Дракула бесплатное чтение

© Татьяна Красавченко, перевод, 2025

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2025

Моему дорогому другу Хомми Бегу[1]

Прочитав книгу, вы поймете, как она создавалась. В ее основе – записи о непосредственно происходивших событиях, представленных с точки зрения и в пределах понимания их участников. Все изложено именно так, как было, хотя ныне кажется невероятным.

Глава I

Дневник Джонатана Гаркера

(сохранившийся в стенографической записи)

Выехал из Мюнхена в 08:35 вечера 1 мая и ранним утром следующего дня был в Вене; поезд вместо 06:46 пришел на час позже. Поэтому в Будапеште время стоянки предельно сократили, и я боялся отойти далеко от вокзала; из окна вагона и после небольшой прогулки по улицам город показался мне очень красивым. Такое чувство, будто покидаешь Запад и встречаешься с Востоком; самый западный из великолепных мостов через необычайно широкий и глубокий в этом месте Дунай перенес нас в мир, еще сохраняющий следы турецкого владычества.

Из Будапешта мы выехали почти по расписанию и с наступлением темноты прибыли в Клаузенбург, где я остановился в гостинице «Ройал»[2]. На обед, или, вернее, на ужин, подали цыпленка, оригинально приготовленного с красным перцем, очень вкусного, но после него хотелось пить. (Не забыть взять рецепт для Мины.) Официант сказал, что это национальное блюдо, paprika hendl[3], и в Карпатах его подают везде. Мое скромное знание немецкого здесь очень пригодилось; просто не знаю, как бы я без него обходился.

В последний раз в Лондоне у меня осталось немного свободного времени, и я побывал в библиотеке Британского музея – полистал книги по Трансильвании, посмотрел ее географические карты, понимая, что некоторые познания об этой области будут нелишними в моем общении с трансильванским аристократом Дракулой, к которому мне надо было вскоре выехать по делам. Я выяснил, что он живет на самом востоке страны, на границе трех областей – Трансильвании, Молдавии и Буковины, в глубине Карпат, в одном из самых малоизвестных и наименее тронутых цивилизацией мест Европы. Однако ни по картам, ни по другим источникам не удалось установить, где именно расположен замок Дракулы, – подробных карт этой области, сравнимых с картами нашего Британского государственного картографического управления, до сих пор нет. Но я узнал, что упомянутая графом Дракулой Бистрица, почтовый городок, – место довольно известное. Хотел бы кое-что пояснить – потом, когда буду рассказывать Мине о своем путешествии, эти заметки помогут мне лучше все вспомнить.

В Трансильвании живут в основном четыре народа: на юге саксонцы вперемежку с потомками даков – валахами; на западе мадьяры; на востоке и севере секлеры. Я нахожусь среди секлеров, считающих своими предками Аттилу и гуннов. Возможно, так оно и есть: когда мадьяры в XI веке завоевали эту область, она была заселена гуннами.

Я читал, что все существующие на свете суеверия сосредоточились в подкове Карпатских гор, как будто эта местность – эпицентр некоего водоворота фантазии. Если действительно так, то мне здесь будет интересно. (Не забыть поподробнее расспросить об этом графа.)

Спал я плохо, и, хотя постель была довольно удобной, мне снились какие-то странные сны. Может быть, оттого, что всю ночь под окном выла собака, или же из-за острой пищи: выпил целый графин воды и все равно мучила жажда. Под утро заснул, и, видимо, крепко, потому что проснулся от настойчивого стука в дверь – наверное, долго не могли добудиться.

На завтрак заказал еще паприку, мамалыгу – это такая каша из кукурузной муки, и баклажаны, начиненные мясным фаршем, – замечательное блюдо, называется имплетата. (Надо взять и его рецепт.)

С завтраком пришлось поторопиться: поезд отправлялся около восьми, вернее, должен был отправиться в это время. Примчавшись на станцию в половине восьмого, я больше часа просидел в вагоне, прежде чем состав тронулся с места. Мне кажется, чем дальше на восток, тем поезда менее пунктуальны. Интересно, а как с этим обстоят дела в Китае?

Весь следующий день мы бездельничали, любуясь из окна вагона изумительными пейзажами. Мимо проносились городки и за́мки на крутых холмах, точно сошедшие с гравюр старинных молитвенников. Судя по широким каменистым берегам, окаймляющим реки и ручьи, тут бывали большие паводки – так очертить сушу могут только мощные потоки воды.

На каждой станции толпились пестро одетые люди. Некоторые из них, совсем как крестьяне на моей родине или во Франции и Германии, были в коротких куртках, круглых шляпах и домотканых штанах, другие смотрелись живописнее. Издали женщины казались красивыми, вблизи же выглядели бесформенными и неловкими в нарядах с пышными белыми рукавами разных фасонов; на многих были пояса с обилием оборок, колышущихся наподобие балетных пачек, и, конечно, на всех – нижние юбки. Но самое странное впечатление своим нецивилизованным видом производили словаки в больших ковбойских шляпах, мешковатых грязно-белых штанах, заправленных в высокие сапоги, белых холщовых рубахах и чудовищных размеров, почти в фут шириной, кожаных поясах, густо усеянных медными заклепками. Длинноволосые, с густыми темными усами, словаки, несомненно, живописны, но к себе не располагают. На сцене их можно было бы показывать как шайку восточных разбойников из давнего прошлого, однако мне говорили, они совершенно безобидны, и этот их вид, вероятно, естественная форма самоутверждения.

К вечеру мы добрались до Бистрицы, оказавшейся очень интересным старинным городком. Расположен он буквально на границе (от него ущелье Борго ведет прямо в Буковину) и в прошлом жил весьма бурной жизнью, следы которой, пожалуй, видны и ныне. Пятьдесят лет назад в городке было много пожаров, в пяти случаях просто опустошивших его. В самом начале XVII века он выдержал трехнедельную осаду и потерял тринадцать тысяч человек – убитыми и умершими от голода и болезней.

Граф Дракула в своих письмах рекомендовал мне гостиницу «Золотая крона», которая оказалась достаточно старомодной, что не могло не порадовать, ведь мне, конечно же, хотелось узнать как можно больше об обычаях и укладе жизни этого края. Видимо, моего приезда ждали: в дверях меня встретила приветливая, уже немолодая женщина в традиционном крестьянском платье – белой юбке с кокетливо обтягивающим ее двойным длинным передником из цветной ткани. Она поклонилась и спросила:

– Господин англичанин?

– Да, – ответил я, – Джонатан Гаркер.

Женщина приветливо улыбнулась и что-то сказала стоявшему за ней пожилому, в белом жилете мужчине. Он тут же вышел, а когда мгновение спустя вернулся, в руке его было письмо…

Мой друг, добро пожаловать в Карпаты. С нетерпением жду Вас. Сегодня хорошо выспитесь. Завтра в три дилижанс отправится в Буковину; в нем Вам заказано место. На перевале Борго будет ждать мой экипаж, он и доставит Вас ко мне. Надеюсь, Ваше путешествие из Лондона протекает благополучно и пребывание в моем прекрасном крае окажется для Вас приятным.

Ваш друг Дракула

4 мая

Хозяин гостиницы, сообщив мне, что получил письмо от графа с просьбой заказать для меня лучшее место в дилижансе, на мои расспросы не отвечал, делая вид, что не понимает моего немецкого. Какое лукавство – до этого он все хорошо понимал, по крайней мере, отвечал на мои вопросы. Теперь же он и его жена, та пожилая женщина, что встретила меня, испуганно переглядывались. Он промямлил, что с письмом получил деньги и больше ему сообщить нечего. На вопрос, встречал ли он графа Дракулу и не может ли рассказать мне что-нибудь о его замке, хозяин гостиницы и его жена лишь перекрестились и от дальнейших расспросов уклонились.

Уже совсем скоро надо было отправляться в путь, и я не успевал расспросить еще кого-нибудь, а все выглядело загадочно и начинало меня тревожить.

Перед самым отъездом ко мне в комнату вошла взволнованная жена хозяина:

– Вам обязательно нужно ехать? О сударь, неужели это так необходимо?

Она была в таком возбуждении, что, изрядно растеряв свой и без того небольшой запас немецких слов, смешивала их со словами другого, незнакомого мне языка. Я понял ее лишь потому, что сам задавал вопросы. Когда я сказал, что должен ехать немедленно – у меня важное дело, она спросила:

– Да знаете ли вы, какой сегодня день?

Я ответил:

– Четвертое мая.

Она покачала головой:

– Да это-то ясно! Но знаете ли вы, что́ это за день? – И, заметив мое недоумение, пояснила: – Канун святого Георгия. Неужели вам неизвестно: сегодня, когда часы пробьют полночь, вся нечисть этого мира получит власть на земле? Вы хоть знаете, куда едете и что вас ждет?

Было видно, что она очень расстроена, и все мои попытки успокоить ее оказались безуспешными. В конце концов она упала передо мной на колени и умоляла не ехать или хотя бы отложить поездку на день-другой. Это выглядело довольно нелепо, и все же мне стало не по себе. Но дело есть дело, ничто не могло остановить меня. Я бросился к ней – помог подняться и, поблагодарив за заботу, как можно решительнее сказал, что надо ехать – таков мой долг. Тогда она встала, вытерла глаза и, сняв с себя крест, попросила меня надеть его. Я не знал, как мне быть: я принадлежу к англиканской церкви и привык относиться к таким проявлениям веры как к идолопоклонству, но мне не хотелось обижать отказом пожилую женщину, исполненную самых благих намерений. Видимо, почувствовав мои колебания, она сама надела крест мне на шею и, сказав: «Носите его ради вашей матери», вышла из комнаты.

Делаю записи в дневнике в ожидании дилижанса, который, конечно же, запаздывает; крест так и остался у меня на шее. То ли мне передался страх хозяйки гостиницы, то ли вспомнились рассказы о привидениях в этих краях, а может быть, крест тому виной – не знаю, но на душе у меня неспокойно. Если этот дневник попадет к Мине раньше, чем мы увидимся, пусть он станет залогом нашей скорой встречи. А вот и дилижанс!

5 мая. Замок

Утро было пасмурным, но вскоре яркое солнце появилось над горизонтом, который выглядит зубчатым из-за деревьев или холмов – издалека не различишь. Спать не хочется, и, поскольку будить меня не станут, намерен писать, пока не усну. Произошло много странного, и, чтобы читатель дневника не подумал, что я слишком плотно поужинал в Бистрице и поэтому у меня галлюцинации, подробно опишу свой ужин. Мне подали блюдо под названием «разбойничье жаркое»: куски бекона и говядины с луком, приправленные красным перцем, нанизывают на прутья и жарят прямо на огне, совсем как конину в Лондоне. Я пил вино «Золотой медиаш». Оно необычно пощипывает язык, но приятное. Выпил лишь пару бокалов, и все.

Когда я сел в дилижанс, кучера еще не было на ко́злах. Он разговаривал с хозяйкой гостиницы – наверное, обо мне: оба то и дело на меня поглядывали; несколько человек, сидевших у двери на скамейке (ее здесь называют «сплетницей»), подошли к ним, прислушались и стали тоже посматривать в мою сторону, в основном сочувственно. В толпе были люди разных национальностей – до меня доносилось множество повторяющихся, странно звучащих слов; я потихоньку достал из сумки свой «Полиглот» и нашел там некоторые слова. Не могу сказать, что они меня порадовали: среди них были ordog – «дьявол», pokol — «ад», slregoica – «ведьма», vrolok and vlkoslak, на сербском и словацком означающие одно и то же: что-то вроде оборотня или вампира. (Нужно будет расспросить графа об этих суевериях.)

Наконец дилижанс тронулся, все столпившиеся у входа в гостиницу – а к этому моменту народу собралось довольно много – перекрестились и указали двумя пальцами в мою сторону. Мне с трудом удалось добиться от одного из попутчиков, что это значит: сначала он не хотел отвечать, но, узнав, что я англичанин, объяснил: это особый жест защиты от дурного глаза. И хотя мне стало не по себе, ведь ехал я в незнакомое место к незнакомому человеку, однако доброжелательность, искреннее сочувствие этих людей меня тронули. Никогда не забуду картину: гостиничный двор, у широких ворот под аркой живописная толпа, все крестятся, а в глубине видны густые заросли олеандра и апельсиновые деревья в зеленых кадках. Потом наш кучер, заполонивший своими широкими холщовыми штанами, называемыми здесь «готца», все сиденье на ко́злах, щелкнул длинным кнутом над четырьмя маленькими лошадками, и те дружно взяли с места.

Любуясь красотами природы, вскоре я совершенно забыл о своих смутных опасениях; возможно, если б мне был известен язык или, вернее, языки, на которых говорили мои попутчики, я не смог бы так отвлечься. Перед нами расстилалась зеленая, покрытая рощами и густыми лесами местность, вдали вздымались высокие холмы, увенчанные островками деревьев или фермами, белые остроконечные фронтоны которых были видны с дороги. Поражало изобилие цветущих фруктовых деревьев – яблонь, слив, груш, вишен; видно было, что трава под деревьями усыпана лепестками. Наш путь, изгибаясь, теряясь в зелени, появляясь на опушках сосновых лесов, сбегавших по склонам как языки пламени, пролегал меж зеленых холмов Mittel Land[4], как здесь ее называют. Дорога была неровная, но мы мчались по ней с лихорадочной скоростью. Тогда я не понимал причины этой гонки, но кучер явно спешил и хотел добраться до ущелья Борго как можно скорее. Очевидно, дорогу еще не успели привести в порядок после зимы; мне говорили, что летом она в отличном состоянии и существенно отличается от других карпатских дорог, о которых по старой традиции не слишком-то заботятся. Раньше господари предпочитали не чинить их, опасаясь, как бы турки не усмотрели в этом намерения облегчить доступ войскам союзников, – это могло привести к развязыванию войны, вероятность которой всегда была велика.

За зелеными крутыми холмами Mittel Land величественно возвышались Карпаты, покрытые могучими лесами. Горы вздымались по обе стороны дороги, и после полудня солнце ярко освещало все великолепие красок этой изумительной горной цепи: темно-синие и пурпурные гребни, зеленую и коричневую траву на скалах и бесконечную вереницу зубчатых скал и острых утесов, терявшихся вдали, где царственно высились снежные пики. Кое-где виднелись громадные расселины, и в лучах клонившегося к закату солнца серебрились струи водопадов. Один из спутников тронул меня за руку, когда мы обогнули подножие холма и после гонки по серпантинной дороге открылся вид на величественную снежную горную вершину, возникшую как бы прямо перед нами.

– Посмотрите! Isten szek![5] – И он благоговейно перекрестился.

Мы продолжали наше, казалось, нескончаемое путешествие по извивающейся дороге, а солнце позади нас опускалось все ниже и ниже; начали сгущаться сумерки. Они особенно ощущались по контрасту с еще освещенной заходящим солнцем снежной вершиной, окрашенной нежным розовым цветом. Время от времени мы встречали местных жителей – чехов и словаков – в живописных одеждах. Я заметил, что многие из них страдают зобом. Вдоль дороги было много крестов, и при виде их мои спутники часто крестились. Порою перед распятиями стояли на коленях крестьянин или крестьянка, так глубоко погруженные в молитву, что не реагировали на наше приближение, они как будто не замечали ничего вокруг. Многое здесь было мне в диковинку: например, скирды сена на деревьях, дивные островки плакучих берез – их белые стволы мерцали серебром сквозь нежную зелень листвы. То и дело нам встречались leiter-wagon[6] – примитивные длинные змеевидные крестьянские арбы, рассчитанные на ухабы. На них размещалось довольно много возвращавшихся домой крестьян: чехов – в белых и словаков – в крашеных тулупах; словаки держали, как копья, свои топорики с длиннющими топорищами.

С наступлением вечера становилось холоднее, сгущавшиеся сумерки окутывали непроглядной пеленой купы деревьев – дубов, буков, сосен, хотя в долинах, пролегавших меж отрогов холмов на нашем пути вверх по ущелью, на фоне залежавшегося снега четко вырисовывались темные ели. Иногда дорога проходила через сосновый бор, и казалось, что могучие ветви смыкаются над нами; тогда непроглядный мрак производил особенно таинственное и зловещее впечатление, вновь невольно вызывавшее жуткие мысли и фантазии, уже приходившие на ум раньше, когда в лучах заходящего солнца возникали похожие на призраки облака, бесконечной чередой несущиеся над карпатскими долинами.

Холмы местами были такими крутыми, что, несмотря на все старания кучера, лошади могли двигаться только шагом. Я хотел сойти и, как это принято у меня на родине, взять их под уздцы и повести шагом, но кучер об этом и слышать не хотел.

– Нет, нет, – возразил он, – вам не следует здесь ходить, тут полно свирепых собак. – И, обернувшись к остальным пассажирам, добавил, явно рассчитывая на одобрение своей мрачной шутки: – Сдается мне, вас ждет еще немало сюрпризов, прежде чем вы ляжете спать.

Остановился он лишь однажды – чтобы зажечь фонари.

Когда стемнело, пассажиры заволновались и один за другим стали просить кучера ехать быстрее. Безжалостными ударами длинного кнута и дикими криками он погнал лошадей, они помчались во весь опор. Потом в темноте я увидел впереди полосу серого света – будто холмы расступились. Волнение среди пассажиров нарастало; шаткий дилижанс подпрыгивал на высоких рессорах и раскачивался во все стороны, как шхуна в бурном море. Мне пришлось крепко держаться. Затем дорога выровнялась, мы словно летели по ней. Горы обступили нас вплотную и словно излучали неприязнь; мы въехали в ущелье Борго.

Некоторые попутчики предложили мне подарки, да так настойчиво, что отказаться было невозможно: подарки эти, необычные и разнообразные, преподносились искренне и сопровождались добрым словом и жестами, которые я уже наблюдал у гостиницы в Бистрице, – дарители крестились и отмахивались от дурного глаза. А тем временем мы мчались дальше, кучер подался всем телом вперед, а пассажиры, высунувшись из дилижанса, всматривались в темноту. Впереди происходило или ожидалось что-то необычайное, но, как я ни расспрашивал попутчиков, никто мне ничего не объяснил. Всеобщее волнение нарастало до тех пор, пока мы наконец не увидели перевал, открывавший дорогу на восточную сторону. Клубившиеся над головой тучи и духота предвещали грозу. Казалось, горная цепь была границей, за которой мы попали в грозовую атмосферу.

Я вглядывался в дорогу в ожидании экипажа, который должен был отвезти меня к графу, каждую минуту надеясь увидеть свет фонарей, но впереди было темно. Единственным источником света оставались наши собственные фонари, раскачивавшиеся из стороны в сторону; в их неверных лучах белым облаком поднимался пар от уже изрядно уставших лошадей. Можно было разглядеть песчаную дорогу – и никаких признаков экипажа на ней. Пассажиры откинулись на сиденья со вздохом явного облегчения, словно в насмешку над моим разочарованием. Я уж было призадумался, что́ предпринять, как вдруг кучер, посмотрев на часы и обращаясь к другим пассажирам, что-то тихо проговорил, я не расслышал, что именно; кажется, это было: «На час раньше времени». Потом повернулся ко мне и произнес на плохом немецком:

– Нет никакой кареты. Похоже, господина не встречают. Ему лучше поехать с нами на Буковину, а вернуться завтра или послезавтра, лучше послезавтра.

Пока кучер говорил, лошади начали ржать, фыркать, вставать на дыбы – он изо всех сил удерживал их. Вдруг под крики то и дело крестившихся пассажиров нас догнала коляска, запряженная четверкой лошадей и, поравнявшись с нами, остановилась вплотную к дилижансу. Свет наших фонарей упал на коляску, и я увидел великолепных породистых вороных. На ко́злах сидел высокий человек с длинной темной бородой, в широкой черной шляпе, скрывавшей его лицо. Он повернулся к нам – я заметил лишь блеск его глаз, показавшихся мне красными в свете фонарей, – и сказал кучеру:

– Что-то ты сегодня рано, мой друг.

Кучер ответил, запинаясь:

– Господин англичанин подгонял.

На что незнакомец возразил:

– Поэтому ты, наверное, и советовал ему ехать на Буковину. Меня не обманешь, друг мой, слишком многое ведомо мне, да и лошади у меня резвые.

Говоря это, он улыбался, и фонари освещали его жестко очерченный рот, ярко-красные губы и острые зубы, белые, как слоновая кость. Тут один из моих попутчиков прошептал соседу строку из «Леноры» Бюргера:

– Denn die Toden reiten schnell![7]

Странный возница явно расслышал эти слова и взглянул на говорившего с торжествующей улыбкой. Пассажир отвернулся, осенил себя крестным знамением и оттопырил два пальца.

– Подай-ка мне багаж господина, – бросил возница кучеру, и мои вещи с чрезмерным рвением были перенесены из дилижанса в коляску.

Она стояла бок о бок с дилижансом, и возница помог мне перебраться в нее, подхватив меня под руку стальной хваткой; должно быть, он обладал необычайной силой. Не говоря ни слова, он тряхнул поводьями, четверка вороных повернула, и мы помчались в темноту ущелья. Оглянувшись, я увидел поднимавшийся над лошадьми пар и на этом фоне моих недавних попутчиков – они крестились. Потом их кучер щелкнул кнутом, прикрикнул на лошадей, и они стремглав понеслись по дороге на Буковину.

Когда дилижанс канул в темноте, я ощутил легкий озноб и приступ одиночества; но на мои плечи тут же был накинут плащ, на колени – плед, а возница обратился ко мне на прекрасном немецком языке:

– Ночь холодна, сударь, а мой хозяин, граф, просил как можно лучше позаботиться о вас. Под сиденьем – фляжка со сливовицей, нашим национальным бренди, на случай если вы захотите согреться.

Я не стал пить его, но было приятно сознавать, что живительная влага под рукой. Мне было не по себе – я был не на шутку напуган; думаю, будь у меня хоть какой-то выбор, я бы теперь, конечно, воспользовался им и отказался от этого чреватого неизвестностью ночного путешествия.

Коляска неумолимо неслась вперед, потом мы круто повернули и вновь помчались, никуда не сворачивая, по прямой дороге. Казалось, мы попросту кружим на месте; приметив один ориентир, я убедился, что прав. Хотел было спросить кучера, что это значит, но побоялся: в моем положении любой протест оказался бы бесполезен, если все это делалось умышленно. Вскоре я решил узнать, который час, зажег спичку и взглянул на часы – до полуночи оставалось несколько минут. Это весьма неприятно подействовало на меня; свойственный людям суеверный страх перед полночью лишь усилился после недавних впечатлений. Меня охватило тягостное предчувствие.

Где-то вдали, на ферме, завыла собака – долгий протяжный вой, будто от страха. Ее поддержала другая, затем еще одна и еще, пока их завывания, подхваченные поднявшимся в ущелье ветром, не слились в один дикий хор – как будто бы выла вся огромная округа, насколько можно было представить ее себе во мраке ночи. Лошади, едва раздался вой, натянули поводья и встали на дыбы, но возница ласково заговорил с ними, и они успокоились, хотя покрылись испариной и продолжали дрожать, словно не могли опомниться от страха. Потом далеко в горах по обе стороны от нас раздался еще более громкий и пронзительный вой – теперь уже волчий, он подействовал и на лошадей, и на меня: я был готов выпрыгнуть из коляски и бежать куда глаза глядят, а лошади взвились на дыбы и, как обезумевшие, рванулись вперед, вознице пришлось пустить в ход всю свою недюжинную силу, чтобы сдержать их.

Однако через несколько минут вой уже не казался таким пугающим, да и лошади настолько успокоились, что возница смог сойти с коляски и встать перед ними. Он оглаживал их, успокаивал, шептал им что-то на ухо – я слышал, так обычно поступают объездчики лошадей; эффект был поразительный – обласканные им лошади присмирели, хотя и продолжали дрожать. Возница вернулся на ко́злы, тронул поводья, и мы помчались вперед. На этот раз, заехав глубоко в ущелье, он вдруг свернул на узкую дорогу, резко уходившую вправо.

