Вы не авторизовались

Российские колокола бесплатное чтение

Скачать книгу

* * *

Посвящается 80-летнему юбилею Великой Победы

Предисловие

Пятьдесят лет жизни посвятил автор написанию этой книги, повествующей о наиболее драматических событиях Российской истории. Сродни древним сказителям и летописцам неспешно проходил он по измождённой страданиями земле своих предков, печалился их печалями, веселился их весельем. Неспешно текла и его книга, всё шире раздвигая берега уже миновавшего и перегоревшего.

И вот в стихотворных циклах и поэмах ожил, запестрел ярмарками, загомонил гульбищами, заблестел ратным вооружением более чем тысячелетний путь одной из величайших стран мира: путь громких побед и обескураживающих поражений, путь благородного мужества и не всегда правой силы, путь немереного богатства и неслыханной нищеты…

А между тем находилось немало скептиков, полагавших, что даже в полёте воображения невозможно пересилить забвение веков. Однако же критическому брюзжанию не удалось ослабить руку поэта, остановить движение его пера. И в опровержение главного довода литературных ворчунов: мол, «не присутствовал, не видел, не пережил», немалая часть этой книги написана от первого лица, как будто поэт сам лично являлся участником всех эпохальных событий Русской истории.

Почему же автор так поступил? Откуда явилось ему осознание своей физической и духовной тождественности тем далёким, зачастую безымянным героям? Из каких заветных источников почерпнул он ощущение кровной сопричастности к прошлому? И не только своей, но и каждого из будущих читателей этой книги?

Ответ прост. И заключается в нехитром соображении, что это наши предки, живым продолжением которых мы являемся, стояли насмерть и на Чудском льду, и на реке Каяле, и под Полтавой, и на Сенатской площади, и у стен Сталинграда… Мы стояли!

Из понимания этой несложной истины и проистекает право поэта на историзм, право пережить судьбу своего народа как собственную, и воплотить великую память уже отбушевавших поколений в метафорический апофеоз их подвига. Более того, именно язык поэзии с его живописной красочностью и образной насыщенностью позволяет проделать это с эпическим размахом и в сравнительно небольшом объёме.

При этом не происходит ни упрощения, ни уплощения, но, по примеру реальной истории, зримое остаётся зримым, а тайное тайным. Поэзия позволяет сохранить не повреждённой и эту зыбкую драгоценную грань между бытием и его сокровенной сутью. Вот почему автор в благоговении склоняет голову перед непостижимым величием путей Господних и не пытается подыскивать объяснение необъяснимому. А такового в истории нашего Отечества предостаточно.

Как сумела Россия вобрать в себя и усвоить великое множество племён и народов, причём во времена невежественные, грубые, дикие? Как смогла не только выстоять в тысячелетней схватке со своими недругами и противниками, но и разрастись в обширнейшую и могущественнейшую империю? Что за роль отведена ей Всевышним, что за миссия?

Да и сами мы кто? Варвары, держащие «щит меж двух враждебных рас монголов и Европы»? Евро-Азийский перекрёсток, на котором регулируется миграция человеческих сообществ? Эпицентр этнических циклонов и антициклонов? Спасительная бухта для слабых малочисленных народов, подвергавшихся геноциду, и могучий волнорез на пути сильных? Гарант политического равновесия между Западом и Востоком?

А в будущем что нас ожидает? Останется ли Россия важнейшим, необходимейшим элементом планетарной жизни или передаст эстафету через океан? И что для Человечества окажется насущнее – «всемирная отзывчивость русской души» или не менее масштабная отзывчивость американского кармана?

Вопросы, гадания, предположения. А за ними – тайна единственной в мире судьбы и Божьего промысла!

«Нелюбопытен, повинюсь…»
(1976)

Нелюбопытен, повинюсь.
Зачем же снова окликаю
Ушедшее? К родному краю
Былинно обращаюсь – Русь!?
Пустое. Чем обеспокоен?
Давно минувшею бедой?
Быть может, звоном колоколен
Над белокаменной водой
Веков безмолвие нарушу?
Приду на помощь старине?
К чему томить, печалить душу
Уже свершившимся во мне?
Затем ли, чтобы вещим слухом
Коснувшись тайны древних стен,
Не дать забвенья ни разрухам,
Ни ликованьям?.. Да, затем!

I. Повесть о блаженной Ольге

Предание нарекло Ольгу Хитрою, церковь Святою, история Мудрою.
Н.М. Карамзин

Зачин

Радуйтесь, заблудшие, ликуйте!
В ад сошли? До неба вознесётесь!
Знайте, что и вам, земли изгоям,
Богом не отказано в спасенье.
Ни к святошам, праведностью гордым,
Но за падшими Христос явился:
Сокрушённых сердцем – приободрить,
Рухнувших под ношею – восставить.

Радуйтесь, заблудшие, ликуйте!
Ищет вас по безднам сатанинским,
По бесовским кручам и провалам
Добрый, светлый Пастырь, Тот, Который
За овец своих и муки принял,
Поруганье принял и распятье,
Душу положить за них не дрогнул
И воскрес – даруя вам воскреснуть!

Радуйтесь, заблудшие, ликуйте!
Господу навстречу поспешайте!
Ежели грехи у вас, как пурпур,
Убелит Господь белее снега.
Полно вам скитаться по долинам,
Путаться в репьях, чертополохе.
На лугах высоких горних пастбищ
От мытарств укройтесь, отдохните.

Радуйтесь, заблудшие, ликуйте!
Ибо, кто из вас к Отцу вернётся,
Об одном таком на небе радость
Больше, чем о праведников сотне.
Так пастух, своё оставив стадо,
За беглянкой пустится вдогонку
А потом, овцу взвалив на плечи,
С ликованием в хлев родной приносит.

Радуйтесь, заблудшие, ликуйте!
Радуйся и ты, княгиня Ольга!
Не тебя ли, мудрую на злое,
Сам Господь на доброе наставил?
Не тебе ли, горем ослеплённой,
Отворил для света взор незрячий?
Не тебя ль, измученную местью,
Напоил святою благодатью.

Радуйтесь, заблудшие, ликуйте!
Радуйся и ты, моя Россия!
Над твоей истерзанной землею
Снова слышен голос Божьей правды,
Проповедь нагорная Христова
Слёзные равнины оглашает:
– Приходите, страждущие сердцем,
Напитаю вас и успокою!

Песнь первая

«Отроки Свинельда изоделись
Красною одеждою, оружьем.
Наши ратовища, как мочало,
А мечи о брони затупились.
Поведи нас, княже, ко древлянам.
С подлых дань возьмём, повеселимся.
Ты свои пополнишь кладовые,
Да и мы убогий срам прикроем…»

Так с разумной речью обратилась
К Игорю дружина боевая,
Хаживал и на булгар с которой,
Ужасал с которой хитрых греков.
Перед нею, опытною в битвах,
Расточавшей кровь – свою, чужую,
Не умели устоять хазары,
В страхе разбегались печенеги.

Князь дружине храброй не перечил.
Как табун выводят из конюшни
На простор, на вешние угодья
Округлить до пышности ядрёной
За зиму опавшие бока,
Так и он своих друзей надёжных,
Так и он своих бойцов умелых
На приволье вывел попастись.

Кто не брал горстями мёд древлянский
И не набивал им рот блаженно,
Кто мехов, сверкающих древлянских,
По руке волною не пускал.
Кто древлянских девок и молодок
Не ловил по ригам и в подклети,
Не поймёт, как славно погуляли
Игорь князь и ратники его.

Возвращались ввечеру, не ходко.
Пьяный мёд по черепам ярился.
Стонущие бабы вспоминались,
Простодушных девок визг и плач.
Лошадей разборчивую поступь
Отягчала в тороках поклажа.
Разговор, зачатый через силу,
В отупенье мрачном угасал.

Князь, в седле понурившийся было,
От поводьев, стёртых, очи вскинул,
Голову, тяжёлую с похмелья,
Задремавший было, приподнял.
На своих товарищей унылых
Поглядев с весёлою насмешкой,
Подивился сытости их скотской
И сказал: «Как мало надо вам!»

Сам же, сбросив с плеч шубейку кунью,
Золотые разомкнул браслеты,
В грязь швырнул их сильною рукою
Под копыта своего коня.
И, пустив его скакать на месте,
Забирая к вывернутой морде,
Укорял дружков: «Прибарахлились?»
На дыбы гнедого поднимал.

«Ох, и скучно видеть ваши рожи,
Ох, и тошно… Поезжайте в Киев.
Поклонитесь от меня княгине,
Святославу потреплите чуб.
Я же с теми, кто не допил мёду,
Не доцеловал древлянских женщин,
Мехом нежным всласть не наигрался,
За добычей лучшею вернусь».

И, коня ударом плети вздыбив,
Игорь вскачь погнал его голопом.
А за ним верхами припустили
Отроки любимейшие князя,
Те, что всех удалей и беспечней,
Те, что всех смелей и безоглядней,
Что равно и славу презирают,
И богатство, и любовь, и смерть.

Песнь вторая

Воротилась дружина с добычей,
С многоценной добычею, славной.
Да не слышно по Киеву песен;
Не снуют, не хлопочут стряпухи,
Не стучат на поварне ножами.
У пирожника печь не дымится.
В гридне княжей не сходятся гости
Пошуметь за столом, посудачить.

Протрезвели, очухались малость,
Но глядят исподлобья воины —
Ни на княжича, ни на княгиню
Мутным глазом и не поведут.
Бирюками в домах позакрылись,
Только супятся в горе и сраме.
А княгиня лежит, не вставая.
Нет от милого князя вестей.

Вдруг мальчонка прибежал: «Древляне!
На ладье у Боричева спуска
К берегу пристали. И княгиню
Просят их, посланников, принять…»
Лишь на миг нахмурилася Ольга,
Привставая, станом покачнулась;
Только тень стремительного гнева
Пронеслась в изгибе тонких губ.

И уже с улыбкою, спокойно
Приказала заспанным ярыжкам
К берегу идти, к ладье древлянской
И гостей с почтеньем в терем звать.
Кто и знал княгиню, удивились.
Кто и прежде ведал её мудрость,
Изумился стати её гордой,
Не земной – небесной красоте.

А когда во двор толпою робкой
Гости, озираючись, явились,
Ольга, стоя у окна светлицы,
Ласково приветила древлян:
«С чем пришли?» – спросила благосклонно.
Пошептались, друг за друга прячась,
Потоптались под окном княгини
И сказали:
– Нас прислал князь Мал.

– Он богат, пригож; и правит нами.
А когда твой муж, как волк в овчарню,
С грабежами к нам пришёл, к древлянам,
Мал убил его и хочет, Ольга,
В жены взять тебя, коль ты не прочь… —
Оглядев послов перетрухнувших:
«Муж убит? – сказала, – что поделать,
Если я жива и молода…

Признаюсь, мне ваша речь любезна,
Но меня врасплох она застала.
Разговор продолжим не сегодня.
А покуда, милые древляне,
Бережком к ладье своей вернитесь.
В полстях меховых переночуйте.
За ночь приготовясь к должной встрече,
Поутру пришлю за вами слуг.

Вы же перед ними величайтесь:
Мол, на конях ехать не согласны
И пешком тащиться нет охоты.
Мол, в ладье несите к Ольге нас.
Понесут вас на ладье холопы
И окажут честь мужам древлянским,
Сватам дорогим почёт окажут
И меня порадуют, вдову…»

И княгиня, отпустив посланцев,
Тут же приказала вырыть яму
Перед теремом своим дубовым.
Грунт ссыпать велела за конюшней.
Кто был посмышлённей – заподозрил;
Кто был поумнее – догадался…
Яму вырыли в четыре роста —
Для посланцев четверная честь!

Песнь третья

Не спалось древлянам, не дремалось,
В целу ночку веки не сомкнули.
То ли плохо грели волчьи шкуры?
То ли Днепр, как палица о щит,
Бился о корму ладьи древлянской?
А, быть может, пламенным размахом
Их костры высокие смущали
Над горой на княжеском подворье?

Но, когда могучий глаз Ярилы
По Днепровским плёсам расплеснулся,
Зашумели, ожили дубравы,
Отозвались рощи пеньем птичьим.
По холмам зелёным над рекою
Встрепенулся Киев, пробудился.
Стал народ разряженный сходиться
На берег у Боричева спуска.

