Швеции, под которым подразумевались вопрос о наследовании престола, употребление в адрес Швеции оскорбительных выражений, лишение права шведских подданных искать удовлетворение претензий в русских судебных инстанциях, запрещение ввоза хлеба из территорий, ранее принадлежавших шведам. Манифест объявлял, что король далее не может «терпеть все сии нарушения мирного договора», которые и вынудили его «взяться за оружие».

Все эти обвинения выглядят надуманными, их можно было без труда решить переговорами. В частности, предусмотренное Ништадтским миром разрешение Швеции покупать хлеб на 50 тысяч рублей в год утрачивало силу, если Россию постиг неурожай. Подлинная причина войны выражена единственной фразой: уступленные России земли надо вернуть, ибо они являлись «оплотом государства».

Неизвестный художник. Портрет Петра Ласси. XVIII в.

Русский манифест от имени находившегося в колыбели императора был обнародован 13 августа 1741 года. Он начинался контробвинениями: никогда не бывало, чтобы христианские государства начали войну, «не объявя наперед о причинах недовольства своего или не учиняя по последней мере хотя мало основанных жалоб и не требуя о пристойном поправлении оных…».

Шовинистический угар (толпы людей забросали камнями здание русского посольства в Стокгольме) настолько затемнял разум шведских политиков, что они, развязывая войну, не учитывали реального соотношения сил Швеции и России. Их действия вполне можно было бы считать авантюрными, обреченными на неуспех, если бы они не рассчитывали на помощь сил в самой России. Шведы были настолько уверены в победе, что заранее заготовили мирный договор, предусматривавший уступку Швеции Карелии, Кексгольма, Выборга, Петербурга и всех земель по течению Невы. Если вдруг шведы потерпят поражение, то и в этом случае они не отказывались от территориальных притязаний, правда, ограничивавшихся островами Даго и Эзель.

Военные действия начались с поражения шведов 22 августа 1741 года у крепости Вильманстранд, когда русские войска под командованием генерал-фельдмаршала П. П. Ласси овладели крепостью и нанесли противнику значительный урон в живой силе. Вильманстранд был разграблен и разрушен, командовавший корпусом генерал Врангель с семью штаб-офицерами оказались в плену.

Другой корпус шведов, ведомый главнокомандующим К. Э. Левенгауптом, вступил на территорию России, и генерал обратился к русскому народу с воззванием, убеждавшим население, что «шведская достохвальная армия пришла в пределы России не с какой иной целью, как с помощью всевышнего Бога доставить шведской короне удовлетворение за все многочисленные обиды, нанесенные ей министрами иностранцами, которые в эти последние годы управляют Россией». Другая цель войны, согласно воззванию, состояла в освобождении русского народа «от несносного ига и жестокостей, которые позволяли себе министры…». Намерение шведского короля состоит в том, «чтобы избавить достохвальную русскую нацию для ее же собственной безопасности от тяжкого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании…».

Известие о разгроме шведского корпуса у Вильманстранда огорчило претендентку на русский престол Елизавету Петровну, поскольку оно не соответствовало планам заговорщиков, а обращение Левенгаупта «к достохвальной русской нации», напротив, обрадовало. Помимо воззвания, шведы и заговорщики возлагали надежды и на появление в шведской армии герцога Голштинского, рассчитывая, что против внука Петра не поднимется рука русского солдата. На поверку оказалось, что воззвание не сломило сопротивления русской армии, а герцог вообще не прибыл в Швецию.

До сих пор речь шла о планах заговорщиков, о призывах шведов к русской нации, чтобы общими усилиями освободитъ ее от иноземной тирании и обеспечить «свободное избрание законного и справедливого правительства». Обратимся теперь к вопросу, как реагировал на происходившие события правительственный лагерь, известно ли было Брауншвейгской фамилии и ее окружению что-либо о заговоре Елизаветы Петровны, о причастности к нему Шетарди и Нолькена?

Можно с полным основанием ответить, что все это было известно всем, кроме Анны Леопольдовны, от которой зависели ответные меры. Примечательно, что информация о существовании заговора исходила не только от шпионов, но и от его участника Лестока, по отзыву полковника Манштейна, «самого ветреного человека в мире и наименее способного что-либо сохранить в тайне. Он во всех знатных домах, где ему доводилось бывать, заявлял об ожидаемых переменах на троне».

Анна Леопольдовна оказалась неспособной оценить степень наступавшей опасности для нее и всей Брауншвейгской фамилии. Кто только не предупреждал ее об угрозе! Фаворит правительницы граф Линар рекомендовал заточить Елизавету Петровну в монастырь, но возлюбленная не согласилась, ибо полагала, что она нейтрализовала цесаревну дорогими подарками: в день рождения ей было выдано для погашения долгов 40 тысяч рублей из Соляной конторы и вдобавок к этой сумме дорогой браслет от правительницы и золотая табакерка от имени императора. Тот же Линар предложил выслать из России французского посланника Шетарди, однако правительница побоялась испортить отношения с Францией, и маркиз остался в Петербурге. И это в то время, когда Остерман писал русскому послу во Франции А. Д. Кантемиру: «Мы имеем полную причину желать его (Шетарди. – Н. П.) отзывания отсюда».

Граф Остерман со второй половины 30-х годов был прикован к постели, но обостренное предчувствие беды, подкрепленное донесениями шпионов, вынудило его решиться на отчаянный поступок: он велел одеть себя и отнести в кресле в покои правительницы, чтобы убедить ее принять меры самозащиты. Анна Леопольдовна не вняла советам и вместо продолжения разговора принялась показывать Остерману новые наряды для младенца-императора.

Еще один сигнал бедствия исходил от графа Р. Г. Левенвольде, прославившегося двумя страстями: к женщинам и картам. Он отправил Анне Леопольдовне тревожную записку. Прочтя ее, правительница не придала никакого значения предупреждению и изрекла: «Спросите графа Левенвольде, не сошел ли он с ума?» На следующий день она сказала ему: «Все это пустые сплетни, мне самой лучше, чем кому-нибудь другому, известно, что царевны бояться нечего».

Цесаревна ловко усыпляла бдительность правительницы. В день рождения императора она подарила ему игрушечное ружье и пару пистолетов, роскошно и художественно отделанных золотом. Правительница одарила Елизавету Петровну несравненно более дорогими подарками: украшением ценой в 200 тысяч франков и великолепным золотым сервизом для завтрака.

На Анну Леопольдовну не оказали влияния пророческие слова австрийского посла графа Бота: «Вы находитесь на краю бездны, ради Бога, спасите себя, императора и вашего супруга». Даже супруг правительницы Антон Ульрих, такой же недалекий, как и она, вероятно, по внушению Остермана, рекомендовал ей арестовать Лестока. Наконец, у Анны Леопольдовны должно было вызвать тревогу воззвание Левенгаупта, из содержания которого явно высвечивалось намерение Швеции свергнуть Брауншвейгскую фамилию.

Хотя предупреждения, исходившие от немецкого окружения правительницы, не вызвали у нее желания предпринять решительные меры, сомнения они все же посеяли. Иначе чем объяснить эпизод, происшедший за сутки до переворота, 23 ноября 1741 года, когда во время бала Анна Леопольдовна встала из-за карточного стола и пригласила цесаревну в отдельную комнату?

На удивление, цесаревна во время разговора с правительницей проявила несвойственные ей изворотливость, выдержку и актерское мастерство. Между двумя дамами состоялся следующий разговор.

– Что это, матушка, слышала я, что ваше высочество корреспонденцию имеет с армиею противника и будто вашего высочества доктор ездит ко французскому посланнику и с ним вымышленные факции в той же силе делает.

Елизавета Петровна нашлась, что ответить:

– Я с неприятелем отечества своего не имею никаких алианцов и корреспонденции, а когда лейб-медик ездит до посланника французского, то я его спрошу, а как мне донесет, то я вам объявлю.

Похоже, ответ Елизаветы Петровны, уверенный тон, с каким он был произнесен, убедили правительницу в непричастности собеседницы к заговору. По одним сведениям, обе настолько расчувствовались, что пролили слезы умиления; по другим – они возвратились в зал в крайнем расстройстве и возбуждении, заметно раскрасневшиеся. Как бы то ни было, но цесаревне и заговорщикам стало ясно, что правительству известно о существовании заговора, что с переворотом медлить, пока они на свободе, не следует: правительницу в любой момент могут убедить предпринять жесткие меры, и тогда им несдобровать. Таким образом, разговору 23 ноября следует придать значение первого сигнала, подвигнувшего Елизавету Петровну к незамедлительным действиям. Время переворота, намеченное на январь 1742 года, надлежало перенести на ближайшие дни. Даже не отличавшейся решительным характером Елизавете Петровне стало ясно, что промедление смерти подобно, что наступило время, чтобы от разговоров перейти к действиям. К решительным мерам подталкивал ее и маркиз Шетарди.

Вторым сигналом, побудившим заговорщиков к действиям, было полученное 24 ноября известие о том, что гвардейским полкам велено в течение суток подготовиться к походу против неприятельских войск, якобы двигавшихся к Петербургу. Слух об опасности, нависшей над столицей, был ложным, нарочито придуманным правительством, чтобы использовать его в качестве предлога для выдворения гвардейцев из Петербурга.

Третьим сигналом, подтолкнувшим Елизавету Петровну к решительным действиям, было известие о том, что правительница решила объявить себя императрицей, – свергать императрицу во много крат сложнее, чем правительницу, ибо в этом случае нарушалась присяга не беспомощному ребенку, а полноценной обладательнице императорской короны.

Луи Каравак. Портрет цесаревны Елизаветы Петровны.

Конец 1720-х. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Заговорщики понимали, что вывод войск из столицы лишал их военной опоры. Понимали это и гренадеры роты Преображенского полка, готовые поддержать Елизавету и опасавшиеся суровой расправы, если их причастие к заговору станет известно правительству.

Гренадеры через своих представителей обращались к Елизавете Петровне с просьбой «занять Всероссийский отеческий престол», чтобы прекратить расхищение страны, задолго до 24 ноября. Тогда она ответила: «Знаю, что отечество наше и для нас, а не чужих созданное, однако ж на прошение намерения вашего ответствовать нынче не могу, понеже так Богу изволишу».

24 ноября ситуация коренным образом изменилась. Цесаревна обратилась за советом к приближенным. Фаворит Разумовский ей заявил: «Сия вещь не требует закоснения, но благополучнейшего действия намерением, а ежели продолжится до самого благополучного времени, то чувствует дух мой великое смятение не только в России, но и во многих государствах…»

Лесток посоветовал в тот вечер послать за гренадерами, чтобы «им объявить намерение свое и за клятвой их посоветовать с ними о том довольно, каким образом производить сие действие, не отлагая в дальность, понеже самое время не повелевает».

Явившимся представителям гренадеров было велено вернуться в казармы, «чтобы оные сию ночь или сие время оставя, дожидали повторительного ее величества ордонанца».

Цесаревне прибавили решительности два рисунка, сделанные Лестоком, по одним сведениям, на игральных картах, по другим – на куске картона. На одном из них доктор изобразил свою пациентку с императорской короной на голове, на другом – в монашеском одеянии и инструменты для пыток и казней. Лесток прокомментировал рисунок: «Ваше императорское величество должны избрать: быть ли вам императрицей или отправиться на заточение в монастырь и видеть, как ваши слуги погибают в казнях». Он убеждал ее более не медлитъ, и последнее решение было принято на следующую ночь.

В 2 часа ночи 25 ноября Елизавета Петровна, надев сверх платья кирасу, в сопровождении Лестока, Воронцова и Шварца, учившего ее музыке, отправилась в казармы Преображенского полка добывать корону. Там она обратилась к ожидавшим ее гренадерам со словами: «Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте за мною. Готовы ли вы умереть со мной, если понадобится?» В ответ она услышала: «Матушка, мы готовы, мы их всех перебьем». Такой ответ противоречил клятве Елизаветы Петровны, данной накануне, никого из подданных не казнить, не проливать их кровь. Поэтому она заявила: «Если вы будете так делать, то я с вами не пойду». Далее последовала взаимная клятва: «Я клянусь этим крестом умереть за вас, клянитесь и вы сделать то же самое для меня». После этого прозвучал призыв: «Так пойдемте же и будем только думать о том, чтоб сделать наше отечество счастливым во что бы то ни стало».

По другому источнику, слова, произнесенные Елизаветой Петровной, были иными: «Не опасайтесь, друзья! Хотите ли мне служить, как отцу моему служили? Самим вам известно, коликих я претерпела нужд и ныне в крайности претерпеваю».

Ювелир («бриллиантщик») двора Н. Позье сообщает еще один вариант диалога цесаревны с гренадерами. Елизавета Петровна спросила у гренадеров: «Признаете ли вы меня за дочь вашего императора Петра Первого?» Получив утвердительный ответ, цесаревна задала еще один вопрос: «Готовы ли вы помочь мне сесть на престол, который у меня отняли?» Услышав положительный ответ, Елизавета велела: «Пусть 300 человек из вас возьмут оружие и идут за мной, а остальные из полка… пусть ожидают моих приказаний».

Позье, скорее всего, со слов Лестока, описывает события в ночь с 24 на 25 ноября так: прибыв во дворец к Елизавете Петровне, он обнаружил ее еще не совсем решившейся на переворот, «но как пред тем Лестоку сообщили, что ее завтра арестуют вследствие сведений, доставленных регентше о том, что нечто затевается против нее… то он взял принцессу Елизавету за руку, свел ее в сани, ожидавшие их на дворе, и, говоря ей, что если она не пожелает, чтобы на следующее утро его казнили, а ее сослали на всю жизнь в Сибирь или сделали что-нибудь похуже, убедил принять твердое решение. Заперев на ключ всех бывших в ее дворце и ничего не знавших о предстоящем деле, Лесток проводил Елизавету до саней, на облучке которых камергер Воронцов сидел кучером». Лесток вместе с Петром Грюнштейном стали на запятки и отправились в казармы.

В приведенных свидетельствах немало апокрифического, в частности преувеличение роли Лестока – будто он рассеял последние сомнения цесаревны в необходимости совершить переворот именно в ночь с 24 на 25 ноября. Думается, и без аргументов Лестока Елизавете Петровне после беседы с правительницей и получения известий об отправке гвардейских полков в Финляндию было абсолютно ясно, что настал час использовать последний шанс и что промедление грозит ей заточением.

Заручившись горячей поддержкой своего начинания у гренадеров, Елизавета Петровна велела следовать за ней – арестовывать Брауншвейгское семейство: правительницу Анну Леопольдовну, ее супруга и сына – годовалого императора – и только что родившуюся дочь. Она сидела в санях, окруженная гренадерами. Численность сторонников цесаревны увеличивалась с каждой минутой. К заговорщикам охотно примкнул и караул, охранявший дворец, в покоях которого спокойно спали ничего не подозревавшие вершители судеб страны. Они не оказали сопротивления и были отправлены в дом, где проживала цесаревна.