Вскоре мы въехали в чащу: деревья нависали над дорогой, образуя арки, – мы оказались в своеобразном туннеле; а затем с двух сторон нас обступили хмурые утесы. Хотя мы были как в укрытии, до нас доносился шум разгулявшегося ветра, со стоном и свистом проносившегося по утесам, ломавшего ветви деревьев. Становилось холоднее; наконец пошел мелкий, словно крупа, снег, покрывший нас и все вокруг белым одеялом. Сильный ветер еще доносил до нас вой собак, по мере нашего удаления он становился слабее. Зато волки выли еще ближе; они, казалось, окружали нас. Мне стало страшно, и лошади как будто бы разделяли мой испуг. Возница же не выказывал никакой тревоги – знай себе поглядывал по сторонам, а я ничего не различал в темноте.

Вдруг слева мне привиделся слабо мерцающий голубой огонек. В тот же миг его заметил и возница – он сразу остановил лошадей и, спрыгнув на землю, исчез во тьме. Я не знал, что делать, тем более что вой волков приблизился; но, пока я недоумевал, мой провожатый вернулся и, не говоря ни слова, сел на свое место, и мы поехали дальше. Я, должно быть, задремал, и мне все время снился этот эпизод: он повторялся многократно. И теперь, когда я вспоминаю нашу поездку, она кажется мне чудовищным кошмаром. Как-то раз голубой огонек возник так близко к дороге, что я смог в кромешной тьме, окутывавшей нас, разглядеть, что делал возница. Он быстро подошел к тому месту, где появился огонь – видимо, очень слабый, потому что почти не освещал ничего вокруг, – и, собрав несколько камней, что-то соорудил из них. Другой раз наблюдался странный оптический эффект: возница, оказавшись между мной и огнем, не загородил его собой: я все так же, как бы сквозь него, видел призрачный голубой свет. Удивлению моему не было предела, но длилось это всего миг, и я решил, что тут какой-то обман зрения, вызванный напряженным всматриванием в темноту. Потом голубые огни на время исчезли; мы быстро ехали сквозь тьму под аккомпанемент воя волков, которые как будто преследовали нас.

Однажды кучер довольно далеко отошел от коляски, и в его отсутствие лошади начали дрожать сильнее прежнего, фыркать и тревожно ржать. Я не мог понять причины – волчий вой совсем прекратился; вдруг при свете луны, которая появилась из-за темных облаков над зубчатым гребнем поросшего соснами утеса, я увидел вокруг нас кольцо волков с белыми клыками, свисающими красными языками, длинными мускулистыми лапами и грубой шерстью. В своем зловещем молчании они были во сто крат страшнее, нежели когда выли. Страх парализовал меня. Лишь сам испытав такой ужас, человек способен понять, что это такое.

Вдруг волки опять завыли – будто лунный свет как-то особенно подействовал на них. Лошади брыкались, вставали на дыбы, беспомощно косились по сторонам выкатившимися из орбит глазами – на них было больно смотреть; живое кольцо ужаса окружало их со всех сторон, и вырваться они не могли. Я стал звать возницу, понимая, что единственный шанс спастись – с его помощью прорваться сквозь кольцо. Я кричал, стучал по коляске, надеясь шумом отпугнуть волков и помочь моему провожатому пробраться к нам. Откуда он появился – не знаю: я услышал его голос, прозвучавший повелительно, потом увидел на дороге его самого. Он простер руки вперед, как бы отстраняя невидимое препятствие, и волки начали медленно отступать. Но тут большое облако заволокло луну, и мы опять оказались в темноте.

Когда луна выглянула, я увидел возницу, взбиравшегося на сиденье; волков и след простыл. Все было так странно и жутко, что меня охватил безумный страх, я боялся говорить или двигаться. Мы мчались по дороге, теперь уже в кромешной тьме – клубящиеся облака совсем закрыли луну; казалось, этому конца не будет. Потом мы стали подниматься в гору: спуски попадались лишь изредка, в основном дорога шла вверх. Вдруг я понял, что возница останавливает лошадей во дворе громадного полуразрушенного замка, его высокие окна были темны, а разбитые зубчатые стены неровной линией вырисовывались на фоне залитого лунным светом неба.

Глава II

Дневник Джонатана Гаркера

(продолжение)

5 мая

Я, должно быть, задремал, иначе наверняка не пропустил бы момент приближения к столь примечательному месту. Ночью двор выглядел просторным, несколько темных дорожек вели к широким круглым аркам, возможно, поэтому он показался мне больше, чем был на самом деле. Я ведь еще не знал, как он выглядит при дневном свете.

Коляска остановилась, возница спрыгнул на землю и помог мне сойти. Я снова обратил внимание на его необычайную силу: не рука – настоящие стальные тиски; при желании он мог запросто раздавить мою. Багаж он поставил подле меня. Я стоял у громадной старой двери, которая была обита железными гвоздями и встроена в дверной проем, сделанный в добротной каменной кладке. Даже при тусклом освещении был виден резной орнамент вокруг двери, полустершийся от времени и непогоды. Меж тем возница взобрался на ко́злы, дернул поводья, лошади тронулись, и экипаж скрылся под одним из темных сводов.

Я растерялся и замер там, где стоял, не зная, что делать дальше. На двери не было никаких признаков звонка или дверного молотка; едва ли мой голос смог бы проникнуть сквозь эти угрюмые стены и темные оконные проемы. Мне казалось, я провел там целую вечность, сомнения и страхи одолевали меня. Куда я попал? К каким людям? В какую странную историю впутался? Что это? Обычный эпизод в жизни помощника стряпчего, отправленного к иностранцу для разъяснения правил приобретения дома в Лондоне? Помощник стряпчего! Мине это не понравилось бы. Впрочем, ведь уже и не помощник: перед самым отъездом из Лондона я узнал, что успешно выдержал экзамены и стал полноценным стряпчим!

Я потер глаза, ущипнул себя и убедился, что не сплю. Все пережитое показалось мне чудовищным ночным кошмаром, и я надеялся, что вдруг проснусь у себя дома, на рассвете, усталым, разбитым, как бывало после дня напряженной работы. Но я щипал себя наяву, и глаза мои меня не обманывали: это была реальность, я находился в Карпатах. Оставалось лишь запастись терпением и ждать наступления утра.

Только я пришел к этому выводу, как услышал тяжелые шаги за дверью и увидел сквозь щели мерцание света. Затем раздался звук гремящих цепей, заскрежетали массивные засовы, с резким скрипом в замочной скважине повернулся ключ – им явно давно не пользовались, – и громадная дверь медленно отворилась…

На пороге стоял высокий бледный старик с длинными седыми усами, с головы до ног в черном. В руке он держал антикварную серебряную лампу, пламя в которой не было прикрыто стеклом или абажуром и, колеблясь от сквозняка, отбрасывало длинные дрожащие тени. Церемонным жестом руки старик пригласил меня войти, обратившись на прекрасном английском языке – лишь интонация показалась мне необычной:

– Добро пожаловать в мой дом! Входите смело, по своей воле!

Он не вышел мне навстречу, а замер, как статуя, будто жест приветствия парализовал его. Но едва я переступил порог, как он тотчас бросился ко мне и сжал мою руку с такой силой, что я содрогнулся; рука его была холодна как лед и напоминала скорее руку мертвеца, чем живого человека.

Старик повторил:

– Добро пожаловать в мой дом! Входите смело – и поделитесь с нами хоть малой толикой своего счастья!

Его рука была столь же сильной, как и у возницы, лицо которого мне так и не удалось разглядеть, и на миг я засомневался: а не он ли это? Чтобы рассеять подозрения, я спросил:

– Граф Дракула?

Он учтиво поклонился:

– Я Дракула. Приветствую вас, мистер Гаркер, в моем доме. Заходите – ночь холодная, вам нужно поесть и отдохнуть.

С этими словами старик повесил лампу на крючок в стене, шагнул за порог, взял мой багаж и внес его в дом, прежде чем я успел ему воспрепятствовать. Я все же попытался протестовать, но он твердо сказал:

– Нет, сударь, вы мой гость. Уже поздно, слуги спят. Позвольте мне самому позаботиться о вас.

Старик понес мои вещи по коридору, а затем наверх по большой винтовой лестнице и вновь по длинному коридору с каменным полом, где наши шаги отдавались гулким эхом. В конце коридора он распахнул тяжелую дверь, и я обрадовался, увидев ярко освещенную комнату, в которой стоял стол, накрытый к ужину, а в большом камине ярко горели и потрескивали поленья.

Граф внес мои вещи, поставил их на пол, затворил за нами дверь и, пройдя через комнату, открыл другую – в маленькое восьмиугольное помещение с одной-единственной лампой и, по-видимому, лишенное окон. Миновав его, он открыл третью дверь и пригласил меня войти в следующую комнату. Она мне очень понравилась. Это была просторная спальня, прекрасно освещенная и отапливаемая камином, в котором пылал огонь, разведенный, судя по еще не прогоревшим поленьям, недавно; из дымохода доносился монотонный гул.

Граф внес мой багаж и вышел; закрывая дверь, он заметил:

– После дороги вы, конечно, захотите освежиться и переодеться. Надеюсь, вы найдете здесь все необходимое; когда будете готовы, приходите в соседнюю комнату ужинать.

Свет, тепло и любезность графа рассеяли мои сомнения и страхи. Обретя душевное равновесие, я вдруг понял, что очень голоден, и, быстро переодевшись, поспешил в соседнюю комнату.

Ужин был на столе. Хозяин стоял у камина, облокотившись на его каменный выступ; церемонным жестом пригласив меня к столу, он сказал:

– Прошу вас, садитесь, поужинайте в свое удовольствие. Надеюсь, вы извините меня – я не составлю вам компанию: я обедал и обычно не ужинаю.

Я вручил ему запечатанное письмо, которое мне дал мистер Хокинс. Граф вскрыл его, внимательно прочитал и с любезной улыбкой вернул мне. Одно место в нем было мне особенно приятно:

Очень сожалею, что приступ подагры, которой я давно страдаю, исключает для меня возможность любых путешествий в ближайшем будущем. Но я рад, что могу послать достойного заместителя, которому всецело доверяю. Это энергичный, способный и надежный молодой человек. Несмотря на молодость, он осмотрителен и сдержан, работает у меня давно и хорошо знает дело. Во время своего пребывания у вас он будет всемерно помогать вам в ведении ваших дел и выполнит все ваши поручения.

Граф подошел к столу, снял крышку с блюда, и я немедленно принялся за отлично зажаренного цыпленка. Вместе с ним были поданы сыр, салат и бутылка старого токайского вина – я выпил пару бокалов: таков был мой ужин. Пока я ел, граф расспрашивал меня о путешествии, и постепенно я рассказал ему все, что пережил. Закончив ужин, я по приглашению графа придвинул свой стул к огню и закурил предложенную сигару, сам же хозяин извинился, что не курит. Теперь мне представился удобный случай рассмотреть его. Внешность графа, несомненно, заслуживала внимания.

Выразительный орлиный профиль, тонкий нос с горбинкой и особым изгибом ноздрей, высокий выпуклый лоб и густые волосы, лишь немного редеющие на висках, нависшие кустистые брови, почти сросшиеся на переносице. В рисунке рта, насколько я мог разглядеть под большими усами, таилось что-то жестокое, в столь странном впечатлении были повинны и зубы – очень острые, белые, они не полностью прикрывались губами, ярко-красный цвет которых свидетельствовал о незаурядной жизненной силе, необычной для человека его возраста. Я заметил, что у графа характерные, заостренные кверху уши, широкий и энергичный подбородок, щеки впалые, но не дряблые. Особенно поражала бледность лица.

Издали при свете огня его руки, лежавшие на коленях, выглядели белыми и изящными, а вблизи оказались грубыми – широкими, с короткими толстыми пальцами. Странно, на его ладонях росли волосы! Ногти – тонкие, длинные, заостренные. Когда граф наклонился и дотронулся до меня рукой, я невольно содрогнулся – у него было зловонное дыхание, и я ощутил невольный приступ тошноты, который, как ни старался, не смог скрыть. Граф, очевидно заметив это, отодвинулся и с угрюмой улыбкой, еще более обнажившей зубы, сел на прежнее место у камина.

Некоторое время мы оба молчали. Я посмотрел в окно и увидел первый, еще смутный проблеск наступающего рассвета. Повсюду царила необычайная тишина, но, прислушавшись, я различил где-то, кажется внизу, в долине, вой волков. Глаза графа блеснули, и он сказал:

– Послушайте их, детей ночи. Какая музыка!

Заметив, наверное, недоумение на моем лице, он добавил:

– Ах, сударь, вам, горожанам, не понять чувств охотника, живущего в глуши.

Потом встал.

– Вы, должно быть, утомились. Ваша спальня готова, и завтра спите сколько угодно. Меня не будет до полудня. Спокойной ночи, приятных снов!

С учтивым поклоном он сам открыл дверь в восьмиугольную комнату, и я пошел спать…

Что за странное состояние: меня одолевают сомнения, страхи, подозрения, в которых я не решаюсь сам себе признаться. Господи, храни меня, хотя бы ради тех, кто мне дорог!

7 мая

Опять раннее утро, целые сутки я провел в полном комфорте. Спал почти до вечера и проснулся сам. Одевшись, я прошел в комнату, где накануне ужинал, там меня ждал холодный завтрак и горячий кофе: кофейник стоял на камине. На столе лежала записка:

Должен ненадолго отлучиться. Не ждите меня.

Д.

Я приступил к завтраку и поел от души. Потом хотел позвонить в колокольчик – дать знать прислуге, что можно убрать, но нигде не нашел ее – довольно странный недостаток для дома с таким роскошным убранством. Столовый сервиз – из золота и такой тонкой работы, что ему, наверное, цены нет. Шторы, обивка стульев, кушеток и драпировка в моей спальне – из роскошных, изысканных тканей, должно быть баснословно дорогих уже и в те времена, когда их покупали; несмотря на свою древность, они хорошо сохранились. Подобные ткани я видел в Хэмптон-Корте, но там они были потертые, обтрепанные, изъеденные молью. Удивительно, ни в одной комнате нет зеркала. Даже на моем туалетном столике. Чтобы побриться и причесаться, пришлось воспользоваться зеркальцем из моего несессера. Слуг не видно и не слышно; и вообще никаких звуков, кроме воя волков.

После завтрака или, скорее, обеда (не знаю, как назвать, поскольку было это между пятью и шестью часами вечера) я решил что-нибудь почитать – мне не хотелось осматривать замок без ведома графа. Но в столовой не оказалось ни книг, ни газет, ни письменных принадлежностей. Я открыл другую дверь и обнаружил библиотеку. Толкнулся еще в одну дверь, но она была заперта.

В библиотеке, к своей великой радости, я нашел много английских книг – целые полки были уставлены ими и годовыми комплектами журналов и газет. Стол посреди комнаты тоже был завален старыми английскими журналами и газетами. Книги же – самые разные: по истории, географии, политике, политэкономии, ботанике, геологии, юриспруденции – все об Англии, ее жизни, обычаях и нравах. Там были даже справочники – Лондонская адресная книга, «Красная» и «Синяя» книги, альманах Уитакера, Армейский и Флотский реестры, но особенно порадовал мою душу «Юридический справочник».

Я просматривал книги, когда вдруг отворилась дверь и вошел граф. Он сердечно приветствовал меня, выразил надежду, что я ночью хорошо спал, а потом сказал:

– Рад, что вы пришли сюда, тут много интересного для вас. Эти книги, – он положил руку на стопку книг, – мои верные друзья уже несколько лет, с тех самых пор, как у меня возникло намерение поехать в Лондон; они доставили мне много приятных часов. Благодаря им я узнал вашу великую Англию, а узнать ее – значит полюбить. Я так хочу пройтись по оживленным улицам громадного Лондона, попасть в самый центр людского водоворота и суеты, окунуться в городскую жизнь с ее радостями, несчастьями, смертями – словом, во все, что делает этот город тем, что он есть. Но увы! Пока я изучал ваш язык только по книгам. Надеюсь, мой друг, благодаря вам я научусь хорошо говорить по-английски.

– Помилуйте, граф, вы в совершенстве владеете английским!

Он степенно поклонился:

– Благодарю вас, мой друг, за ваше лестное мнение обо мне, но боюсь, что я всего лишь в начале пути. Конечно, я знаю грамматику и слова, но еще не умею толком пользоваться ими.

– Поверьте мне, – заверил я, – вы прекрасно говорите.

– Это не так, – настаивал он. – Уверен, если бы я переехал в Лондон, любой сразу бы понял, что я иностранец, а мне бы этого не хотелось. Здесь я знатен, я – граф, народ меня знает, я – господин. А пришелец в чужих краях никто; люди его не знают и, следовательно, равнодушны к нему. Я бы хотел не отличаться от других, чтобы на меня не обращали особого внимания, а услышав мою речь, не говорили бы: «Ха! Да это же иностранец!» Я привык быть господином и хотел бы им остаться, по крайней мере надо мной уже не может быть никакого господина. Для меня вы не просто доверенное лицо моего друга Питера Хокинса из Эксетера и приехали не только для того, чтобы разъяснить мне все о моем новом владении в Лондоне. Надеюсь, вы побудете со мной здесь некоторое время – в беседах с вами я усовершенствую свой английский. Прошу вас, исправляйте малейшие ошибки в моем произношении. Жаль, что мне пришлось так надолго отлучиться сегодня, но вы, полагаю, простите столь занятого человека, как я.

Конечно, я заверил его, что готов во всем помочь ему, и попросил разрешения пользоваться библиотекой.

– Разумеется, – ответил он и добавил: – Вы можете свободно ходить по замку, кроме тех комнат, которые заперты, да у вас, наверное, и не возникнет желания заходить туда. Так уж здесь повелось – на то свои резоны, и если бы вы могли увидеть мир моими глазами и обрести мои познания, то поняли бы здесь все гораздо лучше.

Я сказал, что не сомневаюсь в этом, а он продолжал:

– Мы в Трансильвании, а Трансильвания – это не Англия. Наш уклад жизни отличается от вашего, многое здесь покажется вам странным. И, судя по тому, что́ вы мне поведали о своих приключениях, вы уже имеете некоторое представление о своеобразии нашего края.

Это было только началом нашего долгого разговора. Хозяину явно хотелось поговорить – вполне вероятно, лишь ради разговорной практики, и я воспользовался возможностью расспросить его о том, что́ наблюдал своими глазами. В нескольких случаях он уходил от ответа, делая вид, что не понимает, но в основном отвечал очень искренно. Постепенно я настолько осмелел, что спросил его о странных событиях прошлой ночи, например, зачем возница ходил туда, где замечал голубые огни. Граф объяснил мне, что существует поверье: в ночь беспредельной власти духов зла, которая бывает только раз в году – именно вчера и была такая ночь, – там, где спрятаны клады, появляются голубые огоньки.

– Нет сомнений, в той местности, по которой вы проезжали прошлой ночью, погребены сокровища; несколько веков в этом краю шла борьба между валахами, саксонцами и турками. Каждая пядь земли полита здесь человеческой кровью, патриотов и захватчиков. В прошлом сюда являлись полчища австрийцев и венгров, и патриоты – мужчины, женщины, старики и дети – выходили им навстречу, подстерегали их в горах на перевалах или в узких ущельях и устраивали искусственные обвалы. Если захватчики и одерживали победу, им мало что доставалось: все, что можно, было надежно упрятано в землю.

– Но почему же клады так долго остаются погребенными, если существуют безошибочные ориентиры и людям надо лишь взять на себя труд приметить их? – спросил я.

Граф улыбнулся, обнажив при этом десны и крупные, острые клыки.

– Потому что крестьянин в душе – трус и дурак. Эти огоньки появляются лишь в одну-единственную ночь, но в эту ночь ни один здешний житель носа не высунет из дома. А если бы, сударь, он и осмелился выйти, то все равно бы не знал, что делать. Ведь даже если б он заметил место, где был огонек, то все равно бы при дневном свете не знал бы, где искать его. Могу поклясться, что даже вы не смогли бы теперь найти эти места!

– Тут уж вы совершенно правы, – вздохнул я. – Даже где их искать, мне известно не больше, чем покойникам.

Затем беседа перешла в иное русло.

– Послушайте, – сказал граф, – расскажите мне наконец о Лондоне и о доме, который вы подобрали для меня.

Извинившись за рассеянность, я пошел к себе за бумагами. И, раскладывая их по порядку, слышал позвякивание фарфоровой посуды и столового серебра в соседней комнате; когда же я вернулся, стол был убран, лампа зажжена – к этому времени уже совсем стемнело. Свет горел и в библиотеке, я увидел, что граф прилег на кушетку и читает – из всех возможных книг он выбрал английский справочник «Брэдшо»! Когда я вошел, он убрал книги и бумаги со стола, и мы углубились в разного рода планы, акты и цифры. Его интересовало все, он задал множество вопросов о доме и его окрестностях. Граф явно уже успел изучить местность, где находился дом, и в конце концов выяснилось, что он знал о ней гораздо больше меня. Когда я отметил это, он сказал:

– Но, мой друг, разве в этом нет необходимости? Там я буду совершенно один, ведь моего друга Гаркера Джонатана – нет, извините, это обычай моей страны называть сначала фамилию, – моего друга Джонатана Гаркера не будет рядом со мной, чтобы направлять меня, помогать мне. Он будет далеко, в Эксетере – работать над юридическими документами с другим моим другом, Питером Хокинсом. Вот так!

Мы стали досконально вникать в детали покупки дома в Перфлите. Я изложил своему странному клиенту все обстоятельства, он поставил подпись на нужных документах, и я приложил к ним сопроводительное письмо для мистера Хокинса. После этого граф стал расспрашивать, как мне удалось найти такую подходящую усадьбу. Я прочитал ему заметки, сделанные мною в то время; привожу их здесь.

В Перфлите, в стороне от шоссе, в тихом месте, я набрел, кажется, именно на то, что нужно. Там висело обтрепанное объявление о продаже дома. Он окружен высокой, старинной кладки стеной из больших тяжелых камней и долгие годы не ремонтировался. Ворота из старого дуба и изъеденного ржавчиной железа заперты.

Усадьба называется Карфакс – несомненно, искаженное старое французское название «Катр Фас» (четыре лица): все четыре стены дома расположены по основным направлениям компаса. Участок занимает акров двадцать, огороженных уже упомянутой глухой каменной стеной. Там много деревьев, отчего местами в усадьбе мрачновато; есть глубокий темный пруд, или, точнее, озерцо, питающееся, наверное, подземными источниками – вода в нем прозрачная, и из него вытекает речка. Дом очень большой, и в его архитектуре преобладает печать Средневековья: одна из его частей сделана из очень толстого камня, в ней лишь несколько высоко расположенных окон с железными решетками. Дом напоминает за́мок и примыкает к старой часовне или церквушке. У меня не было ключа от двери, ведущей из дома в часовню, поэтому я не заходил внутрь, но сделал несколько ее снимков своим «Кодаком». В разные времена дом частично и довольно беспорядочно достраивался, поэтому я не смог точно определить его общую площадь, но она, должно быть, очень велика. Поблизости домов немного, один из них – довольно большой – построен недавно, это частная психиатрическая лечебница. Но из усадьбы ее не видно.

Когда я кончил, граф сказал:

– Хорошо, что дом старинный и просторный. Я сам из древнего рода, жизнь в новом доме была бы для меня мучительна. Конечно, за день дом не сделаешь обжитым; но, в сущности, не так уж много дней составляют столетие. Меня радует и то, что там есть старая часовня. Нам, господарям Трансильвании, не хотелось бы, чтобы наши кости покоились рядом с простыми смертными. Я не ищу ни веселья, ни радости, ни упоения солнечными лучами и искрящимися водами, которые так ценят люди молодые и жизнерадостные. Я уже немолод, и мое сердце, измученное годами скорби по умершим, не склонно к веселью. Да и стены моего замка разрушаются; внутри сумрачно, а сквозь проломы и поврежденные оконницы дует холодный ветер. Я люблю тень и полумрак и хотел бы жить уединенно, насколько это возможно.

