За далекой чертой бесплатное чтение

Пролог

Оксфорд, Англия, 1909 год

Сложенный лист бумаги полетел вниз, но, подхваченный легким ветром, на миг прервал свое падение, а потом метнулся влево и опустился в грязную лужицу на дороге. По луже пошла рябь, выдавая присутствие по меньшей мере десятка головастиков, – и Кингсли Фэйрбридж, скривившись, наклонился за промокшей листовкой. Он стряхнул с нее воду, осмотрел с тенью отчаяния на лице и продолжил путь. Вскоре он завернул за угол, и дорога пошла в гору. Его шаги эхом разносились по узкой улочке.

Идти оставалось недолго. Уже скоро он должен был предстать перед собранием Оксфордского колониального клуба и поднять один из самых злободневных для современного мира вопросов. Живот скрутило, подкатила тошнота, на бледном лице выступили капли пота, но Фэйрбридж не сбавил шага. А что, если он забудет, зачем пришел? Если речь, которую он уже столько раз репетировал, вылетит у него из головы? Ему пришлось подергать за множество ниточек, чтобы собрать такую аудиторию. Если он оплошает или ляпнет глупость, больше его в такое общество никогда не пригласят – во всяком случае, на основании личных заслуг.

Его отец и прадед пользовались большим уважением, и этого оказалось достаточно, чтобы Фэйрбридж получил возможность выступить сегодня перед английской элитой, но дальнейшие события полностью зависели от него самого и от его способности изложить идеи, пришедшие к нему несколько лет назад, когда он придумал способ расширить империю и вместе с тем улучшить жизнь несчетного множества английских подданных. По его мнению, империя столкнулась с двумя трудностями, но существовало решение, которое разом их устранит.

Если он вдохновит тех, с кем вот-вот увидится, вся его жизнь изменится. Не говоря уже о жизни множества других людей: им, бесспорно, принесет пользу гениальный план, который он разрабатывал несколько лет.

Фэйрбридж обошел женщину, бранившую ребенка в коляске. От сильного ветра перо у нее на шляпе подрагивало над шейным платком, который наполз на подбородок. Пышный зад няньки перекрывал чуть ли не всю дорогу. Бросив в ее сторону недобрый взгляд, Фэйрбридж сошел с тропы и обогнул даму, гневно раздув ноздри, когда его блестящие черные ботинки ступили в грязь и под подошвами раздалось чавканье. Лучше и не придумаешь! Он все утро начищал обувь и свой лучший костюм, просматривал записи – лишь бы произвести самое благоприятное впечатление из возможных. А теперь ботинки в грязи да и рубашка вся мокрая от пота.

Фэйрбридж свернул на Хай-стрит. Стоило ему увидеть толпу – мужчин и женщин, лавирующих между магазинчиками и ресторанами, знатных дам, которые всматривались в витрины из-под модных шляпок, лошадей, что, склонив головы и изящно выгнув шеи, доставляли экипажи к центру улицы, звонко постукивая копытами, – и сердце тревожно заколотилось. Пока он взбирался по ступенькам, ведущим в японский ресторан, цилиндр сполз набок. Прижав одной рукой к груди кипу папок и чемоданчик, полный листовок, Кингсли поправил шляпу второй. Пот уже намочил рубашку – того и гляди пропитает все тело. Оставалось только надеяться, что члены клуба не заметят его волнения.

– Добрый день, сэр! – поприветствовал гостя швейцар, кивнул и открыл деревянные двери.

Фэйрбридж пробормотал ответное приветствие, натужно сглотнул и переступил порог. Полумрак заставил его остановиться, но вскоре глаза привыкли к слабому свету, и он оглядел ресторан – поспешно, почти нетерпеливо. Нет, тут, должно быть, какая-то ошибка. Наверное, он неправильно разобрал адрес, который ему написал клубный секретарь. Фэйрбриджа захлестнула волна панического ужаса. Когда к нему обратился мужчина в смокинге и рубашке с высоким воротом и без галстука, он вздрогнул.

– Могу вам чем-нибудь помочь, сэр?

– О да, благодарю. Я ищу Колониальный клуб.

– Вам сюда. Следуйте за мной.

Фэйрбридж снова сглотнул и покорно двинулся за мужчиной в смокинге. Они пересекли ресторан, держась поближе к одной из его стен, потом миновали несколько дверей и попали в просторный отдельный зал. В декоре здесь преобладали черный и красный цвета. Почти все пространство занимали ряды стульев, а перед ними возвышалась кафедра.

Проводник Фэйрбриджа сделал шаг в сторону и сцепил руки за спиной.

– Вот мы и на месте, сэр.

Фэйрбридж ответил ему кивком и углубился в комнату. Господа в черных костюмах вели беседы неподалеку от барной стойки в дальнем углу, а официанты в белых перчатках изящно скользили между гостями, предлагая канапе на серебряных подносах.

Темное дерево, которым были обшиты стены зала, придавало строгости, люстра под потолком искрилась и мерцала, проливая крапинки света на широкие и узкие плечи гостей, затянутые черной тканью.

– А вы, должно быть, Фэйрбридж, – произнес кто-то у него за спиной.

Кингсли повернулся к говорящему и натянуто улыбнулся:

– Все верно.

– Я Хэндли Смайт, секретарь клуба. Приятно познакомиться, – Хэндли протянул широкую ладонь. Его круглое веснушчатое лицо озарилось улыбкой.

Фэйрбридж пожал ему руку и улыбнулся в ответ. Былая тревога сменилась облегчением.

– А мне-то как приятно, уж поверьте. Я начал думать, что пришел не по адресу.

– Еще как по адресу. Ждем не дождемся вашего выступления. Тут все только о нем и говорят, доложу я вам. Репутация – и ваша, и в особенности вашего отца и прадеда – говорит сама за себя. Нам не терпится выслушать вашу точку зрения.

Фэйрбридж промокнул вспотевший лоб носовым платком и прошел вслед за Смайтом в дальнюю часть зала, где его ждал стул.

Смайт хлопнул в ладоши и сообщил собравшимся:

– Джентльмены, прошу внимания! Сегодня у нас особый гость. Спешу вам представить Кингсли Фэйрбриджа. Он прибыл к нам из Родезии и сейчас учится в Оксфорде по стипендии Родса[1]. Давайте вместе поприветствуем его в нашем скромном клубе!

Члены клуба прервали свои беседы, повернулись к гостю и негромко захлопали. Сигаретный дым взвивался к потолку, даря ощущение уединенности.

Все присутствующие, кроме Фэйрбриджа, расселись по местам под отголоски разговоров и скрип ножек стульев по паркету. А сам Кингсли покопался в чемоданчике и достал небольшую стопку листовок. Он пробежал их взглядом, в сотый раз повторив про себя заголовок – «Две задачи и одно решение», – а потом протянул стопку господину, сидевшему неподалеку. Тот взял себе одну листовку, а остальные передал дальше.

По правую руку от докладчика на кафедре стоял стакан с водой. Фэйрбридж сделал глоток, прочистил горло, снова стер пот со лба. Пересматривать записи не было смысла – он уже столько раз это делал, что выучил их наизусть. Пятьдесят пар глаз уставились на Кингсли, и он начал свою речь:

– Я предлагаю учредить в Англии общество, которое будет содействовать эмиграции детей – сирот и беспризорников – в колонии. Предлагаю выбирать детей в возрасте от восьми до десяти лет, пока они еще не погрязли в пороке, заделавшись профессиональными попрошайками, и физически не пострадали от тягот бедняцкой жизни. Им предоставят качественное обучение в сфере сельского хозяйства длительностью от десяти до двенадцати лет.

По залу прокатились громовые аплодисменты. Некоторые из гостей опустили сигары и стали обсуждать услышанное с соседями. Уверенности у Фэйрбриджа поприбавилось, он расправил плечи и продолжил:

– Единство империи – не просто фигура речи или выдумка. Великобритания и ее колонии не должны разобщаться. У империи две задачи, нуждающиеся в решении: колониям нужен мощный человеческий ресурс, чтобы воспользоваться обширными территориями, пригодными для сельского хозяйства, а Англии необходимо справиться с ростом численности маленьких беспризорников.

Послышались одобрительные восклицания, кто-то согласно закивал. Фэйрбридж нашел свою аудиторию. Он улыбнулся себе. Его голос сделался чуть громче.

– Сейчас в Англии проживает свыше шестидесяти тысяч детей, находящихся на иждивении у страны. Беспризорников воспитывают в государственных институтах и в возрасте двенадцати – четырнадцати лет устраивают на малооплачиваемую несложную работу, но к восемнадцати годам они уже слишком взрослые для такого труда. У них нет ни родителей, ни другой родни. Какое будущее их ожидает?

Он выдержал паузу. В зале воцарилась тишина. Члены Колониального клуба обдумывали слова докладчика, выпуская клубы дыма и делая глотки из приземистых хрустальных бокалов. Фэйрбридж наслаждался серьезностью минуты. Вот он, шанс оставить свой след в истории, прославиться под собственным именем, а вовсе не благодаря отцу или прадеду. Он продолжил слегка дрогнувшим голосом:

– Предлагаю прямо сейчас создать общество, силами которого мы отправим как можно больше детей за моря, чтобы обучать их в колониях всем премудростям сельской колониальной жизни. Нам нужны сельскохозяйственные школы во всех частях империи, где богатые почвы не дают достойного урожая из-за нехватки рабочих рук. Никакой благотворительности: это будет, скорее, инвестиция в империю. Наши школы не замарает бедняцкое клеймо: каждый воспитанник будет стоить куда больше, чем его обучение, ведь он многократно возвратит долг колонии, на благо которой станет трудиться.

Глава 1

Наши дни

Сегодня один из тех дней, когда кажется, что живот вот-вот лопнет. Хотя, наверное, «лопнет» – неподходящее слово, а «живот» – неверный термин. Точнее было бы сказать «матка», но о ней я думаю совершенно иначе: для меня она – уютный темный уголок в недрах моего тела, в котором живет милый херувимчик, который время от времени позевывает, потягивается, переворачивается на другой бок и снова засыпает. Но, сказать по правде, ощущения в животе такие, будто кто-то отчаянно рвется из него наружу, точно вомбат, почуявший морковку. Этот самый вомбат яростно пинает мой мочевой пузырь, да так, что я морщусь, хотя изо всех сил стараюсь не обращать внимания на неудобства.

Я стала настоящей великаншей, и если моего малыша можно сравнить с вомбатом, который спешит в сумерках на запах съестного, то я скорее гигантский тюлень или морж. Прямо хоть сейчас сажай на айсберг посреди широкого океана. Вообще-то, идея мне даже нравится. Охотно понежилась бы сейчас на льду: так и вижу себя на вершине белой холодной глыбы. Правда, льдина потребуется большая, а то еще не выдержит.

Летом в Брисбене стоит невыносимая жара. Я живу тут уже много лет, но никак не привыкну к влажности. Надоедливое солнце беспощадно напекает мне голову за несколько мгновений пути от машины до дома, и никуда от него не деться. И вот по спине уже бежит пот, а джинсы для беременных, которые я ношу, насквозь мокрые.

Почему я в джинсах в сорокаградусную жару? Да потому что когда я прошлый раз ездила закупаться вещами, живот только самую малость выступал над поясом тех джинсов, которые я носила до беременности, а вид шортов для будущих мам заставлял содрогнуться при мысли о том, как в них будут смотреться мои толстые ляжки. Кстати, до появления заветной розовой полоски на тесте бедра у меня были стройными, но тошноту, которая изводила меня весь первый триместр, удавалось приглушать только горстями вредной еды – и вот результат.

Само собой, в день, когда я купила эти джинсы, стояла весенняя прохлада, и я думала скорее о красоте, чем о погоде. К тому же планировала сбросить вес, набранный за первый триместр, переключившись на здоровый рацион. Мол, так и мне будет больше пользы, и малышу. Я была уверена в своих силах и твердо решила следовать плану. Представляла, как в третьем триместре стану подтянутой и энергичной – несмотря на большой живот – женщиной, которая без труда преодолеет последние недели беременности. Совсем как звезды, которыми пестрят обложки журналов в каждом супермаркете с заголовками вроде «Не набрала и фунта», «Вернулась в форму после родов!» и «Не стесняйся своего животика!».

А теперь вот бреду по тропинке к бабулиному дому, держась за ноющую поясницу, а во рту по-прежнему стоит неприятный привкус утреннего несварения.

Я стучусь в дверь, потом заглядываю в соседнее окошко. На бабулином квинслендере[2] давно пора обновить краску. Плюс один пункт в список дел, которые надо успеть до рождения малыша. Он растет день ото дня, а время стремительно убывает. Бен говорит, что некоторые дела можно завершить и после родов – ничего страшного.

Сейчас все в моей жизни можно отнести к одной из двух категорий: до родов и после родов. Такая моя личная версия anno domini[3], разве что более законченная. Будто на время после родов мне не стоит ничего планировать. На горизонте маячит неизвестная дата, словно окутанная туманом, и желание доделать все-превсе, пока еще не поздно, становится нестерпимым. Убраться в доме, закупить вещички, которые понадобятся ребенку в первые полгода жизни, найти недостающую мебель, с чем я затянула, привести в порядок волосы, покрасить бабулин дом, выпить кофе или пообедать со всеми друзьями, съездить с Беном развеяться в последний раз, удостовериться, что список дел полный и можно вычеркивать оттуда пункты один за другим.

Кажется, бабули дома нет. Я с трудом преодолеваю с полдюжины ступенек крыльца, спускаюсь на заросший травой двор и ковыляю вдоль стены, мимо гаража, который дедушка сам пристроил в семидесятых. Гараж такого же цвета, как и дом, и ни за что не догадаешься, что его добавили позже. У дедули всегда были золотые руки – он мог смастерить все что угодно, даже без подготовки.

Бросаю еще один взгляд на гараж и хмурюсь, уловив тихую джазовую мелодию, льющуюся из открытого кухонного окна, и запах гари. Прохожу мимо бабулиных знаменитых роз – красные и розовые бутоны источают головокружительный сладкий аромат, и по моему разрумянившемуся и потному лицу пробегает тень улыбки. Цветочный аромат перебивает запах гари – может, мне он только почудился, в очередной раз напомнив о том, что и так нередко проносилось в мыслях: возможно, бабуле придется покинуть свой дом куда раньше, чем мы рассчитывали.

– Бабуль! – зову я, огибая дом, и иду к ступенькам черного хода. Их тут больше, чем на крыльце. Под этой лестницей расположена прачечная. Бабули нет и там, хотя около таза и стоит маленькое ведро с бельем, влажным и перекрученным, дожидающимся, когда его развесят на веревке, тянущейся через добрую треть заднего двора.

Бабуля на кухне: читает, склонившись над столом. Ее очки-полумесяцы сдвинуты на кончик носа, а седые волосы, густые и курчавые, лежат неровными волнами: наверное, она только что провела по ним рукой и растрепала. На клеенчатой скатерти в ярко-желтый цветочек, которой устлан кухонный стол, лежит газета.

Я переступаю порог, и дверь захлопывается за мной. Бабуля поднимает на меня взгляд.

– Привет, ба!

– О, Миа, солнышко, что ты тут делаешь? – Бабуля поднимается и, прихрамывая, движется ко мне. Стоит ей немного посидеть, и левое бедро всегда начинает болеть.

– Да вот решила заехать, проведать тебя.

– У меня все хорошо, видишь, газету читаю. А потом хотела в саду покопаться, пока жара не грянула.

– Поезд ушел, – со вздохом отвечаю я. – Сегодня даже повыше сорока градусов будет.

Бабуля вскидывает бровь:

– Меня это не пугает.

– Не хватало тебе еще солнечного удара! – возражаю я.

Бабуля берет меня за руку и сжимает ее. Ее голубые глаза поблескивают. Она не из тех, кто открыто проявляет чувства, но я вижу, что она рада меня видеть. Когда она предлагает мне чаю, в ее голосе отчетливее обычного слышатся интонации лондонского кокни. Я соглашаюсь и сажусь за стол, а бабуля идет к сушилке для посуды за чистыми чашками.

– Ты за меня не волнуйся. Я и пострашнее жару видывала, да еще и работала. Сейчас все так переживают о погоде. А в мое время на нее и не смотрели. Просто делали, что положено.

Я киваю, пряча улыбку. Вечно бабуля сравнивает «тогда» и «сейчас». Впрочем, ее прошлое скрыто от меня завесой тайны. Я знаю, что она из Англии, и, в общем-то, все, хотя раньше не особо об этом задумывалась. А теперь, перед рождением малыша, во мне просыпается огромное желание разобраться в своих корнях, узнать побольше семейных историй, чтобы рассказывать их своему крохе, когда придет время.

Почему я так редко расспрашиваю о прошлом?

– Ты ведь вроде в Англии выросла, бабуля. Там такой жары не бывает, правда?

Она смотрит на меня поверх чайника.

– Не бывает. Я и впрямь выросла в Англии, в лондонском Ист-Энде. А потом мы переехали сюда. Но это было давным-давно. С тех пор у меня даже акцент пропал.

Я еле сдерживаю смешок. Вот уж в чем ее не обвинишь, так это в отсутствии акцента.

Бабуля протягивает мне чашку чая. Он очень горячий, и ложечка сливок, добавленная в него, ситуацию не спасает. Бабуля любит, когда чай ошпаривает рот. Я вечно ей это припоминаю, когда обжигаюсь, сделав первый глоток. Бабуля в ответ смеется и говорит, что надо закаляться. Папа часто повторяет эти ее слова – они вместе со множеством других правил зарубцевались на его памяти о детстве. Они с бабулей не ладят. Папа сетует, что она недодавала ему любви, когда он был маленьким, а бабуля отвечает, что не хотела его избаловать и ничего тут страшного нет. Никто из них не собирается уступать. А я между ними как миротворец. Мне хочется, чтобы все в семье ладили. Я люблю свою родню. И мечтаю, чтобы близкие любили друг друга так же сильно, как я их. Но их не заставишь. Я знаю, потому что пыталась.

– Спасибо, бабуль, – говорю я и дую на кружку. Облачко пара застилает бабушкино морщинистое лицо.

Заправляю за ухо прядь рыжих волос и наклоняюсь к чаю, сжав ладонями кружку, хотя мне и без того невыносимо жарко. Любовь к чаю у нас с бабулей общая: мы пьем его даже в самый разгар лета. Для бабули это один из редких поводов сделать перерыв от дневных забот и пообщаться с близкими. Я довольно быстро это поняла. Когда бабуля была помоложе, она никогда не сидела без дела: вечно убиралась, готовила, гладила, работала в саду, что-то покупала. Отвлечь ее на разговор можно было только при помощи чайника. Чаепитие – наша с ней кнопка паузы в будничной суматохе.

– Напомни, когда ты приехала в Австралию? Что-то я подзабыла, – говорю я, следя за выражением ее лица.

Бабуля вздыхает.

– Дай подумать. Мне было лет девять…

– Девять?! – Для меня это новость. Я думала, она попала сюда уже взрослой. А где же тогда остальная семья? Я знаю только тетю Шарли, она живет в Новой Зеландии. Если точнее, она моя двоюродная бабушка. Бабуле она приходится сестрой. Она очень эффектная и образованная. Своих детей у нее нет, поэтому всякий раз, когда мы встречаемся, она меня балует, с самого детства. Помню шоколадные пасхальные яйца с разноцветными драже внутри и блестящие книжки с картинками про экзотических животных, которые она мне дарила. Мы редко виделись, даже когда она жила в Брисбене, потому что я вечно путешествовала с мамой и папой. Но мне нравилось проводить с ней время. Но куда же делась остальная бабулина родня?

– Хотя, может, я ошибаюсь. Нет-нет да что-нибудь спутаю. – Бабуля отпивает чаю, глядя сквозь тонкую дверь во двор. Сквозь проем струится солнечный свет, падая слепящим прямоугольником на коричнево-белый линолеум.

Я хочу задать следующий вопрос, но бабуля вдруг встает и выходит из комнаты, припадая на больное бедро.

Я хмурюсь.

– Бабуль?

Иду за ней и нахожу ее в гостиной – она складывает полотенца. Когда-то тут была папина спальня, а до этого – крытая веранда. Тут даже жарче, чем на кухне: словно в чугунном котелке, поставленном на угли.

– Все в порядке? – спрашиваю я, прислонившись к дверному косяку и сложив руки на животе.

Бабуля улыбается.

– Само собой.

– Как дедуля?

– Хорошо. Говорит, что за ним шпионят.

– Кто? – вскидываю бровь.

– Медсестры, – бабуля хихикает. – Успокоила его, говорю, они просто флиртуют. Вроде подействовало.