Отдельные отряды должны были арестовать самых видных сторонников Брауншвейгской фамилии – графов Миниха, Остермана и Головкина, а также барона Менгдена, причем первые трое были избиты солдатами. Менее важным сановникам был объявлен домашний арест. Среди важных персон затесались русские вельможи – вице-канцлер граф Михаил Гаврилович Головкин, доверенное лицо Анны Леопольдовны, кстати, и рекомендовавший ей объявить себя императрицей.

Историки располагают подробным описанием происходившего в Зимнем дворце: «Великая княжна Елизавета Петровна пошла в караульню во дворце, где солдаты учинили ей на коленях присягу в верности. Воронцов и Лесток остались тут при ней, а тридцать человек гренадеров отряжены пойти вверх и вломиться в комнату, где регентша со своим супругом опочивали. Ворвавшись в оную, опрокинули они по неосторожности ночник, от чего в комнате глубокая тьма сделалась. Внесши свечу из переднего покоя, где одна служанка спала, понуждали они с удивлением пробужденную регентшу встать с постели. Она, накинув на себя одну токмо юбку, встала, и призванная из переднего покоя служанка надела на нее чулки и башмаки. Сверх того, повесила она на себя бархатную на собольем меху епанечку, и когда гренадеры ее уже повели, то попросила за стужею капор на голову, который и надела сама.

Е. Е. Лансере.

Преображенцы провозглашают императрицей Елизавету Петровну. 1913.

Тверская областная картинная галерея

Все сие происходило в великой тишине, ибо гренадеры весьма тихо говорили, и регентша ничего более не сказала, как токмо вопросила, можно ли ей еще однажды повидаться со своей тетушкой великою княжною Елисавет Петровною?

Как ее увели, то герцог, супруг ее, сидел еще на постели. Двое гренадеров, взявши его под руки, окутали одеялом и понесли вниз с высунувшимися наружу босыми ногами в сани, где покрыли его еще шубою. А после вынесли его верхнее и исподнее платье».

Все происшедшее продолжалось менее часа, так что новая императрица в третьем часу въехала в Зимний дворец, где, немного отдохнув, отправилась в церковь, чтобы отслужить благодарственный молебен. На площади ликовали толпы как военных, так и гражданских лиц, восторженно приветствовавших новую императрицу. Елизавета Петровна, а вместе с нею и те, кто был недоволен засильем немцев, торжествовала успех.

Императрицу окружили гренадеры, обеспечившие ее победу, и обратились к ней с просьбой: «Ты, матушка, видела, как усердно мы сослужили тебе свою службу; за это просим одной награды – объяви себя капитаном нашей роты, и пусть мы первые присягнем тебе».

Елизавета согласилась.

К 8 часам был составлен манифест, извещавший подданных, что отныне их императрицей стала дочь императора Петра Великого Елизавета. В нем говорилось: «…Все наши как духовного, так и светского чинов верные подданные, а особливо лейб-гвардии нашей полки всеподданнейше и единогласно нас упросили, дабы мы для пресечения всех тех происшедших и впредь беспокойств и непорядков, яко по крови ближняя, отеческий наш престол всемилостивейшее восприять соизволили…»

Этот текст дает полное основание уличить составителей манифеста в искажении действительности. Во-первых, в перевороте участвовали не все гвардейские полки, а несколько сотен гренадеров одного полка – Преображенского. Остальные всего лишь присоединились к ним и прямого отношения к активным действиям не имели. Во-вторых, и это самое главное, в манифесте сказано, что все как духовные, так и светские чины якобы «единогласно» просили Елизавету занять престол, в то время как не только «все подданные», но и вельможи, а также духовные иерархи понятия не имели о том, что под покровом ночи происходило в казарме Преображенского полка и в Зимнем дворце.

Обратимся к свидетельству одного из вельмож, сенатора Якова Петровича Шаховского, оставившего потомкам свои «Записки». Накануне переворота, сообщает Шаховской, день 24 ноября он провел у вице-канцлера М. Г. Головкина на торжествах по случаю празднования дня рождения его супруги, на которых присутствовало множество сановников, в том числе и иностранные дипломаты. Празднество, сопровождавшееся обедом, ужином и балом, продолжалось до часа ночи. Возвратившись далеко за полночь домой, Яков Петрович улегся спать, но вскоре услыхал стук в ставни спальни и громкий крик экзекутора Сената, «чтоб я как наискорее ехал в цесаревинский дворец, ибо де она изволила принять престол российского правления, и я де с тем объявлением теперь бегу к прочим сенаторам». Спросонья, не разобравшись, в чем суть дела, Шаховской пожелал узнать у экзекутора подробности, но того и след простыл.

Сенатор быстро оделся, сел в карету и отправился к дворцу Елизаветы. На пути оказались толпы народа, так что он вынужден был добираться до цели пешком. Слышались голоса: «Здравствуй, наша матушка Елизавета Петровна». Во дворце он встретил сенатора А. Д. Голицына. «Мы, сдвинувся поближе, спросили тихо друг друга, как это сделалось, но и он, так же как и я, ничего не знал». Наконец, оба сенатора встретились с П. И. Шуваловым, который «рассказал нам о сем с помощью всемогущего начатом и благополучно оконченном деле».

Объяснять восшествие на престол волеизъявлением светских и духовных чинов – не изобретение сочинителей данного манифеста; такое объяснение можно обнаружить и в предшествующих и последующих манифестах, извещавших подданных о восшествии на престол нового государя или государыни в результате переворота кучки заговорщиков. Политика, как видим, и в то отдаленное время была делом нечистоплотным.

Аналогичную фальсификацию можно обнаружить и в другом манифесте, связанном с воцарением Елизаветы Петровны. Если цель манифеста 25 ноября состояла в информировании подданных о том, что отныне трон заняла цесаревна Елизавета, то задача манифеста, обнародованного спустя три дня, 28 ноября, заключалась в обосновании прав Елизаветы на престол, в доказательство того, что она не узурпаторша, а законная его наследница. Манифест ссылается на завещание (Тестамент) Екатерины I, определившее порядок наследования после смерти Петра II бездетным: трон, как помним, должна занять Анна Петровна и ее наследники, и только после нее могла претендовать Елизавета Петровна с наследниками. Анна Петровна скончалась в 1728 году, родив сына Карла-Петра-Ульриха. Он и должен стать наследником после смерти Петра II. Однако члены Верховного тайного совета игнорировали Тестамент, избрав императрицей Анну Иоанновну.

Манифест обвиняет Остермана в том, что он скрыл Тестамент Екатерины, согласно которому наследовать трон должна якобы Елизавета. Но шансов у Елизаветы стать императрицей не было: верховники, за исключением Г. И. Головкина и А. И. Остермана, являясь представителями знатнейших в России фамилий, считали, что сама Екатерина, бывшая служанка пастора Блока, не имела никаких прав царствовать, а ее дети Анна и Елизавета являлись внебрачными. Поэтому имя Елизаветы даже не фигурировало в качестве наследницы престола, и обвинение Остермана в том, что он скрыл существование Тестамента, является зряшным.

Вернемся к заговору. Он происходил не по сценарию, предусматривавшему активное в нем участие Франции и Швеции. Финансовая помощь Франции Елизавете была ничтожной – из запрошенных Елизаветой 150 тысяч рублей на подкупы она получила всего две тысячи дукатов. Шетарди, депеши которого пестрели фразами о его исключительной роли в организации заговора, точнее в подталкивании Елизаветы к тому, чтобы совершить рискованный шаг, не только не участвовал в ночных событиях 25 ноября, но и не знал о них. Маркиза известили о состоявшемся перевороте, когда он был завершен, и ему ничего не оставалось, как поздравить сообщившего ему эту новость П. И. Шувалова с успехом. Посол Франции испытывал некоторую неловкость перед королем и отправил ему пространную депешу с описанием таких деталей переворота, которые создают видимость его активного в нем участия.

На обочине событий оказалась и Швеция. Надежды реваншистов были опрокинуты успешными действиями русской армии, разгромившей в самом начале шведский корпус у Вильманстранда. Поражение лишило шведов возможности триумфально войти в Петербург, чтобы там посадить на трон Елизавету. Эта же неудача, как и переворот, совершенный без участия Швеции, освободили императрицу от выплаты каких-либо компенсаций, ибо услуга не была оказана. Манифест Левенгаупта, вызвавший, по словам Шетарди, у Елизаветы «радость», которая равнялась ее нетерпению, тоже не достиг цели, ибо мог быть распространен после переворота. Поэтому устные обещания цесаревны утратили силу, что бесспорно укрепило позиции и престиж императрицы.

На радостях императрица на третий день после переворота отправила Людовику XV личное послание: «Мы нисколько не сомневались, любезнейший брат и истинный друг, что ваше величество не только по дружественному отношению наших августейших предков с удовольствием узнаете об этом счастливом событии, благоприятном для нашего государства, но будет одушевлено теми же намерениями, которые мы имели касательно всего, что может служить для ненарушимого и прочного сохранения и упрочения дружбы, к счастью, связывающей оба двора, ибо мы, с нашей стороны, во все наше царствование приложим особое старание к тому и с радостью воспользуемся всеми случаями, чтобы все более и более убеждать ваше величество в наших искренних и неизменных чувствах».

Это письмо – свидетельство наивности императрицы, слепо верившей в искренность добрых отношений Франции к России, о которых постоянно напоминал ей Шетарди. В апреле 1742 года австрийский посол Ботта передал царице перехваченную в Вене инструкцию министра иностранных дел двора «любезнейшего брата и истинного друга» послу в Турции де Кастелану, содержавшую самые недоброжелательные выражения в адрес России: «последний переворот означает конец московского величия»; «цесаревна Елизавета решила не предоставлять ни одной высшей должности иностранцам», «предоставленная самой себе Россия не преминет вернуться в свое прежнее ничтожество».

Прочтя эти строки, Елизавета была удивлена, но продолжала находиться в плену изысканных любезностей Шетарди, хотя инструкция несколько остудила пылкую любовь, лично ею испытываемую по отношению к Франции.

Глава третья

После переворота

Легкость, с которой досталась корона дочери Петра Великого, вызвала всеобщее ликование. Радовались успеху не только Елизавета и ее ближайшее окружение, гренадерская рота, совершившая переворот, но и многие вельможи, чье самолюбие и достоинство унижали немцы, окружавшие трон при Анне Иоанновне и сохранившие свое влияние при Анне Леопольдовне. На Дворцовой площади раздавались приветственные возгласы в адрес новой императрицы, восторг народа, запрудившего обширное пространство у Зимнего дворца, был очевиден.

У заговорщиков был план захвата власти, но отсутствовал план, как распорядиться этой властью после удачного исхода переворота, какие изменения последуют в ближайшем и отдаленном будущем во внутренней и во внешней политике страны. Правда, предшествующая глава убеждает нас в том, что заговорщики руководствовались не заранее составленным планом, а сценарием, стихийно и неожиданно возникшим вследствие изменившихся условий.

Что касается планов на будущее, то они отсутствовали – среди участников переворота не было лиц, мысливших категориями государственного масштаба, способных предложить новые пути, по которым должна двигаться страна, либо скорректировать старые. Начнем с самой Елизаветы Петровны, по отзывам современников, не лишенной ума, имевшей сказочно привлекательную внешность, общительную, сострадательную, хотя и мстительную, натуру, не прощавшую нанесенных ей обид. Перечисленных качеств вполне достаточно для положительной оценки частного лица, но они не восполняют отсутствия качеств, необходимых государственному деятелю: масштабного мышления, осознания ответственности за свои поступки перед подданными, желания быть слугой государства и способности тянуть нелегкую лямку этой службы. Словом, добродетели Елизаветы Петровны не были дополнены навыками управления государством и, как увидим в следующей главе, желанием овладеть этими навыками.

В самой общей форме Елизавета Петровна обещала восстановить порядки, существовавшие при ее отце, заявив: «Пусть все будет, как при батюшке». На деле это заявление оказалось выполненным лишь частично – реставрация порядков петровского времени коснулась далеко не всех сфер жизни общества, судеб некоторых учреждений. Так, Сенат из Высокого вновь стал Правительствующим, но более громоздким, чем при Петре Великом: при нем было девять сенаторов, а стало четырнадцать. Восстановлены три центральных учреждения, ликвидированных преемниками реформатора: Берг-коллегия, Мануфактур-коллегия и Главный магистрат. Упразднено учреждение, в котором верховодил А. И. Остерман, являвшееся оплотом немецкого засилья, Кабинет министров. Ликвидирована также недоброй памяти Доимотная комиссия, беспощадно выколачивавшая доимки по налогам и разнообразным сборам. Восстановлен существовавший при Петре порядок назначения на важнейшие должности в государственном аппарате русских вельмож, а не иностранцев.

Д. Н. Кардовский Заседание Сената петровских времен. 1908.

Лист из издания Иосифа Кнебеля «Картины по русской истории»

Перечисленными мерами ограничивалась реставрация петровских порядков. Поэтому обещание «пусть все будет, как при батюшке» имело скорее декларативное, чем реальное значение. Упрекать в этом Елизавету Петровну нет оснований. Напротив, здравый смысл подсказывал ей, что реанимация отвергнутых временем порядков и узаконений грозила утратой короны: не был восстановлен указ о единонаследии 1714 года, вызывавший протест дворян, поскольку он обязывал родителей передавать недвижимое имущество только одному из сыновей; не соблюдалась практика прохождения службы дворянскими отпрысками в качестве рядовых солдат гвардейских полков – для них был учрежден дворянский шляхетный корпус, учебное заведение, освобождавшее их от обременительной солдатской службы; не была восстановлена громоздкая структура областной администрации, породившая колоссальное количество чиновников. Более того, императрица отважилась совершить акцию, противоречившую воле «батюшки», – она восстановила упраздненное им гетманство на Украине. Все это, вместе взятое, свидетельствовало об отсутствии приведенных в систему намерений, которые она собиралась претворить в жизнь.

В ближайшем окружении Елизаветы Петровны, среди участников заговора, отсутствовали лица, способные дать ей разумный совет, подсказать курс, которым должен следовать государственный корабль. Объяснялось это тем, что в годы царствования Анны Иоанновны вельможи чурались опального двора цесаревны, ее двор пребывал в изоляции, исключавшей возможность участия в управлении государством. Придворные должности камер-юнкеров, занимавшиеся Шуваловым и Воронцовым, не могли научить их искусству управления страной. Понадобилось десятилетие, чтобы из молодых людей выросли вельможи, способные исполнять высокие должности в правительственном механизме.

К заговору были причастны два иностранца: лекарь Иоганн Герман Лесток и посол Франции при русском дворе маркиз Шетарди. Лесток, как уже говорилось, импонировал цесаревне близкими ей свойствами натуры: веселостью, беззаботностью, остроумием, услужливостью, но не более того. Посол Шетарди, напротив, был человеком умным, образованным, ловким, умевшим расположить к себе собеседника, но все эти качества были использованы им, выступавшим в качестве главного советника Елизаветы Петровны во внешнеполитических делах, не в интересах России, а во вред ей, в интересах Франции и Швеции.

