Вы не авторизовались

Японские народные сказки бесплатное чтение

Скачать книгу

Предисловие

Тихо падает снег. Большие белые хлопья неслышно опускаются на землю. Вот уже не виден горбатый мостик через горную речку, под тяжестью снега склонились ветви старой сосны. Кажется, мир замер. Он объят тишиной и холодом… Но нет. В жаровне весело мигают угольки, и можно еще ближе придвинуться к очагу, ощутить тепло жаркого новогоднего огня и, затаив дыхание, слушать и слушать сказки… Голос сказителя все дальше, он призывно зовет за собой. И вот вы уже там, где на горной тропинке караулит путника проказник-барсук, где в пучине вод ждет прекрасного юношу дочь Морского царя, там, где глупец Сабуро наказан за свою неповоротливость, а две несмышленые лягушки из Осака и Киото вновь и вновь отправляются в дальний путь…

Смешные и грустные, лукавые и назидательные, японские сказки – душа и совесть народа, источник его вдохновения и мерило его культурных достижений.

Издавна в Японии сказки передавались из уст в уста как бесценное наследие предков, как важнейшая сакральная реликвия. Ведь недаром сказки рассказывались в Японии и в кругу семьи, и при большом стечении народа в дни праздников, и при исполнении наиболее значимых ритуалов, связанных с магией плодородия.

Время вносило свои коррективы в старинные традиции. И японский фольклор переживал непрерывный процесс обновления и трансформации. В быт японской сказки прочно входили реалии нового времени, а исконные понятия нередко отходили на второй план. Можно сказать, что сказки, известные по современным записям, запечатлели быт и нравы Японии периода позднего феодализма, но сохранили при этом черты и более ранних эпох. В новейшее время естественно и прочно вторглись в обиход японской сказки приметы современности. И уже никого не удивляет то, что лисица морочит машиниста, обернувшись встречным поездом, а лукавый барсук болтает по телефону.

Географическое положение Японии как островного государства, ее история как страны, почти закрытой для внешнего мира на протяжении XVII–XIX вв., способствовали созданию на Японских островах уникального культурного заповедника. Однако сегодня можно с сожалением говорить о том, что обрядовой культуре, песенному и повествовательному фольклору, исстари питавшим традиционную жизнь японцев, грозит опасность забвения. Засилье массовой культуры, урбанизация общества, быстрая смена школ и направлений в искусстве поставили не только Японию, но и многие другие страны мира перед необходимостью защиты и сохранения бесценного культурного достояния – народного искусства.

Фольклорное наследие японцев огромно. Особенно многочисленны разнообразные по форме и содержанию произведения повествовательного фольклора. Характерной чертой японских сказок и легенд является их различие и по исторически сложившейся форме бытования, и по степени современного восприятия; они как бы подразделяются на три большие группы. Наиболее живучи и устойчивы так называемые «великие сказки». Они известны всем. Без этих сказок немыслимо детство ни одного ребенка, на их морали воспитано не одно поколение японцев. Для этих сказок в японской фольклористике существует даже своеобразный термин – дарэ дэ мо ситтэ иру ханаси («сказки, которые знают все»). А такие из них, как «Момота-ро», «Воробей Резаный Язычок», «Гора Катикати», «Дед Ханасака» (в данном сборнике под названием «Пепел, лети, лети!») и «Ури-химэ и Аманодзяку» по праву вошли в мировую сокровищницу сказок.

Замечательной особенностью бытования японских сказок можно считать то, что на протяжении веков в каждой области, городе, местечке или деревне формировалось свое собственное представление о сказке, о ее сюжете и персонажах. Сказки каждой префектуры Японии – это своеобразный фольклорный мир со своими законами и канонами. И потому сказки Осака, брызжущие задором и лукавством, никогда не спутать с утонченно-романтическими сказками Киото, а простодушные сказки южных островов Рюкю – с суровыми и строгими сказками северного острова Хоккайдо.

И наконец, среди японских сказок выделяется значительная группа локальных сказок, которые условно можно было бы назвать храмовыми, так как зачастую они известны лишь в небольшой деревне или храме. Их особенность заключается в том, что, несмотря на сохранение внешней сказочной формы (т. е. признание того, что действие происходит в некоем неизвестном месте с достаточно абстрактными героями), эти сказки глубоко привязаны к породившей их местности. Повествование о барсуке-оборотне обязательно ассоциируется у слушателя с тем барсуком, который, как считают, обитает в храмовой роще, а старик со старухой – те самые, которые когда-то жили у подножия близлежащей горы.

По такому же принципу подразделяются и остальные жанры японского повествовательного фольклора: легенды, предания, былинки и т. д.

Японские сказки разнообразны не только по форме бытования и восприятия, но и по жанрам. Современное жанровое деление сказок, принятое в японской фольклористике, носит черты древних дифференциаций повествовательных произведений. В его основе лежит содержательное осмысление текста. Сказки о глупцах, недотепах, хитрецах и обманщиках объединяются, как правило, в жанр варай-банаси («смешные сказки»). К жанру о-бакэ-банаси («рассказы об оборотнях») относятся все страшные сказки: о привидениях, таинственных исчезновениях, о ночных происшествиях на горной дороге или в заброшенном храме. Жанр фусаги-банаси («о том, что необычно») включает повествования о различных чудесах – добрых и не очень, но всегда поражающих своей оригинальностью и эмоциональной глубиной. Ряд сказок объединен и в жанр тиэ-но ару ханаси («о том, что умно»). Это своего рода дидактические сказки-притчи, нередко с прозрачно выраженной моралью. По своему содержанию они очень близки сказкам, относящимся к жанру добуцу-но ханаси («рассказы о животных»). В дидактических японских сказках наиболее часто многочисленные перипетии происходят именно с животными. Таким образом, в японском фольклоре и сказки о животных, и дидактические сказки наиболее ярко выражают общечеловеческую мораль: не будь жадным, не будь завистливым, не будь злым.

Можно выделить популярные тонари-но дзисан-но ханаси («рассказы о соседях»). Разнообразные по сюжету и социальной направленности, сказки о соседях представляют собой комплекс бытовых повествований, порой перерастающих в народные новеллы.

Популярны в Японии и всевозможные сказки-шутки, известные под названием кэйсики-банаси (досл. «сказки только по виду»), например так называемые нагай ханаси («длинные рассказы»), в которых монотонно могут пересчитываться падающие с дерева каштаны или прыгающие в воду лягушки до тех пор, пока слушатель не закричит: «Довольно!» К сказкам-шуткам относятся и мидзикай ханаси («короткие рассказы»), по сути – докучные сказки, которыми подчас охлаждали пыл надоедливых слушателей, бесконечно требующих новых и новых историй. В префектуре Нагасаки, к примеру, бытовала такая форма самозащиты сказителя: «В старину это было. А-ан. На озере плавало множество уток. Тут пришел охотник. А-ан. Прицелился он из ружья. А-ан. Рассказывать дальше или не рассказывать?» – «Расскажи!» – «Пон! Выстрелил, все утки улетели. Сказке конец».

В японской фольклористической традиции все перечисленные разновидности сказок объединяются единым термином – «мукаси-банаси», что дословно означает «рассказы старины».

Судя по всему, определение сказок как мукаси-банаси – явление истинно народное и достаточно древнее в отличие от других терминов, обозначающих жанры японского фольклора, так как он сохранил исконно японское фонетическое звучание (в отличие, к примеру, от термина «легенда» – «дэнсэцу», происхождение которого связано с китайским термином «чуаньшо», имеющим аналогичное значение).

Широко распространен также термин «минва» («народные повествования»). Это необыкновенно емкое и глубокое понятие. Под минва сегодня понимаются абсолютно все жанры японского повествовательного фольклора. Универсальность термина подчеркивается и тем, что, например, при составлении фольклорных сборников исследователи включают в него самые разные жанры повествовательного фольклора, вынося на титул лишь слово «минва». Нередко минва означает и сказки, и былички, и даже легенды как самостоятельные жанры. Учитывая многофункциональность термина, правомерно, однако, понимать слово «минва» как обобщение, включающее такие понятия, как сказки, легенды, предания и т. д.

Широкое распространение в японской традиции получил термин «дэнсэцу» – легенда, а также понятие «мукаси моногатари», понимаемое как «сказания старины». К дэнсэцу относят чаще всего исторические и топонимические легенды, преимущественно общеяпонской или префектуральной степени бытования. Термин мукаси моногатари можно переводить и как предание. Однако надо помнить, что на практике он нередко используется для обозначения совокупности легенд и преданий.

В японской фольклористике нет специального термина для такого жанра, как былички. Однако они в большом количестве представлены в японской народной повествовательной традиции. В этом читатель сможет убедиться при знакомстве с предлагаемым сборником. Известно, что чаще всего быличками называют народные произведения об оборотнях и привидениях, домовых, леших и всякого рода неведомых превращениях. Рассказы об оборотнях – это основа японского повествовательного фольклора. Однако в японской традиции не было принято отделять их от мукаси-банаси или минва вообще. И потому былички всегда воспринимались как сказки.

В предлагаемом издании читатель сможет познакомиться со всеми жанрами японского повествовательного фольклора. При этом наибольшее внимание уделялось составителем сказкам мукаси-банаси и легендам дэнсэцу не только потому, что это самые широко распространенные жанры, но и потому, что именно сказки и легенды представляют собой пример единства вымысла и реальности, духовного и эстетического начала, энциклопедию народного мировоззрения и устоявшийся веками нравственный канон.

Несмотря на генетическую близость сказок и легенд, оба жанра в Японии исконно развивались самостоятельно, и потому различия между японской сказкой и легендой ощущались с первых же слов повествования. Так, сказка имела традиционный зачин, без которого не обходилось ни одно повествование: «В старину» («мукаси») или «Давным-давно» («мукаси-о-мукаси»). Далее обязательно повествовалось о месте происходящего. Однако и форма указания места в японской сказке была строго канонизирована. В большинстве случаев это было неопределенное «в одном месте» («ару токоро ни…») или чуть более обстоятельное «в некоей деревне…» («ару мура ни…»). После традиционного зачина нередко следовало короткое пояснение, содержащее необходимые сведения о месте происходящего: говорилось о том, что эта «некая деревня» находится у подножия горы или на берегу моря. Такая на первый взгляд незначительная поясняющая деталь оказывалась очень важной, так как именно она сразу настраивала слушателя на определенный сказочный лад: если действие происходит на берегу моря, то приключения героев будут обязательно связаны с морскими духами, подводными царствами, добрыми или коварными обитателями морской стихии; если же деревня где-то в горах, то речь наверняка пойдет о происшествиях на рисовом поле, на горной тропинке или в бамбуковой роще. Таким образом, поясняющая деталь с давних пор четко ориентировала слушателя на восприятие «горно-равнинной», а значит, «земледельческой» или «морской», т. е. «рыболовной», сказки. Такой подход к сказочным повествованиям был обусловлен исторически сложившимися в Японии типами хозяйствования, основу которых составляли земледелие (суходольное и заливное) и рыболовство.

Японские легенды в отличие от сказок никогда не имели канонизированного зачина… Им, за небольшим исключением, вообще не было свойственно вступление в сюжет. Японская легенда начиналась непосредственно с повествования, в первые строки которого были мастерски вплетены сведения о месте происходящего. Сведения эти были детальны и реалистичны, что полностью исключало мысль о неправдоподобности повествования.

Большое место в японском фольклоре отводилось историческим легендам. В них жила память народа, они повествовали о подлинных событиях, преображая их по законам поэтической фольклорной правды. Призраки убитых в страшных междоусобицах XII в. призывали сказителя петь о беспощадной битве, и тогда в легенде звучал отголосок древних эпических сказаний («Певец с оторванными ушами»).

Разнообразными по форме и содержанию были топонимические легенды. Именно в них в наибольшей степени проявилась способность японских народных повествований локализироваться, строго закрепляться за определенным топонимическим или – шире – ономастическим понятием. Преобладание топонимических легенд над всеми другими разновидностями этого жанра является, пожалуй, одной из наиболее существенных особенностей японского повествовательного фольклора. Легендами о происхождении храмов, деревень, парков и мостов и их названий изобилует устное творчество каждой префектуры Японии. Это и легенды с отголоском исторических событий, и фантастические происшествия, и повествования, полные драматизма и лиричности («Шепчущий мост»).

Однако надо учитывать и то, что границы между разновидностями легенд подвижны, и потому в фольклоре всегда существует большое количество переходных форм. Разновидности легенд синтезируются и нередко образуют сложные фольклорные комплексы. Так, например, во многих районах Японии бытует легенда о том, как призрак матери кормил своего посмертно рожденного ребенка сладостями на деньги, положенные по обычаю, в могилу («Чудо материнской любви»). Причем в каждой префектуре легенда была привязана к определенному месту, назывались город и кладбище в каждом случае другие. Легенда рассказывалась как уникальный случай, происшедший в строго определенном месте. Так, по сути, локальная легенда (в некоторых вариантах близкая к топонимической) оказалась наделенной фантастическим мотивом. И наличие этого мотива заставляло слушателя по-другому оценивать достоверность повествования. В японских легендах с фантастическим мотивом достоверность изначально оказывалась мнимой. Однако законы фольклорной этики требовали признания слушателем достоверности происходящего, и он был увлечен игрой вымысла. В основе восприятия повествования лежало стремление слушателя внимать и верить, подчиняясь негласному закону фольклорной игры. Сказитель из префектуры Кагосима говорил, начиная повествование: «Я расскажу вам о делах старины. Было это или не было – не знаю, но слушать надо так, будто это и вправду было».

Японская сказка и легенда различались и по своей концовке. У сказки, как правило, был счастливый конец: добро побеждает зло, добродетель вознаграждена, жадность и глупость беспощадно наказаны. Легенда тоже вершила справедливый суд, она была проникнута сочувствием к своему герою, но гибель его нередко лежала уже в самой основе сюжета.

Легендарные и сказочные мотивы в японском фольклоре были тесно переплетены между собой. Так, например, в японском повествовательном фольклоре нашел отражение известный как в Японии, так и в других странах древний обычай человеческого жертвоприношения. В своем исконном виде он лежит в основе легенды «Если бы не крикнул фазан». А вот в сказке «Лягушачья шапка» этот древний обычай переосмыслен.

Отец ненароком посулил свою дочь змею – Хозяину озера, чтобы тот оросил поле во время засухи, и вынужден отправить ее к страшному жениху – древний обычай, столь явный в легенде, в сказке узнать нелегко.

Генезис японских сказок и легенд был сложен. Некоторые устные предания кочевали по всем странам дальневосточного историко-культурного региона. Потому в японской традиции так часто можно встретить мотивы и сюжеты китайских и корейских повествований. В разное время и в разных формах проникали на Японские острова сказки и легенды Индокитая, Индии, южных островов Малайского архипелага. Прослеживаются в японском фольклоре и черты древней античной мифологии. Однако важно то, что, попадая на японскую почву, эти мотивы и сюжеты быстро приобретали чисто японскую специфику, обрастали исконно японскими реалиями и становились шедеврами поистине японского искусства. И такие прочные усвоения элементов иноземных культур и традиций были свойственны Японии на протяжении всей ее истории.

Обогащение японского фольклорного материала происходило и за счет взаимного влияния японской традиции и устного творчества других народов Японии. Речь идет о сказаниях народа айну, ныне живущего на северном острове Хоккайдо, и о фольклоре рюкюсцев – исконных жителей южной части страны – архипелага Рюкю.