Вот уже и княжеская челядь
Из ворот повысыпала шумно;
С гусельками, с песнями, с приплясом
К пристани широкой заспешила.
Знатным сватам поклонилась в пояс,
Хлеб да соль вручает на ширинке,
Добрыми гостями величает,
Приглашает ко княгине в терем.

Но мужи древлянские, надмившись,
Выходить не думают на берег.
О наказе лестном помятуя,
Кочевряжатся перед народом:
Мол, на конях ехать – не поедем,
И пешком тащиться – нет охоты.
Если впрямь желанные мы гости,
То в ладье несите к Ольге нас.

Просьбе их народ не удивился,
Не решился гордым прекословить.
Под ладью ослопины подсунул.
И, себе на плечи принимая,
Судно с корабельщиками вместе
Выдернул из серебристой пены,
Поднял высоко над головами
И понёс под музыку с приплясом.

В Русских землях прежде не слыхали
О таком вниманье и почёте:
Как перед ладьёй, ладьёй древлянской
Ворота не то, что с петель сняли,
А свалили с вереями вместе.
И внесли ладью во двор обширный,
Не внесли – сама она влетела
По ветру, под парусом, на веслах!

Пыжились древляне, надувались;
А княгиня, у окошка стоя,
Поощряла сватов драгоценных,
Мужа своего убийц кичливых.
Лучше бы им было не гордиться
И не пялиться на верхний терем.
Увидали бы тогда, бедняги,
Под ногами свежую могилу.

Вот платочком Ольга помахала,
Но не им отнюдь – своим холопам.
И холопы, верные княгине,
Вознесли ладью до нижней кровли,
Чтоб улыбку чудную невесты
Разглядеть могли получше сваты,
Чтобы им, холопам, проще было
Ухнуть сей корабль с размаха в яму.

Ой, стройна княгиня! Легче сойки
По ступенькам лестничным спорхнула,
Спрыгнула с высокого крылечка,
Пробежала по двору, склонилась
Над провалом, где ладья исчезла,
Спрашивает: «Не ушиблись, гости?
Каково вам, дорогие сваты?»
– Худ о. Паче Игоревой смерти…

Песнь четвёртая

И засыпали холопы яму,
И прошлись над ней с притопом, с пляской,
Даже мачта скрылась под землею.
Столь глубоко в чёрную пучину
Та ладья древлянская нырнула,
Что не пузырится даже бездна:
Лишь весло торчит, как будто кормчий
О последней пристани сигналит.

Загрустила Ольга: «Вот обидно.
Ой, неловки сваты, не доплыли.
Как бы мне с такими, молоденькой,
Во вдовицах ни пропасть, ни сгинуть?»
И княгиня тут же снаряжает
Своего гонца да ко древлянам:
«Жду послов от вас поименитей.
С этими народ не отпускает».

Мал в сердцах себя ударил по лбу,
Ручки за спиной сложив, забегал:
– Как не докумекал, не смекнул я
Дело поручить людишкам лучшим?
По невестушке и честь должна быть.
Да и мне, большому, не пристало,
Да и мне, великому, не гоже
Полузнатью тощей величаться.

И мужей своих знатнейших самых:
Воевод, постельничих, конюших —
Сильных в битве, слове и совете,
Отправляет Мал послами в Киев.
В греческое платье разодеты,
С щедрыми обильными дарами,
Чтоб на этот раз немедля Ольгу
Привезли ему бы, Малу, в жёны.

И послам такая честь по нраву,
Забавляет их нарядов пышность.
Важно смотрят, выступают важно.
Любо отличиться перед Малом,
К Ольге тоже любо подольститься;
Скоро государынею будет.
Зла, добра ли – сватовство припомнит,
А слуге и взгляд господский в радость.

Вот и Киев, вот и княжий терем.
В крепких свежесрубленных воротах
Их встречает княжеская челядь
С песнями и пляской скоморошьей.
На просторный двор сопровождает.
Мол, давно их заждалась княгиня,
Третий день уже, как баньку топит:
Если холодна – добавит жару.

А, когда попарятся с дороги,
Пыльные одежды переменят,
Ждёт их Ольга за столом дубовым,
Где уже и магорец поставлен.
Челядь молчаливая – вельможам
Каждому по венику вручила.
Проходя двором, конюший Мала
О весло торчащее споткнулся.

Лестно было им вниманье Ольги,
Об усталых путниках забота.
То ли ветерок с Днепра пробрал их,
То ли утро было слишком знобким,
Но, когда посольские одежды
Сняли с угловатых плеч древляне,
Показалось им, что здесь прохладно.
И добавить жару попросили.

Ох, и жарко банька разгорелась,
На ветру Днепровском распылалась.
По ступенькам Ольга соскользнула,
Спрыгнула с крылечка, подбежала.
И, пока в оконце к ней тянулась
Скрюченная мукою ручища,
Наклонясь, спросила: «Отогрелись?»
– Худо. Паче Игоревой смерти…

Песнь пятая

Загрустила Ольга: «Неумехи!
Те – нырнули, эти – угорели.
Как бы мне с такими, молоденькой,
Не пропасть, не сгинуть во вдовицах?»
И княгиня, поразмыслив крепко,
Созвала к себе на двор дружину
И сказала: «Сваты все с гнильцою.
Лучше к жениху сама поеду.

Ты же, моя верная дружина,
Мужа сотоварищи и други,
В дальний путь меня сопроводите,
Но не все – отрядом невеликим.
Мал жених и честь должна быть малой.
А великой ваша ярость будет,
Как мечи случится обнажить вам
За супруга моего в отмщенье».

И сказал Свинельд:
– Будь осторожна! —
Но не стал удерживать напрасно,
Зная, как любила Ольга мужа,
И крутой её характер зная.
А ещё Свинельд сказал:
– Княгиня,
Как отпразднуешь по мужу тризну,
Отдых дай измученному сердцу,
Не терзайся ненавистью боле.

И отправилась княгиня Ольга
Ко древлянам с малою дружиной.
Ну, а перед ней на конях борзых
Свадебные вестники помчались:
– Радуйтесь, древляне! Ольга едет!
Лучшие меды свои готовьте!
Как отпразднует по мужу тризну,
К пированью брачному приступит.

И уже, коней перегоняя,
Через пущу, где гуляют зубры,
Через кочковатые болота
Дивная молва о ней летела:
Что и станом сосенки стройнее,
И лицом прекрасна темнобровым,
И устами до того разумна,
Что никто не может ей перечить.

И древляне с любопытством детским
Выходили из лесов звериных,
Покидали города и сёла:
Кто, не выделав лосиной шкуры,
Кто, оставив поле без пригляда,
Кто, лишив заботы рой пчелиный…
Всем хотелось поглазеть на Ольгу,
На премудрую полюбоваться.

А княгиня, взорами синея
Из-под шапки тёмной соболиной,
В епанче, наброшенной на плечи,
Управляла скакуном бурнастым.
И гордились глупые древляне,
Что у них, невежественных, диких,
Самая красивая из женщин
Скоро государынею будет.

Возле города Икоростеля,
Где убит был Игорь вахлаками,
С бодрого коня сошла княгиня,
На могилу мужнюю склонилась.
Не склонилась Ольга, нет – упала
На едва-едва заметный холмик.
Шапку уронила. В беспорядке
Волосы рассыпались льняные.

Ни свои холопы, ни чужие
Слов её горячих не слыхали,
Что она, щекой к земле прижавшись,
Мужу незабвенному шептала.
А потом, поднявшись, приказала
Тут над ним большущий холм насыпать,
И три дня, три ночи шла работа.
И три дня, три ночи всё рыдала.

Песнь шестая

А когда над мужем убиенным
Горькая вдова курган воздвигла,
Приступила к тризне поминальной;
И в костры, взлетевшие над рощей,
Блеющая алость пролилася.
Мёд бродил и пенился по чашам,
И огромные воловьи туши
Жарились на вертелах огромных.

Но ни мёдом, в бороды протекшим,
Ни стегном зарезанных баранов
Собиралась Ольга справить тризну.
Пообильней высмотрела жертву.
Отрокам смышлёным поручила
Наливать полней древлянам роги.
И древляне, угощенью рады,
Пили с легкомыслием бараньим.

И ходила Ольга между ними,
Ускользая от объятий пьяных.
– Где дружина наша? —
Вопрошали,
С хохотом протягивая руки.
«Встретитесь! – княгиня отвечала, —
На ладье своей идут на веслах;
Нелегко им супротив теченья,
Зарывается ладья, ныряет…»

И опять меда крутые пили
И шумели пьяные древляне:
– Где дружина наша? —
Вопрошали,
Запрокидываясь ошалело.
«Встретитесь! – княгиня отвечала, —
Вениками лягвы парят в баньке;
Только бы в чаду не угорели…»
И гулял ещё раздольней хохот!

А когда и спрашивать забыли
Хмеля перебравшие древляне,
И уже тяжелых чаш медовых
Больше не удерживали руки,
Обнажила Ольгина дружина
Обоюдоострое оружье
И свершила тризну жуткой мести,
Посекла древлян почти пять тысяч.

Не пила дружина пива-браги
И медовых чаш не пригубила,
Но была пьянёхонька от крови,
Нахлесталась кровушки древлянской,
Пролитой не в поединке честном,
И не в схватке с волком на охоте…
Так хозяин, выведя их хлева,
Режет бессловесную скотину.

И глаза угрюмо отводили
Князя сотоварищи и други, —
И, не глядя, черпали мечами
Душу будоражащий напиток.
Из плеча едва не вылетала
У кого – тяжелая десница,
У рубившего иною хваткой
Шуица грозила оторваться.

Не один в ту ночь с тоской подумал:
– Ах, зачем ты, князь, уздою крепкой
Повернул коня назад к древлянам,
За добычей лучшею погнался?.. —
А княгиня, на курган вбежавши:
«Каково?» – забитым прокричала.
И по ветру донеслось чуть слышно:
– Худо. Паче Игоревой смерти… —

Не прорезал ночи клич победный,
Над притихшим полем не раздался.
Только тяжкие, глухие стоны
Золотую темень бередили.
Да костров мятущееся пламя,
Над кровавым пиршеством взмывая,
Не желая лицезреть сей ужас,
С грохотом во мраке растворялось.

Песнь седьмая

Что за дух такой неукротимый
Изъязвляет, мучит сердце Ольги?
Или боль-тоску её по мужу
И Вселенная уже не вместит?
Что за чувство светлый её разум
Дьявольскими кознями туманит?
Только месть и занимает Ольгу,
Только месть и радует, и тешит.

Как по Киеву, по Русским землям
Собрала княгинюшка дружину,
И числом великую, и силой,
Славную оружьем и отвагой.
Храбрых раззадорила добычей,
В добродушных ненависть вдохнула.
Стройная, в доспехи облачилась,
На древлян злосчастных войско двинув,

И Свинельд, годами умудрённый,
Игорев могучий воевода,
Подле Ольги ехал молчаливо.
В кудрях, набегавших из-под шлема,
Седина почтенная струилась.
Помыкая грозными рядами,
Поводил мохнатой бровью викинг,
И покорствовала рать-дружина.

Ну, а между Ольгой и Свинельдом,
Ручками коню вцепившись в гриву,
Игоря сынишка малолетний
Ехал, тоже облачён для брани.
Узенькая серая кольчужка
Плотно облегала грудь мальчишки.
Щит его, чуть больше сковородки,
Слева закрывал плечо и руку.

И, когда с бряцанием тяжёлым
На галoпе мимо княжей свиты
Боевые проносились рати,
К матери невольно мальчик жался.
И конёк его – каурый, легкий,
От Свинельдова от воронова
Отскочив, шарахнувшись пугливо,
К Ольгиному рыжему тянулся.

Страх по землям по древлянским стлался,
Города древлянские наполнил.
В поле вешнее не вышел пахарь,
Проверять силки забыл охотник,
А рыбак из омутов Днепровских
Не извлёк, зарыбленные верши…
Знали – не откупишься от Ольги,
Знали – ни покорностью, ни данью,
Что пришла она по души – знали.

И собрались, и сошлись древляне;
Встали, изготовились для битвы
Ни для славы, ни добычи ради —
Защитить дома свои и семьи.
А над их рядами птица Ужас
С нелюдимым карканьем носилась
И, живым заглядывая в лица,
Называла мёртвых, мёртвых, мёртвых…

И копьё Свинельд мальчишке подал.
Бросил Святослав. И пролетело
Над коньком его – между ушами,
Боевое – под ноги свалилось.
– Есть почин! —
Свинельд с усмешкой крикнул.
И в мечи ударила дружина,
Опрокинула древлян и смяла.
И, бежавши, в городах закрылись.