Итак, программа царствования у Елизаветы Петровны отсутствовала, но сложившаяся после переворота обстановка требовала от нее незамедлительной и решительной реализации неотложных дел. Назовем некоторые из них. Во-первых, как поступить с лицами свергнутой Брауншвейгской фамилии и ее немецким окружением, чтобы лишить ее возможности вернуть себе трон? Второй вопрос, волновавший императрицу, женщину добрую, с переполнявшим ее душу чувством признательности к организаторам переворота, состоял в том, как их достойно отблагодарить. Третья, едва ли не самая сложная задача – как выйти из войны со Швецией, не оскорбляя ее престижа и не нанося ущерба интересам России. Ситуация осложнялась тем, что Швеция взялась решить непосильную для себя задачу – нанести сокрушительное поражение русской армии. Случилось противоположное: не посвященные в тайные замыслы заговорщиков генералы, командовавшие русской армией, выполняя присягу и свой воинский долг, наносили противнику существенные удары, однако эти удары шведов не отрезвляли, и они не отказывались от намерения силой оружия вернуть территории, отошедшие к России по Ништадтскому миру.

Наконец, четвертая, тоже непростая задача – как укротить бесчинствовавших гренадеров, эту пьяную толпу янычар (так их называли современники), безнаказанно творивших произвол в столице.

И.Н. Никитин. Портрет Петра I.

Первая половина 1720-х.

Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Решение поставленных задач требовало от императрицы холодной рассудительности, взвешенных действий, учитывающих не только сиюминутные результаты, но и их последствия. Императрица же нередко действовала, руководствуясь не столько рассудком, сколько чувствами, эмоциями, симпатиями и антипатиями. Эта черты ее характера влияли не только на действия и поступки, совершенные после переворота, но и сказывались на протяжении всего ее царствования. Личные интересы и чувства иногда довлели над интересами государственными, последние приносились в жертву эмоциям и в конечном счете приводили или могли привести к нежелательным результатам. Так проявлялся характер императрицы, в котором доброта и сердечность уживались с мстительностью и жестокостью, в особенности если поступки, вызывавшие ее гнев, касались ее личности.

Этими чертами дочь коренным образом отличалась от своего родителя. Петр считал себя слугой государства и свои поступки соразмерял с интересами государства, за исключением тех случаев, когда темперамент брал верх над рационалистическим подходом к делу.

Господство чувства над рассудком проявилось у императрицы в первые же дни ее царствования, когда решалась судьба свергнутой Брауншвейгской фамилии. Сердобольная императрица, решая судьбу годовалого императора, его сестры, матери и отца, едва не совершила губительного для своих интересов поступка – на третий день после переворота, 28 ноября, был опубликован манифест, определявший будущее Брауншвейгской фамилии. В нем было сказано: «Из особливой нашей природной к ним императорской милости, не хотя никаких им причинить огорчений с надлежащею им честию и с достойным удовольствием, предав все их к нам разные предосудительные поступки крайнему забвению, всех их в их отечество всемилостивейше отправить повелели».

Намерение императрицы отправить на родину свергнутую семью подтверждает и близкий к императрице французский посол маркиз Шетарди: «Отъезд принца и принцессы Брауншвейгской с детьми решен, и, чтобы заплатить добром за зло, им выдадут деньги на путевые издержки и будут с ними обходиться с почетом, должным их званию». Более того, Шетарди извещал министерство, что «царица также предположила назначить им более или менее значительное ежегодное денежное пособие». Елизавета Петровна даже обратилась к Анне Леопольдовне с вопросом, не хочет ли она перед отъездом выразить какое-либо желание. Та выразила единственную просьбу – не разлучать ее с фрейлиной Менгден, на что получила согласие.

Подготовка к отъезду свергнутого семейства не откладывалась в долгий ящик – торжествовавшая победу Елизавета Петровна справедливо считала главной задачей скорейшее выдворение его из столицы, чтобы тем самым лишить возможности авантюрного склада лиц восстановить его в правах. С точки зрения устранения сиюминутной опасности решение удалить императора из столицы было абсолютно правильным, но столь же рискованным и ошибочным было намерение отправить свергнутую фамилию на родину. Император, находясь вне России, мог в любое время стать орудием какого-нибудь авантюриста, либо разменной монетой враждебного России государства, либо средством давления на внешнюю политику России.

Дальнейший ход событий дает основание полагать, что Елизавета Петровна оказалась не столь беспечной и наивной, как могло показаться при чтении манифеста.

Сопровождать правительницу от Петербурга до столицы Курляндии – Митавы было велено генерал-поручику Василию Федоровичу Салтыкову, возглавившему отряд в сто солдат. Как и всегда в подобных случаях, Салтыков был снабжен инструкцией, подписанной в день обнародования манифеста – 28 ноября 1741 года. Она предусматривала маршрут движения кортежа: Петербург – Нарва – Дерпт – Митава. Конечный пункт назначения Митава в то время входила в состав Польши. Инструкция предлагала выезжавшим из России их светлостям оказывать «должное почтение, решпект и учтивость», с тем чтобы им не дать «ни малейшей причины в чем-либо к жалобе». Инструкция обязывала Салтыкова заботиться о комфорте путешественников, об обеспечении их разнообразным продовольствием, жильем, чтобы они до границы не испытывали никаких неудобств. На путевые расходы ассигновалась крупная по тем временем сумма – шесть тысяч рублей.

Неизвестный художник. Венценосный младенец

Иван Антонович с котенком. XVIII в.

В течение суток, истекших со времени подписания манифеста и инструкции, в сознании Елизаветы Петровны произошли изменения, ужесточившие надзор за путешествующей фамилией: в манифесте и инструкции 28 ноября императрица предстает милосердным человеком, великодушно прощавшим притеснения, чинимые ей Брауншвейгской фамилией в месяцы, когда Анна Леопольдовна была правительницей. 29 ноября Елизавета подписала так называемую секретную инструкцию, значительно ограничивавшую свободу подневольных путешественников: Салтыкову предписывалось строго следить за тем, чтобы конвоируемые пребывали в полной изоляции, чтобы они ни с кем не общались, особенно бдительно надлежало следить за возможными «подсылками» из Петербурга. Присмотр надо было осуществлять с возможной деликатностью, скрытно, «искусным образом», чтобы у принцессы и принца не вызвать подозрений и недовольства.

Секретный надзор за путешественниками поручалось вести офицерам, специально приставленным к каретам, в которых ехали члены семьи и их прислуга. В отличие от инструкции 28 ноября, предусматривавшей проезд кортежа через крупные города и использование для ночлега дворцов, секретная инструкция предписывала объезжать города, двигаться по глухим дорогам и «беспременным образом изыскивать приличные претексты» (причины. – Н. П.) при объяснении изменений маршрута; если проезд через города неизбежен, то его следовало совершать в ночные часы.

Едва просохли чернила на подписи Елизаветы под «секретной» инструкцией, как в тот же день была подписана новая, на этот раз «секретнейшая» инструкция, которая перечеркивала содержание двух предшествующих. Если первые две требовали «поспешности» в езде, то «секретнейшая» предлагала совершать продолжительные остановки – «путь продолжать как возможно тише»; в Нарве, например, под предлогом невозможности обеспечить кортеж лошадьми надлежало сделать остановку на восемь – десять дней. Но главное отличие «секретнейшей» инструкции состояло в изменении конечного пункта путешествия – вместо доставки семейства в заграничную Митаву его следовало оставить в Риге, то есть в пределах России.

До сих пор в точности не выяснено, как случилось, что императрица в течение двух суток подписала три исключавшие друг друга инструкции. Нам представляется наиболее вероятным следующее объяснение поступков императрицы: манифест и инструкция 28 ноября явились плодом искреннего порыва великодушия и милосердия Елизаветы Петровны, проявленных ею без консультации с более опытными советниками, без учета того, какие беды могло принести для нее и для страны пребывание свергнутого императора за пределами России. «Секретная» и «секретнейшая» инструкции – результат стороннего влияния на императрицу, причем это влияние в полной мере проявилось не сразу, а нарастало постепенно, пока не вылилось в окончательное решение оставить пленников в России.

Подобный ход событий подтверждает и донесение саксонского посланника Пецольда в Дрезден: «Если при восшествии на престол императрицы Елизаветы обещано было в манифесте свободно отпустить из России принцессу Анну, то это произошло единственно от того, что сказалось не довольно основательное обсуждение этого предмета. Теперь же, конечно, никто, желающий царице добра, не посоветует ей этого, да и никогда тому не бывать, пока он, Лесток, жив и что-нибудь значит. Россия есть Россия, а так как не в первый раз случается на свете, что публично объявленное не исполняется потом, то императрице будет решительно все равно, что подумает об этом публика».

Отметим, если бы у Елизаветы изначально не было намерения отправить поверженное семейство «во отечество», то маршрут движения кортежа пролегал бы не к западным границам, а во внутренние губернии России или в Сибирь, Пецольд, как видим, назвал и советника, по настоянию которого узники были оставлены в России, – им оказался лекарь Лесток.

Одновременно с удалением из столицы Брауншвейгской фамилии Елизавета Петровна проявила не менее важную заботу о безопасности трона – содержание под стражей и предание суду самых активных противников воцарения Елизаветы Петровны, способных, если они будут на свободе, поколебать уверенность императрицы в прочности своего положения. Напомним имена взятых под стражу: Остерман, Миних, Головкин, Левенвольде, Темирязев.

Незаурядной личностью, более всех виновной в том, что в течение одиннадцати лет преграждал цесаревне Елизавете путь к трону, был Андрей Иванович Остерман. Он пережил смену пяти царствований: Петра Великого, Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, Иоанна III, благополучно избегал тяжких последствий происходивших при дворе потрясений, вовремя умея притвориться больным, уклониться от схваток соперничавших сторон до тех пор, пока не убеждался, что одна из них брала верх, и тогда спешил примкнуть к победителям.

Всматриваясь в его биографию, нетрудно заметить важную особенность его карьеры, подмеченную как современниками, так и историками. Ему много раз доводилось быть в эпицентре событий: в одних случаях, во избежание возможных неприятностей, он назывался больным, залегал на дно и как бы со стороны зорко наблюдал за ходом событий; в других случаях он, уклоняясь от явного участия в событиях, управлял ими втайне. При этом он всякий раз руководствовался судьбой своей карьеры. Ради нее он готов был на мелкие и крупные подлости, проявляя черную неблагодарность лицам, ему покровительствовавшим, как, например, Шафирову и Меншикову. Во всех случаях Остерман умел выходить сухим из воды, постоянно изображая свою непричастность к трагедиям, постигшим тех или иных вельмож.

Необыкновенный нюх, которым он обладал и которым ловко пользовался, на этот раз проявился с опозданием и не спас Андрея Ивановича от беды. Что он страдал подагрой и нуждался в лечении – факт бесспорный. Однако бесспорно и другое – неслучайность выбора времени для выезда из России для лечения недуга: болезнь его терзала несколько лет, но желание оказаться за границей и избавить себя от ожидаемой кары он высказал лишь за несколько недель до своего падения. Нельзя не согласиться с объяснением этого факта английским дипломатом Финчем: «Никогда не поверю, чтобы он отправился в путь, пока не уверился, что доверие к нему утрачено совершенно».

У Елизаветы Петровны и Остермана издавна сложились неприязненные отношения, по крайней мере раньше 1730 года, когда он не предъявил Верховному тайному совету завещание Екатерины I, из которого следовало, что наследницей престола должна была стать цесаревна. Елизавета Петровна, видимо, также заподозрила Остермана в проявленной им инициативе с отчетом о расходовании выделенных ей денег – расточительность не позволяла цесаревне держаться в рамках ассигнованной суммы, и она постоянно пребывала в долгах. Андрей Иванович позволял себе и мелкие уколы, ущемлявшие самолюбие цесаревны. Так, цесаревна в правление Анны Леопольдовны стала ревниво относиться к непочтительности, проявляемой к ее сану дочери Петра Великого: в октябре 1741 года персидский посол лично раздавал подарки шаха представителям двух династий: Брауншвейгской и Романовых. Елизавета Петровна была глубоко оскорблена, что ей подарок вручил не посол, а чиновник посольства. Цесаревна заподозрила в нарушении этикета Остермана и, возмущенная этим поступком, заявила: «Скажите Остерману следующее: если он забыл, что мой отец и моя мать возвысили его из должности учителя и незначительного секретаря, в которой он прежде состоял, то я сумею ему напомнить, что я дочь Петра I и об уважении, какое он мне обязан оказывать».

Неизвестный художник. Генрих Иоганн Фридрих

(Андрей Иванович) Остерман. XVIII в.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Это заявление не относится к числу выдуманных, его подтвердил и Шетарди, который записал после беседы с Елизаветой: «Остерман по кончине Петра I был лишь очень незначительным лицом и обязан всем своим возвышением царице Екатерине, матери принцессы; самое меньшее, что она считала возможным сделать в наказание за его неблагодарность, – это лишить его всех должностей, как только она будет иметь на то власть».

Елизавета Петровна напрасно приписывала возвышение Остермана своей матери. На самом деле именем Екатерины действовал Меншиков, покровительствовавший Андрею Ивановичу и усердно содействовавший его карьере. Это по рекомендации Александра Даниловича Остерман был назначен членом Верховного тайного совета; умение угодить патрону вместе с умением организовать работу учреждения, в котором служил, постепенно превратило Андрея Ивановича в незаменимого человека, на котором держалась повседневная работа Верховного тайного совета.

Английский дипломат был крайне удивлен столь резким выпадом против Остермана, чего ранее не позволяла себе цесаревна: «Все были поражены той живостью и горячностью, с какой она говорила об этом обстоятельстве».

Другое, по сути, ничтожное нарушение придворного этикета Елизавета Петровна тоже приписывала проискам Остермана: на торжество по случаю годовщины со дня рождения императора ее приглашал не обер-гофмаршал, как положено по придворному этикету, а гофмаршал.

Но все эти козни Андрея Ивановича бледнели в сравнении с повторной утайкой завещания Екатерины I и его намерением выдать Елизавету замуж за какого-нибудь захолустного принца и тем самым лишить возможности когда-либо занять престол. Елизавета Петровна решительно возражала против любого замужества и одному из женихов, французскому принцу Людвигу Франсуа Конти, шутя заявила, «что девице, достигшей 32 лет, неприлично искать жениха».