Так, известный исследователь и собиратель айнского и рюкюского фольклора Н. А. Невский писал о цикле айнских сказок, известных под названием «Рассказы о Пенамбе („Некто с верховьев реки“) и Панамбе („Некто с нижнего течения“)». «Это сказки типа русских „о правде и кривде“, – писал Н. А. Невский. – В них добрый и честный Панамбе всегда вознаграждается за свои хорошие качества, а злой и завистливый Пенамбе, старающийся делать то же, что и его сосед, только в корыстных целях, получает возмездие за свое зло»[1].

Совершенно очевидно, что в основе этой айнской сказки лежит главная заповедь, присущая сказочному фольклору многих народов мира: добрый и честный по законам сказочного бытия всегда оказывается счастливее злого и жестокого. Среди японских сказок можно найти такие (например, «Пепел, лети, лети!»), в которых эту айнскую сказку будут напоминать и мысль: делай добро, и тебе отплатят добром, – и сама структура сказки, и последовательность происшествий, и сказочные атрибуты и даже имена главных героев. Вместе с тем, хотя японская сказка оказывается теснейшим образом связана с древним айнским сказанием, колорит в ней чисто японский. Именно так воспринимается чудо сказки – буйное цветение деревьев в зимнюю пору!

Однако, каково бы ни было происхождение отдельных сюжетов и мотивов, сказки каждого народа – это единственный и неповторимый мир, в котором уживается рядом и то, что свойственно сказкам всех народов, и то национально-специфическое, что отличает их от всех других. Японский фольклор не исключение. Как и всему народному искусству Японии, сказке присущи причудливая игра воображения и острота эмоций, теплота сердечного чувства и тонкая нюансировка душевных состояний.

Японская сказка глубоко поэтична. Не только потому, что стихи нередко умело вплетаются в ткань повествования, но и потому, что и поэзия и сказка всегда почитались в Японии как орудие добра и справедливости, способное укрощать сердца людей и ярость стихий. Ведь недаром, как гласит легенда, поэт Соги (XV в.) усмирил свирепого разбойника силой своего искусства («Разбойник – любитель поэзии»).

Те герои сказок, которые наделены великим даром стихотворца, всегда вызывают уважение, любовь и сострадание. Тот, кто творит, не может быть источником зла – таков поэтический закон японской сказки. И потому невеста, умеющая к месту сложить красивое стихотворение, берет верх над своими завистливыми соперницами. Барсук украдкой таскает из чужого дома свитки со стихами и самозабвенно декламирует их на поляне, освещенной лунным блеском («Барсук – любитель стихов»). А разбойник по кличке Красный Осьминог всходит на эшафот, отдавая людям свой последний дар – простой и величавый – поэзию («Предсмертное стихотворение Красного Осьминога»).

Японская сказка реализует метафору: искусство живет. Статуя богини становится женой бедняка. Черный ворон, гордо взмахнув крыльями, навсегда покидает кусок холста. И в этом тоже заключена глубина поэтичности сказочного фольклора.

Всеобъемлющая лиричность японских сказок достигается еще и благодаря тому подчас неуловимому музыкальному ритму, который так свойствен японскому фольклору. Часто вплетаются в повествования широко распространенные в японском языке ономатопоэтические наречия, имитирующие раскаты грома и шуршание осенней листвы, шум весеннего дождя и потрескивание стебельков бамбука в новогоднем огне, а также многочисленные звукоподражания – отрывистый собачий лай, ворчание старого краба или уютное мурлыканье кошки. Каждая сказка имеет свой мелодический рисунок. В ней как бы звучит то трудовая песня, то плясовой наигрыш, то тихая, грустная мелодия.

«Что же из всего живого на земле не поет своей собственной песни?!» – восклицал великий поэт Японии Кино Цураюки (IX в.). В японской сказке поет все. Поют даже барсуки, опьяненные лунным светом и «осознанием» красоты жизни («Барсуки-музыканты»). В японской сказке поет природа – вечный источник мудрости и вдохновения.

Чувство единства с природой, свойственное японцам и нашедшее свое отражение в разных формах и направлениях японского искусства, стало основой и всего повествовательного фольклора. Звери и птицы, цветы и деревья – все в японской сказке наделено душой, все живет. И, наверное, поэтому в ранг сказочного канона возводит фольклор буддийское учение о нравственном запрете убивать. В повествованиях звучит жалость к зверю и птице и сознание того, что они имеют равное право с человеком на жизнь и счастье («Жалобы уточки»). Японская сказка проверяет человека на доброту, в качестве основного критерия ставя его чуткое отношение к природе.

Замечательной чертой японских сказок можно считать также и то, что значительная их часть непосредственно связана с различными праздниками и обрядами, приуроченными к определенным временам года. И сегодня праздников в Японии великое множество. Большая их часть восходит к древним магическим ритуалам, связанным с хозяйственной деятельностью японского крестьянства.

В сказочные сюжеты вплетались и целые описания праздника, и упоминание его реалий. Календарные атрибуты выполняли в сказках ту же функцию, что и в обряде, – были носителями символики счастья и благополучия, предвестниками света и добра. Ведь недаром в одной из сказок («Портрет красавицы») именно новогоднее украшение – «кадомацу» – спасает крестьянина и его жену от козней жестокого князя.

Если собрать воедино все японские сказки, то взору откроется чудесная картина праздников года – каждый из них по-своему нашел отражение в японском повествовательном фольклоре. Пусть иногда лишь намеком, деталью, но всегда ярко и колоритно. Будет здесь и описание новогодней игры в мяч, и любование распустившимися цветами сакуры; в синем небе поплывут пестрые матерчатые карпы; под звуки долго звенящей над рисовым полем песни заколышутся зеленые ростки; снова в седьмой день седьмого месяца соединятся две звезды – Ткачиха и Пастух, вечно влюбленные и вечно тоскующие на разных берегах Небесной реки (Млечного Пути); и опять взойдет над землей большая осенняя луна и горы вспыхнут алым заревом кленовой листвы…

На протяжении истории в японской культуре сформировалось целое направление – календарная поэзия. Блестящие образцы ее находим мы и в народной традиции, и в литературной. Веками воспевалась в Японии красота родной природы, ее новизна в любое время года. Сказки по праву стали одним из важных элементов этой календарной культуры. Некоторые из них можно назвать даже календарной песней в прозе – настолько ярко и самобытно отразился в них дух японского календарного обряда.

Японская сказка любит остроумную игру слов, загадки как пробу ума, смешную игру созвучий, к месту приведенную поговорку. Сказка изобретательна по части шарад: решил попросить крестьянин Дзинсиро у волшебной колотушки кладовые, полные риса (комэ-кура), да запнулся, вот и посыпались из мешка слепые карлики (ко-мэкура) («Волшебная колотушка»).

Сказка в Японии – это своего рода синкретика разных жанров фольклора, вместилище души всего устного творчества японцев.

В древние времена сказка вычленилась из сложного мифологического наследия, и потому до сих пор она так тесно связана с мифом. Грандиозные мифологические образы, хтонические божества и древние мистерии трансформировались, подчиняясь законам сказочной поэтики.

В древних мифах повествуется о войне богов. Борьбой титанов предстает в мифе извечное сражение горных духов. Стоят на двух соседних горах храмы. Каждый год в один и тот же день из храма, построенного на вулкане Никкосан, мечут стрелы в сторону горы Акагияма. В тот же день в храме Акагияма совершают магический ритуал и обезвреживают вражеские стрелы.

Мифическая борьба богов в сказке переосмысливается, и тогда в противоборство вступают статуи одного и того же божества. В сказке «Деревянный будда и золотой будда» статуя из дерева, принадлежавшая бедному слуге, победила золотого истукана, который был собственностью скаредного господина. Конечная трансформация мифа наполнялась социальным пафосом – война богов стала враждой между бедным и богатым.

Как и миф, сказка всегда пыталась объяснить мир. Откуда впервые появился снег? Почему у медузы нет костей? Почему сова не летает днем? – извечные вопросы японской сказки. Сказок с этиологическим мотивом в Японии довольно много. Часть из них, безусловно, носит орнаментальный характер – ведь недаром объяснения так часто бывают неожиданными и забавными. Однако и за этой орнаментальностью угадывалось стремление людей познать мир, вникнуть в законы земного бытия и найти свое место в круговороте жизни.

Герои японских сказок ищут ответы на вечные вопросы, пытаясь открыть мир вокруг себя. Странники переходят одну за другой множество гор, удивляясь их количеству. Дождевые черви в рюкюской сказке горько плачут, решив, что во всей вселенной они одни на своем маленьком островке. А в широко известном анекдоте маленький мальчик, взобравшись на вершину соседней горы, с изумлением восклицает: «Еще горы?! Как велика Япония!»

Сказочным законам подчинилась и вся система изображения пантеона японских богов. Центральные божества японских мифов, как правило, в сказках не появляются. В основе сказок лежит синтоизм в своей народной форме – признание существования множества богов «ками», имеющих локальное значение. В сказках упоминаются божества деревьев и гор, островов и рисовых полей (хотя поименно названы немногие) – именно они по законам религии синто наиболее значимы для жителей данной деревни или местечка. В японских сказках наблюдается определенная «опрощенность» синтоистского пантеона: вместо богини Солнца – Аматэрасу, главного божества японской мифологии, в сказке появляется некое божество солнца (о-тэнто-сама), простое и доступное настолько, что, не стесняясь своего статуса, может ссориться с жаворонком.

На протяжении многих веков для Японии был характерен синкретизм верований. В VI в. при поддержке верховной власти в стране начал распространяться буддизм, заимствованный из древнекорейского государства Пэкче (яп. Кудара), вскоре разветвившийся на разные секты. Пришли из Китая конфуцианство и даосизм. Как и в китайской традиции, даосизм проник в японский фольклор в виде сказаний о даосах – отшельниках, владеющих эликсиром бессмертия и обладающих даром летать по небу. Как гласит китайская легенда, заимствованная японцами, дровосек, заглядевшийся на игру бессмертных даосов в шахматы, выпал из времени и очнулся лишь тогда, когда истлела рукоять его топора.

Общеизвестно, что влияние буддизма на японскую культуру было огромно. Благодаря буддизму сформировался и новый пантеон богов в японской сказке. Правда, надо отметить, что многие из них в скором времени приобрели черты и функции японских синтоистских божеств. Буддийские божества в сказках существовали в двух ипостасях. Это были широко известные божества, которым поклонялись повсеместно, и вместе с тем некоторые из них продолжали бытовать на локальном уровне, постепенно становясь в восприятии японцев чисто местными божествами. Так было, например, с богом Дзидзо (санскр. Кситигарбха). Известный в Китае как бодхи-саттва, избавляющий от страданий и опасностей, в Японии Дзидзо приобрел особую популярность как покровитель детей и путников.

По поверьям, Дзидзо творит много добрых дел: спасает от пожара (Хикэси Дзидзо), помогает в полевых работах (Тауэ Дзидзо), гарантирует долголетие (Эммэй Дзидзо). Герои сказки придумывают для своего «местного» Дзидзо различные прозвища, отражая в них народные черты своего покровителя, – так родилось прозвище «Дзидзо с грязными ногами», вызывающее в памяти образы крестьян, работающих на залитом водой рисовом поле.

Сказочная трансформация произошла и с некогда грозными хтоническими божествами – постепенно они просто превратились в «нечисть». Здесь народная фантазия была изобретательна: в японской сказке стали появляться оборотни и ведьмы, черти и демоны. Были среди них и страшные и смешные, но всегда глуповатые и потому неизменно попадающие впросак.

«Нечисть» японских сказок была строго дифференцирована по среде обитания и властвования: часть ее относилась к горной, лесной «нечисти», а другая – к водной стихии.

Самый распространенный демон лесов и гор – тэту. По поверьям, он обитает в глухих чащах и живет на самых высоких деревьях. С давних пор относят тэту ко всякого рода «ёкай» – привидениям и призракам. И вид у него для этого подходящий: не человек он, не птица, да и не зверь – лицо красное, нос длинный, на спине крылья. Как гласит легенда, тэту может, если захочет, наслать на человека безумие, сила его страшна, и, если нет у путника смекалки и ума, обязательно обморочит его горный тэту. Но, пожалуй, самым замечательным богатством демона является волшебный веер. Красочный, новый или выцветший от времени, волшебный веер тэту в японских сказках поистине творит чудеса. Ведь он обладает особой силой: шлепнешь по носу правой стороной веера – станет нос расти, пока не достигнет облаков; шлепнешь левой – вновь нос маленьким сделается.

Интересно то, что с течением времени волшебный веер тэту стал в японском фольклоре своеобразным критерием нравственности сказочных героев: добрые с помощью веера обязательно становятся счастливыми, злые будут им наказаны. Бедный крестьянин случайно, от страха выигравший это сокровище лесного тэту в кости, женится на княжеской дочери. А бездельника барсука веер проучил: утащили его за длинный выросший нос небесные божества в заоблачную высь. И что с тем барсуком стало – неизвестно.

Живет в сказочной горной чаще и лесная колдунья – ямамба (ямауба). Сохранила народная молва о ней двоякое представление. В более древних произведениях ямамба еще не имела уродливого облика, а была щедрой и доброй лесной владычицей. На острове Хатидзёсима рассказывали, что являлась ямамба в виде юной девы, красивой и нарядной. Веселила она людей, пела, шутила, а потом нагружала корзины грибами и ягодами. В дождливую погоду приходила ямамба в деревню. Тихо, неслышно проникала в дом, садилась у изголовья спящего и ласково дула ему в лицо: фу-у, фу-у! Проснется тот, протянет к ней руки, а она захохочет да скроется в темноте, будто и не приходила вовсе.

Хорошо жилось людям с ямамбой. Да вот стали они чаще просить у нее лесные дары, все настойчивее, все требовательнее. Рассердилась ямамба и перестала людям помогать. И узнали тогда люди другую ямамбу – страшную и жестокую, хитрую и коварную.

Особое место занимали в японском фольклоре оборотни. Способностью перевоплощаться обладали в сказках птицы, звери и разные предметы – кошельки и чайники, ношеная обувь и метлы. Но самыми непревзойденными мастерами превращений издревле считались лисы (кицунэ) и барсуки (тануки). Важно отметить, что образ лисицы-оборотня был широко распространен в фольклоре всех стран Восточной Азии. Барсук же в сказках и легендах других дальневосточных стран практически не встречался и может рассматриваться как японское специфическое фольклорное явление.

Проделки лисы и барсука были зачастую лукавы и безобидны, но подчас за внешне милым зверьком скрывался настоящий коварный демон. Лисица чаще всего принимала облик юной девушки и являлась на горной тропинке перед запоздалым путником. Горе тому, кто не распознает сразу проделок хитрой лисы.

Барсук превращался во всякую домашнюю утварь, например, в котелок для кипячения воды. Такой барсук был своего рода домовым, иногда капризным, и тогда от него в доме житья не было, а иногда хозяйственным и бережливым. Случалось, что превращались барсуки в букеты хризантем и в маленьких девочек, а один, говорят, обернулся даже настоятелем синтоистского храма.

Немало в японском повествовательном фольклоре сказок и о том, как лисы и барсуки помогали людям, о том, что, женившись на лисице, можно обрести счастье, а подружившись с барсуком – стать богатым.

