Комиссар госбезопасности бесплатное чтение

© Ковалев В., 2022

© ИК «Крылов», 2022

Судоплатов Павел Анатольевич (7 июля 1907 г., Мелитополь, Российская империя – 24 сентября 1996 г., Москва, Россия

Глава 1. Начало пути

– Подавай, пацан, подавай! – орал щербатым ртом Рябошапка, давя на гашетку установленного на тачанке пулемёта. В сотне метрах впереди по выходящему к майдану[1] проулку, гикая и вертя над головами шашками, неслись ворвавшиеся в город белоказаки. «Максим» прицельно бил в их сторону, вышибая из седел. Через несколько минут атака захлебнулась, оставшиеся в живых казаки ускакали назад.

Бой переместился от центра на окраину, а спустя полчаса стих – белогвардейскую конницу отбили.

Рябошапка привстал за пулемётным щитком, утёр лоб рукавом выбеленной солнцем гимнастерки, потом протянул руку лежавшему рядом мальчишке.

– Держи пять, пацан. Без тебя нам бы тут хана!

Когда ранним утром на окраине началась пальба, пулемётчик Семён Рябошапка вместе со вторым номером Машковым спал на сене в тачанке, стоявшей перед штабом. Оба успели развернуть в проулок пулемёт, а потом напарнику в висок тюкнула шальная пуля, и тот, обливаясь кровью, мешком свалился под колеса.

– В три бога мать! – выругался Рябошапка. Одному вести огонь было несподручно. Но в тот же миг рессоры чуть качнулись, вставленную в патронник ленту придержали грязные ребячьи руки…

– Тебя как кличут? – свернув чуть дрожавшими пальцами козью ножку, послюнил бумажку пулемётчик.

– Пашка, – шмыгнул облупленным носом мальчишка. На вид ему было лет тринадцать, черноголовый и худой он чем-то напоминал грача.

Рябошапка уже видал его раньше в Мелитополе, тот просил взять ездовым на тачанку.

– Мал еще, – сказал тогда взводный Кульбацкий, – подрасти немного.

Потом их полк остановился в Никополе, и вот парень объявился снова.

Между тем из штаба высыпало отделение охраны, бойцы принялись ловить казачьих лошадей и собирать оружие убитых, а к тачанке, сунув маузер в колодку, подошел комиссар Трибой.

– Молодец, Рябошапка! Считай, спас штаб. Объявляю тебе революционную благодарность, – комиссар тряхнул руку пулемётчику.

– Если бы не этот пацан, – кивнул тот на Пашку, – всё могло быть хуже. – Когда убили Машкова, сработал за второго номера.

– Шутишь? – недоверчиво хмыкнул комиссар.

– Какие могут быть шутки.

– Тебя как зовут, сынок? – оглядел мальчишку Трибой.

– Пашка Судоплатов, – почесал тот босую ногу второй ногой.

– В таком разе и тебе благодарность, – комиссар протянул ладонь.

– Не, – повертел вихрастой головой мальчишка.

– Чего «не»?

– Возьмите лучше, дяденьки, меня с собой. Хочу воевать с беляками.

– Гм, – подкрутил рыжий ус Трибой, – а тебе сколько лет?

– Четырнадцать, – соврал Пашка.

– А чего не взять, товарищ комиссар? – положил ему руку на плечо Рябошапка. – Хлопец, судя по всему, боевой и к тому же проверен в деле. Можно сказать, готовый второй номер.

– Ладно, – чуть подумал Трибой. – Но только, Семен, под твою ответственность.

Так мелитопольский мальчишка стал бойцом 1-го ударного рабоче-крестьянского полка. Этим же вечером он с удовольствием уплетал из котелка сваренный на конине кулеш в кругу новых знакомых.

– Давай, малый, наедай шею, – подмигивали красноармейцы.

– А родители у тебя есть? – спросил один, пожилой и бородатый.

– Батька помер два года назад от чахотки[2], есть мамка, две сестры и два брата. Оба в Красной Армии, я – младший.

– Получается, сбежал из дома?

– Ага, разобьем беляков и вернусь, – облизал ложку.

В городе полк простоял три дня, за это время Рябошапка обучил парнишку обращаться с пулемётом. Показал, как разбирать и собирать, набивать и заправлять ленту, вести огонь. Мальчишка оказался башковитым, схватывал всё на лету, и Семён не преминул уколоть ездового, флегматичного и ленивого.

– Учись, Лелека, – сказал он. – Парнишка освоил машинку любо-дорого, а ты у меня полгода и, считай, дуб-дерево.

– Моё дело кони, – сладко зевнул тот. – «Максим» дюже хитрая штуковина.

А ещё, проникаясь к ученику любовью (у него тоже был сын), Рябошапка подарил Пашке бельгийский карманный браунинг. Небольшой, умещавшийся в ладони, с двумя запасными магазинами. Один они вечером расстреляли на реке, и учитель остался доволен. Четыре из шести пуль мальчишка положил точно в цель.

На четвертый день, с утренней зарёй полк выступил в направлении Одессы, но дойти туда оказалось не судьба.

Через сутки в степи они попали в засаду, завязался бой с казачьими частями, и полк был разбит наголову. Прикрывая бегство остатков полка, Рябошапка с Пашкой вели пулемётный огонь, пока не закончился боезапас. А потом Семен заорал Лелеке: «Гони!», и тот стал бешено нахлёстывать упряжку.

Они вынеслись к краю неглубокой балки[3], там в коренника[4] попала пуля, жеребец грянулся о землю, пристяжные встали на дыбы, и тачанка, кувыркаясь, полетела в яр, разбросав людей по сторонам.

Пашку хряснуло о землю, зазвенело в голове. Когда же в глазах прояснилось, он увидел, как вниз сигают, с винтовками и без, красноармейцы. А наверху трещали выстрелы, шла рубка, казаки добивали полк.

Тяжело дыша, Пашка огляделся. Семёна рядом не было, в метре, подплывая кровью, раскинул руки неподвижный ездовой. А потом сверху донёсся конский топот, на кромку вынесся десяток конных с шашками наголо.

– Вылазьте, краснопузые! – наклонился с седла усатый вахмистр. – И быстро, а то бомбами закидаем!

Полтора десятка красноармейцев и Пашка, оскальзываясь в траве, поднялись вверх. У кого были, побросали винтовки. Казаки, окружив всех, погнали к недалекому шляху, на котором другие грабили полковой обоз. В степи с разбросанными тут и там телами верховые добивали раненых.

К понуро стоявшим красноармейцам подскакал офицер в ремнях и с золотыми погонами на плечах, осадил солового[5] жеребца.

– Так что захватили пленных, вашбродь! – отрапортовал урядник. – В распыл прикажете? – и выпучил рачьи глаза.

– Давай их к Карнауховским хуторам, – указал тот в сторону рукой с витой плеткой. – Завтра прилюдно расстреляем.

– Вперед, убогие! – погнали казаки пленных по шляху. Заклубилась белесая пыль, сверху палило солнце.

Хутора утопали в садах, там у колодцев уже поили лошадей и дымили полевые кухни. Пленных загнали в пустой амбар на окраине, рядом с кукурузным полем, выставили у двери часового. Внутри было прохладно, из небольшого окошка в торце проникали лучи света.

Одни опустились на земляной пол, другие привалились спинами к рыжим стенам из сырца, тихо стонал раненый.

– Да, братцы, – вздохнул один из пожилых бойцов, сидевший у двери, – завтра беляки наведут нам решку[6].

– А может, покаяться, глядишь, и простят? – откликнулся второй, моложе, с русым чубом.

– Это ж казаки, дура, – пренебрежительно сказал сосед Пашки, борцовского вида крепыш в тельняшке. – Они тебя причастят шашками, как морковку.

– Точно, – добавил кто-то из полумрака. – Что-что, а позверствовать казачки любят.

Все замолчали, потянулась резина ожидания.

Между тем луч света, пробивавшийся в амбар, стал меркнуть, наступил вечер, а на хуторах запиликала гармошка.

– пьяно орали хриплые голоса.

Когда песня закончилась, гармонист врезал танец Шамиля[7], перемежающийся лихим свистом, выкриками «ора да райда» и ружейной пальбой.

– Веселятся, твари, – скрипнул зубами сосед Пашки.

– Мне бы воды, братцы, жжет внутри, мочи нет, – завозился в своем углу раненый, баюкая перевязанную обмоткой руку.

Матрос (так назвал его про себя Пашка) молча встал, прошел к двери и громко постучал кулаком:

– Открой, дядя!

Снаружи звякнул запор, дверь, скрипнув, отворилась, возник силуэт в папахе и с винтовкой в руках:

– Чего надо?

– Будь другом, принеси воды, у нас раненый.

– Подохнет и так, – пробурчал страж. – Ишо постучишь, застрелю как собаку.

Дверь снова закрылась, лязгнул засов.

– Гад, – харкнул матрос на пол и заходил меж ног товарищей по амбару. Остановился у окошка в конце, встав на цыпочки, просунул туда голову.

– Маловато, – сказал кто-то. – Хрен пролезешь.

– Это да, – вернувшись назад, уселся на место.

– Дядя матрос, – придвинулся к нему Пашка. – Я могу, если надо. И ещё у меня во что есть, – оглядевшись по сторонам, достал из кармана штанов браунинг.

– Молоток, пацан, – тихо сказал тот, повертел в руках пистолет и вернул обратно. – Тебя, кстати, как звать?

– Пашка.

– А меня Иван. – Он наклонился к Пашке, и они немного пошептались. Потом оба встали и снова прошли в конец амбара. Никто не спал, все молча наблюдали.

Матрос опустился на карачки, мальчишка влез ему на спину, через минуту в светлом пятне окна мелькнули босые пятки.

На другой стороне Пашка упал в крапиву и зашипел от боли. Затем, тихо взведя затвор, прислушался. В хуторе по-прежнему шла гульба, раздавались пьяные крики, иногда в небо полыхали выстрелы.

Ужом Пашка прополз к углу амбара, осторожно выглянул. Часовой дремал сидя на колоде у стены. Встав на ноги, паренёк начал к нему красться. Сердце едва не вылетало из груди, было страшно. В метре от беляка под ногой треснул бурьян. Часовой поднял голову… и тут же в лоб ему ударила пуля.

– Хек, – дернувшись, беляк повалился набок, а мальчишка был уже у двери.

Отодвинув засов, распахнул дверь настежь. Из амбара первым выскочил матрос, схватил винтовку часового и сдернул с него пояс с подсумками. Вслед за матросом выбежали и остальные.

– Ходу, – махнул Иван рукой, и все нырнули в кукурузу. По лицам захлестали перистые листья, запахло ночной прохладой.

Сопя и спотыкаясь, пробежали версту, и здесь Пашка, оступившись, упал, ногу пронзила боль.

– Ой, – закусил он губу, но звать на помощь не стал, а беглецы меж тем удалялись. Потом шелест листьев стих, где-то затрещал сверчок, в небе пушисто дрожали звезды.

Понимая, что может быть погоня, мальчишка стал на ноги и поковылял по полю под уклон, в сторону от основного следа. Пару раз, присев, он отдыхал, а к утру вышел к небольшой сонной речке, поросшей осокой и кувшинками.

Жадно напившись, перебрел на другой, поросший верболозом[8] берег, и там, забившись под куст, уснул. Разбудил его веселый щебет птиц, на востоке вставало солнце, над рекой клубился легкий туман.

Пашка протер глаза, пощупал стопу на ноге, боли почти не было.

Спустившись к воде, умыл чумазое лицо, утерся подолом серой рубахи и почувствовал, как засосало под ложечкой. В последний раз ел сутки назад, следовало пополнить силы. Как всякий местечковый мальчишка тех лет, он знал немало пригодных в пищу растений. Нашлись такие и здесь: конский щавель и рогоз[9]. Нарвав их, с удовольствием подкрепился.

Куда идти дальше, вопрос у Пашки не стоял, нужно было возвращаться в Никополь, мальчишка твердо решил остаться в Красной Армии. Вот только в каком направлении теперь город, он не знал, следовало определиться. Решил пойти по течению вниз, надеясь встретить кого-нибудь и расспросить. И не ошибся.

Прошагав пару верст по травянистому берегу с раскидистыми вербами у кромки, наткнулся на сивого деда в брыле[10], сидящего с удочкой у воды.

– День добрый, дедушка, – остановился рядом.

– И тебе не хворать, – обернулся к нему старик. – Ты откуда взялся?

– Отстал от своих и заблудился. В какой стороне Никополь?