Но, как рысь – разумница лесная,
На бесшумных на когтистых лапах
Уследившая себе добычу,
Устремилась Ольгина дружина
Прямо к городу Икоростелю,
Чтоб настичь в прыжке и загробастать,
Ибо скрылись за его стеною
Мужа, ладушки её, убийцы.

Песнь восьмая

Лето всё в осаде продержала
Ольга злополучный этот город.
Но дрались с отчаяньем последним
Жители его, поскольку знали
Руку беспощадную княгини
И свою провинность перед нею,
Перед нею, молодой вдовицей,
И её сынишкой – сиротою.

И прискучила осада Ольге,
Ибо унизительно бессилье
Видеть оком ярым ненавистных
И не закогтить, не растерзать их.
И припомнила тогда княгиня,
Что славна отнюдь не делом ратным,
А своей премудростью лукавой,
И решила вновь пойти на хитрость.

И сказала икоростелянам:
«Все другие города мне сдались,
Откупились самой малой данью;
Вы одни упрямитесь, безумцы…»
Отвечали икоростеляне:
– Мы бы рады были откупиться.
Только не возьмёшь ведь, не захочешь,
А желаешь отомстить за мужа. —

И сказала икоростелянам:
«Я уже сыта. Довольно мести.
Надоело мне бивачить в поле.
Заплатите. Ув е д у дружину».
Осаждённые воспряли духом:
– И меха, и мёд не пожалеем… —
«Не жадна я. Со двора достанет
Воробьёв и голубей – всех по три».

И опять наивные древляне
Хитроумной Ольге дались в сети,
Вроде глуповатых этих пташек
Прямиком в ловушку угодили.
Радуясь, что кончится осада,
И что дети их остались живы,
По дворам по икоростелянским
Наловили приживал пернатых.

Привезли их в клетках и корзинах
Тонкого древлянского плетенья
И с возов трескучий хор сгрузили,
Что чирикал, гулил без умолку.
«Всё, – сказала Ольга, – мы уходим.
Полно враждовать. Повоевали.
А из ваших птичек приготовим
Напоследок знатное жаркое…»

И опять поверили древляне
Ольгиному ласковому слову.
И, хотя оставили дозорных,
Но легли спокойно, почивали.
И раздала воинам княгиня
Взятых птиц, и каждому велела
Привязать обернутый в тряпицу
Уголёк с погасшего кострища.

А когда потом рукой взмахнула,
Ратники их выпустили разом,
И рванулась стая из ладоней,
И направилась к Икоростелю.
И, не ведая, что смертный ужас
На дворы на отчие приносят,
Разлетелись голуби по вышкам,
Воробьи нырнули под застрехи.

И почудилось мужам дозорным,
Что в иссине-чёрном позднем небе
Звёздный дождь обрушился на город —
Погружённый в сон Икоростель.
Только миг, и запылали кровли,
И пошёл плясать от голубятней
По высоким теремам и избам
Яростный, чудовищный огонь.

Песнь девятая

Всё стояла и стояла Ольга,
Всё ждала на свой вопрос ответа.
«Худ о. Паче Игоревой смерти…» —
Прошептала. Худ о было ей.
Отомстила вроде бы? Да пусто!
Воздала как будто бы с лихвою?
Только сердцу нет успокоения,
А ещё страшней, тупее боль.

Ольга, Ольга, кто тебя утешит,
Кто тебя, премудрую, наставит,
Снимет хворь с души твоей, очистит,
Если всех на свете ты умней?
Впрочем, и для мудрых есть спасенье,
Впрочем, и они не безнадежны,
Ибо мудрых через их лукавство
Уловляет праведный Господь.

Ко Царьграду, в Греческие земли,
Как-то раз отправилась княгиня.
И княгиню принял император,
Правивший в то время Константин.
И, увидев – как она красива,
И, услышав – как она разумна,
Константин сказал:
– Достойна с нами
Царствовать над нашею землей.

И, уразумев, чего он хочет,
Догадалась Ольга, как слукавить,
Только бы царю не даться в руки
И свою свободу сохранить.
«Я – язычница, – ему сказала, —
Если хочешь окрестить, согласна;
Только сам крести, своей рукою.
А иначе вовсе не крещусь».

Константин совместно с патриархом
Во Христову веру окрестили
Эту хитроумнейшую Ольгу.
А потом сказал ей император,
Что намерен взять себе в жену.
«Как же? – возразила, – ты отец мне…»
Улыбнулся Константин с досадой:
– Эх, перехитрила ты меня!

Мудрая, слукавила княгиня.
Но, от Константина увернувшись,
Угодила под Господню руку,
Под опеку светлую Христа.
И, не чаявшая горней власти,
Чудного живого обновленья,
Ибо иго Господа есть благо,
Прозревая, увидала свет.

И, как нам поведал Летописец,
Ольга предвозвестницей явилась,
Ясною денницей перед солнцем,
Зорькой христианской перед светом,
Первое познанье наше Бога,
Нашего с Ним примиренья утро.
И была жива – за Русь молилась,
И по смерти молится за Русь.

И простил ей милосердный Боже,
Прегрешений не вменил блаженной,
Но, потомков, в слепоте упорных,
Не оставил нас без наказанья.
Ольгиного сына – Святослава —
Взяли на порогах на Днепровских,
Вынесли с ладьёю печенеги.
Череп князя чашей служит им.

И, когда на Русь свалилось горе,
Злей какого люди не слыхали,
Разве, в баньках заперев, не жгли нас?
Разве нас не резали татары?
А пылающие вражьи стрелы
Под застрехи к нам не залетали?
Заступись за грешников, Сын Божий,
Отмоли нас у Господней кары.

II. Под Змеиною горой…

Добрынюшке-то матушка говаривала,
Да и Никитичу-то матушка наказывала:
– Ты не езди-ка далече во чисто поле,
На тую гору да сорочинскую,
Не топчи-ка младыих змеёнышей,
Ты не выручай-ка полонов да русскиих,
Не купайся, Добрыня во Пучай-реке,
Та Пучай-река очень свирепая,
А середняя-то струйка как огонь сечёт!
Былина «Добрыня и Змей»

Призвание варягов

Русь глядела на север, на юг и на запад,
А с востока текли на неё племена,
И наживы, и гари дурманящий запах
На раздолье степном обрывал стремена.

В разоренье жила, в стыдобе и позоре,
Вечно предана, продана, вечно в беде;
И струилось слезами горчайшее горе
У печальных мужей по седой бороде.

И коптила быков, да не ведала сыти.
Вороваты, продажны и лживы князья;
И варягов зело умоляла:
– Придите!
Нам без власти разумной да честной – нельзя!

А варяги, что морем ходили бездомно,
Не считая смертей, не пугаясь утрат,
Не надеясь на поле, на падшие зёрна,
Были сами надёжны, как друг или брат.

И дубовым кормилом в ночи шевелили,
То звезду расплескав, то луны зачерпнув,
И волна, рассечённая, брызг изобильем
Освежала орла деревянного клюв.

А под солнцем по борту щитами сияли,
И победные копья стояли торчком,
И не смели к могучим приблизиться дали,
И спешил расступится лесной окоём.

И на зов поспешали, суровые, в силе,
Потому, что и Киев в крови, и Валдай,
Потому, что варягов на Русь пригласили,
И зарю распахнули. И крик:
– Воладай!

Днепр играет по борту лохмотьями пены.
И разбиты хазары у стен вековых.
А варяги суровы, горды и надменны,
И уже презирают холопов своих.

Печали святогора

Шлем в ручей обронил. Меч сменял на топор.
А копьём обветшалую кровлю подпёр.
Всё на свете проспал, проиграл, прокутил.
На Савраску взобрался и вовсе без сил.
На коне выезжает седой Святогор.
Старику и трава, и деревья – в укор.

И выглядывал люд из бревенчатых изб:
Мол, и мы погулять да развлечься могли б,
Мол, и нам богатырский знаком аппетит.
Да и сон богатырский кому повредит?
И по что нам такого кормить, ублажать,
Если не с чем уда лому двинуть на рать?

Хоть и свалит шеренгу, ладонью рубя,
Семерых не нанижет, коль нету копья,
А поскольку в пропаже высокий шелом,
Нечем даже боднуться с нахальным врагом.
Где ты половцев страх и ногайцев гроза?
И молчит Святогор, и отводит глаза.

Стыдно вспомнить, как буйствовал в пьяном поту,
Как из пола кухонного выдрал плиту
И под голые крики: «Пожар!.. Караул!..»
На соседскую баньку в сердцах зашвырнул.
Из хоромов на площадь повытолкав пир,
Медовуху бадейкой трёхвёдерной пил.

А с женою, ему телесами под стать,
Развалил на дубовых подпорах кровать.
Догадался, скромняга, на печь перелечь,
Покряхтела под ними и рухнула печь.
В степь ночную сбежали:
– Земля, потерпи! —
И под вечер проснулись в объятьях степи.

Эй, Савраска, полегче в дозоре ступай,
Закраснелся цветами земной каравай.
Загудела пчелиной работой заря,
Чтобы пасечник борти проведал не зря.
А врагов не подпустит суровая мгла,
Та, что хмурой чертой по степи пролегла.

«Под Змеиною горой…» (2009)

Под Змеиною горой
В логове змеином
Жили ветер гулевой
С непутёвым сыном.
То-то страсть у них была
Связывать, кто волен,
И срывать колокола
С белых колоколен.
И в размахе чёрных крыл
Проносились в туче,
И когтями каждый рыл
Огненные кручи.
И чернел от сажи гусь,
Распростившись с далью,
И закашливалась Русь
Ядовитой гарью,
И глядела на врагов
С грустной укоризной.
…
Синева без берегов
Над моей Отчизной!

Гость

Синева у небес отгостила,
Потянулось прощанье на юг.
И полапал речушку Ярила
Так, что хрустнул излучины лук.
Крыша крыльями хлопнула, взмыла,
К перепёлкам спорхнула на луг.
А в разломе жестоком стропила
Ветер золотом выстелил вдруг.

Что за ветер? Повадкою странен,
Постучался в оконный откос
Зычно так, будто цепом крестьянин
На подворье молотит овёс.
До забытого всеми погоста
Гул домчался. Расслышали, чай?
– Эй, хозяин, заморского гостя
На пороге высоком встречай!

И по древней, по дедовской вере,
Не промешкав, на первый же стук
Отворились скрипучие двери,
Вспыхнул свет в очаге и потух.
С полки на пол свалилось лукошко.
Пёс ощерил косматую пасть.
И, метнувшись по горнице, кошка
На трубу сатаною взвилась.

Подан страннику ковшик водицы,
Приготовлены ужин, ночлег.
Отвечали шагам половицы,
Что, казалось, умолкли навек.
Печь, что в праздности чревом рассохлась,
Как безмужняя баба-вдова,
Пепел выдула, битые стёкла,
Зажевала сырые дрова.

Не иначе порадует хлебом
Вся в разломах и трещинах печь,
Если к речке склонившимся вербам
От потравы хоть струйку сберечь,
Если суслик хоть малую горстку
На кутейный уступит замес,
А пчела – поминального воску,
А чулан – решето для чудес.

Может быть, оживёт и деревня,
Если мёртвый задвигался дом,
А в саду зашептались деревья,
И нырнул журавель за ведром?..
Но, по кровлям худым прокатившись,
Заглянув за хлева и в амбар,
Ветер сделался пасмурней, тише;
Дунул, плюнул и в поле пропал!

Монолог Ильи

Довольно спать богатырю,
Работы просит силушка.
Любую нечисть оборю,
Да вот сперва уговорю
Твои сучки, дубинушка!

И снова смаргиваю щепы
Косым ударом топора;
Не выдержат стальные крепы —
Шеломы посбиваю с репы,
Унять кромешников пора.

Пущу шаги звенящим лугом,
Дубину на плечо взвалив.
Под горку, в горку, по яругам
Пройду тропой, где зверь не пуган,
На крик и стон родной земли.

Лугами тёмными пройду,
Полями невесёлыми,
В пути замыслив на ходу
Дубиной расплескать беду,
Стоящую озёрами.

По городам, где Змий Поганый
Глухую поселил беду,
По деревенькам бездыханным,
По чёрным выжженным полянам
С дубиной на плече пройду.

И перед лесом, тёмным, хмурым,
Стоящим сразу под горой,
Чтоб не споткнуться на смех курам,
Я помолюсь на дальний Муром,
Готовясь к схватке боевой.

