Миниатюрист бесплатное чтение

Внутрь

На пороге мужниного дома Нелла Ортман робко стучит дверным молотком в виде дельфина, стесняясь производимого ею шума. Никто не открывает, хотя ее ждут. О времени приезда условились заранее, были отправлены письма – на тоненькой бумаге ее матери и дорогом пергаменте Брандтов. Да, прием не лучший, с учетом мимолетной свадебной церемонии месяц назад, – ни гирлянд, ни обручальной чаши, ни брачного ложа. Нелла ставит на ступеньки небольшую сумку и клетку с птицей. Для домашних эту встречу придется приукрасить – потом, когда она окажется наверху, за столом в своей комнате.

С противоположного берега канала долетает смех лодочника. Нелла оборачивается. Тщедушный слепой парнишка налетел на торговку рыбой, и полумертвая сельдь скользит по ее широкому подолу. От резкого окрика деревенской бабы у Неллы мороз идет по коже. «Идиот! Идиот!» Мальчик бесстрашно шарит в грязи проворными пальцами, словно потерял драгоценность. Наконец хватает рыбину и с гиканьем бежит прочь, выставив перед собой свободную руку.

Нелла про себя поздравляет его и, пока еще можно, радуется редкому октябрьскому теплу. Эту часть Херенграхт прозвали Золотой излучиной, однако сегодня ее просторы окрашены в скучные бурые тона. Дома, нависшие над грязно-зеленым каналом, являют собой необыкновенное зрелище. Любуясь на собственные симметричные отражения, они величественны и прекрасны, словно драгоценные камни в короне городской гордости. Природа изо всех сил старается не отставать, славя блистательную Республику облаками цвета шафрана и абрикоса.

Нелла снова поворачивается к двери, которая теперь слегка приоткрыта. Так и было? Трудно сказать. Она толкает ее, заглядывая в пустоту. От мраморного пола тянет холодом.

– Йоханнес Брандт! – зовет она громко и слегка испуганно.

Это шутка? Так можно простоять здесь до января!.. Пибо, ее попугайчик, задевает крыльями прутья клетки и слабо попискивает. Даже канал за спиной затаил дыхание.

Вглядываясь в темень, Нелла уверена только в одном: за ней наблюдают. Смелее, Нелла Элизабет, говорит она себе, переступая порог. Как поведет себя новоиспеченный муж: обнимет? поцелует? или пожмет руку, словно речь идет о сделке? На свадьбе, где присутствовала лишь ее немногочисленная родня, он ничего этого не сделал.

Желая показать, что и провинция не чужда хороших манер, Нелла наклоняется и снимает туфли, элегантные, кожаные, разумеется, ее парадные – хотя теперь непонятно, зачем было их надевать. Мать сказала: «Достоинство». От него столько неудобств. Она со стуком ставит туфли на пол, надеясь шумом кого-нибудь привлечь. Или, быть может, отпугнуть. Мать говорит, что она фантазерка, витает в облаках. Безжизненные туфли уныло стоят на полу, и Нелла чувствует себя преглупо.

Снаружи перекликаются женщины. Нелла оборачивается, но успевает заметить только одну: высокая, золотоволосая, без чепца, она широким шагом удаляется вслед за уходящим солнцем. Ее собственная прическа по дороге из Ассенделфта растрепалась, пряди разошлись под легким ветерком и щекочут лицо. Поправив их, она еще больше выдаст волнение, и Нелла оставляет все как есть.

– У нас будет зверинец? – доносятся из темноты передней быстрые решительные слова.

Нелла вздрагивает. Ее предположение подтвердилось, что, однако, не мешает бежать мурашкам по спине. Из тьмы выплывает человеческая фигура. Рука вытянута – в знак протеста или приветствия, сказать сложно. Женщина. Прямая и стройная, в черном как ночь платье и белоснежном, безупречно отутюженном крахмальном чепце, из-под которого не выбивается ни одна прядь. Серые глаза, суровая линия рта и неожиданный аромат мускатного ореха. Как долго она здесь стоит? В ответ на внезапное появление незнакомки Пибо принимается чирикать.

– Это Пибо, – объясняет Нелла. – Мой попугайчик.

– Вижу. – Женщина пристально ее оглядывает. – Точнее, слышу. Насколько я понимаю, больше никаких зверей ты не привезла?

– У меня есть песик, он дома…

– Вот и прекрасно. Перевернул бы тут все вверх дном, поцарапал бы мебель. Маленькие собаки – причуда французов и испанцев. Столь же несерьезны, как и хозяева.

– И похожи на крыс! – доносится из передней еще один голос.

Женщина хмурится, на мгновение закрывает глаза, и Нелла изучает ее, одновременно гадая, кто еще наблюдает за их беседой. Должно быть, старше меня на десять лет, а до чего гладкая кожа…

Женщина проходит мимо Неллы к двери. В ее движениях – грация, сознание собственной красоты и вызов. Она бросает быстрый одобрительный взгляд на аккуратные туфли, а потом, поджав губы, внимательно смотрит на клетку. Пибо от страха нахохливается.

Нелла решает отвлечь незнакомку рукопожатием. Та вздрагивает.

– Сильная хватка для семнадцатилетней.

– Меня зовут Нелла, – отвечает она, убирая руку. – И мне восемнадцать.

– Я знаю, кто ты.

– Мое настоящее имя – Петронелла, но дома все зовут ме…

– Я не глухая.

– Вы экономка?

Из сумрака передней доносится едва сдерживаемый смешок.

– Йоханнес дома? Я его жена.

Молчание.

– Мы зарегистрировали брак месяц назад в Ассенделфте, – стоически продолжает Нелла, поскольку ничего другого, видимо, не остается.

– Брата нет дома.

– Брата?

В темноте снова хихикают. Женщина смотрит на Неллу в упор.

– Я Марин Брандт, – говорит она, словно это должно все объяснить.

Хотя взгляд Марин строг, Нелла чувствует, что в ее голосе сквозит неуверенность.

– Брата нет, – продолжает Марин. – Мы думали, он успеет вернуться. Но он не успел.

– Где же он?

Марин снова смотрит в небо. Ее левая рука делает взмах, и из темноты у лестницы возникают две фигуры.

– Отто! – зовет она.

Нелла судорожно сглатывает и застывает на месте, чувствуя, как зябнут на полу ноги.

Подошедший к ним Отто – темный, темно-коричневый. Везде! Шоколадная шея над воротником, кисти рук и запястья, выглядывающие из рукавов, высокие скулы, подбородок, широкий лоб – каждый дюйм! Никогда в жизни Нелла никого подобного не встречала.

Марин наблюдает, как она себя поведет. Взгляд больших глаз Отто никак не обнаруживает, что он заметил ее плохо скрываемое любопытство. Он кланяется, а Нелла приседает в ответ, невольно до крови закусывая губу. Его кожа блестит, густые вьющиеся волосы напоминают мягкую шапку – не то что прямые, засаленные пряди других мужчин.

– Я… – бормочет она.

Пибо принимается чирикать. Отто протягивает руки. В широких ладонях – башмаки.

– Это вам.

Выговор амстердамский, однако слова звучат тепло и плавно. Нелла принимает обувь, на секунду касаясь пальцами его кожи. Башмаки слишком велики, но она не смеет жаловаться. По крайней мере, защитят от ледяного мрамора. Потом, наверху, она затянет кожаные ремешки потуже – если когда-нибудь все-таки попадет наверх, если ее туда пустят…

– Отто – слуга моего брата. – Марин продолжает изучать Неллу. – А это Корнелия, наша горничная. Она будет тебе прислуживать.

Корнелия немного старше Неллы – ей двадцать или двадцать один – и чуть выше ростом. Девушка делает шаг вперед и мрачно усмехается, окидывая взглядом новобрачную и задерживаясь на ее дрожащих руках. Нелла улыбается, уязвленная любопытством прислуги, бормочет пустые слова благодарности и отчасти даже радуется, когда Марин ее обрывает.

– Я провожу тебя наверх. Ты, наверное, хочешь увидеть свою комнату.

Нелла кивает, и в глазах Корнелии вспыхивает лукавый огонек. Беззаботный щебет Пибо отражается от высоких стен, и Марин взмахом руки велит служанке унести птицу на кухню.

– Но там душно! – протестует Нелла.

Марин и Отто поворачиваются на ее реплику.

– Пибо любит свет!

Корнелия берет клетку и принимается размахивать ею, точно ведром.

– Осторожнее, пожалуйста!

Марин и Корнелия встречаются взглядом. Горничная следует на кухню под аккомпанемент испуганного попискивания попугайчика.

При виде роскоши своих покоев Нелла съеживается. На лице Марин – ничего, кроме досады.

– Корнелия перестаралась с вышивкой. Впрочем, надеюсь, Йоханнес женится только раз.

Нелла обводит взором подушки с инициалами, новое покрывало и недавно подновленные тяжелые занавеси на окнах.

– Бархат защищает от туманов с канала… Это была моя комната. – Марин подходит к окну взглянуть на первые звезды и кладет руку на стекло. – Отсюда лучше вид, и мы решили отдать ее тебе.

– О, право же, мне неловко!

Они смотрят друг на друга, окруженные со всех сторон расшитым бельем с буквой «Б», от «Брандт». Пузатые, распухшие «Б» в обрамлении виноградных лоз, птичьих гнезд и цветов пожрали ее девичью фамилию. Приходя в уныние, Нелла из чувства долга проводит пальцем по этому шерстяному изобилию.

– Ваш роскошный родовой дом в Ассенделфте… теплый и сухой? – осведомляется Марин.

– Бывает сыро, – отвечает Нелла, наклоняясь закрепить башмаки. – Дамбы иногда прорывает. Только он не роскошный…

– Наша семья не может похвастаться древней родословной, хотя какое это имеет значение, если у тебя теплый, сухой и добротный дом! – категорично заявляет Марин.

– Разумеется.

– Порода – ничто, – продолжает Марин, ударом по подушке подчеркивая последнее слово. – Так сказал в прошлое воскресенье пастор Пелликорн, и я написала это на форзаце нашей Библии. Вода поднимется, если мы не будем осторожны… – Казалось, она отгоняет от себя какие-то мысли. – Пришло письмо от твоей матери. Она хотела оплатить дорогу. Мы не могли такого допустить. За тобой послали нашу вторую лодку. Тебя это не оскорбило?

– Нет, что вы!

– Отлично. Вторая в нашем доме все равно означает свежую краску и бенгальский шелк. Первую, лучшую, взял Йоханнес.

Нелла гадает, где сейчас ее муж на своей лучшей лодке, не вернувшийся вовремя встретить молодую жену, и думает о Пибо на кухне, у огня, среди сковородок…

– Слуг у вас только двое?

– Этого достаточно. Мы купцы, а не бездельники. Библия учит не бахвалиться деньгами.

– Да, конечно.

– Если, разумеется, осталось, чем бахвалиться…

Нелла не выдерживает пристального взгляда Марин и отводит глаза. В комнате темнеет, и Марин зажигает дешевые сальные свечи. Нелла-то надеялась на ароматный воск. Коптящие, пахнущие жиром свечи в таком доме видеть удивительно.

– Корнелия, похоже, вышила твое новое имя везде, где могла, – бросает Марин через плечо.

Нелла вспоминает недобрый взгляд горничной. Ее пальцы, наверное, сплошь исколоты, и кого она будет винить?

– Когда вернется Йоханнес? Почему он не дома?

– Твоя мать говорила, ты жаждешь стать женой в Амстердаме. Так?

– Да. Но для этого нужен муж.

В наступившей подернутой инеем тишине Нелла гадает, а где, собственно, муж Марин. Или заперт в погребе?.. Она подавляет отчаянное желание расхохотаться и с улыбкой глядит на подушку.

– Какая красота! Не стоило из-за меня беспокоиться.

– Это все Корнелия. Я совершенно неспособна к рукоделию.

– О, я уверена, вы к себе слишком строги!

– Я сняла свои картины. Решила, что эти придутся тебе больше по вкусу. – Марин жестом показывает на выполненный маслом натюрморт: дичь на крюке, когти и перья.

Рядом изображение еще одного охотничьего трофея – подвешенный заяц. Далее гора устриц на блюде с китайским орнаментом, разлитое вино и чаша перезрелых фруктов. В открытых раковинах устриц есть что-то неприятное. Мать в их старом доме украшала стены пейзажами и библейскими сценами.

– Это все покупал брат.

Марин указывает на холст с вазой ненатурально ярких и жестких цветов и половинкой граната под ними.

– Благодарю.

Интересно, как скоро я осмелюсь повернуть их к стене?

– Ты, вероятно, захочешь сегодня поужинать здесь. Поездка была долгой.

– Да, буду вам очень признательна. – Нелла внутренне содрогается, глядя на окровавленные клювы, стеклянные глаза и морщинистую плоть. Неожиданно хочется сладкого. – А марципан есть?

– Нет. Мы стараемся не есть сахар. Он губит душу.

– Мама лепила из него фигурки.

В их кладовой марципан не переводился – единственное потворство своим слабостям, в котором госпожа Ортман уподоблялась супругу. Русалки, кораблики и сладкие ожерелья – мягкая, тающая во рту миндальная масса. Я больше не принадлежу матери, думает Нелла. Когда-нибудь я тоже буду катать сладости для липких ручек, выпрашивающих угощение.

– Велю Корнелии принести белого хлеба с сыром, – отвлекает ее от мыслей Марин. – И бокал рейнского.

– Благодарю! А вы не знаете, когда вернется Йоханнес?

Марин поводит носом.

– Чем это пахнет?

Руки Неллы невольно взмывают к шее.

– От меня? Мама купила мне парфюмерное масло. Лилию. Вы про этот запах?

Марин кивает.

– Да. Лилия. – Она сдержанно покашливает. – Ты знаешь, что говорят про лилии?

– Нет. Что?

– До времени расцветает – до времени осыпается.

С этими словами Марин закрывает за собой дверь.

Плащ

В четыре часа утра Нелла еще не спит. Непривычная новая обстановка и поблескивающее расшитое белье в сочетании с запахом коптящего сала не дают успокоиться. Картины все так же смотрят из рам: у нее недостало духу их перевернуть. Она лежит в постели, и в усталой голове проносятся события последних месяцев.

Когда два года назад умер господин Ортман, его вспоминали в Ассенделфте как покровителя пивоварен. Хотя все внутри восставало при мысли, что ее папа всего-навсего пьяненький Приап, это оказалось печальной правдой. Отец опутал их долгами. Прислуга разбежалась, суп стал жиже, а мясо – костлявее. Отец так и не построил ковчег, как полагается каждому голландцу, сражающемуся с наступающим морем.

– Тебе нужно выйти замуж за того, кто умеет считать деньги, – заявила мать, берясь за перо.

– Но мне нечего дать взамен.

– Как это нечего? Ты посмотри на себя! Что еще есть у женщины?

Ошеломляющие, унизительные речи из уст собственной матери причинили незнакомую доселе боль, и Нелла начала оплакивать не отца, а себя. Младшие брат с сестрой, Карел и Арабелла, продолжали играть во дворе в каннибалов и пиратов.

Целых два года Нелла училась быть дамой – приосанясь, расхаживала туда-сюда, хотя особенно расхаживать было некуда, и жаловалась на скуку, впервые в жизни ощутив желание вырваться из своей деревни, несмотря на ее бескрайнее небо. Ассенделфт казался пасторальной темницей, покрывающейся тонким слоем пыли. В новом туго затянутом корсете Нелла училась играть на лютне, щадя нервы матери ровно настолько, чтобы не взорваться. В июле справки, наводимые матерью через знакомых мужа, наконец пали на благодатную почву.

Пришло письмо, подписанное аккуратной, стремительной и уверенной рукой. Мать не позволила его прочитать, но неделю спустя Нелла узнала, что ей предстоит играть для купца из Амстердама по имени Йоханнес Брандт. Солнце бросало прощальные лучи на темнеющие равнины Ассенделфта, а незнакомец сидел в их тихо ветшающем доме и слушал.

Ей показалось, что он был тронут, сказал, что ему понравилось.

– Обожаю лютню. Очаровательный инструмент. У меня целых две. Висят без дела много лет.

И когда Йоханнес Брандт («Тридцать девять, настоящий Мафусаил!» – подзудил Карел) попросил ее руки, Нелла согласилась. Отказать было бы неблагодарно и, спору нет, глупо. Какой еще у нее выбор, кроме как, говоря словами Марин, стать женой?