– Вон в той, – махнул дед рукой на восток. – Ниже по речке будет гребля, перейдешь, впереди увидишь шлях. Токмо до города далековато, верст двадцать с гаком.

– Спасибо, – поддернул штаны Пашка и замелькал пятками дальше. Гребля оказалась каменной запрудой, под которой шумела вода. Малец перешёл на другую сторону, откуда открылся вид на зелёный простор и на рыжий шлях, над которым в небе парил ястреб.

Через час Пашка выбрался на шлях. Кругом стояла тишина. Он двинулся по пыли на запад. Когда солнце поднялось к зениту и над степью задрожало марево, свернул к высившемуся справа кургану, поднялся наверх. Оттуда взгляду открылся туманный горизонт, на шляху далеко впереди темнели точки.

Спустившись, Пашка пошагал по обочине в сторону замеченых точек на шляху, раскалившаяся на солнце мучнистая пыль жгла босые ноги. Когда подошел ближе, увидел на шляху и в степи вокруг брошенные повозки, опрокинутые тачанки и раздутые трупы коней и людей, многие из которых были раздеты. Это было то самое место, где они попали в засаду.

Мальчишка ускорил шаги, стремясь побыстрее уйти от страшного места. Под колесами разбитой двуколки увидел валявшийся вещмешок. На ходу подобрал его и почти побежал – подальше от всего увиденного, от липкого запаха смерти.

Заход солнца он встретил в степной балке с тихо побулькивающим родником, у малиново светящихся углей костра. На углях, тихо потрескивая и шипя, пеклись кукурузные початки. В мешке нашлись три черных сухаря, пачка махорки и коробок спичек.

Вскоре от костра вкусно запахло, Пашка выкатил прутом на траву зарумянившиеся початки, дуя на них, с аппетитом сгрыз. Сухари трогать не стал. «Брюхо добра не помнит, завтра опять спросит», – вспомнил где-то услышанную пословицу. После еды разморило, мальчишка улегся на прошлогодние листья под дубом и, свернувшись калачиком, уснул.

К вечеру следующего дня Пашка входил в город.

На окраине его остановил конный разъезд, один из бойцов которого признал мальчишку и направил в штаб, где собирали остатки разбитого полка. Первыми из знакомых, кого малец встретил на площади, был матрос. Последний вместе с несколькими дымившими махоркой бойцами сидел на лавке у колодца. Теперь он был в гимнастерке с расстегнутым воротом, сквозь который синела тельняшка, ремень оттягивала кобура с наганом.

– Твою мать, Пашка – ты?! – удивлённо выпучив глаза, вскочил и облапил мальчишку.

– Я, дядя Иван, я, – засмущался тот. – Вот, вернулся обратно.

– Это тот пацан, что я рассказывал, – обернулся матрос к бойцам. – Настоящий герой, – хлопнул по плечу. – Шамать хочешь?

– Хочу, – сглотнул тот голодную слюну, и они направились к дымившей в стороне полевой кухне…

За неделю остатки части переформировали и влили во 2-й ударный полк 5-й Заднепровской дивизии. Новый знакомец Судоплатова Иван Бубнов оказался шифровальщиком и был определен в штаб. Он взял Пашку к себе в помощники.

– Сделаю из тебя классного связиста, – пообещал матрос. – Но для начала следует обмундироваться, а то смотришься как босяк.

Выглядел Пашка действительно «не того»: в ветхой домотканой рубахе, таких же обтрепанных штанах и с давно не стриженными патлами.

Выписав в канцелярии требование, Бубнов сводил подчиненного на вещевой склад, где разбитной интендант выдал мальчишке почти новую гимнастёрку с шароварами и ношеные сапоги по ноге.

– А по росту ничего нема? – критически осмотрел матрос обновки.

– Откуда? – развел руками интендант. – И так выдал что поменьше.

– Ладно, – связал всё в узел Бубнов. – Айда, Пашка, на базар, там подгоним.

Как все южные базары, местный был шумным и многолюдным. Несмотря на то, что в стране шла гражданская война, здесь можно было купить многое, начиная от съестного и всевозможного барахла до самогона-первача и пулемёта. Кругом слышался разноголосый говор на русском, суржике и идише[11], торговля шла за николаевки, керенки и советские дензнаки, а ещё процветал натуральный обмен.

Потолкавшись в толпе, нашли в ряду лавок портняжную, вошли внутрь, где матрос договорился с хозяином в пейсах о подгонке обмундирования.

– Через час, пан товарищ, будет готово, – сказал портной, обмерив Пашку.

Выйдя наружу, они отправились к находившемуся рядом рундуку, за которым молодая баба в сарафане торговала гречишными блинами. Иван взял по два, сжевали. Со стороны донеслись крики: «Кручу, верчу, запутать хочу!»

– А ну, айда глянем, – смял матрос масляную бумажку.

Протолкались туда. У перевернутого ящика в окружении зевак мордастый малый в лихо заломленном картузе ловко орудовал тремя наперстками, предлагая угадать, под которым шарик. Сбоку лежала мятая пачка ассигнаций.

На их глазах очередной пытавший счастья проиграл поставленную сумму и расстроенный отошел.

– Ставка? – поинтересовался Бубнов у мордастого.

Тот назвал, матрос, вынув из кармана, шмякнул на ящик радужную ассигнацию. Под весёлые крики зевак он трижды сорвал банк, а когда малый предложил сыграть на всё, отказался.

– В эту туфту никогда не играй, – сказал Иван, когда отошли в сторону. – Обдерут как липку.

– А как же ты? – удивился Пашка.

– Я другое дело, – подмигнул матрос. – А теперь пошли на Днепр, искупаемся.

Когда спустя час вернулись назад, всё было готово. Иван расплатился с портным, тот завернул обнову в бумагу и вручил Пашке…

Новая служба мальчишке понравилась. Для начала матрос рассказал, что есть в войсках связь и какая она бывает. Потом стал обучать азбуке Морзе и работе на телеграфном аппарате. Вскоре ученик достаточно уверенно мог стучать на ключе, получать и отправлять необходимые сообщения.

А ещё матрос, служивший до флота борцом в цирке, научил мальчишку нескольким приемам джиу-джитсу. Мол, в жизни пригодится.

Чуть позже красноармейца Судоплатова стали посылать с пакетами и донесениями в штаб дивизии, что ему весьма нравилось. У парнишки в заведовании появилась резвая кобылка Ласточка, а ещё – австрийский карабин.

Как-то доставив в штаб очередной пакет и собираясь возвращаться, он услышал знакомый голос: «Пашка!»

Обернулся. К коновязи спешил лет двадцати статный красноармеец, перетянутый ремнями, на боку шашка и наган. Пашка бросился ему навстречу, они крепко обнялись. Это был старший брат Николай, с которым не виделись два года.

– Ты как здесь? – брат удивлённо оглядел младшего.

– Да вот, служу связистом при штабе Второго рабоче-крестьянского полка.

– Сбежал из дому?

– Ага. Хочу бить беляков, как ты.

– А не рано? – нахмурил брови Николай.

– В самый раз.

– Ладно, давай отойдем в сторону, поговорим.

Направились от коновязи к дубовой колоде, лежавшей в конце обширного двора, там присели. Пашка рассказал брату, что нового дома, а тот о себе. Был Николай командиром отделения конной разведки, сутки назад вернулся из рейда.

Разговор братьев прервал появившийся на крыльце штабной, который проорал:

– Судоплатов, к начальнику!

– Ладно, Пашка, бывай, – взъерошил волосы младшему Николай. – Я тебя обязательно найду.

И поспешил на зов, придерживая шашку. Мальчишка проводил его взглядом, потом вернулся к коновязи, отвязал Ласточку, вскочил в седло и наметом поскакал обратно.

«Да, брат у меня что надо», – думал по дороге. Старшего он глубоко уважал. До революции Николай работал слесарем на заводе и состоял в марксистском кружке, о чем «малой» знал и, держа в секрете, выполнял мелкие поручения, участвовал в стачках, а с началом Гражданской войны ушел на фронт.

От брата Пашка и набрался революционных идей о построении нового общества, где все будут равны, а управление страной перейдет к пролетариату.

Вернувшись в полк, он рассказал Бубнову о встрече с братом.

– Познакомишь при встрече, – сказал Иван.

Служба в свою очередь продолжалась. В боях Пашка участия не принимал, но во время одной поездок в штаб дивизии едва не сложил голову.

В тот августовский день он доставил туда очередное донесение и возвращался назад знакомой дорогой. Спустившись в неглубокую долину, легкой рысью поднялся наверх и наткнулся в степи на казачий разъезд. Казаки бросились в погоню. Когда до города оставалось верст пять, беляки начали догонять и открыли стрельбу. И попали в Ласточку. Кобыла взвилась на дыбы, сбросила Пашку, тот покатился в промоину.

Понимая, что бежать бесполезно, сорвал с плеча карабин и открыл стрельбу по налетавшим казакам, выбив одного из седла. Тут бы мальчишке и конец, но спас случай. Из-за недалекого увала[12] вымахнул полуэскадрон[13] красных. Донцы, развернув коней, унеслись обратно.

– Ты чей будешь, хлопец? – подъехал к вставшему на ноги парнишке загорелый командир в буденовке, бросив в ножны шашку.

– Связной из Второго ударного полка, – отряхнул тот от земли колени.

– Молодца, не испугался, а как зовут?

– Судоплатов Пашка.

Подскакал ещё один, ведя в поводу Ласточку. Та оказалось цела, лишь на крупе ссадина.

– Ну, живи долго, Пашка, – улыбнулся командир и отдал команду: – Полуэскадрон! Рысью марш-марш!

Дробно зацокали копыта.

Проводив взглядом исчезающих в лазоревой степи конников, Пашка забросил за спину карабин, подтянул подпругу на испуганно косящей глазом Ласточке, взобрался в седло, тронул лошадиные бока шенкелями[14] и иноходью направился к городу.

Николай слово сдержал, за это время он дважды навещал брата. В первый раз познакомился с Бубновым (оба понравились друг другу), а во второй завез Пашке подарок – короткий кожушок с выпушкой и кубанку.

– Скоро осень, а потом зима, не будешь мерзнуть, – потрепал по худому плечу.

Между тем обстановка на Южном фронте ухудшалась. После начавшегося в мае наступления армий Деникина[15] красные части отошли из Донской области, оставив Донбасс с Харьковым, а с тыла их теснила белоказачья конница Мамонтова и Шкуро. Когда последняя стала подходить к Никополю, дивизия с боями отошла в Кременчуг, а оттуда двинулась на Николаев.

Глава 2. Жемчужина у моря

У горизонта гремела канонада, моросил дождь, полк по осенней грязи отступал на Одессу. Бойцы в обхлестанных шинелях сапогами месили грязь, за ними понуро шла конница, вихлялись тачанки и катились трёх дюймовки в упряжках, позади скрипел обоз.

– Но! – нахлестывали ездовые тощих коней, те из последних сил натягивали постромки.

Под брезентом одной из санитарных повозок в числе других метался в тифу Пашка. Он захворал четыре дня назад, температура поднялась за сорок, губы обметало сыпью. Изредка у повозки возникал Иван, поил его из фляжки и снова уходил вперед, к связистам.

Хмурым утром вошли в город, сапоги, подковы и колеса загремели по булыжнику.

– Подтянись! – хрипло орали командиры, в ответ – звяк амуниции, хрип лошадей и тяжелое дыхание. Наконец где-то в центре раздалось желанное «Стой!», начали размещаться в брошенных казармах. В одной наскоро организовали лазарет, перетаскали туда раненых и тифозных. К вечеру Пашка очнулся на соломенном тюфяке, рядом стояли брат и Бубнов.

– Ну как ты? – наклонился Николай.

– Ничего, – бледно улыбнулся мальчишка. – Только голова кружится и жар сильный.

От соседнего больного, выслушав того стетоскопом, подошел фельдшер в застиранном халате.

– Вы кем будете мальчишке?

– Я брат, – ответил Николай.

– Сослуживец, – буркнул Бубнов.

– Ну, так вот, товарищи, – отвел их чуть в сторону фельдшер. – По возможности нужно определить его в больницу, иначе погибнет. У меня ни лекарств, ни условий.

– Ясно, – переглянулись оба и, попрощавшись с больным, вышли из лазарета.

На следующее утро Пашка очнулся в светлой палате на койке и попросил воды.

– Где я? – оторвавшись от поилки, спросил у сестры милосердия в белой косынке и фартуке.