Почему-то его слова не соответствовали его облику. Возможно, сами черты лица этого человека придавали зловещий оттенок его улыбке.

Вскоре он извинился и вышел, попросив меня собрать мои бумаги. В его отсутствие я начал рассматривать книги. Среди них был атлас, открытый, конечно же, на карте Англии; было видно, что ею часто пользовались. Я заметил, что некоторые названия обведены кружками, один из них – близ Лондона, как раз там, где расположена новая усадьба графа: два другие – Эксетер и Уитби – на йоркширском побережье.

Приблизительно через час граф вернулся.

– А, вы все еще за книгами? – заметил он. – Хорошо! Но вы не должны так много работать. Пойдемте, мне доложили, что ужин готов.

Он взял меня под руку, и мы прошли в соседнюю комнату, где меня ждал великолепно накрытый стол. Граф вновь отказался разделить со мной трапезу, сославшись на то, что обедал вне дома. Но, как и накануне, пока я ел, сидел со мной, непринужденно беседуя. Потом я закурил сигару, как и накануне. И так за разговором – граф задавал вопросы на самые разные темы – прошло несколько часов.

Я никоим образом не дал понять, что время очень позднее, так как считал себя обязанным быть любезным с хозяином. Спать мне не хотелось, вчерашний продолжительный сон подкрепил меня. Однако я почувствовал озноб, как это обычно бывает на рассвете, ведь рассвет – это переход от ночи к дню, он подобен смене приливов и отливов на море. Говорят, что люди чаще всего и умирают в предрассветные часы или же при смене прилива и отлива; любой, кто работал целую ночь и, устав, испытал на себе этот переход из одного времени суток в другое, поймет меня.

Вдруг мы услышали необыкновенно пронзительный крик петуха, словно прорезавший прозрачный утренний воздух.

Граф Дракула тут же вскочил:

– Ну вот, снова утро! Непростительно было с моей стороны продержать вас тут всю ночь. Но ваш захватывающий рассказ о старой доброй Англии, которая станет моей новой родиной, так увлек меня, что я потерял счет времени. – И, церемонно поклонившись, он вышел.

У себя в комнате я раздвинул шторы, но не заметил ничего интересного; окно выходило во двор, мне была видна лишь легкая дымка на светлеющем небе. Поэтому я задернул занавеси и описал прошедший день.

8 мая

Прежде меня смущало обилие подробностей в моих записях, но теперь я этому рад: в замке что-то неладно, я чувствую себя не в своей тарелке. Как бы мне хотелось выбраться отсюда целым и невредимым или вообще не приезжать сюда. Возможно, на меня действуют эти странные ночные бдения, но если б дело было только в них! Будь здесь еще хоть кто-нибудь, с кем можно было бы перемолвиться словом, мне было бы легче, но никого нет. Только граф, а он… Боюсь, я здесь единственная живая душа. Пожалуй, лучше попросту изложить факты – это поможет мне сохранить рассудок и не дать волю воображению. Иначе я погиб. Рассказываю все как было или же как мне показалось.

Я спал всего несколько часов, а потом почувствовал, что больше не засну, и встал. Подвесив у окна свое зеркало, начал бриться. Вдруг ощутил на плече руку и услышал голос графа:

– С добрым утром!

Вздрогнув от неожиданности, я слегка порезался, но в тот момент не обратил на это внимания, куда больше меня удивило то, что я не увидел графа в зеркале, хотя в нем отражалась вся комната. Ответив на приветствие, я вновь повернулся к окну, чтобы проверить, не померещилось ли мне. На этот раз не было никакого сомнения: граф стоял почти вплотную ко мне, я видел его через плечо, но в зеркале его не было! Вся комната отражалась, а в ней – никого, кроме меня. Поразительно! Эта странность усилила смутное чувство тревоги, возникавшее у меня всякий раз в присутствии графа.

В ту же секунду я заметил, что моя ранка слегка кровоточит и кровь тонкой струйкой сбегает по подбородку. Я отложил бритву, повернувшись при этом вполоборота в поисках пластыря. Граф увидел мое лицо, глаза его вспыхнули каким-то неистовым демоническим огнем, и вдруг он схватил меня за горло. Я отпрянул, и его рука коснулась четок, на которых висел крест. Это вызвало в нем резкую перемену – приступ бешенства прошел мгновенно, будто его и не было.

– Будьте осторожны, – прошептал он, – будьте осторожны, когда порежетесь. В нашем краю это опаснее, чем вы думаете. – Потом, выхватив зеркало, добавил: – А все натворила эта никудышная вещь – мерзкая игрушка человеческого тщеславия. Выбросьте ее!

Открыв массивное окно, он вышвырнул в него зеркальце, и оно вдребезги разбилось о камни, которыми выложен двор. Затем, не говоря ни слова, вышел. Это все крайне неприятно. Не представляю себе, как я теперь буду бриться, разве что перед корпусом моих часов или днищем бритвенного прибора, к счастью сделанного из металла.

Когда я вышел в столовую, завтрак был уже накрыт, но графа не было. Так что ел я в одиночестве. Странно, я до сих пор не видел графа за едой или питьем. Он очень своеобразный человек! После завтрака я решил обследовать замок. Вышел на лестницу и обнаружил комнату, выходящую на юг. Передо мной открылась великолепная панорама. Замок расположен на самом краю пропасти. Камень, брошенный из окна, пролетел бы, наверное, тысячу футов, прежде чем коснуться земли! Куда ни посмотри, везде зеленое море деревьев, а кое-где глубокие впадины – видимо, там, где пропасти. Местами – серебряные нити: это речки вьются в узких ущельях.

Но у меня нет настроения описывать красоты природы; я пошел дальше: двери, двери, повсюду двери, и все – на замках и засовах. И нет никакой возможности выбраться, разве что через окно.

Этот замок – настоящая тюрьма, а я узник!

Глава III

Дневник Джонатана Гаркера

(продолжение)

Я впал в бешенство, когда до меня дошло, что я в плену. Бегал вверх и вниз по лестницам, пробуя каждую дверь и выглядывая из каждого окна; но вскоре сознание беспомощности заглушило все остальные чувства. Теперь, спустя несколько часов, припоминаю свое тогдашнее состояние, и мне кажется, что я на время сошел с ума и вел себя как крыса, попавшая в ловушку. Однако, осознав безнадежность своего положения, я сел и хладнокровно, как никогда в жизни, стал обдумывать, что же мне предпринять.

И до сих пор ничего не могу придумать. Только в одном я уверен: не стоит посвящать графа в мои раздумья и намерения. Он прекрасно знает, что я в ловушке, и, поскольку он это и устроил, видимо, у него какой-то умысел. Он лишь обманет меня, если я буду с ним откровенен. А потому у меня один путь – скрывать свои страхи, делать вид, что я ни о чем не догадываюсь, и зорко следить за всем. Возможно, я, как дитя, поддался собственным страхам, а если действительно попал в чертовски трудное положение, то мне потребуется весь мой разум, чтобы найти спасительный выход.

Не успел я об этом подумать, как внизу хлопнула тяжелая дверь – я понял: граф вернулся. Он не пришел сразу в библиотеку, поэтому я тихонько направился к себе в комнату и застал его там – он убирал мою постель. Странно, но это лишь подтверждает мои предположения: слуг в доме нет. Когда позднее сквозь щели в дверях столовой я увидел, что граф накрывает на стол, я уже не сомневался в этом (раз он сам исполняет обязанности слуг, значит, больше это делать некому). А если в замке, кроме нас, никого нет, тогда граф был и возницей коляски, которая привезла меня сюда… Мне стало не по себе: выходит, это он усмирял волков мановением руки. Почему люди в Бистрице и в дилижансе так боялись за меня? Зачем они дали мне распятие, чеснок, шиповник, ветку рябины? Да благословит Господь ту добрую, милую женщину, которая повесила крест мне на шею! Каждый раз, когда я дотрагиваюсь до него, он придает мне сил и спокойствия. Как странно, что именно то, к чему меня приучили относиться враждебно, как к идолопоклонству, теперь, когда я оказался в беде и совершенно одинок, поддерживает меня. Кроется ли что-то сакральное в самой сущности этих вещей или они служат своеобразным средством передачи сочувствия и утешения – и именно это оказывает реальную помощь? Когда-нибудь, если все обойдется, обязательно изучу этот вопрос и разберусь в нем. А пока нужно как можно больше узнать о графе Дракуле – это поможет мне понять происходящее. Сегодня же вечером постараюсь заставить его рассказать о себе. Но нужно быть очень осторожным – не вызвать у него подозрений.

Полночь

Долго беседовал с графом – расспрашивал об истории Трансильвании, и он очень живо и вдохновенно рассказал о людях и событиях, особенно о битвах, как будто он видел их собственными глазами. Позднее он объяснил это тем, что для боярина честь рода и фамилии – его честь, их слава – его слава, их судьба – его судьба. Всякий раз, упоминая свой род, он говорил «мы» и вообще почти всегда говорил о себе во множественном числе, как король. Жаль, у меня не было возможности дословно записать его рассказы об истории этого края – я слушал их, затаив дыхание. А он волновался, ходил по комнате, теребя седые усы, хватая все, что попадало под руку, будто жаждал все сокрушить. Один рассказ – об истории его народа – постараюсь привести подробнее.

– Мы, секлеры, по праву гордимся своим происхождением – в наших жилах течет кровь многих храбрых поколений, которые дрались за власть как львы. Здесь, в водовороте европейских племен, угры унаследовали от исландцев воинственный дух Тора и Одина, а берсерки вели себя на морском побережье Европы, Азии, да и Африки так жестоко, что люди принимали их за оборотней. Придя сюда, они столкнулись с гуннами, которые в воинственном пылу, подобно огненному смерчу, прошли по этой земле, и погубленные ими народы считали, что в их жилах течет кровь старых ведьм, изгнанных из Скифии и совокупившихся с бесами пустыни. Глупцы, глупцы! Какие бес или ведьма могли сравниться с великим Аттилой, кровь которого течет в моих жилах? – И он воздел руки. – Может ли кто-то усомниться, что мы племя победителей? И что мы по праву гордимся этим? А когда мадьяры, лангобарды, авары, болгары и турки хлынули к нам, разве не мы оттеснили их с нашей земли? Стоит ли удивляться, что Арпад и его легионы, пройдя ураганом через всю Венгрию и достигнув границы, споткнулись о нас и здесь был положен конец Хонфоглалашу? А когда мадьяры двинули на восток, то они, победив, признали свое родство с секлерами и много веков доверяли нам охрану границ с Турцией. А это нелегкое дело – бесконечные заботы об охране границы; как говорят турки, «даже вода спит, а враг никогда не дремлет». Кто отважнее нас во времена «четырех наций» бросался в бой с численно превосходящим противником или по боевому зову быстрее собирался под знамена короля? Когда был искуплен наш великий позор – позор Косова, где знамена валахов и мадьяр склонились перед полумесяцем? Кто же, как не один из моих предков – воевода, – переправился через Дунай и разбил турок на их земле? Конечно же, Дракула, настоящий Дракула! К несчастью, после крушения доблестного воеводы его родной брат повел себя недостойно: он продал своих людей туркам и навлек на них позор рабства! Не пример ли Дракулы, героя, вдохновил позднее одного из его потомков вновь и вновь переправляться через Великую реку в Турцию? И, несмотря на цепь поражений, снова и снова возвращаться туда? И хотя с кровавого поля боя, где гибли его полки, он приходил домой один, но все равно был неизменно уверен, что в конце концов одержит победу! Его обвиняли в непомерной гордыне. Чушь! Что́ могут крестьяне без предводителя? Во что превращается война, если ее вести без ума и сердца? И опять же, когда после Мохачской битвы было сброшено венгерское иго, вожаками были мы, Дракулы, наш дух не мог смириться с несвободой. Эх, юноша, секлеры (а Дракулы – их сердце, мозг и меч) могут похвалиться древностью своего происхождения и стойкостью, неведомыми этим новоиспеченным династиям Габсбургов и Романовых. Но дни войны миновали. И кровь в эти дни позорного мира слишком драгоценна, а слава великих народов – не более чем старые байки.

Тут наступил рассвет, и мы разошлись спать. (Занятно: мой дневник ужасно напоминает сказки «Тысячи и одной ночи» или историю призрака отца Гамлета – все прерывается при первом крике петуха.)

12 мая

Начну с фактов, неумолимых, несомненных, подтвержденных книгами и цифрами. Не нужно путать их с моими непосредственными впечатлениями или воспоминаниями о них. Вчера вечером граф засы́пал меня вопросами – касательно права и разных практических дел. Целый день я корпел над книгами, освежая в памяти то, что некогда изучал в «Линкольнз-Инн». Граф наводил справки, руководствуясь какой-то своей системой; приведу его вопросы – эти сведения могут рано или поздно мне пригодиться.

Прежде всего он спросил меня, можно ли в Англии иметь двух стряпчих. Я объяснил ему, что при желании можно иметь хоть дюжину, но лучше, когда дело ведет кто-то один и полностью за него отвечает, смена же стряпчих лишь вредит интересам клиента. Казалось, граф понял меня, однако продолжал свою линию: возможно ли, спросил он, сделать так, чтобы первый поверенный вел, скажем, его банковские дела, а второй следил за погрузкой корабля совсем в другом месте – далеко от первого. Чтобы не ввести своего клиента в заблуждение, я попросил его объясниться конкретнее.

– Приведу пример, – начал граф. – Наш общий друг, мистер Питер Хокинс, живущий под сенью прекрасного собора в Эксетере, вдали от Лондона, покупает для меня с вашей помощью дом в столице. Прекрасно! Однако позвольте быть с вами откровенным, дабы вы не сочли странным, что я прибегнул к услугам человека, живущего далеко от Лондона, а не к столичному стряпчему: мне хотелось, чтобы при выборе он руководствовался только моими интересами, а не чьими-то еще; у лондонца могут быть свои цели, свои соображения, желание угодить друзьям и знакомым, поэтому я постарался найти поверенного, который будет блюсти только мои интересы. Теперь, допустим, я, человек очень занятой, хотел бы отправить товар, скажем, в Ньюкасл, Дарем, Харидж или Дувр, так не проще ли мне обратиться по этому поводу к кому-нибудь из местных?

Я согласился, что так проще, но добавил, что у стряпчих везде свои представители, готовые выполнить любое поручение на месте, поэтому клиенту достаточно доверить свои дела кому-то одному, а уж дальше его распоряжения будут исполняться без всяких для него хлопот.

– Но ведь я, – заметил граф, – мог бы и сам свободно распоряжаться своими делами. Не так ли?

– Конечно. Это принято среди деловых людей, которые не хотят, чтобы кто-то был в курсе их деятельности.

– Превосходно! – сказал он и принялся выяснять способы оформления поручительств, их виды и как избежать затруднений, если их предусмотреть заранее.

Я объяснил ему все, что знал по этим вопросам. В конце концов у меня сложилось впечатление, что мой клиент мог бы сам стать великолепным стряпчим, настолько хорошо он предвидел и оговаривал всевозможные ситуации. Для человека, который никогда не бывал в стране и далек от этой профессии, его познания и проницательность казались просто поразительными.

Получив все интересующие его объяснения и сведения, достоверность которых я тут же проверил по справочникам, граф неожиданно встал и спросил:

– После первого письма писали ли вы нашему другу, мистеру Питеру Хокинсу, или кому-нибудь еще?

С горечью я ответил, что у меня вообще отсутствует возможность какой бы то ни было переписки.

– Ну так напишите, мой юный друг! – воскликнул он, положив свою тяжелую руку мне на плечо. – Пишите немедленно нашему общему другу и всем, кому хотите, только не забудьте сообщить, что пробудете у меня еще около месяца, считая с сегодня, если, конечно, вы не против.

– Вы хотите, чтобы я остался так надолго? – растерянно пробормотал я, и от одной мысли об этом у меня похолодело сердце.

– Я бы этого очень хотел. Более того, отказа не приму. Когда ваш патрон, работодатель, или как угодно, сообщил мне, что пришлет своего помощника, мы с ним условились, что во внимание будут приниматься только мои интересы. Сроков я не ограничивал. Разве не так?

Что же мне оставалось делать, как не кивнуть в знак согласия? Ведь речь шла о делах мистера Хокинса, а не моих, я должен был думать о нем, а не о себе. Кроме того, в глазах графа Дракулы, в том, как он держался, было нечто, сразу внушившее мне, что я пленник, и как я могу отказать, ведь выбора у меня нет. Граф воспринял мой кивок как свою победу, а тревогу, невольно выразившуюся на моем лице, – как свидетельство своей власти надо мною, и немедленно воспользовался этим, сказав очень любезным, но не допускающим возражений тоном:

– Очень прошу вас, мой дорогой юный друг, в письмах сообщать только о делах. Несомненно, вашим друзьям будет приятно узнать, что вы здоровы и с нетерпением ждете встречи с ними. Разве не так?

И он протянул мне три листка бумаги и три конверта. Посмотрев на этот тончайший, почти прозрачный, необычный для меня почтовый набор, а затем на графа с его спокойной улыбкой и острыми клыкообразными зубами над красной нижней губой, я понял столь же ясно, как если бы он прямо сказал мне об этом: нужно быть осторожнее – он может прочитать письма. И я решил написать сугубо официально, а потом тайком – подробно – мистеру Хокинсу и Мине (в посланиях к ней я прибегну к стенографии, что поставит графа в затруднительное положение, если он попробует перлюстрировать мою корреспонденцию).

Написав два письма, я спокойно начал читать книгу, а граф в это время делал какие-то заметки, периодически заглядывая в лежащие на столе справочники. Потом он взял мои послания, положил их вместе со своими около письменного прибора и вышел из комнаты. Как только дверь за ним закрылась, я тут же воспользовался возможностью взглянуть на его письма, лежавшие на столе адресами вниз. И не испытал при этом никаких угрызений совести: в нынешних обстоятельствах я вынужден использовать любые возможности для спасения.

Одно из писем было адресовано Сэмюэлу Ф. Биллингтону, Уитби, Кресент, дом 7; другое – господину Лойтнеру, Варна; третье – Куттсу и К°, Лондон; четвертое – господам Клопштоку и Билройту, банкирам в Будапеште. Второе и четвертое были не запечатаны. Только я собрался прочесть их, как заметил, что дверная ручка дрогнула. Я едва успел положить письма в прежнем порядке, бросился в кресло и уткнулся в книгу, как в комнату вошел граф с еще одним письмом в руке. Он взял со стола письма, аккуратно наклеил на них марки и сказал:

– Думаю, вы извините меня, но сегодня вечером я должен поработать в уединении – очень много дел. Надеюсь, у вас есть все, что нужно. – В дверях он остановился и после минутной паузы добавил:

– Позвольте посоветовать вам, мой дорогой юный друг, вернее, самым серьезным образом предупредить: если выйдете прогуляться по замку, то ни в коем случае не вздумайте прилечь где-нибудь поспать, только у себя. Замок древний, хранит в своих стенах много воспоминаний, и плохо приходится тем, кто выбирает случайное место для сна. Будьте осторожны! Как только захочется спать, поторопитесь в свою спальню или в одну из этих комнат, здесь ничто не потревожит вас. Но если будете неосторожны, тогда…

И со зловещим видом он показал, что умывает руки. Я принял его слова к сведению, но усомнился в возможности существования чего-то более ужасного, чем та неестественная, чудовищная и таинственная западня, в которую меня угораздило попасть.

Позднее

Убедился в справедливости своего последнего наблюдения: теперь уже нет никаких сомнений. Не побоюсь спать нигде, лишь бы подальше от этого человека. Я положил крест с распятием в изголовье моей кровати – так спокойнее, – пусть он будет рядом.

Когда граф ушел, я побыл немного в своей комнате; не было слышно ни звука, я решил выйти – взобрался по каменной лестнице наверх, откуда открывался вид на южную сторону. Обширные, хоть и недоступные пространства излучали дух свободы, пьянивший меня после гнетущего сумрака замка. Глядя на эти просторы, я особенно остро ощутил, что нахожусь в тюрьме; мне хотелось глотнуть свежего воздуха, хоть и была ночь. Чувствую, что ночной образ жизни начинает сказываться на моих нервах: меня пугает собственная тень, мне чудятся кошмары. Но, видит Бог, для моих жутких страхов в этом про́клятом месте есть основания!

Я любовался чудесным видом, озаренным мягким лунным сиянием; было светло почти как днем. Очертания далеких холмов смягчились, тени в долинах и бархатный мрак ущелий как будто подтаяли. Первозданная красота природы ободрила меня; с каждым глотком воздуха я, казалось, вбирал в себя спокойствие и надежду. Высунувшись из окна, я заметил какое-то движение этажом ниже, чуть левее от меня, где по моим расчетам находились окна комнаты графа. Высокое окно, у которого я стоял, было заключено в амбразуру, пострадавшую от времени, но тем не менее уцелевшую; впрочем, рама, судя по всему, отсутствовала уже давным-давно. Я спрятался за каменную кладку и осторожно выглянул.

Из окна высунулась голова графа. Лица я не видел, но узнал его по затылку и движению плеч и рук. Во всяком случае, уж ру́ки-то его я не мог не узнать – столько раз я их внимательно разглядывал. Сначала мне было любопытно и даже несколько забавно – удивительно, как мало нужно, чтобы заинтересовать и позабавить человека, находящегося в плену. Но мое любопытство быстро сменилось чувством отвращения и страха – я увидел, как он медленно вылез из окна и пополз по стене лицом вниз – над ужасной пропастью, его плащ развевался, подобно огромным крылам.

Сначала я не поверил своим глазам, подумал было: может, это игра лунного света или причудливых теней, но вгляделся внимательнее – и сомнения исчезли. Я отчетливо видел, как пальцами рук и носками ботинок он нащупывал зазоры между камнями, из которых с течением времени выветрилась штукатурка; пользуясь выступами и неровностями, граф, будто ящерица, быстро спускался по стене.

Что это за человек – или, точнее, что это за существо в обличье человека? Чувствую, что царящий здесь ужас подавляет меня; я очень напуган и не вижу выхода; я настолько охвачен страхом, что даже подумать не смею о…

15 мая

Опять видел графа ползущим ящерицей по стене. Он спустился наискось футов на сто и исчез в какой-то дыре или окне слева. Когда его голова скрылась, я высунулся и попытался проследить его дальнейший путь, но безуспешно: расстояние было слишком велико, он был вне поля моего зрения. Но я знал: в замке его уже нет, и решил воспользоваться случаем – осмотреть то, чего не видел прежде.

Вернулся в комнату, взял лампу и стал дергать все двери подряд. Разумеется, они оказались заперты, замки́ на них были сравнительно новые. Тогда я спустился по каменной лестнице в зал, через который мы проходили в день моего приезда. Засовы, как выяснилось, довольно легко отодвигаются, а большие цепи нетрудно снять с крюков, но дверь была заперта, а ключа не было. Скорее всего, он в комнате графа… Надо дождаться случая, когда его дверь будет открыта, взять там ключ и бежать.

Я продолжал обследовать лестницы, коридоры и пробовать двери. Одна или две маленькие комнаты близ зала оказались не заперты, но в них не было ничего интересного, кроме старинной мебели, покрытой многолетней пылью и изъеденной молью. В конце концов, поднявшись по одной из лестниц, я нашел дверь, которая сначала показалась мне запертой, однако при толчке поддалась. Надавив сильнее, я почувствовал: она не заперта, а не открывается потому, что сошла с петель и, будучи очень массивной, просто стоит на полу. Второй раз такой возможности могло и не представиться, поэтому я напрягся изо всех сил и отодвинул ее настолько, чтобы протиснуться в образовавшуюся щель.