Мне всегда больно слышать о том, как деменция мучает дедушку. Он уже не тот язвительный, но добрый старичок, которого я помню с детства. Иногда он даже не узнает меня, когда я навещаю его в доме престарелых. Они с бабулей прожили в браке почти шестьдесят лет и только в прошлом году разлучились. Это было непросто, но что еще делать – ума не приложу. Дедуле слишком опасно жить дома, а бабуля не справляется с уходом за ним. Они долго отмахивались, когда я предлагала на несколько месяцев отправить дедулю под присмотр медперсонала, но однажды дед ушел гулять посреди ночи и пропал. Его нашли в десяти километрах от дома, он был сильно обезвожен и дезориентирован. Тогда бабуля наконец сдалась, и на следующей же неделе дедулю переселили в дом престарелых.

– Как там Бен? – спрашивает бабуля и аккуратно кладет синее полотенце поверх белых. – Поди, ждет не дождется встречи с малышом?

Пожимаю плечами:

– Наверное. Сложно сказать. Он сейчас постоянно работает, я его почти и не вижу.

– А ты еще работаешь?

Качаю головой:

– Нет, пару недель назад ушла в декрет. Я же тебе рассказывала…

Бабуля улыбается.

– Точно-точно, прости, милая. Считаные денечки остались, да? Скорее бы уже увидеть нашу кроху!

– Дел невпроворот. Я без конца убираюсь, готовлю, складываю, сортирую, покупаю кучу ненужных вещей…

– Вьешь гнездышко, – подытоживает бабуля с многозначительным кивком.

– Может, и так, не знаю. Переживаю из-за всего. А тут еще папа постоянно ворчит – не хочет, чтобы я работу бросала. Тоже лишние нервы.

– С этого места поподробнее, – бабуля прерывает работу и щурится.

Я вздыхаю.

– Он против долгого декрета. Говорит, это неразумно и непрактично. Мол, достаточно полутора месяцев.

Бабуля качает головой, но воздерживается от комментариев. Только продолжает складывать полотенца.

– Говорит, я столько лет училась на врача, что глупо бросать работу и сидеть дома. Все равно что попусту растрачивать свои знания.

Бабуля фыркает.

– Ты с ним согласна?

Я со стоном прижимаю ладони к животу, чувствую натянутую кожу, тепло, движение под ней. Малыш растет во мне уже почти девять месяцев, и я люблю его, хоть никогда и не видела. Мне и вообразить сложно, что я приведу ребенка в этот мир и сразу поспешу на работу. Я хочу быть свидетельницей всему, что он будет делать впервые: его первой улыбке, первому смеху, первым шагам, первому слову.

– Нет, я хочу побыть дома с ребенком. Мама с папой всегда ставили карьеру на первое место, и в итоге я все детство провела с нянями да в пансионах. Не хочу своим малышам такой жизни. Кстати, потому-то и стала врачом общей практики, а не анестезиологом, как Бен. Мне нужно пространство для маневра, когда решу вернуться к работе. Карьера для меня не на первом месте, семья гораздо важнее. Но папе этого, конечно, не понять.

Бабуля жестом подзывает меня ближе, берет за руку, сжимает мне ладонь. В ее глазах блестят непролитые слезы.

– Слушай свое сердце, солнышко. Горжусь женщиной, которой ты стала. В мое время мы были такие дремучие – никаких этих ваших книг по самопомощи, подкастов и так далее. Толком ничего и не знали о беременности, детях, воспитании – и все равно старались как могли. Но из тебя получится прекрасная мама, я уже вижу. Ты умеешь жертвовать собой ради других, и всегда умела. Лучшая внучка на свете.

Она никогда и слова плохого о папе не скажет, но видно, когда она им недовольна: выдают поджатые губы. Они с папой разные настолько, насколько это вообще возможно, но она любит его, как всякая мать любит своего сына. Поэтому, как правило, держит свое мнение при себе.

Когда бабуля выпускает руку, мой взгляд задерживается на письменном столике, втиснутом рядом с кроватью, на которой она складывает полотенца. По столику разложены вырезки из газет и клочки бумаги. Это что-то новенькое. Делаю шаг вперед, разглядываю их повнимательнее. Обвожу пальцем края одной из вырезок – аккуратного столбика какой-то старой газеты. На самом верху видна дата: июнь 1954-го. А под ней – фотография: дюжина худощавых ребятишек с бугристыми коленками выстроились шеренгой в поле. На них шорты, рубашки и дырявые грубые свитера. Волосы подстрижены неровно, как будто они их сами себе укоротили, причем без зеркала. Кажется, что детям холодно. Кожа у них бледная, хотя снимок черно-белый и сложно сказать, болезненная ли это бледность. Фото сделано на какой-то ферме. Некоторые ребятишки наклонились вперед, другие стоят прямо. Кое у кого возле ног стоят помятые железные ведра.

Я беру снимок, подношу ближе к глазам. Лица мальчика и девочки, стоящих ближе всего к фотографу, кажутся смутно знакомыми.

– Ба, а что это такое?

Бабушка оборачивается, смотрит на вырезку у меня в руке.

– А, да пустяки. Чем-то меня эта фотография зацепила. Ты погляди, как ребятишки улыбаются. Останешься со мной пообедать, солнышко?

– Ох, нет, не могу. Я подумывала навестить дедулю, а потом придется уехать. У меня сегодня миллион дел.

– Жаль, но я очень рада, что ты собралась повидаться с дедушкой. Как раз надеялась, что сегодня утром ты меня к нему отвезешь.

– Ну так поехали, пока еще не поздно! По утрам ему получше, да и не знаю, когда мы с ним в следующий раз увидимся. Малыш вот-вот родится.

Имя мы еще не выбрали. Бен хочет назвать сына на английский манер, например, Броуди, потому что вместе с фамилией – Сато – оно будет звучать хорошо. А мне нравится среднее имя Бена, Акио; с японского оно переводится как «яркий». Думаю, мы найдем компромисс: Броуди Акио Сато – очень красивое сочетание, к тому же Броуди – папино среднее имя, вот и получается еще одна связующая ниточка, а это радует.

Я никогда не была приверженкой традиций, но с приближением родов начинаю наслаждаться обычаями и ритуалами, которые дарят чувство упорядоченности и подчеркивают связь с предыдущими поколениями. Подумываю даже составить семейное древо – я ведь так мало знаю о своих предках, о том, откуда они, чем занимались, что пережили. О семье Бена мне тоже почти ничего не известно, но в нем эта тема особого интереса не будит. А вот во мне любопытства хоть отбавляй, впрочем, может, во всем виноваты гормоны.

Осторожно складываю вырезку из газеты и прячу в сумочку, которая висит у меня на плече на тоненьком ремешке. Я сразу вижу, когда бабуля упрямится: она вскидывает подбородок, а взгляд становится отстраненным. В такие мгновения ее никак не переубедить, так что про фотографию она мне сейчас вряд ли расскажет. Покажу ее дедуле: он не сумеет мне отказать.

Ехать до дома престарелых недалеко – минут десять. Вообще, при бабуле с дедулей я называю его по-другому – пансионатом. Словосочетание «дом престарелых» они на дух не переносят, и я их не виню. Но что же делать, если ни бабуля, ни я уже не можем в одиночку помогать дедуле забраться в душ или выбраться оттуда? Следить за ним нужно круглые сутки, и это я еще молчу о том, каким воинственным он становится по вечерам, когда приходит время пить лекарства от «синдрома заката»[4].

Мы заходим в стеклянные автоматические двери. Я держу бабулю за руку. Пальцы у нее опухли в костяшках, на тыльной стороне ладоней выступают синие вены, а кожа почти прозрачная. Мне нравится держать ее за руку. Мы словно переносимся в прошлое, когда мне было пять и бабуля впервые вела меня в школу, а мама шагала впереди на своих шпильках и в изумрудном деловом костюме и подгоняла нас, ведь «звонок ждать не будет».

Дедуля сидит в углу, в своем любимом кресле, и не сводит взгляда с большого плоского телевизора, висящего на стене напротив. На экране играют в крикет, звук выкручен на максимум. Бабуля убавляет звук, целует дедулю в щеку, начинает над ним суетиться. При виде жены его лицо озаряется радостью. Дедуля берет ее за руки и держит их, улыбается, обводит ее взглядом. У меня на глаза наворачиваются слезы. Последнее время я такая эмоциональная. Уж не знаю, только ли в беременности дело. Может, еще и в том, что я вот-вот приведу малыша в семью, где царит такой раскол. Как бы то ни было, все это наводит на размышления о том, какая жизнь ждет моего ребенка и кого он будет любить.

Родители Бена живут в Японии и по-английски знают всего несколько слов. Они позвонят нам по видеосвязи, после того как родится сыночек, но когда они приедут погостить и как часто будут нас навещать, не знаю. Мои же родители без конца колесят по миру и толком не бывают дома, а если и возвращаются, то на считаные дни, за которые обязательно успевают поссориться с бабулей и дедулей из-за какой-нибудь ерунды. Последний раз скандал вышел из-за дедовых лекарств. Папа сказал, что нужно нанять сиделку, а я – что бабуля вполне сумеет сама давать таблетки и можно спокойно ей это доверить. Словом, у нас в семье есть свои сложности, и не знаю, сможет ли мой малыш на нее положиться.

– Миа, радость моя, иди сюда, – зовет дедуля, протягивая мне руку.

Я спешу к нему, беру его ладонь, целую ее, стараясь проглотить ком, подкативший к горлу. Прокашливаюсь.

– Ну как ты сегодня, дедуль? Тебе получше?

По его лицу пробегает тень замешательства. Густые кустистые брови хмурятся.

– Когда я тебя прошлый раз навещала, ты был слегка простужен, – напоминаю я.

Дедуля кивает:

– А, да, мне уже полегче, спасибо!

Сложно сказать, правда ли он помнит о болезни или просто маскирует свою забывчивость. Он часто так делает. В любом случае здорово, что он узнает нас с бабулей: по утрам на это еще можно рассчитывать.

Мы говорим о погоде, болячках, которые донимают деда в последнее время, занятиях, которые предлагаются в местной комнате отдыха. Дедуля спрашивает про малыша, я рассказываю, что плановая дата родов – на следующей неделе и что встреча с сыночком уже совсем скоро.

– Не знаю, часто ли смогу приезжать в ближайшее время – надо будет сперва приноровиться к роли мамы.

Дедуля с улыбкой кивает.

– Само собой, солнышко. За меня не беспокойся. Буду ждать, пока ты сможешь меня навестить. Не терпится уже увидеть малютку!

Бабуля набирает чайник на крохотной дедушкиной кухоньке. Она уже готова к новому чаепитию. Ее жизнь превратилась в череду чашек и печенья.

«Ну что, выпьем чайку?» – теперь ее любимая фраза.

Пока она занята, я достаю из сумочки газетную вырезку, разглаживаю на ладони и показываю дедуле. Он глядит на нее, поправляет очки, придвигается поближе.

– Что это такое?

Я кошусь на бабулю. К щекам приливает румянец. Мне и самой не нравятся эти уловки, но я хочу во всем разобраться. Почему снимок оказался у нее на столе? Отчего она не хочет мне о нем рассказывать?

– Фотография с бабулиного письменного стола. Узнаешь тут кого-нибудь?

Дедуля качает головой.

– Кажется, нет. Хотя погоди-ка…

Тут подходит бабуля, неодобрительно сдвинув брови. Дед поднимает на нее взгляд. Она украдкой качает головой, но я все равно замечаю, и по спине у меня пробегает холодок.

К чему такие тайны?

– Что-то я не уверен, солнышко. Может, лучше включишь крикет погромче? Бриташки проигрывают, не хочу это пропустить.

Я усмехаюсь.

– Да ты ведь и сам «бриташка», дедуль.

Он улыбается.

– Было дело, но шестьдесят лет назад. К тому же эти нытики и слюнтяи меня чуть ли не в рабство продали… – Он морщится и откидывается на спинку кресла. Я прибавляю звук.

От его слов в голове появляется куда больше вопросов, чем ответов, но я вижу, что подробностей не будет, особенно сейчас, когда бабуля хозяйничает неподалеку. Она ставит на столик рядом с креслом чашку и кладет немного шотландского печенья. Я жестом отказываюсь от чая, а вот печенье беру. Оно помогает справиться с новой волной тошноты. Я сажусь за маленький кухонный столик. Мы разговариваем, а позади ярко мерцает телеэкран. Потом я кладу фото себе на колени и тихонько рассматриваю его, пока бабуля с дедулей обсуждают ситуацию в стране и как все покатится псу под хвост, не успеешь и глазом моргнуть.

Под снимком есть надпись, которой я сперва не заметила: «Дети собирают горох на ферме Фэйрбридж, Молонг, Новый Южный Уэльс».

И все, никаких больше имен и уточнений. Однако достаточно взгляда на лица маленького мальчика и девочки, стоящей рядом, и у меня опять перехватывает дыхание. Я их точно знаю. Эта мысль уже пробегала в голове, когда я впервые взяла фото в руки, но теперь не осталось никаких сомнений. Если это бабуля с дедулей, почему бы им не сказать честно? И как я смогла узнать родных, если в жизни не видела их детских снимков, а тут изображение зернистое и расплывчатое? Но впечатление не проходит. А когда я убираю вырезку в сумочку и бросаю взгляд на бабулю с дедулей, сердце у меня начинает биться чаще. Они что-то скрывают. А может, у меня просто разыгралось воображение – разве могут быть тайны у моих дорогих, славных дедушки с бабушкой? И все-таки подозрение не дает мне покоя – и я понимаю, что уже не смогу от него просто так отмахнуться.

Глава 2

Октябрь 1953 года

Лондонский Ист-Энд потонул в сумерках. Влажное дыхание тумана сгустилось над щебнем улиц, стелилось к многоквартирному дому, который высился неподалеку. На земле валялись кирпичи – в основном битые, но встречались и целые. Кое-где сорванцы, которым нечем было заняться, сложили их в аккуратные кучки. Среди обломков торчали останки двух стен, соединенных под прямым углом, – когда-то здесь тоже стоял дом.

Мелкий дождик защекотал Мэри Робертс нос, и она чихнула.

– Эй! Нечего жульничать! – возмутилась ее семилетняя сестренка Шарлотта, и ее бледное личико исказилось недовольной гримаской.

– Лотти, глупышка, вовсе я не жульничаю! Это дождь виноват!

Лотти вскинула высоко над головой самодельный меч, сжала рукоять тонкими пальчиками и что было силы ударила по клинку сестры. Мэри попятилась и споткнулась о кирпичную горку.

Она подняла деревянное оружие, парируя новый удар, откатилась назад и припала к земле.

– Победы тебе не видать, Черная Борода![5]

Лотти уперла свою палку в землю и утерла нос рваным рукавом.

– Ну почему я каждый раз Черная Борода! Хочу быть героем, который всех спасает! Так нечестно, вечно делаешь из меня злодейку!

На лице у Лотти темнели грязные полосы. В голубых глазах поблескивали непролитые слезы. Носик раскраснелся, губы слегка посинели.

Мэри со вздохом опустила палку и обняла сестренку за плечи.

– В следующий раз героем будешь ты! Пойдем в дом. Уже холодно, а ты без пальто.

Они обогнули воронку от бомбы посреди их импровизированного поля боя и рука об руку побежали к многоквартирному дому. Впереди, у кирпичной стены, сидели на корточках трое братьев и что-то рассматривали на земле. Их было никак не обойти, только если перепрыгнуть огромную лужу. Мэри понимала, что Лотти через препятствие не перебраться – только чулки перепачкает и замочит, а новых у нее нет; еще, чего доброго, замерзнет.

Мэри выждала несколько секунд, сгорая от нетерпения. Краем глаза она уловила движение – это крыса показалась из руин в поисках объедков.

От голода скрутило живот. Мэри поджала губы, постукивая ногой и разглядывая мальчишек в надежде, что один из них посторонится и они смогут пройти. А потом вдруг ринулась вперед и с громким «извините» протиснулась мимо братьев. Лотти шла за ней по пятам, стараясь не сделать ни одного неверного шага. Но все же бедняжка оступилась и схватилась за одного из мальчишек, чтобы не упасть. Мэри обернулась и прочла на лице сестренки, осознавшей свою промашку, неподдельный ужас.

Этим мальчишкой оказался двенадцатилетний Джимми Майер, тупой и злобный, как загнанный в угол барсук. Лотти прекрасно знала, что с Майерами шутки плохи, но отчитывать ее было слишком поздно.

Джимми вскочил и с пунцовым лицом накинулся на сестер:

– Вы что удумали? Решили, что можно тут шнырять, как две бездомные кошки?

Его братья загоготали. Один из них изобразил кошачий вой, и тогда второй заржал еще громче.

Лотти смотрела на Джимми, разинув рот. Ее маленькая ладошка дрожала в руке Мэри.

Джимми несколько раз ударил себя кулаком по ладони.

– Надо бы тебя кое-чему поучить.

Волна злости прокатилась по Мэри, щеки у нее запылали. Она схватила Лотти за плечи и толкнула вперед.

Это движение застало Джимми врасплох. Он сощурился.

– Да я вам обеим урок преподам, – угрожающе произнес он, засучивая рукава своего чересчур короткого пальтишки. – Малявки. Ох и весело будет смотреть, как вы хнычете!

Его взгляд стал точно таким же, как у дворовых собак, которые рыщут среди домов, а если их прижать к стенке, не сдаются без боя. С мальчишками тоже никакие умасливания не помогут.

Мэри сощурилась. В венах вскипел адреналин.

– Это я тебя проучу!

А в следующий миг ее кулак влетел Джимми в лицо.

Хулиган испуганно взвыл и схватился за разбитый в кровь нос, отшатнувшись от девочек.

– Идем, – скомандовала Мэри, взяв сестру за руку.

Она потащила Лотти за собой, огибая кучки кирпича и воронки в земле, заполненные грязной водой. Дождь заливал ей лицо, капли собирались на ресницах. Нос почти онемел от холода. Мэри обернулась: погони не было. Кажется, мальчишки начали ссориться между собой, так что Мэри сбавила скорость, выдыхая облачка белого пара.

На подходе к дому она обвела взглядом просевшую крышу и пятна черной плесени на кирпичном фасаде у входной двери, с которой пластами слезала синяя краска. Девочка распахнула дверь и поднялась на второй этаж. Когда она переступила порог родной квартиры, ее не встретили ни тепло, ни уют. То ли кончился уголь для растопки, то ли весь жар выветрился в открытую входную дверь, пока они с Лотти играли.

– Мам! – позвала Мэри.

Ответа не последовало.

Лотти шмыгнула в квартиру, уселась на ящик из-под молока, одернула потрепанный коричневый свитер и обхватила руками худенькое тельце. Мэри плотно закрыла и заперла дверь.

– Тут тоже холодно, – пожаловалась Лотти, еще разок утерев нос рукой.

– Сейчас разожгу огонь.

Тесная гостиная была заставлена перевернутыми ящиками из-под апельсинов и молока. Еще здесь было единственное потертое кресло – на нем всегда сидела мама. Те вечера, когда она была дома, с детьми, она устраивалась в кресле, попивала виски и что-нибудь штопала или вязала. Вязание она очень любила и принималась за него всякий раз, когда удавалось раздобыть немного пряжи; спицы так и сверкали у нее в руках, то и дело позвякивая. Это были чудесные вечера, время семейного единения. Но с каждым месяцем их становилось все меньше. Мэри уже и не помнила, когда они последний раз вот так сидели втроем у огня. Сейчас у них едва-едва хватало угля, чтобы не умереть от холода.

Печь за ржавой решеткой на скрипучих петлях была холодной и темной. Пол перед ней усеивала угольная крошка, и Мэри нагнулась, чтобы смести ее в сторонку. Потом скомкала старую газету и начала выкладывать растопку.

– Завтра еще дров принесем, – прошептала она. Это была их с Лотти работа. Мама редко бывала дома, и ее совершенно не волновало, горит ли огонь в печи, – во всяком случае, так она огрызалась, когда девочки спрашивали ее об этом.

Когда появлялись деньги, она покупала уголь, но остальное лежало на плечах дочек.

Лотти устроилась на полу и стала наблюдать, как трудится Мэри. Малышка повыше подтянула ноги, и оба больших пальца высунулись из дырок в ботинках и чулках.

– Однажды я перееду туда, где тепло! – объявила Лотти, снова утирая промокший нос. – Тепло и сухо!

– Там мы будем каждый день апельсины лопать! – добавила Мэри, с улыбкой посмотрев на сестру.

– Ага! И большие сосиски!

– С картошкой и подливкой! – Мэри облизнулась, представляя, как прокусывает хрустящую корочку сосиски и во рту растекается божественный вкус соленого мясного сока. Она такое ела разок, когда ей было четыре года и они ездили в гости к бабушке с дедушкой, на север. Те жили в собственном доме со своим двором и хозяйством. Мэри частенько думала, получится ли их теперь отыскать, но где именно жили дедушка с бабушкой, она не помнила, да и с тех пор они больше не виделись.