– Ты, мальчик, в городской инфекционной больнице, – ровным голосом ответила она и сунула ему под мышку градусник. Затем появился благообразный старик в таких же белых шапочке и халате, присел у койки.

– Нутес, посмотрим вас, батенька.

Завершив осмотр, сказал сестре несколько слов по латыни (та кивнула), вслед за чем перешёл к следующему больному, а таких в палате был десяток. Началось лечение. Спустя месяц, в первых числах октября, похудевший и с бритой головой, Пашка был выписан из больницы.

У кастелянши он получил свою пахнувшую дезинфекцией одежду, попрощался с лечащим врачом и сёстрами, которые за ним ухаживали, и вышел из дверей больницы в новую жизнь. А новой она была потому, что на третий день после его госпитализации красные части оставили Одессу, её заняли белые. Встал вопрос, что делать дальше?

Куда отошел фронт, мальчишка не знал, да и сил его догонять не было, а в городе он никого не знал, следовало как-то определяться. Про Одессу он немало слышал от Бубнова, матрос был из этих мест, и запомнил, что самым интересным местом в городе на Чёрном море был центральный рынок, именуемый Привоз.

– Если желаешь найти кого из знакомых или узнать свежие новости, топай туда, – рассказывал мальчишке матрос. – Да и вообще, бойкое место, там не заскучаешь.

У первого же встречного прохожего он спросил, как туда пройти, и тот очень удивился: «Ты мальчик шо, с луны упал?» Когда выяснилось, что нет, не упал, прохожий подробно рассказал, куда и как, и, бормоча: «Это ж надо, не знает де Привоз!», удалился.

Пашка направился по указанному маршруту, с интересом рассматривая город. «Да, это не Мелитополь или Никополь», – впечатлялся красивыми особняками и архитектурным ансамблями, золотом листвы скверов и многолюдьем. При этом обратил внимание на большое число военных: белогвардейских офицеров и солдат, казачьих, на лошадях, пикетов[16]. В городе работали лавки, кафе и рестораны, откуда-то доносились звуки оркестра.

Спустя полчаса впереди открылся огромный шумный рынок, каких мальчишка не встречал.

Начинался он коваными воротами на чугунных литых столбах, за которыми высились крыши четырех двухэтажных корпусов, расположенных попарно, под ними в два ряда тянулись торговые помещения, а дальше, насколько хватало глаз, меж возов рундуков и лавок шумела многоголосая толпа.

«Да, – мелькнуло в голове. – Тут народу побольше, чем в дивизии».

Миновав распахнутые ворота, у которых сидели нищие и инвалиды, Пашка влился в людской поток, и тот понёс его дальше. Все кругом что-то продавали, покупали, слышались смех и ругань, где-то пиликала гармошка.

Поток вынес мальчишку к съестным рядам, где на прилавках лежали всевозможные продукты. Здесь же, у громадных корзин, торговки продавали горячие лепешки и пирожки. Потянуло мясным духом, и у Пашки засосало под ложечкой.

В больнице кормили не ахти, на завтрак он сжевал черствую горбушку с пустым чаем, а время сейчас близилось к полудню. Когда одевался в кастелянной, в кармане гимнастерки обнаружил несколько смятых купюр, наверное, оставил брат или Бубнов, а в потайной прорези кожушка нащупал браунинг. «Сохранился», – подумал, засунув глубже.

Направившись к одной из торговок, приценился и купил четыре пирожка с ливером, которые ему завернули в газетный кулёк. Повертев головой по сторонам, увидел неподалеку закрытый на перемёт рундук, подошел к нему и, прислонившись спиной, стал есть.

Когда, умяв первый, принялся за второй, почувствовал чей-то взгляд.

Из-за угла на него смотрел голодными глазами оборванный, лет шести, конопатый пацан.

– Иди сюда, – откусил кусок Пашка и протянул кулёк.

Тот взял, быстро сжевал, похлопал себя по впалому животу – мол, порядок. Затем достал из кармана драного клифта окурок и чиркнул спичкой о подошву.

– Ширмачишь? – выпустил носом прозрачную струйку дыма.

– Чего? – не понял Пашка.

– Ну, в смысле, тыришь по карманам, – ухмыльнулся конопатый.

– Не, – Пашка повертел головой в кубанке.

В это время неподалеку появился наряд солдат с повязками на рукавах, конопатый пацан заорал: «Атас!», одновременно одна из торговок завизжала: «Рятуйте, обокрали!»

От неё, мелькая в толпе, улепётывали два оборванца, стоявший на стрёме конопатый припустил в другую сторону.

– Вон, вон их главный! – ткнула баба в Пашку пальцем, он не стал дожидаться, когда схватят и метнулся за конопатым.

Тот ловко уворачивался от зевак, ныряя под прилавки и возы, а потом сиганул в узкий проход в стене. Пашка за ним. Остановились в каком-то глухом дворе-колодце, отдышались.

– Нехило бегаешь, – цыкнул слюной на землю конопатый и протянул руку, – будем знакомы. Шкет.

– Выходит, ты воришка? – хмыкнул Пашка, пожав грязную узкую ладонь.

– А что тут такого? – пожал худенькими плечами Шкет. – Жить ведь как-то надо.

– Ну и где ты живешь?

– Тут рядом, на Молдаванке, – шмыгнул носом Шкет. – А тебе зачем?

– Понимаешь, я не местный, желательно где-нибудь на время приютиться.

– Чего проще, – рассмеялся новый знакомый. – Хиляй за мной.

Они вышли на улицу, которую Шкет назвал Молдаванкой, и углубились в мешанину домов. Все они были разные, в один-два этажа, некоторые с выносными балконами, по пути встречались небольшие магазины и лавки. Покружив с полчаса, вышли на заросший бурьяном пустырь и направились к полуразрушенному сараю.

Через дырявую крышу туда проникал дневной свет, в задней, из песчаника стене темнел широкий проем.

– Пришли, – обернулся Шкет и нырнул туда, Пашка следом.

Внутри оказалась полого уходящая во мрак галерея, высотой аршина три, запахло подвалом.

– Давай руку, – сказал новый знакомый, пошли в сгустившейся темноте. Затем куда-то свернули, вдали неясно забрезжило.

– Ну, вот мы и дома, – отпустил ладонь Шкет. – Как тебе фатера?

В свете дымившего в расщелине факела открылся вырубленный в камне просторный грот с высоким закопченным потолком и со стенами в прожилках кварца.

– Так, щас разведем огонь и будем ждать пацанов, – остановился у каменного очага в центре конопатый.

Через несколько минут в гроте потрескивал костер, разожжённый из сваленной сбоку охапки дров. Огонь лучше высветил помещение. Оно было квадратным, с гладким полом и подобием нар у стен. Между заваленными тряпьем нарами лежал плоский обломок ракушечника, на котором стояли закопченный медный чайник и несколько жестяных кружек.

– Да, интересное место, – Пашка, оглядевшись, присел на ящик у костра.

– А то, – рассмеялся Шкет, подняв на него глаза. – Это тебе не хухры-мухры. Одесские катакомбы.

– Что ещё за катакомбы?

– Ну, типа место, где раньше ломали камень, из которого строили дома. Из него сделан весь наш город.

– Вон оно что, понятно.

– Эти самые катакомбы везде, под всей Одессой, и тянутся на тыщу вёрст, – Шкет подбросил в огонь обломок доски.

– Иди ты!

– Век воли не видать, – конопатый щелкнул по зубам ногтем и прислушался. – Не иначе наши идут, щас будем шамать.

Издалека послышались шарканье и смех, донеслись звуки песни:

Затем из темного проема появилась группа оборванных мальчишек, и кто-то закричал:

– О! Шкет уже на месте!

При виде незнакомца все замолчали, а самый рослый, передав соседу газетный сверток, подошел к нему:

– Ты хто такой?

– Он, Марко, хочет определиться к нам на постой, – поднялся Шкет на ноги.

– На постой говоришь? – недобро ухмыльнулся. – А чем будешь платить?

По виду он выглядел лет на пятнадцать, с большими выпуклыми глазами и шапкой курчавых волос.

– У меня ничего нету, хлопцы, – тоже встал Пашка.

– А это? – кивнул курчавый на кожушок.

– Грубой[17] клифт, – поцокал языком второй, в драном морском бушлате.

– А ну снимай! – схватил Марко Пашку за воротник.

В тот же момент тот уцепил его руками за запястье и, вывернув наружу, швырнул в угол.

– Ах, ты ж, сука, – прошипел Марко, вскочив на ноги, в руке блеснула финка.

Пашка отпрыгнул назад, вырвав из кармана браунинг:

– Брось, а то убью!

– Ладно, проехали, – Марко спрятал нож. – Убери пушку.

Остальные стояли, открыв рты.

– Считай, ты у нас живешь, – протянул руку Марко. Пашка пожал жесткую ладонь. Вскоре все сидели вокруг «стола», с удовольствием поедая украденные на Привозе пахнущую чесноком колбасу и ржаной каравай хлеба.

Компания, к которой примкнул Пашка, оказалась интернациональной. Самый старший, Марко, был из цыган, тринадцатилетний Циклоп (у него косил левый глаз) – еврей, а мелюзга, Шкет и Клоун, русские.

Они промышляли на Привозе, умыкая всё, что плохо лежит, и тырили по карманам. Заниматься этим Пашка категорически отказался, став искать в городе работу, но такой не имелось даже для взрослых. Заводы и фабрики стояли, народ бедствовал, шиковали только буржуи со спекулянтами да деникинские офицеры.

Вскоре пришлось продать кожушок с кубанкой, быть нахлебником у ребят Пашка не хотел, а потом и сапоги – стал ходить в обносках. По вечерам все возвращались из города в грот, делили еду, которую удавалось стырить беспризорникам, и пили из кружек морковный чай. А ещё развлекались, как могли, и вели разговоры.

Развлечения сводились к игре в карты, засаленная колода которых хранилась у Циклопа, и пению блатных песен. Новичка быстро обучили играть в рамс и стос «под интерес», в которых тот вскоре превзошел наставников. В разговорах же обсуждались услышанные на Привозе новости, случившиеся там разборки и похождения Мишки Япончика.

То был знаменитый одесский налетчик, успешно грабивший при всех режимах и считавшийся неуловимым. Заветной мечтой новых Пашиных друзей было попасть в его банду, чтобы повысить квалификацию.

Кроме того, прихватив самодельные факелы из тряпок, вымоченных в нефти, все вместе часто путешествовали по катакомбам, где проживало немало народу. В разветвленных галереях ютились другие группы шпаны, дезертиры и бандиты. Наведывались туда контрабандисты, пряча товары, и другой темный люд. Впрочем, сосуществовали все мирно, никто никому не мешал. Все жили по интересам.

Как ни странно, лучше других знал катакомбы Шкет, обладавший особым чутьем выбирать правильный путь и возвращаться обратно. Однажды он даже нашел выход за городом в степи, чем тут же воспользовались. Ночью из катуха[18] расположенного неподалеку хутора Марко с Циклопом сперли барана, из которого вся компания неделю варила наваристую шурпу.

Пашка же, раздобыв чистый тетрадный лист и огрызок химического карандаша, попросил Шкета изобразить план лабиринта.

– Так это ж не весь, – послюнявил тот грифель.

– Ничего, давай малюй.

Когда тот всё сделал (получилось наглядно), Пашка аккуратно свернул листок и спрятал в карман – на всякий случай.

Спустя месяц Пашка нашёл работу. Помог случай.

Тем ясным ноябрьским днем (осень выдалась долгой и теплой) он, как обычно, навестил морской порт. У стенки ржавели оставленные командами суда, на рейде дымил трубами британский миноносец, а у одного из причалов разгружался французский пароход. По сходням вверх-вниз бегали с мешками и ящиками на плечах грузчики.

До начала разгрузки Пашка было туда ткнулся, надеясь примкнуть к артели, но его не взяли.

– Гуляй, пацан, дальше! – хмуро сказал старший.

Сидя на бухте канатов в стороне и нежась на солнце, мальчишка с завистью наблюдал за их спорой работой. Внезапно один из грузчиков, молодой парень, спускавший очередной мешок, оступился и покатился по сходне вместе с мешком вниз.

Товарищи бросились к упавшему и подняли. У бедолаги оказалась вывихнута нога.

– Слышь, пацан, иди сюда! – махнул Пашке рукой старший. Парень, спрыгнув с бухты, подбежал.

– Отвези его домой, – протянул купюру, – сдача твоя.