К «нечисти» водных стихий относился прежде всего Хозяин омутов, мутных и непроточных вод – Нуси, или о-Нуси-сама. Считалось, что о-Нуси-сама может принимать вид многоглавой змеи или большого паука, а нередко представать перед людьми в человеческом обличье. О-Нуси-сама был жесток и кровожаден. Нередко требовал он, чтобы посылали ему на съедение самую красивую девушку деревни. Не одна японская сказка строится на такой коллизии.

У рыбаков и мореходов были свои поверья. Каждый корабль имел своего духа-хранителя, именуемого в большинстве сказок «фунадама» («сокровище корабля»), «фунэ-но ками» («божество корабля») или «фунэ-но тамасий» («душа корабля»). Именно фунадама, согласно японским поверьям, оберегал от штормов и тайфунов, помогал терпящим кораблекрушение, направлял косяки рыбы к рыбацкой лодке. Но обитали в морской пучине и злые духи. Часто, как гласят легенды, можно вдруг увидеть на морской глади чертика – «монашка». Подплывет тот да попросит черпачок воды набрать. Горе тому, кто внемлет просьбам «монашка». Начнет он воду черпачком в лодку лить, пока совсем ее не утопит.

Вобрав в себя отдельные элементы мифопоэтических систем, японская сказка сконструировала свой собственный волшебный мир. Архитектоника волшебного мира японского фольклора тесно связана и с представлениями о его строении соседних народов – китайцев и корейцев, но при этом имеет и ряд специфических особенностей.

Как и у многих других народов, фантастический, сказочный мир японцев имел три яруса: небо, подлунный мир и подземное царство. Небо, по представлениям японцев, многослойно. Ближе к земле – пушистые облака. По ним бродят черти-громовики. Именно в их ведении находятся громы и молнии, грозы и дожди. Время от времени громовики садятся на облака, начинают бить в барабан, и тогда на землю обрушивается ливень. Согласно японской мифологии, облик громовиков зооморфен. Из обитателей волшебного мира громовики теснее всех связаны с людьми. Не только потому, что обитают они на самом близком к земле ярусе, но и потому, что зачастую жизнь громовика зависит от человека. Все знают, что, упади громовик с облака, не вернуться ему на небо без помощи людей.

Над облаками – небесная твердь, рассеченная Небесной рекой (Млечным Путем). Это обитель мифологических героев и сказочных богов. По обе стороны Небесной реки тоскуют разлученные возлюбленные – Ткачиха и Пастух-Волопас (Вега и Альтаир). Осенью эти две звезды, находящиеся по разные стороны Млечного Пути, сближаются в северной части небосклона, поэтому в древности в Китае была создана красивая легенда о несчастных супругах, видящихся лишь раз в году – в седьмой день седьмого месяца, которую позднее заимствовали соседние народы, в том числе и японцы. В многочисленных японских фольклорных вариантах этой легенды звездное небо представало в виде огромного пастбища, где пасется коровье стадо (звезды), или как роскошное узорчатое полотно, что соткано из лунного света и сияния звезд.

На этом же ярусе в лунном царстве обитают феи. Образы лунных дев японских сказок генетически были связаны с образом китайской богини луны, известной также как Лунная госпожа, или фея Лунного Блеска. Согласно восточноазиатским мифологическим представлениям, каждый месяц умирающая и вновь рождающаяся Луна была символом бессмертия. Потому и лунные феи японского повествовательного фольклора почитались как хранительницы секрета вечной жизни, неувядающей красоты и молодости.

В представлениях древних японцев, небесное царство было очень похоже на земное. Там возводили храмы и мосты, выращивали рис, горевали и веселились, любили и ненавидели. Но жизнь текла там по законам сказочного времени, была полна тайны и скрытого смысла, и потому никому из рожденных на земле не дано было понять жизнь неба до конца.

Второй ярус – это подлунный мир. К его составным относились суша, прежде всего горы, водная поверхность и подводное царство. Островное расположение Японии, существование множества больших и маленьких островов сформировало в японской сказке не только постоянное «чувство цепи», т. е. движение от острова к острову и, таким образом, восприятие земной тверди как последовательной смены суши и моря, но и чувство нерасторжимого их единства. Именно поэтому так просто в японской сказке с земли попасть в Морское царство и возвратиться из него, если никто этому не препятствует.

Подлунный мир в сказках не знает границ, он огромен и не ограничен кругом горизонта. И не случайно даже сказка «Где свету конец» не дает ответа на свой главный вопрос – быстрые птицы, ловкие звери и отважные морские существа так и не достигают вселенской границы.

Земная твердь подлунного мира – это множество маленьких «государств». Некоторые из них – порождение мечты и надежды, другие – продукт страха и незнания. В лесной чаще стоит прекрасный терем – Воробьиный дом, а чуть дальше – полное неожиданных чудес Соловьиное селение. В этих птичьих владениях множество самых удивительных богатств, надо только уметь ими воспользоваться. Где-то в океане затерялся страшный остров демонов – Онидзима, где чинят беззаконие красные и синие, черные и желтые черти.

Жизнь подводного царства сосредоточена, как считают японские сказки, у южного острова Японии – Якусима. Там же находится и Рюгу – дворец дракона, Морского правителя, повелителя водных стихий. Есть у дракона дочь Ото-химэ и внучка Вака-химэ. Последняя появляется в сказках достаточно редко, зато Ото-химэ является перед героями японских сказок в самом разном обличье – то высунет из воды голову большая змея, то выбросит морская волна на сушу черепашку, а то появится на берегу невиданная по красоте девушка с черными волосами до пят.

Третий ярус волшебного мира – подземное царство. И оно построено на вечной борьбе доброго и злого. Есть под землей и «мышиный рай» – столь же прекрасный, как и земной Воробьиный дом. Есть там и логово сказочных чертей, пышущих огнем и ненавистью. Обитатели подземного мира очень разные: целомудренные и кровожадные, уродливые и романтически возвышенные («Огневой Таро»).

По-разному складываются отношения героев японских сказок с волшебным миром. Этот мир живет в другом исчислении времени и измерении пространства, по строгим законам чуда. Соблюдения этих законов он требует и от своих обитателей, и тем более от тех, кто вторгся в его владения случайно.

Герой сказки «Небесная дева» Микэран разрезает небесную тыкву недозволенным в магии способом – не вдоль, а поперек – и тем самым нарушает закон сказочного бытия. Герой наказан: его смывает водный поток, мгновенно вырвавшийся из чаши плода, – небесная хлябь была замкнута в тыкве.

Встреча с волшебной страной всегда неожиданна, будь то появление чудесной супруги или приобретение сказочного предмета. Однако, согласно фольклорным законам, эта встреча уже лежит в основе сюжета – именно навстречу этой, пока не познанной сказочной неизвестности, отправляются герои повествований в далекие странствия. Чудесное вторгается в обыденную жизнь.

Законы бытия волшебной страны при всей своей таинственности оказываются во многом схожими с законами жизненной правды, потому внезапно полученное счастье не будет длиться вечно. Как часто в финале сказки исчезает чудесный супруг (супруга), улетает дева-птица, возвращается в озеро змея, скрывается в лесной чаще лисица. Каким земным и жизненным воспринимается минорный аккорд сказки: встреча с чудом влечет печаль разлуки.

Путь в волшебный мир, как правило, необычайно прост: на небо можно подняться по стволу бамбука или по лозе вьюнка (характерный прием для сказок всего дальневосточного региона), в подземное царство дорога начинается у мышиной норы, маленькой ямки или зажатой скалами пещеры. А чтобы опуститься в морское царство, иногда достаточно лишь войти в воду. Попасть в волшебный мир герою подчас легче и безопаснее, чем выбраться из него. Поэтому нередко приходится применять немалую смекалку или просить помощи у обитателей волшебного мира, чтобы спастись.

Жизнь в волшебном мире – это непрерывная борьба светлого и темного, доброго и злого. Это постоянный выбор, поиск пути для героя, постоянная проверка его нравственной сути и истинности стремления. Волшебный мир японской сказки формирует извечное противостояние героя мнимого и героя истинного. Убожество и глупость обязательно обнаружат себя. Именно так и было с лисицами, которые забыли, что приняли образ знатных вельмож, и жадно набросились на жареных мышей. Истинный герой скрыт до поры до времени. Апофеоз должен быть удивительным. И потому никто не задумывается над тем, что под внешностью уродливой старухи скрывается красивая девушка, а вымазанный сажей пасынок однажды окажется прекрасным юношей («Пепельник»).

Уже говорилось о том, что волшебный мир японских сказок был огромен и величествен. Однако эта бескрайность не отрицала и существования других миров – может быть, и не очень понятных, но других. И в этом проявлялась определенная зрелость этнического самосознания японцев. Волшебная страна, согласно японским сказкам, находилась на Японских островах.

Существовал также и Китай. Он был реален. С китайскими мастерами, например, герои японских сказок состязались в искусстве. Упоминалась и Индия, но она больше походила на некое таинственное царство со своими измерениями времени и пространства. Чтобы попасть в Индию, как в иной мир, надо было переправиться через бурную реку, отделяющую сказочную «реальность» от сказочной «нереальности» («Дух горы и мальчик»).

Сформировавшееся на протяжении столетий представление японцев о возвышенном и низком, прекрасном и безобразном отразилось и на системе персонажей японских народных сказок. Безусловно, как и у всех других народов мира, персонажи этих сказок были чрезвычайно разнообразны: и по своему историческому происхождению, и по социальной принадлежности, и по отношению к категориям добра и зла. Вместе с тем, как и каждый народ, японцы создавали самобытные, неповторимые образы героев фольклора, исходя из эстетической сути и мироощущения своей культуры.

Показательны в этом плане образы романтических героев японских сказок – Флейтиста и Ткачихи. Эти образы вобрали в себя два основных понятия японской фольклорно-философской мысли – труд и искусство, поднятые на уровень «высокого искусства труда». Флейтист Канэкити, к примеру, мастер в любом деле. Но более всего он искусен в игре на флейте: звери внемлют его чарующим звукам, Морской царь покорен его талантом. Трудолюбием и душевной добротой наделены и те герои японских сказок, которые заняты ткачеством. Да и не могут быть другими те, которым, согласно японским поверьям, дано в руки это великое искусство. В Японии поклонение ткачеству как ремеслу имело многовековые традиции. Не случайно так ярко отразилось оно в народных верованиях и фольклоре.

Стоят в уезде Итати префектуры Фукусима синтоистские храмы – там издавна поклоняются божествам ткачества. В одном из них, Кокая-мия («храм Выкармливания Шелкопрядов»), рассказывают такую легенду. Была у индийского царя Риньи дочь – Златовласая царевна. Разгневалась как-то злая мачеха на свою падчерицу и пустила девушку по морю в маленьком челноке-однодеревке. Много дней носился челнок по волнам и наконец приплыл в залив Тоёура старинного края Хибати. Бросились жители тех мест на помощь прекрасной девушке, да поздно. Умерла Златовласая царевна. А после смерти превратилась девушка в шелкопряда. С тех пор, говорят, и появилось это искусство в том краю. А Златовласую царевну стали почитать как богиню – покровительницу шелководства.

Грустная и красивая легенда о несчастной царевне вышла далеко за пределы Японии. Была она известна и в России – в чудесном переложении Льва Толстого.

Значительное место в японском повествовательном фольклоре занимают сказки и легенды о девах-птицах: журавле, соловье, лебеде. Эти героини были наделены милосердием и добротой, были способны прийти на помощь и пожертвовать собой. Девы-птицы в японском фольклоре – это не только неизменные красавицы, но и носители самых высоких добродетелей. История развития этих образов была длительна и сложна. Безусловное влияние оказала индийская и китайская мифологическая традиция, сложившееся в ней представление о Небе и небожителях. Однако можно предположить и то, что эти персонажи сформировались под заметным воздействием и чисто народного, аграрного понимания образа птиц. Исстари птицы играли важную роль в жизни японских крестьян: их ожидали как предвестников весны, по их прилету определяли сроки полевых работ. На протяжении истории в Японии сложился определенный аграрный культ птиц, нашедший яркое отражение в песенном творчестве и, видимо, оказавший заметное воздействие на повествовательные жанры.

Такими же сложными и неоднозначными предстают и образы тех героев, рождение которых связано с растениями: из персика рождается отважный Момотаро, из дыни – пленительная Ури-химэ. Как очевидна здесь связь сказочного фольклора с мифологической восточноазиатской традицией, так очевидна и связь с исконными народными представлениями: природа есть источник жизни, рожденное природой – бессмертно. Сказка вновь и вновь проигрывает великие мистерии: рождение, смерть и воскрешение.

Из дыни рождается Ури-химэ. Она гибнет, вступив в неравное противоборство с чертом Аманодзяку. Но чудо сказки заключается в том, что на могиле Ури-химэ вновь прорастает тыква, только не с одним, а с двумя листиками.

Во многих сказках действуют животные. Однако набор их ограничен. Кроме уже упомянутых зверей-оборотней – барсука и лисицы – в сказках встречаются обезьяны и кошки, мыши и змеи – типичные для Японии животные. Но сказки обращаются и к диковинным зверям: так, например, появляются в сказках лев и тигр, крокодил и белая змея, настолько не свойственные японской фауне, что приобретают в фольклоре статус таинственного и неизведанного.

Японские народные сказки, как и большинство сказок народов мира, строятся на противоборстве персонажей. И хотя значительная часть этих антагонизмов общефольклорна: богач – бедняк, мачеха – падчерица, старшие братья – младший брат и т. д., как общефольклорна и форма противостояния: спор и состязание, борьба с вредоносным началом и социальной несправедливостью, в фольклоре каждого народа эти хорошо известные образы приобретают свои самобытные черты, получают неповторимый колорит породившей их культуры.

Так, например, ярким проявлением этой самобытности является то, что в японской сказке в противоборство вступают не только классические сказочные антагонисты, сформированные социальными и определенными семейно-бытовыми отношениями, но и герои, наделенные великой силой искусства: ваятели и поэты, художники и певцы. И тогда противоборство становится не просто борьбой антагонистов, а вырастает до уровня борьбы духовного и бездуховного, таланта и бездарности.

В японской сказке также сильна идея общности. Взаимопомощь в крестьянской общине была необходима для того, чтобы выжить в борьбе с прекрасной, но суровой природой Японских островов: ведь только сообща можно было распахать землю на отрогах гор и оросить рисовые поля. Именно поэтому в сказках так сильна роль деревни или родовой общины. Здесь своя иерархия: старейшина живет в главном доме селения, другие дома вырастают вокруг, как ветви одного дерева («Зять-флейтист»). Здесь свои обычаи и поверья, свои неукоснительно соблюдаемые законы. Верность общине, способность пожертвовать собой ради других – долг и предел мечты. И в отношениях героя с общиной сильнее, чем где-либо, проявляются принципы воздаяния за добро и возмездия за дурной поступок. Те, кто долгие годы пробивают тоннель в горных скалах, чтобы дать людям воду, становятся народными героями (не всегда, правда, получающими должное социальное вознаграждение). Тех же, кто забывает других во имя своих интересов, ожидают гнев и кара богов: женщина, не поделившаяся плодами со своими подругами, как гласит легенда, была превращена в отвратительную змею.