– Вот здорово! – воскликнула Лотти. В глазах у нее плясали отсветы огня, разгоревшегося в печи.

Мэри вздохнула и погладила сестренку по щеке, заправив ей за ухо прядку сальных волос.

– Обещаю, однажды я тебя накормлю до отвала. Даю слово.

– Лентяйки, что это вы тут устроили? Однажды весь дом к чертям спалите, помяните мое слово!

Мамина пощечина обожгла кожу, и только потом затуманенный сном разум различил слова. Девочка вскочила, еще не успев толком проснуться. Половина ее тела была согрета огнем из печи, но бок, на котором она лежала на полу, оставался холодным.

Мама потрясла Лотти за плечо, чтобы разбудить, а потом пошла подложить в огонь дров.

– А чай где? Можно подумать, я ничему путному вас никогда не учила!

– Прости, мам, я задремала. – Мэри потерла щеку. След от удара еще болел.

– Пошевеливайся, не то пожалеешь. Я голодна как волк! Весь день работала без продыху, и вот чем меня дома встречают! Вот ведь бездельницы, разлеглись тут, как две королевны! А ну за дело, не то обеих высеку!

В доме было темно, только отблески огня, танцующие на перепачканных стенах, разбавляли мрак. Ночью здесь было жутковато. Мэри не любила темноту, но не так сильно, как Лотти. Она храбрилась перед младшей сестренкой и твердила ей, что ночью бояться нечего, но и сама слабо в это верила.

На самом деле поводов для страха было немало. Крысы, готовые полакомиться твоим лицом, дворовые кошки, которые решили поохотиться на крыс и задержались в доме, – если в это время проснуться, пойти за стаканом воды и встретиться с ними, тут и умереть с перепугу недолго. Мама чаще всего возвращалась домой пьяной, и тогда ее любовь к тонкой розге, висящей за дверью спальни, становилась сильнее. Она беспощадно и энергично хлестала Мэри по ногам, но если пыталась достать и Лотти, старшая сестра закрывала малышку своим телом, пока та плакала у нее в объятиях. Вот только такой героизм лишь сильнее злил маму, и ноги Мэри покрывались кровавыми рубцами.

Но хуже всего было в те дни, когда матушкины дружки захаживали в гости и ночевали у нее в койке. Всякий раз они оказывались даже пьянее ее, пялились на сестер затуманенными выпивкой глазами и отпускали шуточки, которых Мэри толком не понимала. Маму они смешили до такой степени, что лицо у нее становилось пунцовым. В такие ночи Мэри заставляла Лотти ложиться у стенки в их общей кровати, а сама следила за дверью.

Сейчас нужно было первым делом зажечь единственную электрическую лампочку в гостиной. Мэри щелкнула выключателем – и ничего, ни единого проблеска. Тогда она проверила второй выключатель, над кухонной раковиной, но и здесь света не было.

Кажется, электричество, которое они оплатили, вставив шиллинг в счетчик под лестницей, кончилось, и чтобы его вернуть, нужно было опять внести плату, но Мэри понимала: сегодня приставать с этим к матушке не стоит. Делать нечего. Придется заваривать чай в темноте или при свече, если она найдется.

Мэри обыскала шкафы и нашла свечной огарок в буфете над раковиной. Она зажгла его и поставила на маленький кухонный столик, предусмотрительно подсунув под ножку кусочек картона, чтобы стол не шатался и свеча не упала. Потом Мэри отрезала три кусочка черствого хлеба и сыра, который был завернут в вощеную бумагу и хранился в крохотном ящике под скамейкой. Жаль, что совсем нет свежего молока для Лотти. Изможденная худоба и бледность сестры пугали Мэри. Девочка заварила чаю и добавила к нему спитой заварки, оставшейся с утра, чтобы кипяток хоть немного пропитался вкусом. В жестянке еще остался сахар, так что Мэри насыпала каждому в кружку по чайной ложечке и накрыла на стол.

Да еще этот кашель, который сотрясал худенькую фигурку Лотти с тех самых пор, как малышка подхватила грипп прошлой зимой. Иногда личико у нее совсем синело, вызывая страшную мысль: если Лотти умрет, Мэри останется одна-одинешенька. Больше до нее никому не было дела, никто не держал ее за руку и не льнул к ней в холодные ночи. Мэри не могла потерять сестренку, поэтому все свое время посвящала попыткам восстановить ее здоровье: крала фрукты на улицах, таскала из местной пекарни вчерашний хлеб.

В конце концов Лотти поправилась, но мучительный влажный кашель никуда не делся. Он тревожил Мэри всякий раз, когда она его слышала. Она твердо решила поставить малышку на ноги, добывать для нее еду посытнее, найти вторую пару шерстяных носков или теплое пальто – что угодно, лишь бы Лотти пережила очередной день.

– Чай готов! – крикнула Мэри.

Она поставила три тарелки вокруг свечи, чей огонек вздрагивал и мерцал от порывов сквозняка, просачивающегося в щели в штукатурке.

Вся семья уселась за стол: Лотти рядом с Мэри, а мама напротив. Матушка ела медленно, то и дело прикладываясь к побитой жестяной кружке с виски. Девочки жевали молча. Хлеб комом встал у Мэри в горле – он был сухим и плохо прожевывался. Девочка набрала в рот чаю, чтобы немного размягчить пищу, и наконец сглотнула. Чай был слабым, но очень сладким, и пустой желудок тут же пронзили голодные спазмы.

В неверном свете матушкино лицо казалось призрачным: запавшие щеки, темные провалы вместо глаз. Она прикрывала плечи вязаной шалью, пряча дыру на вороте, под которой виднелась алая ссадина. Мэри гадала, что же случилось, но спросить боялась – далеко не всякий вопрос можно было смело задать матери. Девочка на горьком опыте усвоила, что любое замечание, которое придется матушке не по душе, закончится оплеухой или подзатыльником. Правда, порой слова срывались с губ неожиданно, и Мэри, потрясенная собственной дерзостью, даже не успевала увернуться от маминой ладони.

– Я сегодня потеряла работу, – неожиданно сообщила мама.

У Мэри екнуло сердце. Теперь не видать им денег на хлеб, сыр и оплату счетчика под лестницей. И на новое пальто для Лотти. Не говоря уже о том, что без работы мамино настроение испортится еще сильнее. Но Мэри знала: этими страхами делиться не стоит. Их надо держать при себе, как и тряпичных кукол, сделанных из обрезков одежды, которая стала мала: Мэри думала о них тайком, одевала в обноски и берегла, но вслух никогда не упоминала.

Лотти и Мэри обменялись встревоженными взглядами. Глаза у Лотти были большими и печальными, как у перепуганного олененка. Мэри захотелось прижать ее к себе, сказать, что все будет хорошо. Вот только матушка терпеть не могла всякие нежности, поэтому Мэри просто робко улыбнулась сестренке.

– У меня было так паршиво на душе, я жалела себя и злилась. Кто вообще дал этому мерзавцу Фрэнку право увольнять меня, если я решила передохнуть, когда колени совсем разболелись от непогоды? Тоже мне, старый козел, который мнит о себе бог весть что! Но сегодня я встретила дам, которые обходили Бетнал-Грин и рассказывали об одной возможности. Я подумала: нам с моими девочками новые возможности не помешают, послушаю-ка, что они предложат. Это ведь шанс на лучшую жизнь!

– А что за шанс, мам? – спросила Лотти.

Матушка улыбнулась младшей дочери, подперла щеку рукой. В полумраке глаза у нее заблестели.

– Они завтра зайдут к нам и сами расскажут. Умойтесь и причешитесь, будьте умничками! Завтра все изменится к лучшему. Помяните мое слово.

У Мэри сжалось сердце. Мамин рассказ ей совсем не понравился: о какой бы возможности ни шла речь, девочку пугали такие слова из уст матери. Хотя, может, в этот раз все сложится по-другому. В конце концов, хуже уже некуда: приходится постоянно сидеть дома с мамой, потому что нет зимних пальто и обуви, да еще с пустым желудком, которому светит разве что глоток подслащенной воды или жалкие крохи, которые удается украсть из магазинчика на углу. Однажды Мэри поймают, и что тогда будет с Лотти?

– Хорошо, мам, – ответила она.

Лотти последовала ее примеру.

– А теперь марш спать. Сладких снов вы сегодня не заслужили – нечего было лентяйничать весь день! Вижу, пока меня не было, вы и палец о палец не ударили: дома совсем не прибрано! Скоро ко мне заглянет приятель, Стэном его звать, и не вздумайте мне мешать. Человек он хороший и может нам подсобить, если правильно себя вести. Но если он вас увидит, шансов у меня поубавится, так что не попадайтесь нам на глаза. Если я хоть одну из вас сегодня замечу, пожалеете, что встали с кровати.

Мэри торопливо повела Лотти вверх по узкой лестнице. Одна из ступенек была сломана – она покосилась и торчала так, что об нее легко можно было запнуться, если не обойти. Потом сестры потерли зубы пальцами: Мэри видела, как дети из типовых домов в нескольких улицах отсюда хвастались друзьям новыми зубными щетками, вот она и решила, что пальцами можно добиться такого же результата. Потом они умылись перед сном и взобрались на маленькую кровать, стоявшую в одной комнате с маминой койкой. Помещение разгораживала старая простыня, висевшая на веревке и прищепках.

– Ложись первая, – скомандовала Мэри. – Раз уж у мамы сегодня гость.

– Не понимаю, почему из-за этого мне приходится спать у холодной стены, – проворчала девочка, забравшись под тонкое одеяло и свернувшись калачиком, подложив кулачки под подбородок.

– Потому что я так сказала, – отрезала Мэри. Ей не хотелось раньше времени уничтожать остатки сестринской невинности.

Лотти сдвинула брови и выпятила нижнюю губу.

– Только не забирай себе одеяло! Я и так до костей промерзла!

– Не буду. – Мэри устроилась рядом спиной к спине сестренки и подтянула колени к самой груди, чтобы сохранить побольше тепла.

– Хочу спать у огня! – захныкала Лотти.

– Ш-ш-ш. – Мэри перевернулась на другой бок, обвила сестренку руками, притянула к себе, провела рукой по волосам девочки и поцеловала в мокрую от слез щечку. – Однажды мы сбежим далеко-далеко отсюда, и я буду угощать тебя булочками с кремом и горячим чаем, черным, как ночь. У тебя будет новехонькая одежда, которую никто еще не носил. И я расчешу тебе все колтуны и заплету тебе косы, как у принцессы!

– А еще что? – нетерпеливо спросила Лотти и принялась сосать палец.

– Будем кататься на великах под солнышком и останавливаться только для того, чтобы срывать и есть фрукты с деревьев, пока нам плохо не станет! Потом будем купаться в океане и качаться на волнах.

– Насчет волн не знаю! Страшновато: а вдруг они выбросят меня на песок?

– Это будут нестрашные волны, – заверила Мэри, все еще гладя сестру по голове. – Спокойные, ласковые, теплые. Они будут нести тебя бережно!

Лотти вздохнула.

– Так хочется побывать на пляже!

– Да, это настоящий рай.

Лотти приподнялась на локте.

– А ты откуда знаешь? Ты же там никогда не была!

Мэри улыбнулась.

– Я как-то видела его в книжке у бабушки с дедушкой. Ты была слишком маленькой и не помнишь, но картинка была очень красивая! Бирюзовые волны, такие мирные и беспечные!

Лотти снова легла и сунула палец в рот.

А Мэри продолжала:

– В этом раю мы с тобой будем счастливы! Только ты и я, сытые и теплые, как ломти хлеба прямиком из печи!

Внизу хлопнула дверь, и по лестнице прокатился гул голосов. Мамин смех звенел колокольчиком, прорезая ночную тишину.

Лотти нахмурилась, торопливо закрыла глаза и натянула одеяло повыше. Мэри тоже зажмурилась, правда повернувшись в другую сторону, и погрузилась в напряженное ожидание.

Она уснет, но сон не будет глубоким. Лежа на кровати, девочка представляла те самые волны, бегущие к берегу под ослепительным солнцем. Воображала, какие они на ощупь, как шумят, хватит ли ей духу зайти в воду. Она и сама не понимала, как исполнит их с сестренкой мечту, но в глубине души твердо знала, что добьется своего. Однажды она заберет Лотти отсюда, и весь этот кошмар останется позади. Они больше не вернутся и до конца своих дней будут счастливо жить рядом с бирюзовыми волнами.

Глава 3

Октябрь 1953 года

Вытянутая прямоугольная комната была уставлена несчетными рядами кроватей, заправленных белыми простынями; металлические решетки в их изголовьях возвышались черными арками над тонкими матрасами. Гарри Эванс тщательно оправил и разгладил постельное белье, чтобы на нем не осталось ни складочки, а потом распрямился, вытянул руки по швам, свел стопы вместе и вскинул голову.

У каждой кровати стояло по мальчику. Все они встали по струнке и расправили плечи, стараясь казаться как можно выше. Среди них было и несколько рослых ребят. Самый младший пошатнулся и едва не упал, но успел выправиться, пока мистер Смит не заметил.

Одна из стен в комнате была кирпичной, и в ней имелось окно – самое ближнее к Гарри. Он задержал на нем взгляд. Снаружи трепетали на ветру последние рыжие листья на старом дубе, готовые в любой миг сорваться и упасть на пестрый осенний ковер у подножия. Дождь барабанил по стеклу, а серые тучи низко зависли над влажной землей. Мальчик медленно вдохнул, и по телу пробежали мурашки. Зима была худшим временем года в детском приюте Барнардо в Баркингсайде, графство Эссекс. Ее приближение витало в морозном воздухе, который покусывал кончики ушей и щекотал колени, просачиваясь сквозь дыры в шерстяных брюках.

– А ну, марш вниз! Уж соизвольте! – скомандовал мистер Смит – или «комендант Смит», как звали его за спиной мальчишки постарше. Они шутили, что работать в приют он пришел после войны прямиком из гитлеровской армии, но Гарри понимал, что это неправда: очень уж сильным был выговор кокни у мистера Смита, к тому же национальный гимн «Боже, храни королеву» он всегда пел со слезами на глазах, потряхивая головой в такт музыке так энергично, что растрепавшиеся пряди волос прыгали по лбу.

Гарри направился следом за одним из воспитанников мимо рядов кроватей, вышел за дверь и спустился по широкой лестнице в классные комнаты, которые располагались ниже. Все мальчики были одеты одинаково: черная рубашка, застегнутая до самого подбородка, длинные черные брюки, черные поношенные ботинки. Первым в расписании стоял урок английского. Гарри ждал его с нетерпением. За окном шел дождь, так что об играх не могло быть и речи, к тому же книжки, которые мистер Уилсон, их учитель, раздал в начале семестра, оказались страсть какими интересными! У этого самого мистера Уилсона был удивительно добрый взгляд, а еще он умудрился где-то раздобыть столько книг, что всем мальчишкам в классе хватило. Учитель велел передавать прочитанные книги однокашникам, тогда у каждого будет что почитать до самого конца года.

Впервые за всю свою жизнь одиннадцатилетний Гарри читал не горстку слов за раз, а куда больше. И пускай задачка была не из простых, он старательно произносил один слог за другим, а потом незаметно оказывался в пучине истории о пиратах, кораблекрушении, каннибалах и мятежниках, написанной мистером Даниелем Дефо. От сюжета по коже бежал холодок, а оторваться от повествования было так сложно, что мальчик засиживался с книгой допоздна всякий раз, когда можно было читать при свете луны, и ложился, только заслышав шаги мистера Смита, начавшего свой обход.

Гарри нашел свое место среди рядов парт, достал книгу, зажатую под мышкой, положил на стол и уставился на обложку.

– Эй, Гарри! – Поверх раскрытой книги ему широко улыбался Дэйви Миллер. Он подмигнул и кончиком пальца пододвинул что-то ближе к центру стола. Гарри сощурился. На парте лежала рогатка. В приюте их мастерили из чего придется. Иногда получалось хорошо, иногда – не очень. Гарри нравились простые, но удобные поделки из податливого обрезка кожи и раздвоенной крепкой палки, но найти кожу было непросто. Поэтому обычно приходилось довольствоваться лоскутком ткани от старой рубашки.

Тряпичные жгуты куда хуже стреляли камнями, чем кожаные, но выбора не было. Впрочем, любви к рогаткам это нисколько не омрачало, и оба воспитанника – и Гарри, и Дэйви – неустанно искали материалы для идеального орудия. Каждый день они по многу часов прочесывали двор и сад за приютом, высматривая раздвоенную палку получше, а в любую свободную минутку в просторном здании обшаривали спальни, библиотеку, прачечную и даже кухню, если повар выходил перекурить, – охотились за самым подходящим куском ткани, кожи или веревки. Пределом мечтаний был обрывок резиновой ленты, но с тех пор как прошлый порвался, Гарри никак не мог найти новый.

Что-то больно ударило его в щеку. Гарри изумленно поднес руку к саднящей коже. Сзади раздался смешок. Мальчик обернулся и встретился взглядом с темноглазым Джейми Уайтом. Вообще-то, глаза у него были почти черные – во всяком случае, Гарри так казалось. Сейчас они превратились в две узкие щелки, а губы Джейми растянулись в широкой, дерзкой усмешке. Он шевельнулся, и каштановые кудри подпрыгнули. А потом что-то полетело в Гарри и ударило его по носу. Это был комочек бумаги, смоченный в слюне.

Гарри сердито раздул ноздри.

– Джейми, прекрати.

– Ой, Джейми, прекрати! – передразнил мальчишка, тряся головой. – Хватит!

Гарри отвернулся. Еще один бумажный снаряд ударил его в затылок. Мальчик нащупал комочек, выпутал из волос и кинул в обидчика. Джейми схватил Гарри за руку и прижал ее к парте, подался вперед и уставился на одноклассника.

– Чем-то недоволен, а, Гарри?

Гарри покачал головой, точно потерял дар речи. Весь класс тоже притих. Всякий раз, когда Джейми вот так донимал его, Гарри не знал, что ответить, и ненавидел себя за это. Казалось, в эти минуты голова перестает соображать – даже два слова в свою защиту и те связать не получалось. Все смотрели на Гарри и Джейми; ни один мальчишка не сводил взгляда с соперников, гадая, что будет дальше. Предвкушая драку. У воспитанников приюта Барнардо было не так уж много радостей: пудинг с хлебом и маслом, который изредка давали на десерт, да кулачные бои.

Рука Гарри заболела под цепкими пальцами Джейми. Он попытался высвободиться, но тщетно. Мускулистому росляку Джейми было уже четырнадцать. Поставь их бок о бок – и макушка Гарри достала бы противнику только до плеч. Лицо парня было усыпано красными прыщами, а между темными передними зубами зияла широкая дыра. Джейми нахмурился.

– Ну, что теперь делать будешь, урод безмозглый? Где мамка твоя, а? Не нужен ты ей. Скажешь, нет? Никому ты не нужен. Ты совсем один, вот и живешь тут.

У Гарри защипало глаза, к горлу подкатил ком. Нет, он не заплачет, ни за что не заплачет при Джейми! Такого позора ему не пережить!

– Ты ведь тоже тут живешь, – прошептал он.

Джейми сощурился, потом отдернул руку, запрокинул голову и расхохотался.

– Я и так знаю, что никому не нужен! И мне плевать. А вот ты и рад обманываться, хотя сам – просто ублюдок. Думаешь, мамаша за тобой вернется, хотя все знают правду: она попросту от тебя отделалась.

Гарри прижал к груди высвободившуюся руку, немного размял ее и, вскинув кулаки, набросился со всей силы на старшего обидчика. Внутри рокотала такая злоба, а в сердце пылала до того жаркая ненависть, что он и сам не заметил, как по щекам побежали слезы.

Считаные мгновения – и Джейми уже опрокинул парты и завалил Гарри. Его твердые, костистые кулаки оставили отметины на носу и скулах противника, а потом обрушились на живот. У Гарри перехватило дыхание. Он сжался в комочек, чтобы защититься от ярости Джейми, силясь восстановить дыхание. Другие воспитанники окружили их кольцом, тихо торжествуя. Никто не хотел привлекать внимание надзирателей, но все наслаждались дракой. Глаза у мальчишек так и сияли.

А слезы у Гарри продолжали течь.