Сунув деньги в карман, Пашка закинул руку парня себе на шею, и оба заковыляли к выходу из порта. Там Судоплатов нанял пролетку, спросив: «Куда везти тебя, дядя?». Авдей, так звали грузчика, назвал Ланжерон. Этот район Одессы находился в десяти минутах езды от порта, на побережье.

Остановились у небольшой мазанки[19], окруженной садом. Мальчишка расплатился с извозчиком, помог слезть Авдею, поддерживая, завел во двор, а оттуда в хату. Там их встретили его родители, мать стал хлопотать над сыном (нога у того посинела и распухла), а отец сокрушенно крякнул: «Незадача». Потом окинул мальчишку взглядом:

– Беспризорник?

– Не, – повертел тот головой. – Ищу работу.

– Ко мне на шаланду пойдешь?

– С радостью, – часто закивал малец.

Так Пашка стал рыбаком.

Семья оказалась греками по фамилии Васалаки и имела шаланду, на которой отец с братом и сыном ловили ставриду, продавая ее на Привозе. До этого Пашка любил порыбачить у себя в Мелитополе, ловя на удочку в местных ставках окуньков и пескарей. Здесь же рыбалка была совсем другая, сетью. Ранним утром шаланда Васалаки в числе других выходила в море, возвращаясь оттуда под вечер.

Вскоре новый работник научился грести на веслах, выметывать и выбирать снасть, управляться с рулем и парусом. Поскольку наступил зимний сезон, уловы были не богаты, но на жизнь рыбакам хватало.

На базаре дары моря шли нарасхват. Зенон, так звали старшего Васалаки, расплачивался с мальчишкой частью улова и кукурузной мукой, все ходившие в Одессе дензнаки стремительно дешевели.

Жить Пашка продолжал с ребятами, которые теперь регулярно варили уху, мамалыгу[20] и запекали в углях ставриду.

– Лафа, – чавкая душистым сочным куском, щурил кошачьи глаза Шкет.

– Угу, – соглашались остальные.

В конце января ударили сильные морозы, а потом за городом неделю гудела канонада и полыхали зарницы у горизонта, подходила Красная Армия. В центре города спешно эвакуировались военные учреждения, с рейда исчезли французские и английские миноносцы, а вечером 7-го февраля в Одессу входила кавалерийская бригада Котовского[21]. Буржуи с интеллигенцией тут же попрятались по домам, простой люд радостно встречал освободителей.

Был в толпе и Пашка с друзьями, радостно швырявшие вверх шапки. Потом он расспрашивал определявшихся на постой бойцов о брате, но никто о нем не слышал. Николай как в воду канул.

Из центра Пашка тут же отправился на Ланжерон, где получил у Васалаки расчет, а утром направился записываться в Красную Армию.

– И на хрена тебе это надо? – почесываясь и зевая в свете чадящей плошки, спросил Марко. – Мне что красные, что белые – один черт.

– А чтоб такие пацаны, как вы, не жили в катакомбах, – чуть подумав, сказал Пашка. Затем пожал всем руки и исчез во мраке.

– Ты того… Если не возьмут, возвращайся! – крикнул вслед Шкет.

Добравшись в центр города, уже расцвеченный красными флагами, парнишка поозирался и подошел к группе бойцов, гревшихся у дымного костра в сквере. У них выяснил, что запись идет на Канатной. Эту улицу он знал, там находились казармы бывшего юнкерского училища, двинул туда.

Часовой на территорию казарм не пустил и кивнул на особняк напротив: «Топай туда, там набирают». Пашка перешёл булыжную мостовую. Над входом в особняк висел плакат: красный боец в буденовке и с винтовкой тыкал вперёд пальцем и слова «Ты записался добровольцем?»

– Это мы враз, – потянул на себя дверную ручку мальчишка.

Очередь, вопреки ожиданиям, внутри была небольшая, человек пятнадцать.

– Кто крайний?

На него удивлённо уставились, а потом один, по виду студент в форменной фуражке и кургузой шинели, сказал: «Я».

– Зря пришел, хлопче, годами не вышел, – пробасил здоровенный дядька в домотканой свитке.

– Тебя не спросил, – огрызнулся Пашка и пристроился сзади. Очередь продвигалась быстро, зачисленные выходили одни с радостными, другие с решительными лицами, держа в руках бумажки.

– Следующий, – вышел студент, пряча свою бумажку в карман.

В кабинете с высоким потолком и широкими окнами за столом сидели двое в перетянутых ремнями гимнастерках, сбоку в красной косынке – девушка, перед ней – пишущая машинка «Ундервуд».

– Ты чего пришел, пацан? – не предлагая сесть, поднял бритую голову на Пашку старший.

– Как чего? Записаться в Красную Армию, – сдернул с головы картуз.

– Тебе сколько лет?

– Четырнадцать, – прибавил себе год Пашка.

– Рано тебе ещё в армию, топай домой и пригласи следующего.

– И ничего не рано, – упрямо выпятил подбородок. – Я уже раньше служил у красных.

– И где ж это ты служил? – недоверчиво хмыкнул второй, с перевязанной рукой и в кубанке.

– В первом, а потом втором полку Пятой Заднепровской дивизии.

– Кем?

– Сначала вторым номером на пулемёте, а потом связным.

После этого оба рассмеялись:

– Ну и здоров же ты врать, парень!

– И ничего я не вру, – обиделся Пашка. – В первом полку у нас был комиссар Трибой, а вторым командовал товарищ Бельский.

– Трибой, говоришь? – переглянулся лысый со вторым, а затем, покрутив ручку, снял трубку стоявшего рядом телефона.

– Алло, барышня, мне восемь-шестнадцать. Петр Иванович? – сказал через минуту. – Здорово, это Смирнов. У нас тут пацан, просится добровольцем, говорит, служил с тобой. Что, подойдешь сам? Добро, ждем, – дал отбой.

– Посиди вон там, у окна, – лысый ткнул пальцем на короткий ряд стульев. – Варя, пригласи следующего.

Минут через пятнадцать, когда военком с помощником отпустили очередного добровольца, поздравив с зачислением, дверь открылась и в кабинет вошел Трибой. Был он в будёновке со звездой, в длинной кавалерийской шинели и с маузером через плечо.

– Где тут ваш боец? – пожал военным руки.

– Вон он, сидит у окна.

Обернулся, сделал два шага туда.

– Судоплатов? Паша? – широко открыл глаза.

– Я, товарищ комиссар, – встав, заулыбался мальчишка.

– Живой! – тряхнув, обнял за плечи. – Это, товарищи, – оглянулся назад, – можно сказать, геройский парень. Ну, рассказывай, – присел рядом, – как тут оказался?

И Пашка коротко рассказал всё, что с ним случилось.

– Да, досталось тебе, – нахмурился Трибой. – А меня в том бою под Карнауховскими хуторами ранило, вынесли ребята. Два месяца провалялся в госпитале, а потом направили комиссаром в новую часть, она рядом в казармах.

– О Рябошапке ничего не слыхали? – спросил с надеждой Пашка.

– Ничего, вздохнул Трибой. – Думаю, погиб Семён. Хороший был пулемётчик. Значит так, Смирнов, – подошел к столу. – Выписывай парню направление к нам. Он – достойное пополнение.

– Варя, – повернул голову военком к девушке.

Та вставила в машинку бумагу и застучала по клавишам.

– Готово, – через минуту протянула военкому. Тот взял, пробежал глазами и, хукнув на стоящую рядом в коробке печать, сделал на справке гербовый оттиск.

– Держи, Павел. Поздравляю, – протянул мальчишке. – Теперь ты боец 123-й стрелковой бригады 41-й дивизии 14-й Красной Армии.

Аккуратно свернув документ, Пашка спрятал его в карман фуфайки. Простившись с работниками военкомата, они с Трибоем покинули кабинет.

– В последнем полку кем служил? – спросил тот по дороге.

– Связистом при штабе, там освоил радиотелеграф.

– Растёшь, Паша, молодец, – потрепал его по плечу комиссар.

Миновав КПП с часовым, прошли по мощённому булыжником плацу между казарм, к отдельно стоявшему зданию. Там находился штаб. Поднялись на второй этаж, Трибой вызвал к себе начальника роты связи.

– По вашему приказанию прибыл, – козырнул средних лет подтянутый командир.

– Знакомься, Корнев, – представил Пашку комиссар. – Твой новый боец – Судоплатов.

– Что-то больно молодой, – недоверчиво оглядел тот мальчишку.

– Молодой, но уже воевал пулемётчиком на тачанке, а ещё знает телеграф.

– Точно знаешь?

– Угу, – кивнул Пашка.

– На каком аппарате работал?

– «Морзе», умею и на «Бодо».

– Вопросов больше нет, – удивлённо сказал ротный.

– Тогда забирай парня, вымой в бане и обмундируй, а потом доложишь.

– Слушаюсь, товарищ комиссар. Так, Судоплатов, пошли со мною.

Выйдя из штаба, они направились к одной из казарм, на первом этаже которой жили связисты. Там Корнев вызвал к себе старшину роты, вместе с которым Пашка отправился на вещевой склад, а оттуда, получив обмундирование, в баню.

Спустя час, розовый, в новом английском х/б цвета хаки и таких же бутсах[22], он стоял перед ротным.

– Значит так, – оглядел его командир. – Телеграфистов у меня два, будешь резервным, основная служба – на линии.

Так Пашка стал линейным надсмотрщиком[23]. Бойцы роты приняли мальчишку доброжелательно, отделенный выделил койку на втором ярусе и карабин из оружейки. Теперь в его обязанности, как и у других бойцов, входило обслуживание средств связи между бригадой и её полками, прокладка телефонных линий и их ремонт. Приходилось часто выезжать на места, служба была интересной.

В Одессе дивизия не задержалась и спустя месяц выдвинулась в Бессарабию[24]. За сутки до этого Пашка, отпросившись у ротного, навестил в катакомбах ребят, доставив фунт сахара, осьмушку чая, два фунта пшена и бутылку льняного масла. Их купил на своё первое денежное довольствие, составлявшее триста рублей в советских дензнаках. Задерживаться долго не стал, передал гостинцы и сказал:

– Прощевайте, хлопцы, не поминайте лихом.

Потом были бои на Днестре с бандами петлюровского атамана Юрка Тютюнника, наступления в районе Волочиск – Кременец – Каменец-Подольский, форсирование рек Збруч, Серет и Золотая Липа, освобождение городов Чертков, Галич и Рогатин.

Глава 3. От Особого отдела до республиканского ГПУ[25]

– Так, Судоплатов, зашифруешь этот документ, – протянул начальник Пашке грифованную[26] бумагу, – и передашь телеграфом в штаб армии.

– Слушаюсь, – Павел взял его в руки и вышел из кабинета.

Шёл август двадцать первого, Судоплатов служил в секретной части Особого отдела ВЧК 44-й Киевской советской дивизии. Туда была влита отведенная из Бессарабии бригада.

В контрразведку попал случайно.

Дивизия зачищала Киевскую и прилегающие к ней области от националистических банд, самой крупной из которых, численностью в девятьсот сабель, была банда атамана Струка. Он громил советские учреждения и небольшие местечки, захватывал речные пароходы, курсирующие по Днепру, зверски уничтожая захваченных пассажиров – коммунистов, красноармейцев и евреев.

В одном из боев с атаманом Особый отдел попал в засаду, потеряв двух сотрудников – телефониста и шифровальщика. Телефонисту быстро нашли замену, а второго следовало подбирать. Начальник по фамилии Потажевич обратился к комиссару, и Трибой, не задумываясь, порекомендовал Судоплатова, дав ему лучшую характеристику.

Когда Павла пригласили в контрразведку, он немного забеспокоился, с чего бы это? Грехов за собой не знал, вот только разве браунинг. С оружием в частях наводили порядок, неучтённое требовалось сдавать. Но он не сделал этого, храня память о товарище.

Начальник принял кандидата лично, для начала поинтересовавшись: «Сколько лет?» Пришлось отвечать честно – четырнадцать.

– А по виду не скажешь, выглядишь старше, – оглядел его начальник. – На фронте давно?

– Третий год.

– Как насчёт продолжить службу в ЧК?

– А я справлюсь? – удивлённо расширил глаза.

– Там поглядим.

– Ну, я, в принципе, не против, – порозовел Павел.

– Тогда пиши биографию с указанием всех родственников, где живут и чем занимаются, – подвинул чернильницу с ручкой и лист бумаги.

Когда тот написал, начальник внимательно прочел написанное.

– Значит, брат тоже в Красной Армии?