В сказках позднего средневековья, однако, японская община уже не едина: она расколота на бедных и богатых, даже в пределах одной семьи. И, таким образом, общинное самосознание приобретает черты антагонистического противоборства. Именно благодаря этому противоборству ярко проявляются в сказке основные постулаты крестьянского мировосприятия, единые для всей общины. Эти постулаты, безусловно, имеют заметную фольклорную окраску, но по сути они глубоко социально обусловлены и жизненны и потому так горьки. Нищета ужасна: бедняк идет в горы просить волка, чтобы тот его съел.

Труд в сказке почитается, но никто не ждет от него богатства. В народе жила мечта о невиданном обогащении. Но никогда сказка не отождествляет его с честным трудом. Богатство приходит как награда богов за добродетель, его можно добыть волшебным способом. Оно или невероятный случай, или предопределение судьбы.

Сказка проповедует главную мысль мироздания – добрые, честные, обделенные должны наконец обрести счастье и достаток. И потому и сказки, и легенды, и былички японского народа в своем широчайшем эмоциональном диапазоне – от возвышенно-трагедийного до комического гротеска – как стержнем проникнуты этой мыслью: деревенский паренек, старик крестьянин или храмовый служка обретут покой и радость, посрамив или одурачив богача, помещика или настоятеля храма.

Говоря о японских народных сказках, нельзя обойти вниманием и такую важную проблему, как взаимодействие литературной и фольклорной традиций. Сколько истинно фольклорных сюжетов легло в основу литературных произведений и как сильно авторская литература трансформировала поздние народные повествования!

Фольклор и литература – это своего рода сообщающиеся сосуды. Уже в VIII в. мифы и предания Японии были собраны в двух исторических сводах: «Кодзики» («Записи древних деяний») и «Нихонги» («Анналы Японии»). В сводах велось повествование о богах и мироздании, а затем и об императорах: мифы сменялись историческими летописями.

К IX в. относится создание в Японии такого памятника, как свод буддийских легенд «Нихон рюики» («Японские записи о чудесах и удивительных происшествиях»), в котором прослеживается заметное влияние китайской традиции. Легенды, собранные в «Нихон рюики», получили название «сэцува», что значит «назидательные рассказы». И среди них было немало таких, которые основывались на фольклорных мотивах. Наблюдалась здесь и обратная связь – сюжеты некоторых сэцува со временем прочно вошли в японский повествовательный фольклор.

В IX – начале X в. увидела свет и замечательная классическая повесть «Такэтори-моногатари» («Повесть о старике Такэтори»), основанная на фольклорных сюжетах.

Огромную ценность для японской фольклористики и литературоведения имеют старинные записи народного сказа. Так, в начале XI в. был создан свод японских, китайских и индийских сказаний, получивший название «Кондзяку-моногатари» («Стародавние повести»). В жанровом отношении этот памятник разнообразен и пестр: здесь и буддийские легенды, и волшебные сказки, и бытовые новеллы, анекдоты, былички и т. д. И хотя в некоторых текстах заметно влияние церковной дидактики или куртуазного романа хэйанского периода (IX–XII вв.), «Кондзяку-моногатари» донес до наших дней бесценные сведения о традиционной культуре японцев, о мировосприятии эпохи. Много веков повествования, зафиксированные в этом памятнике, вдохновляли японских литераторов; именно из этого свода заимствовал Акутагава Рюноскэ (1892–1927) сюжет для своего всемирно известного рассказа «Ворота Расёмон».

Сборники сэцува создавались в Японии и в более позднее время. Так, в XIII в. появился еще один свод фольклорных сюжетов – «Удзисюи-моногатари» («Рассказы, подслушанные в Удзи»). В основу сборника были положены рассказы из разных собраний сэцува. Заметный отпечаток наложила на «Удзисюи-моногатари» буддийская мораль, но, несмотря на это, в сборнике сохранилась атмосфера волшебной сказки и даже запечатлелись элементы народного говора.

Эти и другие сборники такого рода имели большой читательский успех и потому дошли до наших дней. С течением времени в городах распространялась грамотность. Повысился спрос на дешевые книги. Литераторы нового времени, чьи имена затерялись в круговороте истории, охотно откликались на читательский спрос. В начале XVIII в. вышел в свет сборник коротких повестей «Отогидзоси» («Рассказы отоги»[2]), получивший огромную популярность. Хотя сборник появился в XVIII в., часть повестей была создана в XV–XVI вв. Кроме новелл, дидактических притч и героических преданий в сборнике были помещены волшебные сказки, в частности «Иссумбоси» («Мальчик-с-пальчик»), сказка о лентяе, который на поверку оказался самым мудрым и удачливым, красивая сказка о девушке с волшебной чашей на голове, напоминающая по сюжету «Золушку», сказка о войне с чертями, авантюрная повесть о скитаниях героя по далеким островам с фантастическими обитателями.

В конце прошлого столетия в Японии оживился интерес к сбору и исследованию произведений народного творчества, в том числе и сказкам. Так, например, известный писатель Ивая Садзанами задался целью создать книгу народных японских сказок для детей на разговорном языке, что для того времени было неслыханным. В 1893 г. появилась его знаменитая книга «Нихон мукаси банаси» («Японские сказки») с превосходными иллюстрациями художника Кэссю.

В своем литературном пересказе Садзанами сохранил поэтический строй японских сказок, их душевную теплоту и тонкий юмор, но придал некоторым из них черты официальной идеологии, столь чуждой фольклору. В последующие годы он неустанно работал над сбором и пересказом для детей мифов, легенд и сказок как японских, так и европейских. Книга Садзанами «Японские сказки» имела международный успех и была переведена на многие европейские языки, в том числе и на русский.

В XX в. в Японии стали формироваться системные и научно обоснованные методы записи и изучения сказок. В предвоенные годы была проведена огромная работа по теоретическому осмыслению фольклорного наследства. И в этом видную роль сыграли работы выдающегося исследователя японской традиционной культуры Янагида Кунио (1875–1962).

Японские ученые ставили во главу угла проблему генезиса японских народных сказок, стремясь выделить в них то «истинно японское», что дошло из глубины веков, и те культурные наслоения, которые возникли в результате исторических контактов с другими странами Восточной Азии и влияния фольклорного творчества этих народов.

Новая волна интереса к устному творчеству захлестнула Японию после окончания Второй мировой войны. История современной фольклористики знает немало примеров, когда в условиях политического или экономического кризиса этнос обращался к изучению своих истоков, исторических и культурных. Так возникали «фольклорные бумы». Один из них наблюдался в Японии после войны и капитуляции страны. Духовная нестабильность общества, ощущение культурного дефицита послужили толчком для сбора и публикации фольклорных текстов, в том числе и сказочных. Именно в этот период было собрано наибольшее количество сказок, мало известных широкому кругу японских читателей.

Так, в 1956 г. Мацутани Миёко начала сбор сказок префектуры Нагано. В своей книге «Мир народных сказаний» (Минва но сэкай, Токио, 1974) она пишет: «В каждой деревне любая старуха могла рассказать сказок сто, а то и двести. На основе репертуара одного сказителя можно было составить целый сборник сказок».

Перу Мацутани Миёко принадлежит и замечательная детская сказка «Таро – сын Дракона» (русский перевод Г. Ронской), созданная по мотивам волшебных японских сказок. Именно за эту книгу писательница была удостоена Международной премии имени Г.-Х. Андерсена.

Собиратели сказочного фольклора Номура Дзюнъитиро и Номура Кэйко записали в 1965 г. на севере острова Хонсю в префектуре Иватэ репертуар местной сказительницы Ясукура Фудзи и ее дочери Нобуко. Так был создан сборник «Месть воробья» (Судзумэ но адаути, Цуруока, 1976), в который вошло более ста сказок и легенд.

Читатели настоящего издания смогут познакомиться с некоторыми сказками знаменитой сказительницы, чье творчество, как отмечают собиратели сказок, было глубоко традиционно и эмоционально. Это сказки «Дед Кобутори», «Счастливый чайник», «Мышиный рай», «Сова-красильщица» и некоторые другие.

Наряду с профессиональными исследователями большую роль в сборе и пропаганде сказочного наследия играли местные культурные организации, объединявшие энтузиастов и страстных почитателей японского фольклора. Такие организации ставили своей целью изучение сказок определенной деревни или храма, а иногда и изучение одного-единственного сказочного мотива и истории его бытования. Благодаря усилиям японских местных организаций нашли своего читателя многие локальные сказки и легенды. Поиски и публикация сказочных текстов продолжаются в Японии и в наши дни.

Первое знакомство российского читателя с японским фольклором состоялось в 1773 г., когда в Москве вышла книга профессора Ивана Рейхеля «Краткая история о японском государстве, из достоверных известий собранная». В ней упоминалась знаменитая легенда о рыбаке Урасима.

Однако еще долгое время представления о народном творчестве японцев были обрывочными и смутными. Лишь с конца XIX – начала XX в. знакомство с японской литературой и фольклором приобрело черты системности. Японский повествовательный фольклор входил в быт российского читателя.

Особый успех выпал на долю сказочной повести «Такэтори-моногатари». Пересказы ее стали появляться во многих популярных журналах начиная с 1899 г. (например, в «Ниве») под разными названиями: «Принцесса Лучезарная», «Лунная девушка», «Дочь Луны» и др. В середине 30-х годов известный советский японист А. А. Холодович перевел «Такэтори-моногатари» с языка оригинала и озаглавил ее «Дед Такэтори». Он точно передал смысловое содержание текста, но в то же время попытался стилизовать перевод в духе старинной русской сказки.

В 1914 г. увидел свет и перевод сказок Ивая Садзанами, выполненный В. М. Мендриным[3]. Эта нарядно изданная книга была предназначена в основном для детского чтения. Однако приложенные к изданию комментарии были настолько глубоки и содержательны, что можно говорить о несомненном научном значении книги.

История изучения японских сказок в советское время связана прежде всего с именем замечательного японоведа Н. А. Невского. Его перу принадлежат интереснейшие материалы по фольклору айнов и рюкюсцев, им собран уникальный полевой материал, благодаря которому советские читатели смогли ближе познакомиться с традиционной культурой Японских островов[4]. Наследие Н. А. Невского – ценнейший вклад в советское востоковедение, в мировую японоведческую науку.

В 1956 г. издательство «Художественная литература» выпустило сборник «Японские сказки» в переводе В. Марковой и Б. Бейко, а в 1965 г. вышел сборник «Десять вечеров. Японские народные сказки» в переводе В. Марковой. В том же году советские читатели познакомились с книгой переводов Н. Фельдман «Японские народные сказки».

Предлагаемый сборник представляет собой наиболее полное собрание переводов произведений японского повествовательного фольклора. В нем читатель найдет сказки, уже известные по предыдущим изданиям, и познакомится с некоторыми их фольклорными вариантами, а также с произведениями устного творчества японцев, ранее на русский язык не переводившимися.

Для перевода были выбраны хорошо известные в Японии издания. Это прежде всего трехтомное собрание японских сказок, составленное одним из наиболее известных японских фольклористов – Сэки Кэйго[5]. Именно в его переложении воспроизведены в сборнике «великие» сказки Японии: «Момотаро», «Дед Кобутори» и др. Значительная часть переводов была сделана из сборника Янагида Кунио[6]. Особенностью этого издания можно считать глубокий анализ сюжетного и тематического разнообразия текстов, которым руководствовался составитель при подборе сказок и легенд, а также строгий системный научный подход к жанровой дифференциации произведений.

Особого внимания при переводе заслуживало фундаментальное многотомное издание издательства «Мирайся» «Нихон-но минва»[7]. Это одно из наиболее полных собраний произведений японского повествовательного фольклора. Издание было построено по географическому принципу, включало сказки и легенды разных префектур, районов, городов и деревень Японии и потому стало важным источником при отборе произведений префектуральной и локальной степени аутентичности. Издание «Нихон-но минва» в значительной степени показательно и в плане сопоставления сюжетных, тематических и языковых различий произведений устного творчества разных районов Японии. И это составитель и переводчик данного сборника пытался донести до советского читателя.

Кроме того, для перевода широко привлекалась уже упомянутая работа Номура Дзюнъитиро и Номура Кэйко «Судзумэ-но адаути» – «Месть воробья».

Настоящий сборник ставит своей целью познакомить отечественных читателей с ярким и самобытным устным повествовательным творчеством японцев, помочь ощутить и бойкий ум народа-творца, и глубину народной мудрости, чувствовать то общее, что испокон веков объединяет фольклор всех народов, – стремление к миру, доброте и свету.

В. Н. Маркова,

А. Р. Садокова

Японские народные сказки

1. Урасима-Таро

В старину жил на берегу Китамаэ[8] в селении Оура молодой рыбак по имени Урасима-Таро со своей старухой-матерью.

Однажды говорит ему матушка:

– Урасима, Урасима, возьми себе жену, пока я жива-здорова.

– Уж очень мал у меня заработок, нечем жену прокормить. Пока ты жива, матушка, буду каждый день рыбу ловить, и пусть все будет по-старому, – ответил Урасима.

Так шли годы. Как-то осенью подул северный ветер, и Урасима не смог выйти в море на ловлю. Нет рыбы, значит, денег нет. В доме нечего есть. Лег спать Урасима с такой думой: «Хоть бы завтра затишье настало!»

Поглядел утром – небо ясное. Живо вскочил он с постели, сел в свой дощатый челнок и вышел в море. Уже на востоке забелело, а он все еще не поймал ни единой рыбешки. «Вот незадача!» – печалился Урасима.

Вдруг клюнула большая рыба. Вытащил Урасима леску из воды, смотрит – а на леске висит громадная черепаха. Позволил он ей ухватиться за корму, но черепаха почему-то не торопилась скрыться.

– Думал я, что поймал рыбу-тай[9],– говорит Урасима, – а это ты, черепаха. Выходит, это ты всю рыбу распугала. Отпущу тебя, возвращайся в море.

Выкурил Урасима трубочку и снова начал удить. Нет, не клюет! Был уже полдень, когда леска вдруг сильно натянулась – будто большая рыбина попалась.

Смотрит Урасима – а это опять та же самая черепаха!

«Говорил же я ей по-хорошему: плыви прочь. Не ловится рыба, а привязалась какая-то черепаха… Несчастье, право!» – подумал он и в сердцах бросил черепаху в море. Но как вернуться домой без улова? Чем накормить матушку?

Набрался Урасима терпения. Удил он, удил еще битых два часа, как вдруг почувствовал: клюет.

– Уж на этот раз, наверное, рыба!

Вытащил леску, смотрит – опять, как назло, черепаха! И опять Урасима бросил ее в море. Той порой солнце на закат пошло, а улова все нет.

«Уже темнеет. Что я скажу моей матушке, как вернусь домой с пустыми руками?» – опечалился он и стал грести к берегу.

Вдруг перед ним, откуда ни возьмись, появился большой корабль. И поплыл он прямо к челноку Урасима. Повернет свой челнок Урасима направо – корабль туда же, повернет налево – и корабль налево. Наконец догнал корабль челнок Урасима, поплыл рядом с ним.

Кормчий говорит рыбаку:

– Урасима-сан, сделай милость, пересядь на мой корабль. Я послан тебе навстречу госпожой Ото-химэ, а она, да будет тебе ведомо, дочь Дракона – Повелителя морей. Должен я проводить тебя к ней во дворец Рюгу.

– Нет, это невозможно. Если я отправлюсь в царство Дракона, матушка моя останется без всякой помощи.

– Об этом не думай! Матушка твоя ни в чем не будет знать нужды. Садись на мой корабль, – ответил кормчий.