После сентябрьской церемонии бракосочетания, на которой их имена внесли в церковные метрики, и скромного ужина в доме Ортманов Йоханнес распрощался. Нужно было лично доставить товар в Венецию. Нелла с матерью кивнули. Обаятельная улыбка и окружающий Йоханнеса ореол богатства делали его неотразимым. В первую брачную ночь Нелла спала, как и многие годы, валетом с ерзающей сестрой. Все к лучшему, думала она, представляя, как поднимается из пламени Ассенделфта женщиной – женой, и все, что за этим следует…

Ее мысли прерывает лай собак в передней. Чей-то голос… Это Йоханнес, сомнений нет! Ее муж здесь, в Амстердаме, – поздновато, но все-таки приехал! Нелла садится на брачном ложе и сонно репетирует:

– Очень приятно. Хорошо съездили? В самом деле? Я так рада, так рада!

Однако она не смеет сойти вниз. Ей не терпится его увидеть, но волнение берет верх. Становится нехорошо в животе. Как же поступить? В конце концов она сует ноги в башмаки, накидывает поверх ночной рубашки шаль и крадучись выходит в коридор.

Собаки цокают когтями по мраморным плитам. Их шерсть пахнет морем, хвосты шлепают по мебели. Марин опередила ее и уже встречает брата.

– Я никогда этого не говорил, – произносит тот ровным глубоким голосом.

– Теперь не важно. Рада тебя видеть! Я молилась о твоем благополучном возвращении.

Марин выходит из тени, и пламя ее свечи танцует вверх-вниз. Вытягивая шею, Нелла разглядывает просторный плащ и пальцы мужа, на удивление толстые, как сосиски.

– У тебя измученный вид, – продолжает золовка.

– Знаю, знаю. Осень в Лондоне…

– …чудовищна. Вот, значит, где ты был. Позволь мне!

Свободной рукой Марин помогает снять плащ.

– О Йоханнес, ты похудел! Как можно уезжать на такой срок!

– Я не похудел. – Он идет прочь. – Резеки! Дана!

Собаки бегут за ним, точно члены семьи.

Нелла осмысливает странные клички: Резеки, Дана… В Ассенделфте Карел звал собак Мордаш и Черноух – без затей, зато в полном соответствии с характером и внешностью.

– Брат! Она здесь…

Йоханнес останавливается, не оборачиваясь. Его плечи ссутуливаются.

– В самом деле? Хорошо.

– Тебе следовало ее встретить.

– Уверен, ты и без меня отлично справилась.

Воцаряется напряженная тишина. Бледная Марин молча глядит на широкую непреклонную спину брата.

– Не забывай!

Йоханнес запускает пальцы в волосы.

– Как тут забудешь?!

Марин, видимо, хочет что-то добавить, но вместо этого зябко охватывает себя руками.

– До чего холодно!

– Так ступай в постель. А мне нужно поработать.

Он закрывает дверь, и Марин накидывает на плечи плащ, пряча лицо в длинные складки. Нелла перегибается еще дальше, и перила под ее весом неожиданно скрипят. Марин сбрасывает плащ и устремляет взгляд наверх, в темноту. Потом открывает шкаф. Нелла тихо пробирается к себе.

Через несколько минут в конце коридора хлопает дверь в комнату золовки. Нелла крадется вниз и останавливается возле шкафа. К ее удивлению, плащ валяется на полу. Опускаясь рядом на колени, она вдыхает влажный запах усталого мужчины и городов, в которых он побывал, затем вешает плащ на крюк и стучится в дверь, за которой исчез ее муж.

– Бога ради! Поговорим утром!

– Это я, Петронелла! Нелла.

Мгновение спустя дверь отворяется. Лицо Йоханнеса в тени.

У него такие широкие плечи! В полупустой церкви Ассенделфта он выглядел менее внушительным.

– Esposa mia [1].

Нелла не понимает. Йоханнес отступает, выходя из тени, и ей открывается загорелое, выдубленное солнцем лицо. Серые, как у Марин, глаза почти прозрачны. Засаленные волосы тускло лоснятся. Ее супруг не принц…

– Я здесь, – лепечет она.

– Значит, здесь. А почему не в постели? – Указывает на ее ночную рубашку.

– Я пришла поздороваться…

Он подходит и целует ей руку неожиданно мягкими губами.

– Поговорим утром. Я рад, что ты добралась благополучно. Очень рад.

Его глаза ни на чем не задерживаются подолгу. Нелла пытается разгадать эту странную смесь силы и усталости. В воздухе разлит резкий и тревожащий аромат мускуса. Отступив в желтое сияние кабинета, Йоханнес закрывает дверь.

Нелла мгновение медлит, глядя вверх, в кромешную тьму парадной лестницы. Марин, конечно, давно спит. Как там моя птичка? Взгляну одним глазком.

Прокравшись на цыпочках в кухню, она видит клетку с попугайчиком у открытой плиты. Металлические прутья поблескивают в слабом сиянии тлеющих углей.

«Со служанками держи ухо востро, – наставляла мать. – Особенно городскими».

Она не объяснила почему. По крайней мере, Пибо жив: распушил перья и, радуясь хозяйке, прыгает по жердочке и щелкает. Больше всего на свете ей хочется забрать его наверх, но она живо воображает себе последствия такого неповиновения: Марин велит Корнелии подать на ужин две ножки в обрамлении зеленых перьев.

– Спокойной ночи, Пибо, – шепчет она.

От канала за окном спальни поднимается туман. Луна похожа на тусклую монету. Задернув занавески и плотнее укутавшись в шаль, Нелла садится в углу, с опаской поглядывая на огромную кровать. Ее муж – богатый и влиятельный человек, повелитель моря и всех его сокровищ…

– Трудно жить, если ты не замужем, – заметила мать.

– Почему?

Наблюдая, как постоянное раздражение матери перешло в панику при известии о посмертных долгах отца, Нелла спросила, отчего она стремится надеть на дочь такие же оковы. Та посмотрела на нее как на сумасшедшую, однако на сей раз объяснила:

– Потому что господин Брандт – пастух, а твой отец был просто овцой.

Нелла глядит на серебряный кувшин для умывания, гладкий стол красного дерева, турецкий ковер, сочные картины. Красивый маятник негромко отсчитывает время. На циферблате – солнце и луна, а стрелки покрыты филигранью. Это самые красивые часы, какие она видела в жизни. Все вокруг новое и говорит о богатстве. Нелле пока не довелось изучить этот язык, но, видимо, нужно. Она поднимает с пола упавшие подушки и громоздит их на багряное шелковое покрывало.

В двенадцать лет, когда у Неллы впервые пошли месячные, мать объяснила, что эта кровь «гарантирует появление детей». Нелла никак не могла взять в толк, кому нужны такие гарантии: в деревне то и дело слышались крики рожениц, и нередко вслед за этим в церковь несли гроб.

Кровотечения и пятна на белье никак не связывались в сознании Неллы с любовью – понятием куда более призрачным, хоть и отчасти телесным.

– Это любовь, Петронелла, – заявила госпожа Ортман, когда Арабелла так сжала в объятиях Черноуха, что тот едва не испустил свой щенячий дух. Музыканты в деревне пели о сокровище любви и сокрытой в нем боли. Истинная любовь – точно распускающий лепестки цветок в канале. Ради нее можно пойти на все, она источник блаженства, к которому неизменно примешивается капля разочарования.

Госпожа Ортман сетовала, что во всей округе не сыскать ни одного кавалера, а местных мальчишек окрестила голодранцами. Будущее ее дочери – в городе, у Йоханнеса Брандта.

– Мама, а как же любовь? Я его полюблю?

– Посмотрите только, девочка хочет любви! – театрально обратилась госпожа Ортман к облупленным стенам. – Ей подавай и клубнику, и сливки!

Нелле сказали, что нужно уехать из Ассенделфта, и, видит бог, под конец она ничего другого и не желала. Ей разонравилось играть в кораблекрушения, что, однако, не мешает теперь накатывать волне разочарования, когда она сидит в Амстердаме подле пустого брачного ложа, словно сиделка у постели больного. Какой смысл был сюда приезжать, если муж даже не соизволит толком поздороваться? Лежа в постели, она зарывается в подушки и вспоминает презрительный взгляд Корнелии, раздражение Марин и равнодушие Йоханнеса. Я девочка, которой не досталось ни одной клубничинки, что уж говорить про сливки!

Несмотря на поздний час, дом еще не спит. Хлопает входная дверь, потом еще одна, где-то наверху. В коридоре слышны мягкие шаги и шепот. Затем воцаряется глубокая тишина.

Всеми покинутая, Нелла напряженно вслушивается, глядя, как в узкой полоске лунного света поблескивает на полотне заяц и гнилой гранат. Тишина обманчива. Кажется, будто сам дом дышит. Однако она не смеет вновь встать с кровати. Не в первую ночь. Мысли о лете и лютне испарились, и в голове звучит только деревенский окрик торговки рыбой: «Идиот, идиот!»

Тайный язык

Отдернув занавеси и впуская утреннее солнце, Корнелия подходит к изножью смятой постели.

– Господин вернулся из Лондона, – обращается она к миниатюрной ступне, торчащей из-под одеяла. – Вы будете вместе завтракать.

Голова Неллы резко отрывается от подушки. Со сна лицо у нее припухшее, как у херувимчика. По всему Херенграхту горничные, моя пороги, позвякивают ведрами, точно колокольчиками.

– Сколько я спала?

– Достаточно.

– Как будто уже три месяца тут лежу, заколдованная!

– Хорошенькое колдовство, – смеется Корнелия.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего, моя госпожа. – Она протягивает руки. – Вставайте. Я вас одену.

– Ты вчера поздно легла.

– Да что вы говорите!

От ее дерзости Нелла смущается. Прислуга в доме матери никогда себе такого не позволяла.

– Хлопала входная дверь. И наверху. Я совершенно уверена.

– Исключено. Тут запер ее до того, как вы ушли к себе.

– Тут?

– Я так зову Отто. Он считает прозвища глупыми, а мне нравится. – Корнелия надевает Нелле через голову нижнюю рубашку, потом – голубое с серебристым отливом платье и восхищенно добавляет: – Это господин заказал!

Восторг от подарка быстро улетучивается – рукава непомерно длинны, а корсет, как ни старайся, на ней болтается, совсем не подчеркивая грудь.

– Госпожа Марин посылала портнихе мерки! – недовольно восклицает горничная, затягивая сильнее и раздраженно глядя на лишние мили лент. – Ваша мать указала их в письме. И что прикажете со всем этим делать?

– Значит, портниха напутала. – Нелла обозревает необъятные рукава. – Мама не могла ошибиться!

В столовой Йоханнес изучает какие-то бумаги и негромко разговаривает с Отто. При виде жены он кланяется с изумленным выражением на лице. Цвет его глаз стал более насыщенным – уже не вода, а камень. Марин пригубливает воду с лимоном, не сводя глаз с гигантской карты на стене за спиной брата. Посреди бумажной океанской бездны висят материки.

– Благодарю за платье, – выдавливает из себя Нелла.

Отто с охапкой бумаг отступает в угол.

– Так это одно из них? Я велел пошить несколько. Только я представлял его несколько иначе. Не великовато? Марин, оно, кажется, великовато?

Марин садится и складывает салфетку на коленях в аккуратный квадрат. На фоне платья он смотрится как случайная белая плита на черном полу.

– Боюсь, вы правы, – произносит Нелла.

Ее голос предательски дрожит. Как же получилось, что по дороге из Ассенделфта в Амстердам тело новобрачной усохло до карикатуры?! Она переводит глаза на карту, твердо решая не думать про несуразные рукава. Вот Nova Hollandia, на берегах изумрудных морей изображены пальмы и приветливые черные лица.

– Ничего. Корнелия укоротит. – Йоханнес берет стакан пива. – Присаживайся, поешь.

В центре стола на камчатной скатерти стоит блюдо с черствым хлебом и тощей сельдью.

– Сегодня завтрак скромный, – поясняет Марин, глядя на пиво в руке брата. – Знак смирения.

– Или игра в бедность, – бормочет Йоханнес, подцепляя кусок на вилку и мерно пережевывая его в наступившей тишине.

К черствой буханке никто не притрагивается. Нелла от волнения вперивает взгляд в пустую тарелку. Ее мужа обволакивает незримое облако грусти.

«А уж есть будешь! – мечтал Карел. – Говорят, в Амстердаме лопают клубнику в золоте».

Видел бы он этот завтрак.

– Добрый эль, Марин, попробуй, – наконец подает голос Йоханнес.

– У меня от него несварение.

– Рацион амстердамца – деньги и стыд. Смелее, поверь в себя! В этом городе почти перевелись храбрецы.

– Я плохо себя чувствую.

Йоханнес смеется.

– Католик! – без тени улыбки бросает Марин.

За развивающим смирение завтраком Йоханнес и не думает извиняться перед женой, что накануне ее не встретил, и вместо этого разговаривает с сестрой, а Нелле приходится закатать рукава, чтобы не вымазаться в жире. Отто отпускают, и он откланивается, крепко держа бумаги.

– Займись ими, Отто. Буду премного благодарен.

Нелла гадает, есть ли у деловых партнеров мужа такие же помощники, или Отто единственный в своем роде. Напрасно она выискивает на его лице признаки смущения – слуга держится уверенно и деловито.

Цены на золото, оплата картинами, нерадивые грузчики в Батавии – Марин вместо скудной пищи жадно поглощает лакомые новости. Продажа табака, шелка, кофе, корицы и соли, принятые сегуном ограничения на вывоз золота и серебра из Дэдзимы и возможные последствия… Йоханнес объясняет, что ВОК предпочитает пойти на компромисс, но сохранить прибыль.

У Неллы от всего этого голова идет кругом, а Марин – как рыба в воде. Что слышно про договор на продажу перца с султаном Бантама? Йоханнес рассказывает про мятеж в Амбоне, где по приказу ВОК земли засадили гвоздичными деревьями. Когда Марин требует подробностей, он морщится.

– Все могло уже тридцать раз поменяться, Марин, мы не располагаем сведениями.

– В том-то и беда!

Она спрашивает про шелк для мануфактуры в Ломбардии.

– Кто получил право на импорт?

– Не помню.

– Кто? Йоханнес, кто?!

– Генри Филд из Английской Ост-Индской компании.

Марин ударяет кулаком по столу.

– Эти англичане!..

Йоханнес молчит.

– Только подумай, брат! Вспомни последние два года. Мы позволили деньгам уплыть в чужой кошелек…

– Англичане закупают наши ткани.

– По смехотворной цене!

– Они то же самое говорят про нас.

Золотые слитки, султан, англичане – круг интересов золовки поражает. Едва ли где еще найдется женщина, которая так основательно разбирается в деловых вопросах.

Нелла чувствует себя невидимкой – первый день в новом доме, а ей не задали ни одного вопроса. С другой стороны, этот разговор позволяет украдкой рассмотреть мужа. Какая у него загорелая кожа! На его фоне они с Марин – настоящие привидения. Нелла воображает его в пиратской треуголке, на корабле, бороздящем сапфирные морские просторы.

Потом опускает взгляд ниже, представляя Йоханнеса голым, думая о той части тела, которая приготовлена для нее. Мать поведала, на что может рассчитывать жена: пронзающая, точно копье, резкая боль, которая, если повезет, не будет длиться слишком долго, и липкая слизь между ног. В Ассенделфте достаточно баранов и овец, чтобы понять, как все происходит.

– Такой женой я быть не хочу!

– Других не бывает.

Видя, как изменилось лицо дочери, госпожа Ортман смягчилась, обняла ее и погладила по животу.

– Ключ – твое тело, моя хорошая. Твое тело.

Когда Нелла осведомилась, что и как именно нужно им отпирать, мать раздраженно ответила:

– У тебя будет крыша над головой, и благодари Бога!

Опасаясь, что Йоханнес и Марин поймут, о чем она думает, Нелла опускает взгляд в тарелку.

– Довольно! – восклицает Марин, и Нелла вздрагивает, точно золовка прочла ее мысли.

Йоханнес продолжает рассуждать об англичанах, покатывая в стакане остатки янтарного эля.

– Ты разговаривал с Франсом Мермансом о сахаре его жены? – перебивает Марин и, не получая ответа, мрачнеет: – Он лежит на складе без дела, Йоханнес. Уже больше недели, как его доставили из Суринама, а ты так и не сказал, что намерен делать. Они ждут!