Я оказался в правом крыле замка, этажом ниже моей спальни. По расположению окон я понял: это анфилада на южной стороне, и окна последней комнаты выходят на запад и юг. С обеих сторон зияла пропасть. Замок построили на краю большого утеса, неприступного с трех сторон, и именно в юго-западной части были большие окна, неуязвимые для пращи, лука или кулеврины; такие источники света и покоя невозможны в менее защищенных местах замка. На западе виднелась большая долина, за ней пик за пиком уходили в небо огромные зубчатые горные твердыни; крутые склоны поросли рябиной и терновником, корни которых цеплялись за трещины и расщелины в камне. По-видимому, в этой части замка когда-то находилась женская половина: обстановка здесь уютнее, чем в остальных его пределах. Штор не было, и золотистый лунный свет, свободно струившийся сквозь окна, позволял различить спокойные тона и скрадывал толстый слой пыли, маскировавшей разрушительное действие времени и моли. Моя лампа мало помогала при ярком лунном свете, но я был рад, что захватил ее, – ужасное чувство одиночества холодило сердце и натягивало нервы, как струны. И все же здесь дышалось явно легче, чем в тех комнатах, которые я возненавидел из-за посещений графа. Я постарался взять себя в руки – спокойствие снизошло на меня.

И вот сижу за дубовым столиком – возможно, в былые времена к нему присаживалась прекрасная дама, чтобы, обдумывая каждое слово и краснея, сочинить любовное письмо, не лишенное орфографических ошибок, а теперь я стенографирую в своем дневнике все, что произошло со мной с тех пор, как последний раз я закрыл его. На дворе девятнадцатый век – век науки и прогресса. И все же, если мои чувства не обманывают меня, прошедшие столетия имели и имеют власть над нами, которую не может уничтожить никакой прогресс.

16 мая. Утро

Да хранит Господь мой рассудок – я в этом очень нуждаюсь. Безопасность или хотя бы уверенность в ней – в прошлом. Сейчас у меня только одно желание – не сойти с ума, если, конечно, это уже не произошло. Если же я еще в своем уме, то, как ни досадно, следует признать, что из всех кошмаров, подстерегающих меня в этом ненавистном месте, наименее опасен граф: я могу надеяться только на его защиту – по крайней мере пока он во мне нуждается. Боже всемогущий! Боже милосердный! Помоги мне сохранить хладнокровие, иначе я и в самом деле сойду с ума. Правда, прояснилось кое-что из того, что меня раньше озадачивало. До сих пор я никогда не понимал до конца, что имел в виду Шекспир, говоря устами Гамлета:

Таблички мне, скорей мои таблички…

Теперь же, чувствуя, что разум мой помутился или испытал потрясение, которое должно найти разрядку, обращаюсь к дневнику, чтобы обрести душевное равновесие. Может быть, эта привычка регулярно делать записи хоть как-то меня успокоит.

В свое время загадочное предостережение графа насторожило меня; теперь же оно просто вызывает страх – как бы власть Дракулы надо мной в будущем не стала и вовсе безграничной. Не начну ли я бояться даже усомниться в его словах!

Кончив писать, я спрятал дневник и ручку в карман и почувствовал, что очень хочется спать. Я помнил, что граф предупреждал меня, но был не прочь ослушаться его. Сон одолевал меня все сильнее, но я противился – так часто бывает: чем сильнее хочешь спать, тем упорнее стараешься не заснуть. Мягкий лунный свет умиротворял, а бескрайний простор за окном пробуждал чувство свободы, которое будоражило меня и придавало сил.

Я решил не возвращаться в свои мрачные комнаты этой ночью, а лечь спать прямо здесь, где в старину сиживали дамы, пели, грустили, когда мужья покидали их и погружались в кровавую пучину беспощадных войн. Я выдвинул стоявшую в углу большую кушетку, и, не обращая внимания на пыль, поставил ее так, чтобы наслаждаться великолепным видом из окон, выходящих на восток и юг; вскоре веки мои смежились. Вероятно, я заснул – надеюсь, что заснул, – однако все последовавшее казалось настолько реальным, что даже теперь, когда я сижу здесь средь бела дня и в окна ярко светит солнце, никак не могу поверить, будто это мне приснилось…

Я был не один. Комната нисколько не изменилась с тех пор, как я в нее вошел. В лунном свете я различил на полу собственные следы в густом слое пыли. А напротив меня, залитые лунным светом, стояли три молодые женщины – леди, судя по их одежде и манерам. Я решил, что они мне снятся, поскольку лунный свет падал на них сзади, но на полу не было теней.

Они подошли совсем близко, некоторое время смотрели на меня, потом начали шептаться. Две из них – брюнетки с тонкими орлиными носами, как у графа, пронизывающим взглядом больших темных глаз, почти красных в бледно-желтом свете луны. Третья – ослепительная блондинка с густыми вьющимися золотистыми волосами и бледно-сапфировыми глазами. Ее лицо было смутно знакомо мне, как будто я уже видел его в каком-то страшном сне, но не мог вспомнить, где и когда. У всех трех – прекрасные белые зубы, сверкающие как жемчужины, меж алых сладострастных губ. Глядя на этих женщин, я испытал смешанное чувство – вожделение и смертельный страх. У меня возникло порочное страстное желание, чтобы они поцеловали меня своими алыми губами. Нехорошо писать об этом – я могу причинить боль Мине, если записи попадутся ей на глаза, – но это правда.

Дамы пошептались и рассмеялись. Их серебристый мелодичный смех прозвучал столь пронзительно, что едва ли мог исходить из нежных человеческих губ. Невыносимый и сладостный звук, который извлекает умелая рука, скользящая по кромке бокала.

Блондинка кокетливо покачала головой, брюнетки подзадоривали. Одна из них сказала:

– Ну давай! Ты первая, а мы за тобой. Это твое право – начать.

Другая добавила:

– Он молод и здоров: поцелуев хватит на всех.

Я лежал ни жив ни мертв и, прикрыв глаза, сквозь ресницы наблюдал за происходящим, весь в предвкушении наслаждения. Белокурая дама подошла и наклонилась надо мной – я почувствовал ее дыхание. Оно было сладким словно мед и будоражившим нервы, как и ее голос, а к сладости примешивалась неприятная горечь, присущая запаху крови.

Я боялся открыть глаза, но все прекрасно видел сквозь ресницы. Блондинка встала на колени и в вожделении наклонилась ко мне. Ее ленивое сладострастие было одновременно волнующим и отталкивающим. Наклоняясь, она облизывала губы, подобно животному: при свете луны я заметил влажный блеск ее алых губ и красного языка. Она склонялась все ниже и ниже, губы ее скользнули по моему рту и замерли где-то у горла. Я слышал, как она причмокивала, облизывая зубы и губы, чувствовал на шее горячее дыхание. Потом ощутил легкое щекотание, нежное, едва уловимое касание губ, а когда два острых зуба осторожно царапнули мою кожу; я закрыл глаза в томном восторге и ждал – ждал, весь трепеща…

Но в ту же секунду меня пронзило другое, мгновенное, словно вспышка молнии, ощущение: граф здесь и он в бешенстве. Я невольно открыл глаза и увидел, как мощной рукой он схватил блондинку за тонкую шею и оттащил от меня. Ее голубые глаза сверкнули гневом, белоснежные зубы скрипнули, щеки вспыхнули. Но что было с графом! Я и представить себе не мог такой ярости и неистовства даже у бесов преисподней. Его глаза метали молнии. Красный отсвет в глазах сделался еще ярче, будто и вправду вспыхнуло адское пламя. Контуры его мертвенно-бледного лица стали такими четкими, что напоминали туго натянутые провода, а густые брови, сходившиеся над переносицей, – вздувшуюся полоску раскаленного металла.

Резким взмахом руки он отшвырнул женщину и сделал знак другим, как бы отгоняя их; это был тот же повелительно-властный жест, который я наблюдал при укрощении волков. Тихо, почти шепотом, но так, что голос его словно пронзал воздух, заполняя всю комнату, он произнес:

– Как вы – вы – смеете его трогать?! Или даже смотреть в его сторону? Разве я вам не запретил? Назад, кому говорю! Этот человек принадлежит мне! Попробуйте только его тронуть – и будете иметь дело со мной.

Блондинка с каким-то вульгарным кокетством усмехнулась:

– Ты никого никогда не любил и не любишь!

При этих словах две другие женщины тоже засмеялись, и от их безрадостного, резкого, бездушного смеха я чуть не потерял сознание – казалось, резвятся ведьмы.

А граф повернулся ко мне и, пристально глядя на меня, ласково прошептал:

– Нет, я тоже могу любить; вы в прошлом и сами могли убедиться в этом. Разве не так? Ладно, обещаю: как только покончу с ним, можете сколько угодно целовать его. А теперь уходите! Прочь! Я должен разбудить его – есть дело!

– Но что же нам достанется сегодня ночью? – с наглым смешком спросила блондинка и указала на брошенный им на пол мешок, который шевелился, как будто в нем было что-то живое.

Граф кивнул. Одна из женщин метнулась к мешку и открыла его. Если слух не обманул меня, оттуда раздались вздохи и тихий плач полузадушенного ребенка…

Женщины обступили мешок. Я был в ужасе. И вдруг они исчезли вместе с этим кошмарным мешком, хотя я не отрывал от них глаз. Другой двери в комнате не было; чтобы выйти, им пришлось бы пройти мимо меня. Они как будто просто растворились в лучах лунного света и выскользнули в окно; какое-то мгновение я еще наблюдал их смутные призрачные очертания, прежде чем они совершенно рассеялись.

Меня охватил такой ужас, что я потерял сознание.

Глава IV

Дневник Джонатана Гаркера

(продолжение)

Проснулся я в своей спальне. Если ночное приключение мне не приснилось, то, видимо, граф и перенес меня сюда. Я тщательно все обследовал, но так и не пришел ни к какому выводу. Насторожили некоторые мелочи – например, моя одежда сложена не так, как обычно. Часы остановились, а я всегда завожу их на ночь… Но все это, конечно, не доказательства, а, возможно, лишь косвенные свидетельства того, что я не в себе. Нужно найти настоящие доказательства. Как бы то ни было, одно меня порадовало: если меня сюда принес и раздел граф, то он, похоже, очень спешил – карманы не тронуты. Уверен, дневник оказался бы для него загадкой, и он, разумеется, забрал бы его или уничтожил. Моя комната, которой я раньше опасался, теперь стала моим убежищем; нет ничего отвратительнее тех ужасных женщин, ждавших – ждущих случая высосать мою кровь.

18 мая

При свете дня я вновь пошел в ту комнату – я просто обязан докопаться до истины. Дверь на верхней площадке лестницы оказалась закрытой. Ее захлопнули с такой силой, что дерево местами расщепилось. Мне удалось разглядеть, что она заперта не снаружи – на защелку, а изнутри.

19 мая

Несомненно, я в западне. Прошлой ночью граф очень любезно попросил меня написать три письма: в первом сообщить, что моя работа близится к завершению и через несколько дней я выеду домой; во втором – что я выезжаю на следующий день после даты письма; в третьем – что я уже покинул замок и приехал в Бистрицу. Мне хотелось воспротивиться, но в моем положении открыто ссориться с графом – безумие, пока что я совершенно в его власти; отказ возбудил бы его подозрения и разозлил. Он и так понял, что я слишком многое узнал и не должен оставаться в живых – чересчур для него опасен; мой единственный шанс спастись – тянуть время и искать выход. Возможно, подвернется случай бежать.

В его глазах я снова заметил вспышку гнева, напомнившего мне сцену с той блондинкой. Граф стал объяснять мне, что почта бывает здесь редко и нерегулярно, письма же успокоят моих друзей; он пытался убедить меня: если по каким-то причинам я пробуду в замке еще некоторое время, он может задержать два моих последних письма в Бистрице. Любые мои возражения лишь привели бы его к новым подозрениям. Я сделал вид, что согласен, спросил лишь, какие даты проставить в письмах. Он подумал минуту и ответил:

– Первое пометьте двенадцатым, второе – девятнадцатым, а третье – двадцать девятым июня.

Теперь я знаю, сколько дней жизни мне отпущено. Господи, помоги мне!

28 мая

Появилась возможность бежать или по крайней мере послать домой весточку. В замок пришел цыганский табор и расположился во дворе; я кое-что знаю о цыганах. Местные цыгане имеют свои особенности, хотя у них много общего с цыганами всего мира. Тысячи цыган живут в Венгрии и Трансильвании фактически вне закона. Как правило, они пристраиваются в имении какого-нибудь знатного аристократа или боярина и называют себя его именем. Они бесстрашны, чужды какой-либо религии, но суеверны и говорят на своем наречии.

Напишу домой несколько писем и уговорю цыган отвезти их на почту. Я уже завязал с ними знакомство через окно. Они почтительно поклонились мне, сняв шляпы, и делали какие-то знаки, столь же непонятные, как и их язык…

Я написал Мине – стенографически, а мистера Хокинса попросил с нею связаться. Мине я объяснил свою ситуацию, но умолчал об ужасах, в которых еще сам не совсем разобрался. Выложи я ей все откровенно, она бы перепугалась до смерти. А если письма попадут к графу, он не узнает моих тайн – точнее, того, насколько я проник в его тайны…

Я пропихнул письма и золотую монету сквозь решетку на окне и, как мог, знаками показал, что письма нужно опустить в почтовый ящик. Один из цыган подобрал их, прижал к сердцу, поклонился и вложил в свою шляпу. Больше я ничего не мог предпринять. Проскользнув к себе, я стал читать. Граф все не появлялся, тогда я занялся дневником…

Вскоре пришел граф, сел рядом со мной и, показав мне письма, сказал вкрадчивым голосом:

– Вот эти послания мне передали цыгане; уж не знаю, откуда они взялись, но я, конечно, позабочусь о них. Взгляните! Одно от вас адресовано моему другу Питеру Хокинсу; другое… – Тут, открыв конверт, он увидел странные знаки, лицо его омрачилось, глаза злобно сверкнули. – Другое – о, низость, грубое попрание законов дружбы и гостеприимства! – не подписано. В таком случае оно не представляет для нас никакой ценности.

И граф спокойно поднес письмо и конверт к пламени лампы, быстро превратившему их в пепел. Потом продолжил:

– Письмо Хокинсу я, конечно же, отправлю, раз оно от вас. Ваши письма для меня неприкосновенны. Простите, мой друг, что в неведении я распечатал его. Не запечатаете ли вы его снова?

Он протянул мне письмо и – с почтительным поклоном – чистый конверт. Мне не оставалось ничего иного, как написать на нем адрес и молча вернуть. Он вышел, и я услыхал, как плавно повернулся ключ в замке. Выждав минуту, я бросился к двери – она была заперта.

Я прилег на диван и заснул. Час или два спустя в комнате бесшумно появился граф и разбудил меня. Он был очень любезен и оживлен.

– Вы устали, мой друг? Ложитесь в постель. Это лучший отдых. К сожалению, не могу составить вам компанию сегодня вечером – очень занят; зато, надеюсь, вы выспитесь.

Я пошел к себе, лег и, как ни странно, спал прекрасно. И в отчаянии бывают свои минуты покоя.

31 мая

Проснувшись наутро, решил запастись бумагой и конвертами из своего чемодана и держать их в кармане на случай, если подвернется возможность послать письмо, но меня ждал очередной сюрприз, точнее, удар! Исчезли все мои бумаги с деловыми записями, железнодорожные расписания и справочники, необходимые в путешествии, аккредитив, то есть все то, без чего за пределами замка делать нечего. Посидев и подумав немного, я решил поискать их в саквояже и в платяном шкафу, куда повесил одежду.

Мой дорожный костюм, а также пальто и плед бесследно пропали. Очередные злодейские козни.

17 июня

Сегодня утром, сидя на краю постели и ломая голову, как быть, вдруг услышал во дворе щелканье кнутов и цокот лошадиных копыт по каменистой дороге, ведущей в замок. Обрадовавшись, бросился к окну и увидел: во двор въехали два больших фургона, запряженных каждый восьмеркой сильных лошадей. Их сопровождали словаки в больших шляпах, широких поясах с множеством металлических заклепок, в засаленных тулупах и высоких сапогах, с длинными палками в руках. Я метнулся к двери, хотел спуститься вниз в надежде выйти к ним через главный вход – может быть, его откроют для них. И вновь неудача: дверь заперта снаружи.

Тогда я подбежал к окну и окликнул их. Они с недоумением посмотрели наверх и стали пальцами показывать на меня. Подошел цыганский вожак и сказал им что-то – они рассмеялись. После этого все мои усилия – жалобные крики, отчаянные мольбы – были напрасны: словаки даже не глядели в мою сторону. Я для них не существовал. В фургонах привезли большие прямоугольные ящики с толстыми веревочными ручками – явно пустые, судя по легкости, с которой их сгружали. Соорудив в углу двора целую гору из ящиков, словаки получили от цыгана деньги и, поплевав на них на счастье, вразвалку направились к лошадям. Вскоре я услышал затихающее вдали щелканье их кнутов.

24 июня, на рассвете

Вчера вечером граф рано ушел от меня и закрылся у себя в комнате. Я собрался с духом, быстро поднялся по винтовой лестнице и выглянул из окна, выходящего на юг, надеясь выследить графа – там явно что-то затевалось. Цыгане по-прежнему размещаются где-то в замке и чем-то явно заняты: время от времени до меня доносится глухой звук, будто орудуют мотыгой или лопатой. Они, наверное, заметают следы. Видимо, это последний этап какого-то жуткого преступления.

Пробыв у окна около получаса, я заметил какое-то движение в окне графа. Слегка отпрянув, я стал внимательно следить и наконец увидел хозяина замка. И на этот раз был потрясен – он надел мой дорожный костюм, а через плечо перекинул тот самый ужасный мешок, который, помнится, унесли с собой кошмарные женщины. Ясно, на какое дело он отправился и к тому же в моей одежде! Вот, значит, каков новый злодейский замысел графа: его примут за меня, тем самым он убьет сразу двух зайцев – в округе будут думать, что я сам отсылал свои письма, а любое совершенное им злодеяние местные жители припишут мне.

Меня охватила ярость, ведь все это действительно может случиться, я же заперт здесь, как самый настоящий заключенный, хотя и лишен защиты закона – элементарного права, которым пользуется любой преступник.

Решив дождаться возвращения графа, я довольно долго сидел у окна. Потом в лучах лунного света заметил странные мелькающие пятнышки вроде крохотных пылинок. Кружась, они то и дело собирались в легкие облачка. Наблюдая за ними, я постепенно успокоился и даже постарался поудобней устроиться в оконном проеме, чтобы полюбоваться этой игрой природы.

Жалобный вой собак где-то далеко внизу, в долине, скрытой от моего взора, заставил меня вздрогнуть. Он становился все громче, а витающие в воздухе пятнышки принимали новые формы, танцуя в лунном свете под эти звуки. Меня неодолимо потянуло откликнуться на этот смутный зов, в моей душе пробуждались какие-то неясные, полузабытые чувства… Гипноз! Пятнышки кружились все быстрее. Лунный свет, казалось, трепетал, когда они проносились мимо меня и исчезали во мраке. Постепенно сгущаясь, они приняли форму человеческих фигур. Тут я встряхнулся, вскочил и с криком опрометью бросился бежать: в призраках, проступивших в лунном свете, я узнал тех трех женщин, жертвой которых мог стать. И лишь оказавшись в своей комнате, куда не проникало лунное сияние и где ярко горела лампа, я почувствовал себя в безопасности.

Часа через два я услышал какую-то возню в комнате графа, потом резкий, мгновенно прерванный вопль. Затем наступило молчание, глубокое и ужасное. Я похолодел, сердце заколотилось. Кинулся к двери – заперта! Я – в тюрьме, скован по рукам и ногам. Нервы мои не выдержали – в отчаянии я заплакал.

И тут во дворе раздался душераздирающий женский крик. Я кинулся к окну, открыл его и сквозь решетку увидел женщину с растрепанными волосами. Она припала к воротам и схватилась за сердце – после быстрого бега. Заметив меня в окне, она бросилась вперед и пронзительно закричала:

– Изверг, отдай моего ребенка!

Упав на колени, простирая руки, несчастная продолжала выкрикивать одни и те же слова, терзая мое сердце. Она рвала на себе волосы, била себя в грудь, все более предаваясь отчаянию. Потом кинулась вперед – я перестал ее видеть, но слышал, как она колотила кулаками во входную дверь.

Откуда-то сверху, вероятно с башни, послышался резкий, повелительный голос графа. Издалека, с разных сторон, ему ответил вой волков. Через несколько минут их стая, точно вода, прорвавшая плотину, заполонила двор. Женщина замолчала, стих и звериный вой. Вскоре волки, облизываясь, удалились поодиночке…

Я даже не мог пожалеть эту женщину, ибо понял, какая участь постигла ее ребенка: смерть была для нее лучшим исходом.

Что же мне делать? Что? Как вырваться из этого кошмара – ночи, мрака и ужаса?

25 июня, утро

Лишь тот, кто познал ужас ночи, может понять сладость наступления утра. Солнце сегодня утром поднялось так высоко, что озарило верхнюю часть больших ворот напротив моего окна. Светлое пятно на самой их верхушке показалось мне похожим на голубку из ковчега. Пелена страха рассеялась от тепла. Нужно что-то предпринять – сейчас, немедленно, при свете дня, пока мужество меня не покинуло! Вчера вечером ушло с почтой одно из моих писем с заранее проставленной датой – первое из той роковой тройки; когда уйдет третье письмо, меня уже не будет на этой земле.

Только не думать об этом. Действовать!

Именно по ночам меня терзают страхи и я ощущаю опасность. Я до сих пор не видел графа при дневном свете. Неужели он спит днем, когда люди обычно заняты делом, и бодрствует по ночам, когда принято спать? Если бы мне удалось пробраться в его комнату! Но это невозможно. Дверь заперта, путь отрезан.

Конечно, если хватит смелости, попасть туда можно.

Там, где прошел один, пройдет и другой. Я своими глазами видел, как граф, выбравшись из окна, полз по стене. Почему бы мне не последовать его примеру и не пробраться к нему через окно? Шансов на успех, конечно, мало, но положение отчаянное. Рискну! В худшем случае меня ждет смерть – но достойная человека, а не безропотная смерть теленка. Возможно, тогда предо мной откроются небесные врата.

Господи, помоги мне! Прощай, Мина, если меня постигнет неудача; прощай, мой верный друг и второй отец; прощайте все! Еще раз прощай, Мина!

Тот же день, позднее

Я рискнул и благодаря Создателю благополучно вернулся в свою комнату. Изложу все по порядку.

Полный решимости, я выбрался из окна, выходящего на юг, на узкий каменный карниз, опоясывающий эту часть замка. Стена сложена из больших, грубо отесанных камней, штукатурка между ними со временем выветрилась. Сняв ботинки, я начал отчаянный спуск. Взглянул вниз один-единственный раз – хотел убедиться, что высота не пугает меня, потом больше туда не смотрел. Направление и расстояние до окна графа я знал хорошо. Я спускался, цепляясь за все, что мог. Голова не кружилась; думаю, я был слишком взволнован.

Казалось, прошло совсем мало времени – я очутился на подоконнике и поднял оконную раму. Дрожа от нервного возбуждения, сжавшись, проскользнул в окно: к моему удивлению и радости, в комнате никого не оказалось! Мебель примерно в том же стиле, что и в южных комнатах, ее мало – несколько разрозненных предметов, покрытых слоем пыли; такое ощущение, что ими никогда не пользовались. Ключа в замке не оказалось. Его вообще нигде не было. Единственное, что я нашел, – кучу золота в углу: римские, британские, австрийские, венгерские, греческие, турецкие монеты, все в грязи, как будто они долго пролежали в земле; и я обратил внимание, что всем им не менее трехсот лет. Там были и украшения, даже с драгоценными камнями, но все потускневшие от времени, испачканные землей.