– Да, в последний раз встречался с ним в Одессе. Жив ли теперь, не знаю.

– Хорошо, иди. О решении сообщим.

Павел встал и вышел из кабинета.

Чуть позже Потажевич вызвал к себе оперуполномоченного Ивашова.

– Держи! – протянул биографию. – Дашь запрос по месту жительства его родни и через агентуру проверь, что за парень.

Через неделю начальник снова вызвал Павла к себе и сказал:

– Поздравляю, зачисляем тебя в штат Особого отдела. Кстати, твой брат Николай жив и продолжает службу в погранвойсках на польской границе.

– Спасибо, товарищ начальник, – повлажнел глазами Павел.

– Не за что, а теперь иди в канцелярию. Получишь удостоверение и револьвер…

Зашифровав в отдельном помещении спец-сообщение и отстучав его на ключе, Судоплатов получил квитанцию-подтверждение, сделал в журнале отметку и положил документы в сейф. А из сейфа достал тоже грифованную брошюру под названием «Основы агентурно-оперативной деятельности».

Ему нравилась новая служба, но хотелось стать оперативником.

Наставник Павла, старший оперуполномоченный Крамаренко, понемногу приобщал парня к розыскному делу. Тот уже знал, кто такие секретные сотрудники, именовавшиеся агентами, с которыми работают на конспиративной основе, имел представление об их подборе и вербовке, а также явочных квартирах и местах, где негласно проходят встречи.

А как-то Крамаренко взял его на одну такую встречу. Парень изрядно волновался, поскольку представлял агентов какими-то особыми людьми, непохожими на прочих. Как выяснилось, ошибся. Секретный сотрудник оказался самым обычным человеком, с невыразительной внешностью и к тому же заикой. Но информация, которую сообщил агент, была интересной. Она касалась банды Струка, куда был внедрен этот человек.

Павел уже знал, что в отделе ведётся разработка по уничтожению банды, но, увы, пока безуспешно. О чекистских и военных планах Струк узнавал заранее, устраиваемые засады обходил, оставаясь неуловимым.

«Бриль» (такой псевдоним носил агент) сообщил, что у Струка в штабе дивизии есть свой человек, и дал его подробное описание. Судя по всему выходило, таким являлся старший писарь по фамилии Черемисов, за ним решили установить наблюдение. А поскольку Судоплатов в Особом отделе служил недавно и не успел примелькаться, это дело под контролем наставника поручили ему.

Для начала оба изучили распорядок дня объекта, установив, что значительную часть времени тот проводит на службе, добросовестно исполняя штабные документы, а по воскресеньям ходит в город. Проследили маршрут. И установили, что потолкавшись на Подоле[27], объект заходит в шинок[28], где обычно пьет пиво, оттуда следует на старое кладбище, раположенное по соседству, и там под плитой одной из могил делает закладку[29].

После очередной закладки, когда Черемисов, перекрестившись, удалился, Крамаренко с Судоплатовым изъяли её и доставили начальнику.

В бумажке, спрятанной в патронной гильзе, значилось время проведения очередного рейда подразделений дивизии в отношении банды Струка, маршрут и численный состав.

– Хорошо подготовленная сволочь, – прочтя, хмыкнул Потажевич. – Немедленно арестовать по-тихому и ко мне.

Чуть позже бледный писарь сидел в его кабинете под охраной двух сотрудников.

– Что скажешь на это? – достав из ящика стола, начальник продемонстрировал гильзу с запиской.

– Я всё расскажу, всё. Только не губите! – брякнулся Черемисов со стула на колени.

– Сядь на место, подлец, – сжал Потажевич губы. – Слушаю.

И Черемисов, сбиваясь, сообщил, что работает на банду несколько месяцев, в чём глубоко раскаивается.

– На твоё раскаяние мне наплевать, – подался вперёд начальник. – Жить хочешь?

– Хочу, – хлюпнул писарь носом.

– Тогда слушай меня внимательно.

Спустя ещё час, под негласным контролем особистов[30] предатель оставил в том же месте вторую закладку. В послании, исполненном его рукой, сообщалось, что в следующую субботу, утром по Днепру в Кременчуг отправляется речной буксир «Незаможник» с грузом конфискованной в Киево-Печорской Лавре золотой утвари. Охрана – несколько сотрудников ЧК и отделение красноармейцев.

– Такое явно заинтересует атамана, – сказал начальник, когда послание было готово. – И, думаю, он лично возглавит нападение.

В указанное время буксир отвалил от пристани и, дымя трубой, двинулся вниз по течению. По палубе прохаживались несколько человек в кожанках, на полу рубки стоял «льюис»[31] (рядом сидел расчёт), в трюме укрылся стрелковый взвод ещё с двумя пулемётами и гранатами.

По бортам поплыли широкие, поросшие густыми лесами берега, над простором вод звонили колокола Лавры, призывая паству к заутрене. По мере удаления от города колокола становились тише, спустя час вокруг установилась тишина, нарушаемая лишь стуком двигателя в машинном отделении.

Операцией руководил лично Потажевич, прихвативший с собой Крамаренко с тремя оперативниками и Павла, напросившегося вторым номером к пулемёту.

На втором часу, когда берега стали чуть уже и обезлюдели (лишь изредка встречались рыбачьи лодки), справа на берегу заметили дым, а затем из протоки, шлепая по воде шлицами, на речной фарватер перед буксиром выполз небольшой колесный пароход. На палубе и надстройках темнела вооруженная толпа, а с мостика проорали в рупор: «Стоп-машина! Я атаман Струк!»

Буксир замедлил ход, пароход начал подворачивать к нему. Когда расстояние сократилось до трёх трёх десятков метров, а на носу «колесника» скопилась основная масса нападавших, из рубки буксира ударил пулемёт. Из трюма стали выскакивать бойцы (заработал второй пулемёт), на нос встречного судна полетели гранаты.

Свинцовый ливень и осколки сметали бандитов в воду, крушили мостик и деревянные надстройки, затем суда столкнулись, красноармейцы ворвались на палубу. Спустя пятнадцать минут всё было кончено. В числе захваченных бандитов атамана не оказалось, зато имелся его заместитель – чубатый, в гайдамацких шароварах и с волчьим взглядом.

– Где Струк? – шагнул к нему Поташевич, ткнув револьвером в зубы.

– Та пишов ты, – харкнул тот на палубу и отвернулся.

– Крамаренко, займитесь, – обернулся начальник к своим. Чубатого, заломив руки, потащили в ближайшую каюту. Пока собирали оружие и загоняли пленных вниз, пленного с пристрастием допросили. Выплевывая зубы и хлюпая разбитым носом, самостийнык[32] сообщил, что Струк в нападении не участвовал, а ещё назвал место дислокации штаба. Село Гусинцы в семи верстах выше по реке. Чубатого тут же сопроводили на буксир (туда попрыгали чекисты), и «Незаможник» на полных парах отправился вниз по течению.

Вскоре из города в Гусинцы выдвинулся конный эскадрон с тачанками, штаб изрубили в капусту, но атаман сбежал. Лишенные же управления отряды к осени разгромили полностью.

Начальник оценил сметливого и смелого парнишку, назначив Судоплатова младшим оперуполномоченным. Павел принял в обслуживание стрелковый батальон. Там уже имелась агентура, оставленная предшественником. Он стал приобретать новую. Пригодились знания, полученные от наставника и почерпнутые в «основах», первая вербовка прошла удачно. Заимел Павел и явочную квартиру в городе, с ней помог оперативник, ранее обслуживавший батальон. Звали его Ван Фа, по национальности китаец.

Дивизия была интернациональной, в ней помимо русских с украинцами служили латыши, бессарабцы, греки и немало китайцев. До революции многие работали на шахтах Донбасса, оттуда был и Ван Фа. Он был на шесть лет старше Павла, отлично знал русский, а ещё владел приемами рукопашного боя под названием «ушу». На этой почве подружились, и за месяц коллега обучил Судоплатова основным приемам этого восточного единоборства.

Между тем соединение передислоцировалось в Житомир, где главной задачей Особого отела стала помощь местному ЧК по выявлению проникнувших в партизанское подполье украинских националистов, руководимых Петлюрой и Коновальцем. Их вооруженные отряды устраивали диверсии против органов советской власти на местах, убивали активистов, терроризировали и грабили местное население.

Потажевичу с начальником губернской ЧК Савиным удалось установить диалог с самостийниками и начать ведение переговоров. А для этого в селе Левкове близ Житомира Судоплатову поручили организовать явочную квартиру.

Задание он выполнил – подобрал такую явку на краю села, близ леса, став ее содержателем[33]. Встречи петлюровских атаманов и руководителей ЧК проводились конспиративно, Павел был на подхвате. Он познакомился с несколькими «батьками» и их адъютантами, постигая тактику заговора в подполье.

Переговоры закончились компромиссом – главари приняли амнистию от советской власти, правда, лишь после того, как кавалерийский отряд в две тысячи сабель, посланный Коновальцем в Житомир, был окружен частями РККА, потерпел сокрушительное поражение и сдался. В этих боях погиб старший брат Павла – Николай, служивший в погранвойсках на польской границе.

В октябре 1922-го Гражданская война закончилась, пятимиллионная Красная Армия стала сокращаться, и весной следующего года Павел подал рапорт о переводе в Мелитополь, чтобы нести службу поблизости от семьи и оказывать ей помощь.

Особый отдел армии просьбу удовлетворил, Судоплатов был назначен младшим оперуполномоченным окружного отдела ГПУ в родной город. На прощание товарищи устроили ему теплые проводы, а начальник вручил на память хромовую куртку: «Носи, Паша, и пусть дрожат враги революции!»

Мелитополь, в котором Павел Судоплатов не был четыре года, практически не изменился. Окраины утопали в кипени цветущих садов, на солнце блестели маковки церквей, но заводы и фабрики не работали.

Стоял воскресный день, на улицах было много народу. Выйдя с железнодорожного вокзала, Павел отправился на базар купить домашним гостинцев. Был он в фуражке со звездой, в летнем обмундировании и куртке, на плече – тощий вещмешок.

Мелитопольский базар, как и все базары на юге, отличался многолюдностью. Торговали тут в основном селяне из окрестных сёл, спекулянты и цыгане. В воздухе стоял разноголосый шум, меж покупателей шныряли беспризорники. Потолкавшись среди палаток и лотков, Павел купил матери пуховый платок, сёстрам яркие шали, а в съестном ряду приобрёл три фунта шинки[34], вязку бубликов и паляницу[35]. Затягивая горловину мешка, обратил внимание на молодого хлюста[36] в вышиванке и со скользким взглядом – тот сразу же исчез.

На выходе с базара, рядом с которым находился участок милиции, Павел купил у старушки горсть насиння[37] и, лузгая на ходу, направился дальше. А чтобы сократить расстояние до дома, пошел заросшими молодой травой переулками. Когда свернул в очередной, из-за куста сирени нарисовались двое. Тот самый хлюст и второй, постарше, широкоплечий, с рябой рожей.

– Тпру, военный, – оскалил зубы хлюст, – разблокайся, – и потянул из-за пазухи обрез. Но не успел. Жертва прыгнула вперед, рубанув ладонью по шее. Захрипев, хлюст повалился набок. Второй сиганул через плетень, замелькал пятками меж деревьев.

Нагнувшись, Павел взял обрез, передернул затвор и пнул рябого сапогом в бок:

– Вставай, гад!

Повел, толкая куцым стволом обратно. В участке сдал его милицейским, те составили протокол. Спустя час Павел подходил к родительскому дому. Точнее не к родительскому, а съемному, его семья арендовала у местного богатея Хроленко.

Стоял дом на окраине, в мешанине улиц спускавшихся к реке, окруженный небольшим садом. В огороде копалась женщина. На скрип калитки обернулась и, охнув, побежала навстречу.

– Ну, вот я и вернулся, мама, – обнял её сын. – Здравствуй.

Спустя час прибежали сёстры, работавшие у немецкого колониста, Павел вручил всем гостинцы, семья собралась за столом. Домашние засыпали вопросами: кем воевал и в каких местах, а мать спросила о брате – пришлось рассказать. Женщины расплакались, а сын, нахмурившись, поиграл желваками на щеках: «Будет. Давайте лучше помянем Николая».

На следующее утро, начистив сапоги, отправился в окружное ГПУ. Оно находилось в центре города в здании бывшей гимназии, у двери стоял часовой. Войдя внутрь, Павел предъявил дежурному направление, и тот сопроводил в кабинет начальника на втором этаже.