Йоханнес ставит стакан.

– Твоя озабоченность благосостоянием Агнес Мерманс воистину поражает.

– Мне нет до него никакого дела. Зато я знаю, как она мечтает пробить брешь в наших стенах.

– Вечная подозрительность! Она хочет, чтобы я занялся ее сахаром, потому что я лучший.

– Ну так продай его, наконец! Помни, что поставлено на кон.

– Из всего, что я продаю, ты цепляешься именно за это! А как же lekkerheid, Марин, тяга к сладкому? Что скажет твой пастор? – Йоханнес оборачивается к жене. – Сестра считает, что сахар губит душу, Нелла, и тем не менее хочет, чтобы я его продавал. Как тебе это нравится?

Нелла, вспоминая отповедь в связи с марципаном, благодарна мужу за неожиданное внимание. Душа и золото… Эти двое одержимы душой и золотом.

– Я лишь стараюсь не утонуть. Не забываю о страхе Божием. А ты, Йоханнес? – Марин раздраженно размахивает вилкой, точно трезубцем. – Будь добр, продай этот сахар. На наше счастье, он не регулируется гильдиями. Можно назначать цену и продавать, кому хотим. Избавься от него, и поскорее. Это лучшее, что можно сделать.

Йоханнес смотрит на нетронутый хлеб. У Неллы урчит в животе, и она непроизвольно хватается за него рукой.

– Отто не одобрил бы такой свободной торговли. – Йоханнес бросает взгляд на дверь.

Марин вонзает вилку в стол.

– Отто практичный голландец. И в глаза не видал плантации сахарного тростника.

– Чуть было не увидел…

– Он разбирается в делах не хуже нас с тобой. – Она сверлит брата серыми глазами. – Ты же не станешь с этим спорить?

– Не говори за него. И потом, он служит мне, а не тебе. А эта скатерть стоит почти тридцать гульденов, так что сделай милость, перестань портить мое имущество!

– Я была на пристани! Вчера утром бургомистры казнили трех человек, одного за другим. Повесили камень на шею, сунули в мешок и бросили в воду.

За дверью раздается звон тарелки.

– Резеки, фу! – кричит Корнелия, хотя обе собаки мирно дремлют тут же, в столовой.

Йоханнес закрывает глаза, и Нелла гадает, какое отношение утопленники имеют к партии сахара, мнению Отто и желанию Агнес Мерманс пробить брешь в их стенах.

– Мне известно, как тонут люди, – тихо произносит Йоханнес. – Не забывай, я большую часть жизни провел на корабле.

В его голосе звучит угроза, но Марин не унимается:

– Я спросила человека, который убирал пристань, в чем их вина. Он ответил, что у них не хватило золота, чтобы ублажить своего Бога!

Задыхаясь от волнения, она замолкает. Йоханнес понуривается, на его лице почти скорбь.

– Я думал, Бог прощает все. А, Марин?

Ответа он, видимо, не ждет.

Обстановка за столом накаляется, воздух можно резать ножом. Пунцовая Корнелия убирает приборы, и Йоханнес встает. Женщины выжидательно смотрят, но он выходит, энергично взмахивая рукой. Марин и Корнелия, видимо, понимают, что это значит. Марин берется за книгу, которую принесла почитать за завтраком, – «Подлинный глупец» Хофта.

– Он часто так уходит? – интересуется Нелла.

Марин кладет книгу и недовольно ворчит, когда заламывается страница.

– Мой брат уходит, приходит, снова уходит, – вздыхает она. – Это несложно, вот увидишь. Совсем несложно.

– Я не спрашиваю, сложно или нет. А кто такой Франс Мерманс?

– Корнелия, как там попугай Петронеллы?

– Хорошо, моя госпожа. Хорошо.

Корнелия избегает глядеть Нелле в глаза. Сегодня никаких насмешек, словно ее грызет тревога.

– Ему нужен свежий воздух, – заявляет Нелла. – На кухне, наверное, душно. Я хотела бы выпустить его у себя в комнате.

– Он испортит что-нибудь ценное, – возражает Марин.

– Не испортит!

– Улетит в окно.

– Я закрою!

Марин с шумом захлопывает книгу и выходит. Горничная, щурясь, смотрит вслед госпоже и после секундного колебания тоже удаляется. Нелла, откинувшись на стуле, слепо глядит на карту Йоханнеса. Сквозь открытую дверь слышно, как Марин и Йоханнес перешептываются возле кабинета.

– Во имя всего святого, Марин! Тебе нечем заняться?

– У тебя теперь есть жена. Куда ты идешь?

– У меня есть еще и дела!

– В воскресенье?

– Ты думаешь, деньги появляются по волшебству? Пойду проверю сахар.

– Ложь, – шипит Марин. – Я не позволю!

Атмосфера накаляется, и брат с сестрой окончательно переходят на свой тайный язык недомолвок.

– Кто еще позволяет сестре так с собой разговаривать? Твое слово пока не закон!

– Возможно. Но ближе к нему, чем ты думаешь.

Когда Йоханнес широким шагом выходит из дома, Нелла на мгновение ощущает бархатное дуновение воздуха. Выглянув в коридор, она видит, что Марин, сгорбившись, закрывает лицо руками. Воплощенное страдание.

Обман зрения

Когда золовка уходит наверх и эхо ее шагов стихает, Нелла спускается на хозяйственный этаж, где щелкает Пибо. К ее изумлению, клетка переехала на парадную кухню. Здесь ничего не готовят – для этого существует черная кухня напротив. Парадную же используют исключительно для демонстрации семейного фарфора. Стены чистые, без пятен, и никаких шипящих сковородок и кастрюль. Нелла гадает, сколько уже ее птичка дышит свежим воздухом и, что еще любопытнее, кто проявил сострадание.

За столиком у стены Отто неторопливо полирует столовое серебро. Он невысок, но широкоплеч, и стул под ним кажется слишком маленьким. Завидев Неллу на пороге, слуга показывает на клетку:

– Шумная пташка!

– Простите, я бы забрала его к себе, но…

– Мне нравится.

– Правда? Хорошо. Спасибо, что перенесли его сюда.

– Перенес не я, моя госпожа.

Моя госпожа… Как приятно слышать это из его уст. Рубашка Отто безукоризненно чиста и отутюжена, ни одной болтающейся нитки, ни единого пятнышка. Руки под коленкоровым полотном двигаются с безотчетной грацией. Сколько ему? Тридцать или чуть меньше. Туфли начищены, как у генерала. Весь он такой свежий, необычный! Когда столь безупречно одетый слуга обращается к ней «моя госпожа», Нелла неожиданно для себя оказывается на вершине блаженства. Ее сердце наполняется благодарностью, но Отто, кажется, этого не замечает.

Залившись краской, она подходит к клетке и сквозь прутья гладит попугайчика. Пибо тихо чирикает и водит клювом по перьям.

– Откуда он? – спрашивает Отто.

– Не знаю. Его купил мой дядя.

– Значит, не вылупился из яйца в Ассенделфте?

Нелла качает головой. Ничто столь яркое и необычное не может появиться на свет в их деревне. От смущения у нее голова идет кругом:  Отто знает, откуда она! Что сказала бы о нем мать, старожилы на площади и карапузы-школьники?

Отто берет вилку и натирает мягкой тканью каждый зубец. Упертые в клетку пальцы Неллы белеют от нажима, а она задирает голову, рассматривая глянцевую плитку на стенах и потолок, на котором нарисован ложный стеклянный купол, возносящийся к ненастоящему небу.

– Хозяин заказал, – объясняет Отто, следя за ее взглядом.

– Искусная работа.

– Забава. При нашей сырости скоро осыпется.

– Марин сказала, что дом сухой. И порода – ничто.

Отто улыбается.

– Стало быть, в этом мы с ней расходимся.

Любопытно, какое из двух утверждений Марин он имеет в виду? Нелла оглядывает широченные полки с тремя огромными стеклянными дверцами, за которыми хранят тарелки и другой фарфор. До чего же их здесь много! Дома у Неллы было только небольшое собрание делфтской керамики – остальное пришлось продать.

– Взгляд на мир хозяина через коллекцию тарелок, – произносит Отто.

Нелла тщетно ищет в его голосе горделивые или завистливые нотки – его тон выверенно ровен.

– Делфт, Дэдзима, Китай, – продолжает он. – Фарфоровый мост через море.

– Разве у моего мужа недостаточно денег, чтобы кто-то ездил по делам вместо него?

Отто хмурится, глядя на лезвие ножа.

– За богатством нужно следить, иначе утечет сквозь пальцы. И никто за тебя этого не сделает.

Он заканчивает полировку и аккуратно складывает ткань.

– Так мой муж много работает?

Отто вращает пальцем в воздухе, указывая на рисованный стеклянный купол над головой, эту иллюзию высоты.

– Его доли все растут и растут.

– И что будет, когда дойдет до предела?

– То, что происходит всегда, моя госпожа, – перельется через край.

– И тогда?

– Тогда, надо полагать, мы или выплывем, или пойдем ко дну, зависит от нас.

Он берет большую суповую ложку и смотрит на свое кривое отражение в выпуклом серебре.

– Вы путешествуете вместе с ним?

– Нет.

– Почему? Вы же его слуга.

– Я больше не хожу в море.

Сколько лет он прожил на этой рукотворной земле, защищенной от болот польдерами и решимостью ее обитателей? Марин назвала его голландцем.

– Дух сеньора принадлежит морю. А мой – нет.

Нелла убирает руку от птичьей клетки и садится у камина.

– Откуда вы так хорошо знаете дух моего мужа?

– Что ж я, слепой и глухой?

Нелла вздрагивает. Она не ожидала такой вольности, хотя, если подумать, Корнелия тоже не стесняется в выражениях.

– Разумеется. Я…

– Суше не сравниться с морем, моя госпожа. Каждая его пядь в бесконечном движении.

– Отто!

В дверях стоит Марин. Отто поднимается. Серебряные приборы на столе разложены, точно сверкающий арсенал.

– Не мешай ему, – обращается Марин к Нелле. – У него много дел.

– Я только спросила про Йоханнеса и…

– Оставь это, Отто! Тебе нужно отправить бумаги.

– Моя госпожа, – шепчет Отто Нелле, когда Марин удаляется, – не стоит ворошить улей. Вас изжалят, только и всего!

Трудно сказать, совет это или приказ.

– Я бы не стал открывать клетку, – добавляет он, кивая в сторону Пибо, и уходит.

Его шаги на лестнице размеренны и мягки.

Подарок

Следующие две ночи Нелла ждет, когда же Йоханнес заявит на нее свои права и начнется новая жизнь. Она приоткрывает толстую дубовую дверь, оставляет ключ, но, проснувшись, обнаруживает, что к нему, как и к ней самой, снова не притронулись. Муж, судя по всему, допоздна занят делами – ночью и рано поутру, когда горизонт окрашивают первые лучи, то и дело скрипит парадная дверь.

Тусклый свет просачивается сквозь сонные веки. Нелла садится на кровати и понимает, что опять одна.

Одевшись, Нелла бесцельно слоняется по дому. Дальние комнаты, в которые не попадают гости, обставлены проще, ибо все великолепие приберегли для тех, что выходят на улицу. Эти парадные покои кажутся самыми красивыми, когда в них никого нет, никто не портит мебель и не оставляет грязные следы на полированных полах. Она заглядывает за круглые мраморные колонны и холодные очаги, скользя неискушенным взглядом по полотнам. Сколько же их тут! Корабли с похожими на распятье мачтами, уходящими в небо, летние пейзажи, увядшие цветы, похожие на коричневые корнеплоды черепа глазницами вверх, виолы с порванными струнами, приземистые таверны с танцорами, золотые блюда, чаши из морских раковин, покрытых эмалью… При беглом взгляде на все это становится дурно. От стен, обитых кожей с сусальным золотом, до сих пор исходит слабый свиной запах, вызывая в памяти скотные дворы Ассенделфта. Нелла отворачивается, не желая вспоминать дом, который еще недавно так стремилась покинуть, и рассматривает огромные гобелены на библейские сюжеты: «Христос в доме Марфы и Марии», «Брак в Кане Галилейской», праведный Ной и его прочный ковчег.

На стене в парадной кухне обнаруживаются лютни, о которых говорил Йоханнес. В обязанности Корнелии входит обметать с них пыль. Нелла хочет снять одну с крюка и тут же подскакивает от неожиданности – на плечо ложится чья-то рука.

– Они не для игры, – заявляет Марин. – Это произведение искусства, и твое бренчанье их погубит.

– Вы следите за мной?

В ответ на молчание Марин Нелла похлопывает по инструменту.

– Струны провисли. Из-за плохого ухода.

Она горделиво поворачивается и уходит наверх. Комната Марин – в конце коридора второго этажа – пока не исследована, и Нелла глядит вдаль на замочную скважину, воображая себе келью аскета. В ярости она даже хочет туда войти. Кто такая Марин, чтобы ей запрещать?! В конце концов, это она, Нелла, – хозяйка дома.

Однако Нелла возвращается к себе и в смятении глядит на картину с дичью: окровавленные перья, искривленные клювы… Боже всемогущий, Марин еще и музыку ненавидит! Лютни делаются не для того, чтобы вешать на стену!

Если Марин и заговаривает с ней, то дает указания или приводит имеющие целью унизить цитаты из Библии. Когда обитатели дома собираются вместе в передней слушать Священное Писание, Нелла с изумлением обнаруживает, что возглавляет действо именно Марин. У них дома этим занимался отец, когда был трезв, а теперь сестрам и матери читает Карел, в свои тринадцать лет уже имеющий солидный опыт.

В остальное время золовка сидит в зеленом бархатном кресле в гостиной и с усердием проверяет расходы. Вертикальные столбцы счетной книги для нее – нотный стан, и цифры-ноты вызвякивают на нем тихую мелодию. Нелла хочет спросить о делах мужа и сахаре Мермансов, но разговаривать с Марин всегда непросто.

На третий день, однако, она решается. Склонив голову, словно в молитве, золовка, как обычно, сидит в гостиной со счетной книгой на коленях.

– Марин!

Нелла впервые называет ее по имени и остро ощущает свою дерзость. Доверительности между ними этот шаг не прибавляет.

– Да? – Марин вскидывает голову, подчеркнуто кладет перо на открытые страницы и опирается на великолепные резные подлокотники с растительным орнаментом. По тяжелому, неприветливому взгляду серых глаз Нелла заключает, что история с лютней не забыта, и начинает нервничать. С пера на бумагу капает клякса.

– Так будет всегда?

Дерзкий вопрос накаляет воздух. Марин выпрямляется.

– Как «так»?

– Я совсем его не вижу!

– Если ты про Йоханнеса, могу тебя заверить: он существует.

– А куда он ходит?

Нелла переводит разговор, чтобы Марин пришлось отвечать основательнее. Однако второй вопрос приводит к еще более странному эффекту, чем первый: лицо Марин превращается в маску.

– По-разному, – отвечает она ровно и скупо. – На биржу, пристань, в контору ВОК на Хогстратен.

– И… чем он там занимается?

– Хотела бы я знать, Петронелла!..

– Ты знаешь. Я уверена, что ты…

– Делает золото из грязи, гульдены – из воды, продает чужой товар по выгодной цене, снаряжает в плавание корабли, думает, что он всеобщий любимчик, – вот и все, что я знаю! Подай мне жаровню, у меня ноги как сосульки!

Это, вероятно, самая длинная цепочка фраз за все время их знакомства.

– Можно разжечь камин. – Нелла подвигает одну из маленьких жаровен, и Марин прижимает ее ногой. – Хочу посмотреть, где он работает. Скоро его навещу.

Марин закрывает счетную книгу с пером посередине и, не сводя глаз с потертой кожаной обложки, произносит:

– Я бы не стала этого делать.

Нелла понимает, что пора заканчивать вопросы, ведь ей на все отвечают «нет», однако остановиться не в силах.

– Почему?

– Ты помешаешь.

– Марин…

– Твоя мать наверняка предупреждала, что так будет! Ты же не за местного нотариуса замуж вышла.

– Но Йоханнес…

– Петронелла! Ему нужно заниматься делами. А тебе надо было выйти замуж.