Не выдаст правая рука,
И левая потешится.
Уж бить – так бить наверняка!
Намну, поганому, бока
Разбойничку… Почешется!

Тоже Божья тварь…

Под ногами ощущая землю,
Чуя небеса над головой:
«Нет! – кричу склубившемуся Змею, —
Понапрасну, зверушка, не вой.
Не топчи траву когтистой лапой,
Пламенем дубраву не круши
И девчонок нашенских не лапай
В сумрачной ореховой глуши.
Ну, а если учинишь насилье
У слезящейся Плакун-реки,
Чёрные пообрываю крылья,
Огненные вырву языки.
И уже не взвоешь, не залаешь,
Но, влача хвостистый свой позор,
То-то побежишь, заковыляешь,
Уползёшь в ночные бездны гор.
И, к пещерному склонившись устью,
Как случалось не однажды встарь,
Вслед тебе вздохну с наивной грустью:
„Тоже жалко, тоже – Божья тварь…“»

Песня Садко

Ильмень-озеро, выпей сушь,
Ильмень-озеро, сведай дичь,
Разыщи, где свивался уж,
Расскажи, где скрывался сыч.
Дай мне жаркой грозы настой,
На простор впусти корабли
И русалочьей красотой
Губы, губы мне опали.
Ильмень-озеро, отвечай,
Ильмень-озеро, говори:
Или сам не пришёлся, чай?
Или скудны мои дары?
Или песне моей не рад?
Или чёрный пасёшь недуг?
Или я для тебя не брат?
Или ты для меня не друг?
Голова твоя рыбья, Царь,
Не сумеет уразуметь,
Что Краснава – красна с лица,
А душою – черна как смерть.
Ты не ведаешь, рыбья кость,
Что, заехавший далеко,
Я на родине только гость,
Новгородский купец Садко.
Что отмерены мне шелка,
Что отсчитаны мне рубли,
Что гуляют, к щеке щека,
По морям мои корабли.
И не жареного гуся,
Не сердитых небес Перун,
Прихватил с собою гусляр
Удалую седмицу струн.
Ильмень-озеро, я спою,
Ильмень-озеро, на мотив,
На который кладут зарю,
Кровли храмов позолотив.

Нищая артель

Нас из глины, из глины слепили.
Потому и таращим глаза,
И бредём вереницей – слепые,
С кем-то ссорясь, кому-то грозя.
Умилением бельма слезятся,
Приоткрыты слюнявые рты
И на брань, и на смех оборванца,
И на окрик чумной пустоты.
О ночлеге ли жалобно просим
Или ищем пролома в стене,
Но, привратницей изгнаны в осень,
Ковыляем по мёртвой стерне.
Лишь бы в рот не забили подошву
И увядших не вырвали век,
И, шутя, не поставил подножку
Мимохожий дурной человек.
Поводырь наш и трезв, да не слишком.
Над убогой артелью смеясь,
Шебутной и зловредный мальчишка
Завалил-таки братию в грязь.
Так бредём, спотыкаясь и плача,
Подбородки худые задрав,
И чужая нам светит удача
Сквозь листву разогретых дубрав.
И, обобраны лихостью ветра,
Ковыляем – слепец за слепцом…
Но нежнейшую музыку света
Сладко чуять дрожащим лицом.

Матрёна Иванна

Под стать простоте сарафанной
Платка чесучовый лоскут…
Старшую – Матрёной Иванной,
Матрёшками – прочих зовут.

Неважно, которых годочков,
Умели бы в прятки играть.
Глазёнки продрала и – дочка.
Пелёнки стирала и – мать.

Народец смешной деревянный
Всегдашних исполнен забот —
Детишек рожать и поляной
Распевный водить хоровод.

И всякой к обеду – по ложке,
И всякой под сердце – дитя.
И шьют распашные одёжки,
Иголкой по стёжке ведя.

И пялятся дружно в окошко
На санную даль за рекой,
Где утро выходит – матрёшка
Из ночи – матрёшки другой.

И в смене времён непрестанной,
Всех скопом под сердцем нося,
Добрейшей Матрёной Иванной
Склоняются к ним небеса.

III. Колокола
(Поэма)

И была здесь злая и великая сеча для немцев и чуди, и слышен был треск ломающихся копий и звук от ударов мечей, так что и лёд на замёрзшем озере подломился, и не видно было льда, потому что он покрылся кровью.
Н.М. Карамзин

Рубите избы, правьте косы,
Коптите впрок окорока.
Я – ваш язык медноголосый.
Вы слышите?.. Колокола!
Клюкой игумновой разбужен,
С полатей скатываюсь бос,
Бегу, расталкивая служек,
На колокольню! На помост!
Кричу, захлёбываясь стужей…
Беда, беда пришла на Русь…
И свищет колокольный ужас
По куполам – как раззвонюсь!
Пожаров красноклювых гуси
Вытягивают шеи! Мгла!
Свирель молчит, разбиты гусли.
Вы слышите?.. Колокола!

Спешили рыцари-магнаты;
Огнём и тяжестью мечей
Крестили Русь… Блистали латы
Из-под летящих епанчей.
В галоп, в галоп!.. На перегоне
Рога мелькали под луной;
И пламя изрыгали кони
Из пастей, взнузданных бронёй.
А следом… Угл и на рассвете.
Раскинув руки, за прудом
Крестьянка на снегу… И дети,
В колодце схваченные льдом.

Гудела Русь колоколами!..
И, Божий гнев смягчить дабы,
Стучалась истовыми лбами
Святым угодникам в гробы.
С гонцом, пригнувшимся над гривой,
Копытила просёлков грязь…
– От нелюдей бранелюбивых
Оборони, надёжа-князь!

Но ведь была весна, и было
Синё-высоко на Руси.
Мотала головой кобыла,
Резвясь у снежной полосы.
В опочивальне князь удалый,
Обласкан первым вешним сном,
Спал сладко… И звонарь – ударил!
Аж колокольня ходуном!

И прокатился гром набатный!
Тревоги колокол святой
В курные избы и в палаты
Вломился медною пятой!
И боевым вскипел задором
Посадский люд. А у реки
Союзных городов полки
Уже вставали за собором.
Гудели под стеной костры
В отраду прибывавшей силе:
Владимир, Суздаль… И в котлы
Стряпухи дотемна звонили.

От новгородских чутких башен,
Полками выпрямив версту,
Воителем входил в весну
Мужик-народ, землёй пропахший.
Над строем плыли топоры.
Качались ратники верхами,
Коней тяжёлыми руками
Удерживая до поры.
За кряжем князь укрыл дружину
На озере Чудском, в глуши.
А пахари на лёд сошли…
Псам окаянным на поживу?

Армяк, тулуп: к плечу – плечо,
Взбодрённое морозцем ранним,
Не на потеху, а для брани
Сбивало стенку мужичьё.
Проворно строились, без крика.
Кто побойчей, вставал вперёд.
Упругими волнами скрипа
Под войском прогибался лёд.
Переминались ополченцы…
На битюгах – по целине
В крестовой рыцарской броне,
Взрывая снег, скакали немцы.

Строй лучников внезапно ожил.
Но через тучу светлых стрел,
Как вепрь – через весенний дождик,
Ливонский орден пролетел.
Как пара рек подземных сшиблись
Две страшных силы. За бугром
Отдалось. В небесах ошиблись?
Без молнии раздался гром?
Отброшенный ударом копий,
Передовой смешался ряд…
Антихристы!.. И голос скорби
Поднялся горлом как набат.
И клич прошёл над нашим войском,
И – хлынул мутною волной
Гневящегося беспокойства
Перед кровавою виной.

Стеной на дьявола восстали!
По скулам выгнав желваки,
Как проросли – не отступали
Прижимистые мужики.
В дубьё и петлями арканов,
И косами, взмахнув вольней,
Срывали чёрных истуканов
С железных пляшущих коней.
Но вот один, другой промешкал.
А грудь открыта – по копью
Сползают, с дикою усмешкой
Оплошку угадав свою.

В мученьях, разодрав покровы,
На церкви дальние крестясь,
Полёг народ… Теперь вы – вдовы!
Пора дружину в дело, князь!
Князь, поспеши!.. Звоню, лютую
В кольце сомкнувшихся врагов,
Бросая булаву литую
На чернь магистерских рогов!
Не выдай!.. И вдали блеснули
Мечи в былинной наготе.
И лязг. И звон. И в диком гуле
Колокола святые – те!

Упёрлись рыцари быками.
Но дрогнула твердыня вод,
И, разбегаясь пауками,
Пошёл трещать под ними лёд.
И грянули с коней тяжёлых,
Прочь выпуская повода…
Как будто прокатили жёрнов,
На лёд нахлынула вода.
Под тяжестью вооруженья
Скользили в темень! В некуда!..
Как выбраться из окруженья
Взыгравшего весною льда?!

Возликовала, славя Бога,
И князя чествовала Русь;
Как с поля снег – сошла тревога,
Успеется… Полезут пусть!
И по базарам новгородским
Хвалилась хлебом и вином,
Брюхатая Толстым и Горьким,
Иваном Грозным и Петром.

Куда идёшь, родная, нынче,
Закинув лапти на плечо?
И по снежку тебе привычно,
И по песку не горячо.
В тайге скиталась ли с медведем,
К морям ли утицей плыла,
Рвались с подвесов буйной медью
Тебе вдогон – колокола!
А всё душою незлобива,
А всё к расслабленным добра.
Споёшь ли – подпевает нива,
Вздохнёшь ли – загудит гора.
Насадишь лес по бурелому,
К заветным выйдешь берегам…
Не верь волшбе и слуху злому.
Ты слышишь?.. Верь колоколам!

IV. Полонянка

И бысть плачь и вопль по всъмъ градомъ и по сёломъ… на Русскую землю приидоша бесчисленное мно жество, яко прузи траву поядающие, тако и сии сыроядци христианский родъ потребляющее.
Из тверской летописи

Пахарь

Не запела ещё птаха,
Ещё ветер не подул,
Как заслышал в поле Пахарь
Кочевой бегущий гул…
Понудив быка сурово,
Зашагал из края в край:
– Копьями поганых снова
Обернётся урожай?
Рухлядь посгребут в охапку?..
Ну, а полюшко врагу
Не умчать, как лисью шапку,
Подхвативши на скаку…

На рогаль сохи бодливой
Грудью приналёг слегка.
Рядом внучек с веткой ивы
Шёл, постёгивал быка.
Грязновато-мутным валом,
Словно в паводок вода,
На восходе бледно-алом
Через Русь текла Орда.
Мчались скошенные набок
И росли до облаков
Тени от мохнатых шапок
И железных шишаков,
Поднимались клубы праха,
Перемешанного с тьмой…

И велел мальчонке Пахарь
Отогнать быка домой.

Приложил к землице ухо,
Чутко вслушался в рассвет.
И услышал, что разруха
За Ордою скачет вслед.
И услышал – поприжала,
И услышал – носит мгла
Красный колокол пожара,
Похорон колокола.
Степь. Кулик над степью свищет.
Клики войск. Щитов удар…

Что ещё он там услышал?
Но зерно земле отдал.

Ольха

Искусней любых рукоделий
С прожилками лист лопуха.
Мне все имена надоели,
Твоё непривычно – Ольха!
Царица весёлости птичьей,
Почувствовал нежность, смеюсь…
Не сказка, а древний обычай,
Где ты – полонянкою, Русь.
Не сказка, а горькая небыль.
Свет ясного солнца померк,
Тревогой ударился в небо
Степей лошадиный набег.
Спастись от беды невозможно,
И Русь в забытьи – на века.
Грохочет безглазая кожа
На чёрной лесине древка.
Снимаются с озера птицы,
Ветшает покинутый кров,
Густеет в коровьем копытце
Не дождик, а тёмная кровь;
Леса захлебнулись пожаром,
Орда унавозила брод…
Не ветер поёт по амбарам,
А голод когтями скребёт!
И головы мёртвых, как дыни,
Долбит на пиру вороньё.
И вновь на галопе ордынец
Бросает и ловит копьё!
Спастись от беды невозможно,
Но выстоять, выдержать лишь…
Грустишь с лопухом подорожным,
С Ольхой придорожной грустишь.
Царица весёлости птичьей.
Почувствовал нежность, смеюсь…
Не сказка, а древний обычай,
Где ты – полонянкою, Русь.