В другом углу комнаты я обнаружил какую-то дверь, оказавшуюся довольно тяжелой. Поскольку я не смог найти ключ от комнаты или от входной двери в за́мок, что было моей главной целью, я должен был продолжать поиски, иначе все мои усилия были напрасны. Дверь была не заперта и вела в каменный коридор, который заканчивался крутой винтовой лестницей. Осторожно ступая – темная лестница освещалась лишь благодаря бойницам в мощной каменной стене, – я спустился вниз и попал в еще более темный тоннель, откуда доносился тошнотворный запах только что вскопанной затхлой земли. И чем дальше по тоннелю, тем этот смрад становился сильнее.

Наконец я распахнул тяжелую полуоткрытую дверь и оказался в старой разрушенной часовне, по-видимому служившей фамильной усыпальницей. Ветхая крыша давно обвалилась; в двух местах ступени вели вниз – в склепы, земля там была выкопана и насыпана в большие деревянные ящики, очевидно те, что привезли словаки. Вокруг ни души. Я начал искать еще какой-нибудь выход, но не нашел. И тогда решил на всякий случай обследовать каждый дюйм этой зловещей часовни. Спускался, хотя мне было страшно, даже в склепы, куда с трудом проникал тусклый свет. В двух из них не нашел ничего, кроме обломков старых гробов и кучи пыли; но в третьем меня ждало открытие…

Там, в одном из пятидесяти больших ящиков, на свежевырытой земле лежал граф! Мертвый или спящий – я не мог определить: открытые и неподвижные глаза, но без той остекленелости, которая появляется после смерти; несмотря на бледность, на щеках угадывалось тепло жизни, да и губы были, как всегда, красные. Но лежал он неподвижно – без пульса, без дыхания, без биения сердца. Я наклонился к нему, тщетно пытаясь обнаружить хоть какой-то признак жизни. По-видимому, он лежал там недолго – свежевырытая земля еще не подсохла.

Около ящика стояла крышка с просверленными в ней отверстиями. Подумав, что ключи могут быть у графа, я начал было искать их, но тут увидел в его застывших глазах такую лютую ненависть – хотя едва ли он мог сознавать мое присутствие, – что нервы не выдержали: я бросился вон и, выбравшись через окно его комнаты, вскарабкался по стене замка к себе. Запыхавшись, бросился на постель и попытался собраться с мыслями…

Сегодня срок моего последнего письма, и граф вновь предпринял шаги, чтобы доказать его подлинность, я опять видел, как он в моей одежде выбрался из окна и, подобно ящерице, спустился по стене. Я просто сходил с ума оттого, что у меня нет ружья или другого оружия, чтобы убить его; но боюсь, любое оружие, сделанное рукой человека, тут бессильно. Я не стал ждать, когда он вернется, опасаясь вновь увидеть жутких сестриц. Пошел в библиотеку и читал, пока не лег спать.

Разбудил меня граф. И с мрачным видом сказал:

– Завтра, мой друг, мы расстаемся. Вы возвратитесь в свою прекрасную Англию, а я – к делу, результаты которого могут исключить возможность нашей новой встречи. Ваше письмо домой отправлено; завтра меня здесь не будет, но все готово к вашему отъезду. Утром придут цыгане – они здесь кое-что делают – и несколько словаков. После их ухода за вами приедет коляска и отвезет вас в ущелье Борго, где вы пересядете в дилижанс, идущий из Буковины в Бистрицу. Надеюсь, что еще увижу вас в замке Дракулы.

Я не поверил ему и решил испытать его искренность. Искренность! Сочетать это слово с таким чудовищем кощунственно. Я спросил прямо:

– А почему бы мне не поехать сегодня вечером?

– Потому, дорогой мой, что кучер и лошади отправлены по делу.

– Но я с удовольствием пройдусь пешком. Готов уйти немедленно.

Граф улыбнулся – так мягко, так вкрадчиво, так демонически, что я сразу понял: он что-то замышляет.

– А как же ваш багаж? – спросил он.

– Ничего страшного, я могу прислать за ним позднее.

Граф встал и сказал с такой любезностью, что я не поверил своим ушам, столь искренне это прозвучало:

– У вас, англичан, есть одна поговорка, которая близка мне и нашим боярам: «Сердечно приветствуй гостя приходящего и не задерживай уходящего». Пойдемте со мною, мой юный друг. Я и часу лишнего не продержу вас здесь против вашей воли, хотя мне очень грустно и расставаться с вами, и видеть, как вы хотите быстрее уехать. Идемте!

Величественной поступью граф начал спускаться по лестнице, любезно освещая мне путь лампой. Вдруг он остановился:

– Слышите?

Невдалеке раздался вой волков, казалось возникший по мановению его руки, как начинает звучать музыка большого оркестра, повинуясь дирижерской палочке. После минутной паузы он с видом победителя проследовал дальше, к выходу – отодвинул засовы, снял цепи и потянул на себя дверь. К моему великому изумлению, она была не заперта, я не заметил даже намека на ключ.

Дверь приоткрылась – вой усиливался и свирепел: волки уже сгрудились у порога, в дверном проеме были видны их красные пасти с щелкающими зубами, когтистые лапы просовывались в щель. Стало ясно, что в этой ситуации спорить с графом бессмысленно. С такими противниками, к тому же послушными ему, я ничего не мог поделать.

А дверь продолжала медленно открываться, и лишь граф, стоявший на пороге, отделял меня от волков. Мелькнула мысль: все, моя участь решена, он бросит меня волкам, и я сам его надоумил. Такой дьявольский поворот был вполне в духе графа.

Не видя иного выхода, я закричал:

– Заприте дверь, я подожду до утра! – и заслонил лицо руками, чтобы скрыть слезы горечи.

Взмахом могучей руки граф захлопнул дверь, и скрежет задвигаемых засовов эхом разнесся по замку.

Мы молча вернулись в библиотеку, пару минут спустя я уже был у себя в комнате. На прощание граф послал мне воздушный поцелуй; в его глазах горел красный огонек триумфа, а на губах играла улыбка, которой в аду мог бы гордиться Иуда.

Я собирался уже лечь, как вдруг услышал шепот близ моей двери. Я подкрался к ней и замер. Слух не обманул меня – я различил голос графа:

– Назад, на место! Ваш час еще не пробил. Ждите! Имейте терпение! Сегодня моя ночь. Завтрашняя будет ваша!

В ответ раздался тихий сладостный звенящий смех. Вне себя от гнева я распахнул дверь и увидел тех трех ужасных женщин, облизывающих губы; при моем появлении они с отвратительным хохотом убежали…

Я вернулся в комнату и бросился на колени. Неужели близок конец? Завтра! Завтра! Господи, помоги мне и тем, кому я дорог!

30 июня, утро

Возможно, это моя последняя запись в дневнике. Проснулся перед рассветом. И вновь опустился на колени – помолиться и собраться духом перед смертью.

По едва ощутимой перемене в атмосфере я почувствовал, что наступило утро. Раздался долгожданный крик петуха, опасность отступила. Я радостно поспешил вниз: своими глазами видел, что входная дверь не заперта – значит, можно бежать. Трясущимися от нетерпения руками снял цепи, отодвинул тяжелые засовы. Но дверь не поддалась. Меня охватило отчаяние. Вновь и вновь я пытался открыть дверь и так дергал ее, что она дребезжала, несмотря на свою массивность. Замок был заперт. Видимо, уже после того, как я расстался с графом.

Безумное желание любой ценой раздобыть ключ овладело мною; я решил вновь спуститься по стене и проникнуть в комнату графа. Он мог убить меня, но теперь смерть казалась мне наименьшим из возможных зол. Не медля, я бросился к восточному окну и, цепляясь за каменные выступы, прополз по стене. Как я и ожидал, в комнате графа никого не было. Но не было там и ключа, лишь поблескивала груда золота. Через дверь в углу комнаты я спустился по винтовой лестнице, по темному коридору прошел в старую часовню. Теперь я знал, где искать это чудовище.

Большой ящик стоял на том же месте у стены, но был накрыт крышкой – с приготовленными гвоздями, оставалось только вколотить их. Я знал, что найду ключ, только обыскав графа, поэтому снял крышку и поставил к стене. И тут я увидел нечто, наполнившее меня ужасом до глубины души, – наполовину помолодевшего графа: его седые волосы и усы потемнели, щеки округлились, зарумянились, губы заалели, на них еще сохранились капли свежей крови, из уголков рта стекавшей по подбородку и шее. Даже пылающие глаза, казалось, ушли в глубь вздувшегося лица, ибо веки и мешки под глазами набрякли. Казалось, будто это чудовище просто лопалось от крови. Граф был как отвратительная пресытившаяся пиявка.

Дрожь и омерзение охватили меня, когда я наклонился к нему в поисках ключа – другого выхода у меня не было: передо мной маячила реальная возможность грядущей ночью стать жертвой пиршества этой кошмарной троицы. Я обыскал тело, но ключа не нашел. Прекратив поиски, еще раз взглянул на графа. На его раздувшемся лице играла насмешливая улыбка, она просто вывела меня из себя. И этому монстру я помогал перебраться в густонаселенный Лондон, где, возможно, на протяжении веков он будет упиваться чужой кровью и расширять круг себе подобных!

От этой мысли в голове у меня помутилось. Мне безумно захотелось избавить мир от этого чудовища. Но под рукой у меня была только лопата, которой пользовались рабочие, насыпая в ящик землю. Я размахнулся и нацелил ее острый край прямо в ненавистное лицо. В этот момент граф повернул голову и посмотрел в мою сторону взглядом василиска, буквально парализовавшим меня. Зато лопата вдруг словно ожила и, пытаясь уклониться от своей цели, едва не выпрыгнула из моих рук; однако, хоть и вскользь, она задела графа и, оставив глубокую метину на его лбу, бессильно упала поперек простертого тела; снова схватив ее, я задел крышку, которая рухнула на ящик и скрыла от меня чудовище. В последний миг передо мной мелькнуло вздутое, окровавленное, злорадное лицо, место которому на дне преисподней.

Я ломал голову, что же мне делать дальше, мозг мой просто плавился от напряжения, отчаяние нарастало. Через некоторое время я услышал сначала вдалеке, а потом все ближе веселую песню, поскрипыванье тяжелых колес и звонкие щелчки кнутов – это были цыгане и словаки, о которых говорил граф. Взглянув последний раз на ящик с мерзким телом, я кинулся в комнату графа, рассчитывая улучить момент, когда откроют входную дверь, и выбраться на волю.

Напряженно вслушиваясь, я наконец различил скрежет ключа – открылась тяжелая дверь. Но это был какой-то другой вход, и кто-то имел от него ключ. Затем прозвучал и затих отозвавшийся эхом топот ног. Я решил снова бежать вниз, в часовню: похоже, именно там находится еще один вход, но в это мгновение, по-видимому от сильного сквозняка, дверь на винтовую лестницу так хлопнула, что в комнате поднялась пыль. Я бросился к захлопнувшейся двери, но не смог ее открыть. И вновь я пленник, петля судьбы все туже затягивалась у меня на шее.

Пишу, а внизу слышен топот ног и грохот бросаемых на пол тяжестей – должно быть, груженных землею ящиков. Вот застучал молоток – ящики забивают гвоздями. А теперь тяжелые шаги по направлению к выходу. Хлопнула дверь, звякнули цепи, в замке́ проскрежетал ключ; слышно, как ключ вытащили, открылась и закрылась другая дверь, скрипнул замок, громыхнул засов…

По двору и каменистой дороге покатились тяжелые колеса, защелкали кнуты, зазвучала и стала удаляться цыганская песня.

Я один в за́мке с этими ужасными женщинами. Типун мне на язык! Какие же это женщины? Вот Мина – женщина, с этими кровопийцами у нее ничего общего. Это же бесы преисподней!

Нет, я не останусь с ними наедине; попытаюсь еще ниже спуститься по стене замка. Возьму с собой немного золота на всякий случай – вдруг выберусь из этого ужасного места. А там – домой! Ближайшим и самым скорым поездом! Прочь от этого кошмара, из этой проклятой страны, где обитает дьявол со всем своим отродьем!

Предамся Божьей милости, лишь бы не угодить в руки этих монстров. Конечно, пропасть обрывиста и глубока, но, по крайней мере, на дне ее человек может успокоиться как человек. Прощайте все! Прощай, Мина!

Глава V

Письмо мисс Мины Меррей

к мисс Люси Вестенра

9 мая

Моя дорогая Люси!

Прости, что долго не писала – была просто завалена работой. Жизнь учительницы порой очень утомительна. Скучаю по тебе и морю, на берегу которого так легко откровенничать и строить воздушные замки. Последнее время усиленно занимаюсь стенографией – ради исследований Джонатана. Когда мы с ним поженимся, хочу ему помогать: он сможет диктовать мне, я буду стенографировать, а потом расшифровывать и печатать записи на машинке – я и ее осваиваю. Мы с ним иногда пишем друг другу письма стенографически, и сейчас за границей он так ведет свой дневник. Когда мы встретимся с тобой, я собираюсь вести такой же дневник; конечно, не занудные записи по принципу «хочешь – не хочешь, а два раза в неделю пиши, и уж в воскресенье непременно хоть что-то да высоси из пальца». Буду вести его по настроению. Не думаю, что он будет интересен другим, но на них он и не рассчитан; может быть, покажу как-нибудь Джонатану, если там найдется что-то достойное внимания, хотя на самом деле я веду дневник просто для практики. Подобно журналисткам, попробую брать интервью, делать заметки, записывать разговоры на интересующие меня темы. Меня уверяли, что после небольшой практики человек может в мельчайших деталях воспроизвести все, что происходило за день. Впрочем, поживем – увидим. О своих планах расскажу при встрече. Только что получила из Трансильвании несколько торопливых строчек от Джонатана. Он здоров и вернется через неделю. Умираю от нетерпения услышать его рассказы. Как интересно побывать в других странах! Удастся ли когда-нибудь нам – Джонатану и мне – путешествовать вместе? Часы бьют десять. До свидания!

Любящая тебя

Мина

P. S. Пиши мне обо всех новостях. От тебя уже давно нет вестей. До меня доходят слухи о тебе и каком-то высоком красивом кудрявом молодом человеке.

Письмо Люси Вестенра к Мине Меррей

Чэтем-стрит, 17

Среда

Дорогая моя Мина!

Ты очень несправедлива ко мне: я дважды писала тебе с тех пор, как мы расстались, а твое последнее письмо было лишь вторым. Кроме того, мне нечего сообщить тебе. Поверь мне, ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать. В городе сейчас много развлечений. Мы часто посещаем картинные галереи, ходим на прогулки, катаемся верхом в парке. Что касается высокого кудрявого молодого человека, наверное, это тот, кто был со мною на последнем концерте. Судя по всему, кому-то захотелось посплетничать. А молодой человек – мистер Холмвуд. Он часто бывает у нас, подружился с мамой, им всегда есть что обсудить. А недавно мы познакомились с джентльменом, который, по-моему, ну просто создан для тебя, если бы ты не была помолвлена с Джонатаном. Он прекрасная партия, хорош собой, богат, из достойной семьи. По профессии он доктор и на редкость умен. И представь себе! Ему всего двадцать девять лет, а в его ве́дении находится большая психиатрическая больница. Познакомил нас мистер Холмвуд, и теперь его друг часто бывает у нас. Мне кажется, он целеустремленный и в то же время очень уравновешенный – производит впечатление абсолютно невозмутимого человека. Легко представить себе, какое благотворное воздействие он оказывает на своих пациентов. У него довольно необычная манера смотреть человеку прямо в глаза, как будто он пытается прочитать чужие мысли. Довольно часто он проделывает это со мной, и я тешу себя надеждой, что ему попался крепкий орешек. Меня убедило в этом зеркало. А ты когда-нибудь наблюдала за своим лицом, его выражениями? Я попробовала и должна сказать, мне это неплохо удалось, но поначалу причинило больше беспокойства, чем я ожидала. По словам нашего нового друга, я представляю собой любопытный объект для психологического исследования, и, при всей своей скромности, думаю, что он прав. Как ты знаешь, меня не очень интересуют наряды, поэтому ничего не могу сообщить тебе о новых модах. Наряжаться – это такая скучища. Ну вот, опять «словечко» – не обращай внимания, Артур все время так говорит. Да… пожалуй, скрывать бесполезно. Мина, мы с детства доверяли друг другу все свои секреты, вместе спали, вместе ели, смеялись и плакали, а теперь, раз уж я проговорилась, хочу признаться тебе во всем. Мина, ты уже догадалась? Да, да, я люблю его. Краснею, когда пишу тебе это; думаю, что и он любит меня, хотя еще мне этого прямо не говорил. Но, Мина, я-то люблю его! Люблю! Я люблю его!

Ну вот, мне стало легче. Дорогая моя, как бы мне хотелось быть с тобой, сидеть по-домашнему у камина, совсем как прежде, и тогда я попыталась бы объяснить тебе, что́ я чувствую. Не понимаю, как я смогла написать об этом, даже тебе. Боюсь перечитывать письмо, а то еще, чего доброго, порву – нет, не буду перечитывать, останавливаться, очень хочется сказать тебе сразу все. Отвечай мне не медля и откровенно.

Мне пора. Спокойной ночи, Мина. Помолись за меня, за мое счастье.

Люси

P. S. Думаю, не нужно предупреждать тебя, что это тайна. Еще раз спокойной ночи.

Л.

Письмо Люси Вестенра к Мине Меррей

24 мая

Дорогая моя Мина!

Спасибо, спасибо, еще и еще раз спасибо за твое теплое письмо. Так приятно все рассказать тебе и получить такой сердечный отклик.

Дорогая моя, то пусто, то густо. Как верны старые пословицы! В сентябре мне будет двадцать лет, и до сих пор мне ни разу не делали предложения, а сегодня сразу три. Подумай только, три предложения в один день! Просто ужас какой-то! И мне жаль, искренне жаль двух бедняг, которым я отказала. Мина, я так счастлива, что даже несколько растеряна. Представляешь себе: целых три предложения! Но, ради бога, не рассказывай никому из своих учениц – им могут прийти в голову всякие сумасбродные мысли, и они почувствуют себя обделенными, если в первый же день их возвращения домой им не сделают по крайней мере шесть предложений.

Девушки порой так тщеславны! Но мы-то с тобой, дорогая Мина, обе помолвлены и в скором времени собираемся стать солидными замужними женщинами, нам чужды тщеславие и суетность. Пожалуй, я должна рассказать тебе об этих трех предложениях, но, дорогая, сохрани это в тайне от всех – разумеется, кроме Джонатана. Ему-то ты, наверно, расскажешь; будь я на твоем месте, конечно, не утаила бы от Артура. Женщина должна рассказывать мужу все – ты согласна со мной, дорогая? – и я буду искренней. Мужчинам нравится, когда женщины, и прежде всего их жены, так же откровенны, как и они, хотя, боюсь, женщины не всегда так честны, как должно. Итак, дорогая моя, слушай…

Первый пришел перед обедом. Я писала тебе о нем – это доктор Джон Сьюард, психиатр. У него такой волевой подбородок и замечательный лоб. Выглядел доктор внешне невозмутимым, но я заметила, что он нервничает: чуть было не сел на свой цилиндр, хотя рассеянным его не назовешь, а в спокойном состоянии такое обычно не случается; потом, желая показать, что ничуть не смущен, он начал так поигрывать откуда-то взявшимся у него ланцетом, что очень напугал меня. Он сказал мне все прямо и открыто: как, несмотря на недолгое знакомство, я стала ему дорога́; какую радость и поддержку он находит во мне; как будет несчастлив, если я не отвечу на его чувства. Увидев мои слезы, доктор расстроился, назвал себя грубым, жестоким человеком, просил извинить его – он ни в коем случае не хотел меня огорчить. Потом, помолчав, спросил, смогу ли я полюбить его со временем; я отрицательно покачала головой – у него задрожали руки. Люблю ли я кого-нибудь другого, спросил он после некоторого колебания. И деликатно пояснил, что задает этот вопрос не из любопытства – и ни в коем случае не злоупотребит моим доверием, – но просто чтобы знать, есть ли надежда. Мина, я решила сказать ему правду. Выслушав меня, он встал и очень серьезно, взяв обе мои руки в свои, пожелал мне счастья и добавил, что, если мне когда-нибудь понадобится друг, я всегда могу рассчитывать на него. О Мина, дорогая, ты должна простить мне эти пятна на бумаге – следы слез; я не могу удержаться. Конечно, приятно, когда тебе делают предложение, но совсем не приятно видеть несчастным человека, который – ты знаешь – искренне любит тебя. И вот он уходит от тебя с разбитым сердцем, и ты понимаешь: что бы он ни говорил в этот момент, тебя в его жизни уже не будет. Дорогая моя, я должна сделать паузу – мне что-то нехорошо, хотя я так счастлива…

Вечер

Только что был Артур, и теперь у меня настроение лучше, чем утром, когда я прервала письмо. Расскажу, что же было дальше.

Итак, дорогая моя, номер второй пришел после обеда. Это очень славный человек, мистер Куинси П. Моррис, американец из Техаса, он выглядит так молодо, что трудно поверить его историям о пережитых им приключениях и путешествиях по разным странам. Я хорошо понимаю бедную Дездемону, не устоявшую перед головокружительным потоком рассказов, пусть даже из уст мавра. Мне кажется, мы, женщины, жуткие трусихи и выходим замуж, надеясь на то, что мужчина оградит нас от страхов. Теперь я знаю, что бы делала, если б была мужчиной и хотела вскружить кому-то голову. Хотя нет, мистер Моррис рассказывал много интересных историй, а Артур – ни одной, и все же… Впрочем, дорогая моя, я несколько забегаю вперед. Мистер Моррис застал меня одну. Звучит как банальность: кажется, будто джентльмен всегда застает девушку одну. Хотя это не так: Артур дважды пытался поговорить со мной наедине, но, даже несмотря на мои старания – теперь я не стыжусь признаться в этом, – ничего не вышло. Сразу предупреждаю тебя: мистер Моррис очень хорошо воспитан и образован, однако, увидев, что меня забавляет его американский жаргон, теперь всякий раз, когда нет посторонних, которых мог бы шокировать, развлекает меня им. Мне кажется, дорогая, он сам придумывает эти свои смешные словечки: они так и слетают с его губ, о чем бы он ни рассказывал. Не уверена, смогу ли я сама говорить на таком жаргоне; не знаю, как к нему относится Артур – ни разу не слышала, чтобы он говорил на сленге. Так вот, слушай дальше: мистер Моррис сел подле меня и держался, как всегда, весельчаком, хотя мне показалось, что он слегка не в своей тарелке. Он взял меня за руку и очень нежно сказал:

«Мисс Люси, знаю, что не достоин завязывать шнурки на ваших башмачках, но подозреваю: если вы будете ждать достойного вас мужа, то уподобитесь семи евангельским девам со светильниками. Так не взяться ли нам за руки и побрести по длинной дороге в одной упряжке?»

Мистер Моррис выглядел таким добродушным и веселым – мне было гораздо легче отказать ему, чем бедному доктору Сьюарду. Я с юмором ответила ему, что совершенно не объезжена и потому пока не гожусь для упряжки. Тогда он очень серьезно сказал, что выразился слишком легкомысленно для такого важного дела и надеется получить прощение, если совершил ошибку. Я тоже невольно посерьезнела. Мина, ты сочтешь меня ужасной кокеткой, но, конечно, я была польщена этим, уже вторым за один день, предложением. А затем, дорогая, не успела я и рта открыть, как он разразился целым потоком любовных признаний, сложив к моим ногам сердце и душу. Он был столь искренен, что я никогда больше не буду думать о весельчаках как о людях беспечных и не способных на глубокое чувство.