План Остермана, поданный еще Анне Иоанновне, напротив, состоял в выдворении цесаревны из России с помощью замужества. Он стал известен Елизавете после переворота, ареста Остермана и обнаруженного среди его бумаг документа следующего содержания: «1) Хотя опасения большого не видно, – делился своими соображениями Андрей Иванович с Анной Иоанновной, – чтоб со стороны голштинского принца и тетки его (Елизаветы. – Н. П.) несправедливейшему намерению ее императорского величества для предбудущей сукцессии (наследии престола. – Н. П.) какое важное препятствие быть могло, однако ж, с другой стороны и о том сумневаться невозможно, что может быть мочи и силы у них не будет, а охоту иметь будут; 2) права никакого они к тому не имеют, понеже в единой самодержавной воле и власти ее императорского величества состоит по собственному своему соизволению и благобретению сукцессора определить и назначить; 3) но дабы такожде всякие способы и возможности к тому отнять, видится, не беспристрастно против того потребные меры и возможности им к тому принять, и человеческие возможные предосторожности взять. Что принадлежит до тетки, то оную отдалить без сумнения наиспособнейшии и наилегчайшии способ был бы единожды за всё себя без всякого опасения от ней привести и для того приходит в рассуждение, в чем и прежде сего рассуждение было, а именно не возможно ли оную за отдаленного чужестранного и особливо за такого принца замуж выдать, от которого никогда никакое опасение быть не может. А против Голштинского принца можно чрез добрые и пристойные гарантии себя обнадежить». Известно, что Анна Иоанновна готова была реализовать план Остермана, но этому воспротивился Бирон. Не ясно, однако, почему этими советами и убедительными доводами не воспользовалась Анна Леопольдовна.

Для следствия над взятыми под стражу вельможами была учреждена Следственная комиссия в составе генералов Н. И. Ушакова и В. Я. Левашева, тайного советника А. Л. Нарышкина, генерал-прокурора князя Н. Ю. Трубецкого и князя М. М. Голицына, которой велено было определить степень виновности каждого из арестованных.

Строго говоря, учреждение комиссии, как и ее назначение, носило формальный характер: главная вина обвиняемых изложена задолго до создания Следственной комиссии – в манифесте 28 ноября 1741 года, и ее задача состояла в определении меры наказания каждому из обвиняемых.

Самые тяжкие обвинения были предъявлены А. И. Остерману. Главная его вина состояла в том, что он после смерти Петра II и Анны Иоанновны духовную матери Елизаветы Петровны «не токмо ничем не представлял, но умышленно оную утаил, разными вымыслами в недейство приводить и весьма уничтожить старался». Остерман, кроме того, обвинялся в сочинении проекта о правах Анны Леопольдовны на императорскую корону. Все это Остерман совершал, «усердствуя принцессе Анне» и в намерении «отлучить от наследства» Елизавету Петровну.

Личные обиды, нанесенные Елизавете Петровне, дополнялись множеством преступлений, наносивших ущерб государству: принимал единолично важные решения, ни с кем не советуясь, «на важнейшие посты в государстве употреблял чужих наций (и не довольно известных о их состоянии) людей, а не российских природных», ограждал иноземцев от наказания за преступления, многим из них выдавал из казны крупные денежные суммы, производил рекрутские наборы, своим свойственникам помогал продвижению по службе не по их достоинствам, а по родству, искоренял «многие славные и древние фамилии», подвергая их представителей «жестоким и неслыханным мучениям и экзекуциям», не щадя при этом не только знатных, но и «духовных персон».

Перечень преступлений фельдмаршала Миниха был короче, чем у Остермана, но зато в нем имелось такое серьезное, как стремление вручить правление Российской империей «в чужестранные руки». Под этим подразумевалось активное участие Миниха в назначении Бирона регентом, а затем низложение его, причем во время последней операции он объявил караулу, охранявшему дворец, что он якобы действует в интересах Елизаветы, а в действительности провозгласил правительницей Анну Леопольдовну, то есть обманул дворцовую стражу.

Миних обвинялся в том, что он «нам раньше чинил озлобление», устроив слежку за цесаревной. Вспомнили и об ущербе, нанесенном интересам России, когда он возглавлял Военную коллегию и занимал пост главнокомандующего в двух войнах: не привлекал генералитет для советов, но поступал «для собственной своей славы», не заботился «о сбережении людей», не имел никакого о них попечения, изнурял маршами, без всяких на то оснований штрафовал русских офицеров, некоторых представителей знатных фамилий держал под арестом скованными, «свойственников же своих и адрегентов или согласников не по достоинству производил».

Любопытная деталь обнаружилась в поведении подследственных: Остерман признал себя виновным по всем пунктам предъявленных обвинений, в то время как Миних упорно их отрицал. Общеизвестна активная роль Миниха в назначении Бирона регентом. Тем не менее фельдмаршал, зная, что Бирона услали за тридевять земель, в Пелым, настойчиво твердил, что «у него с ним, с регентом, умысла и тайного согласия в противность государственной пользы не было, и он к нему прямо конфиденции не имел».

Жан Жирарде. Портрет Станислава Лещинского.

Около 1750. Музей Лотарингии, Нанси

Отрицал Миних и обвинение в том, что, явившись во дворец, чтобы взять Бирона под стражу, он объявил караулу, что действует ради вручения короны Елизавете Петровне. Поначалу он показал: «Об имени императорского высочества императрицы Елизаветы Петровны и о герцоге Голштинском ничего он тогда не упоминал». После очных ставок под напором показаний очевидцев он признал, что «такие слова, как они показывают; о государыне императрице Елизавете Петровне и принце Голштинском он тогда, как ныне припоминает, говорил». Как тогда было принято, Миних сослался на слабую память. Он признал, что по повелению Анны Леопольдовны «организовал слежку за цесаревной», но «за беспамятством» утаил, что одному из соглядатаев разрешил нанимать извозчиков, чтобы ездить вслед за ней.

Серьезные обвинения были предъявлены Миниху как полководцу, командовавшему русской армией в двух войнах: за польское наследство и в русско-турецкой. Ему ставили в вину, что он начинал сражения без консультаций с генералитетом, отчего войска несли тяжелые потери, размеры которых он скрывал; что он продвигал по службе иностранцев в ущерб русским офицерам, часто применял по отношению к последним штрафные санкции – от рядовых до полковника включительно. Миних признал свою вину лишь в том, что штрафовал русских офицеров без суда и следствия («признавается виновным и просит милостивого прощения»). Остальные обвинения Миних отрицал, причем делал это столь неуклюже, что вызвал раздражение у всех, кто слушал его показания, в том числе и у Елизаветы Петровны, сидевшей за шторкой и оттуда следившей за следствием.

Почему он не показал генералам составленной им диспозиции атаки Гагельберга (война за польское наследство), стоившей русской армии значительных потерь? Потому что «уповал, что оная (диспозиция. – Н. П.) учинена порядочно». Почему скрыл подлинные потери при штурме этой крепости? Ответ: из-за «своей о том уроне печали».

Темной выглядит и история с бегством польского короля Станислава Лещинского из Данцига. Миних хвастливо заявлял в донесении двору, что «из города незамеченной не выйдет даже мышь». В действительности удалось бежать из блокированного Данцига даже королю, переодевшемуся в крестьянское платье. Следствие подозревало фельдмаршала в причастности к побегу Лещинского: «Для чего ты из Данцига упустил, с кем в том имел согласие, каким порядком оное происходило и что ты себе за то получил?» – допытывались следователи. Миних, разумеется, отпирался, зная, что свидетеля, доносившего о причастности его, фельдмаршала, к побегу, нет в живых.

Думается, и у Остермана были основания отклонить некоторые обвинения, но опытный интриган, постигший все тонкости подобных следствий, вполне сознавал бесполезность отрицать предъявленное обвинение, заведомо зная, какой приговор вынесет комиссия.

Бывший обер-гофмаршал Е. Г. Левенвольде, креатура Остермана, обвинялся в пособничестве своему шефу в его действиях как против Елизаветы Петровны, так и против интересов государства. Обвинялся он и в казнокрадстве: «великие суммы и пенсии ко истощению казны себе и другим исходатайствовал».

Вина барона К. Г. Менгдена, бывшего президента Коммерц-коллегии, состояла в продаже за границу в неурожайные годы, постигшие Россию, хлеба, что удвоило его цену в стране, отчего пострадали как обыватели, так и казна; в назначении Бирона регентом и участии в составлении обращенной к нему челобитной с просьбой согласиться быть регентом. Менгдену приписывались слова, призывавшие немцев к сплочению вокруг Бирона, символизировавшего немецкое засилье: «Если Бирона не будет, то они, иноземцы, все пропадут».

Бывший вице-канцлер М. Г. Головкин обвинялся в сочинении проекта указа, навсегда отрезавшего Елизавете Петровне путь к трону, – «о бытии рождаемым от принцессы Анны принцессам наследниками Российского престола», а самой Анне Леопольдовне быть императрицей, чем «нас он от наследства безбожно и против всего света законов отлучить намерен был».

Вина самого низкого по рангу среди находившихся под следствием вельмож, действительного статского советника Ивана Темирязева, состояла в том, что он первым подал мысль правительнице завладеть короной и дал задание сочинить соответствующий манифест.

Следственная комиссия, одновременно выполнявшая и судебную функцию, вынесла обвиняемым суровый приговор: Остермана – колесовать, Миниха – четвертовать, остальным – отрубить голову. Императрица, давшая клятву не проливать крови своих подданных, проявила милосердие, заменив казнь ссылкой: Остермана – в Березов, Миниха – в Пелым, Менгдена – в Колымский острог, Левенвольде – в Соль-Камскую, остальных – в Сибирь.

17 января 1742 года жители новой столицы барабанной дробью были оповещены о намечавшейся на следующий день экзекуции над осужденными. Экзекуция состоялась 18 января, а манифест о винах и мерах наказания был обнародован четыре дня спустя после экзекуции. Этот факт – доказательство неуверенных действий нового правительства.

Свидетельства современников дают представление о поведении преступников во время экзекуции и отправления их в ссылку. Одни из них проявили малодушие, другие, пребывая в состоянии шока, – равнодушие, третьи, к ним относился Миних, выказывали присутствие духа, бравировали готовностью принять смерть.

Приведем описание экзекуции, наблюдавшейся Э. Финчем из окна. Осужденных вывели из Петропавловской крепости, где они содержались, в сопровождении многочисленных солдат с примкнутыми штыками. Все они двигались пешими, лишь Остермана, лишенного способности передвигаться самостоятельно, везли в простых санях, запряженных одной лошадью. Осужденных подвели к эшафоту «около десяти часов, вынесли на носилках графа Остермана. Секретарь прочел перечисление преступлений, ему приписанных, изложенных на пяти листах. Его превосходительство, украшенный сединами, с длинной бородой, все время слушал с непокрытой головой внимательно и спокойно. Наконец, провозглашен был и приговор. Граф, как я слышал, должен был подвергнуться колесованию. Однако никаких приготовлений к такой ужасной казни не было видно. На эшафоте стояли две плахи с топорами при них, немедленно солдаты вытащили несчастного из носилок и голову его положили на одну из них. Подошел палач, расстегнув бывшие на преступнике камзол и старую ночную рубашку, оголил его шею. Вся эта церемония продолжалась с минуту. Затем графу объявили, что смертная казнь заменена ее величеством вечной ссылкой. Тогда солдаты подняли его и снова посадили на носилки.

Изобразив нечто вроде поклона наклонением головы, он тотчас сказал (и это были единственные слова, им произнесенные): “Пожалуйста, отдайте мне мой парик и шапку”, – тут же надел и то, и другое и, нимало не изменив своему спокойствию, стал застегивать ночную рубашку и камзол».

От описания поведения у эшафота остальных осужденных Финч воздержался, отметив лишь их изменившуюся внешность: все они, за исключением Миниха, стояли с длинными бородами, «но фельдмаршал был обрит, хорошо одет, держался с видом прямым, неустрашимым, бодрым, будто во главе армии перед парадом». Фельдмаршал, как известно, любил демонстрировать свою неустрашимость и выдержку перед рвавшимися рядом снарядами. И на этот раз он в разговоре с солдатами, конвоировавшими преступников к эшафоту, «как бы шутил» с ними «и не раз повторял им, что в походах перед лицом неприятеля, где он имел честь командовать ими, они, конечно, всегда видели его храбрым. Таким же будут видеть его и до конца».

Другое свидетельство принадлежит перу сенатора Я. П. Шаховского, назначенного ответственным за отправку осужденных в ссылку. Операция была намечена на следующее утро после экзекуции, к исходу дня в столице не должно находиться ни одного осужденного, всех их надлежало отправить к месту назначения. В течение суток жены осужденных, если они пожелают отправиться в ссылку вместе с мужьями, должны были упаковать необходимый для проживания в глухих местах немудреный скарб, а Шаховской – укомплектовать из гвардейцев команды для сопровождения ссыльных и обеспечения их санями и лошадьми.

Сенатор подробно описал как собственные переживания при исполнении бередившего душу поручения, так и поведение некоторых осужденных. Первым был отправлен Остерман. «По вступлении моем в казарму, – поделился своими наблюдениями Я. П. Шаховской, – увидел я оного, бывшего кабинет-министра графа Остермана, лежащего и громко стенащего, жалуясь на подагру, который при первом взоре встретил меня своим красноречием, изъявляя признанности в преступлении своем и прогневании нашей всемилостивейшей монархини, кое здесь я подробно за излишнее почел».

По повелению императрицы Шаховской должен был спросить у отправляемых в ссылку об их последней просьбе. Остерман просил «о милостивом и великодушном покровительстве детей его». Рядом стоявшая супруга, ехавшая в ссылку в Березов вместе с мужем, «кроме слез и горестных стенаний» не проронила ни слова.

Миних вел себя примерно так же, как и накануне, выказав выдержку и спокойствие. Последнюю просьбу он выразил так: «Когда уже теперь мне ни желать, ни ожидать ничего иного не осталося – так я только принимаю смелость просить, дабы для сохранения от вечной погибели души моей отправлен был со мною пастор» и притом «поклонясь с учтивым видом, смело глядя на меня, ожидал дальнейшего повеления. На то сказал я ему, что о сем, где надлежит, от меня представлено будет». Супруга Миниха, «скрывая смятение своего духа», молча стояла с чайником и прибором к нему, одетая в дорожное платье с капором.

По-иному вел себя Левенвольде, красавец, бывший фаворит Екатерины I, слывший покорителем сердец придворных дам и отличавшийся до постигшей его катастрофы высокомерием и надменностью. Теперь перед Шаховским стоял на коленях и обнимал его ноги опустившийся, в грязной одежде, с изменившейся до неузнаваемости внешностью, с всклокоченными волосами, обросший седой бородою человек, которого он принял за мастерового арестанта. От Шаховского он напрасно ожидал какого-либо снисхождения, ибо от него ничего не зависело. Левенвольде обнаружил слабость духа и утрату человеческого достоинства.

Средством закрепления результатов переворота была коронация – совершаемая в Успенском соборе Московского Кремля торжественная церемония утверждения государя на троне. С коронацией спешили, сенатский указ 7 января 1742 года назначил ответственных лиц за подготовку и проведение церемонии. Одна деталь обращает на себя внимание – материи, используемые для сооружения балдахина, то есть разные бархаты, бахрома, позументы и прочее, должны были приобрести на русских фабриках, чем еще раз подчеркивалось стремление придать торжествам национальный колорит, под стягом которого совершался переворот.

На расходы было ассигновано сначала 30 тысяч рублей, затем к ним добавлено еще 20 и еще 19 тысяч на фейерверки.