И не потому что его избили. За долгие годы жизни в приюте он привык к боли. Надзиратели пороли детей при любой возможности, мальчишки постарше тоже часто задавали ему трепку. Он закалился и стал равнодушен к побоям. Но одного напоминания о том, что он ублюдок, бастард, чьи родители никогда не любили и не хотели его, было достаточно, чтобы Гарри пришел в ярость. Такие напоминания ранили, словно нож, который вонзили в сердце и проворачивают медленно-медленно, вызывая невыносимые муки. С такой болью Гарри совладать не мог, и обидчик его не щадил. Джейми любил хвастать, что родители навещают его, пишут ему, подумывают забрать домой – не то что мама Гарри, которая приезжает совсем редко, или отец, которого сам Гарри и знать не знает. Гарри цеплялся за надежду, что мама его любит. Но на задворках сознания маячил страх, он кружил, точно ворон над падалью. Почему же мама никак не едет? Почему она бросила его тут?

Кто-то из мальчиков свистнул, подавая знак, что приближается надзиратель. Если их застанут, драчунов изобьют, а то и кто-нибудь из зевак попадет под раздачу. Если повезет, в дело пустят плеть, а если нет – попросту надают тумаков. Воспитанники бросились врассыпную, торопливо расселись за маленькие деревянные парты. Джейми отскочил от Гарри и принялся с усмешкой приглаживать волосы, а потом стер с губ кровь тыльной стороной ладони, не сводя глаз со своей жертвы.

Гарри медленно поднялся, шумно вдохнул и сел за свой стол. Голова сильно кружилась. Мальчик вытер кровь из носа и разбитой губы рубашкой, поднял голову и увидел, как в класс заходит учитель, мистер Уилсон. На глаза опять навернулись слезы, но Гарри смахнул их, быстро заморгав, и набрал полные легкие холодного воздуха, от которого порой заходился кашлем ночами, до костей промерзнув под тонким одеялом.

– Доброе утро, класс. Давайте повторим словарные слова, а потом прочтем еще одну главу «Робинзона Крузо». Знаю, вам не терпится узнать, что случилось дальше! Ну что, согласны?

В присутствии учителя Джейми не смел стрелять бумажными шариками: пускай мистер Уилсон и был самым добрым из всех надзирателей, шалостей и непослушания он не терпел. Но Гарри знал, что скоро его снова начнут донимать, это лишь вопрос времени. Он не понимал, чем так провинился перед Джейми, что тот не дает ему спуску, вот только это началось с самого первого дня, когда мама оставила Гарри у ворот приюта, пообещав вернуться, как только сможет. Тогда она ушла, не обращая внимания на его плач, а он звал ее, пряча лицо от дождя, капли которого стекали по щекам, смешиваясь со слезами. Тогда Гарри было всего три. Сколько же времени прошло… Другую жизнь уже и представить было сложно. Но прошлое возвращалось к нему во сне и приносило с собой тоску, от которой потом днями напролет щемило в груди.

Мысли Гарри бродили далеко-далеко, пока учитель выводил на доске словарные слова. Мальчик открыл ящик стола, осторожно убрал в него книгу, достал грифель и доску, чтобы выполнить задание, но из головы никак не шла мама. Когда же он снова ее увидит? Ее черты в памяти затуманились и поблекли. Со дня их прошлой встречи прошел уже не один месяц. Тогда она помахала ему, стоя у забора, и Гарри кинулся ей навстречу, вцепился в ее руки, просунутые меж стальных столбов. Они были ледяными, кожа потрескалась. Мама сильно похудела, а в темных, почти черных волнистых волосах, собранных в пучок на затылке, поблескивало несколько седых прядок. Мама не сводила с него своих карих глаз, и мальчик едва мог совладать с желанием перемахнуть через забор и заключить ее в объятия.

– Когда ты меня домой заберешь? – спросил он с колотящимся сердцем.

– Скоро, – пообещала мама. – Вот найду хорошую работу и сниму нам жилье получше. Там, где я сейчас живу, ребенку не место. Пока останься здесь, так будет лучше.

– Неправда, мама, мне здесь плохо! – пожаловался Гарри. – Забери меня с собой!

– Не могу, малыш. – Она обхватила шершавыми ладонями его лицо. – Будь умницей, хорошо?

И ушла, взмахнув подолом темно-синего пальто, из-под которого выглядывали худые ноги, обтянутые чулками. Каблуки застучали по мостовой, когда мама поспешила прочь. А Гарри еще целую вечность стоял у забора, и ему казалось, что она по-прежнему прикасается грубой рукой к его щеке и сжимает ему пальцы. Ее поцелуй еще горел у него на лбу. Горло саднило от слез, которые хотели, но не могли пролиться. Ему ведь одиннадцать – уже слишком большой, чтобы плакать. Он стоял и никак не мог уйти, пока не справился с рыданиями.

А теперь, спустя столько месяцев, он едва помнил ее черты: линию челюсти, черные ресницы, обрамлявшие карие глаза, бледную кожу, туго обтянувшую высокие скулы. Гарри прикрыл глаза на мгновение, надеясь, что мамино лицо проступит на темной изнанке век, отчетливо, будто фотография, но увидел только водоворот черного и синего, и его охватила невыносимая печаль.

В конце урока мистер Уилсон попросил у всех внимания.

– Хочу сделать объявление, которое может изменить некоторым из вас жизнь. Завтра у нас будут гости. Они расскажут о чудесном путешествии ничем не хуже странствий Робинзона Крузо! О возможности жить лучше. Больше ничего сказать не могу, но попрошу вас завтра прийти на урок с открытым сердцем. Увидимся.

Гарри поднялся, убрал грифель и доску, зажал книгу под мышкой.

– Гарри, подойди сюда, пожалуйста, – позвал мистер Уилсон, запустив пальцы в свои редкие рыжие волосы. Макушка у него облысела, но он прикрывал проплешину длинными прядями, зачесывая их набок. Он уставился на Гарри поверх очков, сползших на самый кончик носа.

– Я здесь, мистер Уилсон.

Учитель присел на краешек стола. Его тонкие губы тронула улыбка.

– Ну как, нравится тебе книга?

– Да, сэр. Она замечательная.

– Славно, рад слышать. Не забрасывай чтение, и многого в этой жизни добьешься, Гарри.

Мальчик понурился. Он понимал: ерунда это все. Ребята из его района в лучшем случае устраивались на завод по розливу напитков или нанимались к мукомолам. Если повезет, проработаешь на одном месте лет сорок, если нет – будешь собирать и продавать лохмотья на углу, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

Так складывалась жизнь у всех, кого он знал, и его самого ждала та же участь, едва он покинет ненавистные стены приюта и пойдет своей дорогой. Мальчика захлестнул стыд. Щеки запылали.

– Ты смышленый мальчик, – продолжал учитель Уилсон. – Не ставь на себе крест.

– Да, сэр, – пробормотал Гарри.

– Эти самые гости, про которых я говорил, – дай им шанс. Выслушай их завтра. Как знать, может, ровно такая возможность тебе и нужна, мой мальчик.

Гарри вскинул голову и заглянул в небесно-голубые глаза мистера Уилсона.

– Мне?

– Да, тебе.

– Нет, я должен оставаться тут и ждать маму! Она со дня на день за мной вернется, как только найдет работу. Она сама так сказала! Так что мне никак нельзя в путешествие! Вдруг мы разминемся?

Мистер Уилсон помрачнел и сдвинул брови.

– Понимаю, Гарри. И все же, прежде чем что-то решать, загляни в кабинет к мистеру Холстону. Он ждет тебя после уроков.

У Гарри екнуло сердце. Мистер Холстон, директор приюта, вызывал воспитанников вовсе не для того, чтобы сообщить добрые вести. Обычно разговоры с ним заканчивались несколькими ударами плетью по оголенному заду ученика.

Мальчик натужно сглотнул.

Мистер Уилсон сунул руку в ящик стола, достал большое красное яблоко и протянул его на ладони Гарри.

– Хочешь?

При виде фрукта живот у Гарри скрутило от голода. Он взял яблоко и спрятал поглубже в карман штанов.

– Спасибочки, сэр.

Кабинет директора был местом мрачным и уединенным. Мальчишки побаивались мистера Холстона. Прежде чем выпороть кого-нибудь из воспитанников, он всегда обращался к нему спокойным, добрым голосом. Выражение его лица менялось в зависимости от настроения: оно могло быть веселым и дружелюбным, а в следующий миг стать хмурым и жестоким – тут заранее и не поймешь, чего ждать. Директор был высоким и широкоплечим, а его узкие карие глаза, казалось, ни на ком из воспитанников не задерживались надолго – взгляд постоянно скользил, метался, мигал.

Гарри судорожно вздохнул. Сердце гулко колотилось о ребра, под мышкой по-прежнему была зажата книга. Мальчик поднял руку и постучал в дверь. Стук получился совсем тихим. Костяшки сильно замерзли, и от твердого дерева по саднящей руке прокатилась легкая боль. Никто не ответил, и Гарри опять постучал, теперь громче.

– Входите! – резко крикнул мистер Холстон.

Гарри прикусил нижнюю губу, потянул тяжелую дверь и шагнул в кабинет. Глаза не сразу привыкли к тусклому свету. Он оглядел помещение: полки с пыльными книгами, столик с фарфоровой сине-белой миской для умывания рук и кувшином, приземистый стол из темного дерева – казалось, тот сотню лет простоял на одном месте и его ни разу не двигали.

Мистер Холстон держал в пальцах ручку, замершую над стопкой бумаг.

– А, Гарри, это ты.

Гарри сглотнул.

– Меня мистер Уилсон прислал.

Директор неспешно поднялся, обогнул стол и положил ладонь Гарри на плечо. Сердце у мальчика колотилось уже у самого горла. Он судорожно пытался понять, как так вышло, что он попал в кабинет мистера Холстона, – неужели сломал что-то, не послушался взрослых, ляпнул лишнего, а сам и не помнит?

– Садись, дружок, – сердечно предложил мистер Холстон. Пожалуй, если бы Гарри удалось хоть ненадолго унять тревогу, он даже различил бы в словах директора теплоту.

Напряжение немного спало. Мальчик опустился на стул с высокой спинкой, на который кивнул директор. Мистер Холстон прислонился к столу, почти что сел на него, расположившись поближе к воспитаннику.

– Мистер Уилсон рассказал, что ты делаешь большие успехи в учебе.

– Да, сэр. Стараюсь.

– Приятно слышать. Нам важно увидеть в наших ребятах решимость оставить жизнь, полную невзгод, избежать удела родителей. Этого у тебя не отнять.

Гарри не знал, что ответить. Он привык, что начальство в приюте говорило о его родне, друзьях и соседях, оставшихся дома, так, словно те были преступниками, презренным сбродом. Эта мысль шла рефреном, как и уверения в том, что приют хочет помочь ребятам вроде Гарри выбраться из болота, в котором они родились. Вот только благая цель никак не вязалась с тоской по маме.

Он бы не раздумывая променял приют на свой родной дом. И хотя мама давным-давно бросила его у ворот, Гарри каждый день мечтал о том дне, когда они снова воссоединятся. Несколько лет назад они уже попробовали это сделать: мама неожиданно за ним приехала. Директор возражал, но ничего поделать не смог. Переполненный радостью и восторгом, во власти шквала чувств, Гарри шагал прочь от высокого и грозного здания, крепко сжимая мамину руку маленькой ладошкой. Но за несколько месяцев мама снова потеряла работу, а потом их выселили из дома, и тогда она опять собрала его и притащила в приют, как он ни плакал и ни упирался.

Мистер Холстон выжидающе молчал, но Гарри так и не проронил ни слова. Тогда директор прокашлялся.

– Я заговорил об этом потому, что тебе представился шанс шагнуть в новую жизнь.

– Мистер Уилсон рассказал, что завтра у нас будут гости, – вставил мальчик.

Директор улыбнулся, и усы у него дрогнули.

– Еще какие.

– А я ему ответил: если меня хотят куда-то забрать, я не поеду. Понимаете, я жду маму…

Мистер Холстон сделал медленный вдох.

– О ней-то я и хотел с тобой поговорить, Гарри.

Вот она, долгожданная минута! Мама уже спешит за ним! Пора собирать вещи и готовиться к отъезду.

– Увы, недавно она слегла с пневмонией.

– Ей уже легче? – Гарри забыл о том, что в присутствии директора лучше помалкивать. Раз мама заболела, ему срочно нужно туда! Он ей нужен!

Лицо мистера Холстона стало виноватым и печальным. Он сплел пальцы на животе.

– К сожалению, нет. Судя по всему, болезнь протекала стремительно. Ослабленный организм не сумел справиться с пневмонией и отразить удар. Она умерла на прошлой неделе. Мне жаль, что приходится сообщать тебе такую страшную новость, дружок. Но мать за тобой не приедет, и тебе придется смириться с этим ужасным исходом. Пришла пора строить будущее своими руками, мальчик мой.

У Гарри перехватило дыхание. Он медленно встал. Комната вокруг закружилась. Книги сперва стали огромными, а потом унеслись куда-то вдаль. Он пошатнулся и уперся в стену, чтобы не упасть.

– Мама умерла?

– Увы, да. Ты как, Гарри? Может, воды? – растерявшись, спросил директор.

Мальчик поплелся к двери.

– Скоро пройдет, не волнуйтесь, мистер Холстон. Благодарю вас, сэр.

Нет, неправда. Не может быть. Мама умерла? Он столько ждал ее, цеплялся за надежду, что их семья воссоединится, – а теперь мама уже не придет. Больше держаться не за что. У него никого нет. С отцом он ни разу не виделся. И как ни упрашивал маму рассказать о нем, она неизменно отмахивалась. Говорила только, что он и упоминания не заслуживает. Гарри с мамой всегда держались вместе, были дружной командой – одни в целом мире, без тетушек, дядюшек, кузенов, бабушек с дедушками. Только вдвоем, и когда они воссоединялись, мир становился справедливым, прекрасным, безгрешным. А когда расставались, все кругом меркло. Даже черничный пудинг и тот казался пресным от тоски.

Гарри поднялся по лестнице, минуя комнаты, где болтливые мальчишки прибирались или умывались перед ужином. Сейчас он не в силах был никого видеть. По его лицу нетрудно было догадаться, что случилась беда: скрыть это он никак не мог. Посыпались бы вопросы, и в конце концов пришлось бы ответить. А таким он делиться совсем не хотел. Слишком уж сильно саднила рана, слишком свежей она была. Это бремя ему суждено нести одному, и теперь хотелось только сжаться в комочек в каком-нибудь темном местечке и ждать, пока боль отпылает внутри.

В коридоре послышались шаги. Гарри спрятался за углом деревянного застекленного шкафа, потом приоткрыл дверцу и шмыгнул внутрь. Потертая ткань пары сотен плащей задевала его по щекам, пока он забирался поглубже и усаживался на дне шкафа, скрестив ноги. Потом Гарри достал книгу и яблоко, прислонился спиной к деревянной стенке и погрузился в чтение. Ему хотелось отвлечься, сбежать на далекий тропический остров, лишь бы свежая рана на сердце хоть немного подзатянулась.

Скоро он услышал, как мальчики спешат вниз по лестнице на ужин. А потом поднимаются обратно. В животе урчало от голода, но покидать свое убежище ради миски жидкой каши или водянистого супа с черствым хлебом не хотелось. Спина уже ныла, ноги онемели от неудобной позы, но Гарри не двигался. Он с головой ушел в битвы, распри, драму выживания.

К шкафу подошла стайка мальчишек. Гарри заерзал, недовольный тем, что его отвлекли от чтения. Уже скоро должны были просигналить отбой, и стоило бы ему объявиться, а не то дежурный по спальне заявит о пропаже. Он выглянул в замочную скважину. Три маленьких мальчика делили апельсин неподалеку от шкафа. В приюте апельсин был самой настоящей редкостью. От вида фрукта у Гарри потекли слюнки. И где они его раздобыли?

С мальчишками был и Дэйви. Он выглядывал из-за балюстрады – следил, чтобы никто не заприметил добычу, а остальные пока лопали свою долю. Потом Дэйви взял то, что ему причиталось, закинул в рот кусок апельсина и начал жевать – щеки так и заходили ходуном.

По лестнице пронеслось громкое эхо быстрых шагов. Ребята вжались в шкаф: они не успели придумать, куда спрятаться, слишком уж быстро разворачивались события. Рты мальчишек были набиты апельсиновыми дольками.

– Что тут творится? – скрипучим голосом спросил здешний подсобный рабочий Билл Свон, с трудом преодолевая последние ступеньки.

Никто ему не ответил. Мальчишки прекратили жевать, надеясь скрыть улики, но щеки у них все равно раздулись.

Дэйви сглотнул и залился краской.

– Мы ко сну готовимся, сэр.

Билл уставился на них, уперев шишковатые, натруженные руки в худые бедра. Глаза у него пылали, как угольки, под козырьком кепки, отбрасывающим тень на лицо, словно высеченное из камня.

– Ко сну? Тоже мне, нашли дурака. Я видел, что вы тут что-то уплетаете. А ну, отдавайте, пока я директора не позвал.

Двое мальчишек тревожно переступили с ноги на ногу. Дэйви скрестил руки на груди.

– Не можем.

– Почему это?

– Мы всё съели, – ответил Дэйви.

Билл ощерился.

– Ах ты маленький поганец. Пойдем-ка, дружок, кого-то заждалась порка. – Он схватил мальчика за руку и грубо потащил к лестнице.

Сердце бешено стучало у Гарри под ребрами. Он не мог спокойно смотреть, как Билл уводит Дэйви. За долгие годы он не раз видел, чем заканчивается порка Билла для маленьких мальчиков. Вернувшись после нее, они без сил падали на кровать и часами напролет плакали в подушку, пока все спали. А потом рассказывали, что Билл не знает удержу. О его жестокости ходили легенды.

Спрятав книгу за пояс, Гарри выбрался из шкафа.

– Это все я. Я принес апельсин. Нашел его на кухне и со всеми поделился. Ребята не знали, где я его раздобыл.

Мальчишки так и ахнули. Дэйви побледнел как полотно и захлопал ресницами. Билл оттолкнул его и накинулся на Гарри.

– Что ж, так тому и быть, раз уж ты настаиваешь. За мной, паршивец сопливый.

Запинаясь, Гарри поплелся за рабочим, бросив взгляд на Дэйви. Тот изумленно покачал головой. Внутри у Гарри все сжалось от страха. Он понимал, что его ждет, но пути назад не было. Он вскинул подбородок и вырвал руку из пальцев Билла. Тот гневно обернулся к мальчику; в уголках его рта блестела слюна. Рабочий замахнулся было для удара, но Гарри сам пошел за ним, не опуская головы. Билл нахмурился, а потом все же прошествовал вниз, в подвал, где хранились его инструменты и материалы. Гарри не отставал ни на шаг.

Глава 4

Наши дни

Я морж. Кит. Кто у нас крупнее кита? Китовая акула? Не уверена, но потянуться за телефоном и забить в поисковик вопрос «кто крупнее кита?» попросту нет сил. Да я и без этого знаю, каков будет ответ: наверняка именно моя фотография появится в первой строке результатов, а под ней будет подпись: «Единственное на нашей огромной зеленой планете создание, превосходящее размерами самого кита».

Никак не получается сесть. Я лежу на диване пузом кверху, а когда пытаюсь приподняться, опрокидываюсь обратно, точно перевернутая черепаха, дрыгающая лапками. До чего же нелепо! Еще несколько месяцев назад у меня был пресс – рельефные, упругие и сильные мышцы на животе, и я могла садиться без малейшего усилия. Теперь об этом и мечтать нечего.

И приспичило же мне обосноваться в Брисбене! Тут ведь невыносимо жарко. Кажется, когда я решила поселиться в этой субтропической печи, у меня помутился рассудок, не иначе. Мало того, я себе еще и квинслендер купила: сплошные деревянные балки, высокие потолки, никакой теплоизоляции – хуже сочетания и не придумаешь, особенно если на улице ни ветерка. Все окна в доме распахнуты настежь, мухи так и роятся внутри, я липну к кожаному дивану – вот-вот сварюсь в собственном поту, – а все потому, что мы с мужем решили поддержать зеленых и не ставить кондиционер.

Еще немного ерзаю и наконец нахожу сносное положение, устроившись на боку, – так малыш хоть поменьше давит на мочевой пузырь.

– Дорогая, я дома! – трогательно объявляет Бен с порога. Это его новая привычка с тех пор, как я ушла в декрет. Он любит подшучивать надо мной: мол, посмотрите-ка на нее, ходит беременная и босая – и уверяет, что мы превратились в образцовую семейку из старомодных телешоу. Причина для таких шуток вот в чем: Бен знает, что в глубине души я всегда мечтала быть частью такой вот семьи – с мамой-домохозяйкой, которая готовит печенье и блинчики детям, слушает их рассказы о том, как прошел день, и помогает делать домашку, пока папа зарабатывает на жизнь. А вечером все собираются за столом, ужинают, шутят, смеются, чмокают друг дружку в щеку перед сном. Дети уходят к себе в спальню, а мама с папой остаются на кухне – воркуют, целуются, нежно спорят, кому мыть посуду, а кому – вытирать.