Меч князя

Брань славна луче есть мира студна.
Юрий Всеволодович, великий князь Владимирский

Поле боя – спящий лагерь,
Оба войска полегло…
Над усопшим князем Ангел
Светлое простёр крыло,
Одесную к изголовью
Преклонил чудесный взгляд.
Суверенною рекою
Русский двинулся отряд.

На щитах угрюмых воев,
На хребте понурой рати
Белолик и обескровлен
Князь в кроваво-красном платье.
От плеча в деснице мёртвой
Меч уложен лебединый
Над мужицкою пехотой
В частоколе вил и ливней.

Дивной славой меч горит,
Проплывая над рядами.
И пророчит: «Не преданье,
Так страдание сплотит.
Чем на вкус поганей зелье,
Тем вернее приворот…
Не сплотило Русь веселье?
Чаша горькая спасёт!..»

Самарканд

Шкатулки взяты в торока,
Иконы с золотым окладом,
Сафьян, парча… Над Самаркандом
Верблюдицами облака,

Размеренно переступая,
Роняют колокольцев звон…
Отчизна! Матерь! Русь святая!
От Волги твой кровавый стон!

Пришла с благословеньем к сыну,
Несла в котомке образа…
Почтеннейшему армянину
Сбывает честь твою базар.

Царица в рубище рабыни,
Запроданная в дом рабу…
Торговец грузит на арбу
Пропёкшиеся крепко дыни.

Кумыс, сверкающий на солнце,
Из пиалы широкой пьёт,
Халатом вытирает рот…
Пьёт!.. Вытирает!.. И смеётся!

Но меч, отточенный страданьем,
Над благоверным занесён;
Вот набежала тень… О давнем,
О неизбывном – грустный сон!

Пир на поле Куликовом

А. П. Бубнов. «Утро на Куликовом поле»

Возвеселилась Русь и в доброй силе
На ратный пир, на сечу собралась.
Уже в ней было что-то от России,
И светел был, как именинник, князь.
Посверкивая мудрыми глазами,
Сошёл с коня, торжественный чуть-чуть,
Чтоб наудачу здесь, перед полками,
Крутым шеломом Дону зачерпнуть.

И волны не отхлынули обратно.
На княжеский ответствуя поклон,
Узнав ещё не названного брата,
С Димитрием облобызался Дон.
И выплеснулся к вражеским повозкам,
В теченье многоводном расступясь.
И пропустил Димитриево войско.
И голову покрыл на битву князь.

Теснились мы. Примеривались взглядом.
Дышали углублённо, горячо.
И не было среди стоявших рядом,
Кто бы вперёд не выдвинул плечо.
Мечи дымились утренней росою.
Струилось грозно лезвие реки.
И среди копий, наклонённых к бою,
Проглянули полтавские штыки.

Не в тереме – у сильного в неволе,
Не в храме – что без воли тоже пуст,
Не за столом, а в пиршественном поле
Своё рожденье праздновала Русь.
Сородичи сошлись единым станом
От княжеских сапожек до лаптей.
А больше было на пиру незваных,
Но дорогих по случаю гостей.

Их почестями встретили – не просто,
Поили кровью – допьяна причём,
«За Русь!», «За князя!» – громыхали тосты,
И сабля звонко чокалась с мечом.
Стрел лебединых подавалось брашно,
И бражники валились тут и там,
Покуда брани круговая чаша
Гуляла по пирующим рядам…

Горою пир! Постыдно воздержанье!
Позорно – уклоняться от струи!..
И вот мертвецки пьяные лежали
Уже в обнимку – гости и свои.
Иного обнесли ковшом. Немилость?
Но тем, кто опрокинулся в закат
Глазами вверх, Бородино приснилось
И в пламени великом Сталинград…

Иван Грозный

Русский царь остробородый;
Из молитвы да в угар!..
Шляхту бил и бил татар
И бояр – о плаху мордой.
Женолюб и костоправ,
Гордых пригибал насильно.
И прибил во гневе сына,
Русь к нему приревновав.
Люто Родину любил,
Обожал её смертельно:
Приднепровский чернобыл
И лесов уральских темень.
Страшный, трудный человек.
От его косого взгляда
Был зачат петровский век…
Или добренького надо?
Упредил в измене всех.
Небывалой, видно, силы,
Если на душу взял грех
Много, мало – всей России;
Беспримерно был велик,
Если от его раденья
И замученного крик
Возвестил страны рожденье?!

«Горожане ахают…»
(1970)

Горожане ахают,
Сторонясь…
Как обнялся с плахою
Ясный князь.
Сковырнулся с кручи,
Камнем лёг
Страже под скрипучий,
Под сапог…
В хохот государыня!
Кувырком!
Князю ель подарена
На хором.
А его невестушке —
Женишок —
Из еловой ветоши
Посошок!

Пишут казаки письмо

И. Е. Репин. «Письмо запорожцев турецкому султану»

Пишут казаки письмо. Смачно, весело, звонко!
Кроют владыку турецкого в мать-перемать…
Кто же такое султану дерзнёт прочитать?
Добрый гостинец прими, воровская сторонка!

А дипломатии, ясно, тут нет никакой.
Сколько толмач не усердствуй, не сыщет и страха.
Клякса, чернила размазаны? Это папаха
С хохотом брошена крепкой казацкой рукой!

Позубоскалить старшины бывалые рады!
Сгрудясь над каждым словцом, забавляется стан.
Вместо вечерней молитвы прочти! Столько правды
Кто ещё скажет тебе, хмуробровый султан?

Ты им ответишь на содранных заживо кожах,
На кол сажая и крест выжигая на лбах…
Пишут казаки, хохочут… И звякают в ножнах
Острые сабли седых беззаботных рубак!

Побасёнки с Ермаком Тимофеевичем

В. И. Суриков. «Покорение Сибири Ермаком»

«Дьяки бают, что – казак
И разбойничал над ширью?
Чем отбрешешься, Ермак?»
– Больше нечем, как Сибирью!

«Царь, он лют и грозен так,
Перерубит разом выю.
Чем откупишься, Ермак?»
– Больше нечем, как Сибирью!

«А спусти он злых собак
Хохотнув зубною гнилью,
Чем отшутишься, Ермак?»
– Больше нечем, как Сибирью!

«А когда подстрелит враг
И в Иртыш спихнёт, что гирю,
Чем запомнишься, Ермак?»
– Больше нечем, как Сибирью!

Смута

Смута правит государством,
Смута бьёт в колокола!
Раб – не раб, и власть – не властна.
Мор и голод. Кровь и мгла.
Потеряло твёрдость слово —
Изворотливей воды:
Вкривь пошло без Годунова,
Без Ивановой узды.
Ложь по праву самозванства
Спорит с кривдою за трон.
Вина подлы. Льстивы яства.
Смута. Смутен небосклон.
Худ о всем, а нету страха;
Всякий – царь, а нет царя;
Измочаленная плаха
На подворье киснет зря.
Смута ищет атамана,
Клич пустила и огонь!
Чу?.. Заржал из-за тумана
Под седлом шляхетский конь.
«Гоноровому» не внове
Воду сабелькой мутить —
Как не гарцевать «панове»,
Как усишки не крутить?
Среди дыма, среди смрада
Шарься в тереме, не трусь…

Но уже святая правда
Прозвучала:
– Гибнет Русь! —
И высокое начало
К истине воскресших слов
Ополченье собирало,
Лютовал набатный зов,
Чтоб сермяжные Добрыни
И потомки Калиты
Брались за мечи-дубины
После спячки-дремоты.

V. Гуляй-город
(Поэма)

Сожжены Рязань и Тула,
Серпухов… Загнав коней,
От кровавого разгула
Захмелел Девлет-гирей.
На кулак в гашишной дрёме
Бритую склонил главу;
Руки хана в перстнях, кормит
Снедью царственной сову.
Сердца кус кровоточащий
Разрывает, обмакнув
В золотой мускатной чаше,
И кладёт в горбатый клюв.
Запрокидываясь станом,
Как фонтаном бьёт вода,
Одалиски перед ханом
Вьются в танце живота.
Вздрагивают опахала,
Сладкий курится кальян.
Боровск, Тверь?.. Калыму мало!
Щурится, вздыхает хан.
В жемчуге ему приятность,
В грудах злата-серебра…
Бровью знак. И евнух, пятясь,
Жён выводит из шатра.
Не до них теперь. Обуза.
В клетку прячет хан сову.
Крики. Ржанье. Свищут мурзы.
Топот. Хохот… На Москву!

Гей, Орда! Табунной силой
Чингисхановой пурги
Русь обдало… Грабь, насилуй,
Вырезай под корень, жги!
Рухлядь увязав тюками,
Перекупщики паши
Ружья хвалят, языками
Смачно цокают: «Якши!»
Расторопнее, чем крыса,
Гнилозубый тощий дьяк
В погребушке схоронился,
Проскользнувши под армяк.
Выползать ему не к спеху,
Хоть и бьёт дьяка озноб,
Хоть и вскидывает кверху
Вороватый длинный зоб.
Но, когда степная птица
Алую когтит казну,
Зёрнышком ли поживиться
Полевому грызуну?
Воробьями под застреху
Стрел пылающих полёт,
А блесни Москва – как серьгу
Хан Гирей её сорвёт.
То-то загудит по крышам,
Распожарится трезвон,
Как новейшим Тохтамышем
В Китай-город въедет он.

Гей, Орда!.. И вдруг у хана
Поясничный холодок,
Чуть возник из-за тумана
Малый город-городок.
Что за дерзкая застава?!
Разнести? – Замах не тот.
Обходить ли справа – вправо,
Слева – влево отойдёт.
Городок легок, что кочет,
Убегающий от вил:
Ты – его! – а он отскочит
И пребольно клюнет в тыл!
Налетев, ударит снова
Шпорой, да по голове…
Прежде не было такого
На пути татар к Москве?
Из ворот, герой российский,
При дружине боевой
Выезжает Воротынский,
Избоченясь булавой.
Из-за русского шайтана
Не снесут башки своей
Грозные любимцы хана,
Семь батыров-сыновей.
С визгом, гоготом бесовским,
Улюлюканьем степным
Развернёт Орда повозки
И умчит обратно в Крым.

Без церквей, без колоколен,
Без боярских теремов,
Но шуметь, смеяться волен,
Гуляй-город! Вот каков!
Обыщись: ни баб, ни девок,
Что ни рожа – борода!
Где ещё без посиделок
И без свадеб – города?
Не звенит по кузням молот,
Не лопочет немчура…
Ну, а строить: раз – и город!
Вроде, не было вчера?
Чуду всякий удивится.
Вот и дьяк раззявил рот.
Что за город? – по бойницам
С алебардами народ.
Удальцы! – за оплеуху
Не потянешь на правёж.
Тут и брагу-медовуху
Из бочонка в глотку льёшь.
Ратник ли до денег лаком?
Как монетой не стучи:
Вся торговлишка – по лавкам
Сбруя конская, мечи,
Булавы да шелепуги.
Ни кокошников, ни лент!
Для светличной бабьей скуки
И коклюх проворных нет.

На скрипучих, на колёсах, —
И не смазаны, небось? —
По рассыпчатым, по росам
Едет-катится обоз.
За лошадкою лошадка
Ради хрусткого сенца
Шаг за шагом, шаг за шагом
Поторапливается…
Дьяк отпрянул от подводы,
Где чугунные шары:
«Ахти, ахти… Пушкари!
Ахти, ахти… Воеводы!..»
И, как был с вязанкой дров,
Бухнулся… И след простынул.
…Проскакали – Годунов,
Воротынский, Хворостинин.
По селу хрипатый лай,
По дворам гусиный гогот,
Проезжает Гуляй-город!
Гуляй-город-разгуляй!
Но не в брёвнах и не в слегах —
Перевязан, нагружён,
Щит к щиту – на ста телегах
Выворачивает он!
Знатно едет!.. Погляди ты!
И кивком не одолжил?
Скачет в окруженье свиты
Окольчуженных дружин.

Приподнялся дьяк. Отдышка.
«Ахти, ахти…» И, сутул,
Крутенько посбил дровишки,
Лыками подзатянул.
Жердь, свалившуюся с возу,
В ближние овсы сволок:
«Бог послал? – вслед обозу
Повздыхал, – храни вас Бог!..»
На хребет взвалил вязанку,
Подношенье тяглеца,
И поплёлся спозаранку
До приказного крыльца…
Пусто. Скрылся Гуляй-город.
Колесит из края в край.
Холод побоку и голод,
Вся заботушка – гуляй.
От заставы до заставы
Порубежной стражей правь,
А где нету переправы,
Перекрестишься и – вплавь.
По холмам, лесам, протокам…
Залетай под облака…
На раздолье, на широком
Высмотри, сыщи врага.
И, плеснув копейным древком
Стяг в кочующую синь,
На юру высоком, крепком
Стены-башенки раскинь!