23 февраля 1742 года Елизавета выехала из Петербурга в Москву. Кортеж двигался день и ночь, так что через трое суток, 26 февраля, он достиг села Всехсвятского, что в семи верстах от старой столицы. Коронационные торжества начались 27 февраля, когда ранним утром на Красной площади раздались девять пушечных выстрелов, а большой Ивановский колокол возвестил благовест, подхваченный, как и всегда, всеми колоколами Москвы.

В десятом часу торжественная карета с императрицей двинулась по Тверской-Ямской к Кремлю, где в Успенском соборе произнес речь, обращенную к императрице, новгородский архиепископ Амвросий. Его речь, как и все торжество, отражала утверждение национального самосознания: в лице императрицы церковь «крепкую защитницу получила», воинство приобрело «от своей природной государыни» уверенность, что она освободила Россию от «внутренних разор», гражданские чины радуются, «что уже отныне не по страстям и посулам, но по достоинству и заслугам в чины свои чают произведения».

В день коронации, 25 апреля, тот же Амвросий в новой речи прославлял храбрость императрицы, которая, забыв деликатность своего полу, отважилась «пойти в малой компании на очевидное здравие своего опасение», согласилась «быть вождем и кавалером воинства… идти грудью против неприятеля и сидящих в гнезде орла российского нощных сов и нетопырей, мыслящих злое государству… наследие Петра Великого из рук чужих вырвать». Амвросий вновь подчеркивал связь воцарения Елизаветы Петровны с концом немецкого засилья и приветствовал ее намерение следовать заветам отца.

В день коронации – новые пожалования: генерал-фельдмаршал В. В. Долгорукий, генерал В. Ф. Салтыков, обер-гофмаршал М. П. Бестужев-Рюмин, генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой и другие получили орден Андрея Первозванного, фаворит А. Г. Разумовский – чин обер-егермейстера и орден Андрея Первозванного, М. И. Воронцов и братья А. И. и П. И. Шуваловы награждены орденом Александра Невского. Пожалованиями были отмечены и тетки императрицы – сестры ее матери Екатерины I, вышедшие замуж за Гендриковых и Ефимовских. Обе фамилии Елизавета возвела в графское достоинство.

Наряду с коронацией Елизавета Петровна воспользовалась еще одним средством укрепить свое положение на троне – срочно вызвала в Петербург своего племянника Карла-Петра-Ульриха, являвшегося, напомним, сыном сестры Елизаветы и герцога Голштинского. Поспешность, с которой был отправлен в Киль барон Н. Ф. Корф, чтобы тайно доставить племянника в Петербург, станет понятной, если учесть, что тринадцатилетний принц, достигнув совершеннолетия, мог претендовать на три короны: герцога Голштинского, короля Швеции и императора России. Не случайно ему было дано тройное имя: Карл – в честь шведского короля Карла XII, Петр – в честь Петра Великого и Ульрих – если он ограничится ролью владетеля герцогства.

Елизавета Петровна решила иметь племянника при себе, чтобы предотвратить возможность использования его имени против России и ее личных интересов, если он вдруг станет королем Швеции. Но если даже такое не случится, то предполагалось, когда Елизавета была еще принцессой, Карла-Петра-Ульриха доставить в Швецию, отправить в лагерь шведских войск в надежде, что у русских солдат не поднимется рука против неприятеля, в рядах которого находится внук Петра Великого. Теперь, когда Елизавета Петровна стала императрицей и война продолжалась, надобность в подобном воздействии на боеспособность русской армии отпала. Наконец, Елизавета была озабочена еще одним соображением – необходимостью закрепить корону за той линией династии Романовых, к которой принадлежала сама: за потомством не Иоанна Алексеевича, а Петра Алексеевича.

Детей у Елизаветы не было, зная о своей неспособности их иметь, она не рассчитывала на собственных потомков. Племянник становился единственным наследником.

Г. А. Качалов.

Сцена коронации императрицы Елизаветы Петровны в Успенском соборе Московского Кремля. 1744.

Гравюра с рисунка И.-Э. Гриммеля.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Право на трон голштинского принца предусматривал еще Тестамент Екатерины I, объявлявший детей своей старшей дочери наследниками, если они примут православие. Карл-Петр-Ульрих не мог претендовать на императорскую корону, уступив это право Елизавете, потому что он исповедовал не православную, а лютеранскую веру. Это препятствие, по расчетам Елизаветы Петровны, можно будет преодолеть, если принц окажется в России и примет православие.

Избавившись от присутствия в столице опасной для нее Брауншвейгской семьи и ее пособников из немцев, Елизавета не забыла проявить милосердие, традиционно оказываемое вступившим на престол государем лицам, осужденным в предшествующие царствования, а также наградить участников переворота.

Одним из первых был указ 13 января 1742 года, разрешавший подавать челобитные непосредственно императрице или на ее имя. Известно, что множество указов предшествовавших царствований запрещали это совершать под угрозой наказания. Прошло несколько месяцев, и кабинет императрицы был завален сотнями челобитных, по которым не в состоянии были бы вынести решения не только ленивая Елизавета Петровна, но и самый трудолюбивый государь.

Понадобилось четыре месяца, чтобы императрица убедилась в опрометчивости своего решения и неспособности нести возложенное на себя бремя, – 28 мая 1742 года последовал указ, запрещавший подавать челобитные на имя императрицы и повелевавший обращаться с просьбами в соответствующие инстанции: к воеводам Юстиц-коллегии и в прочие учреждения.

Милосердие императрицы распространилось и на вельмож, подвергнувшихся суровой каре в годы правления Анны Иоанновны. Были амнистированы Голицыны, Девиер, а также оставшиеся в живых Долгорукие – Василий и Михаил Владимировичи. Последние были освобождены из заточения, восстановлены в прежних чинах и отставлены от службы за старостью, но спустя три недели фельдмаршал Василий Владимирович был назначен президентом Военной коллегии.

За долгую жизнь В. В. Долгорукий дважды находился в опале: первый раз он был наказан Петром I за причастность к делу царевича Алексея ссылкой в Казань с лишением чинов, деревень и кавалерии. Семь лет он влачил жалкое существование в нищете, но в 1724 году Петр помиловал его и разрешил служить в чине бригадира. При Петре II он в 1728 году был пожалован чином генерал-фельдмаршала и подполковника Преображенского полка.

После воцарения Анны Иоанновны был назначен президентом Военной коллегии. Эту должность В. В. Долгорукий занимал недолго – в 1731 году по доносу честолюбивого и столь же сварливого Гессен-Гомбургского принца Людовика, находившегося на русской службе и обвинившего супругу фельдмаршала в непочтительном отзыве об императрице, Василий Владимирович был лишен чинов и заточен в крепость Ивангород. В 1739 году, когда всех находившихся на свободе Долгоруких предали суду и подвергли казни, фельдмаршалу довелось испытать третью опалу – из Ивангорода его перевели в Соловецкий монастырь.

Назначение 74-летнего старика на пост главы военного ведомства – еще одно свидетельство немецкого засилья в армии, препятствовавшего выдвижению талантливых русских военных в крупные военачальники и полководцы; после кончины Б. П. Шереметева, А. И. Репнина, М. М. Голицына высшие командные должности в армии занимали немецкие генералы во главе с Минихом.

Милосердие Елизаветы Петровны было проявлено и к другим жертвам террора Анны Иоанновны: Платону Мусину-Пушкину дозволено было выехать из ссылки в Москву, Федор Соймонов получил право жить, где пожелает, детям Волынского были возвращены конфискованные имения. Не забыт был даже матрос Максим Толстой, отказавшийся в 1740 году присягать Иоанну Антоновичу, за что подвергся истязанию. Его пожаловали в армейские капитаны, из-за увечья отправили в отставку с награждением пятьюстами рублями.

Перечисленные акты милосердия по щедрости значительно уступают тем пожалованиям, которые торжествовавшая победу императрица делала участникам переворота и лицам, способствовавшим его успеху. 30 ноября, в день орденского праздника Андрея Первозванного, Елизавета Петровна вручила орденскую ленту трем генерал-аншефам – А. И. Румянцеву, Г. П. Чернышеву и В. Я. Левашеву и действительному статскому советнику А. П. Бестужеву-Рюмину. Петр и Александр Ивановичи Шуваловы, А. Г. Разумовский, М. И. Воронцов возведены в действительные камергеры. Не оставлены без поощрений и два иноземца; посол версальского двора в России маркиз де ла Шетарди и лекарь императрицы Герман Лесток. Оба, как мы знаем, являлись организаторами заговора и подталкивали принцессу к перевороту. Французы выполняли разные по значению функции: маркиз, являясь лицом официальным, из опасения быть обвиненным во вмешательстве во внутренние дела России, выступая главным советником цесаревны, проявлял осторожность в контактах с нею и широко пользовался услугами лекаря Лестока.

Шетарди сохранял за собой роль главного советника и после того, как цесаревна стала императрицей, на зависть прочим иноземным министрам он беспрепятственно входил в покои Елизаветы Петровны и проводил многие часы в ее обществе.

Посла Франции можно считать стратегом заговора, в то время как Лестоку принадлежала роль тактика – входя в кружок приятелей и доверенных лиц цесаревны, он давал ей советы, как поступать в конкретной обстановке. Переворот, например, намечалось совершить в январе 1742 года, но изменившаяся обстановка принудила Лестока убедить цесаревну совершить его в ночь с 24 на 25 ноября – заговорщики не располагали даже возможностью связаться с Шетарди, чтобы, не вызвав подозрений, предупредить его об изменении плана.

Г. А. Качалов.

Вид Соборной площади Московского Кремля во время коронационных торжеств императрицы Елизаветы Петровны. 1744.

Гравюра с рисунка И.-Э. Гриммеля.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Лесток являлся подданным России, и императрица имела неограниченные возможности отблагодарить его: лекарь был назначен лейб-медиком и директором Медицинской коллегии с небывало высоким окладом в семь тысяч рублей в год.

Особой заботой и попечительством императрицы пользовалась совершившая переворот гренадерская рота Преображенского полка. В последний день 1741 года Елизавета удовлетворила просьбу гренадеров, высказанную в день переворота, о том, чтобы она возглавила роту. 31 декабря был обнародован указ, перечислявший особые заслуги гренадеров: отмечалась их «ревностная верность» при достижении успеха «в восприятии престола безо всяких дальностей и не учиня никакого кровопролития». Поэтому гренадеры «не могли остаться, не показав особливой нашей императорской милости к ним».

Содержание указа, как нетрудно заметить, противоречило наспех составленному манифесту от 25 ноября о восшествии на престол Елизаветы Петровны. Указ 31 декабря более соответствует истине, чем манифест, в котором вопреки подлинному ходу событий объявлено о просьбе, обращенной к Елизавете «как духовного, так и светского чинов» занять престол. О причастности этих чинов к восшествию на трон цесаревны в указе не сказано ни слова.

Гренадерская рота, главная военная сила переворота, названа лейб-кампанией, командовать которой назначила себя императрица в чине капитана. Штаб- и обер-офицерам двух гвардейских и двух полевых полков (Астраханскому и Ингерманландскому) велено выдать не в зачет треть годового жалованья. Рядовым четырех полков было роздано 42 тысячи рублей.

Самые существенные привилегии и пожалования получили лейб-кампанцы. Тем из них, кто не имел дворянского достоинства, было таковое присвоено. Кроме того, из отписных имений князя Меншикова велено пожаловать шести вице-сержантам по 50 душ крестьян, одному подпрапорщику и одному квартирмейстеру – по 45 душ, а 258 рядовым – по 29 душ. В сентябре 1742 года был учрежден герб лейб-кампании с выразительной на нем надписью: «За верность и ревность».

Лейб-кампанцев обрядили в особую форму одежды, в которой они впервые участвовали в крещенском параде, роту укомплектовали «добрыми лошадьми», отобранными на конских заводах всей страны. Главная обязанность лейб-кампании – караульная служба при дворе императрицы, обеспечение ее безопасности и покоя.

Обращают внимание две особенности списка пожалованных лейб-кампанцев: в нем отсутствуют имена офицеров, командовавших ротой во время переворота; другая особенность – существенное изменение социального состава гвардейских полков. При возникновении полки комплектовались из дворян, прослуживших несколько лет рядовыми в гвардейских лодках. Овладев азами военного дела, они отправлялись в полевые полки на офицерские должности. Гвардейские полки являлись своего рода школой подготовки офицерских кадров.

Ко времени воцарения Елизаветы Петровны офицеров готовил основанный в 1731 году Сухопутный шляхетный корпус – учебное заведение, сплошь состоявшее из дворянских отпрысков. Поступить в него могли далеко не все дети дворян, но правительство призывало на службу в гвардейские полки и представителей непривилегированных сословий, за исключением крепостных крестьян. По подсчетам Е. В. Анисимова, из 308 гренадеров, составлявших роту Преображенского полка и непосредственно участвовавших в перевороте, дворян числилось только 54 человека, или 17,5 %, остальные были выходцами из государственных крестьян, горожан, разночинцев и пр. Среди основной массы лейб-кампанцев было множество рядовых, «не умевших грамоте» людей с невысоким нравственным уровнем. Почувствовав себя хозяевами трона, не сдерживаемые офицерами, лейб-кампанцы предались пьяному разгулу, грабежам, вымогательствам. Назначенные императрицей офицерами, бывшие заговорщики имели более декоративное, чем реальное, значение, так как они не располагали ни опытом, ни знаниями, чтобы привести в порядок разгулявшихся лейб-кампанцев: поручиками в чине генерал-лейтенантов полевых полков были назначены действительные камергеры А. Г. Разумовский и М. И. Воронцов, братья Шуваловы – Петр и Александр – подпоручиками в чине генерал-майоров.

О поведении гренадеров в первые Недели после переворота сохранились свидетельства очевидцев. Один из них, полковник Манштейн, записал: «Рота эта (лейб-кампании. – Н. П.) творила всевозможные бесчинства в первые месяцы пребывания двора в Петербурге. Господа поручики посещали самые грязные кабаки, напивались допьяна и валялись на улицах в грязи. Они входили в дома самых знатных лиц с угрозами, требуя денег, и без церемонии брали то, что приходилось им по вкусу; не было возможности удержать в порядке этих лиц, которые, привыкнув всю жизнь повиноваться палке, не могли так скоро свыкнуться с более благородным обращением».

Схожую картину изобразил секретарь саксонского посольства Пецольд в депеше 11 декабря 1741 года: «Все мы, чужестранцы, живем здесь между страхом и надеждой, так как от солдат, делающихся все более и более наглыми, слышны только угрозы, и надо благодарить провидение, что до сих пор не обнаружились их злые намерения». Через пару дней распоясавшиеся лейб-кампанцы вели себя еще более дерзко: «Гвардейцы и особенно гренадеры, которые еще не отрезвились почти от сильного пьянства, предаются множеству крайностей. Под предлогом поздравления и восшествия на престол Елизаветы ходят они по домам, и никто не смеет отказать им в деньгах или в том, чего они пожелают. Один солдат, смененный с караула и хотевший на обратном пути купить на рынке деревянную посуду, застрелил на месте русского продавца, который медлил уступить ему ее за предложенную цену. Не говоря уже о других насилиях, особенно против немцев».