Все детство я мечтала о том, чтобы залезть в телевизор и примкнуть к милой, счастливой традиционной семейке, а все потому, что мои родители были ну совсем другими.

Не поймите меня неправильно: мама с папой старались как могли. Я знаю, что они любили меня и любят до сих пор. Вот только показывать это им сложновато. И совместное времяпровождение точно не входит в их язык любви. Няни, в которых у нас не было недостатка, и то возились со мной куда больше, чем папа или мама: именно няни окружали меня заботой и помогали выбраться из-под гор домашки, которой меня нещадно заваливали в частных школах. Родители же были вечно заняты – папа служил генконсулом в австралийском МИДе, а мама вела активную социальную жизнь и устраивала множество благотворительных мероприятий.

Бен заходит в гостиную, склоняется ко мне, целует в лоб и исчезает на кухне. Волосы у него взъерошены и растрепаны, под глазами залегли темные круги. Денек явно выдался не из легких. По поникшим плечам я вижу, что на работе мужу сегодня пришлось несладко, но он ни за что не расскажет, разве что если клещами вытягивать. Вечно все держит в себе, хоть я ему и твержу, что это вредно. Но такой он человек, и я люблю его целиком, со всеми привычками и странностями. Когда он появляется, у меня теплеет на сердце даже спустя два года после свадьбы и четыре – с начала отношений. Восторг и трепет не гаснут: до сих пор не могу поверить, что мне выпал шанс провести с Беном всю жизнь.

– Тяжелый день? – спрашиваю погромче, чтобы было слышно на кухне.

Бен угукает и возвращается с двумя высокими стаканами холодного чая со льдом. Ставит их на кофейный столик рядом с диваном, берет меня за руки, помогает сесть. Ну наконец-то. С губ у меня срывается стон облегчения.

– Спасибо! А то я уже полчаса валяюсь без сил! Как проснулась, никак встать не могу.

Бен усмехается, садится напротив меня на край столика, протягивает стакан с чаем.

– Рад, что спас тебя.

– Ты мой герой! – игриво мурлычу я и хлопаю ресничками. На миг задумываюсь, нравлюсь ли ему сейчас, или он видит перед собой самого настоящего кита, который активно строит ему глазки. Эта мысль – словно удар под дых. Отгоняю неприятное чувство, списав его на гормоны, и улыбаюсь Бену. – Как дела на работе?

Его черные волосы стоят ежиком. Он выдавливает из себя улыбку, и в уголках темно-карих глаз залегают морщинки.

– Нормально.

Я беру его за руку и сжимаю.

– Милый…

От улыбки не осталось и следа.

– У меня сегодня в реанимации умер один пациент. Но лучше не будем это обсуждать, хорошо?

– Хорошо, – отвечаю я.

– А у тебя как день прошел?

Я отпиваю чаю и вздыхаю.

– У меня столько планов было на декретный отпуск. Сам посуди, я ведь уже полтора месяца не работаю, но толком ничего не сделала, кошмар какой!

Бен отхлебывает добрую половину стакана, ставит его на стол.

– Солнышко, не будь к себе так строга. Твоя единственная обязанность сейчас – заботиться о себе и маленьком Арахисе.

Мы дали малышу такое прозвище, потому что на первом УЗИ он был точь-в-точь как крохотный подвижный орешек с пульсом.

– Да, знаю… Я тут запеканку на ужин приготовила – сделала побольше, чтобы бабулю угостить. Наверное, заскочу к ней, пока ты пойдешь в душ. А потом поедим вместе.

– Прекрасный план. Сегодня как раз матч, так что я даже рад, что мы останемся дома и отдохнем.

– Сейчас я только и могу, что отдыхать дома! Уже в восемь вечера в сон клонит.

– Замечательно, как раз в это время игра и начнется, – уточняет Бен и подмигивает.

– Ох уж этот твой пятничный футбол! – восклицаю я со смехом. – И что ты вообще в нем нашел? Ты же из Японии!

Бен пожимает плечами. Глаза у него поблескивают.

– Я же скоро гражданство получу. Надо ассимилироваться, а я подхожу к процессу очень ответственно! – Он целует меня и со вздохом откидывается на спинку дивана. Устал – по голосу слышно.

– Что ж, ладно, можешь сегодня променять меня, свою любящую жену, на матч. Думаю, переживу. Повезло тебе, что ты такой красавчик!

Бен смеется и допивает чай, потом уносит наши стаканы на кухню, а я, с трудом поднявшись, бреду следом.

– Ты же сегодня была у врача, да? – уточняет муж, ставя стаканы в посудомойку.

– Ага, утром. – Я медленно набираю воздух в легкие. – Говорят, если роды не начнутся в ближайшее время, придется их стимулировать.

– Зачем? – спрашивает Бен. Он прислоняется спиной к кухонному диванчику и притягивает меня к себе. Мой огромный живот вздымается меж нами, точно стена, и мне никак не уткнуться носом мужу в шею, в излюбленное местечко пониже подбородка.

– У меня диабет беременных. Лучше не тянуть до даты родов.

Бен жмет плечами.

– Понял. Держи меня в курсе. – В нем на мгновение просыпается врач, заместив собой мужа и будущего папу. Но я к такому уже привыкла. Когда Бена охватывает тревога, он часто переключается в режим доктора, чтобы совладать с эмоциями. Наверное, я и сама такая же. Я не анестезиолог, в отличие от него, а врач общей практики, но у меня тоже есть тот самый «врачебный тон».

Целую Бена в губы, наслаждаясь его нежностью. Как же не хочется уходить!

– Мне пора, но я скоро вернусь!

Снимаю форму с запеканкой с края плиты, где она охлаждалась, заворачиваю в полотенце и иду на улицу. По дороге останавливаюсь у входа в детскую – комнатку, куда переберется малыш через несколько месяцев после рождения, когда уже перестанет спать в плетеной колыбельке у моей кровати. Детская выкрашена в нежно-голубой. В углу стоят белая детская кроватка и пеленальный столик того же цвета, а по стене расклеены милые картинки с животными. Я представляю, как буду менять сыночку подгузник, как он заворкует и засмеется при виде наклеек, и к горлу подкатывает ком. Настоящий домашний рай, каким я его представляла чуть ли не всю жизнь. У меня скоро появится семья, о которой я грезила с детства.

Прохожу вперевалку мимо домашнего кабинета, замечаю у стола сумку с медицинскими принадлежностями, и внутри вспыхивает чувство вины.

«Надо работать. А не растрачивать время попусту».

Мысль призрачна и мимолетна. Да и не моя она вовсе: это папин голос разливается в сознании. Он часто звучит у меня в голове, подгоняет, подталкивает вперед. Требует, чтобы я стремилась к совершенству и не жертвовала всем ради материнства. Это самое слово – материнство – он произносит насмешливо. Странное дело: уж я-то знаю, как отец любит и уважает мою мать. И все же почему-то не желает мне свободной жизни. Так прямым текстом и сказал мне. Я в ответ заверила, что не собираюсь просиживать дни напролет в гольф-клубах, попивая вино, или организовывать благотворительные балы, но его это не успокоило. Он вечно твердит, что надо работать. Надо работать. Надо работать.

Зачем?

Я часто задаю ему этот вопрос, но он не отвечает. Только повторяет, что нельзя впустую проматывать талант, дарованный свыше. И кем же? Этот вопрос срывается у меня с губ следующим. Но и на него не находится ответа: папа не верит в Бога, как верю я, а значит, не может объяснить, откуда у меня этот самый талант, который пропадет зря, если я не буду работать.

Причудливые хитросплетения папиных убеждений, кажется, вьются вокруг идеи о том, что ценность человека заключается лишь в его достижениях. А я вот думаю иначе. Во всяком случае, почти всегда. Исключение – такие дни, как сегодня, когда папин голос в голове звучит особенно громко. В остальном же я твердо знаю, чего хочу от жизни: любви и семьи. Карьера тоже важна, и я охотно займусь ею, когда буду готова вернуться к работе. Но она не определяет моей сути.

Я очень хочу собственную семью, и чтобы папа навел мосты над пропастью, отделившей его от бабули с дедулей. Не знаю, откуда взялось напряжение между ними, но оно всегда рядом, как холодный и молчаливый страж. Папа жалуется на родителей и на свое детство, но, если честно, трудно поверить, что они обходились с ним плохо – ведь таких замечательных дедушку с бабушкой, как у меня, еще поискать. Может, он преувеличивает, а может, в этой истории есть детали, которые от меня скрыли.

Еду к бабуле. Сначала бок будто молнией прошибает, потом Арахис прицельно пинает мочевой пузырь. Первым делом заскочу в уборную, когда доберусь до места. Морщась от боли, сворачиваю на подъездную дорогу. Машина подскакивает на бордюре. Я ставлю ее рядом с бабулиным универсалом «холден-коммодор». На его заднем бампере краснеют пятна ржавчины. Из машины я выхожу вся потная, хотя в салоне довольно прохладно.

Прохожу с запеканкой в руках вдоль одной из стен дома и переступаю порог у черного хода – эту дверь бабуля никогда не запирает. Коридор ведет прямиком на кухню, куда мне и нужно и где бабуля всегда проводит дневные часы. Вот только сейчас за столиком ее почему-то нет. Убираю запеканку в холодильник и отправляюсь на поиски, заскочив по пути в туалет. Бабуля обнаруживается в спальне. Сперва я вижу только ее ноги – они торчат из-за кровати. Сердце екает в груди. Судорожно хватаю ртом воздух.

– Бабуль! – Падаю на колени рядом с ней.

Она в сознании и улыбается мне. Улыбка слабая и кривая, но от облегчения голова у меня так и идет кругом. Щеки у бабули мокрые от слез, глаза тоже блестят.

– Не волнуйся, солнышко. Что-то с лодыжкой, не могу встать.

Она обхватывает меня за плечи, а я как могу приподнимаю и тяну ее, и наконец удается посадить ее на пол у кровати. Сомневаюсь, хватит ли мне сил уложить бабулю на матрас, и тогда, будто прочитав мои мысли, она говорит:

– Не поднимай меня. Еще себе навредишь, милая.

– Я вызову скорую, – говорю я, с трудом вставая.

– Ни к чему их беспокоить. Думаю, обычное растяжение, пустяки. С минуты на минуту пройдет.

– Нет уж, пусть лучше тебя осмотрят как следует. Ты ведь живешь одна! А вдруг опять свалишься?

Она приподнимает бровь и кивает в знак согласия. Набираю три ноля[6], сообщаю оператору, что задняя дверь открыта. Потом звоню Бену, но натыкаюсь на автоответчик. Или муж в душе, или опять уснул перед телевизором. А потом начинается ожидание. Я сижу на кровати, а бабуля – у моих ног, закрыв глаза. Я глажу ее по голове.

– Расскажи хоть, что случилось, – прошу я.

Бабуля сглатывает.

– Я зашла в комнату, а краешек ковра то ли загнулся, то ли еще что. Я споткнулась и упала. А когда попыталась встать, нога так заболела, что я попросту не смогла. Хорошо, что ты именно сейчас заехала! Кто знает, сколько бы я еще так пролежала.

Ее справедливое замечание – точно удар ножом в грудь. Все так и есть. Именно этого я страшно боюсь с тех самых пор, когда дедуля перебрался в дом престарелых. Если с бабулей что-то случится, как я узнаю? За ней никто не присматривает, она наотрез отказывается переехать к мужу, «в то самое место». Остается только заглядывать к ней почаще, но навещать ее каждый день я не могу, а стоит только представить, как бабушка целую ночь лежит на полу совсем одна, мучаясь от страшной боли, и все внутри сжимается.

Бабуля подносит руку к моей щеке и касается кожи. Рука сжата в кулак, и внутри что-то есть. Беру ее за запястье и любопытно щурюсь.

– Что это у тебя тут, бабуль?

Из пальцев выпадает фотография. Та самая, с худыми, озябшими ребятишками. Именно ее я показывала дедуле, а потом вернула на место. Именно о ней бабуля ничего не пожелала мне рассказать. В уголках ее глаз собираются слезы. Я разглаживаю снимок и поднимаю, чтобы ей показать.

– Почему ты его прятала? Кто на нем изображен, бабуль?

Слезы уже бегут по морщинистым щекам, глаза покраснели, в носу захлюпало.

– Шарли, – шепчет бабуля, достает платок из рукава и вытирает нос.

– Хочешь поговорить с тетей Шарли? – спрашиваю я. Шарлотта приходится ей младшей сестрой, а мне – двоюродной бабушкой. Мы с ней уже около года не виделись, но я знаю, что с бабулей они близки. Каждый день перезваниваются, и стоит бабуле услышать Шарлоттин голос, как все лицо у нее светлеет, будто сквозь мрачную тучу после дождя наконец пробивается солнечный луч.

– Шарли… – повторяет бабуля и начинает рыдать.

Телефон у меня в кармане. Я достаю его и набираю тетин номер. Шарли отвечает после второго гудка.

– Миа, радость моя, как дела? – дружелюбно спрашивает она звонким голосом, который так нравится людям. – Повезло тебе! Я обычно не слышу, как эта штука трезвонит, но сейчас вот как раз пасьянс в телефоне раскладывала, а тут вдруг ты проявилась. Ну что за чудо!

– Привет, тетя Шарли, рада слышать твой голос. У нас тут беда: бабуля упала и повредила лодыжку.

– Господи боже, надеюсь, не сильно?

Качаю головой, пускай тетя меня и не видит.

– Думаю, нет. Но мы все равно ждем скорую. Бабуля постоянно про тебя спрашивает и какая-то вся расстроенная.

Шарлотта вздыхает.

– Вылетаю ближайшим рейсом. Скажи ей, что я скоро буду.

– Спасибо, – благодарю я, и к горлу опять подкатывает ком. Я у родителей единственный ребенок, но всегда мечтала о такой сестре, как Шарлотта. Она так и не вышла замуж, но ее семья – это мы, как она часто говорит. Так что, по сути, у меня сразу две бабушки по папиной линии. Внешне они очень похожи, но в остальном – как небо и земля.

Протягиваю телефон бабуле. Они с сестрой обмениваются несколькими фразами, и ба начинает плакать еще горше. Я забираю мобильный, наклоняюсь к ней и обнимаю, пускай нам и мешает мой огромный живот.

А когда отстраняюсь, глажу ее по щеке и спрашиваю:

– Бабуль, что такое? Нога болит или ты просто по Шарлотте соскучилась?

Ба зажмуривается, но слезы струятся даже сквозь сомкнутые веки.

Теперь и я начинаю рыдать. Ничего не могу с собой поделать. Кажется, я впервые вижу бабулины слезы, и это зрелище потрясает меня до глубины души. Шумно вдыхаю, стараясь унять всхлипы. Горло сжимается.

Бабуля смотрит на меня. Взгляд у нее остекленевший, словно она меня вовсе не видит.

– Когда-то я убила человека.

Из легких словно бы кто-то разом выбил весь воздух. Гляжу на нее, разинув рот. Мне, наверное, послышалось? Она так тихо сказала, почти шепотом. Ну точно мне просто показалось. Не может же такого быть.

– Что? – спрашиваю.

Бабуля вдыхает и выдыхает – медленно и мерно, – и поток слез потихоньку иссякает.

– Я убила человека. Об этом знают только твой дедушка и Шарлотта; за долгие годы я больше ни одной живой душе не проговорилась. Но больше молчать не могу. То, что я сделала, не дает мне покоя. Я должна сбросить с плеч это страшное бремя. – Бабуля снова прерывисто вздыхает, прижимается к кровати спиной, смотрит в потолок.

Не знаю, что сказать, что сделать. Поэтому просто сижу в молчании, опустив ладонь ей на плечо и подыскивая слова, которые сейчас имели бы хоть какой-то смысл.

На улице раздается вой сирены, и к дверям подкатывает машина скорой помощи. Слышу, как бригада обходит дом. Отпускаю бабулину руку, встаю, последний раз смотрю на ее лицо, обращенное к потолку, и спешу встретить врачей.

Глава 5

Октябрь 1953 года

Колкий воздух так и норовил просочиться в нос и рот сквозь поношенный влажный шарф, от которого жгло раздраженную кожу. Мэри шмыгнула и поглубже зарылась лицом в промокшую ткань. Она спешила по улице в сторону дома, сжимая в кулаке несколько лишних талонов на сласти, которые ей отдала миссис Уотсэми в благодарность за помощь с покупками. Эта пожилая женщина жила неподалеку и попросила Мэри донести продукты до своего дома и поднять на третий этаж, после чего с широкой улыбкой наградила девочку талонами.

Лишние талоны доставались Мэри нечасто, хоть она и старалась найти какую-нибудь работенку по соседству. Миссис Уотсэми – запомнить ее настоящую фамилию у Мэри не получалась, уж очень сложна, просто язык сломаешь, – уговорила сестер остаться на чай. С заметным акцентом она предложила девочкам кусочек мягкого и сладкого пирога, вроде бы промазанного кремом и медом.

Никогда прежде Мэри не пробовала такой вкуснятины, если не считать ириски, которой она полакомилась у бабули много лет назад, когда гостила у нее. Девочка перекатывала во рту остатки пирога, и сосочки на языке ликовали от сладости, с которой так не хотелось прощаться.

– А что это мы такое сейчас ели? – спросила Лотти. Дыхание у нее сбилось, она торопливо шагала рядом с сестрой, боясь отстать.

– Не знаю, но постараюсь теперь каждый день захаживать к миссис Уотсэми и узнавать, нужна ли ей помощь. Может, нам еще кусочек перепадет – или талоны!

Лотти одобрительно кивнула. Ее светлые кудряшки подпрыгнули.

Мэри посерьезнела.

– Где твоя теплая шапка? Ох, мне мама устроит, если опять заболеешь.

Лотти закашлялась, прикрыв рот ладонью, и вытерла раскрасневшийся нос тыльной стороной руки.

– Наверное, дома. Не знаю. Я ее не нашла.

– Да ты, поди, и не искала. – Мэри с негодованием покачала головой. Мало что так выводило ее из себя, как нелюбовь Лотти к тщательным поискам. Разок посмотрит вокруг – и уже говорит, что найти не может. Разумеется, всякий раз, когда за дело принималась Мэри, нужная вещь отыскивалась мгновенно.

– Нет, искала, честное слово!

– Забудь. У нас сейчас есть забота посерьезнее. Мы ничего не нашли на ужин, даже талоны и те на сласти. Мама будет в гневе.

Лотти притихла и прикусила нижнюю губу.

Мэри сосредоточилась на плане действий. Подходило время чаепития. Мама ждала их дома. До ужина еще несколько часов; можно изловчиться и что-то найти. Мама ненавидела есть хлеб и за чаем, и на ужин. Но с тех пор как ее уволили, другой еды в доме не водилось. Может, удастся что-нибудь выменять на талоны?

Мэри взяла Лотти за холодную ладошку, сжав пальцы покрепче, чтобы ее согреть, и потянула за собой по улице. Вскоре они зашли в кондитерскую «Мэйнардс». Неподалеку от прилавка Мэри сбавила шаг и нервно сглотнула – уж очень пристально на нее смотрел продавец сквозь круглые линзы очков.

– Чем могу помочь? – спросил он.

Мэри показала талоны.

– Немного конфет, пожалуйста.

Продавец поглядел на бумажки и со вздохом забрал их. А потом посмотрел на сестер и вдруг улыбнулся. Его взгляд потеплел.

– Солнышко, выбирай, что хочешь. Вот только конфеты по талонам уже не выдают. Ты что, не слышала? Месяц назад объявили. Эпоха экономии прошла. Времена меняются. Чудесно, правда же?

Мэри обвела магазинчик взглядом. На стенах висели длинные полки, уставленные бесчисленными рядами стеклянных баночек со сластями самых разных цветов. При виде лакричных палочек, черных жевательных конфеток в бумажной обертке и многообразия других лакомств – витых розовато-синих леденцов, пестрых бус из круглых твердых конфеток, разноцветных сахарных сердечек с надписями, бутылочек с шербетом и сливочных тянучек (Мэри их обожала) – рот наполнился слюной, а желудок скрутило судорогой. Впрочем, «обожала» – это сильно сказано, ведь остальные сласти она никогда не пробовала, но вот тянучкой ее разок угостили: так старушка миссис Уотсэми поблагодарила ее в тот день, когда зажигалка сломалась и девочка помогла ей растопить печь. Мэри все утро катала во рту конфетку, надеясь, что та никогда не растает, а от нежного привкуса сливочного масла все тело охватывало блаженство.