Урасима, сам не зная как, пересел на чужой корабль. А тот вдруг погрузился в глубины моря и поплыл к дворцу Дракона. Дворец этот был великолепен – на земле не увидишь такой красоты!

Ото-химэ-сама, прекрасная дочь Повелителя морей приветливо встретила молодого рыбака, спросила, не голоден ли он. В честь Урасима устроили роскошный пир.

Во дворце Дракона было множество красавиц. Облачили они гостя в богатые одежды, просят погостить хоть несколько дней.

И так ему понравилось в подводном дворце, что три года пролетели, как один день.

Но наконец стосковался он по родному дому. Стал прощаться с прекрасной Ото-химэ, а она подарила ему яшмовый ларец[10] с тремя ящичками:

– Если не будешь знать, как избыть беду, открой ларец.

Посадили Урасима на корабль. Выплыл этот корабль на белый свет и причалил к берегу возле родных гор.

Вернулся Урасима в свою деревню. Но почему все кругом изменилось? Нет знакомых примет. Даже окрестные горы выглядят совсем по-иному, а холмы облысели, деревья на них засохли.

Пошел он домой, раздумывая по дороге: «Всего три года прогостил я во дворце Дракона! Что же случилось здесь за это время?»

Видит: старик в хижине, крытой соломой, мастерит поделки из соломы. Вошел Урасима к нему в дом, вежливо поздоровался и стал расспрашивать, что о нем самом, Урасима, слышно в родных местах:

– Знавал ли ты рыбака по имени Урасима, дедушка?

– Когда еще жил на свете мой дед, в ту пору рассказывали, будто в стародавние времена молодой рыбак Урасима-Таро попал во дворец Дракона – Повелителя морей и живет там. Долго ждали его, да он не вернулся…

– Что же сталось с его старухой-матерью? – встревожился Урасима.

– А ее давным-давно на свете нет. Ведь сколько времени с тех пор утекло!

Пошел Урасима посмотреть на развалины родного дома. Немного же от него осталось: только каменная чаша для мытья рук да каменные плиты во дворе.

Призадумался Урасима: как же ему теперь быть? Вспомнил он о подарке Ото-химэ. Снял крышку с ларца и вынул первый ящичек. Смотрит – в нем журавлиные перья. Открыл второй ящичек – и вылетело оттуда облачко белого дыма. Окутало это облачко Урасима, и в единый миг превратился он в древнего старца. Открыл Урасима третий ящичек, а там зеркальце. Погляделся он в зеркальце и увидел морщинистое лицо и белые волосы.

«Что за чудеса?!» – изумился Урасима. А журавлиные перья вдруг прилипли к его спине. Взлетел он на воздух и стал кружить над материнской могилой.

А Ото-химэ превратилась в черепаху и вылезла на берег, чтобы встретиться с Урасима.

Говорят, тогда и появился танец журавля и черепахи[11].

2. Два брата

Говорят, что морской бог Нира назначает людям срок жизни и наделяет рангом.

В старину жили два брата. Младший был искусный охотник, а старший – искусный рыболов.

Пойдет младший на охоту – принесет много дичи. Пойдет старший ловить рыбу – столько наловит, сколько может унести.

Однажды стали братья толковать между собой:

– Давай поменяем сегодня удочку на ружье и посмотрим, кто больше добычи принесет. Побьемся об заклад.

Старший взял ружье младшего брата и пошел в горы. Младший взял удочку старшего брата и пошел к морю.

Выстрелил старший брат из ружья, но не попал в голубя, а угодил в дерево.

Младший поймал большую рыбину, а вытащить не сумел.

Заглотала рыба крючок, но сорвалась с удочки и уплыла вместе с крючком.

Рассердился старший брат:

– Правда, я птицу не подстрелил, но пулю достал из дерева. Вот она. А у тебя крючок рыба утащила. Выходит, ты проиграл заклад. – И потребовал он много денег.

А у младшего брата столько денег не было. Подумал он, что надо непременно найти крючок. Пошел к морскому берегу и бродил там три дня с утра до ночи напролет.

К концу третьего дня встретил юноша беловласого старца.

– Сынок, сынок, – спросил старец, – ты три дня бродишь по берегу, что-то ищешь. Поведай мне, в чем тому причина?

Младший брат все рассказал и попросил старца:

– Помоги мне в моей беде!

– Так садись ко мне на закорки, – сказал старик.

Младший брат сел ему на закорки, и оба в мгновение ока очутились в царстве морского бога Нира[12].

Там гремят барабаны – дон-дон! – тут гремят барабаны – дон-дон! – всюду юношу провожают в увеселительные места. Три дня пировал младший брат. Но три дня в морском царстве равны тремстам годам в мире людей.

Вспомнилась юноше его родина, и потянуло вернуться домой. Стал он прощаться, а старец дал ему маленький ящичек, в котором было заключено дыхание бессмертной юности.

– Не открывай этот ящичек, – сказал старец. – Если откроешь, беда случится.

Младший брат сел на спину старика и возвратился в родное селение.

Глядит: все изменилось кругом, не узнать. В доме живут незнакомые люди. В саду выросли огромные деревья.

Увидел младший брат, что возле деревни рвет траву какой-то дед лет семидесяти, и стал его расспрашивать.

– Говорят, в старину один юноша уплыл в море и не вернулся, – поведал дед. – С тех пор сменилось пять поколений.

В смущении и горе закурил младший брат трубку и, покуривая, открыл концом чубука ящичек.

Тут с шумом вырвалось из ящичка облако и унесло младшего брата на небо.

3. Юривака-дайдзин

Если Юривака-дайдзин ложился спать, то почивал семь дней подряд. А очнувшись от сна, семь дней бодрствовал, глаз не смыкая. Уж такой он был человек!

Однажды, когда он плыл на корабле в Эдо, море сильно разбушевалось. Волны понесли корабль на восток и прибили к необитаемому острову Акарэмуна.

Первым сошел на землю старший кэрай. Осмотрел он остров и говорит многочисленной свите:

– Высаживайтесь на берег, отдыхайте и развлекайтесь. А я постерегу сон нашего господина.

Перевез он на берег спящего Юривака-дайдзина. А через некоторое время сказал:

– Какой шум вы подняли! Не даете господину почивать спокойно. Ступайте же обратно на корабль и там веселитесь вволю.

Все телохранители и слуги вернулись на корабль, а дайдзин все еще почивал. Тогда старший кэрай взял его пояс и меч, взошел на борт и приказал отчалить.

Вернулся он во дворец своего господина и объявил его супруге:

– Дайдзин скончался в пути. Перед смертью он сказал мне:

«Поручаю тебе мою жену. Отныне ты ее законный муж». Я спешил сюда, чтоб совершить похоронный обряд по моему господину и выполнить его предсмертную волю.

Но супруга дайдзина ответила:

– Не может такой человек исчезнуть бесследно с лица земли. Пусть он умер, но душа его осталась. Не могу я стать вашей женой.

Другие кэрай поддержали ее:

– Надо, по обычаю, три года соблюдать траур.

Но старший кэрай прикрикнул на них:

– Молчать! Ни слова! – и принудил супругу своего господина согласиться.

У Юривака-дайдзина был великолепный конь. Старший кэрай вздумал сесть на него, но конь заартачился и никого не подпускал к себе. Построили железную конюшню и заперли в ней строптивого коня.

Семь дней спал Юривака-дайдзин на пустынном острове и наконец пробудился. Смотрит вокруг – ни души человеческой, нигде огня не видно. Понял он тогда, что спутники покинули его.

Каждый день собирал Юривака-дайдзин раковины на морском берегу и кинжалом вынимал из них мякоть. Так жил он долгое время в полном одиночестве.

Но однажды мимо острова проплывал большой корабль. Дайдзин стал махать руками, призывая на помощь, и с корабля его заметили.

Один из мореходов усомнился:

– Это ведь безлюдный остров. Уж не черт ли приманивает нас?

Но другой мореход, человек бывалый и сведущий, возразил ему:

– Нет, нет, смотри, он склоняет голову в мольбе. Надо причалить и на конце весла подать ему три сухих рисовых зернышка. Человек возьмет зерна в рот и станет жевать их, а черт разом проглотит.

Вот причалил корабль к берегу. Смотрят мореходы – перед ними какое-то диковинное существо, на человека не похоже. Космы во все стороны торчат лицо волосами заросло. Но все же подали они ему на конце весла три сухих рисовых зернышка.

Положил он их в рот и начал не спеша жевать.

Тогда с корабля спустили челнок и приняли дайдзина на борт.

Воротившись на свой родной остров, дайдзин первым делом пошел в дом к одному из своих соседей и сказал его слугам:

– Я – косарь. Наймите меня косить траву на корм для коней.

Слуги давай потешаться над ним – уж очень страхолюден, но наконец позволили ему один разок, куда ни шло, испробовать свои силы. Мигом выкосил он целый луг, так что все диву дались.

На другой день дайдзин отправился на работу с семью другими косарями. И говорит он им:

– Зря вы полдня теряете, чтобы скосить траву, где только приметите, и там и сям. Я все травяные заросли вместе сволоку, чтобы подручней было. Пусть каждый накосит одну корзину для себя и одну для меня.

И все травяные заросли мигом в одно место сволок с землей и корнями. Обрадовались косари. Быстро скосили траву, и каждый дал Юривака-дайдзину одну корзину. Стал он носить хозяину три раза в день по семь полных корзин скошенной травы.

Хозяин дома рассказал об этом своим соседям. А среди них был тот самый кэрай, что покинул своего господина на необитаемом острове, женился на его супруге и велел величать себя дайдзином.

– Одолжите мне этого силача на один день, – стал просить самозваный дайдзин.

– Не могу, – говорит хозяин косарей.

– Прошу вас, одолжите, на один день всего.

– Хорошо, но спросим раньше косаря, согласен ли он.

Косарь охотно согласился:

– Что ж, пойду.

Идет Юривака-дайдзин не куда-нибудь – в свой собственней дом, а по дороге свернул к железной конюшне.

– Берегись, – кричат ему, – не входи туда! Там бешеный конь, он тебя загрызет!

Но Юривака-дайдзин смело распахнул двери, вошел в конюшню и сказал на ухо коню:

– Неужели ты забыл своего прежнего хозяина?

У коня грива дыбом стояла, а тут сразу опустилась. Вывел Юривака-дайдзин коня во двор.

– Дайте мне седло, – попросил он. – Прокачусь-ка на этом коне.

Четыре человека еле-еле принесли седло, а он его одной левой рукой положил на спину коня.

– Теперь принесите мне бич.

Два человека еле-еле приволокли бич, а он его поднял одним мизинцем, вскочил на коня и три раза проскакал по двору взад и вперед.

Потом Юривака снял седло и забросил между павильонами дворца, а коня отвел назад в его стойло.

– Теперь дайте мне лук вашего прежнего хозяина. Пущу для потехи одну стрелу.

Принесли ему огромный лук. Взял он его, легко натянул и говорит:

– На блюде перед вашим хозяином сидит птица. Уточка, в сторону, селезень, сюда!

Вышел вперед самозваный дайдзин:

– Что такое, где ты птицу увидел?

Но тут засвистела стрела и пронзила обманщика, а Юривака-дайдзин вошел в свой дом.

При виде его молодая супруга так зарыдала, что дыхания не перевести. Поведала она Юривака-дайдзину все, что с ней случилось.

– Не могла ты, слабая женщина, устоять против грубой силы, – ласково сказал он. – Будем же мужем и женой по-прежнему.

И стали они снова жить счастливо, в добром согласии.

4. Странствия молодого Юривака

В старину, в далекую старину это случилось, лет тысячу тому назад.

У левого министра[13] Сидзё, верховного правителя Девяти провинций[14], был сын по имени Юривака. С юных лет отличался он умом и мужеством, а в искусстве владеть луком не знал себе соперников. Кто в Девяти провинциях не слышал о подвигах Юривака? Во всем улыбалось ему счастье: молодая жена его Касуга-химэ была добра и красива.

Но вот в соседней стране Сираги[15] разгорелась великая смута; случались набеги и на побережье Девяти провинций.

По приказу из столицы должен был Юривака отплыть за море с большим войском, чтобы навести порядок в стране Сираги. Пришлось ему надолго разлучиться с любимой женой:

– Прощай, Касуга-химэ, жди меня в добром здравии. Я непременно вернусь к тебе.

– Прощай, супруг мой Юривака, береги и ты себя в дальнем пути. А я буду ждать тебя и хранить тебе верность.

Прошло три года.

После долгих и трудных боев усмирил Юривака непокорную страну Сираги и на многих кораблях отплыл вместе со своими воинами обратно к берегам Японии. Захотелось воинам отдохнуть по пути, и вот решили они пристать к маленькому острову в открытом море.

Юривака и все его спутники вышли на берег. Вечером устроен был пир в честь победы. Давно Юривака не брал в рот ни капли вина и с непривычки сильно захмелел. Уснул он крепким сном.

Среди верного войска Юривака были два брата – Каранака и Мотомаса. Втайне они ненавидели молодого Юривака. Хотелось им присвоить славу победы. Великое предательство задумали братья. Обманули они ловко сплетенной небылицей всех других воинов и отплыли на кораблях, покинув Юривака одного на пустынном берегу. А прибыв в Японию, братья объявили:

– Предводитель наш Юривака убит в бою.

Все почести достались братьям. В столице пожаловали им звание военачальников. Скоро Каранака и Мотомаса вошли в такую силу, что стали править всеми Девятью провинциями.

Но велико было горе Касуга-химэ. Вспоминая прощальные слова Юривака, она заливалась горькими слезами. Дни и ночи тосковала Касуга-химэ.

Но вот однажды явился к ней посол от Каранака и стал уговаривать ее выйти замуж за своего господина.

А для Касуга-химэ это было хуже смерти. Не стала она и слушать посланного:

– Я жена молодого Юривака. Не пойду за другого.

Много раз засылал к ней сватов Каранака. Никак он не хотел оставить ее в покое. Наконец пришел он в страшный гнев и заточил непокорную Касуга-химэ в темницу.

Между тем молодой Юривака, крепко захмелев, всю ночь проспал, а наутро видит: покинули его. Пустынно море, не белеет в нем ни одного паруса. Пусто на острове, нет на нем ни души.

Но остались у Юривака его могучий лук и верный сокол. Звали этого сокола Футимару. Всюду он следовал за своим господином, не покинул его и теперь.

– Футимару! Ты – мой единственный друг. Я – прославленный стрелок Юривака – упал духом и не надеюсь больше на спасение. Придется мне, видно, погибнуть одному на безлюдном острове.

Словно понял сокол слова своего господина. Взмыл он вверх и начал с громким криком кружить над головой Юривака – как будто хотел ободрить его.

К счастью, на острове росли плодовые деревья и не было недостатка ни в рыбе, ни в птице. Стал Юривака добывать себе пропитание охотой, стрелы его не знали промаха.

А жена его Касуга-химэ вздыхала в дальней темнице. Не раз она думала: «Хоть бы умереть скорее… Наложить на себя руки – и конец!»

Но каждый раз отгоняла эту мысль: «Рано отчаиваться! А вдруг Юривака жив!»

Однажды услышала Касуга-химэ шум птичьих крыльев. Поглядела она сквозь решетку окна и увидела, что с неба, кружась, спускается сокол.

– Ах, неужели это Футимару? Футимару… Значит, жив еще Юривака!

Стала Касуга-химэ гладить сокола, а сердце у нее в груди так и бьется, так и трепещет.