– А вот тебе – нет! Ты ни за кого не вышла…

Марин поджимает губы, и Нелла ощущает слабую искорку триумфа.

– Да. Но у меня всегда было все, что я хочу.

На следующее утро Марин выбирает место из Книги Иова про судьбу, уготованную беззаконным, а заканчивает прозрачными водами Евангелия от Луки.

Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение.

Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете.

Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете.

Она читает торопливо и немузыкально, словно смущается собственного голоса, эхом отдающегося над бесконечными черно-белыми плитами; ее руки хватаются за подставку для книги, как за спасательный плот. Под монотонное чтение золовки Нелла поднимает глаза вверх, размышляя, почему Марин до сих пор здесь и не замужем, без золотого обруча вокруг пальца. Или ни у одного мужчины недостало мужества выносить ее нападки? Злобная мысль приносит радость.

И это моя новая семья? Невозможно представить, что кто-то из них хоть раз засмеялся, кроме разве что сдержанного хихиканья в рукав. Корнелия занята бесконечными заботами по дому. Если она не готовит на кухне, то полирует дорогую мебель, подметает пол наверху, стирает белье или моет одно за другим нескончаемые окна. Всем известно, что труд взращивает добродетель и спасает добропорядочных голландцев от лени и преступной роскоши. И все же есть в горничной что-то небогоугодное.

Отто погружен в раздумья. Поймав на себе взгляд Неллы, он поспешно отводит глаза. Человеческое общение в момент духовного просветления и вправду представляется почти греховным. Йоханнес молитвенно сложил руки и смотрит на дверь.

Нелла возвращается к себе, чтобы написать матери, но слова ей не повинуются, упрямо не желая выражать чувства. Никак не удается передать свое разочарование, изобразить разговоры с Марин, мужа, который говорит на всех языках, кроме языка любви, слуг, чей мир скрыт и смех непонятен. Она машинально пишет имена: Йоханнес, Отто, Тут, – и рисует Марин с огромной головой. Потом комкает листок, швыряет его в камин и промахивается.

Спустя час с парадной лестницы доносятся мужские голоса, лай собак и смех Йоханнеса. Нелла выглядывает в окно: из дома выходят трое дюжих мастеровых с закатанными рукавами и веревками через плечо.

Марин уже в передней.

– Йоханнес, – шипит она. – Что это, скажи на милость?!

Нелла крадется к лестнице и, увидев, что принесли те трое, открывает в изумлении рот.

Посреди передней стоит огромный, почти в полтора мужниных роста, шкаф на восьми изогнутых крепких ножках, занавешенный спереди шторками горчичного цвета. Отодвинув высокую подставку для книг в угол, Йоханнес оперся рукой на блестящее дерево и широко улыбается. Сегодня он как никогда свеж и красив.

Марин с опаской подходит к шкафу, как будто тот может на нее рухнуть или начать двигаться. Резеки пятится с утробным рычанием.

– Это что, шутка? Сколько он стоит?

– Хоть раз в жизни, сестра, не будем о деньгах! Ты сама сказала найти развлечение…

– Развлечение, а не безобразие! Эти занавески… Шафрановая краска?

– Развлечение? – эхом вторит Нелла на ступеньках.

Марин испуганно оборачивается.

– Для тебя! – кричит Йоханнес. – Свадебный подарок!

Он похлопывает по шкафу, и шторки на нем подрагивают.

– Что это, мой господин?

– Из дуба и вяза. Вяз – очень прочное дерево, – отвечает Йоханнес, словно об этом спрашивает его молодая жена, и смотрит на Марин. – Из него делают гробы.

Рот Марин превращается в тонкую линию.

– Где ты его взял?

Йоханнес пожимает плечами.

– У знакомого с пристани осталось несколько шкафов от умершего плотника. Я распорядился украсить этот черепаховой инкрустацией и оловянными вставками.

– Зачем?! Петронелле он не нужен.

– Для ее обучения.

– Моего чего?

Йоханнес тянется к Резеки, но та увертывается.

– Тише, девочка. Тише!

– Ей не нравится, – заявляет Корнелия, спустившаяся вслед за Неллой.

«Интересно, это про меня или про собаку? Судя по вставшей дыбом шерсти на загривке у Резеки, – про нас обеих». Корнелия держит перед собой веник, словно копье, как будто на нее могут напасть.

– Обучения? – презрительно усмехается Марин. – Оно ей ни к чему.

– Очень даже к чему!

А вот и нет, думает Нелла. Мне восемнадцать, а не восемь.

– Что это, мой господин? – спрашивает она, стараясь скрыть разочарование.

Йоханнес протягивает руку и театральным движением раздвигает шторки. Присутствующие столбенеют. Шкаф разделен на девять отсеков. Стены одних оклеены бумагой с золотым тиснением, других – отделаны деревом.

– Это… наш дом? – спрашивает Нелла.

– Твой дом, – довольно поправляет Йоханнес.

– В таком убираться куда как легче! – замечает Корнелия, вытягивая шею, чтобы рассмотреть верхние комнаты.

Сходство с оригиналом внушает суеверный ужас. Точно большой дом сжался, а его тело разрезали пополам, обнажив органы. Девять комнат: от черной кухни и гостиной до чердака, где хранят от сырости торф и дрова.

– И погреб есть! – добавляет Йоханнес, приподнимая крошечные плиты и показывая скрытое подполье.

На потолке парадной кухни даже нарисован ложный купол. Нелла вспоминает беседу с Отто. «Перельется через край», – сказал он, указывая на обманку.

Резеки с рычанием обходит вокруг.

– Сколько он стоил? – допытывается Марин.

– Две тысячи за каркас, – отвечает Йоханнес благодушно. – С занавесками – три.

– Три тысячи гульденов? Три тысячи?! Если этой суммой с умом распорядиться, на нее можно жить годами!

– Ты, Марин, ни разу и в две тысячи в год не укладывалась, несмотря на свою селедку. Скоро продам сахар Мермансов. О чем вообще беспокоиться?

– Если бы ты на самом деле им занимался, я бы и не беспокоилась…

– Помолчи хоть раз в жизни!

Марин нехотя отходит. Из кухни появляется Отто и с интересом оглядывает шкаф. Видя, что его широкий жест привел к неожиданному результату, Йоханнес несколько сникает.

Черепаховая отделка напоминает Нелле осень в Ассенделфте, пойманные в полете оранжевые и коричневые краски, брата, который кружит ее за руки в саду. Оловянные прожилки, словно металлические вены, пронизывают всю поверхность, даже ножки. Дерево и отделка вызывают в Нелле необъяснимый трепет. Дотрагиваясь до бархатных занавесок, она ощущает их скрытую силу.

В Ассенделфте детям из семей побогаче дарили кукольные домики, хотя и не такие роскошные. Если бы отец не пропил деньги, Нелле, возможно, тоже купили бы такой, чтобы училась управляться с кладовыми, бельем, слугами и мебелью. Однако теперь, когда она замужем, хочется думать, что в этом нет нужды.

Нелла замечает устремленный на нее взгляд Йоханнеса.

– Пол в передней как настоящий, – указывает она на черно-белые плиты под ногами и осторожно касается пальцем миниатюрных квадратиков.

– Итальянский мрамор!

– Мне не нравится, – объявляет Марин. – И Резеки – тоже.

– Что взять с суки? – огрызается Йоханнес.

Марин вспыхивает и стремительно выходит из дому, хлопнув дверью.

– Куда она? – испуганно спрашивает Корнелия.

Они с Отто смотрят в окно вслед удаляющейся хозяйке.

– Я думал, будет приятный сюрприз!

– Но, господин, – вопрошает Нелла, – что мне с ним делать?

Йоханнес смотрит на нее несколько озадаченно, теребит пальцами бархат, а потом задергивает занавески.

– Что-нибудь придумаешь.

Йоханнес исчезает в кабинете и щелкает замком. Отто и Корнелия поспешно спускаются на кухню. Оставшись в одиночестве, если не считать поскуливающей Резеки, Нелла рассматривает подарок. На сердце тяжело. Кому его показывать? Кто сядет на игрушечные стулья, попробует восковую еду? У нее нет в этом городе ни друзей, ни родственников, которые пришли бы и восхитились. Это памятник ее беспомощности, ее подавленной женственности. «Твой дом», – сказал ей муж, но кто может жить в девяти крохотных комнатах с отрезанными стенами? Что он за мужчина, если покупает жене такой подарок!

– Никакое обучение мне не требуется, – произносит она вслух.

Резеки взвизгивает.

– Не бойся, это просто игрушка.

Может, пустить материю на шляпу?

Нелла отдергивает занавески.

При взгляде на обнажившееся нутро дома становится не по себе. Пустые комнаты взирают на нее, точно глаза. С черной кухни доносятся голоса – взволнованная болтовня Корнелии и спокойные ответы Отто. Нелла снова опасливо кладет руку на дерево. Твердое, словно шлифованный камень, оно, в отличие от бархата, холодит ладонь.

Марин ушла, те двое – на кухне. Надо принести Пибо и дать ему полетать. Йоханнес не заметит, и до чего приятно будет смотреть, как порхает Пибчик… Но когда она поворачивается к парадной лестнице, мысли снова возвращаются к комнате Марин. Забудь про этот оскорбительный подарок, кукольный дом, уговаривает себя Нелла, задергивая горчичные занавески. Ты можешь ходить здесь, куда пожелаешь.

С колотящимся сердцем и совершенно забыв о Пибо, она поднимается наверх. Однако храбрость уже ее покидает. Что, если меня застукают?.. Шурша юбками, Нелла торопливо проходит по коридору, толкает тяжелую дверь и как вкопанная замирает на пороге. Неописуемое зрелище заставляет забыть о всякой осторожности.

Запретная территория

Нелла не верит своим глазам. Маленькая комната-келья своим содержимым могла бы заполнить целый монастырь. Как неохотно, должно быть, переселилась Марин из старых покоев в эту обставленную со странной фантазией каморку.

С потолка треугольным флажком свисает змеиная кожа, сухая, точно бумага. Нелла проводит пальцами по экзотическим перьям всевозможных расцветок и форм. Невольно высматривая зеленые и ничего не обнаружив, она облегченно вздыхает. К стене приколота огромная, больше ладони, небесно-голубая с черными завитками бабочка. Комната полна запахов. Сильнее всего чувствуется мускатный орех, к нему примешиваются сандал, гвоздика и перец. Кажется, даже стены пропитаны ароматами приключений и жарких стран. На простых деревянных полках – черепа неведомых животных, длинные челюсти, крепкие острые зубы; жуки, блестящие, словно кофейные зерна, переливающиеся радугой, черные с красноватым отливом… Перевернутый панцирь черепахи тихо покачивается от прикосновения Неллы. Повсюду сухие растения, ягоды, стручки, семена – именно они источают одурманивающие запахи. Это не Амстердам, хотя в комнате и чувствуется здешняя жажда накопительства; это – втиснутые в четыре стены бесконечные просторы Республики.

Вот огромная карта Африканского континента. В центре западного побережья кружком обведен Порто-Ново. Сверху аккуратной рукой написано: «климат? пища? религия?» Дальше – Ост-Индия с крестиками и стрелками, которые указывают на происхождение флоры и фауны в комнате золовки. Молуккские острова 1676, Батавия 1679, Ява 1682 – путешествия, в которых Марин, конечно же, лично не участвовала.

На столе у окна открытая тетрадь с подробным перечнем всей этой экзотики. Пишет Марин охотнее, чем говорит. Нелла узнает почерк – именно ее рукой было подписано письмо, которое получила мать. Она снова ощущает волнение преступницы – отчаянное желание разузнать побольше и страх перед ловушкой, в которую сама себя загнала. В этом доме я хозяйка не больше, чем малышка Арабелла в Ассенделфте!

На полке странный светильник с крыльями птицы и женской головой и грудью; Нелла дотрагивается до прохладного тяжелого металла. Рядом – стопка книг, страницы которых издают земляной запах сырости и свиной кожи. Распираемая любопытством, Нелла берет верхнюю, совершенно не думая о том, что ее могут поймать.

Путевой дневник под названием «Неудачное путешествие “Батавии”». Мало кто в Объединенных Провинциях не знаком с историей организованного Корнелисзоном мятежа, печального пленения Лукреции Янс и смерти уцелевших в кораблекрушении. Нелла не исключение, хотя ее мать терпеть не могла некоторые непристойные подробности.

– Из-за этой Янс женщинам теперь нет ходу в море. Оно и к лучшему! – заметил отец. – Женщина на корабле приносит несчастье.

– Что приносит женщина, зависит от мужчины, – резко ответила госпожа Ортман.

Нелла кладет книгу и проводит пальцами по неровной стопке корешков. Их очень много – и как ни хочется прочитать все названия, прохлаждаться некогда. Бумага дорогая; Марин, надо думать, немало тратит на свое увлечение.

Под «Неудачным путешествием» лежит книга Хейнсия, которого, как всем известно, выслали из страны за совершенное убийство. Поразительно, ведь иметь дома его сочинения – почти преступление!.. Тут же большой «Альманах» Сагмана, «Детские болезни» Стефана Бланкарта и «Памятные описания плавания в Ост-Индию» Бонтеку. Нелла листает страницы. Книга повествует об опасностях путешествия и снабжена великолепными гравюрами: остовы потерпевших крушение кораблей, величественные восходы солнца и готовая поглотить морская пучина. На одной из гравюр – берег и покачивающийся на волнах огромный корабль. На переднем плане стоят друг напротив друга двое. Тело первого заштриховано тонкими черными линиями, в носу у него кольцо, а в руке копье. Второй одет в старомодное голландское платье. Выражение лица, однако, у них схожее и говорит о безразличии и замкнутости в рамках собственного ограниченного опыта. Пропасть между двумя людьми шире, чем морские просторы.

Книга открывается легко – очевидно, ее часто читают. Нелла уже собирается вернуть ее на место, как вдруг из середины выпадает исписанный листок. Она поднимает его с пола, и кровь в ее жилах ускоряет бег.

Я люблю тебя. С головы до кончиков пальцев – я тебя люблю.

Нелла завороженно кладет книгу, не в силах оторваться от необычной записки. На клочке бумаги танцуют торопливые слова. Это не почерк Марин.

Ты свет в окне, который озаряет меня и согревает.

Одно прикосновение, как тысяча часов. Любимая…

Руку пронзает острая боль – побледневшая Марин трясет ее, как тряпичную куклу. Записка падает, и Нелла наступает на нее ногой.

– Ты брала мои книги? – шипит Марин. – Брала?

– Нет, я…

– Не лги! Ты их открывала?

– Да нет же…

Марин трясущейся от напряжения рукой хватает Неллу еще крепче.

– Марин! – выдыхает та. – Больно! Мне больно!

Еще мгновение, и Нелла наконец вырывается.

– Я скажу мужу! Я покажу, что ты сделала!

– Мы не любим предателей. Уходи. Сейчас же.

Нелла бросается вон из комнаты, натыкаясь на змеиную шкуру.

– Это все не твое! – кричит вслед Марин и захлопывает дверь. Аромат пряностей исчезает.

Оказавшись на безопасном островке собственной постели, Нелла бормочет в подушку: «Одно прикосновение, как тысяча часов». От изумления у нее пересохло во рту. Запретный плод! Ибо Марин – не замужем!

Небрежный почерк, конечно же, не принадлежит золовке. Зря она туда пошла. Не исключено, что Марин специально караулила в темноте!.. Нелле представляется, как Марин вздергивает ее к потолочной балке, с болтающихся ног падают на ворох перьев башмаки, и солнечные лучи, падающие сквозь окно, романтически согревают ее хладное тело.

Марин представляется ей теперь в ином свете. Словно Феникс, она восстает из пепла скучных черных платьев в облаке мускатного аромата – никаких лилий, никакой цветочной сладости. Окруженная символами этого города, Марин – дитя его власти: она тайно изучает карты, составляет каталог редкостей и того, что не так просто определить словами. Нелла вспоминает пряный запах ее кожи, и как она, сидя за столом с камчатной скатертью, учит брата вести дела. Кто эта женщина? «С головы до кончиков пальцев – я тебя люблю».

На следующий день, до рассвета, она на цыпочках спускается в парадную кухню. Дом объят тишиной, даже Отто и Корнелия еще спят. Вспоминая о перьях в комнате золовки, Нелла решительно забирает клетку с Пибо, убежденная, что с этих пор должна держать попугайчика при себе.