– Хочу круглый леденец! – воскликнула Лотти, отвлекая сестру от мечтаний.

Мэри медленно вдохнула.

– Почем один леденец? – спросила она.

– Фартинг за штуку, – ответил продавец и оперся локтем о прилавок. – Или четыре за пенни. Вот только в долг я вашей маме ничего не продам. Она мне уже полгода не платит. Поэтому деньги вперед, девочки.

Было не так уж и важно, сколько стоят сласти – хоть фунт, хоть пенни, – у Мэри с Лотти не водилось ни монетки. Мэри понадеялась, что получится записать конфеты в счет долга, но теперь придется возвращаться домой с пустыми руками.

– Наверное, миссис Уотсэми не знала про талончики, – тихо сказала она Лотти. – А мама давно не платила продавцу.

Лотти снова утерла нос тыльной стороной ладони.

– Получается, не будет леденца?

Мэри вздохнула, с тоской посмотрела на банку с малиновым драже у края прилавка и развернулась:

– Пойдем. – Она быстро вышла из магазина, и Лотти неохотно поплелась следом.

– Есть хочу, – жалобно протянула она.

Мэри сощурилась.

– Плохо дело. У нас ни пенни, ни даже фартинга. Пойдем домой, пока мама не устала нас ждать и не разозлилась.

Девочка поспешила мимо кинотеатра, сошла с тротуара и перебежала на другую сторону улицы перед самым трамваем. Водитель протестующе засигналил, и сестры заскочили на тротуар. Мимо прошли две женщины. Они покуривали сигареты и толкали перед собой коляски с румяными младенцами в шерстяных шапочках, закутанными в одеяла. Потом на велосипеде проехала еще одна женщина, выпрямив спину. К багажнику была прилажена черная кожаная сумка – должно быть, довольно увесистая. Волосы женщины были обвязаны платком.

Сестры прошли мимо прилавка с фруктами. На нем возвышалась целая гора яблок, и Мэри боролась с желанием стащить парочку, пока не оглянулась: продавец внимательно наблюдал за ней с деревянного стула и с газетой в руках. Меж его тонких губ подрагивала сигарета. Мэри только пожала плечами и, бросив последний взгляд на яблоки, продолжила путь.

По улице промчались трое ребят на самокатах. Колеса застучали по растрескавшейся мостовой. У одного из мальчишек во рту торчала лакричная палочка. Он втянул пухлые щеки, чтобы ее удержать, а руками крепко сжимал руль.

– Не хочу домой! – захныкала Лотти и встала как вкопанная.

Тут и Мэри пришлось сбавить темп. С тяжело колотящимся сердцем она посмотрела на сестру:

– Лотти, давай без фокусов. Ты же знаешь, нам надо домой. И так уже на чай опоздали. Мама мне это с рук не спустит.

– Мне там плохо! – Лотти вырвала ладонь из пальцев Мэри и скрестила руки на груди. На щеках у нее не было и тени румянца. Глаза потускнели, худенькая фигурка, казалось, стала еще более хрупкой.

Мэри отчаянно хотелось сделать что-нибудь – что угодно, – лишь бы их жизнь изменилась. Если бы можно было сбежать за город! Она представляла, что там ждет изобильная пища, теплая трава, на которой можно валяться, деревья, по которым они с сестрой будут лазать, и ласковые лошадки. Мэри мечтала, как они будут сидеть, прижавшись спинами к стволам деревьев, и откусывать огромные куски от яблок, таких красных и блестящих, что можно разглядеть в их кожуре собственное отражение. А вскоре Лотти станет такой же кругленькой, как эти яблочки, и щеки снова зацветут румянцем. За городом они будут счастливы. Может, и впрямь стоит рискнуть – или сбежать к бабушке с дедушкой. Мэри не помнила, где они живут, но не сомневалась, что получится разузнать подробности у мамы. Надо расспросить ее поближе к ночи, когда та выпьет с полбутылки виски, но еще не успеет слишком захмелеть.

Мэри обвила сестру руками и крепко прижала к себе.

– Не волнуйся, я что-нибудь придумаю и вытащу нас отсюда. Сама эту дыру терпеть не могу.

Она никак не могла признаться сестре в том, что ей страшно. Что она не знает, куда им податься и как жить после побега. Здесь скверно, но зато ей известны все улочки и лица в окру́ге и она умеет выживать в этом городе. А если они окажутся в новых местах, сумеет ли она позаботиться о них обеих?

У самой двери сестры остановились и прислушались. Ни единый звук не выдавал маминого настроения. Девочки сбросили обувь в прихожей и на цыпочках прокрались в отсыревшую гостиную. Мама не стала раздвигать шторы, висящие на единственном узком окне, поэтому комната тонула в полумраке. Мать сидела не в своем любимом потертом кресле, а на ящике из-под апельсинов. Это первым делом бросилось Мэри в глаза, ведь мама эти ящики терпеть не могла. Говорила, что от них на ляжках остаются полоски.

Потом девочка заметила двух женщин: одна сидела в мамином кресле, вторая стояла позади мамы. Обе держали облупившиеся кружки с чаем, оттопырив мизинцы. Дамы были элегантно одеты: на той, что сидела, скрестив длинные полные ноги, были черная юбка-карандаш и голубая блузка, вторая носила платье чуть ниже колена, красное в белый горошек. Она посмотрела на Мэри сквозь стекла больших круглых очков.

– Вот вы где. – Мама вскочила и принялась разглаживают юбку, точно хотела убрать все складочки до единой. Щеки у нее порозовели, а от тона у Мэри по спине пробежал холодок: так мама всегда говорила в присутствии важных гостей.

– Прости, мам. Мы не уследили за временем. – Мэри была настороже. Она встала перед Лотти, заслонив ее, и старалась разгадать мамино настроение. Мама натянуто улыбнулась, давая понять, что в присутствии гостей надо вести себя чинно. Мэри тихо вздохнула.

– Нестрашно. С вами тут хотят познакомиться две дамы. Идите-ка сюда, идите… – Мать поманила дочерей.

Мэри нерешительно двинулась вперед, потянув за собой Лотти. Та жалась к сестре и пряталась у нее за спиной, пока мама не поставила их рядом друг с другом.

– Обе сильные и здоровые, как видите, – отметила мама.

У Мэри голова шла кругом от мыслей. Что бы там ни задумала мама, девочке это не нравилось. Казалось, она породистый ягненок, которого показывают покупателям, прежде чем отвести на бойню.

Мэри скрестила руки на груди.

– А в чем вообще дело?

– За языком следи, – шикнула на нее мама и злобно сверкнула глазами, но тут же опять натянула улыбку. – Наши гостьи пришли обсудить кое-какую возможность. Я вам про них рассказывала, помните?

Дама, стоявшая за маминым ящиком, поставила кружку в раковину и взглянула на девочек, слегка склонившись, словно стараясь оказаться с ними вровень. В глазах у нее мерцали огоньки.

– Здравствуйте, девочки! Меня зовут мисс Маргарет Тэннер, я почетный секретарь Общества Фэйрбриджа. Вы о таком слышали?

Мэри посмотрела на сестру, та ответила ей вопросительным взглядом.

– Нет, мисс, – старшая из сестер покачала головой.

Маргарет распрямилась.

– Общество Фэйрбриджа создано для того, чтобы помогать таким детям, как вы, обрести лучшую жизнь.

Лучшую жизнь? Гостья словно бы прочла мысли Мэри. Ведь ровно этого та и хотела для себя и Лотти. Но как осуществить мечту?

– Ну и ну, – только и ответила девочка. Ей не хотелось выдавать свои чувства, слишком уж явно показывать, до чего она воодушевлена. За свою жизнь она твердо усвоила главный урок: если не хочешь, чтобы над тобой брали верх, прячь собственные мысли как можно тщательнее.

– Да-да, – добавила вторая женщина, отпив чаю. – Мы предлагаем семьям вроде вашей возможность начать с чистого листа и в новой обстановке.

Мама закивала гостьям. Глаза у нее сияли.

– Что скажете, мои сладкие? Начнем с чистого листа? – спросила она.

– И что еще за новая жизнь? Где? – спросила Мэри, уронив руки вдоль тела.

– В Австралии. Слышали о такой?

– Не-а, – нахмурившись, ответила Лотти. – Это где-то рядом с океаном?

Тут Мэри почувствовала себя очень взрослой. Она-то об Австралии слышала, а вот Лотти была слишком мала, чтобы разбираться в географии. Впрочем, и познания Мэри ограничивались лишь тем, что Австралия находится очень далеко и там водятся кенгуру. Девочка давно мечтала увидеть кенгуру, но от мысли о таком долгом путешествии к горлу подкатывала тошнота.

– Верно, – ответила вторая женщина, вежливо улыбнувшись. – Вы поплывете на роскошном судне, причем бесплатно. А на месте получите бесплатное жилье, одежду, необходимое пропитание. Будете жить в школе при ферме Фэйрбридж рядом с лошадками, овцами, быками и коровами, ходить на занятия, учиться новому, играть с другими ребятишками.

– Вы хотите, чтобы мы уехали так далеко? – изумилась Мэри.

– Мы предлагаем вам билет в Австралию и шанс начать новую жизнь. Будете ездить в школу на пони в лучах солнышка, каждый день собирать апельсины, ходить на пляж, когда только пожелаете.

Лотти просияла.

– Апельсины и пони? И пляжи я тоже люблю!

– Ты на пляже не была ни разу, – вставила Мэри, закатив глаза.

Младшая надула губки:

– Мне бы там понравилось, я точно знаю!

Мисс Тэннер опустила ладонь Мэри на плечо.

– Вы сможете получить достойное образование, научитесь читать и писать, преуспеете в жизни. Это лучший вариант для таких ребятишек – внебрачных и не получающих от отца никакой помощи.

Мэри поежилась от обидных слов. Уже не в первый раз посторонние люди обращали внимание на безотцовщину в их семье. Сколько Мэри себя помнила, местные ребята дразнили ее, и она уже успела привыкнуть, но теперь, когда об отце заговорили эти красные, блестящие губы, у нее защемило в груди.

И все же идея новой жизни, словно россыпь семян, упала в почву сознания Мэри и проросла в ней, лавируя между другими мыслями, пока те наконец не увяли. Нахмурившись, девочка размышляла о представившейся возможности. Можно перебраться в другую страну и навсегда попрощаться с этой дырой. С домом ее ничего не связывало: кроме Лотти и мамы ей здесь ни до кого не было дела. И скучать она ни по кому не стала бы.

– А там тепло?

Мисс Тэннер залилась звонким, мелодичным смехом, сразу тронувшим Мэри за душу.

– Там до того жарко, что вас каждый день будет тянуть в бассейн!

– Бассейн! – воскликнула Лотти. – Ничего себе!

Рассказ о жаре Мэри понравился. Она была готова на что угодно, лишь бы согреться, вот только этого давненько не случалось.

– Люблю жару, – задумчиво произнесла она.

– Приятно слышать. Рада, что тебе интересно.

– А ты что скажешь, мам? – Мэри попыталась поймать ее взгляд. – Как тебе идея?

Мама покраснела еще сильнее.

– Замечательная, как по мне. Такой жизни я вам дать не могу, мои красавицы. Если послушать – и впрямь настоящая сказка.

– Ты ведь тоже любишь жару! – добавила Лотти и рассмеялась.

– Да, милая. Тут ты права.

– И мы уедем все вместе? – упрямо гнула свое Мэри. Она видела, как напряженно натянулась кожа на маминых щеках, как остекленели глаза, и девочке стало немного не по себе.

– Я поговорила с нашими гостьями, и они сказали, что обычно сперва отправляют ребятишек, а потом приезжает и один из родителей.

– Схема так и называется: «Один родитель», – уточнила мисс Тэннер, кивнув. – Вашу маму отвезут в Австралию следом за вами, и вы воссоединитесь.

Мэри сощурилась.

– Так ты с нами не поедешь?

– Поеду. Но не сразу, а попозже. Мне надо разобраться с делами, а вы пока плывите через океан и вступайте в новую жизнь. А потом встретимся. Так ведь будет правильнее? – Она перевела взгляд на женщин, и те кивнули.

– Верно, – добавила мисс Тэннер.

Ситуация резко переменилась. У Мэри скрутило живот – того и гляди стошнит. Она не могла понять, от волнения это или от страха, а может, по обеим причинам. Сердце стучало тяжело, гоняя кровь по телу, нервы натянулись до предела, кожу покалывало.

– А мы на корабле поплывем, да? – спросила Лотти, взяв сестру за руку.

– Да, на большущем, – подтвердила мисс Тэннер.

– Что скажешь? – спросила мама, встретившись с пристальным взглядом старшей дочери.

– Даже не знаю. Ты точно к нам приедешь? – спросила та вместо ответа.

– Конечно. Обещаю.

Когда дамы ушли, в доме воцарилась зловещая тишина. Мэри пошла кипятить воду. Они с Лотти пропустили чаепитие, и теперь их точно ждал неизбежный скандал с мамой, ведь они так и не нашли ничего на ужин. А ей-то казалось, что времени еще достаточно… Мэри прикусила нижнюю губу. Внутри волной разливалось отчаяние.

– Есть хочу, – захныкала Лотти.

Мэри строго посмотрела на сестру.

– Тсс! Мама тебя услышит, и мне тогда мало не покажется.

Лотти снова заныла, но уже тише, и стала переминаться с ноги на ногу.

– Что такое, девочки? – спросила мама, спускаясь к ним. Голос у нее был веселый, но Мэри понимала: это ненадолго.

– Прости, мам, мы ничего не нашли на ужин. Я помогла старой миссис Уотсэми донести покупки, она заплатила мне талонами на сладкое, но в «Мэйнардс» их уже не принимают, говорят, раздача закончилась. – Мэри не стала упоминать о том, что в кондитерской им больше не станут отпускать товар в долг, иначе мама разозлилась бы еще сильнее.

Мать уперла руки в бока и смерила Мэри сердитым взглядом.

– Эта старая карга вас одурачила. Вот я ей покажу…

– Мам, не надо, пожалуйста! – взмолилась Мэри. – Уверена, она и сама про талоны не знала.

Мама шумно выдохнула носом.

– Ага, как же. Но это уже неважно. Главное, что вы едете в Австралию. И жизнь вот-вот изменится к лучшему! Верно я говорю?

Сестры переглянулись.

– Пожалуй, – протянула Мэри.

– Так вот, чтобы отпраздновать удачу, я купила нам три целых яйца и немного вчерашнего хлеба. Поужинаем сэндвичами с яичницей.

Лотти заулыбалась, обнажив дыру во рту: на прошлой неделе у нее выпали два передних зуба.

– Люблю сэндвичи с яичницей!

– А кто их не любит. А теперь отойди, милая. Я сама приготовлю ужин. Пусть это будет праздничное угощение в честь отъезда.

Когда они уселись за стол, вся комната уже успела наполниться аппетитным запахом яиц, масла и поджаренного хлеба. Желудок у Мэри грозил вывернуться наизнанку, если бы она еще хоть немного помедлила с ужином, а глаза Лотти при виде сэндвича на тарелке едва не выскочили из орбит от восторга.

Яркий горячий желток растекся по толстым кускам белого хлеба. Мэри облизнулась, делая вид, что слушает молитву, которую читала мама. Потом поднесла сэндвич ко рту и откусила. Яичный вкус тут же обволок ей язык, масло потекло по подбородку. Девочка закрыла глаза, наслаждаясь моментом.

Мама тоже откусила кусок и заговорила с набитым ртом:

– Понимаю, путешествие вас пугает, но впереди ждет лучшая жизнь. Не знаю, когда у меня отыщется работа, а вы тощие, как крохотные крольчата. Да и Стэн говорит, что мы все от этого выиграем.

У Мэри екнуло сердце.

– Стэн?

Мама моргнула.

– Да, он тоже считает, что это прекрасный вариант. Я смогу съехаться с ним, найти работу, подкопить деньжат – ну, на поездку к вам и все такое. А потом мы к вам присоединимся.

– Ты хочешь съехаться со Стэном? – переспросила Мэри. В горле встал ком.

– Спрашиваешь. Не собираюсь оставаться в этой дыре одна, когда вы уедете! Стэн говорит, что мы можем жить как семья. Мы все только выиграем. Вот увидите.

Мэри проглотила кусок хлеба с яйцом, но он едва не застрял в глотке. Вкус стал пресным, желток неприятно сгустился на языке. Мама просто хочет от них избавиться, чтобы не мешали начать все заново со Стэном. Неудивительно: она же привыкла думать только о себе. И все равно новость больно ранила Мэри. Ей в сердце словно нож всадили.

Она дотянулась до руки Лотти и стиснула ее под столом. Сестра, казалось, не обращала внимания на беседу, которая разворачивалась за столом, – она старательно слизывала полоску липкого желтка с тарелки.

– Хорошо, мам. Поплывем на корабле и будем готовиться к твоему приезду.

А ведь мать не приедет. Мэри это понимала. Ее душа ожесточилась еще сильнее – так случалось всякий раз, когда мама нарушала собственное слово. Вскинув голову, девочка погрузилась в мысли о предстоящем путешествии. Да, мама солгала им с сестренкой, но в одном не слукавила: ее дочерям и впрямь представился шанс шагнуть в новую жизнь. Пускай и без матери, пускай им придется самим о себе заботиться, неважно. Мэри ведь всю жизнь приглядывает за Лотти – справится и теперь. А еще их каждый день будут радовать пони, солнце, апельсины, и они смогут купаться в бескрайнем голубом океане, когда пожелают!

Глава 6

Октябрь 1953 года

Гарри поморщился и перевернулся на спину. Ноги еще горели и ныли после порки, которую ему устроил Билл, но эта боль не шла ни в какое сравнение с той, что терзала сердце. Мальчик никак не мог уснуть и все смотрел в потолок, заново переживая страшную новость. Мамы больше нет, он остался совсем один в этом мире. Она уже никогда не приедет за ним, не прижмет к себе, ничего не уладит. Горло Гарри сдавило всхлипом, но он сдержал его и огляделся в надежде, что все мальчики спят и никто ничего не заметил.

Он пока не мог поделиться своим горем ни с кем, даже с Дэйви. Слишком уж свежей и болезненной была рана. К тому же, увидь Джейми слезы в глазах Гарри, он не упустил бы шанса для новой атаки, а уж это сейчас точно ни к чему. Гарри хотелось одного: вырыть яму, спрятаться в ней и исчезнуть. Вот только это невозможно. Придется спуститься к завтраку, не то опять угодит в передрягу.

В столовой Гарри высмотрел местечко по соседству с Дэйви и поставил рядом с ним миску с кашей и тарелку с тостами. Кто-то из старших прочел молитву, и все как один накинулись на кашу. По утрам Гарри всегда донимал страшный голод – в остальное время недоедание еще можно было терпеть. А перед завтраком желудок словно бы превращался в огромную пустую пещеру, ждущую, когда же ее заполнят. Каша была чуть теплая, и коричневого сахара в нее добавили маловато, но для того, чтобы набить живот и согреться после спуска по холодной лестнице, этого оказалось достаточно.

– Все хорошо? – спросил Дэйви, откусив изрядный кусок от тоста, намазанного маслом и вареньем.

Гарри пожал плечами, но ничего не ответил.

Дэйви перестал жевать и обвел друга внимательным взглядом, вскинув бровь.

– Что стряслось?

Одного этого вопроса хватило, чтобы на глаза Гарри навернулись слезы. Он уставился на свою порцию каши, боясь проронить хоть слово – а вдруг совсем расклеится? Он уже слишком взрослый, чтобы плакать, особенно на виду у других мальчишек. Такого позора ему не пережить.

Дэйви, кажется, почувствовал смятение товарища и резко втянул носом воздух.

– Ладно, позже обсудим.

Гарри кивнул и вернулся к еде.

– А ты еще что-нибудь слышал об этой загадочной встрече, которая скоро начнется? – спросил Дэйви.

– Что еще за встреча?

– Ну, та, про которую говорил мистер Уилсон. Ее устраивают после завтрака.

Гарри сглотнул.

– Это кто тебе сказал?

Дэйви закатил глаза.

– Джейми.

– Пока своими глазами не увижу, не поверю. Я вообще про нее забыл.

– А я нет. Если нам и впрямь предложат уехать отсюда, я соглашусь – уже решил. А ты?

Столько всего случилось после того урока у мистера Уилсона, что Гарри не успел подумать о новой возможности. Но теперь ему вдруг стало все равно. Оставаться, ехать – какая разница? И совершенно неважно, что с ним будет дальше.

– Если ты поедешь, я тоже, – ответил он.

Дэйви расплылся в улыбке.

– Вот и славно!