Похоже, он что-то заметил в выражении моего лица, так как вдруг замолчал, а потом заговорил по-мужски, с таким пылом, что я, наверное, полюбила бы его, если б мое сердце было свободно:

– Люси, знаю, у вас чистое сердце. Я не сидел бы здесь и не говорил с вами о том, о чем говорю сейчас, если б не был уверен, что вы девушка смелая и искренняя. Скажите мне откровенно: есть ли у вас кто-то в сердце, кого вы любите? И если есть, я никогда вас больше не потревожу и останусь, если позволите, вашим верным другом.

Дорогая Мина, почему мужчины столь благородны, хотя мы, женщины, далеко не во всем достойны их? Ведь я только что едва ли не высмеяла этого великодушного, истинного джентльмена. Я заплакала… Боюсь, дорогая, это очень сентиментальное письмо, но у меня действительно тяжело на сердце. Ну почему девушка не может выйти замуж сразу за троих мужчин или за всех, что хотят на ней жениться? Тогда не будет всех этих мучений! Но это ересь, мне не следует так говорить. Я рада, что хоть и заплакала, но все-таки сумела посмотреть прямо в смелые глаза мистеру Моррису и откровенно сказать ему:

– Да, я люблю другого, хотя он сам еще не открыл мне своего сердца.

Я поступила правильно, ответив столь искренне, он как-то весь просветлел, взял меня за руки – кажется, я сама протянула ему их – и сердечно произнес:

– Вы храбрая девушка. Лучше опоздать сделать предложение вам, чем вовремя завоевать сердце любой другой девушки. Не плачьте, дорогая! Если вы расстраиваетесь из-за меня, то не волнуйтесь: я крепкий орешек и стойко перенесу неудачу. Но если тот малый, не подозревающий о своем счастье, еще долго будет недогадлив, ему придется иметь дело со мной. Милая девочка, ваши искренность и отвага сделали меня вашим другом, а друг, пожалуй, встречается еще реже, чем возлюбленный, и по крайней мере менее эгоистичен. Дорогая моя, мне предстоит довольно грустная прогулка в одиночестве, прежде чем я перейду в лучший мир.

Прошу вас – один поцелуй! Воспоминание о нем будет озарять мою жизнь в самые мрачные мгновения. Вы можете позволить себе это, если, конечно, захотите, ведь тот, другой – а он, должно быть, замечательный человек, иначе вы бы его не полюбили, – еще не сделал вам предложения.

Этим мистер Моррис окончательно покорил меня, Мина, ведь это действительно очень мужественно, тонко и благородно для соперника, не правда ли? И притом он был такой грустный… Я наклонилась и поцеловала его. Он поднялся, держа мои руки в своих, посмотрел мне прямо в глаза – боюсь, я покраснела – и сказал:

– Милая девочка, вот ваша рука – в моей, вы поцеловали меня – какие еще могут быть залоги настоящей дружбы? Благодарю вас за вашу трогательную искренность, честность по отношению ко мне и… до свидания.

Мистер Моррис пожал мне руку, взял шляпу и вышел из комнаты не оглянувшись, без сантиментов и колебаний. И тогда я заплакала как дитя. Господи, ну почему такой человек должен быть несчастлив, когда вокруг столько девушек, способных оценить его и боготворить землю, по которой он ступает?! Я бы так и делала, если бы была свободна, но мне не хочется быть свободной. Дорогая моя, я так взволнована, что не могу писать тебе сейчас о своем счастье.

Всегда любящая тебя

Люси

P. S. Номер третий – нужно ли писать о нем? Кроме того, что все произошло так сумбурно; по-моему, не успел он войти в комнату, как сразу обнял и поцеловал меня. Я очень, очень счастлива и просто не знаю, чем заслужила это счастье. Мне остается лишь своей дальнейшей жизнью доказать, как я благодарна Богу за Его доброту, за то, что Он послал мне такого возлюбленного, мужа и друга. До свидания.

Дневник доктора Сьюарда

(сохранилась фонографическая запись)

25 мая

Вот и аппетит куда-то пропал. Не могу ни есть, ни отдыхать, остается только довериться дневнику. После вчерашнего отказа чувствую себя опустошенным. Кажется, на свете нет ничего важного, ради чего стоило пошевелить хотя бы пальцем… Но по опыту знаю: исцелить эту хандру может только работа, поэтому отправился к больным. Долго провозился с одним из них, у него особый случай, который очень интересует меня. И сегодня мне удалось ближе, чем когда-либо, подобраться к разгадке его недуга. Я забросал пациента вопросами, пытаясь раскрыть причины его галлюцинаций. Только теперь понимаю, что вел себя довольно жестоко: стремясь выяснить истоки его помешательства, я возвращал бедолагу на круги его безумия. Хотя мое правило – как адских врат, избегать этого с пациентами.

Подумать: а каким образом я с моей профессией могу избежать этих врат? Omnia Romæ venalia sunt[8]. И ад имеет свою цену! Verb. Sap[9]. Если за состоянием моего пациента кроется что-то экстраординарное, имеет смысл тщательно наблюдать за ним. Начну не откладывая, поэтому…

Р.-М. Ренфилд, ætat[10]. Сангвинического темперамента, физически очень сильный, болезненно возбудимый, страдает периодическими приступами депрессии, завершающимися навязчивой идеей, которую я не могу определить. Полагаю, сангвинический темперамент в сочетании с некими выводящими из душевного равновесия воздействиями приводит к психическому расстройству; пациент потенциально опасен; возможно, опасен, когда не сосредоточен на себе. У эгоистов осторожность – броня и от врагов, и от себя. Думаю, если больной поглощен собой, сконцентрирован на себе, он менее опасен: центростремительная сила уравновешивается центробежной; хуже, когда его представление о долге, великой миссии и т. д. становится навязчивой идеей, тогда равновесие нарушается в сторону центробежной силы и восстановить его может лишь потрясение или катастрофическое стечение обстоятельств.

Письмо Куинси П. Морриса

к достопочтенному Артуру Холмвуду

25 мая

Дорогой мой Арт!

Мы травили байки у бивачных костров в прериях, перевязывали друг другу раны после попытки высадиться на Маркизских островах, пили за здоровье друг друга на берегах Титикаки. У нас найдется еще немало о чем порассказать друг другу, отыщутся новые раны для врачевания, и есть за чье здоровье выпить. Так не соизволишь ли прибыть завтра к моему бивачному костру? Зову тебя без колебаний – мне известно, что некая леди приглашена завтра в гости, стало быть, ты будешь свободен. Нам составит компанию старый друг, с которым мы были в Корее, – Джек[11] Сьюард. Мы с ним вдвоем смешаем наши слезы с вином и от души выпьем за здоровье счастливейшего из смертных, который любим прекраснейшим из сердец. Обещаем тебе теплый прием и искренний праздник. Клянемся доставить тебя домой, если ты слишком увлечешься, когда будешь пить за известные тебе глаза. Жду тебя!

Неизменно твой

Куинси П. Моррис

Телеграмма Куинси П. Моррису

от Артура Холмвуда

26 мая

Обязательно буду. Есть новости, от них у тебя зазвенит в ушах. Арт.

Глава VI

Дневник Мины Меррей

24 июля. Уитби

Люси, встретившая меня на вокзале, выглядела еще лучше и красивее, чем обычно; мы поехали в дом на Кресент, где они остановились. Городок живописный. Речка Эск протекает по глубокой долине, расширяющейся вблизи гавани. Долину пересекает виадук, сквозь его высокие арки открываются виды, кажущиеся более удаленными, чем в реальности. Местность утопает в зелени. Склоны ее столь круты, что с одной стороны видишь лишь противоположную, а чтобы заглянуть вниз, надо встать на самый край обрыва. Дома в старом городе – чуть в стороне от нас – крыты красной черепицей и громоздятся друг над другом, как на пейзажах Нюрнберга. На холме над городом виднеются руины аббатства Уитби, некогда разоренного датчанами, оно описано в поэме «Мармион», в той ее части, где девушку замуровывают в стену. Руины величественные, монументальные и романтичные. Существует легенда, что в одном из окон порой появляется женщина в белом одеянии. Между аббатством и городом расположена приходская церковь, при ней большое кладбище с множеством памятников. По-моему, это живописнейшее место в Уитби: оно находится над самым городом, и оттуда открывается прекрасный вид на гавань и бухту до мыса Кеттлнесс, уходящего далеко в море. Спуск к гавани отсюда так крут, что часть берега осыпалась и некоторые могилы разрушились. В одном месте обломки памятников сползли с могил на песчаную дорожку. Во дворе церкви стоят скамьи, многие горожане проводят здесь целые дни, любуясь прекрасным видом и наслаждаясь морским воздухом. Я сама буду часто приходить сюда и заниматься. Вот и сейчас пишу, пристроив тетрадь на коленях и прислушиваясь к разговору трех стариков, расположившихся на моей скамейке. Они, кажется, дни напролет просиживают здесь.

Гавань расположена прямо подо мной; ее дальняя сторона ограничена длинной гранитной стеной; она выступает в море, к концу загибается, и там находится маяк. Выступ этот защищен капитальной дамбой. На ближней стороне акватории дамба делает резкий поворот, образуя скобку, и в конце ее тоже стоит маяк. Два пирса разделены узким проходом в гавань, который потом резко расширяется.

Во время прилива панорама особенно живописна; когда же вода спадает, остаются только речушка Эск меж песчаных берегов да скалы, которые здесь повсюду. За гаванью виднеется большой утес, растянувшийся на полмили, его острая верхушка выступает из-за южного маяка. У подножия утеса покачивается бакен с колоколом, заунывные звуки которого разносятся ветром в плохую погоду. Местная легенда гласит: если корабль сбивается с курса, то в море слышится колокольный звон. Спрошу об этом старика, идущего сюда…

Он выглядит колоритно: от старости все лицо испещрено морщинами, напоминающими бороздки на коре дерева. По его словам, ему почти сто лет, он служил матросом в рыболовном флоте в Гренландии еще во время битвы при Ватерлоо. Наверно, большой скептик: когда я спросила его о колоколах в море и женщине в белом, старик ответил мне очень резко:

– Не стану грешить против истины, мисс. Все это дребедень. Не скажу, чтобы ничего такого и вовсе не было, но уж только не в мое время. Эти бредни хороши лишь для бездельников – вот они и мотаются сюда из Йорка и Лидса, чтобы лакомиться здесь копченой селедкой да чаем надуваться, а на уме – как бы по дешевке перехватить вещицу из гагата. Но вам, такой молодой и славной леди, это ни к чему. Диву даюсь, кому только охота сочинять такую чепуху, даже газеты такого не напишут, хотя там полно разных глупостей.

Думаю, старик знает немало интересного, и я попросила его рассказать что-нибудь о ловле китов в былые времена. Но только он сел поудобнее, чтобы начать, как часы пробили шесть. И, не без труда поднявшись, старик сказал:

– Пора возвращаться, мисс. Внучка не любит ждать, когда чай остывает, а ведь мне нужно время, чтобы доковылять по этим чертовым ступеням до дома – их так много! – а есть я люблю по часам, мисс.

И поспешно, насколько ему позволяли силы, он засеменил, прихрамывая, по ступенькам. Ступеньки – характерная особенность местного пейзажа. Их много – сотни: они ведут из города вверх к церкви плавными поворотами, и так постепенно, что даже лошадь может легко подняться и спуститься по ним. Наверное, когда-то они вели к аббатству.

Пожалуй, и я пойду домой. Люси с матерью делают визиты, и, поскольку это визиты вежливости, я с ними не пошла. Но они, должно быть, уже дома.

1 августа

Час назад снова пришла сюда с Люси. У нас состоялся занятный разговор с моим старым знакомым и двумя его приятелями. Он явно признанный оракул в этой компании и, думаю, в свое время был весьма властным человеком. Для него не существует никаких авторитетов, и он всех ставит на место. А если не может доказать свою правоту, то выходит из себя и грубит, а потом принимает молчание как знак согласия.

Люси выглядит милой в белом батистовом платье; она здесь похорошела, у нее чудный цвет лица. Я заметила, что старички не упускают случая и подсаживаются к ней, как только мы приходим на церковный двор. Она любезна с пожилыми людьми и сразу покоряет их. Даже мой старикан не устоял и не перечил ей, зато мне попало вдвойне: я завела разговор о легендах, и он разразился прямо-таки проповедью. Постараюсь вспомнить ее и изложить:

– Все это глупость, бред, чушь, и больше ничего! Призраки, привидения – тьфу! Духи, домовые… Чего только не напридумают, чтобы стращать детей и женщин. Пустое это! Выдумки попов все эти знаки да знамения! Крючкотворы сварливые! Шарлатаны бродячие! На месте им не сидится, только и знают, что ребятишек пугать да склонять людей ко всякой пакости. Как подумаю про это, так весь захожусь! И ведь мало им брехни в газетах, с амвона врут так, что уши вянут, а на могилах, погляди-ка, что пишут. Вон сколько памятников, и как они только не падают от вранья, которое высечено на них. Вот пожалуйста: «Здесь покоится тело такого-то» и «Вечная память такому-то», но едва ли не половина могил пуста, а память эта самая не дороже понюшки табаку. Все это ложь, сплошная ложь – хоть про то, хоть про это! Свят-свят! Это что же будет в день Страшного суда, как все подымутся со дна морского в саванах да потащат за собой памятники – дескать, вот мы какие; а ручонки-то у них от волнения дрожат, небось ослабли вовсе, столько в море-то лежать. Тут-то они плиточки свои и побросают…

Старик был так доволен и так лукаво поглядывал на своих закадычных дружков в расчете на одобрение, что я поняла: он играет на публику, и решила слегка подзадорить его:

– О, мистер Суэйлз, вы, наверное, шутите. Не может быть, чтобы половина могил была пуста!

– Как это шучу?! Может, кое-какие и в порядке, в них покойники сохранились даже слишком хорошо, ведь некоторые считают, что бальзамирование сохраняет, как море. Но по большей-то части все это показуха, пшик… Вот вы, человек приезжий, прихо́дите и видите этот церковный погост…

Я кивнула, решив, что лучше согласиться, хотя не совсем понимала его местный диалект. Ясно лишь: старик говорит что-то про церковь.

А он продолжал:

– Неужто вы и впрямь думаете, что под всеми этими каменьями лежат покойнички, обряженные по всем правилам?

Я снова кивнула.

– Ничуть не бывало! Пусты те могилки, как табакерка старого Дана в пятницу вечером.

Он слегка подтолкнул локтем в бок одного из своих приятелей, и все рассмеялись.

– О господи! Да как же иначе? Взгляните вон на ту, самую дальнюю – в том конце, прочтите надпись!

Я пошла туда и прочитала:

Эдвард Спенелаф, шкипер, убит пиратами у берегов Андреса в апреле 1854 года в возрасте тридцати лет.

Когда я вернулась, мистер Суэйлз продолжал:

– Скажите на милость, кому это надо волочь мертвяка сюда? С Андреса-то! Как же, ищи́те его здесь, под этим камнем! Да я вам дюжину таких назову, чьи кости остались в морях Гренландии, во-он там. – И он показал на север. – Бог весть куда их занесло течением. А вон – памятники к вам поближе. Своими молодыми глазками вы прочтете на них ложь, вон – мелкими буковками. Этот Брейтувейт Лоури – я знал его отца – погиб на «Проворном» около Гренландии в двадцатом году; или Эндрю Вудхаус – утонул в тех же морях в 1777-м, а Джон Пэкстон – у мыса Фарвеля годом позже; старый Джон Ролингс, чей дед плавал со мной, утонул в Финском заливе в пятидесятом. А ну как все они рванут в Уитби под звуки трубного гласа? Что-то я сомневаюсь. Представляю себе, что за давка здесь будет, в точности как ледовые побоища в старые добрые времена, когда мы дрались весь день до темноты и наши раны врачевало северное сияние.

Очевидно, это была какая-то местная шутка, потому что старик расхохотался после сказанного, а его дружки с удовольствием к нему присоединились.

– Но вы не совсем правы, – возразила я ему. – Вы исходите из того, что все эти несчастные или их души должны иметь с собой свои надгробные плиты в день Страшного суда. Вы правда считаете это обязательным?

– А на что еще нужны эти камни? Ответьте-ка мне, мисс!

– Для родственников, я думаю.

– Для родственников, вы думаете! – повторил он с презрением. – Какое же им удовольствие оттого, что они знают: на плитах – вранье? Да вам любой местный подтвердит, что все эти надписи лгут. – И старик указал на надгробие у самых наших ног, рядом со скамейкой. – Прочитайте-ка враки на этом камне.

Я со своего места не могла разобрать надпись – буквы были вверх ногами, – но Люси сидела поближе, она наклонилась и прочла:

– «Дорогой памяти Джорджа Кэнона. Он умер, исполненный надежды на чудесное воскресение, 29 июля 1873 г. Упал со скалы в районе Кеттлнесса. Горячо любимому сыну от его скорбящей матери. Он был единственным ее сыном, а она – вдовой». Мистер Суэйлз, я в самом деле не вижу ничего забавного в этом! – прокомментировала Люси очень серьезно и даже несколько строго.

– Не видите ничего забавного! Ха-ха! Да вы просто не знаете, что «скорбящая мать» – настоящая мегера; она его ненавидела, потому что он был калекой – сильно хромал, а он ненавидел ее и покончил с собой, чтобы она не получила страховку за него. Он снес себе полголовы выстрелом из старого мушкета, которым обычно распугивали ворон, однако на сей раз мушкет сработал: наоборот, он привлек стервятников да еще мух. Вот так «любимый сын упал со скалы». А что касается надежд на «чудесное воскресение», то я сам часто слышал, как он говорит о своей надежде попасть в ад, поскольку его мать так набожна, что наверняка попадет в рай, а ему бы не хотелось оказаться с ней в одном месте. Так что вы теперь скажете про эту плиту? – Он постучал по надгробию палкой. – Неужто не ложь? Вот потеха будет архангелу Гавриилу, когда Джорди, запыхавшись, выберется на поверхность земли с надгробной плитой на горбу и предложит ее как свидетельство своей благопристойной кончины!

Я не знала, что и сказать на это, но Люси, встав с места, повернула разговор на свой лад:

– Ох, ну и зачем вы все это нам рассказали? Это было мое любимое место, мне бы хотелось и впредь приходить сюда, теперь же оказалось, я сижу на могиле самоубийцы.

– Вам это никак не повредит, моя милая, а бедного Джорди, пожалуй, только порадует, что такая нарядная девушка сидит подле него. От вас не убудет. Я ведь здесь почти двадцать лет сижу, и ничего. Да пусть вас не беспокоит, лежит ли там кто-то или нет! Наступит Судный день – сами увидите, как потащат надгробные плиты да памятники и местность обнажится, как жнивье. Часы бьют, я должен идти. Мое почтение, леди.

И старик заковылял прочь. А мы с Люси еще немного посидели; перед нами открывался такой прекрасный вид, что мы даже взялись за руки. И она еще раз рассказала мне все об Артуре и приближающейся свадьбе. У меня защемило сердце – от Джонатана уже месяц не было вестей.

Позднее

Я снова пришла на церковный двор, уже одна и очень расстроенная. Писем все нет и нет. Надеюсь, с Джонатаном ничего не случилось.

Часы пробили девять. Передо мной город, освещенный огнями, они тянутся рядами вдоль улиц или же горят поодиночке; они бегут по реке Эск и исчезают в ее излучине. Слева от меня вид закрывает черная крыша соседнего с аббатством старого дома. Позади слышится блеяние овец на полях, а снизу с мощеной дороги раздается цоканье ослиных копыт. Оркестр на пирсе играет бодрый вальс – очень кстати. А неподалеку на набережной в закутке – собрание Армии спасения, тоже с оркестром. Оркестры друг друга не слышат, но я вижу и слышу тех и других.

Но где же Джонатан и помнит ли он обо мне? Как бы я хотела, чтобы он был здесь!

Дневник доктора Сьюарда

5 июня

Чем больше вникаю в случай Ренфилда, тем больший интерес он у меня вызывает. У пациента особенно развиты такие черты характера, как эгоизм, скрытность и целенаправленность. Мне бы очень хотелось понять, что у него на уме. Такое впечатление, будто он следует какому-то четкому плану, а вот какому – не знаю. Трогает его любовь к животным, хотя порой она проявляется весьма курьезно, и тогда мне кажется, что он аномально жесток. Наклонности у него довольно странные. Например, с некоторых пор его любимое занятие – ловить мух. И сейчас их уже столько, что я был вынужден сделать ему замечание и велел их убрать. К моему удивлению, это не привело его в ярость, как я ожидал. Он воспринял мое требование просто и серьезно; подумав минуту, сказал:

– Можете дать мне еще три дня? И тогда я уберу их.

Конечно, я согласился. Но за ним нужен глаз да глаз.

18 июня

Теперь Ренфилд занялся пауками. Он запихал в коробку несколько крупных экземпляров. И кормит их своими мухами, количество которых заметно поубавилось, несмотря на то что он тратит половину своего рациона, чтобы приманивать их с улицы.

1 июля

Пауки Ренфилда стали такой же напастью, как и мухи.

И сегодня я сказал, что следует от них избавиться. Он очень расстроился; тогда я предложил ему расстаться хотя бы с частью из них. На это он с легкостью согласился, и я дал ему тот же срок. Ренфилд вызывает у меня сильное отвращение – во время нашего разговора в палату, жужжа, влетела жирная мясная муха, он поймал ее, с видом триумфатора подержал ее несколько секунд между указательным и большим пальцами, а потом, прежде чем я сообразил, что́ он намерен сделать, кинул в рот и съел. Я стал бранить его, но он спокойно возразил, что это очень вкусно, полезно, это жизнь, настоящая жизнь и источник жизненной энергии для него. Это навело меня на мысль, точнее, побудило проследить, как он будет избавляться от пауков. Очевидно, у Ренфилда на уме что-то серьезное – он не расстается с маленькой записной книжкой и часто делает в ней пометки. Страницы ее сплошь испещрены цифрами, в основном однозначными, которые он складывает столбиком, полученные же результаты снова складывает, как будто, по выражению финансовых ревизоров, «подводит баланс».

8 июля

В его безумии есть некая закономерность, и у меня возникли кое-какие догадки. Возможно, они скоро оформятся в общую, еще смутную теорию, а уж затем… ох уж это мне подсознательное мышление! Когда же наконец оно уступит дорогу своему брату – сознанию.

Уже несколько дней не виделся со своим «приятелем», так что при встрече сразу заметил перемены, которые за это время с ним произошли. В общем, перемены не бог весть какие, ну разве что он почти избавился от своих прежних любимцев и завел нового: умудрился поймать воробья и уже отчасти приручил его, прибегнув к своему испытанному и предельно простому способу. В итоге поголовье пауков значительно сократилось. Оставшиеся же особи хорошо откормлены – Ренфилд все еще добывает мух, приманивая их едой.

19 июля

Мы прогрессируем. У моего «приятеля» теперь целое семейство воробьев, от мух и пауков и следа почти не осталось. Когда я вошел в палату, Ренфилд бросился ко мне и стал просить меня о большом одолжении – об очень, очень большом одолжении! – и при этом ластился ко мне, как собака. Я спросил его, о чем речь, и он ответил с каким-то упоением:

– Котеночка, такого маленького, хорошенького, гладкого, игривого котеночка, я буду с ним играть, учить его и кормить – кормить, кормить и кормить!

Его просьба не застала меня врасплох – я заметил: его любимцы быстро увеличиваются в размерах. Но я не хотел, чтобы чудное семейство ручных воробьев было уничтожено, подобно мухам и паукам. Поэтому я обещал ему подумать и спросил, не подойдет ли ему больше кошка. Пыл, с которым он ответил, выдал его:

– О да, мне бы хотелось кошку! Я попросил котенка, боясь, что вы откажете мне в кошке. Но в котенке-то мне не откажут?