Реестр Смита

В комнате, поблескивая черными глазками, летает и чирикает Пибо.

– Марин может отрубить тебе голову, – говорит Нелла птичке, плотнее закутываясь в шаль в зябком утреннем воздухе. При свете дня опасность кажется нелепой, однако правила этого дома писаны по воде. Все зависит от меня – выплыву или потону. На руке, точно пятнышко темного вина, зреет болезненный синяк. Просто немыслимо! Неужели Йоханнес не замечает выходок сестры? Он и пальцем не пошевелил, чтобы унять Марин, несмотря на очевидную враждебность сестры к его молодой жене.

От резкого стука в дверь у Неллы екает в животе.

– Войдите! – произносит она, злясь на свой испуганный голос.

На пороге появляется бледная Марин. Нелла встает и роняет шаль, обнажая синяк. Но Марин, словно одеревенев, смотрит на попугайчика на спинке кровати. Ее тонкие пальцы крепче впиваются в книгу, которую она прижимает к груди.

– Он будет жить здесь, – заявляет Нелла.

– Возьми, – только и произносит Марин надтреснутым голосом.

– Что это?

– Реестр Смита, перечень мастеровых и компаний Амстердама.

– И зачем мне Реестр Смита? – спрашивает Нелла, не без труда вырывая его у Марин из рук.

– Чтобы украсить твой дом.

– Который, Марин?

– Если ты не обставишь этот кукольный дом, подарок Йоханнеса станет верхом расточительства! Ты должна что-то сделать.

– Ничего я не должна…

– Вот, – торопится Марин, – векселя с печатью и подписью брата. – Она вытаскивает пачку из книги и беспокойно теребит ее пальцами. – Любой торговец может обменять их на деньги в ратуше. Тебе только нужно указать сумму и поставить подпись. – Она протягивает Нелле векселя, словно это порождение дьявола. – Не больше тысячи гульденов каждый.

– Зачем ты это делаешь? Я думала, Библия говорит, что бахвалиться богатством – грех. – Тем не менее при виде денег Нелла приходит в радостное волнение. Еще свеж в памяти тот день, когда умер отец и Арабелла нашла в копилке только пуговицу и сухого перевернутого вверх тормашками паука. Марин никогда не понять, какое это облегчение – больше не испытывать нужды.

– Просто возьми их, Петронелла.

Между ними сгущается враждебность, уже знакомое состояние. Послушно принимая векселя, Нелла замечает, как несчастна ее золовка. Если это игра, мы обе в проигрыше.

– А что скажет мой муж? – спрашивает она, потирая пальцами бумаги и чувствуя их незримую силу.

По лицу Марин разливается крайняя усталость.

– Не беспокойся. Брат хорошо знает, как страшно безделье…

Когда Марин уходит, Нелла пытается выбросить из головы любовную записку. Она садится за письменный стол и раскрывает справочник, составленный в строгом алфавитном порядке. Аптекари, астрономы, бакалейщики, кондитеры, кузнецы, либреттисты и прочие мастера платят Маркусу Смиту, чтобы появиться на его страницах. Объявления пишутся самостоятельно и не имеют строгого образца.

За окном на канале бурлит жизнь. Лодочники ругают зимнюю стужу, булочник на дальнем углу зазывает покупателей, двое детей с криками катят палкой деревянный обруч. В доме же, напротив, все тихо и неподвижно, и единственный звук в комнате – это мерное постукивание золотого маятника. Листая страницы, Нелла цепляется взглядом за объявление под литерой «М»:

МИНИАТЮРИСТ

Калверстрат, под знаком солнца.

Родом из Бергена,

школа знаменитого часовщика

Лукаса Винделбреке из Брюгге.

ВСЕ И НИЧЕГО

Это единственное объявление в категории «Миниатюрист», и Нелле нравится его краткость и необычность. Она понятия не имеет, где находится Берген, чем занимаются миниатюристы, и впервые слышит, чтобы часовщики бывали знаменитыми. Ясно, что мастер не из Амстердама, не член городских гильдий, следовательно, обращаться к нему противозаконно. Так учил отец. Родом из Лейдена, он утверждал, что в его разорении виноваты не столько кувшины пива, сколько жесткие правила гильдий. Хотя вряд ли существует гильдия миниатюристов. Вообще удивительно, что объявление попало в «Реестр Смита».

Избавившись от давящего присутствия золовки, Нелла ощущает, как крепнет непокорность. Марин даже не извинилась, что ущипнула ее, точно непослушного ребенка! Марин, с ее картами и властностью, Йоханнес с его вечно закрытой дверью, Корнелия и Отто на безопасном островке кухни с их немым языком блестящих ножей, тряпок и ведер…

Нелла вскакивает, отчаянно желая убежать от собственных мыслей – того, что Марин назвала бездельем. Ей нет дела до кукольного дома – он оскорбляет ее женскую натуру. И все же, разворачивая веером векселя, она понимает, что отродясь не держала в руках столько денег.

Пибо кружит вокруг дорогих полотен Йоханнеса, а Нелла берется за перо и выплескивает ярость цепочкой торопливых слов:

Уважаемый господин!

Я прочла объявление в Реестре Смита и обращаюсь к вам за помощью.

У меня есть миниатюрный дом из девяти комнат. Очевидно, вы обучены мастерству изготовления малых вещиц. Осмелюсь заказать у вас три предмета и ожидаю ответного письма. Заплатить я более чем в состоянии.

Лютня со струнами – одна,

обручальная чаша с конфетти – одна,

коробочка с марципаном – одна.

Заранее благодарна!

Петронелла Брандт,

Херенграхт, дом с дельфином.

По сравнению с именем, которое Нелла носила восемнадцать лет, новая фамилия звучит усеченно и грубо и кажется неудобной, словно наряд, который хоть и твой, но не впору. Она перечеркивает и пишет: «С благодарностью, Нелла Ортман». Он заметит и, наверно, позабавится. Она убирает письмо в карман вместе с векселем на триста гульденов и идет на черную кухню в надежде разжиться на покрытом шрамами столе Корнелии чем-нибудь съестным: булочкой, куском мяса… Что угодно, лишь бы не селедка!

Корнелия яростно фарширует гуся морковью. Отто точит булавки и накалывает грецкие орехи. Любопытно зачем, однако Нелла не спрашивает, полагая, что получит обычный уклончивый ответ. На огне булькает соус. Корнелия и Отто смотрятся как настоящая супружеская пара, которая готовит обед в своем домике. Нелла в который раз чувствует их уютную близость и грустнеет. Потом щупает письмо в кармане, надеясь, что мысль о собственной непокорности придаст ей сил. Золовка и муж хотят ее приструнить. Как же! Да, Марин, я украшу свой дом – всем тем, что ты ненавидишь…

– Болит, моя госпожа?

Морковные очистки болтаются в руке Корнелии, точно грязно-оранжевые гирлянды.

Нелла закутывается в шаль.

– О чем ты?

– Рука.

– Ты подслушивала?!

Отто бросает на Корнелию взгляд, но та лишь смеется.

– Она как краб, который вылезает из панциря, чтобы ущипнуть, моя госпожа! Мы не обращаем внимания и вам не советуем. – Корнелия кладет очистки. – Вы забрали птичку? – В ее голосе почти уважение. – Вот что я вам скажу: госпожа Марин ходит во всем черном, а под платьем-то совсем другая история!

– В каком смысле?

– Корнелия! – предостерегает Отто.

– Под каждым платьем… – Корнелия, видимо, бесповоротно решила поделиться с Неллой крупицей тайны, – …соболий мех и бархат. Моя хозяйка, которая цитирует Иезекииля – «И положу конец надменности сильных», – расхаживает в мехах!

– Невероятно! – смеется Нелла, не ожидавшая такой откровенности. Потом, приободрившись, отдергивает шаль и показывает синяк.

Корнелия присвистывает.

– Расцветет любо-дорого! – говорит она, поглядывая на Отто. – Впрочем, со временем пройдет. Как и все остальное.

Нелла, которая надеялась на материнское сочувствие, чувствует себя глупо.

– Ты вчера снова поздно легла? – осведомляется она, пряча синяк.

– А что? – Корнелия бросает морковные очистки в огонь и берется за швабру.

Нелла чувствует, как дружелюбная атмосфера с каждым ее вопросом тает.

– Я уверена, что слышала голоса.

Корнелия смотрит в ведро с грязной водой.

– Мы слишком устаем, чтобы что-нибудь слышать, – отвечает за нее Отто.

Из темноты выбегает трусцой Дана и тычется носом Нелле в руку, а потом перекатывается на спину, подставляя для ласки живот с черным пятнышком. Корнелия удивленно наблюдает за таким проявлением чувств.

– Надо же! Она ведь никому не дается! – замечает она с оттенком восхищения в голосе.

Нелла поворачивается и идет наверх.

– Возьмите, моя госпожа! – окликает Корнелия, протягивая горячую, смазанную маслом булочку.

Предложение мира в этом доме принимает самые причудливые формы.

– Куда вы идете? – спрашивает Отто.

– В город. Надеюсь, не запрещено? На Калверстрат.

Корнелия с силой шлепает тряпкой. Вода в ведре – точно треснутое зеркало.

– Вы знаете, где это? – мягко продолжает Отто.

По запястью течет масло.

– Найду. Я хорошо ориентируюсь.

Отто и Корнелия обмениваются долгим взглядом, и Нелла замечает, как Отто почти незаметно качает головой.

– Я пойду с вами, моя госпожа, – заявляет Корнелия. – Надо подышать воздухом.

– Но…

– Оденьтесь, – советует Отто. – Очень холодно.

Корнелия уже хватает свою шаль и тянет Неллу на улицу.

Калверстрат

– Господи Иисусе, – бормочет Корнелия. – Отто прав! Зима будет студеной. И что вам понадобилось на Калверстрат?

– Хочу передать кое-кому письмо, – отвечает Нелла, уязвленная непринужденностью служанки.

– А кто этот кое-кто?

– Никто. Мастеровой.

– Ясно. – Корнелия ежится. – Пора уже закупать мясо. Надо растянуть его хотя бы до марта. Странно, что он до сих пор ничего не прислал.

– Кто не прислал?

– Не важно, – бросает Корнелия, глядя на канал и беря Неллу под руку. – Кое-кто.

Прижимаясь друг к другу, молодые женщины быстро идут по Херенграхт в сторону центра. Стужа не совсем еще лютая, но чувствуется, что зима не за горами. Ощущая руку Корнелии, Нелла размышляет над странностью положения. В Ассенделфте лакеи и горничные никогда не проявляли такого дружелюбия. Большинство были открыто враждебны.

– Почему Отто не пошел с нами? – спрашивает Нелла и, поскольку Корнелия молчит, добавляет: – Я видела, как он отказался.

– Он предпочитает быть там, где легче.

– Легче? – смеется Нелла. – Как так?

Горничная мрачнеет, и Нелле остается только надеяться, что она не услышит в ответ очередное «не важно». Но нет: когда речь идет об Отто, Корнелия откровенна.

– Тут называет судьбу обоюдоострым клинком. Он здесь – и не здесь.

– Не понимаю.

– Его погрузили на португальское невольничье судно, шедшее из Порто-Ново в Дагомее в Суринам. Он сирота. А хозяин в то время продавал медь для рафинадных фабрик Вест-Индской компании.

– Ну и?

– Он увидел Тута и привез его обратно в Амстердам.

– То есть Йоханнес его купил.

Корнелия закусывает губу.

– Гульдены порой действуют вернее молитвы.

– Только не говори это при Марин.

Корнелия пропускает замечание мимо ушей. Видимо, час сплетен про Марин и ее клешни окончился.

– Отто было шестнадцать, а мне – двенадцать. Я только поступила в дом.

Нелла представляет, как они переступают порог. Совсем как я… Любопытно, Марин уже тогда подкарауливала в темноте? Какой мир Отто оставил позади? Очень хочется его порасспросить. Нелла слыхала про пальмы, но не в состоянии вообразить жаркий Порто-Ново или Суринам. Бросить все это ради каменных стен, каналов и чужого языка…

– Он настоящий джентльмен, хотя люди думают иначе. – В голосе Корнелии проскальзывает новая нота. – Когда он приехал, то целый месяц молчал… Я заметила, как вы смотрите на его кофейную кожу, – добавляет она лукаво.

– Неправда! – протестует Нелла.

– Все смотрят. Всем в новинку. Дамы, когда еще приходили в дом, сажали птиц ему в волосы, будто в гнездо. Он терпеть этого не мог. – Корнелия делает паузу. – Неудивительно, что госпожа Марин на дух не переносит вашего попугайчика.

Улица вокруг странно притихла. Медлительные грязные воды канала покрылись по краям тонким ледком. Нелла пытается представить темнокожего юношу, оглушенного птичьим чириканьем, и дам, которые засовывают пальцы в его кудри. Стыдно, что ее любопытство столь очевидно. Йоханнес ведет себя с ним как с обычным человеком, потому что Отто и есть обычный человек… Но его голос, лицо! В Ассенделфте не поверили бы!

– Почему дамы больше не приходят?

Ответа она не получает, ибо Корнелия остановилась у кондитерской лавки. Над дверью изображены две сахарные головы и значится имя хозяина: Арнуд Макверде.

– Давайте зайдем, моя госпожа!

Несмотря на желание хоть в чем-то малом настоять на своем, Нелла не в силах противиться запаху.

В лавке восхитительно жарко. Сквозь арку в глубине Нелла замечает у плиты грузного мужчину средних лет, потного и раскрасневшегося. Завидя посетительниц, он поднимает голову и кричит в пространство:

– Ханна, твоя подруга пришла!

Появляется женщина чуть старше Корнелии в опрятном отутюженном чепце и испачканном мукой и сахаром платье. Ее лицо радостно оживляется.

– Незабудка!

– Незабудка? – вторит Нелла.

Корнелия вспыхивает.

– Здравствуй, Ханна.

– Где пропадала?

Ханна жестом приглашает их садиться в самом прохладном уголке и, оставляя за собой аромат корицы, вешает табличку: «Закрыто».

– Ангелы небесные! Женщина, что ты творишь?! – кричит ее муж.

– Пять минут, Арнуд.

Они смотрят друг на друга, и он возвращается к плите, где принимается сердито грохотать металлическими формами.

– С утра медовые сладости, – негромко поясняет Ханна, – а вечером марципан. Лучше не попадаться под руку.

– Как бы все это не вышло тебе боком! – озабоченно замечает Корнелия.

– Ну, ты пришла, и я хочу тебя видеть.

Нелла оглядывается на блестящий деревянный пол, выскобленный прилавок, пирожные, которыми заставлена витрина, точно самые желанные подарки. Почему Корнелия, вместо того чтобы сразу идти на Калверстрат, привела ее сюда, – загадка, но сладости пахнут так аппетитно! Кто эта Незабудка, эта мягкая и нежная девушка, вызванная к жизни заклинаниями кондитерши?.. Имя, которым она ее окрестила, неожиданно и странно и переворачивает все представление о Корнелии. Нелла вспоминает слова, брошенные горничной в первое утро, когда речь зашла про Отто-Тута: «Он считает прозвища глупыми, а мне нравится».

Пирожные завернуты в дорогую бумагу: алую, индиго, травяную и облакотную. Корнелия бросает на Ханну многозначительный взгляд и слегка наклоняет голову – знак, который ее подруга ловит на лету.

– Пожалуйста! Вы вольны смотреть все, что нравится!

Нелла послушно бредет по лавке, любуясь вафлями, пряным печеньем, коричным и шоколадным сиропами, апельсиновыми и лимонными кексами и булочками с цукатами. Глядя сквозь арку на Арнуда, который никак не может вытряхнуть из формы остывшие сладости, она прислушивается к приглушенным голосам.

– Франс и Агнес Мерманс хотели, чтобы его продавал именно хозяин. Они знают, какие у него связи за границей. И госпожа Марин это поощряет, хотя ненавидит сахар. К тому же это их сахар.

– Они все могут хорошо заработать.

Корнелия фыркает:

– Могут. Но я думаю, дело в другом.

Ханна игнорирует последнее замечание, больше интересуясь практической стороной вопроса.

– А почему не продать здесь? Гильдии нет, и эти негодяи вытворяют что вздумается: столько сахара мешают с мукой, мелом и бог знает чем еще! Пекарям и кондитерам на улице Булочников и Нес хороший сахар совсем бы не помешал.