Когда ребята доели кашу, Гарри обхватил озябшими пальцами большую керамическую кружку, полную горячего чая с молоком. Дэйви толкнул друга локтем и кивнул на дверь столовой. Билл, подсобный рабочий, вошел в столовую, заметно сутулясь под поношенным пальто. В одной руке он держал ведро, а в другой швабру. Билл проворно пересек зал и вышел в дальнюю дверь.

Дэйви выдохнул, раздув ноздри.

– Ох и попляшет он у меня однажды, тварь такая.

Гарри ничего не сказал. Он молча смотрел на дверь, за которой исчез рабочий. Ноги еще болели от порки, но он был даже рад этому. Боль напоминала о том, что он жив, отвлекала ум от новости о смерти матери. Гарри привык считать, что его отец, как и многие другие, погиб на потонувшем в грязи поле боя во Франции под конец войны с нацистами, и никто его в этом не переубеждал. Лучше верить, что родной отец сгинул в далеких краях, чем в то, что он и знаться с тобой не хочет. А теперь еще и мамы не стало. Некого больше любить и не от кого получать любовь взамен.

Мистер Холстон постучал деревянной тростью по краю стола, прервав десятки разговоров и беззаботный смех сотни мальчишек.

– Ребята, внимание!

К дальнему концу длинного стола прошли две женщины и замерли в ожидании. Одеты они были как знатные дамы, которых Гарри видел в Лондоне, когда они с мамой бывали в Кенсингтоне. Мама тогда подвизалась швеей у одной кенсингтонской леди. Гостьи приюта очень напоминали ту богачку: тоже были изысканно одеты, их румяные лица покрывал безупречный макияж, а волосы лежали блестящими волнами.

Мальчишки отложили ложки, поставили кружки с чаем и повернулись к женщинам. Одна из них, в синем платье с тонким черным поясом на широкой талии, прочистила горло и заговорила. Глаза у нее сияли, алые губы поблескивали в электрическом свете.

– Доброе утро, мальчики! – поздоровалась она. – Очень рада нашей встрече. Меня зовут мисс Маргарет Тэннер, и я пришла рассказать, какие перед вами открыты возможности.

Дальше ребята услышали о восхитительном путешествии, в которое могут отправиться все желающие. Их повезут на корабле в дальнюю страну, где они научатся фермерскому делу, будут ходить в школу, кататься на пони, греться в неиссякаемых лучах солнца, есть вкусно и досыта. Мисс Тэннер протянула мальчикам брошюры, и те стали передавать их по кругу, восторженным шепотом обсуждая глянцевые фотографии крепких, улыбчивых ребятишек.

Боль потери по-прежнему давила на Гарри, и он едва мог поднять голову. Но мысль о путешествии, достойном самого Робинзона Крузо, чьи похождения были описаны на потрепанных страницах книги, спрятанной под подушкой в спальне наверху, пробудила в нем любопытство. Гарри всегда хотелось жить за городом, вдали от приюта и его ненавистных, удушливых коридоров. Внутри забрезжила искорка волнения. Гарри переглянулся с Дэйви. Тот улыбался до ушей.

Глава 7

Наши дни

Бабуле хочется тоника с лимоном и лаймом. Не спрайта, не лимонада, а именно тоника с лимоном и лаймом. Замены не допускаются, так что я отправляюсь на охоту и спешу по больничным коридорам со всей возможной скоростью, которую только позволяют опухшие ноги.

А ведь она убила человека.

Эта мысль все крутится в голове, пока я прочесываю этаж взглядом в поисках автомата с напитками или стойки с чаем и кофе.

Она убила человека, а я пока так и не потребовала никаких подробностей, хотя призналась бабушка два дня назад. Я трусиха, спору нет. Это задокументированный факт. Ненавижу конфликты, ненавижу расстраивать окружающих. И как бы я ни любила бабулю, временами она меня пугает. Дело не в том, что от нее исходит угроза, вовсе нет. Просто под ее стальным взглядом ежатся даже сильные духом. Я сама не раз видела.

Да и потом, не уверена, хочу ли выяснять правду. Неожиданное признание поставило под угрозу мое отношение к бабуле, к семье, к собственной жизни. Эдак и в тюрьму загреметь недолго, если бабушка будет трубить о своем преступлении на каждом шагу. А вдруг это только начало? Вдруг моя милая бабуля – серийная преступница? Ничего не хочу знать. Лучше останусь во мраке неведения. Мне и здесь хорошо: тихо, спокойно, сытно.

Хочу сберечь свою наивность в первозданном виде. Простодушная вера в бабулину добродетельность – это все, что у меня есть. Что делать со злодейкой в ортопедическом фиксаторе на щиколотке, я понятия не имею.

Возможно, сейчас она исповедуется доктору и облегчит душу, а я не прочь отложить непростой разговор. Сейчас у нас другие заботы. Допрос о бабулином признании подождет.

К счастью, я хорошо ориентируюсь в больнице: за годы работы не раз тут бывала, навещая своих госпитализированных пациентов и мужа, который трудится здесь же, этажом выше. Раз уж я все равно ковыляю по зданию в поисках того самого напитка для капризной бабули, можно и в ординаторскую заглянуть: вдруг Бен там, отдыхает между операциями. Понятия не имею, какое у него сегодня расписание, но попробовать стоит.

Я соскучилась по мужу.

Последние дни мы с ним и не видимся толком: у него напряженный график, у меня – бабуля с ее сломанной лодыжкой. Я либо сижу у нее в палате, либо отсыпаюсь дома в кровати или на диване перед телевизором, прикрыв тонким пледом огромный живот.

Бен работает на износ, чтобы успеть как можно больше до родов, ведь дальше его ждет декретный отпуск на полтора месяца: муж будет помогать нам с Арахисом первое время. Жду не дождусь! Еще ни разу не было такого, чтобы мы провели вместе целых шесть недель. Скорее всего, материнство будет выжимать из меня все соки, но, может, нам с мужем все-таки удастся сесть и обсудить вопросы, на которые раньше не хватало времени, – надежды, мечты, будущее.

Хотя вообще Бен не из мечтателей: эта роль выпала мне. Правда, мечты у меня совсем не глобальные. Наоборот, довольно маленькие, но на карте моей жизни это бесконечно важные точки. Например, сидеть дома с ребенком – моя заветная мечта, навеянная собственным детством и беспощадными родительскими амбициями. Грезы о материнстве наполняют меня глубоким удовлетворением. Может, однажды мы даже отправимся всей семьей осматривать мировые достопримечательности, пробудившие во мне интерес за несколько десятилетий жизни: Эйфелеву башню, Сикстинскую капеллу, Биг-Бен, пирамиды. Мне столько всего хочется увидеть! Пусть родители и таскали меня за собой по миру, когда я была маленькой, туристических мест мы избегали. Мама с папой считали, что мы выше этого, раз уж наша семья живет и работает в Дубае, Сингапуре, Канаде и Малайзии. Я благодарна им за подобный опыт, но на свете столько интересного!

Особенно если путешествуешь не в одиночку. Хочу поехать с Беном и малышом Арахисом, когда он немного подрастет и тоже сможет по достоинству оценить красо́ты планеты. Мы сможем делиться этими воспоминаниями всю жизнь: «А помнишь, тогда, во Флоренции…» Будем вместе смеяться и пересматривать фотографии. Вот чего я так жду, вот о чем мечтаю, пока шагаю по коридорам и поднимаюсь в лифте на пятый этаж больницы Роял-Брисбен. У двери в ординаторскую останавливаюсь и делаю глубокий вдох. Дыхание сбилось от ходьбы, и чувство такое, что матка вот-вот выскочит из меня прямо на пол. Бедра болят, шея болит, стопы распухли вдвое и постоянно ноют. Если Арахис не поспешит на выход, я так долго не протяну.

Когда дыхание наконец восстанавливается, я открываю дверь и заглядываю в кабинет. Бен стоит в уголке, отведенном под маленькую кухню, мешает ложечкой что-то горячее и рассеянно смотрит в кружку, точно вовсе ее не видит.

– Бен, – зову я шепотом.

Он подскакивает, смотрит на меня и расплывается в довольной улыбке.

– Привет, ты что тут делаешь? – Он подходит ко мне, обхватывает ладонями лицо и целует. Его глаза сияют от радости. – Я и не думал, что мы тут увидимся!

– Навещаю бабулю и решила устроить тебе сюрприз.

– Он удался! – Бен ерошит черные волосы – даже это он делает восхитительно. Я так его люблю, что словами не описать. Сердце екает и щемит от восторга, стоит только посмотреть на Бена. Его карие глаза лучатся теплом, манят к себе.

Я жмусь к мужу, приникаю щекой к груди.

– Так рада, что мы увиделись.

Бен вздыхает.

– Я тоже. Ну и денек выдался…

– Трудный?

Он пожимает плечами и гладит меня по голове:

– Теперь уже легче. Знаешь, я тут подумал: здорово было бы съездить куда-нибудь до родов. Вдвоем. Давненько мы не выбирались на выходные за город.

Прекрасная идея, если не сказать – божественная. Что может быть лучше, чем лениво плескаться в бассейне, заниматься любовью в роскошном гостиничном номере, прогуливаться по побережью, а потом ужинать в ресторанчике, где подают блюда из морепродуктов? Вот только эти идиллические картинки омрачают мысли о скорых родах и бабулином переломе.

– Я бы с удовольствием, но как же ба?

– Продержится без тебя пару дней. Кто знает, когда снова получится куда-нибудь съездить вдвоем?

Кладу ладонь ему на грудь.

– Я же знаю, как ты занят, так что заставлять не стану.

– Ничего подобного, это и для меня очень важно. Ты сама-то что думаешь?

– Всеми руками за. Время самое подходящее. Не могу обещать, что выдержу долгие прогулки, но если тебе хочется поиграть в бегемотиков и подрейфовать в бассейне, зови!

Он откидывает голову назад и смеется, потом целует меня в лоб.

– Вот и чудесно. Побудем оба бегемотиками.

Я фыркаю, скользя взглядом по его стройной фигуре, мускулистым рукам, тонкой талии.

– Хорошая попытка. Но тебя в команду не примут.

– Мы немного подкормим меня на выходных – и примут.

– По рукам! – я расплываюсь в улыбке.

– Тогда забронирую нам отель, как будет свободная минутка, – обещает он.

– У тебя куча дел. Сама справлюсь.

Он целует меня в губы, нежно и сладко.

– Нет уж, лучше я. У меня романтичное настроение.

У меня голова идет кругом – вполне себе буквально. Может, дело в гормонах, но последнее время я чувствую к Бену особый трепет и тепло. Впрочем, это объяснимо: мы с ним отправились в путешествие на двоих, нас теперь сплачивает кое-что особенное, и никто больше не вторгнется в этот мир. Мы оба скоро станем родителями. Пугающее, чудесное и совершенно неподконтрольное событие. Ох, скорее бы!

«Доктора Сато вызывают в операционную номер пять, доктора Сато вызывают…» – вдруг прорывается голос из динамика, висящего в ординаторской.

Бен смотрит на часы.

– Милая, мне надо идти. Приятного вам с бабулей общения. Увидимся дома.

Он еще раз целует меня, делает глоток чая, ставит чашку в раковину и торопливо покидает кабинет.

На прощание я говорю, что люблю его, и провожаю взглядом. Потом и сама выползаю в коридор и ковыляю к лифту. В итоге я все-таки нахожу ту самую газировку для бабули, но тут у меня начинает урчать в животе, а потом накатывает тошнота. Превосходно. Пора подкрепиться, иначе прошлый перекус отправится в ближайшую мусорку. Необходимость запихивать в себя чудовищное количество еды, чтобы унять тошноту, входит в мой личный список самых неприятных спутников беременности. Я давно перестала взвешиваться: не хочу знать, насколько мой вес превышает норму. Надо как-то продержаться оставшиеся дни, а переживать о фигуре буду позже.

Захожу в палату. Бабуля лежит у себя на кровати под белым одеялом и кремовым пледом поверх него. Глаза у нее плотно закрыты. Стараясь не шуметь, я на цыпочках подхожу к стулу в углу и ставлю газировку на прикроватный – он же обеденный – столик на колесиках. Кожа у бабули бледная; синие вены на руках, скрещенных на животе, вздулись сильнее обычного. Седые волосы рассыпались вокруг головы по вороху подушек. Одна нога не закрыта ни одеялом, ни пледом – она торчит наружу, упрятанная в пластиковый розовый гипс от пальцев почти до колена. Цвет как нельзя лучше подходит к оттенку лака, которым бабуля накрасила аккуратные ногти на ногах. И все-таки она выглядит постаревшей, и эта мысль – точно внезапный удар под дых.

Я понимаю, что бабушка со мной не навсегда, но сегодняшний больничный визит снова напоминает об этом. Я стараюсь прогнать жуткую мысль, упрятать ее на самые задворки сознания, потому что мир без бабули для меня попросту непредставим. Медленно сажусь, ищу хоть сколько-нибудь удобное положение, склоняю голову набок, наблюдая за бабулей. По пути сюда я наткнулась на торговый автомат и купила себе батончик «Марс», чтобы побороть тошноту. Достаю, разворачиваю его, откусываю кусочек. Пока я жую, в голове носятся мысли – мысли, которые я привыкла игнорировать, хоть они снова и снова всплывают на поверхность сознания, как пузырьки из норки, которую вырыл себе краб в мокром песке.

Она убила человека. Ну вот опять. Все то же непрошенное осознание. Докучливая мысль, юркая, словно кролик.

Бабуля призналась в этом перед самым приездом медиков. Я не успела ее расспросить до осмотра, а когда мы приехали в больницу, ее сперва возили по рентгенам и УЗИ, потом накладывали гипс, а следом дали обезболивающее, от которого ее клонило в сон. Но теперь мне нестерпимо хочется узнать побольше подробностей, задать вопросы, которых в голове накопилось немало. И в то же время мне не по себе от перспективы выяснить правду. А вдруг окажется, что бабуля сошла с ума и ей нужен постоянный присмотр, как и дедушке? Или что она и впрямь убийца? Уж не знаю, как такое принять. Чуть ли не каждый час у меня разгораются подобные споры с самой собой, пока я сижу с бабулей или брожу по коридорам в поисках определенного напитка, желе в стаканчиках или ближайшего туалета, чтобы опорожнить мочевой пузырь.

Я вздыхаю, и ровно в это мгновение бабуля резко открывает глаза. Моргает несколько раз, краем глаза замечает меня, поворачивает голову.

– Миа, ты еще тут!

– Конечно, ба. Я уходила повидаться с Беном и найти что-нибудь перекусить. А потом вернулась, как и обещала. Ты задремала.

Бабуля кивает с улыбкой.

– Точно-точно. Совсем уже крыша едет! Это из-за лекарств, которыми меня тут пичкают. Я решила, что ты ушла.

С трудом поднимаюсь и подхожу к краю кровати, заворачивая в упаковку остаток батончика.

– Шоколадку хочешь? – спрашиваю я, показав бабуле свою добычу, но она качает головой:

– Нет, спасибо. Я уже лет сорок себе такое не позволяю: метаболизм не тот. Да и сладковата она на мой вкус.

Я смеюсь:

– Ну, мне больше достанется! – Убираю батончик в карман, беру бабулину руку и нежно сжимаю. – У тебя ничего не болит? Попить не хочешь? Я нашла тебе тоник с лимоном и лаймом.

– Лучше просто водички. И нет, у меня ничего не болит.

На столике рядом стоит стакан воды. Я протягиваю его бабуле, и она пьет через трубочку.

Ее хирург-ортопед – доктор Дуг, как он сам просит себя называть, – распахивает дверь и заходит в палату. В руках у него планшет с какими-то бумагами, а на шее висит стетоскоп. Ну просто ходячее клише! Доктор открывает рот и обращается к нам глубоким, громким голосом, полным уверенности и сочувствия: самый что ни на есть идеальный хирург. Такой не может не нравиться.

– А вот мы снова и встретились! Как самочувствие после сна? – Он замеряет бабуле давление и слушает, как бьется сердце, а она сообщает, что чувствует себя неплохо, разве что голова слегка кружится.

Доктор Дуг хмурится.

– Это нехорошо. Давайте мы вас еще немножечко попроверяем, чтобы убедиться, что нет сотрясения, а потом уже отпустим домой. Вы не против?

– Нет, конечно, доктор Дуг! – отвечает бабуля и хихикает. – Скоро начнутся «Дерзкие и красивые»[7], и мне не терпится узнать, сможет ли злой двойник Дуайта убедить всех, что он его брат!

Доктор смеется. В его карих глазах пляшут искорки.

– Только не рассказывайте, чем закончится: хочу сам посмотреть!

Я бы и рада посмеяться с ними, но какая-то мысль все жужжит в голове, точно пчела. Пытаюсь ее поймать, но она уворачивается, а потом я соображаю:

– Доктор Дуг, бабуля жалуется на головокружение, но, может, дело вовсе не в сотрясении? Она же не просто так упала. Вдруг голова кружилась еще до падения?

Улыбка на губах хирурга меркнет. Он просматривает свои записи.

– Хм-м-м… Вполне возможно. Мы проведем тщательную диагностику, чтобы выяснить наверняка. Скорее всего, наши тревоги излишни, так что не переживайте. И все же перестрахуемся.

Доктор уходит. Бабуля скрещивает руки на груди.

– Я же тебе сказала, что споткнулась о ковер! Что ты доктора донимаешь?

– Волнуюсь о тебе, только и всего, – со вздохом отвечаю я и кладу ладонь бабуле на щеку.

Она улыбается:

– Не о чем волноваться, солнышко. Я в полном порядке, если не считать этой дурацкой обувки, – она бросает презрительный взгляд на розовый ботинок.

Я со смешком вжимаюсь в спинку стула и глажу живот. В голове мечется целый рой вопросов, которые так и тянет задать.

– Помнишь фотографию, которую ты держала, когда споткнулась? На ней ведь ты? Та маленькая девочка, что смотрит прямо в камеру. Очень похожа на меня в детстве.

Газетная вырезка лежит у меня в сумочке, я достаю ее и протягиваю бабуле. Она берет снимок и подносит к глазам. Рука слегка дрожит, палец обводит детские фигуры; костяшки опухли и уплотнились от артрита.

– Бабуль?

Она не отзывается.

– Там есть подпись: «Дети на ферме Фэйрбридж, Молонг». Что ты там делала? – А ведь бабуля никогда не рассказывала о своих родителях. Почему я раньше об этом не подумала? Никаких баек и забавных историй из молонгской жизни тоже не было. И кто же другие ребятишки, которые тоже стоят в поле и улыбаются в объектив на старом снимке?

– Если не хочешь рассказывать, то и не нужно, бабуль, просто мне любопытно узнать о твоем прошлом. Я тебя безумно люблю, но вдруг поймала себя на мысли, что толком ничего не знаю о твоей жизни до моего рождения. Я помню тебя только по папиным рассказам и своим детским впечатлениям. А что было до этого? Очевидно, что ты из Англии: акцент никуда не делся, да ты и сама говорила. Но даже папа и тот не рассказывает, как и почему ты попала в Австралию и какой жизнью жила прежде.

Бабуля роняет руку на грудь. Фото падает на кремовый плед. Она вдыхает – глубоко и медленно, – крепко зажмуривается на секунду и поднимает на меня блестящие глаза.

– Мы с твоим дедушкой приплыли в Австралию на корабле. Мне тогда было девять, а ему одиннадцать.

– Вместе? Так вы знакомы с самого детства! А твои родители? Где они были?

Бабуля пропускает вопросы мимо ушей и поворачивается к экрану телевизора. Потом оглядывает столик, пол, кровать.

– Где пульт? Сериал вот-вот начнется, не хочу пропустить первые кадры. А то потом запутаться можно! – Она хмурится, щеки порозовели.

Пульт лежит на прикроватном столике, я беру его и протягиваю бабуле. Она включает телик, пробегается по каналам, наконец находит нужный.

– После падения ты кое-что сказала. Что убила человека. – Слова сами собой срываются у меня с губ. Хотелось бы их произнести не здесь и совсем не так. Но мне нужен ответ. Неужели моя бабуля – убийца? Нет, немыслимо. Убей она кого-нибудь, мы бы знали.

Бабуля недоуменно моргает.

– Что?

– В день, когда ты упала и мы ждали скорую, ты сама так сказала.

– Понятия не имею, почему ляпнула такое. Мне было очень больно, солнышко. Не стоит слушать болтовню старушки, у которой от боли едет крыша. – Ба смеется и поудобнее устраивается на подушках. – Как бы мне раздобыть тут чашечку чая? – сощурившись, спрашивает она.

– Я принесу, бабуль. Отдыхай… Я мигом.

– Спасибо, милая. – Она улыбается; от мрачного выражения на лице и следа не осталось.