Я покачал головой и сказал, что сейчас, пожалуй, это невозможно, но обещал ему подумать. Лицо у него помрачнело, а в глазах вспыхнул сигнал опасности – неожиданно злобный взгляд искоса, таивший в себе жажду крови. У этого человека потенциальная мания убийства. Попробую удовлетворить его страстное желание завести кошку и понаблюдаю, к чему это приведет. Возможно, тогда ситуация прояснится.

10 часов вечера

Я вновь зашел к нему. Он сидел в углу, погруженный в раздумья. Увидев меня, он бросился на колени, умоляя разрешить ему завести кошку, и уверял, что от этого зависит его выздоровление. Однако я был непреклонен; тогда он молча вернулся в угол, сел и стал грызть ногти. Зайду посмотреть на него с утра пораньше.

20 июля

Навестил Ренфилда рано утром, до обхода дежурного врача. Он уже встал, мурлыкал какую-то мелодию и сыпал на подоконник сахар, который сберег, очевидно, чтобы снова ловить мух; он делал это ловко и с удовольствием. Я огляделся и, не увидев его птиц, спросил, куда же они подевались. Не оборачиваясь, он ответил, что улетели. В комнате на полу валялись несколько перьев, а на подушке я заметил пятнышко крови. Я ничего не сказал, но, уходя, поручил санитару поставить меня в известность, если в течение дня с Ренфилдом произойдет что-нибудь необычное.

11 часов утра

Только что ко мне зашел санитар и сообщил, что Ренфилду было очень плохо, его рвало перьями.

– По-моему, доктор, он съел своих птиц – просто хватал и глотал их живьем!

11 часов вечера

Дал Ренфилду сильную дозу снотворного, чтобы он заснул, а я меж тем заглянул в его записную книжку. Брезжившая в моем мозгу догадка окончательно оформилась, гипотеза подтвердилась: я имею дело с маньяком-убийцей особого рода. Мне придется дать определение ему как типу «маньяк-зоофаг» (пожирающий все живое); мой пациент одержим желанием поглотить как можно больше жизней – по восходящей: пауку он скормил множество мух, птице – множество пауков, множество птиц были предназначены кошке. Что же будет дальше? Вероятно, эксперимент стоит продолжить. Однако пойти на это можно, только имея достаточно оснований. Опыты на животных когда-то высмеивались, но посмотрите сегодня на результаты! А как развивать самую сложную область науки – изучение мозга? Если бы я постиг тайну церебрального механизма, если бы подобрал ключ к фантазиям хоть одного безумца, то мне бы удалось вывести мою науку на такой уровень, по сравнению с которым физиология Бердон-Сандерсона или учение о мозге Ферье померкли бы, оказались бы просто пустым звуком. Лишь бы это было оправданно! Но мне не стоит думать об этом слишком много, а то искушение чересчур велико и, пожалуй, перетянет чашу весов, ведь, возможно, у меня самого мозг устроен как-то по-особенному.

Как складно рассуждал Ренфилд! Сумасшедшие всегда кажутся вполне логичными в определенных пределах. Хотел бы я знать, во сколько жизней он оценит жизнь человека, хотя бы одну. Итог он подвел точно – закрыл счет, а сегодня начал все заново. Многие ли из нас способны каждый день открывать новый счет?

Еще вчера мне казалось, что рухнули все надежды и жизнь моя кончилась, но я все-таки открыл новый счет. И буду вести его до тех пор, пока Великий Счетовод, суммировав все и подведя баланс прибылей и потерь, не подведет черту в моем гроссбухе. О Люси, Люси, я не могу сердиться на тебя и своего друга, чье счастье стало твоим; я должен жить дальше, утратив всякую надежду, и работать. Работать! Работать!

Будь у меня стимул такой же мощный, как у моего бедного безумца, – подлинный, бескорыстный источник, заставляющий работать, – это было бы воистину счастьем.

Дневник Мины Meppeй

26 июля

Очень тревожусь, и единственное, что меня успокаивает, – это возможность высказаться в дневнике; мне кажется, я нашептываю кому-то что-то по секрету и одновременно внимаю своему шепоту. И конечно, стенографическая запись существенно отличается от обычной.

Меня беспокоят Люси и Джонатан. Когда от Джонатана не было вестей, я очень волновалась. Но вчера милый, добрый мистер Хокинс переслал мне письмо от него. Как раз перед этим я хотела узнать у мистера Хокинса, что слышно из Трансильвании, а он, оказывается, только что получил письмо Джонатана, а в нем письмецо для меня, всего одна строчка: Джонатан выезжает домой из замка Дракулы; не понимаю, в чем дело, и мне как-то не по себе. А тут еще Люси, хотя выглядит и чувствует себя хорошо, вернулась к своей привычке бродить во сне. Мы с ее матерью, обсудив это, решили запирать на ночь дверь нашей спальни. Миссис Вестенра вбила себе в голову, что лунатики непременно разгуливают по крышам домов или по краю обрыва, а когда внезапно пробуждаются, то падают вниз с душераздирающим криком, который разносится по всей округе. Бедняжка, она действительно боится за дочь, даже призналась мне, что это у Люси наследственное – от отца, который часто вставал по ночам, одевался и выходил, если его не остановить.

Осенью у Люси свадьба, и она уже обдумывает, как все устроит в своем будущем доме. Я хорошо ее понимаю, сама мечтаю о том же, только нам с Джонатаном придется начать новую жизнь скромнее – нам будет трудно сводить концы с концами. Мистер Холмвуд, точнее, достопочтенный сэр Артур Холмвуд, единственный сын лорда Годалмина, приедет сюда, как только сможет оставить Лондон: его отец нездоров. Милая Люси, наверное, считает часы до его приезда. Она хочет показать ему нашу скамейку на кладбищенском утесе и живописную панораму Уитби. Возможно, именно ожидание и выбивает ее из колеи, но она поправится, как только приедет ее жених.

27 июля

От Джонатана никаких вестей. Очень беспокоюсь, хотя пока особых причин вроде бы нет. Ну хоть бы еще одну строчку получить от него! Лунатизм Люси прогрессирует, каждую ночь просыпаюсь оттого, что она ходит по комнате. К счастью, сейчас тепло – бедняжка не простудится, зато на мне начали сказываться постоянная тревога и беспокойный сон. Я стала нервной, плохо сплю. Слава богу, хоть в остальном Люси здорова. Мистера Холмвуда неожиданно вызвали в Ринг, их семейную усадьбу, – к отцу, который разболелся не на шутку. Встреча с Артуром откладывается, и Люси расстроена, но на ее внешнем виде это не сказывается. Она немного поправилась, на щеках появился нежный румянец, прежняя бледность прошла. Молюсь, чтоб все у нее было хорошо.

3 августа

Прошла еще неделя – никаких вестей от Джонатана, даже у мистера Хокинса. Очень надеюсь, он здоров, иначе наверняка сообщил бы. Перечитываю его последнее письмо, и меня одолевают сомнения. Как-то непохоже на Джонатана, хотя, несомненно, почерк его.

Люси на этой неделе спала довольно хорошо, гуляла по ночам мало, но с ней происходит что-то странное, совершенно мне непонятное. Она как будто следит за мной; даже когда бродит во сне, пытается открыть дверь и, обнаружив, что она заперта, ищет ключи по всей комнате.

6 августа

Прошло еще три дня, по-прежнему никаких вестей. Неопределенность гнетет меня. Если б знать, куда писать или ехать, было бы легче. Но о Джонатане с тех пор, как пришло его последнее письмо, ничего не известно. Боже, дай мне терпения!

Люси возбуждена еще более, чем прежде, но в целом чувствует себя хорошо. Вчера ночью погода испортилась, рыбаки говорили, что будет шторм. Как бы мне хотелось научиться предугадывать погоду по тем знакам, которые она подает!

Сегодня пасмурно. Пока я писала, солнце скрылось за тяжелыми тучами, где-то высоко над Кеттлнессом. Все стало серым, кроме зеленой травы, которая на таком фоне кажется изумрудной; серый земляной утес; серые облака, сквозь которые у дальнего их края просвечивает солнце, нависли над серым морем, а к нему, как серые пальцы, тянутся песчаные отмели и песочные насыпи. С моря на сушу надвигается туман, волны с ревом набегают на отмели. Горизонт тонет в сером тумане. Безграничный простор, тучи громоздятся, словно исполинские скалы, а над морем предвестием неотвратимого рока навис зловещий гул. На берегу сквозь пелену тумана виднеются темные фигурки людей, проходящих, как деревья. Рыбачьи лодки спешат домой, в гавань, и то появляются, то исчезают в волнах прибоя. Вот идет мистер Суэйлз. Он направляется прямо ко мне, и по тому, как он здоровается, приподнимая шляпу, вижу: ему хочется поговорить со мной…

Меня тронула перемена в бедном старике. Сев подле меня, он заговорил очень мягко:

– Мне нужно кое-что сказать вам, мисс.

Ему было явно неловко, поэтому я взяла его старческую морщинистую руку, попросила не смущаться и говорить откровенно; не отнимая руки, он сказал:

– Боюсь, дорогая моя, я напугал вас на прошлой неделе ужасами о мертвецах, что не входило в мои намерения. Мне бы хотелось, чтобы вы узнали об этом, пока я жив. Мы, старики, глупые – уже одной ногой в могиле, а все стараемся не думать о ней, но и грех на себя брать не желаем; вот и решил я с вами объясниться, душу облегчить. Но, видит Бог, мисс, я не боюсь смерти, совсем не боюсь, просто неохота умирать, но ничего не поделаешь. Мой конец уже близок, я стар, сто лет – мало кто на такое рассчитывает. Знаю, старуха уже точит свою косу. Видите, никак не могу избавиться от дурной привычки сетовать, все ропщу и ропщу. Скоро уж ангел смерти вострубит надо мною. Но не нужно горевать, милая! – воскликнул старик, заметив, что я пла́чу. – Если даже сегодня ночью он придет ко мне, я готов откликнуться на его зов. Жизнь-то ведь наша и есть только ожидание чего-то большего, чем наша суета, а смерть – она неминуема, она-то не подведет. А я и рад, милая, что она приближается, вот-вот нагрянет. Сидим мы тут и любуемся, а она уж на подступах. Может, этот ветер с моря несет с собой утраты и погибель, и горе, и печаль. Правда, правда! – вдруг закричал он. – Повеяло смертью. Чувствую ее приближение. Господи, дай мне силы стойко встретить ее, когда наступит мой черед!

Старый моряк благоговейно простер руки к небу и снял шляпу. Губы его шевелились будто в молитве. Помолчав несколько минут, он встал, пожал мне руку и благословил. Попрощавшись, он поковылял прочь. Я была растрогана и очень огорчена.

Появился охранник береговой службы с подзорной трубой под мышкой, я обрадовалась, увидев его. Он, как обычно, остановился поговорить со мной, но при этом глаз не сводил с какого-то странного корабля.

– Не могу понять, что за судно, – заметил он. – По виду – русское. И как-то чудно́ передвигается. Похоже, капитан не может принять решение, как быть; видит: надвигается шторм, но не знает, то ли идти на север, в открытое море, то ли войти в бухту. Вот опять, смотрите! Шхуна как будто вовсе не слушается руля – с каждым порывом ветра меняет направление. И дня не пройдет, как мы еще услышим о ней…

Глава VII

Вырезка из газеты «Дейлиграф» от 8 августа

(приложенная к дневнику Мины Меррей).

От собственного корреспондента в Уитби

Мы только что пережили один из самых сильных и внезапных штормов. В тот день было довольно жарко, что вполне обычно для августа. В субботу вечером стояла прекрасная погода; в живописных окрестностях Уитби – Малгрей-Вудс, бухте Робин Гуда, Риг-Милл, Рансуик, Стейтес – было много отдыхающих. Пароходики «Эмма» и «Скарборо» сновали вдоль побережья – перевозили на редкость большое количество пассажиров. Погода была на удивление благоприятной до обеда, а потом завсегдатаи Восточного утеса у кладбища, откуда открывается широкий обзор моря на север и восток, обратили внимание, что высоко в небе на северо-западе появились перистые облака, предвещающие дождь. Дул слабый юго-западный ветерок, обозначаемый на барометре как «№ 2: легкий бриз». Служащий береговой охраны немедленно сообщил об этом, а один старый рыбак, более полувека наблюдавший с Восточного утеса за переменами погоды, предсказал – и очень взволнованно – скорый шторм.

Закат среди живописных нагромождений облаков и туч разных оттенков был так великолепен, что на утесе у кладбища собралась целая толпа – полюбоваться этим зрелищем. Заходящее солнце начало клониться за темную линию мыса Кеттлнесс, четко вырисовывавшегося на фоне неба, и окрасило облака в самые разные цвета: огненный, багряный, розовый, зеленоватый, лиловый, все оттенки золота; кое-где виднелись небольшие, различной формы, ясно очерченные островки абсолютной черноты… Это зрелище не могло оставить равнодушными художников, и, несомненно, в следующем мае зарисовки «Перед штормом» украсят стены Королевской академии художеств и Королевского института художников-акварелистов.

Многие капитаны тогда решили, что их «мелюзга» и «мулы», как они именуют свои малые суденышки и буксиры, останутся в гавани, пока не кончится буря. На закате ветер стал затихать; к полуночи воцарились штиль, духота и гнетущее предгрозовое напряжение, которое плохо действует на чувствительных людей.

На море было мало огней – лишь несколько береговых судов, которые обычно не отходят далеко от причала, и рыбачьи лодки. Единственный парус на горизонте – иностранная шхуна, она двигалась на запад под всеми парусами. Безрассудная отвага или полное невежество капитана и его помощников стали темой для пересудов. Пока она находилась в поле зрения, с берега подавали сигналы, чтобы команда из-за приближающейся опасности спустила паруса. До самого наступления темноты шхуну видели мягко покачивающейся на волнах, ее паруса бессмысленно развевались.

Корабль наш спит,

как в нарисованной воде рисованный стоит[12].

К десяти часам тишина стала совершенно невыносимой, хотя было отчетливо слышно блеяние овец в долине и собачий лай в городе, а оркестр на пирсе, исполнявший популярные, французского типа мелодии, вносил диссонанс в великую гармонию умолкшей природы. Вскоре после полуночи с моря донесся странный звук, а откуда-то сверху – зловещий глухой гул.

Буря грянула внезапно. С немыслимой быстротой преобразился весь пейзаж. Ярость вздымающихся, перекрывающих друг друга волн нарастала. Море, только что гладкое, словно зеркало, за несколько минут превратилось в ревущее, всепоглощающее чудовище. Волны с белыми гребнями бешено бились о песчаные берега и скалы, обрушивались на пирсы, омывая пеной фонари маяков, расположенных в конце каждого пирса гавани Уитби. Ветер ревел и дул с такой мощью, что даже сильный человек с трудом удерживался на ногах, да и то если удавалось мертвой хваткой вцепиться в железные стояки. Пришлось очистить пристань от толпы зрителей, иначе число жертв этой ночи стало бы значительным. И плюс ко всему с моря на берег пополз туман – белый, влажный, напоминающий привидения. Он был такой липкий, сырой и холодный, что не требовалось особой фантазии, чтобы представить себе, будто это духи погибших в море прикасались к своим живым собратьям ледяными руками смерти; многие содрогались, когда мертвенная пелена окутывала их. Временами туман рассеивался и просматривалось море в сверкании непрерывной череды молний, сопровождавшихся внезапными раскатами грома, сотрясавшими, казалось, все небо.

Открылись поразительно величественные виды – оторваться от них было невозможно: море вздымалось подобно горам, с каждым новым валом швыряя вверх клочья белоснежной пены, которые ветер подхватывал и уносил в бесконечность пространства. Время от времени, с лохмотьями на мачте вместо паруса, в поисках укрытия стремительно проносились рыбачьи лодки. Мелькали белые крылья попавшей в шторм чайки. На вершине Восточного утеса офицеры береговой охраны впервые включили недавно установленный там прожектор, и он сквозь прорехи, возникавшие в тумане, освещал поверхность моря. Пару раз это действительно помогло: например, благодаря его свету избежала крушения одна полузатопленная рыбачья лодка: проскочив в гавань, она не разбилась о пирс. Всякий раз, как очередное суденышко оказывалась в безопасности, толпа на берегу бурно ликовала, радостные крики на мгновение прорезали рев бури и затем уносились, подхваченные новым порывом ветра. Вскоре прожектор обнаружил вдали шхуну под всеми парусами – очевидно, ту самую, замеченную еще вечером. К этому времени ветер повернул к востоку; зрителей на утесе охватил ужас, когда они поняли, в какой опасности оказалась шхуна. От гавани ее отделял большой плоский риф, из-за которого в прошлом пострадало множество добротных судов; и при ветре, дувшем в этом направлении, судно не могло войти в гавань. Близился час прилива, но волны были так высоки, что вздымались, казалось, с самого дна – у их оснований просматривались прибрежные отмели, а шхуна на всех парусах неслась с такой скоростью, что, по выражению одного морского волка, «она мчалась прямиком в ад». Затем снова надвинулся туман, плотнее прежнего, влажная серая пелена, оставившая людям единственную возможность – слышать; рев бури, раскаты грома, шум могучих волн, доносившиеся сквозь влажную завесу, стали как будто еще громче и резче.

Лучи прожектора теперь были направлены на вход в гавань у Восточного пирса, где ожидалось крушение. Люди затаили дыхание, но ветер вдруг подул к северо-востоку и рассеял остатки тумана. И тогда – о чудо! – взлетая на волнах, на головокружительной скорости, загадочная шхуна, возникнув между молами, на всех парусах вошла в безопасную гавань. Прожектор ярко осветил ее, и все невольно содрогнулись: к штурвалу был привязан труп, голова его безвольно моталась из стороны в сторону при каждом покачивании корабля. И больше на палубе – ни души! Все были потрясены: никем не управляемый – разве что мертвецом! – корабль чудом вошел в гавань! Впрочем, все случилось гораздо быстрее, чем пишутся эти строки: шхуна в мгновение ока пересекла гавань и врезалась в гору песка и гравия, за долгое время намытую приливами и штормами в юго-восточном углу под Восточным утесом, известным среди местных как пирс Тейт-Хилл.

Корабль, разумеется, врезался в песочную горку на полном ходу, так что все крепления, опоры и канаты напряглись до предела, а верхняя часть мачты рухнула; но самое странное: лишь только шхуна коснулась берега, на палубу выскочила громадная собака, как будто ее вытолкнуло ударом о берег, пронеслась к носу и спрыгнула на песок. Она помчалась к утесу, на котором расположено кладбище, нависающее над проходом, ведущим к Восточному пирсу столь резко вниз, что надгробные плиты, или, как их называют на местном диалекте, «сквозные камни», обнажаются в проемах обвалов. Собака исчезла во мраке, контрастирующем с ярким лучом прожектора.

На пирсе Тейт-Хилл никого не было: жители домов, расположенных по соседству, уже спали или же находились в верхней части города. Поэтому первым на борт поднялся офицер береговой службы, дежуривший на восточной стороне гавани. Сигнальщики, управляющие прожектором, осветили вход в гавань и, ничего не заметив там, направили луч на безлюдную шхуну. Офицер побежал на корму, потом к штурвалу, наклонился, присматриваясь к безжизненному телу, и сразу отпрянул, словно чем-то потрясенный. Это усилило всеобщее любопытство, и многие бегом устремились к месту происшествия. От Западного утеса через Дробридж до пирса Тейт-Хилл путь не близок, но ваш покорный слуга – довольно хороший бегун и намного опередил остальных. Тем не менее на пирсе я увидел уже целую толпу, но береговая служба и полицейские никого не пускали на корабль. Мне же, как корреспонденту, главный смотритель порта разрешил подняться на палубу, и таким образом я оказался в числе тех немногих, кто видел мертвого моряка еще привязанным к штурвалу.

Неудивительно, что офицер был изумлен и даже потрясен: такое увидишь не каждый день. Мертвец был привязан за руки – одна поверх другой – к рукоятке штурвала. Причем та рука, которая оказалась внизу, прижимала к деревянному ободу крест с распятием, а прикрепленные к нему четки были обмотаны вокруг запястий и рулевого колеса. И все это вместе крепко-накрепко перетянуто веревками. Видимо, раньше бедняга находился в сидячем положении, но из-за свирепой бортовой качки, которой неубранные паруса только способствовали, мертвое тело швыряло из стороны в сторону, причем так сильно, что веревки врезались в мясо до кости.

Составили подробный протокол о происшествии, а доктор – военно-морской врач Дж.-М. Кэффин, проживающий на Ист-Эллиот-плейс, 33, и пришедший вслед за мной, – после осмотра заявил, что этот человек скончался предположительно два дня назад. В кармане покойного нашли тщательно закупоренную бутылку с вложенным в нее маленьким бумажным свитком, оказавшимся дополнением к судовому журналу. По мнению офицера береговой службы, этот моряк сам связал себе руки, затянув узлы зубами. То, что первым на борт шхуны поднялся представитель этой службы, предупреждает возможные осложнения в Адмиралтейском суде, ибо береговая служба в отличие от гражданских лиц не может претендовать на вознаграждение за спасенное имущество покинутых судов.

Юридическая сторона вопроса сразу стала предметом обсуждения, и один молодой студент-правовед громко утверждал, что судовладелец уже потерял свои права на шхуну по закону о «мертвой руке», поскольку штурвал находился в руке мертвеца – это служит символом, если не доказательством, смены владельца. Само собой разумеется, погибший моряк с большим почетом был вынесен с места своей последней вахты – стойкость его сравнима с верностью долгу юного Касабьянки – и помещен в морг до начала расследования.

Внезапно налетевший шторм начинает стихать, люди расходятся по домам, небо над йоркширскими долинами постепенно розовеет. В следующем номере ждите дальнейших подробностей о покинутой шхуне, каким-то непостижимым образом в бурю нашедшей путь в гавань.

Уитби, 9 августа

Обстоятельства, открывшиеся после вчерашнего столь необычайного прибытия шхуны во время шторма, оказались еще более загадочными, чем сам факт присутствия на палубе мертвеца. Выяснилось, что это русская шхуна «Деметра», пришедшая из Варны. Ее груз состоял всего из нескольких больших деревянных ящиков с черноземом и серебристого песка, который обычно использовался как балласт, и был адресован стряпчему из Уитби – мистеру С.-Ф. Биллингтону, проживающему по адресу: Кресент, 7. Сегодня утром он приехал в порт и принял груз. Также и русский консул по договору о фрахте согласился взять шхуну под свое попечительство, заплатил портовые сборы и проч.

Все только и говорят о чрезвычайном происшествии. Чиновники из Комитета по торговле следят за точным исполнением всех формальностей. Дело это стало «девятью днями чуда», и они явно заботятся, чтобы потом не было никаких жалоб. Большой интерес вызвала собака, спрыгнувшая на сушу, едва корабль врезался в берег. Многие члены Общества защиты животных, популярного в Уитби, готовы приютить ее. Но, к общему сожалению, собаку нигде не могут найти – она как сквозь землю провалилась. Возможно, так напугалась, что сбежала из города и теперь прячется где-то на пустошах. Некоторые опасаются, как бы не случилось что-нибудь страшное, ведь, судя по всему, это настоящий хищник. Сегодня рано утром нашли мертвой большую собаку, мастифа-полукровку, принадлежащего торговцу углем, что живет рядом с пирсом Тейт-Хилл. Собака лежала на дороге напротив двора хозяина. Очевидно, подралась с каким-то лютым зверем: у нее разорвано горло, вспорото брюхо – похоже, острыми когтями.