Арнуд громко чертыхается, наконец справившись с противнем.

Ханна идет за прилавок и возвращается с небольшим свертком.

– Угощайтесь!

Нелла, смущаясь под ее жалостливым взглядом, разворачивает бумагу и обнаруживает внутри жареный шарик, обвалянный в сахаре и корице.

– Спасибо. – Она вновь переводит взгляд на Арнуда, который разжигает печь, и притворяется, что ее внимание полностью поглощено тучным кондитером.

– Ханна, по-моему, опять началось, – шепчет Корнелия.

– В прошлый раз ты не могла сказать наверняка.

– Знаю, но…

– Ничего не поделаешь, Незабудка. Будь тише воды ниже травы, как нас учили.

– Хан, если бы только…

– Ш-ш, вот, возьми. Остатки.

Нелла оборачивается и едва успевает заметить, как из рук Ханны в карман Корнелии быстро переходит какой-то кулек.

– Мне пора, – встает Корнелия. – Нам еще надо на Калверстрат.

Она делает ударение на последнем слове, и по ее лицу пробегает тень.

Ханна сжимает ей руку.

– Пни ту дверь и за меня! Мои пять минут закончились, надо помочь Арнуду. Такой грохот, что можно подумать, он там броню кует!

Они вновь оказываются на улице, и Корнелия прибавляет шаг.

– Кто эта Ханна? Почему она называет тебя Незабудкой? И зачем пинать какую-то дверь?

Корнелия угрюмо молчит. Разговор с Ханной неожиданно нагнал на нее уныние.

Калверстрат – длинная оживленная торговая улица в стороне от канала. Чего тут только нет: лавки граверов, красильные мастерские, галантереи, аптеки. Скот здесь не продают, но от лошадиного навоза исходит терпкий мясной запах.

– Корнелия, что случилось?

– Ничего, моя госпожа, – печально отвечает та.

Нелла уже заметила дом с солнцем. Маленькое светило вырезано на каменной плите, вделанной в кирпичную кладку, и покрашено в золотой цвет. Настоящее небесное тело, нисшедшее на землю: от сияющей орбиты тянутся яркие каменные лучи. Высоко, не достать… Внизу девиз: «Все, что вокруг, мы считаем игрушкой».

– «И потому остаемся детьми», – мечтательно заканчивает Корнелия. – Сто лет не слышала эту поговорку!

Она посматривает по сторонам, словно что-то ищет. Нелла стучится в маленькую дверь и ждет. Посреди шума и суматохи ее стук едва различим.

Никто не открывает. Корнелия топает ногами, стараясь согреться.

– Моя госпожа, никого нет дома!

– Погоди. – Нелла стучит опять. На улицу выходят четыре окна, и в одном, кажется, мелькнула тень. – Есть здесь кто-нибудь?

Тишина. Ничего не поделаешь. Она просовывает как можно дальше под дверь письмо и вексель и тут понимает, что осталась одна.

– Корнелия! – зовет она, пробегая глазами Калверстрат.

Имя горничной замирает на устах. В нескольких футах от двери миниатюриста за ней наблюдает какая-то женщина. Нет, не наблюдает – смотрит в упор. Неподвижно застыла среди толчеи и, не отрываясь, пристально глядит ей в лицо. Неллу охватывает странное чувство, будто ее пронзают насквозь – взгляд женщины, словно холодный белый луч, рассекает на части. Незнакомка без тени улыбки вбирает в себя образ Неллы. Ее карие глаза в тусклом свете дня кажутся почти оранжевыми, а непокрытые волосы сияют, точно бледно-золотые нити.

Неллу пронизывают озноб и острое ощущение ясности. Она плотнее закутывается в шаль. Все вокруг стало ярче, будто природа облегченно вздохнула, хотя солнце по-прежнему прячется за облаками. Быть может, холодом потянуло от старой кирпичной стены и сырых камней? Не исключено… Но эти глаза! Никто никогда не смотрел на нее с таким спокойным, пригвождающим к месту любопытством.

Мальчишка с тачкой едва не сбивает Неллу с ног.

– Ты мне чуть ногу не переехал! – кричит она вслед.

– Неправда!

Нелла поворачивается обратно, однако женщины и след простыл.

– Стойте! – кричит она, спеша по Калверстрат за мелькающей вдалеке копной пшеничных волос. Выглянувшее из-за туч солнце слепит глаза. – Что вам нужно?

Нелла торопливо пробивается сквозь толпу и сворачивает за незнакомкой в темный узкий переулок. На другом конце одиноко маячит какая-то фигура, и сердце Неллы подпрыгивает в груди. Но это всего лишь Корнелия. Бледная и дрожащая, она стоит перед высокой дверью.

– Что ты делаешь? Ты видела тут светловолосую женщину?

Корнелия быстро пинает дверь.

– Прихожу сюда каждый год. Чтобы не забывать, как мне повезло.

– О чем ты?

Корнелия закрывает глаза.

– Я здесь жила.

Сплошные стены переулка приглушают торговый шум с Калверстрат. Нелла, покачнувшись, опирается на дверь, которую пнула Корнелия. В стену над нею вделана плита с изображением огромной голубки в центре и детей, одетых в красное и черное, цвета города. Ниже выбиты невеселые строки:

Нас больше и больше, и стены ломятся. Подайте, что можете, чтоб настоятель наш успокоился.

– Корнелия, сиротский приют?!

Служанка уже спешит обратно, к жизни, свету и шуму. Нелла бежит следом, все еще чувствуя внутри пустоту от взгляда той светловолосой.

Марин распорядилась перенести подарок Йоханнеса в комнату Неллы. Он не прошел в дверь, и пришлось поднимать его на лебедке с улицы.

– В передней оставлять нельзя. – Марин отдергивает горчичные занавески, обнажая девять пустых комнат. – Слишком большой и скрадывает свет.

Мало того что в спальне появился этот незваный гость, так теперь еще и сильно пахнет лилией. Тем же вечером Нелла обнаруживает под кроватью перевернутый флакончик и клейкую лужицу масла.

– Это рабочие, – отвечает Марин, когда Нелла предъявляет ей осколки и требует объяснений.

Нелла не верит. Она бросает на пятно несколько расшитых подушек. Хотя бы не придется смотреть на эти издевательские брачные вензеля, и, быть может, их пух поглотит запах…

Слушая в темноте, как щелкает в клетке Пибо, и вдыхая аромат злополучного материнского подарка, Нелла думает про Отто и Корнелию. Мальчик-раб, девочка-сирота. Как Корнелия попала на Херенграхт? Ее тоже «спасли»? Может, и тебя саму спасли? Пока что жизнь здесь совсем не похожа на освобождение. Как раз наоборот.

Нелла вызывает в памяти светлые волосы и необычные глаза женщины с Калверстрат, незнакомка словно сдирала с нее кожу, как с животных на картинах Йоханнеса, а потом рассекала на куски, снова и снова. И в то же время Нелла ощущала необыкновенную внутреннюю сосредоточенность. Почему эта женщина стояла посреди самой оживленной улицы города и просто смотрела? У нее нет других дел? И почему смотрела именно на меня?

Нелла проваливается в сон и видит Йоханнеса, который глядит в несуществующую высь – на обманный рисунок на потолке. Из тревожного сна ее вырывает резкий высокий звук, похожий на собачий визг. Резеки? Сердце бешено колотится, сон как рукой сняло.

Дом вновь окутывает тишина, тяжелая, как камчатная скатерть, и Нелла поворачивается к кукольному дому. Колоссальных размеров, настороженный, он стоит в углу, словно был здесь всегда.

Посыльный

Три дня спустя Корнелия с Марин уходят на мясной рынок.

– Можно с вами?

– Вдвоем быстрее, – поспешно отвечает золовка.

Йоханнес отправляется в контору на Хогстратен, а Отто в садике за домом сажает цветочные луковицы и семена к весне. Сад – его царство. Он частенько пропадает там, по-новому подстригая живую изгородь или рассуждая вместе с Йоханнесом о влажности почвы.

Нелла идет через переднюю с украденными для Пибо орешками. Резкий стук в дверь заставляет ее подпрыгнуть от неожиданности. Она прячет орехи в карман и отодвигает засов.

На верхней ступеньке стоит молодой человек. У Неллы перехватывает дыхание. Его длинные ноги широко расставлены, словно он хочет захватить все имеющееся пространство. Бледное лицо венчают темные взъерошенные волосы. Точеные щеки изумительно симметричны. Одет он модно, но неряшливо. Манжеты торчат из рукавов дорогого кожаного кафтана, а новенькие сапоги страстно облегают икры. Кружевной воротник развязался и обнажает треугольник веснушчатой кожи. Его узкобедрое тело – это отдельная история. Незнакомец, судя по всему, прекрасно сознает свою привлекательность. Нелла хватается за косяк, надеясь, что производит на него такое же ослепительное впечатление, какое он – на нее.

– Вам посылка, – улыбается он.

Выговор необычный – немузыкальный и монотонный. Юноша хорошо говорит по-голландски, однако язык ему, очевидно, не родной.

Резеки с лаем вскакивает и рычит, когда он хочет потрепать ее по голове.

– Нужно было зайти с нижнего крыльца, – говорит Нелла.

Юноша снова улыбается.

– Ах да, опять забыл.

Чувствуя кого-то за спиной, Нелла оборачивается и видит Йоханнеса. Он подходит и становится между ними.

– Йоханнес? Я думала, ты в конторе!..

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Йоханнес сдавленно, почти шепотом, не обращая внимания на удивление жены и подталкивая рычащую Резеки обратно в дом.

Беспечно засовывая руку под камзол, юноша все же немного выпрямляется и ставит ноги вместе.

– Принес посылку.

– Для кого?

– Для Неллы Ортман.

Йоханнес каменеет. Посыльный держит пакет на весу, и Нелла замечает на бумаге чернильное солнце. Неужели мастер уже выполнил заказ? Она с трудом подавляет порыв выхватить посылку и убежать наверх.

– Быстро работает ваш хозяин! – замечает она, стремясь вернуть себе хоть каплю самообладания.

– О каком хозяине речь? – допытывается Йоханнес.

Молодой человек смеется, протягивая сверток. Нелла берет его и прижимает к груди.

– Я Джек Филипс. Из Бермондзи, – говорит он, целуя ей руку сухими мягкими губами.

Нелла вздрагивает.

– Бер-монд-зи?

Она представления не имеет, что значит необычное слово, да и кто бы мог быть сей необычный юноша.

– Недалеко от Лондона. Я иногда работаю на ВОК. А иногда на себя. На родине был актером.

Лай Резеки из передней эхом отдается в затянутом облаками небе.

– Кто заплатил тебе за доставку? – спрашивает Йоханнес.

– Мне платят по всему городу.

– Кто на сей раз?

Джек отступает на шаг.

– Ваша жена, мой господин. Ваша жена.

Он кланяется Нелле, неторопливо спускается с крыльца и идет прочь.

– Ступай в дом, Нелла, – велит Йоханнес. – Подальше от любопытных глаз.

На верхней ступени кухонной лестницы стоит Отто с поблескивающими острыми граблями в руке.

– Кто приходил, мой господин?

– Никто.

Отто кивает.

Йоханнес поворачивается к Нелле, и она съеживается. В передней супруг кажется еще выше.

– Что в посылке?

– Кое-какие вещицы для кукольного дома.

Скоро увидит лютню, марципан и обручальную чашу…

– А! Замечательно!

Нелла напрасно надеется пробудить в нем любопытство. Йоханнес взбудоражен, и только.

– Если хочешь, поднимемся ко мне. Посмотришь, как обставляется свадебный подарок.

– У меня дела, Нелла. Не буду тебе мешать, – отвечает муж с мрачной улыбкой и машет в сторону кабинета.

Мешай, пожалуйста, кричит она про себя. Только бы обратил на меня хоть чуточку внимания!

Но Йоханнес уже уходит. Резеки, как водится, трусит за ним следом.

Все еще не придя в себя после Джека Филипса из Бермондзи, Нелла забирается на огромную кровать. Большая, шириной с обеденную тарелку, посылка завернута в гладкую бумагу и перевязана бечевкой. Черная надпись вокруг изображения солнца гласит:

КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА —

АРХИТЕКТОР СВОЕЙ СУДЬБЫ

Нелла озадаченно перечитывает послание, чувствуя, как от волнения крутит живот. Женщины ничего не строят, тем более свои судьбы. Судьба человеческая в руках Бога. А судьба женщины – в особенности. После того, как она пройдет через руки мужа и жернова родов…

Нелла взвешивает на ладони первую вещицу – крошечный серебряный сундучок, на котором в окружении цветов и лиан выгравированы буквы «Н» и «О». Аккуратно открывает крышку на бесшумных смазанных петельках и обнаруживает внутри аккуратный кусочек марципана длиною с кофейное зерно. При мысли о миндальном сахаре у нее текут слюнки. Она отколупывает ногтем крошку и кладет на язык. Марципан настоящий и даже ароматизирован розовой водой.

Далее идет лютня размером не больше указательного пальца, с настоящими струнами и пузатым деревянным корпусом. Никогда в жизни она такого не видела – мастерство, точность, красота! Нелла робко трогает струны и ошеломленно слушает тихий аккорд. Вспоминая мелодию, которой развлекала Йоханнеса в Ассенделфте, она вновь наигрывает ее в одиночестве.

Потом извлекает из посылки оловянную обручальную чашу диаметром не больше хлебного зерна, которая украшена вокруг горлышка изображением мужчины и женщины со сплетенными руками. В их стране все молодые пары пьют из таких чаш. Они с Йоханнесом в сентябре этого не сделали. Нелла представляет, как они пригубливают рейнского вина в старом отцовском саду, а на голову им сыпят рис и лепестки цветов. Маленькая чаша – напоминание о несбывшемся. То, что задумывалось как акт неповиновения Марин, теперь заставляет Неллу чувствовать себя неловко и невыразимо печально.

Она хочет выбросить посылку и тут обнаруживает, что внутри есть что-то еще. Не может быть, думает она, все, что я заказывала, уже на кровати. Грусть сменяется любопытством.

Нелла переворачивает сверток вверх тормашками, и на покрывало падают три предмета. Она неловко разворачивает первый и видит два изумительных деревянных кресла. На ручках вырезаны львы размером с божью коровку, спинки обиты зеленым бархатом с медными гвоздями, на резных подлокотниках среди листьев аканта извиваются морские чудища. Где-то она уже их видела. Ах да, на прошлой неделе в гостиной – Марин сидела в таком.

Слегка встревоженная, она разворачивает следующий предмет. В складках ткани что-то маленькое, но объемное. Колыбелька. Дубовая, с замысловатой цветочной резьбой, кружевом и жестяными полозьями. Подлинное деревянное чудо. Тем не менее у Неллы перехватывает горло. Крохотная колыбель покачивается на ладони мерно, почти без усилий.

Должно быть, это ошибка и предметы предназначены кому-то другому. Кресла, колыбель – любая женщина могла заказать их для кукольного дома. Но я-то не заказывала! Совершенно точно! Она разворачивает третью вещицу и обнаруживает под голубой тканью две миниатюрные собаки – две борзые размером не больше мотылька, покрытые серой шелковистой шерстью. Головы величиной с горошину. Между ними – кость, покрашенный желтым пряный бутон гвоздики, аромат не дает ошибиться. Нелла разглядывает фигурки внимательнее, и ее сердце начинает колотиться. Это не просто собаки! Это Резеки и Дана!

Нелла роняет их, словно ее ужалили, и спрыгивает с кровати. В темном неосвещенном углу кукольный дом ждет свои гостинцы. Занавески раздвинуты, словно неприлично поднятые юбки. Нелла бросает на борзых испуганный взгляд. Тот же изгиб спины, те же прекрасные висячие уши…

Перестань, Нелла Элизабет! Кто сказал, что это те самые собаки, что любят свернуться калачиком на кухне?

Она подносит их к свету. Их тела пружинят, выпуклые суставы покрыты серой мышиной шкурой и мягки, как мочка уха. На животе одной – черное пятнышко, совсем как у Даны.

Нелла оглядывается. Кто здесь? Нужно успокоиться! Разумеется, никого тут нет. Кому пришло в голову меня дурачить? У Корнелии нет ни денег, ни времени на такие игры. У Отто – тоже, да и он вряд ли стал бы писать незнакомому человеку.

