Бабья боль бесплатное чтение

Предисловие

Посвящается бабушке Анне, и бабушке Галине.

В нашу маленькую деревушку привезли бойцов: мальчишек и девчонок. Всего человек двадцать. Нам рассказали, что эти ребята – выжившие после боя. Двадцать выживших из роты в двести солдат.

Деревня разобрала «ребятню» по домам. Домов у нас осталось семь на тот момент. Приказ для деревенских: за неделю откормить, подлечить, отмыть.

Мне двенадцать лет было, и нас, мужиков, в деревне осталось только двое. Я и председатель, которому (тогда мне казалось) исполнилось лет сто! Не помню, сколько уцелело женщин, может дюжина. Парни – солдаты не привлекали моего внимания. Обычные хулиганы, хоть и в форме. Они ели, отдыхали, бегали, что-то помогали по хозяйству. Были те, кто учинял драки, и приставали к женщинам. Быстро за это получали от командиров и председателя.

Но девочки… Девчоночки – совершенно другой мир. В первый же день тётки принесли им ткани, остатки платьев, какие-то нарезки. Девочки начали шить себе наряды. Вы можете себе такое представить? Вчера они умирали! А сегодня всё, что их интересовало – платья и причёски? Они долго намывались в бане, девчонки с волосами упорно расчёсывали свои колтуны после мытья. Те, у кого практически не было волос, украшали головы цветами. Вечером по нашей деревне гуляли самые красивые девчонки в мире!

Наша деревня ожила ровно на неделю. За эту неделю я понял о женщинах самое главное: они могут в любой момент возродить из пепла жизнь. И чтобы сделать это, им многого не надо.

Из воспоминаний дедушки Вани.

Баба Тома

О чём вам рассказать? Я никогда не разрешала себе анализировать ни чувства, ни поступки. Было – да было. А было некогда. Такое хорошее слово «некогда», которое помогало ни думать, ни копаться в своих мозгах. Оправдание? Нет – спасение.

Я не знаю, даже с чего начать. Услышали по радио о войне. Встали как вкопанные. Потом долгая суета: все куда-то бегут, с какими-то документами, сумками. А мне тогда было шестнадцать лет. Моему внуку сейчас шестнадцать лет. Это так странно ощущается… Так вот. А страха никакого нет у нас – тогдашних молодых. Тогда в голове: «Спасти мир, Родину!» – первое, что проносилось в голове. Никакого страха. Воспитание ли это, или дух того времени – я уж не знаю. А нам шестнадцать лет… Во мне 45 килограммов, у меня от женщины тогда только косы и были. Бежим с девчатами, помню, с документами и с какими-то свёртками с одеждой и едой. Думали, что забирают сразу, как явишься добровольцем. Дело-то какое! Война же! Так же ещё и родителям не сказали, записки им написали и в путь. Пришли. На смех всех подняли. Отвернули нас. Вы не представляете, как мы ревели. Просидели у ворот с таким рёвом! Вечером проходит какой-то начальник в форме, говорит нам:

– Девочки! Ну, что вы тут сидите?

– На войну хотим! А нас не берут! – всхлипываем мы.

– Идите домой, девочки, – нежно, по-отечески произнёс он.

И эту фразу я часто вспоминала, когда тащила с полёв раненных и мёртвых. Так сладко он сказал: «Идите домой, девочки…».

Пришла домой в тот вечер… мама лежит с давлением, папа злой. Ой, как получила я… Знаете, ремень – отличная таблетка от глупостей! Когда успокоились, всю ночь с папой проговорили. Долго мне объяснял, что на войне не только стреляют, что в армии нуждаются во многих! И связисты, и почтальоны, и медсёстры… Все нужны!

– Тамарочка, если решилась, то делать надо всё по уму. Пойти на курсы, – настаивал отец.

Я вот сейчас думаю, возможно, папа очень хотел время оттянуть, думал, что мой нрав немного успокоится.