Начальник оказался мужчиной лет тридцати, с орденом Красного Знамени на гимнастёрке, чем-то похожий на Будённого.

– Прибыл для дальнейшего прохождения службы, – козырнув, Судоплатов прошёл вперед и положил направление на стол.

– Садись, – начальник взял документ и внимательно прочёл. – Твоё личное дело уже у нас, – подняв глаза, отложил бумагу в сторону. – Значит, успел повоевать и послужить в Особом отделе?

– Успел, – снял фуражку Судоплатов.

– А на вид выглядишь старше шестнадцати.

Павел молча пожал плечами.

– Поскольку ты человек военный, примешь в обслуживание греческие, болгарские и немецкие поселения в округе, – начальник потянулся к телефону и, покрутив рукоятку, снял трубку: – Маневич, зайди.

Через несколько минут дверь кабинета открылась, появился смуглый парень, чуть старше Павла, в галифе и с наганом на боку.

– Знакомься, это наш новый оперативник Судоплатов, – кивнул на Павла начальник. – Передашь ему литерные дела[38] по поселенцам и введёшь в курс дела.

Передашь ему литерные дела[38] по поселенцам и введёшь в курс дела.

– Слушаюсь, – тряхнул тот смоляным чубом, – пошли со мной.

Так началась служба на новом месте.

Окружной отдел ГПУ включал в себя сорок человек, коллектив молодой, но спаянный, начальник по фамилии Решетняк был опытным чекистом. Обстановка же в округе, входящем в состав Екатеринославской губернии, была сложной. В Гражданскую войну здесь шли кровопролитные бои, а в Гуляй-поле была вотчина Нестора Махно[39]. В лесах, степных буераках и плавнях до сих пор скрывались мелкие банды всевозможных петлюровских «батек» и атаманов, нападавших на советские учреждения, на продотряды с хлебом, сельскохозяйственные коммуны и небольшие местечки.

Принимая от Маневича дела, Павел удивился их состоянию. Документы исполнялись безграмотно и не систематизировались, из них невозможно было уяснить оперативную обстановку на объектах. Агентуры и доверенных лиц было явно недостаточно, а их сообщения напоминали бред сивой кобылы.

– Как же ты работаешь? – возмутился Судоплатов.

– Нормально, – ухмыльнулся тот. – Вот мой главный помощник, – вынув из кобуры, Маневич потряс в кулаке револьвером. – Чуть что, рукояткой по зубам и любой сообщает всё, что знает.

Докладывать начальнику Павел не стал, принялся восполнять пробелы.

Основную часть дня, заседлав в конюшне выделенную лошадку, проводил в посёлках колонистов. В отличие от украинских, разорённых войной сёл, они были в основном зажиточными – на полях колосились хлеба, бродила тучная скотина, имелись бахчи с виноградниками и пасеки.

Там Павел знакомился с людьми, подбирая и вербуя негласных сотрудников, а вернувшись в отдел, до поздней ночи просиживал в кабинете, работая с документами.

Спустя месяц он получил заслуживающую внимания информацию.

Вновь приобретенный агент «Фёдор» из немецких колонистов сообщил, что их староста Шварц снабжает продуктами банду атамана Лютого. По непроверенным данным банда насчитывала от трёх трёх до семи десятков сабель при двух тачанках. Банда была дерзкая и опасная. Лютый, в прошлом сотник у Петлюры[40], нападал на сёла, вырезая сельский актив, убивал милиционеров и грабил местное население.

– Добровольно помогает? – спросил осведомителя на явке Судоплатов.

– Нет, по принуждению. В противном случае банда грозит сжечь мельницу и село.

– Где она скрывается, знаешь?

– То ведает только староста и два его работника.

О полученной информации Павел тут же доложил начальнику, тот вызвал заместителя, всё обсудили и приступили к реализации.

Для начала в следующее воскресенье на базаре по-тихому задержали приехавшего туда по делам старосту и допросили на явочной квартире. Шварц сначала запирался, а когда пригрозили расстрелом за помощь «самостийныкам», всё признал.

Банда пряталась на Литовских хуторах в двадцати верстах от города, откуда совершала налёты. Хутора считались покинутыми и находились в степной балке, скрытно подойти к ней днем было невозможно.

– Сколько народу у Лютого? – спросил у старосты Решетняк.

– Точно не знаю, пан-товарищ, – староста утёр картузом потный лоб. – Может, человек сто или больше.

– Когда везешь провиант в очередной раз? – поинтересовался заместитель.

– В ночь на Ивана Купала.

– А что именно?

– Воз фуража и второй – с салом, мукой и горилкой.

– Ладно, теперь езжай домой и никому ни гу-гу, – наклонился к Шварцу начальник. – Или сам понимаешь, – похлопал по кобуре нагана.

Когда Павел вывел старосту с явочной квартиры и вернулся, втроем стали думать, что предпринять дальше…

Ночь на Ивана Купала наступила. В фиолетовом небе висела луна, пушисто мерцали звезды, у далекого горизонта мерцали костры. По ночному шляху катили две груженые пароконные телеги. На передней сидели староста и Павел в свитке и полотняных штанах, на задней – немой работник Шварца Клаус.

У древнего кургана обоз свернул дальше в степь, двинувшись по бездорожью. Изредка всхрапывала лошадь, да побрякивала уздечка. Проехали ещё пару верст, спустились в поросшую бурьяном низину, впереди затемнела балка. Внезапно из-за ближайшего куста возникли две тени, клацнули затворы.

– Стоять!

– Тпру, – натянул Шварц вожжи.

– А, цэ ты нимыць, – материализовалась одна из теней, подойдя ближе. – Доставляешь провиант?

– Как приказано, – кивнул картузом староста.

– А горилки привиз?

– Само собой.

– Оцэ гарно, бо хлопци заждалысь, – и исчез.

Двинулись дальше, на опушке замигали огни хутора, въехали в короткую улицу. Посередине ярко горел костер, вокруг сидели и стояли люди с винтовками.

– Разговление[41] прывэзлы, хлопци! – радостно загоготал кто-то.

Обоз окружили. Хлопнула дверь ближайшей хаты, появился человек в сопровождении второго.

– Ша, бисовы диты! – рявкнул он густым голосом. Хлопцы расступились. Человек подошёл к телегам.

«Вот ты какой, Лютый», – подумал Павел, а староста слез с седелки и поклонился.

– Всё привёз, пан атаман, как велели.

Атаман выглядел впечатляюще: рослый, черноусый, в офицерском френче, широких шароварах, через плечо маузер, сбоку шашка.

– А цэ хто такый? Раниш у тэбэ був инший? – подозрительно уставился на Судоплатова.

– Тот захворал, а это мой племянник. Надежный парень, – заверил Лютого Шварц.

– Ну-ну, – поиграл Лютый темляком шашки. – Нэхай хлопци разгружають, а ты зи мною до хаты.

Староста достал из сена четверть горилки и оклунок[42] с закуской. Втроем ушли в дом. Бандиты стали таскать мешки и кадки в недалекий сарай, а Павел, отойдя к колодцу, присел на лежавшую там колоду, стал незаметно осматриваться. За мазанкой напротив виднелся загон, там стояли десятка четыре лошадей, под вербами угадывалась пулемётная тачанка.

– Шо, цикаво? – выйдя из тени, грузно уселся рядом чубатый гайдамак[43].

– Да, серьезный у вас отряд, – восхищенно сказал Павел.

– Був побильше, – вздохнул тот. – Тэпэр полусотня.

– Гляжу, и тачанка есть?

– Дви, – поднял собеседник два пальца. – Слухай, хлопэць, купы у мэнэ годыннык, нэдорого виддам, – достал из шаровар карманные часы.

– Рад бы, да грошей нема, – пожал тот плечами.

– Ну бувай, – снова вздохнул чубатый и заорал на грузчиков: – Скориш тягайтэ!

Спустя ещё час пустые телеги катили обратно.

– О чем говорили? – спросил Павел старосту.

– Интересовался, много ли войск в городе, и ещё наказал привезти кузнеца. У них половина лошадей расковались.

– Ясно.

Через сутки из Мелитополя в ночь ушел десяток чекистов и конный отряд ЧОНа[44]. Возглавил операцию Решетняк, в прошлом лихой рубака, Павел был за проводника.

Секрет у хутора незаметно сняли, а затем молча пошли в атаку. Бой был жестокий и короткий. Практически всю банду вырубили, захватив десяток пленных вместе с атаманом. Три чоновца и два оперативники погибли.

– Так, говоришь, «племянник»? – скривился разбитыми губами Лютый, увидев Судоплатова, когда связанного атамана везли обратно.

– Молчи, сволочь, застрелю, – побелел глазами Павел. В бою погиб Маневич, с которым они стали друзьями.

После были другие операции, успешные и не очень. Судоплатов нарабатывал оперативный опыт и участвовал в борьбе с националистическим подпольем, в которое ушли недобитые петлюровцы и сечевые стрельцы гетмана Скоропадского[45], а ещё изучал их идеологию. Главным её посылом являлось отделение от советской России и создание враждебного националистического украинского государства «без большевиков и коммунистов», лютая ненависть ко всему русскому.

Особенно поразил Павла один случай. За войну он повидал немало, но этот случай был вопиющим. В селе Заречном банда «самостий-ныкив» напала на продотряд мелитопольских рабочих, уничтожив его поголовно. Прибывшая туда оперативно-следственная группа, в которой был и Судоплатов, увидела страшную картину. Животы у всех были распороты и набиты зерном, на груди двоих вырезаны красные звезды, ещё пришпилены листки: «Так будэ з кожным москалем»[46].

В перестрелках, стычках с бандитами и задержаниях пролетели три года, а летом 27-го года в окружное ГПУ приехала республиканская проверка. Её возглавлял один из заместителей Председателя, была она плановой. Работу отдела комиссия оценила положительно, а затем её руководитель захотел встретиться с лучшими оперативниками. В их число попал и Судоплатов, имевший довольно высокие результаты.

– Давно служите? – пообщавшись с другими, задал он вопрос Павлу.

– С девятнадцатого, – одёрнув гимнастерку, встал тот.

– И сколько же вам сейчас лет?

– Двадцать.

– Получается, начали в двенадцать? – вскинул брови республиканский начальник.

– Да. Сначала в РККА, затем в Особом отделе, а теперь здесь, – доложил Павел.

– Интересно, – покачал головой тот, что-то чиркнув карандашом в блокноте. На следующий день комиссия уехала, а спустя неделю из Харькова пришла шифровка: «Откомандировать оперуполномоченного Судоплатова Павла Анатольевича в распоряжение ОГПУ Украинской ССР».

Глава 4. В новой столице Украины

В воздухе серебрились нити паутины, по небу тянул журавлиный клин, с деревьев, кружась, опадали листья. Павел шел по центральной аллее сквера на службу. Навстречу из боковой аллеи вывернула рота красноармейцев, в уши ударила песня:

– выводили молодые голоса, Павел посторонился.

– отбивая ботинками шаг, прошел рядом строй, обдав запахом ваксы и махорки.

Павел проводил бойцов глазами, хотелось вот так шагать вперед к новым победам и боям, но служба на новом месте не позволяла. Как-никак ответственный работник.

Уже третий месяц Павел служил уполномоченным информационного отдела республиканского ОГПУ, занимался аналитической и агентурной деятельностью. А помимо этого обслуживал спецколонию под Харьковом, в которой воспитывались малолетние преступники.

Это направление считалось не менее важным и осуществлялось по личному указанию Дзержинского. Тот придавал особое значение борьбе с детской беспризорностью и её искоренению.

Работать приходилось много: с десяти утра до восемнадцати вечера в кабинете, а после этого до глубокой ночи с агентурой. На первых порах было нелегко, но Павел привык к трудностям. Жил он в ведомственном общежитии, в получасе ходьбы от службы, питался в ведомственной столовой.

Сквер закончился, Паша вышел на улицу Карла Либкнехта с ходившими по ней трамваями, пересёк и вошел в подъезд серого, в четыре этажа здания. Там, предъявив дежурному служебное удостоверение, поднялся на последний и отпер дверь одного из служебных кабинетов. Он был небольшой, с двумя столами у противоположных стен, сейфами в углах и вешалкой.

Повесив на крючок фуражку, прошёл к окну и распахнул форточку – в кабинет хлынул шум города. Сняв мастичную печать, открыл сейф, достал оттуда агентурное дело и принялся оформлять справку о встрече с агентом.

Когда заканчивал, в кабинет зашел начальник отделения Козельский. Это был лет сорока человек с породистым лицом и седыми висками, начинавший службу ещё с Кедровым[47].