А.И. Шарлемань. Униформа рядового, сержанта и офицера

Лейб-гвардии Преображенского полка.

Российская государственная библиотека, Москва

Поскольку под немцами в XVII–XVIII веках подразумевали всех иноземцев, то страх за свою судьбу перед пьяными толпами бродивших по улицам столицы гвардейцев и лейб-кампанцев, безнаказанно совершавших грабежи и вымогательства, одолевал не только подлинных немцев, но и французов. Даже Шетарди не чувствовал себя в безопасности: «Со времени последнего переворота я всякую ночь держу на карауле служителя, чтобы быть извещенным при малейшем шуме».

Гвардейцы и лейб-кампанцы, упоенные силой и безнаказанностью, позволяли себе поступки, абсолютно недопустимые в нормальной обстановке, но с которыми пришлось мириться Елизавете, возведенной ими на трон. Поляку-современнику довелось наблюдать удивившую его картину в самом дворце императрицы: «Большой зал был полон Преображенских гренадер. Большая часть их была пьяна, одни прохаживались, пели песни, другие, держа в руках ружья и растянувшись на полу, спали. Царские апартаменты были наполнены простым народом обоего пола, и императрица сидела в кресле, и все, кто желал, даже простые бурлаки и женщины с их детьми, приходили целовать у нее руку. Моя сестра заметила мне, что гренадеры не забыли взять с собою из дворца золотые часы, висевшие около зеркала, два серебряных шандала и золотой футляр».

Уже упоминавшийся Пецольд доносил 19 января 1742 года: «До настоящего времени эта лейб-кампания не могла свыкнуться с дарованными ей правами и преимуществами и разными злоупотреблениями и беззакониями постоянно навлекала на себя немилость. По приказу ее величества один из гвардейцев этой лейб-кампании был подвергнут телесному наказанию и разжалован в солдаты в армию. Этот пример, несомненно, произведет должное впечатление».

Пецольд ошибался, когда полагал, что наказание положит конец чинимым лейб-гвардейцами безобразиям. Издавалось множество приказов и даже императорских указов о том, чтобы лейб-гвардейцы вели себя «добропорядочно, как регулы требуют», чтобы «ходили на караулы и на куртаг всегда в косах и во всякой чистоте», чтобы «командирам были послушны», чтобы «офицерам отдавали почтение», чтобы «не вмешивались не в свое дело», – все эти требования оставались благими пожеланиями: лейб-кампанцы продолжали пьянствовать, нарушать регулы, самовольно оставлять караулы, чтобы отправиться в кабак, напиться там до утраты рассудка, с трудом добраться до оставленного места и занять свой пост.

Перед нами красочное и достаточно подробное описание похождений гренадера Прохора Кокорокина в октябре 1743 года. Они настолько колоритны и типичны, что заслуживают того, чтобы привести содержание документа хотя бы в извлечениях.

Прохор Кокорокин, «идучи от биржи весьма пьяным образом, так, что едва идти и говорить мог, вошел с азартом во двор Акинфия Демидова, где чинил следующие непорядки: войдя к прачке, изрубил тесаком лохань и изодрал на прачке рубашку». Распоясавшийся гренадер пытался отнять шубу у приезжего кунгурца и «драл его за уши». Кокорокина с трудом выпроводили со двора Демидова, но в пути он, подойдя к дому Строгановых, начал ругаться непристойной бранью, а затем сел в стоявшую у крыльца коляску и велел: «Везите меня до квартиры моей».

В доме Строгановых жил фельдмаршал князь В. В. Долгорукий. Кокорокин заявил адъютанту фельдмаршала: «Я де пришел поклон отдать к фельдмаршалу и надлежит де мне его видеть», на что адъютант ответил: «Нехорошо, господин поручик, поступаешь и бесчестишь дом фельдмаршала». На шум Долгорукий, высунувшись из окна, кричал Кокорокину: «Долго ль (будешь) стоять на крыльце, пора идти на свою квартиру» – и пригрозил отправить его под конвоем. Непрошеный гость ушел, шатаясь, по городу, валялся в грязи, потерял шапку и тесак и избитым доставлен в лейб-кампанию.

Гвардейцы не ограничивались попрошайничеством, вымогательством, беспробудным пьянством и угрозами. Иногда они устраивали побоища иноземцам, крича: «У нас указ есть, чтоб вас всех, иноземцев, перебить надобно до смерти».

Как видим, бесчинства, произвол и своеволие гвардейцев и лейб-кампанцев наводили страх не только на иноземцев, но и на русских вельмож, беспомощных в ожидании очередного набега непрошеных гостей. Наступивший после переворота хаос в столице вызывал у некоторых недовольство беспорядками, они с сожалением вспоминали о времени, когда страной правили немцы. Пецольд по этому поводу доносил: «Многие офицеры и знатные показывают тайно полное неудовольство. Все дело было начато чернью, и недостаточно целой тетради для описания наглости ее, и потому мы, бедные иноземцы, трепещем и дрожим здесь, особенно когда известно, что за враги нам были Долгорукие и прочие возвращенные» из ссылки.

Императрица, правда, с опозданием принялась за наведение порядка, прибегнув при этом к жестким мерам. Речь идет о деле Петра Грюнштейна. Этот адъютант Преображенского полка за особое усердие, проявленное во время переворота, получил самое крупное пожалование – 927 душ и 3591 четверть земли, однако считал свои услуги недостаточно оцененными, не стесняясь высказывать недовольство в адрес императрицы. Более того, он позволял себе поступки, источником которых было головокружение от безнаказанности и безмерного влияния на императрицу. Он, например, потребовал от Разумовского отрешить от должности князя Н. Ю. Трубецкого – генерал-прокурора Сената, избил зятя матери фаворита за то, что тот не уступил ему дороги, заявив Розумихе: «Меня государыня жалует: я не только зятю вашему, но хотя бы и сыну вашему не уступил бы дороги».

Елизавета Петровна действительно жаловала Грюнштейна, и это настолько уверило его в своей безнаказанности, что он, явно переоценив свои силы, проиграл в тяжбе с Разумовским – лейб-кампанец вместе с супругой был сослан в Устюг Великий. Это был последний проступок лейб-кампанца, считавшего себя главой совершенного переворота.

Повторим, Грюнштейн, сын крещеного австрийского еврея, не рядовой лейб-кампанец, а фактический командир лейб-кампании, настолько был уверен в своей безнаказанности, что осмелился нанести обиду родственникам фаворита. Этот эпизод тоже вносит свою лепту в представление о том, сколь небезоблачной была обстановка в дворцовых покоях после успешно совершенного переворота и сколько изворотливости и усилий требовалось от беспечной императрицы, чтобы преодолеть трудности первых лет царствования.

Поведение лейб-кампанцев и гвардейцев создавало благоприятную почву для выражения недовольства правлением императрицы. Шетарди отметил, что отношение элиты к Елизавете Петровне на протяжении нескольких лет менялось трижды: в годы царствования Анны Иоанновны и регентства Анны Леопольдовны она, подвергаясь с их стороны притеснениям, вызывала сострадание, «затем окончательно приобрела популярность своим приветливым обращением», а также ненавистью к иноземному засилью «и благоговением к памяти Петра Великого, но затем расположение к ней ослабело и заменилось открытым недовольством», вызванным скромным вознаграждением лиц, причастных к перевороту, бесчинствами солдат и тем предпочтением, которое отдавалось прибывшему в Россию в феврале 1742 года наследнику престола вместе с голштинским двором.

Ревнивое отношение знати к общению императрицы с простонародьем отметил в своих показаниях во время следствия Иван Лопухин: «Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собою непотребных людей… Нынешняя государыня больше любит простой народ, потому что сама просто живет, а большие все ее не любят». Это наблюдение подтвердил и князь Щербатов, упрекавший императрицу в пожалованиях «всем подлым и развратным женщинам, которые были при императорах и которые были сидельщицы у нее по ночам, иные гладили ее ноги».

Пожалуй, самую сложную задачу, которую пришлось решать Елизавете Петровне после восшествия на престол, надобно искать в сфере внешней политики: как выйти из войны, в развязывании которой была заинтересована цесаревна Елизавета Петровна и которая стала абсолютно ненужной императрице Елизавете, но оставалась необходимой для Швеции, уповавшей на отмену условий Ништадтского мира.

Вопрос о войне со Швецией относился к разряду деликатных не только для русской императрицы, но и для французского короля, с благословения и при поддержке которого началась эта война. Версальский двор в связи с войной испытывал определенные затруднения. С одной стороны, посол Франции в России маркиз де ла Шетарди хотя и не участвовал в перевороте, но и после восшествия на престол Елизаветы Петровны сохранил на нее влияние. К зависти иноземных представителей при русском дворе, особенно английского посла Финча, Шетарди открывал двери в покои императрицы, как говорится, левой ногой, имел к ней доступ в любое время и в известной степени сменил Остермана в роли оракула, без совета которого императрица не решалась на самостоятельную акцию во внешней политике. Французский посол пользовался громадным авторитетом и у гвардейцев, почитавших его лучшим другом России. Саксонский дипломат Пецольд извещал свой двор, что гвардейцы, явившиеся к Шетарди с новогодними поздравлениями 31 декабря 1741 года, проявили к нему необыкновенную нежность, обнимали, целовали руки, просили уговорить императрицу как можно скорее отправиться в Москву для коронации.

Луи Токке. Портрет императрицы Елизаветы Петровны.

1758. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Ублажая императрицу любезностями и советами, Шетарди не забывал об интересах французского двора и своего повелителя. Получив известие о вступлении на престол Елизаветы, король поспешил ее поздравить и пожелать славы и благополучного царствования. Людовик XV расточал любезности неспроста – он рассчитывал разорвать союзнические отношения Австрии с Россией и самому заключить союз с последней. С другой стороны, Франция не желала оставить своего постоянного и послушного союзника – Швецию – один на один с Россией.

В сложившейся ситуации решающее слово принадлежало императрице – пойдет ли она навстречу пожеланиям Швеции, не подкрепленным, впрочем, письменными обязательствами, и поддастся ли давлению Франции или откажется от своих обещаний? Елизавета проявила твердость и дала понять французскому королю, что не пойдет на территориальные уступки Швеции: дочь Петра не может согласиться с условиями, противоречившими как благу России, так и славе ее отца.

Шетарди возлагал большие надежды на благоприятную для Франции позицию вице-канцлера А. П. Бестужева-Рюмина и вместе с Лестоком упросил Елизавету Петровну назначить его на должность вице-канцлера. Оба считали, что князь А. М. Черкасский, занимавший должность канцлера, не способен ее выполнять, так как не знал иностранных языков и, следовательно, был лишен возможности непосредственно общаться с иноземными министрами.

Шетарди ошибся в своих надеждах. Вопреки его ожиданиям вице-канцлер считал, что в переговорах со Швецией исходными и ненарушимыми являются условия Ништадтского договора. Он недвусмысленно заявил: «Надобно вести войну. Вот чего каждый из нас должен требовать для славы государыни и народа». Бестужев, в дальнейшем не отличавшийся чистоплотностью и не гнушавшийся брать взятки от иностранных дворов, на этот раз отказался от ежегодного пенсиона в 15 тысяч ливров, предложенного ему Шетарди, если он согласится поддерживать притязания Франции и Швеции.

Такова была позиция сторон в первые месяцы пребывания Елизаветы на троне. От ее имени Шетарди вступил в переписку с командовавшим шведской армией генералом К. Э. Левенгауптом о заключении перемирия до 1 марта 1742 года.

В перемирии были заинтересованы обе стороны – по обычаю тех времен, военные действия в месяцы, когда наступала зимняя стужа, прекращались. Но у Елизаветы Петровны был дополнительный стимул для заключения перемирия – она с нетерпением ожидала коронации: если зима была неблагоприятным временем для военных действий, то для переезда двора из Петербурга в Москву санный путь считался наиболее удобным.

Позиция Бестужева была поддержана специально созданной конференцией, на которой присутствовала императрица. Двор еще раз подтвердил отсутствие у Швеции прав на любую форму компенсации, ибо она готовилась к войне против России с 1739 года, то есть до переговоров о возможной помощи Елизавете совершить переворот.

Между тем двор отправился в Москву на коронацию. Туда же прибыл для ведения переговоров и знакомый уже нам посол Нолькен. Шведский дипломат рассчитывал на посредническую роль Шетарди в этих переговорах, но в Москве знали о том, что посол, выполняя задание версальского двора, будет покровительствовать шведам, и отклонили участие в переговорах Франции в роли посредницы. Нолькену еще раз было заявлено о непричастности Швеции к перевороту и о том, что манифест Левенгаупта к русскому народу не оказал никакого влияния на ход ноябрьских событий в Петербурге.

Доводы сторон ни к чему не привели, и Нолькен в мае заявил русским министрам о необходимости отправиться в Стокгольм для получения инструкций.

Военные действия начались на юге Финляндии. Два события объясняют успех русских войск. Одно из них – волнение в полках русской армии, вспыхнувшее под лозунгами: «Немцы нам изменили и переписываются со шведами», «Надобно всех немцев перебить», – свидетельствовало о высоком боевом духе русских солдат, рвавшихся в бой. Волнение оказалось скоротечным, и 17 солдат, признанных зачинщиками бунта, отделались сравнительно легким наказанием – навечной ссылкой на уральские заводы.

Другое событие, напротив, обнаружило отсутствие желания у шведов оказывать сопротивление наступавшим русским войскам и бесталанность Левенгаупта как военачальника. Русский фельдмаршал Петр Ласси возобновил наступление в июне 1742 года и, к своему удивлению, не встретил сопротивления противника – шведы без боя оставили оборонительные рубежи на подступах к крепости и бежали из Фридрихсгама, как только обнаружили подготовку русских войск к штурму. Русские беспрепятственно захватили Борю, Гельсингфорс и другие города-крепости. Неудача постигла шведов и на море – шведские корабли были заперты в бухте русским флотом. Десять финских полков 25 августа сложили оружие, русским достались продовольственные запасы, полевая артиллерия. Левенгаупт, пользовавшийся в Швеции колоссальным успехом в довоенные годы, был вызван в Стокгольм, приговорен к смерти, бежал и некоторое время скрывался, за его голову было обещано 20 тысяч талеров. Он был пойман и казнен. Современник так отозвался об этой странной войне: «Поведение шведов было так странно и так противно тому, что обыкновенно делается, что потомство с трудом поверит известиям об этой войне».

Шведам ничего не оставалось, как запросить мира. Переговоры велись в столице Финляндии Або. Во время переговоров шведы вынуждены были отказаться от территориальных притязаний, но и Россия не извлекла выгод из своих военных успехов. Абоский мир возвращал Швеции все завоеванные Россией территории, за исключением небольшой Кюменогорской и части Савалакской провинций. В честь заключенного мира была даже выбита медаль с надписью: «Крепчайшего мира в память заключения вечного мира в Або 1743, августа 7 дня».