Вот так я через несколько месяцев попала на курсы медсестёр. Нам ещё повезло, у нас были и лекции и практика. Знаю, что вскоре обучение очень сильно сократилось – сразу практика и в огонь. Учились мы усердно, с любопытством и огромным желанием! Надо на фронт! Нам искренне казалось, что на войне именно нас не хватало. Что вот мы сейчас придём, и будет всё хорошо…

Я свой первый бой помню. Я не испытывала страх. Помню, как некоторые девочки заплакали, зажались. А я… Я как будто вышла из своего тела. Не знаю, как объяснить. Я не понимала, что происходит. И такие необычные мысли были… «Вот сейчас кого-то ранят, и мне надо будет его тащить. Пусть кого-нибудь ранят побыстрей!» Как же стыдно от этих мыслей! Мне нужно было занять себя моим делом, на которое я училась. Секунды длились часами. И вот! Слышу крик, и бегу. Тащу. Потом опять бегу, перевязываю, тащу. Так несколько часов. Шум от стрельбы сменялся полной тишиной, и мне казалось, что я очень громко думаю.

Когда всё затихло, и мы вытащили всех (кому повезло) с поля боя, тогда осознание пришло в мою голову. Это было невозможно выключить. Моя голова сломалась! Я не могла войти в реальность, видела как будто на перемотке картинки с боя. Да со звуками! С точными чертами, красками… Мамочки! Так стало страшно, что это никогда не выключится, что я сошла с ума!

Да… Три года я проползала. Мужики постоянно удивлялись, как я со своим весом умудрялась таскать их. А они тяжёлые! Некоторые килограммов девяносто! А знаете, когда у нас были постирушки, я ведь не могла поднять ведро в двенадцать литров. Солдаты помогали. А как я их выносила-то с поля тогда? Внук говорит, что у меня было много адреналина. Чёрт его знает как… Но это спасло так много людей.

Не говорила я про войну ни с кем, и на встречи не ходила. Папа погиб, а мама попросила убрать все мои медали. Сказала, что война закончилась, теперь жить надо. А я и не думала спорить. Учиться жить было намного сложнее, чем воевать. Учёба, дом, работа, семья. Дети, внуки. Я же говорю, совсем некогда было....

Ефросиния

Во как! Вы все: «Война, война»… Как это было? Что чувствовали? Пф, тьфу! Я вам так скажу: не как в фильме. Есть война – и надо воевать. Ну, уж нет. Война не отменяет: ни стирку, ни готовку, ни работу, ни воспитание детей. Война есть, а дела из-за неё не откладываются.

Мне говорят: продуктов нет, скотину нужно отдать, вещи отдать. Война же! Во как! И не важно, что у тебя пятеро по лавкам. Война же! Тьфу, как противно.

Сказала бы я так в то время, расстреляли бы и меня и моих «пятеро по лавкам»! А застрелиться хотелось каждый день. Потом ловила себя на мысли, что детей убить сначала надо, как же они без меня смогут. А потом самой. Они бегают, балуются после кусочка хлеба. Помогают, как могут. И еды уже не просят, знают – нет её. Во как! И уже улетают те мысли.

Плакать разучились быстро, просить тоже. Улыбались часто.… Для меня улыбались. Дети пытались жить.

Помню случай у соседки. Ребёнок умер. Один, единственный. Она не плачет, моет его. И бабы стоят. И кто-то тихо так, но очень слышно: «И хорошо, что умер. Хлопот меньше теперь». Ведь никто даже по-другому не подумал. Поэтому все дружно, молча согласились. Это были обычные дневные материнские мысли на войне. Во как жили.

А война? Не видела её в лицо, только в спину она нам дышала. Ненавидела до глубины души! Боролись за урожай, отдавали всё на фронт, дохли как псы каждый день. Во какая жизнь была на этой войне.

А дети – все пятеро – выжили. И так теперь страшно вспоминать свои мысли. Страшно, и невыносимо. А если бы я решилась тогда.... Во как!

Баба Даша

Никому не рассказывала. Никогда. Я же та, из-за которой и ходили слухи, что бабы на фронте эти…как сказать....неприличные. Да, я была неприличной, но честной. Меня взяли прачкой, мне уже было 25 лет. Не девочка, не замужем, да и детей не было. Вот с такой позицией я и пошла: терять всё равно нечего.