Кто-то вторгся в мою жизнь и наблюдает за злоключениями молодой жены, к которой равнодушен муж. Это Марин! Мстит за женитьбу брата и за то, что я встала у нее на пути. Она разлила мое масло, не дает марципан и щиплет за руку. Именно Марин дала мне Реестр Смита. Она вполне могла заплатить миниатюристу, чтобы меня запугать. Для нее это еще одно бездумное развлечение.

И все же… «Бездумное» и «развлечение» – слова, которые совсем не подходят к Марин Брандт, и, вспоминая золовку, Нелла понимает: что-то не сходится. Марин ест, точно птичка, и на рынке скупа, как монашка, если не считать страсти к книгам и всяким диковинным вещицам, которые, вероятнее всего, похищены у Йоханнеса. Невозможно, чтобы это было делом рук Марин, потому что тут замешаны деньги. Глядя на непрошеные предметы, Нелла в глубине души даже хочет, чтобы это оказалась золовка. Потому что если не она, то…

Кто-то подсмотрел жизнь Неллы и выбил ее из равновесия. Если предметы посланы намеренно, значит, колыбель – насмешка над ее одиноким брачным ложем и вечной девственностью. Но кто осмелился? Узнаваемые собаки, идентичные кресла, колыбель с намеком – как будто мастер без труда проникает сквозь стены.

Забираясь обратно на постель, Нелла понимает, что ее любопытство щедро приправлено паническим страхом. Так не пойдет! Я не позволю себя третировать, ни в доме, ни за его пределами!

Слушая мерное постукивание золотого маятника, в окружении необъяснимых предметов, она пишет миниатюристу второе письмо.

Господин!

Благодарю вас за выполнение заказа. Вещицы были доставлены сегодня Джеком Филипсом из Бермондзи. Ваше мастерство выше всяких похвал. Кончиками пальцев вы творите подлинные чудеса. Особенно удался марципан.

Рука Неллы застывает в воздухе, но, прежде чем она успевает передумать, перо касается бумаги, лихорадочно выводя слова.

Однако вы добавили кое-что от себя, чего я никак не предполагала. Борзые, хоть и похожи, – лишь удачная догадка, ибо в городе многие держат таких собак. Я, однако же, не одна из многих – и собаки, колыбель и кресла – не мои. Как жена высокочтимого купца ВОК, я не позволю какому-то ремесленнику себя запугивать. Благодарю за труд и потраченное время, но отныне нашу переписку прекращаю.

Искренне ваша,

Петронелла Брандт.

Она прячет незваные предметы под покрывало, зовет Корнелию и вручает ей запечатанное письмо прежде, чем успеет передумать, что, надо признать, весьма вероятно. Быть может, я что-то теряю: отказываюсь принять вызов или разгадать скрытый смысл? Не пожалеть бы… Нет, Нелла! Брось эти фантазии!

Корнелия читает адрес.

– Опять тот мастер? Кое-кто?

– Не вскрывай!

Горничная кивает, застигнутая врасплох настойчивым голосом молодой хозяйки.

Только когда Корнелия уходит на Калверстрат, Нелла спохватывается, что забыла вернуть непрошеный заказ. Одну за другой она достает фигурки из-под покрывала и ставит в кукольный дом. Они вписываются туда просто идеально.

В лодке

На следующий день Корнелия кипит энергией.

– А ну-ка, моя госпожа! – врывается она в комнату. – Давайте уложу вам волосы. Уберем эти прядки, спрячем их хорошенько!

– Что случилось?

– Йоханнес вечером ведет тебя на прием в Гильдию серебряных дел мастеров, – отвечает вошедшая следом Марин.

– Он сам так захотел?

Марин смотрит на кукольный дом, шторки которого задернуты от любопытных глаз.

– Йоханнес любит поесть. И подумал, что хорошо будет, если ты тоже пойдешь.

Вот теперь начнется настоящее приключение! Муж спускает свой маленький плот в штормящие воды высшего общества; лучший из моряков, он будет моим лоцманом. Изгоняя фигурки собак и колыбель из головы, Нелла лезет под кровать, окунает пальцы в масло и прямо на глазах у Марин наносит его на шею.

Когда золовка уходит, Нелла спрашивает Корнелию про Калверстрат.

– Снова никто не открыл. Я сунула письмо под дверь.

– Точно? Дом с солнцем? И опять никого?

– Ни души, моя госпожа. А Ханна передает вам свое почтение.

– Марин, почему ты не хочешь пойти? – спрашивает вечером Йоханнес, пока они ждут лодку. На нем изумительное платье черного бархата, белая крахмальная рубашка с воротником и сапоги из телячьей кожи, в которые, благодаря стараниям Отто, можно глядеться, как в зеркало. Сам слуга стоит рядом со щеткой для одежды.

– Учитывая все обстоятельства, я считаю, что тебя должны видеть с женой. – Марин сверлит брата взглядом.

– Учитывая какие обстоятельства? – осведомляется Нелла.

– Покажи ее людям, – продолжает золовка.

– Я представлю тебя, Нелла, – хмурясь, перебивает Йоханнес. – Марин, очевидно, это имеет в виду.

– И поговори с Франсом Мермансом. Он сегодня там будет, – мрачно настаивает Марин. – Пригласи их на обед.

К изумлению Неллы, Йоханнес кивает. Почему он позволяет сестре так с собой разговаривать?

– Брат, ты обещаешь?

– Марин! – Йоханнес наконец не выдерживает. – Я хоть раз подводил тебя?

– Нет, – вздыхает она. – Пока нет.

Во рту у Неллы пересохло, в животе словно рыба плещется. Впервые они с мужем идут куда-то вдвоем. Кажется, она утонет в этой тишине, но мысли в голове гремят так, что Йоханнесу их, наверное, тоже слышно. Ей хочется спросить про карты в комнате Марин, про Отто и невольничий корабль, рассказать про крошечных борзых, колыбель и изящную маленькую лютню. Про женщину с Калверстрат она говорить не станет… Как бы то ни было, язык ей не повинуется.

Йоханнес рассеянно чистит ногти. Черные полумесяцы грязи падают на палубу, и он ловит на себе взгляд жены.

– Кардамон и соль. Забиваются под ногти.

– Вот как.

Нелла вдыхает запахи лодки – аромат мест, где он побывал. Кажется, сама его кожа пахнет корицей и источает легкий аромат мускуса, который она учуяла в кабинете в первую ночь. Загорелое лицо, давно не стриженные волосы, высветленные и иссушенные солнцем и ветром, порождают неловкое желание – не то чтобы она жаждала его самого, но хочется узнать, как это будет, когда они наконец лягут в постель. Сначала кукольный дом в подарок, теперь совместная поездка в Гильдию… Вдруг это произойдет сегодня после приема? Быть может, опьяненные вином, они наконец соединятся?

Вода так спокойна, а лодочник столь искусен, что чудится, будто двигаются дома, а не лодка. Неллу, привычную к верховой езде, размеренное движение не умиротворяет. Внутри у нее буря. Она крепко сжимает руки, пытаясь успокоиться. Как мне начать тебя любить? Нелла смотрит на мужа, и важный вопрос, который не получается игнорировать, все крутится и крутится у нее в голове.

Лучше думать о приеме: серебристый свет, огромные, похожие на монеты блюда, в которых отражаются гости…

– Знаешь что-нибудь про гильдии? – произносит Йоханнес.

– Нет.

Йоханнес кивает, принимая ее невежество, и Нелла жалеет, что она такая глупая.

– У этой гильдии много денег – она одна из самых богатых. Гильдии защищают в тяжелые времена, помогают с обучением и покупателями, но при этом распределяют контракты и контролируют рынок. Вот почему Марин так спешит с сахаром.

– Не понимаю…

– Видишь ли, как в случае с шоколадом, табаком, брильянтами, шелком и книгами, рынок сахара открыт. Для него не существует гильдии. Я сам назначаю цену – или это могут сделать Мермансы.

– Тогда зачем мы едем на прием?

Он ухмыляется.

– Бесплатно поесть!.. Шучу. Они хотят, чтобы я увеличил свое попечительство, а прием – удобный случай продемонстрировать, что я так и делаю. Я брешь в стене, которая ведет в волшебный сад.

Нелла думает, волшебный ли… Насколько тугой на самом деле у него кошелек? Марин очень сердилась из-за кукольного дома. И что там говорил Отто? «Перельется через край». Не будь дурой, Нелла! Ты теперь живешь на Херенграхт!

– Марин хочет, чтобы ты продал сахар, – несмело говорит она и тут же жалеет – наступает долгая пауза, настолько долгая, что, кажется, легче умереть, чем вытерпеть еще мгновение.

– Это плантация Агнес Мерманс, – наконец отзывается Йоханнес. – Сейчас ею управляет Франс. В прошлом году ее отец умер, не оставив сыновей. Хотя до гробовой доски пытался ими обзавестись… – Он осекается, видя, как Нелла краснеет. – Извини, я не хотел тебя смущать. Отец Агнес был ужасным человеком, и все-таки тростниковые плантации достались ей. Женское имя в документах, несмотря на все потуги старика… А теперь она передала их Франсу. В одночасье оба вдруг стали страшно корыстными. Они давно этого ждали.

– Ждали чего?

Йоханнес морщится.

– Удобного случая. Их сахар у меня на складе, и я пообещал его продать. А сестра все время сомневается, что я сдержу слово.

– Почему?

– Марин сидит дома и строит планы, не понимая нюансов настоящей торговли. Я занимаюсь этим уже двадцать лет – слишком долго. Нужно осторожно нащупывать каждый шаг, а она распускает хвост, точно павлин.

– Понимаю, – произносит Нелла, не имея ни малейшего понятия о павлинах. Слово отдаленно напоминает «лиану», однако непохоже, чтобы Йоханнес делал сестре комплимент. – Марин и Агнес дружат?

Йоханнес смеется.

– Они давно друг друга знают, а человека, которого слишком хорошо знаешь, порой трудно любить. Вот тебе и ответ. Не удивляйся.

Его замечание вонзается в Неллу, как осколок льда.

– Ты на самом деле так считаешь?

– Когда подлинно узнаешь человека, видишь ярость и жалкий страх, которые все мы прячем под вежливыми жестами и улыбками, главное – найти силы простить. Мы все отчаянно нуждаемся в прощении. А Марин не очень склонна прощать… Агнес обожает взбираться по общественной лестнице. Беда в том, что ее никогда не устраивает открывшийся вид… Ставлю гульден, что ее стараниями на Франсе сегодня будет самая большая шляпа!

– Жен часто приглашают на приемы?

– Лишь в особых случаях. Женщины – proibidas [2]. Хотя у нас больше свободы, чем во Франции или Англии.

– Свободы?

– Можно одной ходить по улице. Парочки даже держатся за руки. – Йоханнес снова делает паузу. – Амстердам не тюрьма, если правильно выбрать дорогу. Иностранцы могут качать головами: все эти их «well I never» [3]… Но я уверен, в душе они завидуют.

– Разумеется, – отвечает Нелла, не понимая произносимых им иноземных слов, не понимая совсем. Proibidas… За ее недолгое пребывание в доме Йоханнес много раз заговаривал на других языках, и это завораживает. Он не рисуется, скорее, выражает то, что недоступно его родному языку. Нелла вдруг понимает, что ни один мужчина – ни один человек, если на то пошло – ни разу не говорил с ней так, как он сегодня вечером. Несмотря на загадочные аллюзии, Йоханнес относится к ней как к равной и ожидает, что она его поймет.

– Сядь поближе, Нелла.

Волнуясь, она послушно пододвигается, и он легонько приподнимает ее подбородок. Они оценивают друг друга, как раб и рабовладелец на невольничьем рынке. Беря ее лицо обеими руками, он проводит пальцами по юной щеке. Нелла подается вперед. Ее не удивляют шершавые пальцы. От его прикосновения голова идет кругом. Она закрывает глаза, вспоминая слова матери: «Девочка хочет любви. Ей подавай и клубнику, и сливки».

– Ты любишь серебро?

– Да, – выдыхает Нелла. Она не позволит испортить этот момент пустой болтовней!

– Нет в мире ничего прекраснее! – Он отпускает ее лицо.

Нелла распахивает глаза и смущается своей позы.

– Я закажу для этой шеи колье, – продолжает Йоханнес.

Нелла отклоняется, потирает горло, точно оно онемело, и слышит собственный голос:

– Благодарю.

– Ты теперь замужняя женщина. Нужно тебя приодеть.

Йоханнес улыбается, однако его слова безжалостны, и в животе у Неллы камнем падает страх. Ей нечего ответить.

– Я не обижу тебя, Петронелла.

Плотно сжимая ноги, она представляет, как он в нее входит. Что-то разорвется? Будет на самом деле очень больно? Так или иначе, придется терпеть неизбежное.

– Я говорю вполне серьезно. Вполне серьезно.

Настал черед Йоханнеса к ней наклониться. От запаха кардамона и его странного мужского естества у нее земля уходит из-под ног.

– Нелла, ты слушаешь?

– Да. Ты… меня не обидишь.

– Прекрасно. Тебе не нужно меня бояться.

С этими словами Йоханнес отклоняется, глядя на проплывающие мимо дома. Нелла вспоминает картинку в книге Марин: абориген, завоеватель и бескрайнее море непонимания между ними. Уже совсем стемнело. Она смотрит на огни лодок поменьше и чувствует себя совершенно одинокой.

Супруги

Зал Гильдии серебряных дел мастеров огромен и полон гостей, чьи лица сливаются в поток глаз, ртов и перьев, танцующих на полях шляп. От стен отражается мужской смех и, в противовес ему, женское хихиканье. Кушаний ужасающе много. Длинные столы с изогнутыми серебряными канделябрами на белых камчатных скатертях выстроены в линию и ломятся от яств: цыплята, индейки, цукаты, пироги с мясом пяти сортов. Йоханнес крепко берет Неллу под руку, и они проходят между этим головокружительным построением и темной стеной красного дерева. Вслед им по залу несутся смешки и шепот.

Дамы плавно скользят к столам, видимо, зная свое место. Все они в черном. Грудь прикрыта кружевными жабо, обнажая лишь узкую полоску кожи. Одна гостья с особенно беспокойными глазами, которые сияют, точно агат, пристально разглядывает Неллу. Как не похоже на взгляд незнакомки с Калверстрат!

– Улыбайся и садись рядом, – велит Йоханнес, отвечая на назойливое внимание той дамы сухой усмешкой. – Прежде чем оказаться лицом к лицу с массами, отправим что-нибудь в желудок!

Нелла думает, что, если бы не все это изобилие, ее саму съели бы живьем.

– Я получаю от пищи большое удовольствие, – замечает Йоханнес, держа на весу вилку для краба. Нелла, глядя на сверкающие серебряные блюда и доблестные кувшины вина, гадает, что он имеет в виду. В присутствии толпы его ссоры с Марин забыты; Йоханнес добродушен, замечает всеобщие взгляды и беседует с молодой женой, словно они уже добрых два десятка лет вместе бороздят моря и океаны.

– Молодой сыр с кумином напоминает мне, что я еще способен наслаждаться, – громко рассуждает Йоханнес. – Масло из Делфта, вкусное и жирное, приносит мне огромное удовлетворение. Я привожу его, когда продаю там китайский фарфор. А пиво с майораном и черносливом, которое делает Корнелия, доставляет мне больше удовольствия, чем удачная сделка. Попроси, чтобы она тебе приготовила.

– Я пробовала у мамы. – Неллу начинает оглушать всеобщее чавканье и звон посуды. Она чувствует себя совершенно обессиленной в этой атмосфере, столь же высушенной, как ломтики посыпанных сахаром цукатов.

– А летом инжир со сметаной на завтрак… – не обращая на нее внимания, продолжает Йоханнес. – Особая радость, которая возвращает меня в детство. Только этот вкус из него я и помню. Ты-то, без сомнения, свое помнишь хорошо, ведь оно закончилось не так уж давно.

Трудно понять, Йоханнес намеренно резок или просто нервничает под взглядами окружающих. Как бы то ни было, Нелла не согласна. В данный момент ее детство невероятно далеко. Ему на смену пришла постоянная неуверенность и уныние. Камень страха раскалывается в желудке на крошево болезненного беспокойства. Она ненавидит незнакомую обстановку, какофонию зала и тон этого разговора.

– Я уже давно вышла из колыбели, – бормочет она, вспоминая непрошеный подарок миниатюрщика.