– Доброе утро, Судоплатов, – пожал руку. – Будьте добры, сходите в секретно-политический отдел к товарищу Кагановой, получите у неё документы и занесите мне.

– Слушаюсь, – Павел запер в сейф дело и спустился двумя этажами ниже.

У встретившегося в коридоре работника спросил номер нужного кабинета. Найдя, постучал в дверь.

– Да, – донесся изнутри звонкий голос.

Открыв переступил порог и замер на месте. Из-за стола с пишущей машинкой и кипой документов, к нему обернулась девушка. Круглолицая, с золотыми волосами и голубоглазая.

– В-вы Каганова? – сглотнул слюну Павел.

– Да, – кивнула она. – Чем обязана?

– Я от товарища Козельского, за документами.

– Новый сотрудник? Что-то вас раньше не встречала, – гибко встав, прошла к сейфу.

– Ага, – покраснел Павел. – Работаю в управлении третий месяц.

– Ясно, – извлекла папку с грифом «сов. секретно», – распишитесь.

Он расписался в журнале получения и, пробормотав: «Спасибо», вышел.

Двинулся по коридору в другую сторону, а потом остановился, поняв, что влюбился. Именно о такой девушке мечтал, хотя других не знал, было не до этого.

Когда доставил папку начальнику, тот спросил:

– Вы какой-то не такой. Что-то случилось?

– Нет, всё нормально. Разрешите идти?

– Да, пожалуйста.

Несколько дней он ходил под впечатлением от встречи, а в конце недели она состоялась вновь. Павла вызвал к себе Козельский и попросил вернуть в СПО полученные документы. Тот с замирающим сердцем понёс – девушка была на месте. Она стояла на стуле у окна, пытаясь отворить створки, на подоконнике рядом находилась банка с клейстером, лежала кисть и длинные полосы бумаги.

– О! Это снова вы? – девушка ловко спрыгнула вниз.

– Вот, принёс папку, – смущенно бормотнул Павел.

Она сделала отметку в журнале, а потом кивнула на окно:

– Не поможете открыть? Хочу заклеить на зиму.

– Конечно, помогу, – шагнул вперёд и с хряском открыл обе половины.

– Спасибо, – улыбнулась, – а то дёргаю, дёргаю, не получается.

– А давайте помогу заклеить? – решился парень. – Я умею.

– С удовольствием.

Через полчаса работа была выполнена, а когда Павел собирался уходить, девушка предложила выпить чаю. Вскоре оба прихлебывали из чашек заваренный на липовом цвете кипяток, куда она опустила по кусочку сахара. Познакомились ближе.

Как выяснилось Эмма, так её звали, была на два года старше Павла и родом из Гомеля. Там с золотой медалью закончила гимназию и работала в губернской организации большевиков. Затем переехала в Одессу, поступив на службу в ГПУ. Зная языки, занималась оперативной работой в среде немецких колонистов и румын, год назад была с повышением переведена в республиканский аппарат, где, являясь старшим уполномоченным, руководила агентурной сетью осведомителей из числа творческой интеллигенции.

– А что вы делаете в это воскресенье? – набравшись храбрости, тихо спросил Павел.

– С утра занимаюсь на курсах главполитпросвета[48], – сказала Эмма, – а после домашними делами.

– Может, где-нибудь погуляем?

– А почему нет? – порозовела щеками. Договорились о встрече в двенадцать в выходной день.

В этот день с самого утра Павел тщательно готовился к свиданию. Отутюжил в бытовке бриджи, потом гимнастерку, подшив свежий подворотничок, до блеска надраил сапоги. А поскольку свидание было первым, спросил у соседа по комнате Гордиенко (он был на несколько лет старше), стоит ли купить девушке цветы?

Тот наморщил лоб, подумал и изрёк:

– Ни в коем разе. Это буржуазная отрыжка.

– А что же тогда?

– Лучше угости её мороженым, а потом куда-нибудь своди. Например, в синематограф или цирк. Это лучшие из искусств, как учит товарищ Ленин.

– Точно! – хлопнул Судоплатов Гордиенку по плечу. – Как я сам не догадался?

За пятнадцать минут до указанного времени он стоял у исторического музея, где была назначена встреча. День был солнечным и погожим, по площади гуляла публика, из сквера поблизости доносились звуки оркестра.

– А вот и я, – раздалось сзади. Павел обернулся, перед ним стояла Эмма. До этого Павел видел девушку только в форме, в гражданской одежде она выглядела ещё более привлекательной.

– Ну, куда пойдем? – спросила, помахивая дамской сумочкой.

– Для начала хочу угостить тебя мороженым, – предложил Павел.

Тележка мороженщицы виднелась перед входом в сквер, в ней среди битого льда стояло несколько бидонов с розовым, зеленым и кофейным лакомством.

– Какое возьмем? – спросил Павел. Девушка назвала, заказал два.

Продавщица в белом фартуке намазала мороженое на формочку, зажала в две круглых вафельки и протянула Эмме, а потом ему. Расплатился, прошли к скамейке на аллее, присели. Мороженое Павел пробовал впервые, очень понравилось. Когда съели, предложил девушке еще, та отказалась.

– Ну, тогда давай сходим в синематограф или цирк.

– Люблю кино, – тут же согласилась девушка, – давай.

Встав, прошли к остановке, сели на подошедший трамвай и вышли на Екатеринославской у кинотеатра имени Карла Маркса, в который пару лет назад переименовали электробиограф братьев Ломмер[49]. На тумбе рядом красовалась афиша «Броненосец Потемкин», на которой был изображен революционный матрос. Потолкавшись в кассе, взяли два билета и скоро сидели в полном зрителей зале, где стрекотал кинопроектор, а на немом экране разворачивалась драма.

Фильм обоим понравился, тем более что всё происходило в Одессе, которая каждому по-своему была дорога. Когда он закончился и молодые люди, обсуждая картину, вышли из фойе, нежаркое солнце клонилось к западу. До заката гуляли по Гимназической набережной, любуясь рекой и беседуя о разном, а когда стало смеркаться, Павел проводил Эмму домой. Она жила с мамой и сёстрами на улице Платова, в получасе ходу от управления.

Попрощались во дворе дома, Элла, простучав каблучками, исчезла в подъезде, а Павел закурил и неспешно пошел обратно, находясь под впечатлением от встречи.

Утром, предупредив начальника, направился в обслуживаемую им колонию. Она находилась под Харьковом, официально именовалась коммуной имени Дзержинского, и руководил ею интересный человек по фамилии Макаренко. Ранее он трудился в наркомпросе[50], где разработал новую систему воспитания безнадзорных детей, успешно внедрив в аналогичной колонии под Полтавой. Однако наркоматовские бюрократы признали её вредной, стали преследовать новатора, с чем не согласился председатель республиканского ОГПУ Балицкий. Он взял Макаренко к себе, назначив заведующим одной из патронируемых чекистами колоний.

В ней было девяносто воспитанников, в прошлом беспризорников, воров и бандитов, не успевших попасть в «места не столь отдаленные». Главными воспитательным факторами были труд и полувоенная дисциплина.

Спустя час Судоплатов входил на территорию коммуны. Она была обширной, в несколько гектаров, с жилыми одноэтажными домами, учебными и производственными корпусами. По периметры росли деревья, внутри разбиты цветники и клумбы.

Направился к административному зданию в центре, вошёл внутрь и проследовал в кабинет заведующего. Навстречу из-за стола поднялся сухощавый мужчина в полувоенной форме и очках, крепко пожали друг другу руки.

С первого дня знакомства оба пришлись друг другу по душе, между ними установились доверительные отношения. Тем более что Судоплатов знал «предмет», поскольку сам когда-то беспризорничал.

– Ну, как дела, Антон Семенович, что нового? – уселся на предложенный стул.

– Дела идут, контора пишет, – улыбнулся заведующий. – А из новостей: неделю назад привезли из ДОПРа[51] трёх ребят. Два спокойные, а третий бузит, сидит у меня под арестом.

– Так у вас же карцера нет! – рассмеялся Судоплатов.

– В подсобке сидит, определил ему трое суток.

– Интересно на него взглянуть.

Макаренко, встав из-за стола, прошёл к двери, открыл и крикнул:

– Дежурный!

В коридоре простучали ботинки, возник лет семнадцати парень с нарукавной повязкой.

– Я здесь, Антон Семенович!

– Приведи ко мне Гончарова.

– Есть!

Через несколько минут дверь снова отворилась, порог переступил… Шкет.

При виде знакомого лица он открыл рот и, вынув из карманов руки, бросился навстречу.

– Пашка!

Тот вскочил со стула, обнялись.

– Здорово, чёрт, – расчувствовался старый приятель. – Вот уж не думал тебя тут встретить.

– А я тебя, – держа за плечи, оглядывал его Судоплатов.

Шкет здорово подрос, был худым, но крепким, и с косой чёлкой. Одет был в мятый пиджак, широченные клеша и ботинки «джимми»[87].

– Так. Ты чего бузишь? – спросил Павел.

– Не хочу одевать ихнее шматье, – покосился на заведующего. – Оно всё одинаковое, как у малахольных.

– А чего ещё не хочешь?

– Учиться и работать. От неё кони дохнут.

Всё это время Макаренко молча наблюдал, поблескивая очками.

– Антон Семенович, – обернулся уполномоченный, – я возьму пока этого орла на беседу.

Тот не возражал, оба вышли в коридор и прошли в другой конец, где у Судоплатова было что-то вроде рабочего кабинета.

– Присаживайся, – кивнул на табуретку у стола, вслед за чем, снял кожанку и повесил на крючок.

– О! Так ты теперь гепеушник? – уставился арестант на малиновые петлицы.

– Да, и обслуживаю коммуну, – уселся за стол напротив. – Ну а ты как здесь оказался? Как ребята?

– Меня определили сюда из ДОПРа, – вздохнул Шкет, – засыпался по мелкому. А насчёт пацанов не знаю. Через месяц как ты ушел, лягавые[52] прошмонали катакомбы, нас повязали и распихали по детским домам. Я попал в Черкассы, оттуда подорвал[53] и уже второй год как в Харькове.

– Воруешь?

– Случается. Жить-то на что-то надо, – надул губы.

– Тебе сейчас сколько лет?

– Пятнадцать.

– Ну, так вот, через год стукнет шестнадцать, засыплешься и пойдешь ты брат по этапу. Оно тебе надо?

– Не, – пробурчал бывший приятель.

– Тогда мой тебе совет, – наклонился к нему Павел. – Кончай бузить и вперёд, к новой жизни. В коммуне дают образование и профессию. А захочешь снова подорвать, чёрт с тобой. Но будет, как я сказал, плохо кончишь. Кстати, фамилия твоя, как теперь знаю, Рубан. А имя?

– Юрка, – потупил Шкет голову.

Они проговорили ещё час, после чего расстались. Гончаров отправился отбывать арест, а Судоплатов снова зашел к заведующему.

– Ну и как профилактика? – поднял тот глаза от бумаг.

– Всё нормально, Антон Семенович, парень будет учиться и работать.

– А я в этом и не сомневался, – по-доброму прищурился заведующий.

Весь день уполномоченный провел в коммуне, где и пообедал, кормили там лучше, чем в столовой управления (имелся свой подхоз), а к вечеру вернулся в город, где предстояли встречи с агентурой.

Между тем дружба с Эммой продолжалась, чувства стали взаимными. Как и Павел, девушка материально помогала своей семье, оставшейся без отца, что ещё больше сблизило, у них были одинаковые взгляды на жизнь. А ещё Эмма отлично разбиралась в литературе, особенно в поэзии, а также в музыке и драматургии, что требовалось по роду её деятельности, и имела множество знакомых в этих кругах.

Они побывали на творческом вечере Маяковского, любившего навещать Харьков, а ещё Павел впервые посетил театр, посмотрел «Ревизора» Гоголя, и от пьесы остался в восторге.

Девушка познакомила Павла и со своими близкими знакомыми, в числе которых оказался первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины Косиор с женой, у которых пара несколько раз побывала в гостях.

Следующей весной они поженились. Свадьба была большевистская, без венчания в церкви, и прошла в кругу родных Эммы и сослуживцев. Новобрачным подарили граммофон, а ещё трёх томник «Капитала» Маркса.