VI. Царёво дело
(Стихотворная повесть)

И впредь надлежит трудиться и всё заранее изготовлять, понеже пропущение времени смерти невозвратной подобно.
Пётр Великий

В. И. Суриков. «Утро стрелецкой казни»

Глава первая

В мятежах повинны бани!
Крутенёк – ажно слеза
Выпялилась на глаза —
Жжётся пар. Шумят буяны.
Ох, стрельцы! Разбойный люд!
Веничком бока махратят;
И по животу, и сзади,
И по лягвам тощим бьют.
Что им Пётр? Для царской мести
Удальцы не по зубам.
– Выкуси! —
Царя бесчестят,
Показав рукой на срам.
Люто парятся строптивцы.
Каждый злобен, дерзок, худ;
Каменку, что Жаром-птицей,
Пивом-брагой обдают!

Вот копчёными сигами,
Угоревшие в дугу
Срамники во двор сигают
Прохладиться на снегу.
На сугроб в сивушном дыме
Бесов огненных набег,
И под рёбрами крутыми
Голосит январский снег.

С полведра не столько пьяны,
Сколько так – для куражу,
Одеваются в кафтаны,
К сабле тянутся, к ружью.
И гуляют по Посаду,
В табор сбившись удалой.
И бузят. И нету сладу.
И кричат:
– Петра долой!..

Присоветовала Софья:
Думных выкогтив бояр,
С Красного крыльца на копья
Сбросить, яко падаль, в яр.
Милославский – заводила,
Милославский – коновод!
Шубу кунью окропила
Кровь могучих воевод.
Огрызаясь, багровея,
Враз лишились животов
Ромадановский, Матвеев,
Долгоруков, Салтыков.
Отрок-Царь было перечить.
Зарыдал, Забился весь…

– Отойди, Пётр Алексеич,
Ноне мы гуляем здесь.

Знали, что Царю не любы.
Да не ведали, кажись,
Как в ночи кусал он губы?
Ох, не так бы обошлись!
Верно, вынули бы душу,
Как из прочих важных тел,
Видя, что рыдал в подушку,
Что от злобы зеленел?
Жив остался бы едва ли;
Порешить недолго тут,
Если бы убивцы знали,
Сколь он памятлив и крут.

Девки пусть боятся леших,
А Петруше – не с руки.
Эко вымахал! Потешных
В роты строит и в полки!
От пальбы зело угарно.
До беды недалеко.
В ужасе за Государя
Дядьки, мамушки его:
– Ой, ты, отрок-Царь, отросточек!
Не пужай Царицу-мать.
Игры аховые. Косточек
Кабы, милый, не собрать?
Лучше изумруды-яхонты
Перекатывай в горсти.
Девок ли любовью-ягодой,
Сокол ясный, угости.

Подбегут к тебе красавицы,
Спросят ленту, спросят брошь,
И целуй – какая нравится,
Обнимай – какую хошь.
Изомни, измучай ласкою,
Утоли свой волчий нрав.
А смурно?.. Охотой царскою
Раскатись среди дубрав. —
Хмурится Петруша, дёргает
Разволнованным лицом.
Тяжела опека долгая,
Надоело быть юнцом.
Прокричал: «В атаку, конница! —
И скосил глаза на мать, —
Дело егеря охотиться,
А царёво – воевать…»

Потянулся в Троицыну лавру;
Двинул, образуя крестный ход;
Валом повалил мало-помалу
Наш богобоязненный народ.
– Вызволить Петра – святое дело.
Застращали отрока стрельцы… —
«Быть ко мне!» – над весями звенело.
Прыскали гонцы во все концы.
– Царь никак! А Софья? Софья – баба… —
Выи нагибая под ярём,
Дьяков хитрых разумея слабо,
Чуяли, что правда за Царём…
Шли от Лук Великих, от Рязани,
Шли от Клязьмы, от Коломны шли…
Отовсюду! Перечислить разве
Все края родительской земли?
И уже – отстанешь ненароком —
Каждый забежать спешил вперёд.
За народом кинулся с прискоком
И служилый, и иной народ.
«Быть ко мне!» – дорога вилась бором,
«Быть ко мне!» – перевивала даль…

Не иначе, Всеземным собором
Утверждался юный Государь?

Мятеж – вернейшим смотр,
И худшее не зря…
И выезжает Пётр
Из стен монастыря.
И кони скачут сыто,
Не рвутся из подпруг.
А за каретой свита
Из преданнейших слуг.
Стрелецкий бунт подавлен.
Зачинщики мертвы:
Испытаны в подвалах
И брошены во рвы.
Заря на небосклоне.
Попробуй солнце спрячь?

Доволен Пётр. А кони
И на подъёме вскачь.
Растроган – чуть не плакал,
Как увидал с горы:
Стрельцы лежат на плахах,
А в плахах – топоры.
И так вдоль всей дороги
До самой до Москвы.
Их головы – залоги
Царёвой головы.
Лицом уткнувшись в плаху,
Склонились как один…

Но не заметил страху
В бугристой мощи спин.
Как будто и не в сраме?
И нет на них вины?
Склонились – будто сами
Казнить себя вольны?
Хоть бы почтили взглядом!
Чай, грезят стариной,
К нему, Царю, как задом,
Повёрнуты спиной?

На смерть чисты рубахи.
Решенья ждут его.

Промчался Пётр. И с плахи
Не поднял никого.
И по ступенькам круто,
Потупив гневный взор,
Взбежал к себе, как будто
Не им – ему позор.
Как дерзки чада праха!
И снилось с той поры:
Стрельцы лежат на плахах,
А в плахах – топоры.

Глава вторая

За Яузой в колонии немецкой
Дорожки посыпаются песком.
Окно белеет свежей занавеской
Над садиком с жеманным цветником.
Вот курку обезглавил повар меткий,
Хозяйка тушку отнесла на лёд.
Зовут к столу. Хорошенькая медхен
Петру на руки из кувшина льёт
(Весь вечер будет на глазах вертеться,
Сверкая кружевами панталон).

– Герр Питер! – братец подал полотенце
И браво каблучком прищёлкнул он.
И фатер изъясняется пространно,
И на руках у мутер дремлет мопс…
Но как прелестна, как невинна Анна!
Как соблазнительно прекрасна Анна Монс!

Смущённый Пётр, не выказав афронту,
Ответил на приветствия кивком,
В дверях пригнулся и прошёл к Лефорту,
Где трубки набивают табаком,
О прусский политик толкуют важно,
За кружкой коротая вечера.

Как перед вами, боши, Русь черна.
Как гордо держитесь, как авантажно.
Запанибрата вы с её Царём.
Брезгливы, не гоняетесь за кушем,
Встречая обывательским радушьем,
Не замечая венценосца в нём?

Ещё узнаете Петра крылатым,
Когда, скользнув с могучих стапелей,
Россия в Балтику войдёт громадой всей,
Вплывёт сорокопушечным фрегатом!
Уже обложен русскими Азов,
И взяты каланчи броском рисковым,
И сняты с устья цепи – Дон раскован!
И Шеин ждёт со сдачею послов!

Обряжай князей в обноски,
Сбрось лохмотья, нищета…
Нынче свадьба! Царь московский
Женит пьяницу-шута!
Мчат облаянные псами,
Оттого и ветер свеж,
Размалёванные сани,
Разухабистый кортеж!
В царской бархатной карете
Яков едет, шут хмельной,
С перепуганной до смерти
Дьяка думного женой.
При жезле дурак, в короне!
Испитому ли насквозь,
Хмуробровой бабы кроме,
И невесты не нашлось?
Верх кареты чудно заткан:
Из жемчужин Зодиак.

А форейтор на запятках —
Окривевший с горя дьяк!

Ни шуты, ни скоморохи:
Из соломенных карет
Ухмыляются пройдохи,
Злобится боярства цвет.
На быке в куле мочальном,
Перепачканный в золе
Скачет поп! Столоначальник
Подвязался – на козле!..
Мать честна, упряжкой птичьей
Из рождественских гусей
Пётр на дрогах правит лично!
Го г о т над Москвою всей!

Шут взмолился – мочи нету!
Но обычай царский лют:

Остановят, шасть в карету
И винище в глотку льют!
– Пей, дурак!.. —
До бабы лаком,
Раскатал губищи шут;
Только дверца хлоп, и Яков
Мёртвым вывалился тут…
Не в обхват невеста – чудо!
А жених, аж синий весь!

Но доволен Пётр. Не худо,
Что посбил с боярства спесь?

«Ах, Анна, Анна! Что за скерцо!..»
Волною пальчики бегут.
А под окном в шлафроках немцы
Покуривают:
– Славно, гут!
Скромна, пышна, опрятна Анхен,
Свежайший розан на гряде.
Нет, не Лопухиной, неряхе,
Со швабкой спорить в красоте.
Резвее не сыскать на свете,
И рассудительная – в мать.
Царь и в Голландии не встретит
Задка круглей… Хотя, как знать?

Воскресные порхают трубки
Под яблоней среди ветвей.
А Пётр целует Анну в губки,
И от усов щекотно ей.
Облапил, шепчет:
«Эка малость?
Европу осмотрев, вернусь…»
По клавикордам заметалась —
Полыни солоней на вкус.
Замолкло лёгонькое скерцо.
Не заиграет ли опять?..

Сопят, прислушиваясь, немцы.
А впрочем, поздно… Время спать!

Глава третья

Торг великий по Москве.
С камкой, бархатом лабазник
Подскочил к рябой вдове:
– Не скупись, сударка!
Праздник! —
По церквам колокола,
Что по рынку зазывалы.
А пропился догола —
Все одно – ступай в кружалы!
Ну, а ножками обмяк,
Волю пропил, как рубаху?
Так по снегу на бровях
Голову снеси на плаху.
Палачу челом ударь,
Чтоб подпрыгивали доски.

– Православный люд, московский!
Отбывают Государь
На неметчину с бояры!

В рундуках не требуха:
Лалы, рыбья кость, меха,
Серебро… Красны товары!
И червонцы в кошелях,
Чтоб соседу порадели,
Чтоб француз, австриец, лях
Поприветливей глядели.

Для потехи буйных толп
Повелел наш Царь болезный
Каменный поставить столб
О пяти рожнах железных…

Как залётные шальны,
С бубенцами под дугою
Нынче – шутовской рукою —
Свиньи в сани впряжены.
Под коротконогий топ
И кнута дурацкий выверт
Скачет с Милославским гроб,
Что ни свиньями ли вырыт?
Хрюшка смирная, кажись.
Боров лют, в постромках бьётся.
– Эй, зеваки, берегись!
Сторонись! Перевернётся!

Вытряхнули труп, кладут
Под помост, на коем плаха.
С кожей содрана рубаха,
Облепил плечо лоскут.
Так смердит, что и калач
В рот не лезет ротозею;
Так смердит, что и палач
Дёргает ноздрёй своею.

Главаря пригнули – хрясь:
– Циклер, свиньям поклонись ты! —
(Пятеро, как декабристов?)
В снежную дурную грязь
Свиньям на обед скатились
Головы цареубийц;
А торчать на рожнах – милость —
Уступили стаям птиц.
А смутьянам не досталось,
Чтоб в толпу – раба, раба! —
Головы навзрыд смеялись
С Государева столба.

И уже под половицы
С плахи, алой от стыда,
Милославскому в глазницы
Каплет жаркая руда.
И румянец, как в морозы,
Щёки мертвеца обжёг.
И уже ни кровь, а слёзы
Скачут по лохмотьям щёк.
Пусть покается. Угодно.
Полусгнил? Кнутом ошпарь!

– Православные, сегодня
Отбывают Государь!

В Москве на Кукуе с расхристанных клавиш
За гаммами гаммы срываются в ночь…
С Петрушею, увальнем, как-нибудь сладишь,
Но как тебе, Анна, себя превозмочь?
Корзины с цветами уже не обманут.
За влюбчивость кто бы тебя ни корил,

С паркета дворцового пылкую Анну
На царское ложе не бросит кадриль.
А было бы просто – немного притворства,
Потворства рукам и покорства губам,
Кокетства, безумства, жеманства, проворства.
Цари – не послушны ли хитрым рабам?..