Написала она стихотворение на листке и привязала листок к ноге сокола.

– Лети, Футимару, отнеси эту весточку твоему господину!

Прочитал Юривака письмо своей жены и в лице переменился.

Даже ее не пожалели враги! Захотел он написать ей стихотворение в ответ[16], да нечем было. Тут надрезал он палец и написал письмо кровью на обрывке полотна. Снова полетел верный сокол к Касуга-химэ с письмом от своего господина.

Прочла Касуга-химэ стихотворение, написанное кровью, и полились у нее слезы. Взяла она кисть и тушечницу с тушью, завернула в платок и привязала к ноге Футимару. С трудом взлетел сокол и медленно-медленно полетел вдаль. Но слишком тяжело было ему лететь, и упал он в морские волны.

Прошло несколько дней, и волны прибили труп верного сокола к берегу. Увидел его Юривака и похоронил на вершине горы. Теперь он остался совсем один.

Каждый день поднимался Юривака на гору и зорко вглядывался в даль моря: не покажется ли парус? И вот однажды в самом деле приплыл к острову рыбачий челнок. «Уж не сон ли это?» – подумал Юривака.

– Эй, рыбаки! – закричал он громким голосом. – Возьмите меня в ваш челнок. Зовут меня Юривака, родом я из страны Бунго…

Но что это? Рыбаки наверняка увидели и услышали его, а между тем челнок вдруг поспешно повернул назад и стал удаляться.

– Эй, эй, люди на челне! Я Юривака, в самом деле Юривака… Постойте, возьмите меня! Не чудище я, а живой человек.

Но напрасно кричал Юривака. Он оброс бородой до самых глаз, волосы у него висели длинными лохмами, платье изорвалось… Даже за человека не признали его рыбаки! Понял это Юривака и горько рассмеялся.

Так пробыл он на острове два долгих года. Но наконец все же приняли его на какой-то корабль и доставили на родной берег.

А в этот самый день было там по случаю большого праздника устроено состязание по стрельбе из лука.

– А ну, кто из вас сумеет выстрелить из этого лука? Если есть такой силач, выходи! – громко потешался Каранака, показывая пальцем на огромный железный лук.

Думал он, что никто не откликнется на его зов, но вдруг выходит из толпы неторопливым шагом молодой Юривака. Никто не признал его – так он изменился.

– Ну что ж, незнакомец, попытай свое счастье! – усмехнулся Каранака. – Мы позабавимся!

Наложил Юривака на тетиву длинную-длинную стрелу и легко натянул лук. Громко завизжала в воздухе стрела, полетела так быстро, что глазом не уследишь, и вонзилась в самую середину меты. А за ней вторая, третья… Одна стрела вонзается в другую.

– О, да ведь это сам Юривака!

– Смотрите, Юривака!

– Юривака вернулся! – зашумели люди. Тут уж и братья-предатели поняли, что перед ними сам Юривака, но было поздно! Четвертая стрела пробила грудь Каранака. Хотел было Мотомаса спастись бегством, но пятая стрела догнала его и пронзила насквозь.

Так пали от руки Юривака братья-предатели, а сам он поспешил туда, где сидела в темнице жена его Касуга-химэ. Растворились перед ней двери, и вышла она, радостная, на свободу.

И с тех пор в Девяти провинциях воцарились спокойствие и мир.

5. Угуису-химэ

В старину жил в стране Суруга[17] один старик. Рубил он в горах бамбук и готовил из него разные поделки – тем и добывал себе пропитание. Люди прозвали его дед Такэтори, что значит Добывающий Бамбук, а еще называли его Мицукури, что значит Мастерящий Веялки.

Так сказано в старинных книгах.

Однажды этот дед Мицукури пошел в бамбуковые заросли и вдруг увидел: лежит в соловьином гнездышке маленькое яичко и светится ярким светом. Он бережно принес его домой.

Скорлупка раскололась сама собой, и появилась оттуда крошечная прекрасная девочка. Родилась она из соловьиного яичка и потому нарекли ее Угуису-химэ – Дева-Соловей[18].

Старик растил ее и лелеял, словно родную дочь, а она становилась все краше. Когда же выросла, то никто на земле не мог сравниться с ней красотой. Излучала она сияние, и дали ей второе имя – Кагуя-химэ – Лучезарная Дева.

Старик Мицукури стал с тех пор находить в коленах бамбука золотые монеты. Был он нищим, а за короткое время сделался богачом.

Повадились к нему в дом женихи свататься, но старик с дочерью каждому задавали трудные задачи. Ни один жених не мог решить их и возвращался ни с чем в большом смущении.

Прослышал о лучезарной красавице правивший в то время Сын Неба[19]. Отправился он в страну Суруга будто бы охотиться и увидел там Кагуя-химэ. Попросил он ее поехать с ним в столицу и стать его царственной супругой. Но и самому Сыну Неба отказала дева. Лежала у нее на сердце другая забота.

Осенью того же года в пятнадцатую ночь восьмой луны небеса стали ясными и переполнило их лунное сияние[20].

И вот спустилось вниз белое облако, и Кагуя-химэ с вершины горы Фудзи поднялась на небо. Но перед тем как улететь, сложила она стихи и послала их государю вместе с эликсиром бессмертия.

Вот что написала она:

Навеки прощай!
Я одежду из перьев
Надену сейчас,
Но сердце мое томит
Печаль разлуки с тобой.

Когда государь прочел эту танку[21], его охватила великая горесть.

– Не надо мне эликсира бессмертия, – молвил он и повелел отнести этот эликсир на вершину горы Фудзи – она ближе всего к небу – и там зажечь.

С той поры поднимается над горой Фудзи вечный дым[22], оттого что горит на ее вершине эликсир бессмертия, – так говорят древние сказания.

6. Небесная дева

Жил в одной деревне молодой крестьянин по имени Микэран. Каждый день он трудился в поле да рубил дрова в горах на продажу.

Однажды пошел Микэран в горы вместе со своими односельчанами. Его спутники притомились, стали пить воду из горной речки и смывать с себя пот.

Но Микэран решил искупаться где-нибудь поодаль. Пошел он к верховью реки, куда обычно люди не заходят. Была там широкая чистая заводь.

Сбросил Микэран пропитанные потом лохмотья и уже собирался нырнуть в воду, как вдруг видит: на ветке прибрежной сосны висит прекрасная одежда из птичьих перьев[23]. «Вот диво!» – подумал Микэран и снял одежду с ветки.

Вдруг из глубины заводи у самых его ног выплыла нагая девушка и, умоляюще сложив руки, стала просить жалобным голосом:

– Верни мне мою одежду из перьев. Ведь для человека она бесполезна.

Но Микэран, ни слова не ответив, только молча глядел на нее.

– Микэран, разве не понял ты моей просьбы? Если я не надену этой одежды, то не смогу вернуться на небо. Тебе, человеку земного мира, летающая одежда не нужна. Отдай же ее мне! – молила девушка.

Но Микэран только спросил:

– Зачем ты здесь?

Он не хотел отдавать одежду из перьев, но девушка думала: «Должно быть, он не в силах поверить, что есть на свете такая диковина – одежда, в которой можно летать. А если б поверил, то отдал бы мне».

И она, проливая слезы, стала рассказывать:

– Я – небесная фея и лишь изредка спускаюсь на землю, чтобы искупаться в этой заводи. Ты сомневаешься в моих словах? Верни мне одежду из перьев и увидишь.

– А для чего тебе она? – ответил Микэран. – Лучше давай будем жить на здешнем острове в любви и дружбе. Тогда не надо будет тебе прилетать с неба всякий раз, когда захочешь купаться. Только скажи, и я провожу тебя сюда. Купайся здесь, сколько душа твоя хочет.

– О, не говори таких жестоких слов, Микэран! Я, небесная дева, не могу жить на земле. Прошу тебя, верни мне одежду из перьев.

– Ну нет, если я верну ее, ты улетишь на небо. Оставайся со мной на нашем острове. – Так и не отдал Микэран одежды из перьев.

Небесная дева сильно опечалилась. Но не могла она вернуться на небо, раз отняли у нее чудесную одежду, и поневоле пошла с Микэраном в его селение.

Прошло семь лет, и у них родилось трое детей. Но жена Микэрана все время стремилась вернуться на небо. Она искала во всех углах дома свою одежду из перьев и не могла найти. Где только муж запрятал ее?

Однажды Микэран ушел на рыбную ловлю, а небесная фея собралась идти по воду к речке на самом краю деревни. Привязала она своему семилетнему сыну на спину недавно родившегося ребенка, а пятилетнему сыну велела убаюкивать младенца колыбельной песней, легонько похлопывая его по спинке.

Идет небесная фея назад к своим воротам и вдруг слышит: поет ее сынок колыбельную, убаюкивая маленького братца:

Ёй-хора, ёй-хора, не плачь, усни.
Отец идет, подарок несет.
Один, два, три, четыре столба.
Четыре столба, шесть высоких столбов,
Внизу столбы, вверху снопы.
Отопрет он двери, распахнет он двери,
Найдет он одежду из перьев,
Подарит тебе одежду из перьев.
Ёй-хора, ёй-хора, не плачь, усни.

Слушает небесная фея колыбельную песню. Так, значит, семь лет назад спрятал Микэран одежду из перьев в высоком амбаре на четырех и шести столбах! Скорей, скорей, пока не вернулся муж, приставила она лестницу к высокому амбару, открыла дверь, стала шарить посреди снопов риса и проса… Отыскалась наконец одежда из перьев!

Не дожидаясь возвращения Микэрана, надела на себя небесная фея одежду из перьев, семилетнего сына привязала к спине, пятилетнего положила за пазуху, а младенца прижала к груди правой рукой. Первый раз вспорхнула она к небу, поднялась на вершину высокой сосны. Второй раз вспорхнула, скрылась между облаками. Третий раз вспорхнула – и достигла неба. Но, на печаль и горе, пролетая меж облаками, уронила она младенца, и он упал на землю.

Вернулся Микэран с рыбной ловли. Видит, двери настежь, в доме пусто. Распахнута дверь и в высоком амбаре. Стоит Микэран как потерянный и думает: «Отыскала она одежду из перьев и покинула меня».

Настало время ужинать. Поплелся Микэран к очагу. Огонь в нем еле тлеет. Взял Микэран бамбуковую дудку для разжигания огня и подул. Не проходит воздух. «Отчего бы это?» – удивился он и заглянул внутрь. Видит, в бамбуковой дудке спрятан лист бумаги.

Вытащил он его, расправил и читает письмо:

«Собери тысячу деревянных сандалий и тысячу соломенных сандалий, закопай их в землю поглубже, а сверху посади бамбук. Через два-три года дорастет он до самого неба, и ты сможешь взобраться по нему ко мне».

Микэран, не мешкая ни минуты, стал собирать повсюду сандалии. Но почему-то ему удалось собрать только девятьсот девяносто девять деревянных сандалий и девятьсот девяносто девять соломенных. Закопал он их в землю и посадил над ними молодой побег бамбука. Быстро начал расти бамбук.

Прошло три года. Поглядел как-то раз Микэран в вышину, и показалось ему, что бамбук уже до самого неба дотянулся.

Обрадовался Микэран и стал взбираться вверх по стволу. Лез он, лез, поглядел вниз – облака под ногами, земли не видно. Вот он и подумал, что уже на небе. Но ветви на вершине бамбука самую малость до неба не дотянулись. Качается Микэран на ветру, за верхнюю ветку держится.

Небесная фея вернулась в свой родной дом и снова, как прежде, стала ткать одежды, но все же нет-нет да и вспомнит о земле. Ждет не дождется, когда же бамбук вырастет до самого неба и Микэран сможет к ней подняться.

Однажды, сидя за кроснами, поглядела она из окошка вниз. Бамбук уже вырос высоко-высоко. Колышутся-качаются ветви на ветру, а за самую верхнюю ветку уцепился какой-то человечек. С высоты поглядеть – он не больше макового зернышка.

Небесная фея схватила ткацкий челнок и стала тихо-тихо спускать его к Микэрану. Вот уж челнок над самой его головой. Ухватился Микэран за этот челнок, и жена втащила его на небо[24].

Богиня, мать небесной феи, приняла Микэрана ласково и сердечно, но отец ее, Небесный правитель[25], встретил нежеланного зятя со злобой и начал задавать ему трудные задачи.

Как раз в это время на небесах расчищали поля под пахоту. Тесть повелел Микэрану за один день расчистить от деревьев тысячу тёбу.

Не на шутку встревожился Микэран. Разве ему под силу такая работа? Но пришла жена и стала его успокаивать:

– Не печалься, это дело легкое. Сруби три больших дерева, ляг на пенек головой и почивай до вечера.

На другой день Микэран по повелению своего тестя отправился в лес. Срубил он три дерева и лег подремать, как жена научила.

Проснулся уже под вечер, глядит: все деревья срублены. Обрадованный, пошел он к тестю:

– Расчистил я от леса, как ты повелел, за один день тысячу тёбу.

Но не умилостивился тесть:

– Завтра вскопай за один день все, что ты расчистил.

Вконец упал духом Микэран. Где же ему вскопать за один день такое огромное поле? Но тут снова пришла небесная фея и говорит:

– Это работа нетрудная. Копни мотыгой три раза и почивай до вечера. Все само собой сделается.

Так и случилось. Проснулся Микэран к вечеру, смотрит: все поле, сколько хватает глаз, вскопано мотыгой. Радостный, поспешил он домой к тестю, но тот задал новую задачу не легче первой:

– Завтра за один день посади на всем вспаханном поле от края до края семена тыквы горлянки.

Легко сказать, трудно сделать. Поле-то величиной в тысячу тёбу. Не по силам такая работа для Микэрана.

Пошел он за советом к своей жене.

– Только-то? Дело простое. Посади три тыквенных семечка в трех разных местах и ляг почивать, все само собой сладится, – научила жена.

Последовал он ее совету, и к вечеру опять все было готово.

Подумал Микэран, что теперь конец его трудам, и пошел к тестю с веселой душой.

Но тесть – Небесный правитель повелел ему:

– Сними завтра утром пораньше урожай с поля, весь до последней тыквы.

«Вот когда я пропал! – подумал Микэран. – Разве так бывает, чтобы за одну только ночь семена тыквы взошли, дали цвет и зрелые плоды?»

Пошел он к жене со своим горем. Небесная фея стала его утешать:

– Не отчаивайся, тыквы уже зреют. Сорви пораньше утром три самые спелые и ложись подремать, все само собой сделается.

Не слишком поверил Микэран словам жены: как может случиться такое чудо? Рано-рано утром поспешил он на поле и видит: в самом деле тыквы созрели. Сорвал он три самые спелые и заснул.

Через некоторое время очнулся он от дремоты, глядит – весь урожай собран еще до полудня. Тыквы горлянки горами лежат, ни одной на поле не осталось.

Выполнил зять все трудные задачи. И тесть как будто подобрел. Стал готовиться к празднику урожая. Микэрану доверил тыквы резать. До этого он говорил со своим зятем злобно, но тут сказал ласковым голосом:

– Разрежь три тыквы, но, смотри, вдоль, а не поперек, положи под голову и спи спокойно.

Но сидевшая там небесная фея подмигнула мужу: «Не слушайся, дескать, моего отца, режь не вдоль, а поперек».

На беду, Микэран подумал: как можно ослушаться, когда тесть дает добрый совет? Взял он тыкву одну, другую, третью и разрезал вдоль. И тут все наваленные горой тыквы развалились на две половинки, воды хлынули рекой и унесли с собой Микэрана.