– Воспоминания через пищу… – разглагольствует Йоханнес. – Еда – своеобразный язык. Пастернак, репа, порей и цикорий – обожаю похрустеть ими, когда никто не видит. А рыба! Больше всего люблю камбалу, палтус, лиманду и треску, но не откажусь от любых даров моря и рек.

Нелла чувствует в манере супруга некую принужденность, словно он надеется разговором уберечь ее от тревожных мыслей.

– Чем ты питаешься в море? – подыгрывает она, набравшись духу.

Он опускает вилку.

– Человечиной.

Нелла негромко смеется, и робкий смешок падает между ними на скатерть. Йоханнес отправляет в рот очередной кусок.

– Каннибализм – единственная возможность выжить, когда заканчивается продовольствие. Но я предпочитаю картофель. Моя любимая таверна в городе – на Восточных островах, возле склада. У них самая рассыпчатая картошка. – Он вонзает вилку в краба. – Мое тайное место.

– Ты только что раскрыл свой секрет.

Он кладет вилку.

– Действительно. Раскрыл!

Его, кажется, застало врасплох замечание Неллы, и он опускает глаза в тарелку. Поскольку сказать нечего, Нелла тоже рассматривает распластанную бренную плоть, клешни цвета чернил и панцирь сердитых красных тонов. Отрывая ножку и выбирая вилкой остатки волокнистого белого мяса, Йоханнес приветствует одного из мастеров. Нелла наконец тоже отправляет в рот кусочек. Соленое мясо застревает в зубах.

Йоханнес заканчивает трапезу и оставляет Неллу в одиночестве, на всеобщем обозрении.

– Я ненадолго. Дела… – Он вздыхает, словно это тяжкая повинность, и отходит к компании мужчин в углу.

Нелла зачарованно смотрит, как преображается ее муж. Если Йоханнес и устал говорить о сделках, комиссиях и состоянии рынка, он с успехом это скрывает. Как он красив на фоне остальных, несмотря на их дорогие одежды и кожаные сапоги! Смех летит над шляпами, головы запрокинуты, и среди подвыпивших лиц, багровых щек и бород с кусочками краба, – Йоханнес, загорелый и улыбающийся.

Я могла бы его полюбить… Быть женой такого мужчины несложно. А без любви я не смогу жить. Быть может, она прорастет мало-помалу, как семена, которые Отто посадил в зиму.

К Йоханнесу подходят мастера со своими изделиями. Каждую вещь – серебряные кувшины, вазы – он берет в руки бережно и с уважением. Один его комплимент – и молодые люди уходят в восторге. Другие купцы отступают, ревниво наблюдая, как Йоханнес рассуждает об искусстве и преимуществах морских пейзажей над цветочными орнаментами. Он производит впечатление человека знающего, внимательного и необычного. Он записывает имена, кладет в карман серебряную шкатулку и велит какому-то молодому человеку заглянуть к нему в контору.

Пока Нелла смотрит на второе блюдо, морские гребешки, сбрызнутые бараньим бульоном и луковым соусом, к ней подходит дама, прежде бросавшая взгляды. У нее прямая осанка, светлые волосы уложены в замысловатую прическу и украшены черной бархатной накладкой, расшитой мелким жемчугом. Нелла мысленно благодарит Бога за его малые чудеса, ибо, благодаря искусству Корнелии, платье стало ей впору.

Дама останавливается у стола и низко приседает.

– Верно говорили, что вы молоды! Он вас бросил?

Нелла вцепляется в край тарелки.

– Мне восемнадцать.

Собеседница выпрямляется, пробегая глазами зал.

– Мы гадали, какая вы, – продолжает она тем же спокойным тоном. – Теперь вижу, что у Брандта все самого высокого качества. Род Ортманов древний, очень древний. Как говорит Экклезиаст? Доброе имя лучше дорогой масти! – В голосе незнакомки заискивание и восхищение, и все же Нелла понимает, что ее прощупывают.

Она хочет выбраться из-за стола, однако большие юбки словно сговорились. Дама терпеливо ждет реверанса, наблюдая за ее мученьями. Выбравшись наконец на свободу, Нелла низко кланяется, и ее лицо оказывается совсем близко к черному парчовому платью этой дамы, которое походит на крылья черной птицы.

– Не нужно, дитя мое.

Поздновато вы это сказали, думает Нелла.

– Я Агнес, жена Франса Мерманса. Мы живем в доме с лисицей на Принсенграхт. Франс обожает охоту, он сам выбрал это изображение.

Столь неожиданная откровенность смущает, и Нелла в ответ только улыбается, уже усвоив от Марин, что молчать – удобнее всего.

Агнес поправляет прическу, и Нелла видит то, что должна увидеть, – кольца на каждом пальце, маленькие рубины, аметисты и яркие изумруды. Выставлять напоказ камни не совсем по-голландски, большинство женщин прячут драгоценности глубоко в складках одежды. Нелла пытается вообразить такое сияние на руке Марин.

Поскольку она молчит, Агнес сухо улыбается и продолжает:

– Мы практически соседи.

У Агнес Мерманс странная манера речи, слова выходят натужно, словно она репетировала перед зеркалом. Нелла разглядывает полумесяц жемчуга на ее высокомерной голове. Размером с молочные зубы, жемчужины блестят в танцующем свете канделябров.

Агнес, надо полагать, немного старше Марин. На заурядном худом лице нет ни родинок, ни веснушек, ни темных кругов, – никаких признаков тяжелого труда или детей. Ее телесная оболочка кажется призрачной, необитаемой. Исключение составляют темные глаза, которые, часто мигнув несколько раз, прикрываются по-кошачьи лениво. Агнес рассматривает серебристое платье Неллы и ее тонкую талию.

– Откуда вы?

– Из Ассенделфта. Меня зовут Петронелла.

– Распространенное имя, в этом городе его носят многие. Вам нравилось в Ассенделфте?

Нелла замечает, что зубы у Агнес кое-где уже потемнели, и думает, какой ответ дать этой испытывающей ее женщине.

– Я покинула его одиннадцать дней назад, а кажется, что уж десять лет прошло.

Агнес смеется.

– Ах, молодость! И как вас нашла Марин?

– Нашла меня?

Агнес снова презрительно смеется, перебивая Неллу. Это не разговор, Агнес просто пускает в нее стрелы и наблюдает, как они вонзаются. Ее голос журчит весельем, но под деланой уверенностью таится что-то еще, что-то, что Нелла не может облечь в слова. Она глядит на Агнес и улыбается, защищаясь белыми молодыми зубами.

Вокруг пахнет мясом и фруктами, звон кувшинов грозит заглушить их тихую беседу, однако Нелла ничего вокруг не замечает, завороженная собеседницей.

– Невеста для Йоханнеса Брандта. – Агнес мягко, но настойчиво увлекает Неллу на скамью. – Давно пора. Марин, должно быть, счастлива; она всегда говорила, что ему нужно завести детей. Но Брандт в отношении наследников вел себя так возмутительно!

– Простите?

– «Никогда не знаешь, – говорил он. – У красавцев рождаются уродины, у воспитанных – грубияны, у разумных – идиоты». Остроумно, конечно. Брандт всегда остроумен. И все же наследство нужно кому-то передавать.

Неллу коробит, что Агнес так непочтительно рассуждает о ее муже и называет его по фамилии. Она оскорблена, ошарашена и не в силах представить, при каких обстоятельствах Йоханнес стал бы обсуждать наследников с этой эксцентричной женщиной.

Агнес наливает им вина. Несколько секунд они сидят молча, оглядывая всеобщее опьянение, пятно портвейна на скатерти, блеск серебра и последние половники еды.

– Золотая излучина для уроженки Ассенделфта все равно что Батавия, – говорит Агнес, изучая Неллу, словно колоду карт, и заправляет за ухо воображаемую прядь. Вновь сверкают кольца.

– Да, что-то в этом роде.

– Но брак по любви, как у нас, – такая редкость! Франс ужасно меня балует, – шепчет Агнес заговорщицки. – Так же, как Брандт будет баловать вас.

– Надеюсь, – смущается Нелла.

– Мой Франс – очень хороший.

Непрошеное замечание повисает в воздухе, и Нелла дивится его странности. Возможно, здесь так заведено и вызывающий тон считается обычной манерой говорить…

– А с негром вы уже познакомились? Изумительно! В моем поместье в Суринаме их сотни, но я ни одного не видела.

Нелла отпивает вина.

– Вы, полагаю, говорите про Отто. Вы бывали в Суринаме?

Агнес смеется.

– Какая вы прелесть!

– То есть нет?

Агнес стирает с лица улыбку и напускает на себя скорбь.

– То, что все поместье перешло в наши руки, госпожа Брандт, – яркий пример милосердия Божьего. Никаких братьев, видите ли, я одна. Господь доверил мне папин сахар, и я не стала бы рисковать жизнью, отправляясь в трехмесячное путешествие. Как я почту его память, если застряну где-нибудь с кораблем?

Агнес наклоняется ближе.

– Полагаю, этот негр не раб в полном смысле слова. Брандт не позволял так его называть. Я знаю жен первых лиц города, у которых тоже есть чернокожие. У генерального казначея их трое, включая негритянку, которая играет на виоле! Я бы тоже такую хотела. Вот и доказательство, что теперь под луной можно купить все что угодно. Любопытно, каково ему здесь, вашему варвару? Мы все удивляемся. Взять и вот так привезти домой – очень в духе Брандта!..

– Агнес, – произносит чей-то голос, и Нелла поспешно встает.

– О, не стоит, – говорит подошедший мужчина, показывая, что не нужно кланяться во всей этой тафте.

Проворные пальцы Агнес переплетаются на коленях.

– Мой муж, господин Мерманс. А это Петронелла Ортман.

– Петронелла Брандт. – Он оглядывает зал. – Я знаю.

На мгновение эти двое – мужчина и сидящая рядом женщина, разодетые в пух и прах и связанные незримыми узами, – представляются Нелле идеальными супругами. Их единство даже устрашает.

Франс Мерманс немного моложе Йоханнеса, его крупное лицо не закалял ни ветер, ни солнце; с чистой широкой щеки можно было бы съесть пять морских гребешков. В его руках – шляпа с необъятными полями. Гульден в пользу Йоханнеса. Любопытно, какие еще пари выигрывает ее муж?

Мерманс из тех, кто рано толстеет. И неудивительно, учитывая, как здесь кормят. От него попахивает мокрой собачьей шерстью и дымом – первобытные запахи по сравнению с фруктовой помадой для волос его жены. Он наклоняется и берет блестящую ложку.

– Вы тоже серебряных дел мастера?

Агнес натянуто улыбается скучной шутке.

– Мы поговорим с Брандтом?

Мерманс инстинктивно поднимает голову и окидывает взглядом зал. Йоханнес куда-то пропал.

– Поговорим. Сахар у него на складе почти две недели.

– Мы… Ты должен обговорить условия. То, что она не ест сахар, еще ничего не значит. – Агнес сердито фыркает, дрожащей рукой подливая себе вина.

Нелла встает.

– Пойду найду мужа.

– А вот и он, – чопорно провозглашает Агнес.

Мерманс застывает, сжимая поля шляпы и выпячивая грудь. Агнес медленно и глубоко приседает.

– Госпожа Мерманс! – приветствует Йоханнес.

Мужчины друг другу не кланяются.

– Господин Брандт, – выдыхает Агнес, впиваясь глазами в дорогой покрой его платья. Кажется, она с трудом удерживается, чтобы не погладить бархат. – Сегодня вечером вы, как обычно, творите чудеса.

– Никаких чудес, госпожа. Всего-навсего моя скромная персона.

Агнес бросает взгляд на мужа, который с интересом изучает скатерть. Словно почувствовав затылком ее взгляд, Мерманс вступает в разговор:

– Мы хотели обсудить сахар… – Он смолкает, и Нелла видит, как затуманивается его лицо.

– Когда он будет продан? – спрашивает Агнес, вспарывая вопросом воздух.

– Я этим занимаюсь.

– Разумеется, господин Брандт. Разве я смею сомневаться…

– Произвол Ван Рибека у мыса Доброй Надежды, чертовы царьки на наших дальних рубежах, – продолжает Йоханнес, – взяточники в Батавии, черный рынок на востоке… Кругом сплошной обман. Покупатели жаждут качественного продукта, и я обещаю им ваш сахар. В конечном итоге Вест-Индия нас спасет… Но я не пойду на биржу. Там настоящий цирк – брокеры, точно обезумевшие гарпии. Этому товару требуется аккуратная, постепенная продажа за границу…

– Только не англичанам! – перебивает Агнес. – Терпеть не могу англичан! У отца в Суринаме было с ними столько хлопот!

– Англичанам – ни в коем случае. Он хранится в надлежащих условиях, – мягко добавляет Йоханнес. – Можете проверить, если хотите.

– В высшей степени необычно, господин Брандт, что вы так настаиваете на продаже за границу, – замечает Мерманс. – Большинство добропорядочных голландцев предпочли бы держать такое сокровище у себя и, с учетом качества, получили бы за него отличную цену.

– Я нахожу, что amour-propre [4] никому не на пользу. За границей нам не доверяют. Но у меня нет ни малейшего желания прослыть неблагонадежным. Да и почему не заявить о вашем сахаре на весь мир?

– Хорошо ли, плохо ли – мы вам доверились.

– А какое качество! – перебивает Агнес, чтобы остудить спор. – Такие чудесные, плотные сахарные головы! «Твердые, как алмаз, сладкие, как девушка», – говаривал папа. – Она теребит кружево на шее. – Рука не поднимается расколоть.

Нелла покачивается и пьяно глядит на остатки вина в бокале.

– Ради вашего сахара я отправлюсь в Венецию, там большой спрос. Сейчас не самое подходящее время, но будьте покойны, покупатели найдутся.

– Венецианцы? – ахает Агнес. – Папские приспешники?

– Ее отец трудился в поте лица не для того, господин Брандт, чтобы католики набивали себе брюхо!

– Чей бы ни был карман, золото есть золото, согласитесь. Деловой человек это хорошо понимает. В Венеции и Милане сахар что хлеб…

– Пойдем, Агнес, – заявляет Франс. – Я устал. И объелся.

Воцаряется неловкая тишина. Он нахлобучивает шляпу, словно хочет перекрыть поток мыслей, а Агнес ждет рядом.

– В таком случае всего доброго, – наконец произносит Йоханнес, широкая улыбка которого не скрывает усталости в уголках глаз.

– Храни вас Господь, – отвечает Агнес, кладя свою изящную руку на руку мужа.

Супруги идут мимо столов, залитых вином, точно кровью, мимо опрокинутых серебряных кувшинов и недоеденных остатков, и Неллу все сильнее охватывает беспокойство.

– Марин говорила, мы должны пригласить…

Йоханнес кладет руку ей на плечо, и она проседает под ее весом.

– Нелла, – вздыхает он. – Имея дело с такими людьми, нельзя давать им все сразу.

Но когда Агнес высокомерно оглядывается, Нелла начинает сомневаться в правоте слов мужа.

Кабинет

На обратном пути муж вытягивается в каюте, словно выбросившийся на берег тюлень.

– Сколько у тебя знакомых, Йоханнес… Они тобой восхищаются!

– Думаешь, они заговорили бы со мной, не будь я богат?

– А мы богаты? – само собой срывается с губ.

Беспокойство в голосе Неллы слишком очевидно, вопросительный знак чересчур громок, а тон – вызывающ.

Он поворачивает голову, приминая щекой волосы.

– Чего ты испугалась? Не обращай внимания на Марин. Ей бы только поволноваться.

– Дело не в Марин, – отвечает Нелла и задумывается, правда ли это.

– Нельзя верить всему, что тебе говорят, пусть даже очень убедительно. Я бывал богаче, чем теперь. Бывал и беднее. Не вижу существенной разницы. – Его речь замедляется от пищи и усталости. – Потрогать мое состояние невозможно, Нелла. Оно как воздух: увеличивается, уменьшается, снова растет… То, что на него покупается, – осязаемые вещи, однако само оно – точно облако.

– Но, муж мой, что может быть более осязаемым, чем монеты?

Йоханнес зевает, прикрывая глаза, а Нелла представляет его деньги – туман, который рассеивается и произвольно меняет очертания.

– Мне надо тебе кое-что сказать. – Она собирается с духом. – Я наняла миниатюриста…