Историк М. И. Семевский еще в 1860 году задавался вопросом: «Окупились ли наши потери и громадные издержки клочком Финляндского княжества?» – и давал на него отрицательный ответ: «Это приобретение было слишком невелико, и существенных выгод от войны мы не получили».

Опереться на военные успехи шведы не могли, но в их распоряжении было такое средство давления на русскую делегацию, возглавлявшуюся А. И. Румянцевым, как избрание шведского короля вместо умершего престарелого Фридриха I. Из двух наиболее вероятных претендентов на корону датский наследный принц был неприемлем для России, она хотела видеть на троне любекского епископа Адольфа Фридрика, представителя Голштинской фамилии, племянника Елизаветы. Шведские уполномоченные заявили, что королем будет избран угодный России кандидат, но взамен потребовали все завоеванные территории, заключения со Швецией оборонительного и наступательного союза, а также выдачи субсидии. Елизавета по этому поводу заявила: «Лучше нам оставить за собою малое, да нужное, а шведам уступить большее и им полезное, а нам ненужное». Это была завуалированная расплата за не оказанные Швецией услуги императрице.

Глава четвертая

Шетарди был прав

Предыдущая глава дает основания для оценки влияния двух французов на цесаревну, а затем императрицу Елизавету Петровну – оно было настолько велико, что вызывало у русских вельмож опасение, не произошла ли замена немецкого засилья французским. Но опасения оказались беспочвенными прежде всего потому, что Шетарди, в отличие от Бирона, не являлся фаворитом Елизаветы Петровны, готовой, подобно Анне Иоанновне, слепо выполнять любую прихоть и каприз фаворита. Кроме того, влияние французов не сравнимо с влиянием Остермана и Миниха: оба занимали высокие посты в государстве и оказывали влияние на все сферы жизни страны, в то время как Лесток и Шетарди подобными рычагами не располагали – первый занимал скромную должность руководителя медицинской службы в России, а второй был полномочным министром Версаля в Петербурге.

Общение с французами доставляло удовольствие императрице – оба импонировали ей веселым нравом, остроумием, внешней беззаботностью. От Шетарди Елизавета Петровна получала дельные советы, в которых остро нуждалась, ибо среди русских вельмож она, находясь на положении опальной цесаревны, не обрела сторонников, способных руководить неопытной и даже беспомощной в делах императрицей. К тому же она, не искушенная в дипломатических интригах, принимала за чистую монету благожелательное отношение Франции к своему восшествию на престол, считала помощь двора бескорыстной, в то время как подлинные интересы Франции состояли в противодействии установлению союзнических отношений между Россией и Англией, в стремлении подчинить своему влиянию внешнюю политику России, в покровительстве извечным противникам России – Швеции и Турции. Словом, политика Франции в отношении России отличалась противоречивостью: одновременно она добивалась и союза с Россией, и ее ослабления, считая ее соперницей в установлении собственной гегемонии в континентальной Европе.

М. И. Махаев. Зимний дворец вниз по Неве. 1762

Противоречивое отношение Франции к России, ее двуличие наглядно иллюстрируют два документа, отправленных министром иностранных дел Франции в один и тот же день – 15 января 1742 года. Одно письмо министр Амело отправил открытой почтой в расчете на то, что его содержание в результате перлюстрации станет известно русскому двору, другое письмо, секретное, было отправлено в Стокгольм специальным курьером и отражало подлинные намерения Франции.

В письме к Шетарди министр поручал ему заявить, что король «искренно желает поддерживать союз с этой принцессой» и признает, что «она выказала чрезвычайное мужество, когда дело касалось возвращения принадлежащего ей престола». В письме к послу Франции в Стокгольме министр высказывал диаметрально противоположные суждения – король считал законным наследником русского престала герцога Голштинского, допускал возможность переворота в его пользу и поручал послу в Стокгольме убедить шведский двор в том, что «перемена владетеля в России нисколько не изменит чувства короля к Швеции, ни видов Франции», что «шведы не останутся без союзников» в случае продолжения войны с Россией и царица «с запозданием узнает, что она уже слишком презирала своих неприятелей».

Исполнение этой противоречивой роли – оказывать императрице внешнюю доброжелательность и добиваться от России максимальных уступок Швеции – было возложено на маркиза Шетарди. Однако усердие посла не удовлетворяло французскую дипломатию. Быть может, в этом был виноват сам посол, который явно переоценивал свое влияние как на переворот, так и на события после него – императрица будто бы не решалась совершить ни одного шага без его совета.

Как бы то ни было, но у министра Амело было множество поводов для выражения недовольства действиями маркиза, которому довелось прочесть в его письмах немало упреков в свой адрес. Амело обвинял посла в том, что тот вводил в заблуждение двор своим донесением «о худом состоянии московской армии», не способной оказать серьезного сопротивления шведам, в том, что он без ведома министерства вступил по поручению русской царицы в переговоры с командовавшим шведскими войсками Левенгауптом о заключении перемирия, что пошло на пользу России. Этим несанкционированным посредничеством он якобы оказал ей неоценимую услугу, ибо, по мнению министра (разумеется, не соответствовавшему действительности), Левенгаупт победоносно шествовал к Петербургу и ему ничего не стоило овладеть столицей империи.

Амело упрекал Шетарди и в том, что тот не предупредил Левенгаупта о возобновлений Россией военных действий, при этом Амело игнорировал тот факт, что срок перемирия заканчивался 1 марта 1742 года, а военные действия генерал Ласси, командовавший русской армией, возобновил лишь летом. Вина Шетарди состояла в том, что он не сумел уговорить царицу не только отдать шведам завоеванные ее отцом все прибалтийские провинции, но даже Выборг и Кексгольм. В общем, Амело обнаружил излишнюю склонность Шетарди к России, что и решило судьбу посла.

21 июня 1742 года король известил Елизавету Петровну об отзыве Шетарди из Петербурга и о назначении послом Далиона. Императрица высоко оценила услуги Шетарди и устроила ему в сентябре 1742 года пышные проводы: наградила орденом Андрея Первозванного, одарила богато украшенной табакеркой, перстнем и возбудила просьбу о восстановлении Шетарди послом Франции в России.

Здесь надобно остановиться на внешнеполитической ориентации императрицы, с одной стороны, и канцлера А. М. Черкасского и вице-канцлера А. П. Бестужева – с другой.

Императрица, слепо уверовав в доброжелательность к России короля и его посла, симпатизировала Франции и считала полезным для России установление с ней союзнических отношений. Она, по словам Пецольда, «считает себя настолько обязанной Франции, чтобы, по крайней мере, не действовать против нее». Она, как доносил Пецольд в ноябре 1742 года, «выслушивала с равнодушием о том, что ей пишут из Гааги, Парижа, Лондона и Берлина о кознях Франции против России». Канцлер и вице-канцлер придерживались иных взглядов – они, в особенности Бестужев, выполнявший обязанности фактического руководителя внешнеполитического ведомства, считали полезным для России союз не с Францией, а с Англией.

Елизавете Петровне удалось добиться своего – король удовлетворил ее просьбу, и карета с Шетарди вновь покатила из Парижа в Петербург. По заявлению английского посла Финча, зорко наблюдавшего за происками своего противника Шетарди, последнему был оказан сдержанный прием в столице России. Он объяснял это тем, что к тому времени Франция принадлежала к числу немногих государств Западной Европы, не признававших за царицей императорского титула.

Шетарди щедрыми обещаниями, видимо, удалось восстановить прежнее отношение к себе императрицы, о чем свидетельствует тот факт, что он был единственным иностранным министром, сопровождавшим Елизавету Петровну на богомолье в Троицу. Это сильно взволновало Тируоли, сменившего Финча на посту английского посла в Петербурге и доносившего в Лондон: «…могу сказать, что не знал минуты покоя, пока они (переговоры о заключении торгового договора. – Н. П.) закончатся. На карту прямо ставилась альтернатива, Англия или Франция».

Версальский двор был осведомлен об англоманских настроениях Бестужева, как и о том, что любовью императрицы он не пользуется и она терпит его потому, что трудолюбие канцлера освобождало ее от необходимости отгадывать постоянно возникавшие внешнеполитические ребусы. Подозрительно императрица относилась к Бестужеву еще и потому, что его из ссылки возвратила в столицу Анна Леопольдовна, и Елизавета Петровна считала невозможным для себя полностью на него положиться. Знал версальский двор и о том, что после внезапной кончины канцлера А. М. Черкасского 15 ноября 1742 года единоличным хозяином дипломатического ведомства стал вице-канцлер Бестужев. В Версале рассудили, что, пока Бестужев руководит внешней политикой, французской дипломатии не удастся склонить Россию к союзу с Францией. Поэтому Шетарди, как и Далиону, было дано задание любыми средствами свалить Алексея Петровича Бестужева и его брата Михаила, занимавшего высокий придворный чин обер-гофмаршала, и отправить их в ссылку.

Сведения, получаемые в Версале из Петербурга, оказались противоречивыми и малоутешительными. В одном из донесений Шетарди характеризовал А. П. Бестужева так: «Он трудолюбив, хотя любит общество и пиры; ипохондрия иногда мешает ему работать усидчиво. По общему мнению, он не безукоризненной честности, но крайне робок и осмотрителен, что происходит от его обособленности при русском дворе и от испытанного им и его семьей несчастья». В другой депеше Шетарди судил Бестужева суровее: «Остерман был плут, но умный плут, который отлично умел золотить свои пилюли; теперешний же вице-канцлер просто полусумасшедший; что же касается обер-гофмаршала, то он, может быть, и не глуп, но слишком слепо доверяет Ботте». Герман Лесток отзывался еще резче: «Я никогда не был высокого мнения о его уме, но что же делать, когда нет способнейшего. Я надеялся, что он будет послушен и что брат его, обер-гофмаршал, совершенно его образует; но я жестоко ошибся в своем расчете: оба брата люди ограниченные, трусливые и ленивые, и потому ничего не делают, а если делают, то руководствуются предрассудками, своекорыстием и злобою, чем особенно отличается вице-канцлер».

Столь нелестные оценки вице-канцлера легко объяснимы. Шетарди и заодно с ним действовавшим Лестоку и Далиону никак не удавалось отнять у Алексея Петровича должность вице-канцлера, хотя еще Далион получил четкое задание от Амело: «Желательно было бы устранить Бестужевых или подкупить их, однако на это мало надежды». Но выполнить задание никак не удавалось, хотя однажды, по словам министра иностранных дел, Шетарди был близок к цели. 14 сентября 1742 года министр писал своему послу в Петербурге: «Все старания Шетарди направлены были долгое время к удалению братьев Бестужевых, и, судя по тому, что вы пишете в последнем письме, он в этом деле имеет некоторый успех». Сначала вице-канцлера пытались подкупить, но страх оказаться в ловушке преодолел алчность, и осторожный Бестужев отказался от взятки. Тогда решено было использовать средства, не обременявшие бюджета Франции.

«Некоторый успех» был достигнут с помощью коварных средств в борьбе с Бестужевыми, когда досужей болтовне усилиями французских дипломатов было придано значение заговора Лопухиной – Ботты, к которому была причастна близкая родственница Бестужевых, Н. Ф. Лопухина.

Неизвестный художник. Портрет А. П. Бестужева. XVIII в.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

В столице носились слухи о существовании заговора, цель которого состояла в свержении Елизаветы Петровны, восстановлении на троне Иоанна Антоновича и участии в заговоре «наиболее близких к ней (Елизавете Петровне. – Н. П.) людей», под которыми подразумевались Бестужевы. В беседе с императрицей Далиону удалось добиться согласия отправить Бестужевых в отставку, но затем она передумала. Такой вывод можно сделать из содержания депеши, отправленной Далионом 12 января 1743 года, в которой он сетовал на отсутствие твердости и постоянства в действиях императрицы: «…беспечность и слабохарактерность царицы несомненны. Доказательством служит обещание ее относительно Бестужевых и других». В конечном счете Бестужевы не только остались на своих местах, но еще более преуспели. «Бестужевы, – доносил Далион, – еще более укрепились на русском дворе, привлекши на свою сторону адмирала Головина». Посол сокрушался и удивлялся подобному поведению императрицы: «Трудно согласовать такое могущественное положение Бестужевых с желанием царицы призвать снова Шетарди к русскому двору».

Свою неудачу посол объяснял слабохарактерностью Елизаветы Петровны и следствием этой слабохарактерности – непредсказуемостью ее решений, зачастую продиктованных не здравым смыслом, а настроением, а также сильной подверженностью сторонним внушениям.

Вице-канцлеру, бесспорно, были известны направленные против него козни французских дипломатов, и он не бездействовал в ожидании очередных ударов, а сам принимал ответные меры, отнюдь не подтверждавшие данную ему Шетарди и Лестоком характеристику человека глупого и недалекого. Бестужеву удалось, пользуясь услугами специалиста своего дела статского советника Гольдбаха, раскрыть код, которым пользовался маркиз Шетарди в переписке с министром иностранных дел Франции Амело, и извлечь из его зашифрованных депеш тексты, с помощью которых он смог нанести своему противнику нокаутирующий удар.

Первым расшифрованным посланием, датированным 13 декабря 1743 года, было письмо французского посла Шетарди. В нем был компрометирующий французскую дипломатию текст о ее вмешательстве во внутренние дела России, но он касался одного Бестужева: «Французские министры ни о чем толь не желают яко о низвержении или конечном погублении обоих безпомочных братьев графов Бестужевых с крайним прилежанием, якобы о каком наиглавнейшем деле денно и нощно стараются». Информация важная, но Бестужев, зная характер императрицы, был уверен, что она не заденет ее за живое. Бестужев набрался терпения в ожидании очередного улова. Он появился спустя четыре дня.

17 декабря Бестужеву принесли депешу со следующим расшифрованным текстом, непосредственно касавшимся императрицы: «Сие великое обстоятельство могло б коликое малое постоянство, сия государыня имеет и сколь великое и малое несходство представляют, с одной стороны, ее разговоры, а с другой – ее союз с Англией». Дальше – больше, резче и выразительнее.

20 декабря 1743 года Шетарди употребил обидные слова о «слабомыслии царицы».

17 января 1744 года: императрица «несправедливо чинит и власть свою, не рассуди, употребляет».

11 февраля 1744 года: «Но пункт о низвержении вицеканцлера еще к состоянию не приведен, однако ж мы много от помоществования принцессы Цербстской (будущей Екатерины II. – Н. П.) надеемся».

Все перечисленные оценки императрицы не идут ни в какое сравнение с письмом Шетарди, отправленным 22 марта из Москвы французскому посланнику в Берлине Валери. В письме дан собирательный, обобщенный образ Елизаветы-правительницы: «…самая безделица, услаждение туалета четырежды или пятью на день повторенное и увеселения в своих внутренних покоях всяким подлым сбродом des valetailles (очень давними слугами. – Н. П.) себя окруженной видеть, все ее упражнения сочиняют. А зло, которое от того происходит, весьма великое есть, ибо она, будучи погружена в таком состоянии, думает, когда она себя тем забавляет, что ее подданные более к ней адерации иметь будут и что она потому меньше их опасаться имеет.