Еще и теперь можно осенью ясно увидеть Небесную реку, и разделенные этой серебряной рекой сияют на ее берегах две звезды: Пастух и Ткачиха[26]. Плачут муж с женой в разлуке. Люди говорят, что две звездочки возле Небесной Ткачихи – это двое ее старших детей.

Лишь один раз в году дозволено Микэрану встретиться со своей женой: когда наступает седьмая ночь седьмого месяца.

7. Дед Кобутори

В старину это было, в далекую старину. Жили где-то старик со старухой.

Старик был работящий, и все звали его честным дедом.

Однажды утром встал он спозаранок и пол в кухне подметает. А на земле лежит горошинка. «Хорошая горошинка, сладкая», – подумал он, но только руку протянул, как она покатилась и катится, катится.

Наклонится поймать, а она покатится – коконкорон-коконкорон – и закатилась наконец – коконкорон – в мышиную норку.

Но дед все гнался за ней и, недолго думая, полез в мышиную норку. Открылась перед ним дорога. Дед побежал по ней все прямо-прямо, и вот стало совсем темно. Вдруг видит – стоит храм, он в него и вошел. А уж там такая темь – ничего не видать! Спрятался он под досками пола и уснул.

В середине ночи послышался шум и все ближе: дзудон-дзудон.

– Ох, кто это, кто сюда идет? – задрожал от страха дед. – Пропал я, съедят меня…

И вот с восточной стороны явились тэнгу[27], с западной тоже пожаловали тэнгу. Слышен шум и топот: доэн-доэн.

– Смотри-ка, что они нынче ночью затевают?! – удивляется старик. – Сколько их явилось!

А той порой с южной стороны донесся шум: доэн-досун-дзудон. Еще тэнгу идут. С северной стороны тоже слышится такой громкий шум, что страх берет: доэн-досун-дзудой.

Собрались тэнгу со всех четырех сторон.

Надо сказать, что у старика была большая-пребольшая шишка на щеке. Стал он из-под пола выглядывать со своей шишкой, присыпанной песком. А тэнгу дружно пустились в пляс и так весело поют:

Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу,
А со мною девять тэнгу.
Если тигр не придет,
Будем до утра плясать.
Суттон-суттон, сорэ-сорэ.
Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу,
А со мною девять тэнгу.
Если тигр не придет,
Будем до утра плясать.
Суттон-суттон.

Загляделся старик и совсем забыл, что он под полом прячется, выскочил оттуда и сам пустился в пляс, тряся своей шишкой. Такой это был зажигательный напев:

Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу,
А со мною девять тэнгу.
Если тигр не придет,
Будем до утра плясать.
Суттон-суттон, сорэ-сорэ.
Тэнгу-тэнгу, восемь тэнгу,
А со мною девять тэнгу,
Если тигр не придет,
Будем до утра плясать.
Суттон-суттон.

До того разошелся старик, забыл свой страх, обо всем на свете позабыл. Пляшет-скачет. Глядят на него тэнгу, удивляются:

– Нынче ночью пожаловал к нам забавный старик. Здорово он пляшет, потешил нас. Откуда только взялся такой? Дедушка, ты горазд плясать, приходи к нам опять завтра ночью.

– Ладно, приду.

Но тут вдруг старик опомнился и опять задрожал от страха.

– А вдруг обманешь, не придешь? – усомнился один тэнгу. – Вот что, возьму в залог твою шишку.

Ухватил тэнгу его шишку, давай тянуть изо всех сил, она и отвалилась. Дед, не помня себя от радости, отправился домой. С тех пор и прозвали его дед Кобутори[28].

А у старика-соседа по прозвищу Непутевый Дед тоже была огромная шишка на щеке.

– Послушай, сосед, как ты от своей шишки избавился? Без шишки ты вон какой приглядный! – пристал Непутевый Дед с неотвязными расспросами.

Рассказал ему честный дед все, что с ним приключилось прошлой ночью:

– Стал я утром подметать кухню, вижу, лежит горошинка. Хотел я ее поднять, а она покатилась-покатилась и закатилась в мышиную норку. Я за ней, а там темно как ночью. Что будешь делать? Спрятался я под полом в храме, а тут, откуда ни возьмись, тэнгу пожаловали, целая толпа тэнгу – и давай плясать. Такой был веселый танец, что я тоже пустился в пляс. И велели они мне строго-настрого прийти к ним опять. В залог шишку взяли.

– Вот оно что! Давай пойдем вместе со мной.

– Ну нет. Иди туда один.

Встал Непутевый Дед на другое утро спозаранок и начал подметать кухню. Смотрит – горошинка покатилась и закатилась в мышиную норку.

– Ну и я тоже залезу в мышиную норку.

Полез Непутевый Дед ползком в мышиную норку. Глядь – стоит храм, а кругом темь такая, глаз выколи. Спрятался он под полом. Вдруг послышался шум и топот: досун-досун. Отовсюду, с запада и востока, с юга и севера собрались тэнгу. Стали они толпой плясать, припевая:

Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу,
А со мною девять тэнгу…
Если тигр не придет,
Будем до утра плясать.
Суттон-суттон сорэ-сорэ.
Тэнгу, тэнгу, восемь тэнгу,
А со мною девять тэнгу,
Если тигр не придет,
Будем до утра плясать.
Суттон-суттон.

Вылез Непутевый Дед из-под пола и ну плясать и распевать вместе с тэнгу. Только он и плясать-то не умел вовсе. Пляшет – спотыкается, с ладу сбивается, слушать и глядеть противно.

Закричали тэнгу:

– Нет, старик, не умеешь ты плясать! Только мешаешь!

– Надо ему вернуть залог! – И с размаху прилепили ему шишку на другую щеку.

Побрел старик домой. Голосит с горя:

– Ай-ай, бабушка! Была одна шишка, стало две! Была шишка, стало две!

Услышала старуха, как дед причитает, обрадовалась:

– У моего деда шишку сняли, от большой радости он во весь голос поет.

Но не смог Непутевый Дед вылезти из мышиной норки, застрял там и еще пуще кричит.

– Что это сегодня мыши так расшумелись? – дивится старуха. Взяла и завалила большой ступкой мышиную норку.

Не надо по-глупому людям подражать, не то как раз в беду попадешь.

Тут и сказке конец.

8. Иссумбоси

В старину жили дружные супруги. Не было у них детей. А уж как им хотелось ребеночка – хоть с ноготок!

Вот пошли они в храм бога Сумиёси[29] и стали усердно молиться:

– Сумиёси-сама, даруй нам ребенка, хоть маленького-маленького, ростом с ноготок!

Через девять месяцев родился у жены пригожий мальчик, но маленький-маленький, не больше ноготка. Дали ему родители имя Иссумбоси[30]. Стали его холить и лелеять. Но время шло, а мальчик все оставался таким же крохотным. Отчаялись родители. Дали ему вместо меча швейную иглу и прогнали из дома на все четыре стороны.

Что будешь делать? Иссумбоси взял у своей матери деревянную чашку и две палочки для еды. Чашка служила ему корабликом, а палочки – веслами. Много дней плыл он по реке и приплыл наконец в столицу Японии, где обитал сам Сын Неба.

Стал Иссумбоси бродить по городу и увидел роскошный дом.

Вошел он в гэнкан и закричал во весь голос:

– Дозвольте войти! Дозвольте войти!

Люди в доме удивились: кто это там пищит? Вышли в гэнкан, смотрят – возле сандалий у входа стоит крохотный человечек. Спрашивают:

– Мальчишечка, это ты нас звал?

– Да, я. Меня зовут Иссумбоси, я изгнан из родительского дома. Возьмите меня в услужение.

– Что ж, будет нам забава, – решили в доме и приняли его в услужение.

Иссумбоси был ростом мал, но на диво смышленый. Молви слово, сразу поймет. Всем он пришелся по душе. Только и слышно: «Иссумбоси, Иссумбоси»! Сама княжеская дочь полюбила его.

Однажды княжеская дочь вместе с Иссумбоси отправилась в храм Каннон на поклонение[31]. На обратном пути попались им навстречу два черта. Черти хотели схватить девушку, но Иссумбоси выхватил из-за пояса иглу и давай махать ею, как мечом.

– Да знаете ли вы, кто я?! Я – Иссумбоси, сопровождаю юную госпожу в ее паломничестве к храму Каннон!

Тут один из чертей взял и проглотил Иссумбоси. Но крохотный Иссумбоси стал свободно бегать в желудке у черта и колоть его иглой. Черт невзвидел света – такие взяли его колики – и выплюнул Иссумбоси.

Тогда второй черт поймал Иссумбоси и хотел было раздавить его между ногтями, но мальчик вовремя догадался и прыгнул черту прямо в глаз. Черт взвыл от боли и убежал.

Девушка стоит в сторонке и дрожит от страха. Иссумбоси собрался было повести ее домой, как вдруг смотрит: лежит на дороге маленькая колотушка. Девушка ее подняла.

– Что это? – спросил Иссумбоси.

– Это волшебная колотушка[32]. Что ни пожелаешь, все даст по первому слову.

– Сделай милость, попроси тогда, чтобы она мне росту прибавила.

Постучала девушка колотушкой и крикнула:

– Прибавь росту Иссумбоси, прибавь росту!

И вдруг Иссумбоси начал расти, расти и превратился в статного, красивого юношу. Отдали ему княжескую дочь в жены, и зажил он с ней счастливо.

9. Воробей Резаный Язычок

Давно-давно жили старик со старухой. И был у них ручной воробушек.

Вот как-то раз в погожий день отправился старик в горы дрова рубить, а старуха задумала устроить постирушку, приготовила она крахмал и отправилась к соседке, чтобы одолжить шест для просушки одежды. Воробей остался дома один.

Увидел он крахмал и склюнул крошку. Ах, вкусно! Еще крошку склюнул, а там еще и сам не заметил, как доел все без остатка.

Вернулась старуха с шестом, глядь – а крахмала-то и нет.

В страшный гнев пришла она:

– Это ты слопал, негодный! А ну-ка, высунь язычок!

Отрезала язычок ножницами и прогнала воробья со двора.

А старик весь день трудился в лесу. Пришел домой усталый, зовет воробья – не откликается воробей, нет его нигде.

Спрашивает старик:

– Послушай, бабушка, что случилось с воробушком?

А старуха отвечает как ни в чем не бывало:

– Отрезала я ему язычок и прогнала на все четыре стороны.

Всполошился старик:

– Что ты наделала! Пойду искать моего воробушка, – и отправился в путь.

Далеко зашел он в горы и видит: какой-то человек обмывает речной водой ноги своей лошади.

– Не знаешь ли ты, где воробьиный дом?

– А ты выпей три глотка воды, какой обмывал я лошадиные копыта, тогда скажу.

Делать нечего, выпил старик три глотка мутной воды и сказал ему тот человек:

– Иди вверх по течению реки. Увидишь, человек моет быка, тогда и спрашивай, где воробьиный дом.

Пошел старик по берегу реки. Вскоре и вправду увидел он: какой-то человек моет быка.

– Эй, послушай, не знаешь ли ты, где воробьиный дом?

– А ты выпей три глотка воды, какой обмывал я ноги моего быка, тогда скажу.

Что прикажешь делать? Выпил старик три глотка мутной воды. И тогда сказал тот человек:

– Где воробьиный дом? Иди дальше вверх по течению реки, там найдешь его в бамбуковой чаще.

Вновь побрел старик по берегу реки. И верно: перед ним заросли бамбука, а в самой гуще щебечет множество воробьев:

Если дедушка придет,
Листья зашуршат бамбука.
Тот-он пай-пай.
Если бабушка придет,
Листья зашумят деревьев.
Тот-он пай-пай.

Хором распевая песни, ткут воробьи на кроснах.

Обрадовался старик:

– А где здесь мой воробушек?

Заглянул он в чащу, и выпорхнула ему навстречу стая воробьев:

– А-а, дедушка пожаловал! Сюда, сюда, просим сюда. Снимайте сандалии, пожалуйте в дом[33].

За руку провели его в дом, а там уж другие воробьи несут деревянный тазик и золотой тазик:

– Помойте ноги в любом, какой приглянется.

– По мне и деревянный хорош, – ответил старик. Помыл он ноги и вошел в покои для гостей.

Тут явились новые воробьи:

– Верно, вы проголодались, дедушка? Подать вам кушанья на деревянном столике или на золотом?

– С меня и деревянного хватит.

Подали старику разные вкусные яства на деревянном столике.

Целый вечер старик не спеша беседовал с воробьями и остался ночевать у них в доме.

На другое утро захотели воробьи поднести старику подарок на память. Стал он было отнекиваться: не нужно мне ничего! Но воробьи неотступно упрашивали. Побоялся старик их обидеть и согласился.

– Скажите, что вам хочется? – спрашивают воробьи.

– По мне все хорошо, – отвечает старик.

– Хотите деревянный сундучок или золотой сундучок?

– Стар я уже годами. Куда мне тяжелый золотой сундук? Деревянный будет в самый раз.

Получил старик подарок и стал собираться домой. Простился с Резаным Язычком и со всей воробьиной стаей. А воробьи ему говорят:

– Только, дедушка, по дороге в сундучок не заглядывайте. Откроете дома.

– Хорошо, хорошо, не открою. Дома погляжу, – обещал старик.

Пошел он назад прежним путем по берегу реки. Не терпится заглянуть в сундучок, так и подмывает! Но стерпел старик, сдержал свое обещание.

Пришел он домой, позвал старуху и вдвоем с ней открыл сундучок. Посыпались оттуда большие и малые золотые монеты. Целая груда золота.

Завидки взяли старуху.

– А я чем хуже? – говорит. – Пойду одна, без тебя, еще больше богатства добуду.

И сразу же пустилась в дорогу. Идет и спрашивает у всех, как старик делал:

– Где здесь воробьиный дом?

Видит, какой-то человек моет в реке лошадь. Стала старуха спрашивать, где воробьиный дом, а он попросил ее выпить сначала три глотка мутной воды. Скривилась старуха, но выпила.

– Теперь иди дальше по берегу. Увидишь, человек моет быка, и тогда спрашивай, что тебе надобно.

Пошла старуха и вправду увидела: моет быка какой-то человек. Спросила старуха, где воробьиный дом.

– Выпей сначала три глотка воды, какой я мыл ноги своего быка, тогда скажу.

Делать нечего, выпила старуха три глотка мутной воды.

– А теперь, бабушка, иди все вверх и вверх по течению. Там и найдешь воробьиный дом.

Заковыляла старуха дальше, опираясь на посох. Все, как старик сказывал. Вот и густая-прегустая чаща бамбука, в глубине воробьи щебечут:

Если дедушка придет,
Листья зашуршат бамбука.
Тот-он пай-пай.
Если бабушка придет,
Листья зашумят деревьев.
Тот-он пай-пай.

Распевая хором, ткут воробьи на кроснах. Увидели старуху и вылетели стаей навстречу:

– Бабушка пришла!

Принесли два тазика и спрашивают:

– Вот деревянный тазик, вот золотой, в каком угодно ноги помыть?

– Да вы что?! Буду мыть ноги только в золотом тазу.

Провели старуху в комнату для гостей и снова спрашивают:

– Подавать кушанья на деревянном столике или на золотом?

– Да вы что?! Буду есть только на золотом столике.