Вздыхающий шорох летящей коляски
Уносит богиню кукуйских премьер
В объятиях светлой приятельской ласки.
И лошади весело скачут в карьер.
И мило, и жутко ей!.. Пётр ли нагрянет,
Оставив кошмарные бредни про флот?
Счастливою быть так щекотно на грани,
Где радость мгновенная и эшафот.
Подставив лицо посвежевшему ветру,
Как Анна смеётся, как весело ей,
К намёкам посланника чувствуя веру,
Бездумно катиться среди тополей.

Во царево во здоровие
Пьёт Европа год и два!
Путешествует Московия,
Растормошена едва.
В честь Петра петарды бухают,
Грохот пушечной пальбы.
Царь, напыжась, смотрит брюквою,
Не охочь до похвальбы.
Из огней бенгальских слово:
«Пётр!» – зажглось. Кричим – виват!
И на взятие Азова
Полыхает транспарант.

В голландской парусиновой таверне
Разноязыкий говор матросни.
Хозяин зуб сломал на соверене:
Опять фальшивый.
– Эй, вина плесни! —
Иной закажет отбивную с луком,
Свиное ухо спросит, а другой
«О море», знай, горланит и по юбкам
Подружку хлопнуть норовит рукой.
Негоциант в мошну ссыпает перлы,
Обманутый матрос хлобыщет ром.
А пахнущие солнцем корабелы
Всей гильдией пируют за столом.

Окорока, нежнейшие на срезе,
С телячью голову сыров круги,
Медведя бок, на протвенном железе
С картофелем печёные угри.
Здесь каждое словцо солоновато
И бранью переперчен разговор.
Тесак за голенищем у солдата
Равно с пиратской финкою остёр.
Здесь Пётр как дома. С продувной шарагой
То в драку ввяжется, то лишнего хлебнул
И под рукой случившеюся шпагой
Едва Лефорту горло не проткнул.

Всемирный сброд! Изящный генуэзец,
Губастый турок, долгоносый швед,
Малаец жёлтый… Чтоб иных повесить —
Единственно чего – верёвки нет.
Здесь ругань может обернуться песней,
А песня – поножовщиной лихой.
Здесь русский Царь едва ли интересней,
Чем шкипер с Корсики и черномазый бой.
Кудрявый грек с фламандкой толстой пляшет.
И кто потом его разубедит,
Что у портовых шлюх нежнее ляжки,
Чем у пелопонесских афродит?

Корабелы – на пьяный кутёж мастера,
Мореходства весёлые плотники,
Заторчали шпангоуты из осетра,
Чарка с грохотом катится под ноги.
День торжественно бел! Возводи, корабел,
Над заливом кораблики белые.
Кавалеров твоих королев-каравелл
Называет народ корабелами.
Кучерявится золотом стружек вихор,
Пилы жёстко скрипят над стропилами.
Питер Бас по бушприту гоняет топор,
Размахавшись ручищами длинными.
Расходился! Широкая взмокла спина.
Вот, захвачен работою грубою,
Вскинул голову, Русь ли гиганту видна? —
Так улыбкой сверкнул белозубою.

Распахнулся кафтан, парусит на плечах;
А на палубе солнечно, ветрено!
Будет в трюмах пылиться и меркнуть парча
От Стамбула до складов Антверпена.
На причалах в падучей забьются шелка
Азиатской диковинной птицею.
У маркизы в гвоздике ладонь и щека,
Чуть присыпаны мочки корицею.
Жемчуг в бочках дубовых, маслины, табак,
Джут, слоновая кость под рогожами,
Медь брусчатая, шкуры, сиятельный лак,
Апельсины в корзины уложены.
Корабелы, искуснейшие в ремесле,
Судоверфей пожизненно пленники…

Подарили Америку – Старой Земле!
Подарили Европу – Америке!

Глава четвёртая

От лебедями гнутых чар,
От кабана с петрушкой в глотке
Лоснятся жирно подбородки
Топорно выбритых бояр.
Родительской страшны обидой:
– В исподнем щеголять изволь?
Кафтан ли, норкою подбитый,
Прогрызла аглицкая моль?
А может, кистенём распорот
В ночи на Москворецком льду?
Али к заморской моде повод —
Прореха на ином заду?..
Опять вернётся Пётр к потехам.
С кумпанством шумным прискакав,
Через портки надует мехом:
«Блюди всепьянейший устав!»

Над блюдами склоняясь, дремлют,
Что перед яслями теля.
Собольи брови взялись прелью.
Что казни лютой, ждут Царя.
От печек, дико прокалённых,
Муравленный исходит жар.
Вдруг – Пётр! Проходит. От поклонов
Бояр потливых удержал.
Что журавель расставил ноги,
Окинул взглядом сонный пир,
Подъемлет кубок свой… Отпил.

И здравиц звон потряс чертоги!
В оконцах заклубился свет,
Сорвалась плясовая с гуслей,
Пошло! – за карлицей кургузой
Шуты закувыркались вслед.
Ах, скоморошья, ах, потеха!
Ногами вверх, бровями вниз,
Лицом, раздувшимся от смеха,
На ягодицы щёк садись!

А Пётр, до пирогов не лаком,
Вогнал в изюбря узкий нож.

– Антихрист?! —
…
По боярским лавкам
Щекотно пробежала дрожь.
Предаст Россию силе вражьей?
Отцовских не почтит могил?..
Ест, пьёт – не помолившись! Даже
Знаменьем рот не осенил!..

Ох, бояре! Ох, дремучи!
Жили в беззаконии?
А теперь сошлись, как тучи;
Мечут громы-молнии.
Блазнится ли окаянным,
Что Россия-матушка
Станет морем-океаном
Вся в костёлах-ратушах,
Что народ пропьётся русский
До креста нательного,
Что мораль гусиной гузки
Для него потеряна,
Что мужик в дыму табачном
Позабудет отчество,
Что татарским многобрачьем
Ассамблея кончится?
На оскал собачьей морды,
На метлу разнюнились…

«А не блазнится, трупёрды,
Что поразгоню я вас?..»

До одуренья Анхен ласки…
А чуть зажмурься Царь – в галоп
На свиньях скачет Милославский,
Пришпоривая ветхий гроб!
Уже кукуйцн почивали,
Но желчен – не уснуть Петру.
В Москву вернулся не вчера ли?
Ан, уже казни поутру.
И смерти для злодеев мало.
Упрямцы. А Лефорт:
– Простить!

Царю небесному пристало…
Земному? – головы рубить!

А приговорённых
И не сосчитать.
На поклёв воронам
Вся стрелецка рать.
Смолк глашатай в страхе,
Утирая пот.
Через стражу к плахе
Протолкался Пётр.
Губы в зубы вжаты!
Выпучил глаза!..
Но кровавой жатвы
Отменить нельзя.
Разве только можно
Отпущенье дать…

– Отойди, надёжа!
Нам здесь умирать.

Хмурые, без страху
Клали вниз лицом
Головы на плаху
Тысячи стрельцов.
Бряк да бряк! И в сторону
Голова за головой
Над Москвою сонною —
Бабий вой.
Бряк да бряк!.. До кучи
Катятся, смурны.
Может, не из лучших,
Всё равно – сыны.
Бряк да бряк!.. Что проще?
До Петровых пор
Эдак даже в роще
Не гулял топор.
Званых, кровных сколько?
То – то Царь – добряк…
Вой извылся. Только
Слышно: бряк да бряк!

Варварством позорить нас?
Получай Петров указ!

«Стулья, шифоньер, кровати —
Заводи! А нет – тогда
Разнести велю полати;
В досках флоту есть нужда.
Дура-девка, не реви!
Вразуми старуху-мать:
Замуж только по любви
Царь велит, мол, выдавать.
А со сквернослова штраф,
А золотоусту штоф,
Умягчали дабы нрав
И не били морды чтоб.
А супругу Евдокию,
Чтоб не жгла по мне свечу,
В монастырь черницей кину,
В келье мрачной заточу…»

Кто не знает день и час,
Получай Петров указ!

«Празднуй новое столетье!
Громом пушечной пальбы,
Залпом бочек винных встретим
Под картофель и грибы!
Не от Сотворенья мира
Учреждаю ход светил,
Ибо мне иное мило,
Мир я пересотворил.
Кровью куплено немалой,
Чтобы вырваться из тьмы.
Из России захудалой
Сверхдержавой станем мы!»

По дворам гуляют сваты.
Каждому, кто пить герой,
Чарку ставят и – в солдаты.
Ну, да это не впервой.
Погребальная купель
Не отверзнет глаз незрячих.

А что солнцу Царь – указчик,
И не слышали досель.

Глава пятая

Позабыть Петру непросто,
Как надменный братец Карл
Их Великое Посольство
С честью малой принимал.
За монаршую обиду,
Что не бил ему челом,
Вызван шведский лев на битву
Русским царственным орлом.

С королём чуть ни припадок;
Только рыкнул: «Шпагу мне!»
Как уже – от скул до пяток —
В чёрной рыцарской броне.
Посадил посла в темницу.
Русских обобрал купцов;
На галёрах им томиться,
Скованным в ряды гребцов.
Горнастаи Карл наденет;
До монеты звонкой лют,
Начеканит шведских денег
Из российских кубков, блюд.

Ну, а Пётр не без обеда
Шведских отпустил послов,
Не было позорных слов —
Вот галантности победа!
Не позарясь на добро,
Пристыдил в присловье:
«Дорого не серебро,
А дела свинцовые…»

Но, чуть гривой лев потряс,
И орлу не до забавы:
Под метельный перепляс
Отступили мы от Нарвы.
Бросив с ядрами кули,
Экзерцициям обучены,
Новобранцы у излучины —
Смерть прибрала – полегли.
А метель, метель была!
Эдак хлопья в нас летели,
Будто парились в метели
Белые колокола…
Пётр сбежал на тройке. Глядь:
Был и нету. Не дозваться!
Дело подданных сражаться,
А Царёво – побеждать?

На Олонецкой верфи шесть фрегатов,
Шесть исполинов с грацией кита
До палуб размахнулись от хребта
С мечтой о парусах, о шкотах, вантах.
Поёживаясь на морском ветру,
Знакомятся вприглядку с облаками;
Растут, поскрипывая позвонками.
Тут не пройдёшься с трубкою во рту.
Пётр без камзола, в аглицкой рубахе,
Ботфорты сняв – ловчее босиком,
Покрякивает на крутом замахе,
Да так, что брёвна, брусья кувырком.
Да так, чти за одним другой вдогонку
Сливаются удары в гул и рёв,
И листопадом сходит на Олонку
Щепа из-под российских топоров.
Мешает пот. А где платок голландский?
В портках поди, в кармане боковом?
Лоб утирает Пётр, но не по-царски —
Топор не выпуская, рукавом.
Перекурить бы? Но суров подрядчик
(Грозит зануда – что твои князья).
Царь на Россию-матушку батрачит,
А чуть за трубку, слышится – нельзя!
И впрямь нельзя. Над пенным морем стружек
Растут фрегаты. Ясно, что нельзя.
В воронке трубку по Олонке кружит,
Святыня – Олонецкие леса!
А дичи, дичи множество: медведи,
Сохатые, олени, кабаны…
Лексашка дурно спит, охотой бредит,
За реку поглядит – глаза больны.
Измучила удалого забота:
– Мин херц, послушай как тетёрка бьёт?

Петр усмехнётся:
«Егерям охота,
Ну, а царёво дело – строить флот».
И только к ночи слаще благостыни,
Любви насущней, жёнушки милей,
Желанный отдых разгибает спины
И плотников, и статных кораблей.
К реке сойдя, присядут у лабазов,
Раскроют с табаком заморский ларь,
И крутит самокрутки Государь
Из отменённых давеча указов.

У Петруши в кабаках
Бочки в рыжих пауках,
В кабаках Петруши
И у кружек уши.
В канцелярии Петра
Правят тайные дела.
Бабу на сносях пытали,
Так на дыбе родила.
У Петра ботфорты – во!
Перепляшут хоть кого!
Ну, а сабля у Петра
Аж до пола от бедра.
У Петра усы черны,
Как чухонские челны,
А Петровы очи,
Что варягов кочи.
Ну, а голосище —
Ясенем о днище!