Несмотря на окончание гражданской войны и переходу к мирной жизни, обстановка на Украине оставалось сложной и главным образом из-за националистического подполья, где первую скрипку играли анархисты, а именно – махновцы. Хотя это движение и было разгромлено, а идейный вождь бежал за границу, значительная часть гуляйполевцев[54] осталась на родине. Здесь они создали нелегальную организацию «Набат», которая ставила своей целью свержение советской власти и имела разветвленную сеть практически во всех губерниях. К подрывной деятельности переходили и анархисты, освобождавшиеся после заключения в период Гражданской войны, а также отбывшие ссылку.

В этой связи ОГПУ республики выпустило совершенно секретный циркуляр «О махновцах». Там говорилось, что «Махно возобновляет свои попытки идейного руководства над кулацкими элементами села», в связи с чем перед чекистами ставилась задача выявления бывших махновцев и осуществление контроля за ними, особенно в тех районах, где в период войны действовала революционная повстанческая армия Украины. На этом направлении в той или иной мере был задействован весь оперативный состав без исключений.

Одним таким днем, в очередной раз навестив коммуну Дзержинского, Павел как обычно встретился с Гончаровым. Тот вполне освоился в новом коллективе, занялся учебой и осваивал профессию фрезеровщика. Их дружба продолжалась, Шкет несколько раз бывал у Судоплатовых в гостях (они к тому времени получили комнату в коммуналке).

Встретились они в цеху во время перерыва, и Юрка предложил прогуляться на свежем воздухе – есть разговор. Прошли в березовую аллею неподалёку, сели на скамейку.

– Слышь, Паша, тут один из мастеров контра, – зыркнул по сторонам Гончаров.

– В смысле?

– Рассказывает старшим пацанам про Махно, мол, это герой и нужно быть на него похожим.

– Вот как? А что еще? – вскинул Павел бровь.

– Мол, после колонии, научив профессии, всех отправят в кацапию[55] работать на москалей.

– Как его зовут?

– Фоменко. Мордатый и с усами, как у таракана.

– Значит так, Юра, – Павел положил руку на плечо друга. – О нашем разговоре никому. Ты меня понял?

– Ага, – кивнул друг. – Могила.

В этот же вечер Судоплатов доложил о полученной информации Козельскому, мастера взяли в разработку, а спустя месяц негласно задержали. На допросах он показал, что является членом харьковской ячейки «Набата», выдал организаторов и явки.

После этого в городе прошёл ряд арестов, махновская сеть в столице перестала существовать. Участников разработки поощрили, Судоплатов получил благодарность от республиканской Коллегии ОГПУ[56]. А спустя ещё месяц его приняли в партию большевиков, Эмма вступила туда двумя годами раньше.

Она оказалась любящей и внимательной женой, в квартире царили тепло и уют, поздно возвращавшегося со службы мужа всегда ждал вкусный ужин. Кроме этого Эмма побудила Павла заняться изучением права в Харьковском государственном университете. Тот с интересом прослушал ряд лекций и даже сдал экзамен по экономической географии, но вскоре учебу пришлось оставить, на неё хронически не хватало времени. В короткие часы досуга пришлось заняться самообразованием – уголовным правом, психологией и криминалистикой.

За это время чета побывала в коротких отпусках, навестив сначала родителей Эммы, а затем – Павла. Незаметно летели годы. Молодое пролетарское государство выходило из разрухи, строило фабрики и заводы, возрождало сельское хозяйство и организовывало колхозы. Всё это шло по плану первой пятилетки, предусматривающему индустриализацию страны, на повестке дня стоял лозунг – «Догоним и перегоним Запад». На Украине вводилась в эксплуатацию первая очередь Днепрогэса, закладывалась «Запорожсталь» и «Харьковский тракторный».

Не оставались в стороне и украинские чекисты. Остатки контрреволюционных банд и националистическое подполье были разгромлены, борьба с детской безнадзорностью шла успешно. Опекаемый Судоплатовым Юрка Гончаров выпустился из колонии и поступил на рабфак, а оттуда в херсонскую мореходку.

В 1933 году председатель республиканского ОГПУ Балицкий был назначен заместителем Менжинского[88] и, переезжая в Москву, взял с собой нескольких работников.

В их числе был и Судоплатов.

Глава 5. Иностранный отдел. Разведчик-нелегал

На новом месте Павла назначили старшим инспектором управления кадров, курировавшим перемещение по службе и новые назначения в Иностранном отделе (закордонной разведке ОГПУ). Работа была для него незнакомая, пришлось больше работать с документами и общаться с руководством, в том числе с начальником отдела Артузовым, начинавшем при Дзержинском.

Это был интеллигентный, средних лет человек с университетским образованием, знавший несколько иностранных языков, ранее возглавлявший Контрразведывательный отдел. Он провел ряд блестящих операций, в том числе «Трест» и «Синдикат-2», по ликвидации белоэмигрантского контрреволюционного подполья в СССР и операцию по аресту резидента британской разведки в Москве Сиднея Рейли.

Спустя несколько месяцев Артузов вызвал молодого сотрудника к себе.

– Как служится, товарищ Судоплатов? – спросил, предложив сесть, Артур Христианович.

– Спасибо, товарищ начальник, всё нормально.

– Насколько помню из личного дела, вы по национальности украинец?

– Наполовину – мама у меня русская.

– Оттуда же следует, что занимались ликвидацией петлюровщины и махновщины, – продолжил начальник.

– Приходилось, – согласно кивнул головой Павел.

– В таком случае имеется предложение. Один из моих сотрудников, работающих по линии украинской националистической эмиграции за рубежом, увольняется по состоянию здоровья. Как вы смотрите на то, чтобы занять эту должность?

Сразу предупреждаю, работа ответственная и опасная. Возможны командировки за рубеж.

– Опасностей я не боюсь, – чуть помолчав, ответил Павел. – Вот только языков, кроме русского с украинским, не знаю, – поднял на начальника глаза.

– Это дело наживное, – чуть улыбнулся тот. – Даю вам время подумать до следующего утра.

Домой Павел вернулся в противоречивых чувствах, что сразу же заметила жена. (Вскоре после переезда мужа в столицу её тоже перевели в центральный аппарат. Жили они теперь в однокомнатной служебной квартире на Малой Бронной. Элла получила назначение в Секретно-политический отдел и в её обязанности входила работа с сетью осведомителей в только что созданном Союзе писателей и в среде творческой интеллигенции). За ужином Павел рассказал ей о поступившем предложении, жена посоветовала согласиться.

– Оперативную работу ты знаешь и это направление тоже. А в командировку сразу не пошлют. Поверь, дорогой, моему опыту.

– У меня такое же мнение, – отодвинул пустую тарелку муж. – Тем более работа в кадрах не по мне. Бумаги, собеседования, хождение по кабинетам.

На том и порешили.

Ровно в девять следующего дня Судоплатов постучал в кабинет Артузова.

– Ну как? – предложив сесть, поднял тот глаза от папки с бумагами.

– Согласен, – решительно сказал Павел. – Готов продолжить службу в новом качестве.

– В таком случае поздравляю, – Артур Христианович пожал ему руку. – Уверен, вы справитесь.

Далее было именно так, как сказала Элла. После того как Павел принял дела и заместитель Артузова Слуцкий подробно ознакомил его с предстоящей деятельностью, началась кропотливая работа.

После трагического убийства советского дипломата Майлова во Львове, совершенного террористом ОУН[57] Лемеком председатель ОГПУ Менжинский издал приказ о разработке плана действий по нейтрализации террористических акций украинских националистов. Украинское ГПУ сообщило, что в их подпольную военную организацию в изгнании чекистам удалось внедрить проверенного агента – Лебедя. Это явилось крупным достижением.

Назначенный на место Артузова Слуцкий вызвал Судоплатова к себе и предложил стать сотрудником-нелегалом[58], работающим за рубежом. Как и прежде, было давно время на размышление.

В этот раз тоже возникли сомнения – поскольку опыта такой деятельности у Судоплатова не было, и что там за жизнь, Павел не представлял. К тому же знания немецкого (предстояла работа в Германии и Польше) равнялись нулю. Однако чем больше он над этим думал, тем заманчивее казалось предложение. Взвесив все «за» и «против», необходимое согласие дал. Эмма восприняла всё спокойно, пожелав мужу удачи.

Со следующего дня на конспиративной квартире началось интенсивное изучение немецкого языка, занятия проходили пять раз в неделю. Вдобавок опытные инструкторы на спецобъекте приступили к обучению Судоплатова рукопашному бою, владению холодным оружием и стрельбе. Задача облегчалась тем, что определенные навыки и опыт в этом деле он имел.

Появился у Павла и опытный наставник в лице заместителя начальника отдела Шпигель-глаза. У последнего имелся большой опыт работы в качестве нелегала в Китае и Западной Европе. В начале тридцатых «крышей» разведчика служил рыбный магазин по продаже омаров, расположенный на Монмартре[89].

Завершив восьмимесячное обучение, Судоплатов был готов выехать в свою первую зарубежную командировку. Целью являлось внедрение в подпольную военную организацию ОУН, которую возглавлял Коновалец, знакомство с ним и получение сведений о работе против СССР. По имеющимся на Лубянке материалам организация тесно сотрудничала со спецслужбами Польши, Германии и Литвы, строя планы свержения советской власти на Украине, забрасывала туда своих эмиссаров[59], совершала диверсии и возрождала агентурную сеть.

С Павлом отправлялся и прибывший из Харькова агент Лебедь. В годы Первой мировой войны они с Коновальцем воевали в качестве офицеров австро-венгерской армии против России на Юго-Западном фронте в составе корпуса «Сичёвых стрельцов». В Гражданскую Лебедь стал его заместителем и командовал пехотной дивизией, сражавшейся против частей Красной Армии. После отступления в Польшу Коновалец направил Лебедя на Украину для организации подпольной сети ОУН, однако тот попал в руки чекистов и, не желая быть расстрелянным, согласился на сотрудничество.

В борьбе с бандитизмом на Украине в двадцатые годы Лебедь стал ключевой фигурой. Его репутация в националистических кругах за рубежом оставалась высокой, Коновалец рассматривал своего представителя как человека, способного провести подготовительную работу для захвата власти в Киеве в случае войны.

Именно от этого агента, которому разрешалось выезжать на Запад по нелегальным каналам, чекистам и стало известно об устремлениях националистов. В Берлине Лебедь встречался с руководством Абвера[60], от которого узнал, что Коновалец дважды виделся с Гитлером, а ряд его сторонников прошли обучение в нацистской партийной школе в Лейпциге.

За границу Судоплатов отправлялся в качестве «племянника» Лебедя, а связным между ним и Центром являлась Эмма, тоже прошедшая специальную подготовку. Она выступала в роли студентки из Женевы, что позволило контактировать с агентами в Западной Европе.

Участвовал в операции ещё один агент – Полуведько, главный представитель Коновальца в Финляндии. Он жил по фальшивому паспорту в Хельсинки, организовывал контакты между украинскими националистами в изгнании и их подпольной организацией в Ленинграде. Общее руководство осуществляла резидентура ОГПУ в этой стране, возглавляемая Рыбкиным.

По прибытии в Хельсинки Лебедь передал «племянника» на попечение Полуведьки и вернулся обратно. Спустя два месяца ожидания на встречу прибыли связные от Коновальца, вместе они отправились пароходом в Стокгольм, а оттуда в Германию. Там, в Берлине, в июне 36-го Судоплатов познакомился с Коновальцем. Встреча проходила на квартире, предоставленной полковнику Абвером и находившейся в здании музея этнографии.

Молодой человек, неплохо говоривший на немецком и пронизанный идеями национализма, пришелся по душе керивныку[61]. Последний с пристрастием расспрашивал его о нём самом, об участии в борьбе с Советами и положении дел на Украине.

Результатом стало направление Судоплатова на три месяца в нацистскую школу в Лейпциге, где он познакомился с рядом оуновских руководителей. Их тоже заинтересовал новый сподвижник, пришлось рассказать легенду[62]. По ней достойный племенник своего дяди состоял на Харьковщине в банде, сражаясь против большевиков с комиссарами, а потом находился в подполье, сжигая сильрады[63] и убивая коммуняк.

– Настоящий герой, – переглядывались эмигранты.

Встречи же с Коновальцем продолжились, последний поделился планами. К ним относилась подготовка административных органов для ряда областей Украины, которые предполагалось освободить в ближайшем будущем, причем украинские националисты должны были выступать в союзе с немцами.

Помимо этого Павел знал, что в их распоряжении уже имеются две бригады, в общей сложности около двух тысяч человек, которые предполагалось использовать в качестве полицейских сил в Галиции, входившей тогда в состав Польши.