Не нравится мне слово «прачка», какое-то некрасивое. Вы знаете, за фразу: «Ой, эта же прачка» – могла в рожу дать. Мало кто представляет себе: каково это. Держали ли вы в руках мыло "К"? Его запах даже снится мне. А понатаскай ты столько воды. Вещи тяжёлые, ещё тяжелее после боёв и бессонных ночей. Замачиваешь их, кровь чернючая, грязь. Вши перескакивают на тебя. «Ой, эта же прачка…»

Не туда меня повело… Так всегда с бабами, начинаешь вспоминать войну, мысли путаются, одно за другое цепляется. Солдатики были молоденькие по двадцать лет, а кому-то и того – меньше. Сидят в ночь, болтают. А баб-то не видали. А скоро бой. И так жалко мне становится их. Одного подзову – приласкаю. Второй попросится. Эх, мальчишки! Нет, со всеми подряд не спала. Кого поцеловать, кого обнять. Кто-то, конечно, и более желал. А мне что? Мне, правда, несложно было. Так хотелось, чтоб они узнали. Они потом счастливые, правда, недолго. Завтра всё равно их убьют.

Или меняем простыни под ранеными, а они жён зовут, в агонии бьются. Берёшь их руку и на грудь свою. Замолкают. Не знаю, сколько их было. Не упомню всех. Сестрички обычно считали, сколько солдат из боёв достали. А мне считать как-то неприлично было.

Вы не думайте, война закончилась, я вышла замуж. Мужу никогда не изменяла, но и об этом никому не говорила. Я думаю за хорошее дело.

Самое смешное было то, что мужчины никогда не обзывались, как-то с теплом относились. А вот бабы…То крысу дохлую подложат, «тазиком» обзывали, мол, помещаются все. Подруги были, конечно. Защищали меня. Знаете, именно на войне я поняла, что для женщин самые страшные и суровые судьи – женщины. Как так? Не знаю....

Людмила

Не умею красиво говорить. Благодарить мне не за что. Никогда не была благодарна за свою жизнь. Наконец-то я старая!

Вечером с мамой легли спать. Спали вместе, в обнимочку. Она пела мне такие красивые песни, некоторые придумывала на ходу. Говорила: «Война закончится, мы певицами станем!». Эти слова были надеждой в моей голове. У нас был план, война должна была закончиться ради нашего с ней плана! Мы легли с ней в пятницу вечером спать, а утро субботы для нас не наступило.

Я проснулась, когда меня уже волокли как собачонку за шкирку. Ничего не понимала в тот момент, пыталась проснуться всеми силами. Когда поняла, что это не сон – уже была в амбаре. Швырнули меня в угол как вещь.... Нас там было человек семь – детей. Куда нас швырнули – там мы и сидели неподвижно. Мы молчали, не смотрели друг на друга. От страха не могли пошевелиться. Так мы просидели день, ночь. Утром поставили нам ведро с грязной водой. Я начала подползать к нему потихоньку, промочила губы и легла рядом. Подползла девочка Юля....она была старше меня....Подползла, легла рядом и обняла меня. Так мы и уснули.

Прошла ещё одна ночь.

За эти дни в закрытом амбаре, в страшной темноте – я не слышала никакие звуки. До сих пор думаю: почему? Ведь там, за дверью, кого-то убивали, дома сжигали. Почему я ничего не слышала? Была такая оглушающая тишина, звук сердца заполнял полностью мою голову. Я ждала, когда оно вот-вот выпрыгнет.

Неожиданно мы услышали звук замка. Дверь приоткрылась. Утро было или же день, не помню. А мы продолжили сидеть. Не знаю, сколько мы просидели. Санька – самый старший, пошёл «на разведку». За дверью тишина. Он махнул нам головой «выходить».

Что мы увидели в ближайшие минуты.... Ох, я была бы рада, если б в этот момент кто-то отрубил бы нам головы.

Дома сожжённые, люди мёртвые валяются как мусор на дороге. На заборах, точнее то, что от них осталось, трупы висят. Вокруг шеи у кого что: тряпка, верёвка, кофта.

Как будто огромный трактор прошёл по селу. Ребята находили своих мамок… Ложились рядом, гладили их, словно успокаивали. Те, кто находил своих на заборе – держали за ноги, чтоб мёртвым не больно было. Никто не плакал и не кричал.

Свою маму я нашла в полуразрушенной бане. Она там лежала мокрая вся, в платье красивом. Глаза были закрыты у неё. Тогда я подумала: «И хорошо, значит, её никто не обижал, просто сердце не выдержало». Только во взрослой жизни мне пришло осознание, что с ней сделали. Внезапно так нахлынуло, в обычный рабочий день.