Позднее

Благодаря любезности инспектора Комитета по торговле мне разрешили ознакомиться с судовым журналом «Деметры»; он велся исправно на протяжении всего плавания, за исключением последних трех дней, но в нем не было ничего примечательного, кроме упоминания о пропаже людей. Гораздо интереснее оказался бумажный свиток, найденный в бутылке; его сегодня изучили, и то, что в нем говорилось, было еще загадочнее, чем содержимое журнала, и, видимо, не мне суждено разгадать эту тайну. Поскольку ни в журнале, ни в свитке нет ничего сугубо личного, мне разрешили опубликовать все записи в газете, что я и делаю, опуская лишь некоторые профессиональные детали, относящиеся к судоходству и коммерции. Такое впечатление, будто у капитана перед выходом в море возникла какая-то мания, развившаяся во время плавания. Хотя, конечно, это предположение следует принимать cum grano[13], поскольку я пишу под диктовку секретаря российского консула, любезно согласившегося перевести для меня документы с русского, а времени у нас было в обрез.

Судовой журнал «Деметры»

Варна – Уитби

Запись от 18 июля. Происходят такие странные явления, что отныне я буду вести подробный отчет до прибытия на место.

6 июля закончили принимать груз – серебристый песок и ящики с землей. В полдень отплыли. Ветер восточный, свежо. Экипаж: пять матросов, два помощника, кок и я (капитан).

11 июля на рассвете вошли в Босфор. На борт поднялись турецкие таможенники. Бакшиш решил все проблемы. Вышли в четыре часа дня.

12 июля, Дарданеллы. Снова таможенники и пограничники на своем катере. Опять бакшиш. Таможенники работают тщательно, но быстро. Хотят, чтобы мы поскорее убрались. Затемно вышли в Эгейское море.

13 июля прошли мыс Матапан. Экипаж чем-то недоволен. Люди выглядят напуганными, но не говорят, в чем дело.

14 июля с матросами что-то произошло. Все они надежны и проверены – плавали со мной и раньше. Помощник никак не может добиться от них, что случилось; ему сказали только: на судне творится что-то неладное – и перекрестились. Он рассердился на одного из матросов в тот день и ударил его; я ожидал конфликта, но ничего не последовало.

16 июля утром помощник сообщил, что пропал матрос Петровский.

Непонятно, что произошло. Дежурил по левому борту прошлой ночью, после восьми склянок. Абрамов сменил его, но в кубрик Петровский не вернулся. Люди крайне подавлены. Говорят, что ожидали этого, но ничего не объясняют, твердят лишь: на корабле что-то не то. Помощник сильно злится на них и опасается дальнейших неприятностей.

17 июля, вчера один из матросов, Ольгарен, пришел ко мне в каюту очень напуганный и сообщил, что, по его мнению, на корабле находится посторонний. Во время своей вахты он укрылся от сильного дождя за рубку и вдруг увидел, как высокий худой человек, явно не из команды, прошел по палубе и исчез. Ольгарен крадучись последовал за ним до самого носа, но никого не нашел, а все люки оказались задраены. Его охватил панический суеверный страх – боюсь, как бы и остальные не впали в панику. Чтобы предотвратить ее, сегодня же велю тщательно обыскать весь корабль.

Чуть позже я собрал команду и объявил: раз уж возникло подозрение, что на корабле чужак, мы тщательно обыщем судно, от носа и до кормы. Первый помощник рассердился, назвал это глупостью, которая лишь дезорганизует людей, и вызвался успокоить их ганшпугом. Но я приказал ему встать к штурвалу. Остальные же, стараясь держаться вместе, при свете фонарей начали тщательный обыск. Мы осмотрели все. В трюме был только груз – большие деревянные ящики, никаких подозрительных закутков, где бы мог спрятаться человек. После обыска люди успокоились и, повеселев, вернулись к работе. Первый помощник хмурился, но молчал.

22 июля

Последние три дня штормит, все матросы возятся с парусами – бояться некогда. Кажется, все забыли про свои страхи. Помощник повеселел, отношения наладились. Я похвалил людей – в непогоду они славно потрудились. Прошли Гибралтар и через пролив вышли в океан. Все хорошо.

24 июля

Шхуну преследует злой рок. Недавно потеряли одного матроса, впереди в Бискайском заливе ужасная погода, а тут прошлой ночью пропал еще один – исчез. Отработал вахту, как и первый, – и больше его не видели. Люди в панике; они составили петицию – просят позволить дежурить по двое, боятся нести вахту в одиночку, я разрешил. Помощник в ярости. Как бы не дошло до крайности: либо он, либо команда могут перейти грань.

28 июля

Четыре дня ада; попали в какой-то водоворот, буря не затихает. Спать некогда. Люди выбились из сил. Не знаю даже, кого поставить на вахту. Вызвался добровольцем второй помощник – у команды появилась возможность поспать несколько часов. Ветер слабеет. Волны еще велики, но море уже спокойнее, и корабль не так бросает.

29 июля

Еще одна беда. Сегодня ночью команда слишком устала, и на вахте стоял всего один человек – второй помощник. Когда утром матрос пришел сменить его, то никого не нашел, кроме рулевого, и поднял шум, все выбежали на палубу. Провели тщательный обыск – и никого. Теперь я без второго помощника, а команда в панике. Мы с первым помощником решили носить при себе пистолеты и быть начеку.

30 июля

Вчера вечером мы радовались: Англия уже близко. Погода чудная, идем на всех парусах. От усталости я просто свалился и крепко заснул. Меня разбудил помощник и сообщил, что исчезли оба вахтенных и рулевой. На шхуне остались только помощник, два матроса и я.

1 августа

Два дня туман, на горизонте – ни одного паруса. Надеялся, что в Английском канале смогу подать сигнал о помощи или зайти в какой-нибудь порт. Но мы вынуждены плыть по ветру: нет сил управлять парусами. Но спускать их не решаемся, потому что не сможем поднять вновь. Кажется, мы обречены. Теперь и первый помощник сник, даже больше, чем остальные. Его сильный характер как бы исподволь сработал против него. Матросы уже за пределами страха, работают бесстрастно и терпеливо, готовые к худшему. Они – русские, он – румын.

2 августа, полночь

Задремал на несколько минут и проснулся от крика как будто у моей двери. В тумане ничего не было видно. Бросился на палубу и столкнулся с помощником. Он сказал, что тоже прибежал на крик; вахтенного на месте не оказалось. Еще один исчез. Господи, помоги нам! Помощник говорит, что мы уже прошли Дуврский пролив, он видел Норт-Форленд, когда туман рассеялся, – как раз в тот момент и раздался крик матроса. Если так, то мы уже в Северном море, но только Бог может провести нас сквозь туман, который будто преследует нас. Но Бог, кажется, нас покинул.

3 августа

В полночь я пошел сменить рулевого, но у штурвала никого не оказалось. Ветер не утихал и гнал шхуну прямо по курсу. Я не решился оставить штурвал и позвал помощника. Через несколько секунд он выскочил на палубу в нижнем белье. И выглядел изможденным, глаза безумные – опасаюсь за его рассудок. Подбежав, он сипло зашептал мне на ухо, будто боясь, что сам воздух его подслушает: «Оно здесь, теперь-то я знаю. Вчера ночью, на вахте, я видел его – оно внешне как человек, высокий, худой, мертвенно-бледный. Стояло на носу и осматривалось. Я подкрался к нему и ударил ножом, но клинок прошел сквозь него как сквозь воздух. – И помощник вытащил нож и с яростью рассек им воздух. – Но оно здесь, и я найду его. Оно в трюме, возможно, в одном из ящиков. Открою их все один за другим и посмотрю. А вы управляйте шхуной». И, приложив палец к губам, с угрожающим видом он направился вниз. Поднялся порывистый ветер, я не мог оставить штурвал. Помощник появился вновь – с ящичком для инструментов, с фонарем – и начал спускаться в ближний люк. Он обезумел, совсем взбесился, он бредил, остановить его было невозможно. Впрочем, содержимому ящиков он повредить не мог: в накладной указано «земля» – ничего с ней не случится.

Я остался у руля и веду эти записи. Полагаюсь только на Бога и жду, когда рассеется туман. Тогда, если не смогу по ветру загнать шхуну в какую-нибудь гавань, обрублю паруса и подам сигнал бедствия.

Теперь почти все уже кончено. Только я понадеялся, что помощник наконец успокоится – слышал стук его молотка из трюма и думал, работа пойдет ему на пользу, – как вдруг раздался страшный крик, от которого кровь в моих жилах застыла, и он, совершенно не в себе, с блуждающим взглядом и искаженным от страха лицом, пулей выскочил из трюма. «Спасите! Спасите!» – кричал безумец, озираясь в тумане. Ужас его сменился отчаянием, и он произнес уже спокойнее: «Уйдем вместе, капитан, пока не поздно. Он там. Теперь я понял, в чем секрет. Море спасет меня от него, это единственный выход!»

И прежде чем я успел сказать хоть слово или остановить его, помощник вскочил на фальшборт и бросился в море. Мне кажется, теперь я тоже понимаю, в чем секрет: этот сумасшедший уничтожил людей, одного за другим, а теперь сам последовал за ними. Да поможет мне Бог! Как я отвечу за все эти ужасы по прибытии в порт? И когда же я наконец там окажусь? Да и случится ли это когда-нибудь?

4 августа

По-прежнему туман, сквозь который не могут пробиться лучи восходящего солнца. Как и всякий моряк, я нутром чувствую наступление рассвета, а почему – и сам не знаю. Не решился спуститься в трюм и оставить штурвал: так и провел всю ночь и в сумраке увидел его! Прости меня, Господи, но помощник был прав, прыгнув за борт: лучше умереть достойно; умереть, как подобает моряку – в море – кто ж тут поспорит. Но я капитан и не имею права покинуть корабль. Однако все же перехитрю этого дьявола, это чудовище: когда силы начнут оставлять меня, привяжу руки к штурвалу, а с ними – то, к чему он – или оно – не посмеет прикоснуться. И тогда пусть дует любой ветер – попутный или нет, но я спасу свою душу и капитанскую честь.

Слабею, а ночь уже приближается. Надо быть готовым ко встрече с ним… Если я погибну, может быть, кто-нибудь найдет эту бутылку и поймет… если же нет… что ж, пусть никто не усомнится в том, что я был верен своему долгу. Господи, Пречистая Дева и святые угодники Божии, помогите бедной заблудшей душе, старавшейся исполнить свой долг…

Конечно, вопрос о виновном остается открытым. Нет никаких неопровержимых свидетельств; непонятно, кто же все-таки убийца – не сам ли капитан? Почти все в Уитби считают капитана героем, ему устроят торжественные похороны, уже решено, что гроб с его телом провезут вверх по реке Эск в сопровождении целой флотилии, а затем – назад, к пирсу Тейт-Хилл, где на кладбище он и будет предан земле. Владельцы более ста судов уже вызвались принять участие в церемонии прощания.

Никаких следов громадной собаки; многим ее жаль, поэтому, вполне вероятно, город взял бы ее под опеку. Завтра состоятся похороны капитана. Отныне еще одной тайной моря станет больше.

Дневник Мины Меррей

8 августа

Люси вела себя этой ночью беспокойно, и я тоже не смогла толком выспаться. Шторм был ужасный, при каждом завывании ветра в трубах я невольно вздрагивала. При наиболее резких порывах казалось, будто где-то вдалеке стреляют из пушек. К моему удивлению, Люси спала крепко, хотя во сне дважды вставала и начинала одеваться. К счастью, я всякий раз вовремя просыпалась, и мне удавалось, не разбудив ее, уложить в постель. Лунатизм – непостижимое, странное явление: при любом физическом препятствии сомнамбула отменяет свою прогулку и возвращается в постель.

Рано утром мы встали и отправились к гавани – узнать, что там ночью произошло. Народу гуляло мало, хотя светило солнце, а воздух был чист и свеж. Большие, мрачноватого вида волны, казавшиеся черными по контрасту с белоснежной пеной на гребнях, врывались в гавань через узкий проход, напоминая задиру, протискивающегося сквозь толпу. Как бы там ни было, а я порадовалась, что Джонатан был на суше прошлой ночью. Впрочем, на суше ли? Где он? Как он? Я все больше беспокоюсь за него. Если бы только знать, что делать, я на все готова!

10 августа

Похороны бедного капитана проходили очень трогательно. Кажется, присутствовали все суда и суденышки порта, а их капитаны на собственных плечах несли гроб от пирса Тейт-Хилл до кладбища. Мы с Люси пришли на нашу скамью пораньше, траурный кортеж как раз двинулся вверх по реке к виадуку, а затем повернул обратно. Нам было видно все как на ладони. Похоронили несчастного недалеко от нашей скамьи, так что мы наблюдали, как его гроб опускали в могилу.

Люси, бедняжка, очень расстроилась. И никак не могла успокоиться; боюсь, сказывается ее лунатизм. Странно, что Люси не говорит мне о причине своего беспокойства, хотя, возможно, она и сама не может понять, в чем дело.

Подействовала на нее и смерть бедного мистера Суэйлза, которого сегодня утром со сломанной шеей нашли подле нашей скамьи. По словам доктора, он упал с нее, видимо чего-то сильно испугавшись – на лице у него застыло выражение такого несказанного ужаса, что, по словам нашедших его людей, у них мурашки побежали по коже. Милый, славный старик! Может быть, пред ним предстала сама Смерть!

Люси такая впечатлительная, она гораздо чувствительнее других. Только что она разволновалась из-за пустяка, которому я не придала особого значения, хотя очень люблю животных. Дело в том, что один человек, который часто наблюдал отсюда за лодками, пришел сюда, как обычно, с собакой. Они всегда вместе. И оба очень спокойные: ни разу не видела, чтобы он сердился, а она лаяла. Но во время панихиды собака ни в какую не хотела подойти к своему хозяину, сидевшему рядом с нами на скамье, а, остановившись в нескольких ярдах, начала лаять и выть. Мужчина говорил с нею ласково, потом строго и, наконец, сердито, но она все равно не унималась, продолжая выть, будто взбесилась. Глаза у нее сверкали, шерсть встала дыбом, как хвост у разгневанной кошки. В конце концов хозяин разозлился, подбежал к ней, пнул ее, схватил за загривок и швырнул на надгробную плиту, рядом с которой стояла наша скамья. Едва коснувшись камня, бедняжка тут же затихла и начала дрожать. Она не пыталась сойти с плиты, а припала к ней, съежилась и тряслась в таком ужасе, что все мои попытки успокоить ее оказались безуспешны. Люси тоже переполняла жалость, но она даже не пыталась погладить собаку, а лишь смотрела на нее в таком отчаянии, что мне стало больно. Мне кажется, она слишком ранима и в жизни ей будет нелегко. Наверняка ночью ее будут преследовать кошмары, для нее слишком уж много всего: и корабль, управляемый привязанным к штурвалу мертвецом с распятием и четками, и душераздирающие похороны, и собака, охваченная то бешенством, то страхом.

Я решила, что будет лучше, если Люси ляжет спать после того, как устанет физически, поэтому повела ее гулять по утесам в бухту Робин Гуда и обратно. Надеюсь, теперь ей не захочется бродить во сне.

Глава VIII

Дневник Мины Меррей

Тот же день. 11 часов вечера

Ну и устала же я! Если бы не моя твердая решимость регулярно вести дневник, сегодня вечером ни за что бы не открыла его. Мы совершили замечательную прогулку. Люси вскоре повеселела – наверное, благодаря чудесным коровам: когда мы гуляли в поле недалеко от маяка, они из любопытства двинулись в нашу сторону и до смерти нас напугали. В результате мы забыли обо всем – правда, никуда не делось беспокойство за близких – и начали новую жизнь. В бухте Робин Гуда напились превосходного крепкого чая в маленькой старомодной гостинице, эркер которой выходил прямо на прибрежные скалы, поросшие водорослями. Боюсь, мы шокировали бы своим аппетитом любую «новую женщину». Мужчины, слава богу, более терпимы. Потом пешком пошли домой и часто останавливались отдохнуть, хотя панически боялись диких быков, которые здесь встречаются.

Люси очень устала, и мы решили, как только доберемся до дома, сразу лечь спать. Однако пришел молодой викарий – миссис Вестенра пригласила его к ужину, – и нам с Люси пришлось сидеть за столом, изо всех сил борясь со сном; я чувствовала себя прямо-таки героиней. По-моему, епископам надо собраться и подумать о воспитании более внимательных и деликатных священников, которые бы не навязывали своего присутствия девицам, явно усталым и обессиленным.

Сейчас Люси спит и дышит ровно. Щеки у нее горят – какая она красивая! Если мистер Холмвуд влюбился в нее, видя ее только в гостиной, представляю, что бы с ним было, если б он увидел ее теперь. Вполне возможно, однажды всем этим «новым женщинам» – писательницам придет в голову, что будущим супругам нужно увидеть друг друга спящими, прежде чем делать предложение или принимать его. Впрочем, когда-нибудь «новая женщина», наверное, откажется от унизительной необходимости «принимать предложение» и будет делать его сама. И вероятно, преуспеет в этом! Какое-никакое, а утешение. Как я рада, что сегодня Люси, кажется, получше. Очень надеюсь, что кризис миновал и ее тревожные сны прекратились. Я была бы совсем счастлива, если бы только знала, что́ с Джонатаном… Господи, спаси и сохрани его!

11 августа, 3 часа утра

Вновь за дневником. Не спится. Слишком взволнована, чтобы заснуть. Произошло нечто кошмарное. Вечером не успела я закрыть дневник, как сразу же провалилась в сон… Потом внезапно проснулась, охваченная чувством тревоги и страха. В комнате было темно, ничего не видно; я пробралась к Люси и ощупала ее постель – она оказалась пуста. Я зажгла спичку – Люси не было и в комнате. Дверь закрыта, но не заперта, хотя я ее запирала. Не решившись будить мать Люси – последнее время она чувствует себя неважно, – я оделась и отправилась на поиски сама. Выходя из комнаты, посмотрела, в чем ушла Люси, чтобы понять ее намерения. Если в халате, значит, она дома, в платье – где-то на улице. И то и другое оказалось на месте. Слава богу, она в ночной сорочке – значит, где-то здесь.

Спустилась вниз: в гостиной ее не обнаружила. Тогда с холодеющим сердцем заглянула в другие комнаты – ее не было. Входная дверь оказалась открыта – не настежь, а просто не задвинут засов. Странно, обычно прислуга тщательно запирает эту дверь на ночь, поэтому я заподозрила, что Люси вышла на улицу в чем была. Раздумывать было некогда, тем более что смутный томительный страх лишил меня способности вникать в детали. Я закуталась в большую теплую шаль и выскочила из дому.

Пробило час, а я все еще ходила по нашей улице – на ней не было ни души. Пробежала по Северной террасе, но никаких признаков фигуры в белом. Стоя на краю Западного утеса над молом, я попыталась через гавань разглядеть Восточный утес – не знаю, в надежде или страхе, что Люси там, на нашей любимой скамейке. Было яркое полнолуние, но темные, бегущие по небу облака создавали удивительную игру света и тени. Сначала я ничего не могла разглядеть: церковь Святой Марии и все вокруг оказалось в тени проплывавшего облака. Но вот оно проплыло, и я увидела руины аббатства; затем узкая полоска света рассекла темноту и выхватила из нее церковь и кладбище. Мои ожидания оправдались: в серебряном сиянии луны я различила белую как снег фигуру, полулежащую на нашей любимой скамейке, а над ней склонилась, мне почудилось, черная тень. Но тут новое облако мгновенно покрыло все мраком, и я не успела толком разглядеть и понять, был ли это зверь или человек. Не дожидаясь, пока снова прояснится, я бросилась по ступенькам вниз на пирс, потом мимо рыбного базара к мосту – это был единственный путь к Восточному утесу.

Город как вымер – ни души. Тем лучше: никто не увидит Люси в таком ужасном состоянии. Время и дорога показались мне бесконечными, колени у меня дрожали, я задыхалась, взбираясь по нескончаемым ступенькам к аббатству. Наверное, я бежала быстро, хотя у меня было ощущение, будто ноги мои налиты свинцом, а суставы не гнутся.

Ближе к вершине я даже сквозь тьму различила скамью и белую фигуру. А над нею – я не ошиблась – склонилась длинная и черная тень. В страхе я закричала: «Люси! Люси!» Тень подняла голову, и я увидела бледное лицо и красные сверкающие глаза. Люси не отвечала, и я ринулась к воротам кладбища, влетела в них – на минуту церковь закрыла от меня мою подругу. Когда я выскочила из-за церкви, облако прошло, луна ярко осветила Люси с откинутой на спинку скамьи головой. Около нее никого не было…

Я наклонилась над ней – она спала, полуоткрыв рот, и тяжело дышала, как будто ей не хватало воздуха. Потом она бессознательно подняла руку и потянула воротник ночной рубашки, прикрывая шею, при этом зябко поежилась. Я накинула на нее свою теплую шаль, плотно стянув концы у шеи, чтобы Люси не простудилась. Опасаясь слишком резко разбудить ее и желая оставить свободными руки, чтобы ее поддерживать, я закрепила ей шаль под самым подбородком большой английской булавкой, но, видимо, от волнения неосторожно уколола или оцарапала ее, потому что вскоре, начав дышать ровнее, она снова прижала руку к горлу и застонала.

Хорошенько закутав спящую и надев ей на ноги свои туфли, я начала потихоньку будить ее. Сначала бедняжка не реагировала, потом сон ее стал тревожнее, она то стонала, то вздыхала. Поскольку время шло быстро, а мне хотелось поскорее отвести Люси домой, я энергичнее потормошила ее, и наконец моя подруга открыла глаза и проснулась. Она не удивилась, увидев меня, и, должно быть, не сразу поняла, где находится. Люси всегда очаровательна, когда просыпается, даже сейчас – когда ей холодно и она в ужасе от того, что проснулась ночью на кладбище, раздетая, – она не утрачивает своей прелести. Дрожа, она прильнула ко мне. Я предложила ей поскорее пойти домой – ни слова не говоря, она встала и послушно, как ребенок, пошла за мною. Идти босиком по гравию было больно, и я невольно морщилась. Люси, заметив это, хотела немедленно вернуть мне туфли, но я категорически отказалась. И все же, когда мы вышли с кладбища на дорогу, я, потерев ногой о ногу, обмазала их грязью из лужи, образовавшейся во время шторма, – если мы встретим кого-нибудь, будет незаметно, что я босиком.

Нам повезло: мы дошли до дому, никого не встретив. Лишь однажды увидели идущего впереди, кажется, не совсем трезвого мужчину, спрятались в арке и подождали, пока он не поднялся по ведущей круто вверх узкой улочке – в Шотландии у таких проулков даже особое название – и не исчез из виду. У меня так сильно колотилось сердце, что несколько раз я чуть не потеряла сознание – очень беспокоилась за Люси, не только за ее здоровье, но и за репутацию, если эта история получит огласку.

Дома мы первым делом вымыли ноги, помолились, поблагодарив Бога за спасение, и я уложила Люси спать. Прежде чем заснуть, она просила, просто умоляла меня никому, даже матери, не говорить ни слова о ее ночном приключении. Сначала я колебалась, но, вспомнив о состоянии здоровья миссис Вестенра и понимая, что такая история, если о ней прознают, может быть – и наверняка будет – ложно истолкована, пообещала Люси молчать. Надеюсь, я правильно рассудила. Заперев дверь, я привязала ключ к запястью; надеюсь, сегодня уже ничего больше не случится. Люси крепко заснула. Первые лучи солнца осветили морскую гладь.

Тот же день, полдень

Все хорошо. Люси спала, пока я ее не разбудила. Ночное приключение как будто не только не повредило ей, но даже пошло на пользу: она выглядит сегодня утром лучше, чем в последние недели. Я расстроена лишь тем, что по неловкости задела ее булавкой, да так сильно, что проколола ей кожу на шее: там видны две малюсенькие красные точки, а на тесьме ее ночной сорочки – пятнышко крови. Когда я, обеспокоенная этим, извинилась перед нею, она рассмеялась и обняла меня, сказав, что даже ничего не чувствует. К счастью, шрама не останется – такие крохотные ранки.