Мнение о малейших делах ее ужасает и в страх приводит, и те примеры, что она такие дела подписывала, о которых она ни малейшего знания не имела, и когда ей от оных воспоследовать могущие последствия показываются не видно ее к тому склонности, чтоб она о себе поодумалась и ту леность преодолела, которая ее к пренебрежению всего ежечасно приводит.

И тако та леность, да и опасение, что она в новых министрах того поведения не найдет, которое ее нечувствие ласкать может ее наиглавнейше той привычке подвергают, дабы вице-канцлера при себе иметь. А то, чтоб она в одну минуту такого человека в милости содержать могла, о котором она мне более зла сказала, нежели бы я то о моем горчайшем неприятеле учинить мог».

Казалось, что Алексею Петровичу было достаточно одного этого текста, чтоб отправиться к императрице с докладом, но он не спешил пожинать плоды перлюстрации депеш Шетарди. По непонятным причинам, маркиз предпочитал откровенничать не с министром иностранных дел, а с берлинским коллегой. Подобной информацией он мог бы убедить Амело в том, что он, Шетарди, не повинен в отсутствии результатов, угодных министерству, имея дело с императрицей с такими наклонностями, но посол продолжал делиться своими впечатлениями о порядках петербургского двора с французским послом в Берлине. В мае 1744 года Шетарди писал в Берлин о том, что «самое наитвердейшее соизволение царицы ничего не действует», о том, что «о наималейшем деле мнение ее пужает, ее министры сами не могут ей о делах говорить, как только урывками и гоняючись, а и тогда она того и смотрит, как бы от них освободиться», о том, что ее мысли поглощены «всегда забавном для нее приуготовлении или к отъезду в путь или к переселению из одного места в другое».

Наконец, вице-канцлер счел количество компрометирующих Шетарди высказываний о Елизавете Петровне достаточным, чтобы через М. И. Воронцова вручить их императрице. Выдержки из депеш Шетарди Бестужев сопроводил комментариями, в которых, в частности, писал: «Министр иностранных дел яко представитель и дозволенный надзиратель поступков другого двора для уведомления и предостережения своего государя о том, что тот двор чинит или предприять вознамеревается; одним словом, никак лучше сравнять нельзя, как с дозволенным у себя шпионом, который без публичного характера, когда где поймается всякому наипоследнейшему наказанию подвержен», но «публичный характер» спасает его от этого наказания, ибо он пользуется привилегией неприкосновенности. Шетарди вышел за пределы дозволенного, ибо пытался свергнуть существующее в России правление и позволил себе самые резкие отзывы о личности императрицы, о ее «слабости умственной» и «плачевном» поведении.

Реакция императрицы была мгновенной и даже более жесткой, чем полагал вице-канцлер, – Елизавета Петровна тут же велела А. И. Ушакову сочинить указ, текст которого воспроизведен здесь полностью.

«Всемилостивейше повелеваем вам к французскому бригадиру Шетарди немедленно послать и ему именем нашим объявить, чтоб он из нашей столицы всемерно в сутки выехал и тот офицер с рядовыми, который его за границу выпроваживать имеет, должен, не заезжая в Петербург, его со всякою поспешностью везть; а дабы помянутой бригадир о тех наиважнейших причинах, которые нас к высылке его отсюда побудили, сведом был, то дадутся вам для объявления оных два члена Коллегии иностранных дел: действительного статского советника Веселовского, да канцелярии советника Неплюева и один секретарь».

6 июня 1744 года в половине шестого утра в дверь дома, где жил Шетарди, постучали и в покои вошли руководитель Тайных розыскных дел канцелярии Андрей Ушаков, князь Петр Голицын, Исаак Веселовский, Андрей Неплюев и секретарь Курбатов. Служитель заявил гостям, что Шетарди болен и всю ночь не спал, но те решительно потребовали его появления.

Через 15 минут Шетарди, вошедшему в парике и полушафоре, Ушаков объявил цель визита, а секретарь Курбатов стал читать декларацию. Выслушав ее, бригадир пожелал видеть доказательства своей вины. Ему показали экстракт, но отказали в просьбе оставить у себя копию. Ушаков объявил, что ему ничего не остается, как выполнять волю императрицы.

Сохранилось два источника с описанием поведения Шетарди во время визита непрошеных гостей. Один из них является официальным, подписан всеми визитерами: Ушаковым, Голицыным, Веселовским и Неплюевым – и составлен в тот же день – 6 июня 1744 года: Шетарди «коль скоро увидел генерала Ушакова (отличавшегося жестокостью руководителя Тайной розыскных дел канцелярии. – Н. П.), то он в лице переменился. При прочтении экстракта столь конфузен был, что ни слова во оправдание свое сказать или что-либо прекословить не мог. На оригиналы только взглянул и, увидя свою руку, ниже больше смотреть не хотел, будучи при всем том весьма смутен и образ лица его, тако ж и неокончаемые речи и дрожащий голос, показуя его вину и робость, чтоб иногда больше с ним учинено не было, как то последние его, Шетардии, подчерненные слова сказуют. Яко же и видно было, что тягчайшего с ним поступка по вине своей ожидал».

Иными словами, присутствие Ушакова дало Шетарди повод полагать, что он окажется либо в застенках подведомственного Ушакову учреждения, либо с ним будут обращаться грубо, как с простым колодником. Опасения Шетарди оказались напрасными – с ним велено было обращаться вежливо, не чиня «ни малейшего огорчения, ни суровости».

Неизвестный художник. Портрет графа Андрея Ушакова.

1740–1744. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

В тот же день М. И. Воронцову отправил письмо и Бестужев. Он, вероятно, воспользовался рассказами участников визита и дополнил их донесение некоторыми подробностями. Бестужев сообщил, что Шетарди «стоял, потупя нос, и во все время сопел, жалуясь немалым кашлем, которым и подлинно неможет. По всему видно, что он никогда не чаял, дабы столько против его доказательств собрано, и когда оные услышал, то еще больше присмирел и оригиналы когда показали, то своею рукою закрыл и отвернулся, глядеть не хотел».

Поясним, что Шетарди сам дал повод к бесцеремонному с собой обращению. Дело в том, что, прибыв в Петербург, он в течение более шести месяцев не спешил с оформлением статуса посла, его обязанности продолжал выполнять Далион, а бригадир проживал в России в качестве частного лица.

В тот же день, 6 июня, указ о выдворении Шетарди из России был доведен до сведения всех чужестранных министров. Записка о том, как они на него реагировали, сообщает любопытные детали. Датский, венгерский и голландский дипломаты отреагировали довольно спокойно, пообещав сообщить о происшедшем своим дворам. Прусский посол Мардефельд проявил некоторое беспокойство – «он закусил губы, ничего более не сказал, только что он тому удивляется». Наибольшую нервозность обнаружил австрийский посол барон Нейгауз: он «читал декларацию в таком смущении и торопливости был, что он не токмо по всему телу дрожал, непрестанно воздыхая и ногами топотал, но и по прочтении оного с полчетверти часа ничего вразумительного выразить не мог».

Записка констатирует, но не объясняет причин беспокойства и нервозности двух дипломатов. Скорее всего, они тоже в своих донесениях давали не лучшие оценки поведению на троне императрицы и, опасаясь, что их депеши расшифрованы, находились в напряженном ожидании неприятностей.

Шетарди везли день и ночь до русской границы, лишив его возможности заглянуть в свой дом в Петербурге, в котором перед выездом в Москву была оставлена основная часть его имущества.

Бестужев торжествовал победу. Вместе с ним торжествовала успех и английская дипломатия, приписывавшая себе достигнутое. Посол Тируоли на радостях извещал лорда Картерета 15 июля 1744 года: «Наша главнейшая цель теперь озаботиться, чтобы удар, нанесенный французским интересам высылкой Шетарди, повлек за собой полный разгром всей партии, особенно же устранение Лестока и Брюммера».

Действительно, торжество Бестужева не ограничилось изгнанием из России маркиза Шетарди – ему удалось одолеть еще двух своих противников: княгиню Анхальт-Цербстскую Иоганну-Елизавету, приехавшую в Россию вместе с дочерью, будущей супругой великого князя Петра Федоровича, и гофмаршала великого князя О. Ф. Брюммера, действовавшего заодно с княгиней.

Прибыв в Москву 9 февраля 1745 года, княгиня включилась в интриги соперничавших группировок, присоединившись к «партии» противников Бестужева. Еще будучи в Берлине, она в знак благодарности Фридриху II, посоветовавшему Елизавете Петровне остановить выбор невесты для великого князя на принцессе Анхальт-Цербстской, княгиня обязалась содействовать прусскому королю в его попытках заключить союз с Россией. «Я много рассчитываю на помощь княгини Цербстской», – писал король.

Княгиня стремилась оправдать надежды короля, но действовала столь неуклюже и прямолинейно, что вызвала подозрение не только Бестужева, но и императрицы. Не соблюдая осторожности, княгиня немедленно вступила в контакт с Мардефельдом и вела интенсивную переписку с королем, не учитывая того, что содержание ее писем становилось известно как вице-канцлеру, так и императрице. Елизавета Петровна была в курсе поступков матери невесты и летом 1745 года «изволила указать корреспонденции принцессы Цербстской секретно открывать и рассматривать, а буде что предосудительное», то не останавливаться перед высылкой ее из страны.

Выдворение княгини из России могло вызвать скандал и нанести ущерб престижу двора императрицы. Поэтому решили действовать аккуратно. Императрица, например, дала понять своей будущей родственнице, что она недовольна ее поведением: под разными предлогами отказала ей в просьбе пригласить ее супруга на свадьбу дочери и наградить его орденом.

Самый безобидный способ удаления княгини из России состоял в ускорении сроков свадьбы. Она состоялась не в сентябре, как намечалось ранее, а 21 августа 1745 года, когда жители Петербурга были извещены о начале торжества пушечными залпами. Свадьба отличалась небывалой пышностью, торжества продолжались десять дней и сопровождались фейерверками, балами, маскарадами, обедами и ужинами. Населению столицы запомнился один эпизод – 30 августа на Неву был в последний раз спущен «дедушка» русского флота – ботик Петра Великого, к этому времени настолько обветшавший, что его водрузили на специальный паром.

28 сентября княгиня выехала из Петербурга. Горькую пилюлю подсластили щедрыми подарками – от императрицы она получила 50 тысяч рублей деньгами и два сундука с китайскими товарами. В то же время она должна была выполнить неприятное для нее поручение: ее обязали вручить королю Фридриху II письмо императрицы с требованием отозвать из России посла Мардефельда.

Противники Бестужева понесли еще одну потерю: О. Ф. Брюммер лишился должности обер-гофмаршала Петра Федоровича, а следовательно, и влияния в малом дворе. О степени его близости к княгине можно судить по словам в одном из писем: «Я думаю дни и ночи, нельзя ли сделать что-нибудь блистательное в пользу вашей светлости».

Вслед за княгиней Анхальт-Цербстской Россию должен был покинуть еще один неприятель Бестужева – граф Брюммер. Этот типичный солдафон был назначен воспитателем оказавшегося сиротой племянника Елизаветы Петровны, будущего императора России Петра Федоровича. Не владея педагогическими навыками, Брюммер считал главным средством влияния на воспитанника страх быть наказанным. За всякую провинность, даже мелкую, воспитатель наказывал ребенка-герцога: заставлял стоять на коленях на горохе, привязывал к столу или к печи, сек розгами и хлыстом и даже морил голодом. В результате будущий император России рос хилым и нервным ребенком.

О том, что воспитатель не питал нежных чувств к воспитаннику, свидетельствует и его высказанное вгорячах циничное заявление ребенку: «Я вас так велю сечь, что собаки кровь лизать будут; как бы я был рад, если б вы сейчас же издохли».

Как уже говорилось, заняв трон, Елизавета Петровна немедленно вызвала тринадцатилетнего Карла-Петра-Ульриха в Россию. Вместе с ним в феврале прибыл и гофмаршал герцога Голштинского граф О. Ф. Брюммер. Наследник повзрослел, а главное, почувствовал защиту в лице тетушки. Между тем Брюммер руководствовался прежними приемами воспитания: правда, от наказаний он воздерживался, но грубости себе позволял. Однажды дело дошло до того, что Брюммер бросился на Петра с кулаками, и тот влез на подоконник, чтобы позвать на помощь часового. Присутствовавший при этой сцене воспитатель Петра Я. Штелин уговорил Петра отказаться от призыва о помощи, поскольку подобный поступок неблагоприятно отразился бы на репутации двора. Разгневанный Петр побежал за шпагой и заявил Брюммеру: «Если ты еще раз посмеешь броситься на меня, я проколю тебя шпагой».

Эпизод еще более обострил отношения между воспитателем и Петром, но на недоброжелательное к нему отношение двора решающее влияние оказало участие Брюммера в интригах против внешнеполитического курса Бестужева: вместе с матерью невесты будущего императора он позволил себе то, что осудило бы любое суверенное государство, – успел подружиться с Шетарди и Лестоком и действовал в пользу прусского короля, то есть оказался в лагере, враждебном Бестужеву.

Георг Кристоф Гроот. Пётр Фёдорович в бытность великим князем.

1743. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Услуга Бестужева была наконец оценена императрицей: указом 15 июля 1744 года Алексей Петрович был провозглашен канцлером с пожалованием ему дома Остермана, а его противники наказаны – мать принцессы Екатерины Алексеевны выслана из России, а воспитатель наследника престола Петра Федоровича Брюммер удален от великого князя. М. И. Воронцов, тогда еще приятель Бестужева, получил должность вице-канцлера.

Гнев императрицы в адрес маркиза Шетарди можно было бы отнести на счет вспышки ярости, вызванной несправедливым наветом, клеветой злопыхателя, враждебно к ней настроенного. Беда российской императрицы и ее подданных как раз и состояла в том, что в оценках ее поведения на троне нет ничего клеветнического, что они соответствовали действительности и подтверждаются показаниями многочисленных источников – как иностранных, так и отечественного происхождения. Читаем донесения саксонского посланника Пецольда за 1743 год: «Государыня почти занята приготовлением к коронации и на государственные дела обращает мало внимания. Бестужев рассказывал, что он был бы очень рад, если бы она уделяла этим делам хотя бы 4 часа в неделю».

12 октября: «Императрица и голштинский двор, можно сказать, сами подготавливают» почву для брожения в обществе: «первая тем, что почти вовсе не занимается государственными делами, предается исключительно удовольствиям и навлекает на себя презрение и ненависть, предоставляя всю власть великому канцлеру и генерал-прокурору; а последний тем, что пренебрегает народом и оказывает явное пристрастие к Франции, которую народ считает своим злейшим и опаснейшим врагом».