Приношу ей чай и начинаю собираться домой. Ответов на мои вопросы сейчас точно ждать не стоит: все бабушкино внимание устремлено на экран телевизора, висящий над ней. Да и потом, я устала. Сил совсем нет. Целую ее на прощание и выхожу из палаты. До возвращения Бена с работы нужно успеть кучу всего, так что пора бы уже начинать. Доктор позвонит, когда будут готовы бабулины анализы. Нет смысла весь день тут сидеть.

Путь до стоянки неблизкий. Изо всех сил гоню от себя мысли о счете за парковку. Наконец добираюсь до машины, ищу в сумочке ключи, пытаюсь посчитать, сколько часов провела в больнице и насколько пострадает от этого мой банковский счет.

Забираюсь в салон, включаю кондиционер, но уезжать пока рано: сперва надо отыскать парковочный талон и кредитку. Продолжаю раскопки в сумочке, нахожу телефон, проверяю сообщения. Новых эсэмэсок нет, но вдруг накатывает желание разузнать побольше о той фотографии. Забиваю в поисковик «Ферма Фэйрбридж, Молонг», и мне выпадают десятки результатов со снимками, очень похожими на тот, который бабуля сейчас держит у груди, следя за сюжетом «Дерзких и красивых».

Статьи подстегивают мое воображение и умножают вопросы, которые роятся в голове. Читаю один материал за другим, и вот уже пролетает целый час, а машина по-прежнему стоит на парковке, и счет за нее растет с каждой минутой. Пора домой, но сердце гулко колотится о ребра, а на глаза наворачиваются слезы. За этот час я узнала о бабулином прошлом больше, чем за всю жизнь. Неужели она и впрямь была в числе этих ребятишек? И дедуля тоже? Неужели их обоих забрали из дома, увезли далеко-далеко, за океан, в чужой край, чтобы заставить трудиться на ферме? Список вопросов, на которые мне не терпится получить ответ, становится все длиннее. Где же были их родители? Почему я прежде ничего такого не слышала? Сколько они пробыли на той ферме? Вопросам нет числа, а ответов никак не узнать. Во всяком случае, пока. Сейчас нужно чем-нибудь перекусить и немного поспать. Расследование придется отложить.

И тут кое-что случается. Я чувствую влагу, пропитывающую сиденье, и льется она из меня. Это отошли воды – а я сижу на парковке, совсем одна и без сил, и от помощи меня отделяет пять сотен шагов. Телефон почти разрядился, но на звонок Бену хватит. Сеть плохо ловит под навесом парковки, но я все равно набираю номер. Звонок проходит. Включается автоответчик – оно и понятно, ведь после нашего разговора Бен сразу пошел в операционную. Оставляю ему сообщение и собираюсь с силами для путешествия обратно в больницу. Время пришло. Наш малыш готовится появиться на свет, и мне не терпится встретиться с ним.

Глава 8

Октябрь 1953 года

В гостиной царил уют. В печи потрескивал и шипел огонь, подпитываемый хворостом, который Мэри с Лотти насобирали в окру́ге и в лесочке, до которого с милю пути. Посреди дров лежала кучка угля; он почти закончился, но покупать новый не было нужды, ведь матушка уже собрала почти все вещи и час отъезда приближался.

В тусклом утреннем свете подрагивали огоньки свечей. Солнце еще не успело подняться над крышами домов на востоке, улицу выстилал густой туман. Мэри остановилась у окна в передней части дома, приподняла штору, всмотрелась в темноту. За верандой толком было ничего не разглядеть, кроме плотной завесы смога.

Мама перенесла кастрюлю с нагретой водой к жестяной ванне на полу кухоньки, опорожнила ее, вернулась к раковине за новой порцией.

– Лотти, иди купаться! – позвала она.

Подошвы Лотти застучали сперва по потолку, а потом и по ступенькам.

Когда-то они мылись каждую неделю, субботним вечером. Но это было давно: тогда мама еще работала на оборонном заводе и у них всегда водились талоны на необходимые продукты и вещи. В те дни мама улыбалась гораздо чаще. Прежде Мэри надеялась, что после войны папа вернется домой, ведь когда-то он был частью их жизни. Пусть он с мамой и не состоял в законном браке и пробыл с ними совсем недолго, а пропал уже очень давно, раньше у них, можно сказать, была одна семья. Когда война закончилась, Мэри было всего два года, так что запомнила она скорее не события, а чувства. Картинки прежней жизни в ее сознании были смутными и размытыми.

После войны папа так и не вернулся, но мать с дочерью нашли этому объяснение. Попросту не смогли иначе – уж очень им хотелось снова увидеть папу. К тому же мамины друзья обнадеживали их, твердили, что многие солдаты еще не успели добраться домой. Там такой бедлам, говорили они. Куча народу, лодок на всех не хватает, поэтому Канал никак не пересечь. Отец вот-вот приедет, сомнений никаких. Мама говорила об этом не раз, устроившись у огня с бутылкой виски, чтобы согреться.

А через два года мама распрощалась с надеждой снова увидеть папу. Он так и не появился, от него не было ни писем, ни телеграмм, точно сквозь землю провалился. Официально отец считался пропавшим без вести в бою, но ожидание так затянулось, что стало ясно: он уже не вернется, а когда оборонный завод закрылся, все изменилось. Тогда-то купания и стали редкостью. Мэри уже и не помнила, когда они с сестренкой последний раз оттирали кожу докрасна в маленькой жестяной ванночке.

– Сейчас мы вас отмоем, чтобы вы приехали к господам из дома Джона Ховарда Митчелла нарядными и чистенькими, – приговаривала мама, раздевая Лотти.

– Что это еще за дом? – полюбопытствовала Мэри.

– Там нас ждут дамы из Общества Фэйрбриджа.

Лотти зябко обхватила себя руками, а мама тем временем стала искать кусок мыла. Когда Мэри поймала ее взгляд, в глазах матери стояли слезы. Девочке хотелось успокоить ее, заверить, что все будет хорошо: они едут в путешествие, только и всего. Но слова никак не шли. Они застряли в горле и не хотели его покидать. Волнение скрутило внутренности узлом, побежало мурашками по спине, по рукам, охватило дрожью ладони. В Мэри боролись восторг, тревога и печаль. Но ничего поделать уже было нельзя: мама приняла твердое решение, и Мэри видела, что она не отступится.

Пока мама мыла младшую сестру, старшая забрала из спальни ночной горшок и понесла его на нижний этаж, где жили мистер и миссис Бадо. Она пересекла их гостиную и кухню, зашла в уличный туалет, опустошила емкость и вымыла ее дочиста под краном. Капли ледяной воды упали ей на лицо, и девочка судорожно вздохнула. Потом поднялась по лестнице с пустым горшком, помахав по пути миссис Бадо (та с измученным видом бегала за полуголым малышом лет двух-трех, розовощеким и голубоглазым), и убрала сосуд на место.

Вымыв руки над каменной раковиной на кухне, Мэри заварила всем чаю. Завтракать было нечем, но мама пообещала устроить им прощальный семейный пир. От мысли об этом у Мэри в горле встал ком. И зачем только мама согласилась их отправить? Какой смысл вот так разлучаться? Даже если мама поедет следом, что они станут делать за океаном? У Мэри никак не получалось представить, каково это – жить в чудесной солнечной стране, описанной дамами из Общества Фэйрбриджа. Но всяко лучше, чем здесь.

Может, в этом и крылась мамина цель: сделать так, чтобы Мэри и Лотти обрели то, чего она сама им дать никак не могла? Да нет, вряд ли. Мама только знай себе ругала их за проступки или негодовала, до чего же дорого обходятся дети. Она сыпала жалобами с минуты, когда Мэри открывала глаза, и до самого вечера, когда сестры укладывались спать. С тех пор, как мать поняла, что ее прежний сожитель не вернется с войны, она не скрывала, что девочки для нее – лишь обуза, взваленная на плечи жестоким миром, чтобы жизнь медом не казалась.

Куда правдоподобнее звучало другое объяснение внезапному радушию матери и стремлению отправить сестер за океан: ей не терпелось съехаться со Стэном. Мэри покачала головой, разливая по чашкам чай и добавляя в него молока и сахара. Если мама готова избавиться от них ради мужчины, которого толком и не знает, лучше будет и вовсе без нее. Если дочки для нее тяжкий крест, то и она им не нужна. Мэри сможет сама позаботиться о сестренке.

Внутри у девочки вскипела ярость, затмив тошнотворное волнение. В тот миг Мэри ненавидела маму так горячо, что едва могла с собой совладать. Все тело трепетало от ненависти. Лотти хлюпала носом в ванночке, пока мама смывала мыло ей с волос. Сестренка не поймет Мэри. Лотти хочет остаться с мамой, отъезд разбивает ей сердце. Всхлипы Лотти только распаляли ненависть к матери, вспыхнувшую в Мэри.

Мама помогла младшенькой вылезти из ванночки. Она прижимала дочурку к себе с такой нежностью, какой Мэри никогда в ней прежде не видела. Злоба внутри заискрила и ожесточилась, превратилась в твердый камень.

– Твоя очередь, милая, – сказала мама, взглянув на Мэри, и улыбнулась.

Пока Лотти вытиралась и мама одевала ее в лучшие чулки, шерстяное платье и курточку с короткими, не по росту, рукавами и дырами на локтях, Мэри разделась и забралась в ванну. Она погрузилась в воду и прижалась спиной к жестяной стенке. Вода была еле теплая и ни капельки не согревала этим промозглым утром, и девочка вся дрожала.

– Тебе помочь? – спросила мама.

Мэри покачала головой:

– Нет, сама справлюсь.

Мать нахмурилась и окинула ее взглядом.

– Уже совсем большая.

Мэри ничего не ответила. В горле у нее саднило, а во рту пересохло. Она быстро вымылась, пока вода совсем не остыла, вылезла и обсушилась у огня. Потом оделась в свой лучший наряд – шерстяную юбку и кардиган в тон – и обмоталась шарфом. Зимнего пальто у нее не было, поэтому пришлось натянуть поверх чулок длинные шерстяные носки.

Мама притянула ее к себе поближе и принялась вычесывать колтуны из длинных влажных волос Мэри.

– Ты вряд ли понимаешь, почему я это делаю, но однажды поймешь, – пробормотала она. Голос у нее был робким и тихим.

Мэри яростно сверкнула глазами.

– Да, не понимаю. Ты отправляешь нас куда подальше. Посмотри, как Лотти расстроилась!

Мама потянула за особенно спутавшуюся прядь, а потом развернула дочь к себе:

– Это к лучшему, моя милая. Поверь мне.

– А ты к нам приедешь?

Мама опустила взгляд на расческу, которую держала в руках.

– Собираюсь.

– Приедешь или нет?

– Я не больше твоего знаю, что нас ждет впереди, солнышко. Но я очень постараюсь – и со Стэном это обсужу. Уверена, ему понравится в Австралии. Разве такой благословенный край можно не любить?

– Ты от нас избавляешься, чтобы жить со Стэном, – заключила Мэри. И это был вовсе не вопрос, а упрек, выплюнутый, точно яд.

Мать зарделась.

– Он говорит, что дети ему не нужны. Нас троих он прокормить не сможет, а уж покупать вам всякое в школу – тем более.

– Так оставь нас тут! – вскричала Мэри. – Мы и без Стэна справимся, раньше ведь как-то жили!

Мама поджала губы.

– Я больше так не могу. Слишком уж тяжелая жизнь. Ты вся исхудала, вечно бледная, а твоя сестра постоянно болеет. Я работаю на износ, а денег все равно нет. Ты разве не видишь? Стэн – это мой шанс выбраться отсюда, начать с чистого листа, и я его не упущу.

Бравада Мэри померкла, стоило ей увидеть панический ужас на мамином худом и бледном лице. Дальнейшие обсуждения не имели смысла. Оставалось лишь шагнуть в будущее как можно увереннее, чтобы Лотти не испугалась.

Девочки взяли поклажу и направились к входной двери. Лотти и Мэри повесили на плечо по небольшой хозяйственной сумке с горсткой личных вещей. В гостиной высились коробки и мешки – это мама собиралась перебираться к Стэну, который жил в многоквартирном доме через дорогу.

Мэри обвела взглядом маленькую мрачную муниципальную квартирку, которая служила ей домом девять коротких лет, и смахнула слезы. Лотти взяла ее руку в свою маленькую ладошку и сжала. И тогда Мэри, быстро втянув носом воздух, отвернулась от прошлого, переступила порог и нырнула в промозглый утренний туман. Фонарщик уже гасил на улице фонари большой крючковатой палкой, а холодные, слабые лучи солнца неспешно ползли по тусклой мостовой.

После завтрака в местном пабе, состоявшего из яичницы с картошкой, у Мэри заметно поднялось настроение. Утренняя ярость и тревога сменились тяжестью в животе от избытка соленой и жирной пищи и зудящим предвкушением грядущих приключений. Чего ждать, она не знала, но надеялась, что впереди у них с Лотти перемены к лучшему, о которых она молилась не один год.

Сестренка сидела напротив в мрачном закутке паба. Глаза у нее были красные, и она нервно покусывала ногти. Мама болтала обо всем подряд, точно спешила заполнить пустоту собственным голосом.

Когда они вышли на улицу, мать ринулась вперед. Сестры взялись за руки и поспешили за ней, лавируя в уличных толпах. Они взбирались в гору – Лотти несколько раз чуть не упала на неровной мостовой, – шли узкими переулками, которые змеились меж магазинчиков, контор, пабов и рынков, и наконец добрались до вокзала. У платформы стоял поезд, а вдалеке виднелся темный и тупоносый локомотив. Вагоны были выкрашены в вишневый цвет, и в них с обеих сторон тянулись вереницы окон. Сквозь стекла Мэри могла видеть платформу, расположенную за составом.

Мама купила в маленьком окошке билеты, и все трое сели в вагон.

– А куда мы едем? – спросила Лотти, устроившись рядом с мамой на скользком виниловом сиденье напротив Мэри.

Мать посмотрела на бумажные билеты, которые крепко сжимала в руке.

– Нокхолт, Кент.

Мэри сидела молча, сложив руки на коленях. Поезд щелкнул, лязгнул, задрожал и стал набирать скорость. Девочка смотрела на пейзажи, проносящиеся за окном: типовые дома и особняки, бельевые веревки и вещи на прищепках, обмякшие от влаги и холода. Все по-прежнему было подернуто туманом. Наконец они выехали из Лондона, и на смену зданиям пришли обширные поля, живые изгороди и проселочные дороги, а туман начал рассеиваться. Среди полей, вдоль дорог и улочек высились деревья. Их листва – оранжевая, красная и желтая – пестрела и на ветвях, и на земле рядом.

– Как же красиво, – прошептала Мэри, прижавшись лбом к окну. Стекло обожгло кожу холодом и запотело от дыхания. Девочка подняла палец и нарисовала на окне кружочек, два глаза и улыбку.

Лотти захихикала над рожицей и придвинулась к стеклу:

– Я тоже так хочу!

И они стали рисовать мосты и деревья, цветы и облака. Все это время тревоги Мэри брезжили на самых задворках сознания, и она решила, что разберется с ними позже. Слишком уж весело было путешествовать на поезде, слишком красивые картины мелькали за окошком, и было уже не до печали.

На станцию Нокхолт они приехали ближе к полудню, когда бледное утро сменилось ярким солнечным днем. Белые облака, напоминавшие формой луковицы, повисли над головой, словно тоже решили погреться на солнышке. Но щеки у Мэри все равно защипало от холода, когда она слезла на платформу, сжимая сумку с вещами. Мама помогла Лотти сойти с поезда, и они все втроем прошли мимо билетной кассы на улицу. Путь до нужного места оказался неблизким и тянулся по деревенским дорогам, мимо причудливых магазинчиков, двухэтажных беленых коттеджей и длинных зеленых изгородей. На одной из улиц их встретил указатель «Дом Джона Ховарда Митчелла», и мама повела сестер по извилистой подъездной дорожке.

Когда перед ними предстало здание, у Мэри перехватило дыхание. Она в жизни не видела такого большого, величественного и прекрасного особняка. Он был двухэтажным, с огромной прямоугольной трубой с краю. На обоих этажах поблескивали бессчетные окна, а стены из светлого кирпича взмывали высоко-высоко, точно хотели дотянуться до небес. Венчала дом темная крыша. Мэри запрокинула голову и залюбовалась ползучими растениями, которые вились над внушительной входной дверью и тянулись вверх.

Они поднялись по ступенькам. Мама взялась за дверной молоток рукой без перчатки и постучала, ритмично и быстро. Им открыла женщина в практичном темно-синем платье; волосы с проседью были собраны на затылке и закреплены шпильками.

– Чем могу помочь?

Мама поочередно представила женщине всю их троицу. Дама тепло улыбнулась и сплела пальцы.

– Ну что ж, тогда добро пожаловать в дом Джона Ховарда Митчелла. Рада с вами познакомиться. Я здесь заведующая, меня зовут миссис Ханнити.

Мать повернулась к дочерям, и Лотти крепче сжала ладонь сестры маленькими замерзшими пальчиками.

– Пора прощаться, девочки. Увидимся, когда я к вам приеду. Будьте умницами, договорились?

В горле у Мэри встал ком – твердый, словно из камня, – и она только кивнула. Мама быстро и сухо чмокнула обеих дочерей в лоб, развернулась на каблуках и ушла той же дорогой, какой они сюда добирались. Полы ее плаща развевались вокруг ног, обтянутых чулками.

Миссис Ханнити проводила мать удивленным взглядом, а потом одарила девочек улыбкой:

– Пойдемте, милые. А то совсем замерзнете!

Глава 9

Октябрь 1953 года

– Как думаешь, нам рогатки взять разрешат? – шепотом спросил Дэйви, убирая в маленький рюкзак пару угольно-черных брюк с заплатками на коленках.

Гарри пожал плечами. Он поднял свою любимую рогатку и взвесил на ладони.

– Может быть, но камни придется оставить. – Они прятали у себя под матрасами по горстке таких вот снарядов – лучших камешков, которые только удалось найти во дворе, твердых, маленьких и круглых. Таким Гарри мог даже каштан с дерева сбить. – Когда доберемся, отыщем новые.

Гарри застегнул свой рюкзак и положил на кровать. Сердце гулко билось в груди. Они с Дэйви и впрямь уезжают! Вещи собраны, и уже через несколько минут ребят ждет удивительное путешествие! Они словно герои книжки, которую сами же и сочиняют! Гарри лишь надеялся, что их корабль не потерпит крушения. От этой мысли по спине побежали мурашки.

Мистер Уилсон должен был сопроводить учеников на поезде и передать в руки дамам из Общества Фэйрбриджа. Гарри колотило от волнения, желудок словно бы в узел скрутило.

Они с Дэйви и группкой других мальчишек попрощались с остальными воспитанниками, собравшимися, чтобы посмотреть, как новоиспеченные путешественники уходят из спальни и спускаются по лестнице. Некоторые даже пожелали им удачи. Джейми Уайт сыпал колкостями, но Гарри уже не было дела до его слов. Он знал: больше хулиган не сможет его донимать, и уже одного этого осознания хватало, чтобы прибавить шагу. Мистер Уилсон дожидался ребят у длинного синего автобуса. Учитель открыл дверцы, Гарри залез внутрь, а следом за ним и Дэйви. Дальше гурьбой повалили остальные мальчишки, наперебой обсуждая предстоящее путешествие. На передних местах уже сидели девочки из приюта и молчали, сложив руки на коленях.

Пока Дэйви устраивался рядом, Гарри откинулся на спинку кресла и выглянул в окно на здание, которое столько лет служило ему домом. В свои одиннадцать он был готов к новому приключению. Особенно теперь, когда мамы не стало. Его уже ничего не удерживало в стенах детского приюта Барнардо. Такой жизни с него хватит. И это еще слабо сказано.

– Счастливо оставаться, – едва слышно процедил Дэйви, словно прочитав мысли Гарри. Мальчик не сводил глаз с трехэтажной постройки со зловещими высокими окнами и угловатой крышей. Он плотно сжал губы и насупился.

Гарри недоставало уверенности, которой лучился взгляд его друга. Казалось, этого жилистого румяного мальчишку вообще ничего не пугает. Но и Гарри не терпелось поскорее убраться отсюда, оставить прошлое позади.

В поезде они ехали вместе. Мистер Уилсон устроился в одном конце вагона, а мальчики – в другом, среди девчонок, которых тоже сопровождал один из преподавателей. Друзья уселись напротив компании других мальчишек, хотя Гарри был не в настроении участвовать в шумных беседах и задорно смеяться. Мистер Уилсон, который обычно строго следил за порядком, сейчас погрузился в размышления, сидя поодаль от воспитанников, у окна, и не обращал внимания на шум.