А Царица у Петра
Против прежней, ой, хитра!
У Петруши, вроде бы,
Сын совсем юродивый?
Ходит грязный, что холоп;
Без удержу крестит лоб.
Невзлюбила мальчика
Католичка-мачеха,
Не подняла и раза
Вражьих глаз на образа,
Хвалится зараза:
– Нету мне указа! —
А дородна, верь не верь,
Не пройдёт и боком в дверь.
И бела, мордата!
Взял из-под солдата.
По чинам, депеш скорей,
До Петра дошёл трофей.
Под телегою смотрины
Деспоту открыли суть,
Что стегном Екатерины
Пушку запростяк свернуть.
Ох, трещать мешков рогоже,
Путаться в усах овсу…

Что там пушку? – крепость можно,
Можно и Россию всю!

Рыдали старики и бабы,
Как с монастырского чела,
Зеленоватые, что жабы,
В снег прыгали колокола.
Екатерина хохотала,
Из окон царских глядя вниз;
И горы девственного сала
На звоннице её тряслись.
Язык прикусывала злюка
И отходила, вскинув грудь,
Мечтая пасынка-ублюдка
С такой же высоты столкнуть,
Цепями на замках опутав,
Звон водружали на возы,
На дыбу вздёргивали круто
Под яростным кнутом грозы.
В горнилах жарких до рассвета
Пытали вековую стать,
Чтоб на сверкающих лафетах
Звон-перезвон колесовать,
Чтоб под Петровою рукою
По борту русских каравелл
Колокола, готовясь к бою,
Щетинились рядами жерл.

Глава шестая

«К себе призвал не ради ротозейства,
А чтобы город строить на Неве.
Столицей полагаю. И Москве
С ним не сравняться. Здесь – адмиралтейство
Фрегатом тонкий увенчает шпиль,
Там – академию не худо бы устроить…
Не ухмыляться вас призвал, а строить!»
– Мой кёниг! Мы не пожалеет сил!
Но… строить на болото? —
«Знаем сами,
Что зыбок грунт. Но аглицкие лбы
Ужели не сгодятся нам на сваи?»
– Прекрасный шутка! —
«Станет и скобы,
Чтоб два бревна скрепить. И столь же просто
Соединим протоков берега,
Стянув их пряжкой арочного моста».
– Но… дорого? —
«О том не вам туга!»

С разноречивой свитою своею
Пётр подошёл к конюшне, где мужик
Царя завидел и в поклон кувырк,
Да прямо в грязь. Всю замарал Россию.
– Извольте видеть, – немец процедил,
Манжетом указав на бедолагу, —
В грязи, как чушка… —
Опростав баклагу,
Мужик так и расплылся:
«Это ж ил!..»
И, покопавшись в рыжей, скользкой мути,
Достал из лужи крупного леща,
Что бился плавниками трепеща…
– Российский море есть? —
«Не обессудьте, —
Пётр прохрипел, – в дерьме, в грязи живём.
Но лучшему положено начало.
И, если грянет в луже нашей шторм,
Как бы Европу всю не укачало…»

Дивился на Царя заморский люд.
Чтоб хвастался впустую – не похоже.
Уже обрил своим холопам рожи;
Разыскивают руды, пушки льют.
Иных в Голландию отправил на учёбу,
Иных в Париж, иных на Альбион…
Великого не учудил чего бы?
Из грязи Русь не вытянул бы он?
А Пётр в пылу отеческой заботы
(Не всяк такое видел на веку),
Шагнул, по ляжкам раскатав ботфорты:
«Вставай-ка! – руку подал мужику, —
Напомнить, что в грязи живём, не лишне.
Затем и в ноги валитесь Царю:
Тем больше брызг, чем к венценосцу ближе?
Однако, это в шутку говорю.
А впредь ввожу строжайшие законы
И сечь велю любого мужика,
Что мне земные станет бить поклоны.
Достанет и обычного кивка.
Довольно кланяться. Не повзрослели разве?
А скользкому придворному хлыщу,
Что мылится из грязи двинуть в князи,
Четыре шкуры за поклон спущу!»

Фрегат, как на жёрдочке певень,
Со стапеля рвался в полёт!

Задрал было голову Пётр,
Огладил дубовый форштевень:
«Спустить в Патриаршьи пруды?
Есть озеро – кружка пивная…
Страна без конца и без края,
А втиснута в горы и льды.
На зюйде бесчинствует Порта,
На осте пиратствует швед.
В открытое море охота,
А выхода к оному нет…»
Грудь, плечи костлявые моя,
Ворчал себе глухо под нос:
«Без флота не будет и моря —
Мучительнейший парадокс!»

Расфуфырены послы,
Напомажены посланья.
Занавеску выпуская,
Выпрямился Петр:
«Пошли!..»
И, как был в рабочей блузе,
Стружкой плотницкой завит,
В зал вошёл. Пикантный вид:
Скипетр с топором в союзе.
«Кажется, заждались нас?»
И пестры, как свиристели,
Чопорно послы присели,
Отчебучив реверанс.
– Ваша, наша! Тру-ля-ля! —
Из голландских пышных кружев
Жирная пропела тля.
«Наперво подбросьте ружей», —
Пётр ответствовал, куря.
– Ваша, наша! Нихт зольдатен! —
Жаром воинским горя,
Рявкнул праотец Антанты.
– Ваша, наша! Протектат! —
Третий выступил, рисуясь.
Отдуваясь, как Везувий,
И отклячивая зад…
Закрутил француз усишки,
Напружинил немец лоб,
Англичанин обмер, чтоб
Задней не сболтнуть мыслишки.

И чарку Пётр в апрошах выпил,
И навернул солдатских щей.
Над Нарвой реял шведский вымпел.
«Не видеть, как своих ушей.
Балтийских гаваней… Постыдно! —
Кивнул на крепость Бомбардир, —
Здесь наши Скилла и Харибда,
И выход в Европейский мир.
Ужели Карл меня побьёт?..»

Хмель добрый отгулял по кружкам.
С могучей пышной свитой Пётр
Поднялся на раскаты к пушкам.
За бестолковою пальбой
Следил, воспламеняясь гневом.
Подобно истеричным девам,
Уже подёргивал губой.
Вновь недолёт… «Заряд удвоить! —
И пороху подсыпал Пётр;
Забилось жарко ретивое, —
Ствол, бестии, не разорвёт?»

Данилыч, щеголявший рядом
Жабо французским на груди:
– Мин херц? —
Нагнулся было к ядрам.
Пётр отмахнулся:
«Погоди!» —
И волосатыми руками
В переплетеньи тёмных жил
Чугун-ядро, что малый камень,
В горячий медный ствол вложил.
И по восторженному лику
Безумный заметался тик:
«Всем отойти!» —
Свирепо крикнул
Пётр на фельдмаршалов своих.
И Огильвье пожал плечами;
Учтиво проскрипев:
– Адью! —
Прошёл в палатку, где ночами
Брал крепость, как игрок ладью.
…Пётр запалил! Безмерный грохот
Вздул колокольное нутро.
И, брешь проделав, прямо в город
Ворвалось первое ядро.

Глава седьмая

Дипломатия Петра
Принималась на ура!
Князь Хилков в темнице Карла
(Ох, промозгла! Ох, сыра!),
А Шафиров, горя мало,
У султана на цепи
(Хочешь выиграть – терпи!),
И Толстой упрятан тоже.
Дипломатом худо быть:
Могут отпустить без кожи,
Могут на кол посадить.

По Эстляндии, Лифляндии,
Там и тут врага уметив,
Впереди Петровской гвардии
Рыщет с войском Шереметев.
Чуждый македонской смелости
(Карлом столь любимой позы)
Свейские взрывает крепости,
Мызы жжёт, берёт обозы.

В бешенстве король:
– Измена!
Предали!.. Рукой своей
Брошу русских на колена.
Затравлю их, как зверей!

Между тем опять бунтуют,
Кость сермяжная, стрельцы.
Ратуют за Русь святую,
Дороги им праотцы.
Лаются, собаки, яро;
С воеводой ищут свар
Астраханские и с Яров
(Красный Яр и Чёрный Яр).
Режь на части – не желают
Перенять чужой уклад.
На Петра, собаки, лают
И его чухонский град,
На обидные указы…
Хоть им палкой пригрози?

– Не хотим дурной заразы!
Сам трёхперстье выкуси!..

Разлюбезное занятье
После баньки у ребят:
Не в немецкое ли платье
Пугало принарядят?
Аглицкий треух намылив,
На бадью надев штаны,
Водрузят сие на вилы…
Ой, ребята, озорны!
Лишь кабацкое веселье
По нутру бунтовщикам;
Тут потрафил…
– Алексея
Подавай на царство нам!

В гневе Пётр. Кусает губы:
«Корень – вот он где… Стрельцам
Праотцы до смерти любы?
Что ж, отправлю к праотцам!»

Головами прыщет плаха —
Отлетают, бормоча;
И забрызгана рубаха,
Шёлковая, палача.
Раскатившись по дороге,
Не пущают – ставь свечу!
А страшнее прочих, в ноги
Кувыркнулась усачу;
С ухом рваным, пребольшая
(С полковой котёл поди?)
И хрипит, зрачком вращая:
– Заклинаю! Отойди! —
Волчий зуб, метлою грива.

Вздрогнул Пётр… Что снежный ком,
Гренадёр её лениво
Пнул гвардейским сапогом.
Пётр, повеселевший тут же,
Удивился: «Кто таков?
При моей особе нужен…»
Доложить спешат – Орлов!

У Царя дьяки премудры,
Не слюна у них, а яд…
И в ночи не спят, иуды,
Только перьями скрипят.
Над листом склоняя плеши,
Строчат – нет иных забот.
Разве кто в боку почешет
Да в затылке поскребёт?
Изопьёт глоток водицы
Да зевнёт в рябой кулак?..
Ажно вытянулись лица —
Строчат преусердно так.

Очи опустил ли долу —
Помышляет о казне.
Девку увидал в окне? —
Строчит – пошлина с подолу.
Засвербило у дьяка?
– А-ап-чхи! —
Вздохнул, утерся.
Строчит – пошлина с платка.
Сизый нос ощупал? – с носа…

С сена пошлину плати,
С бочки квашенной капусты,
С миски щей, коли не пусты,
С мельниц, с санного пути,
С колеса, с хозяйских кровель,
С бани, с ульев, с черенка,
С пустошей и рыбных ловель,
С хвороста и топляка,
(У Царя круты законы:
С крестика, что на груди,
И с псалтыри, и с иконы
Тоже кесарю плати),
С птицы, с живности домашней,
С постояльцев и гостей,
С перевоза, с лодки, с пашни,
С пары стоптанных лаптей,
За покупку, за продажу,
Был ли выпорот плетьми,
За находку, за пропажу —
Всё едино, всё плати!

Не с великого достатку,
Не от щедрости земли
Строились и шли в оснастку
Наши чудо-корабли.
От мужицкого от поту,
От болявых грешных рук;
Даже стоны шли в работу,
Даже скудость смертных мук.
И кустарь, склонясь над лыком,
И торгаш, поджавший рот,
И младенец первым криком —
Созидали русский флот!

Глава восьмая

Гроза Европы, юный Карл
С полками, рвущимися к славе,
Конфузию себе снискал
И стягов бранных честь оставил.
Голицыным при Добром бит,
Петром потрёпан под Лесною,
И сам к решительному бою
Хромал, и войско – инвалид.
Намёрзлись всласть, наголодались,
Набрались страха – не ума,
И под Полтавой оказались
Всего-то с пушками двумя.

Ты, Польша, нами спасена!
Ты, Украина!.. Сколько бед их
Мы искупили той победой?
Сверкают храбрых имена
Не вензелем на крышке гроба,
А мощью русских батарей.
Не зря преображенца роба
И царских риз Петру милей.
А факел грозный бомбардира
Не променял бы он вовек
На шаркунов придворных всех.
Се, светоч русского мундира!

В крови черкасское седло,
Без шляпы Пётр – наглеют пули —
Но здрав, летит!.. Полки вздохнули.
«О жизни не пекусь зело,
Пётр прокричал над бурной синью
И шпоры дал, – великий час!
Отечество превыше нас,
Живот положим за Россию!»
И, подскакав к орудью, Царь
Отбросил повод стремянному.
И небо ужаснулось грому,
И ноздри опалила гарь…
Изрядны царские потехи!
Поди, заметен всем окрест?..

И пуля, просадив доспехи,
Расплющилась о медный крест.

Да, Пётр, как не случалось встарь,
Держа Европу на прицеле,
В фортификационном деле
И в плотницком – везде был Царь.
Востёр на ремесло любое:
Он и кузнец, и дипломат,
И королю поставить мат,