Вот поела старуха на золотом столике, переночевала в воробьином доме и утром стала собираться домой.

Воробьи спрашивают:

– Бабушка, какой сундучок хотите в подарок, деревянный или золотой?

Жадная старуха крикнула в ответ:

– Давайте золотой, другого не возьму!

– Бабушка, маленький сундучок подарить вам или большой сундук?

– Тащите самый большой сундук, какой только у вас найдется!

Подарили ей воробьи большой-пребольшой сундучище. Ох и до чего же тяжел!

Стали воробьи прощаться со старухой:

– Бабушка, по дороге не заглядывайте в сундук. Дома откроете.

С трудом, пыхтя и задыхаясь, взвалила старуха сундук на спину и побрела домой. Немного прошла и присела на пенек. Так и подмывает ее взглянуть, что там внутри. Не выдержала старуха, свалила сундук на обочину и откинула крышку.

Вдруг высунулся оттуда длинный-длинный воробьиный язычок. А потом посыпались змеи, тысяченожки, всякие страшные гады. Битком был набит сундук всякой мерзостью!

Ужас взял старуху, ноги у нее подкосились, перестали служить.

С той самой поры, говорят, и начали в Японии сказывать такие страшные сказки, что ноги подкашиваются.

10. Гора Катикати

В старину жили где-то старик и старуха. У старика было поле на склоне горы. Каждый день ходил он туда работать, но вот беда – что ни посеет, хоть горох, хоть просо, придет барсук и все поле опустошит!

Но дед не опускал руки. Вот однажды пошел он сеять. Разбрасывает семена и поет песенку:

Посажу одно зерно,
Уродится тысяча.
Посажу два зерна,
Уродится десять тысяч[34].

Вдруг чей-то голос тоже затянул песню:

Уродит одно зерно,
Много-много лишь одно.
Дотемна трудись впустую,
Суккаракан.

Вот тебе на! Смотрит дед вокруг и видит: уселся барсук на корневище дерева и насмешничает.

Рассердился старик. Так вот, значит, кто опустошает поле?! Дрянной барсук! Стал он думать, как изловить негодника.

На другое утро спозаранок пошел старик работать на свое поле, а корневище дерева густо обмазал сосновой смолой.

Начал дед сеять зерна с песней:

Посажу одно зерно,
Уродится тысяча,
Посажу два зерна,
Уродится десять тысяч.

Тут опять появился, как вчера, барсук и давай передразнивать старика:

Уродит одно зерно,
Много-много лишь одно.
Дотемна трудись впустую.
Суккаракан.

Сделал старик вид, будто не слышит, и работает себе дальше. И вдруг неожиданно как набросится на барсука с криком:

– А, попался, барсучишка!

Барсук хотел было удрать, да прилип, не может пошевелиться. Попался-таки.

Старик крепко связал барсука лозами вистерии, принес домой и подвесил под застрехой.

– Старуха, я поймал проказливого барсука. Он мое поле разорял. Вечером сварим из него похлебку, – сказал дед и снова пошел работать в горы.

Осталась старуха одна и начала на дворе толочь рис в ступке. Но тут барсук окликнул ее:

– Бабушка, бабушка, много ли рису ты собралась натолочь?

– Да три полные ступки.

– Ой-ой, жаль мне тебя! Тяжело в твои годы рис толочь. Я тебе помогу. Развяжи меня ненадолго, – попросил барсук вкрадчивым голосом.

– Что ты, разве можно! Меня старик забранит – отмахнулась бабушка.

– Не бойся, ничего тебе не будет. Кончу толочь рис, опять меня свяжешь, никто и не узнает.

Обманул хитрый барсук доверчивую старуху.

– Ну что ж, отпущу ненадолго, на малый срок, – и развязала барсука.

– Спасибо! Дай мне пестик, бабушка, я тебе помогу. Старуха послушалась, а он пришиб ее пестиком до смерти и запел:

Ты не сваришь, дедушка,
Суп из барсука.
Свари взамен бабушку
И покушай всласть.

И удрал со всех ног в горы.

Пришел старик под вечер домой, глядь барсука нет, а старуха лежит мертвая. Заплакал дед в голос:

– Убил он, видать, мою старуху. О горе, горе!

Тут – прыг-скок – прибежал заяц:

– О чем ты, дедушка, плачешь?

– Как это о чем? Ты, заяц, только послушай!

Все ему старик рассказал. Разорял барсук его поле и, мало того, старуху до смерти убил.

Стал заяц его утешать:

– Не плачь, я накажу злого барсука.

На другой день заяц отправился в горы. Стал резать тростник, распевая песенку:

Стебель, стебель тростника,
Дай мне листьев тысячу.
Завтра крышу богача
Покрывают заново.

Откуда ни возьмись, бежит барсук, шею от любопытства вытянул:

– Говоришь, завтра крышу у богача будут наново перестилать?

– Ага! Отнесу ему тростник, денежек заработаю.

– Да ну! Возьми меня в товарищи.

«Попался на удочку», – подумал заяц, но виду не подал:

– Ладно. Нарежь тростника побольше.

Много они тростника нарезали. Барсук очень обрадовался и, поторапливая зайца, стал быстро спускаться под гору. Навьючил он на себя целую гору тростника, а заяц – только маленькую охапку.

Но вскоре заяц жалобно закричал:

– Ух, тяжело, мочи нет! Не надо мне денег, брошу тростник на дороге.

– Как можно? Столько трудился! Отдай лучше мне свою охапку тростника.

Барсук взвалил на себя ношу зайца, а заяц радостно запрыгал сзади:

– Вот славно, дух перевел! – А сам незаметно стал выбивать огонь кресалом.

– Заяц, а заяц, что это я слышу, словно бы что-то постукивает: кати-кати, кати-кати[35]? – спрашивает тут барсук зайца.

– А это на горе Катикати так кричит птица-катикати, – говорит заяц, как ни в чем не бывало.

Но вот загорелся тростник на спине барсука: пых-пых.

– Заяц, а заяц, что это мне слышится, словно бы пых-пых?

– Это на горе Пыхпых кричит птица-пыхпых, – ответил заяц, а сам скорей наутек.

На другой день заяц на горе Перцовых Стручков готовил мисо с красным перцем.

Тут, охая, весь обожженный, притащился барсук.

– Ага, нашел я тебя, заяц. Это ты мне вчера нарочно всю спину опалил! – ощерился барсук.

Страх взял зайца, но он прикинулся, будто не знает, о чем речь:

– Что ты говоришь, господин барсук! При чем тут я? На горе Катикати живет заяц горы Катикати, а здесь, на горе Перцовых Стручков, живу я, заяц горы Перцовых Стручков. Откуда мне знать, кто тебя опалил?

– Господин заяц, не знаешь ли ты хорошего лекарства? Обожженная спина сильно болит, – слезно попросил барсук.

К счастью, у меня под рукой лучшее снадобье от ожогов – мисо с красным перцем. Где надо помазать?

Помазал заяц больные места перцовой приправой и опять припустился наутек.

Невзвидел света барсук, завопил:

– Ай, больно! Ой, жжет!

Бегал, бегал он кругами, но наконец бросился в реку и смыл с себя перцовую приправу.

– Ну погоди же у меня, заяц! На этот раз сожру тебя, начиная с головы.

Стеная и охая, погнался он за зайцем.

Глядь-поглядь, заяц рубит дерево: тук-тук.

Барсук гневно завопил:

– Мерзкий, коварный зайчишка! Намазал меня приправой с красным перцем, у меня все тело распухло!

Заяц спокойно молвил в ответ:

– Вот тебе на! Что такое ты говоришь? На горе Перцовых Стручков живет заяц горы Перцовых Стручков. А я ведь заяц горы Криптомерий. Знать ничего не знаю.

Поверил барсук.

– Значит, ты заяц горы Криптомерий? Тогда нечего делать. Но скажи мне, заяц горы Криптомерий, для чего ты срубил это дерево? Что будешь мастерить из него? – с жадным любопытством спросил барсук.

– А-а, из этого дерева? Обдеру с него кору, потом распилю на доски и смастерю лодку.

– А для чего тебе лодка?

– Спущу ее в реку и буду рыбу удить. Много-много рыбы наловлю.

Не утерпел барсук, подобрался поближе:

– Что, что, будешь ловить рыбу? Возьми меня в товарищи.

– Ладно, ладно. У меня шерстка белая, я смастерил себе деревянную лодку, а ты, барсук, вон какой черный. Изготовь для себя глиняную лодку.

Барсук, очень довольный, начал месить глину и лепить лодку.

Но вот лодки готовы. Сели барсук и заяц каждый в свою, и выгребли они на середину реки.

Запел заяц звонким голосом, ударяя по бортам лодки:

Лодка деревянная,
Бунгура,
Лодка глиняная,
Дзяккура.

Барсук не захотел отстать от него. Подхватил песню:

Лодка деревянная,
Бунгура,
Лодка глиняная,
Дзяккура.

И давай стучать по бортам лодки. Разломилась глиняная лодка пополам и пошла ко дну: буль-буль. И барсук вместе с ней утонул.

На том и сказке конец.

11. Момотаро

В старину это было, в старину.

Жили в одной деревне старик со старухой. Дед пошел в горы за хворостом, а старуха на речку – стирать. Вот стирает она и вдруг видит: плывет-бултыхается большой персик – цумбура-цумбура.

Поймала старуха персик и стала есть. Ах, до чего вкусно! «Надо бы деда угостить», – подумала она и стала громко приговаривать:

– Сладкий персик, плыви к ближнему берегу! Горький персик, плыви к дальнему берегу!

И вот показался вдали большой-пребольшой персик, плывет по реке прямо к ней.

– А этот персик, поди-ка, еще вкуснее! – обрадовалась старуха, выловила его из реки, понесла домой и положила в кладовую.

Вечером возвращается старик с ношей хвороста на спине:

– Бабушка, бабушка, я вернулся домой.

– Дедушка, дедушка, а я поймала в реке вкусный-превкусный персик. Отведай-ка, – сказала старуха и принесла большой румяный персик. Положила она его на деревянную дощечку и только было собралась разрезать ножом, как персик сам распался на две половинки, и появился из него красивый мальчик. Закричал ребенок: «уа-уа!»

Старик со старухой всполошились:

– Ах, что за диво!

На радостях дали они ребенку имя Момотаро, оттого что родился он из персика-момо.

Стали они кормить мальчика рисовой кашицей и рыбой. Поел Момотаро один раз – вырос в два раза, второй раз поел – еще в два раза вырос. Понемногу набрался он силы и таким стал разумным, что старик со старухой на него не нарадуются. Только и слышно: «Момотаро, наш Момотаро».

Но вот однажды пришел Момотаро к дедушке с бабушкой, чинно сел перед ними и склонился в низком поклоне до самой земли.

– Дедушка, бабушка! Ва-а, какой я стал большой! Хочу я отправиться на Чертов остров усмирять чертей. Изготовьте для меня в дорогу самые лучшие в Японии просяные колобки, – попросил он.

Стали старик со старухой его отговаривать:

– Ты же еще мал годами! Поймают тебя черти, и погибнешь ты понапрасну.

Но Момотаро не послушался:

– Не бойтесь, я одержу победу!

Что будешь делать! Пришлось дедушке с бабушкой согласиться:

– Поезжай, сынок, и возвращайся с победой.

Снарядили старики Момотаро в путь.

Изготовили самые лучшие в Японии просяные колобки. Надели на него новую головную повязку, новые хакама, дали меч и знамя. На знамени было написано: «Самый могучий в Японии богатырь Момотаро». Мешочек с просяными колобками подвесили ему к поясу и напутствуют его:

– Смотри же, береги себя, а мы будем ждать твоего возвращения.

Стоят старик со старухой в воротах, смотрят ему вслед.

Дошел он до конца деревни и видит: бежит к нему навстречу собака, лает.

– Момотаро, Момотаро, куда путь держишь? – говорит она.

– Иду чертей усмирять на Чертовом острове.

– Коли так, и я с тобой. Но дай мне просяной колобок, самый лучший в Японии.

Достал Момотаро из мешочка на поясе просяной колобок:

– С этой поры ты мой верный дружинник. Съешь этот колобок и станешь таким сильным, как десять воинов.

Вот идут они вместе по горной дороге. Вдруг навстречу выпорхнул фазан: «кэн-кэн!» Он тоже получил просяной колобок и стал дружинником Момотаро.

Идет Момотаро в глубину гор, а с ним уже два верных воина. Вдруг с криком «кья-кья» выскочила обезьяна и получила в свой черед просяной колобок.

Так Момотаро стал полководцем. Идет с ним его храбрая дружина сражаться с чертями на Чертовом острове.

Вот прибыли они на Чертов остров. Стоят там высокие черные ворота.

Обезьяна постучала в ворота: дон-дон!

Изнутри откликнулись:

– Кто там?

Вышел навстречу красный черт.

Момотаро воскликнул:

– Я – Момотаро, самый могучий воин в Японии! Прибыл на Чертов остров смирять вас, чертей! – и выхватил меч из ножен.

Обезьяна вонзила в черта копье, собака и фазан тоже мечи обнажили и давай рубиться с чертом.

Был там маленький чертенок, он поднял крик и убежал в замок. Той порой черти в замке пировали.

– Момотаро пришел! – визжит чертенок.

– Какой еще Момотаро? – подняли черти его на смех и выбежали всей оравой.

Но ведь Момотаро и его три верных дружинника съели каждый по просяному колобку и стали так сильны, как многотысячное войско.

Разбили они чертей в пух и прах.

Огромный черный черт, полководец на Чертовом острове, склонился перед Момотаро в земном поклоне, из его глазищ слезы покатились.

– Мы, черти, готовы покориться, только оставь нам жизнь!

– Больше мы злых дел творить не будем, – смиренно взмолились черти.

Момотаро в ответ:

– Коли вы, черти, клянетесь отныне оставить свои злые дела, я, так и быть, пощажу вас.

– Я отдам тебе все наши сокровища, – обещал черт.

Момотаро нагрузил сокровища на повозку. Собака, обезьяна и фазан потащили ее, покрикивая: «Тяни, тяни!» Привезли они дедушке с бабушкой богатые подарки.

Обрадовались старик со старухой, похвалили храброго Момотаро. Сын Неба тоже услышал про его подвиги и прислал богатый подарок.

Старик со старухой прожили всю свою жизнь в довольстве и радости.

12. Воробей Перебитая Спинка

В старину жила в одном горном селении добрая старуха. Как-то раз услышала она: у нее во дворе жалобно пищит воробей с перебитой спинкой. Пожалела его старуха, посадила в клетку, кормит самым его любимым кормом. Очень старуха заботилась о воробье и вы́ходила его. Стала спинка у него заживать, и начал он свободно порхать в клетке.

Обрадовалась старуха, лелеет и холит воробья. Но вот однажды он выпорхнул из клетки и не вернулся. Сильно встревожилась старуха и всюду ищет своего любимца: куда же залетел воробушек Перебитая Спинка?

Назавтра прилетел воробей на застреху и начал звонко-радостно чирикать. Подивилась старуха, открыла дверь, глядит: на дворе рассыпаны семена тыквы.

Собрала старуха семена и посадила в огороде на задворках дома. Появились из земли побеги, на них расцвели красивые цветы, а потом поспели большие-пребольшие тыквы.

Собрала старуха тыквы и подвесила к застрехе на солнцепеке. Дней десять висели тыквы, и вдруг из одной посыпались белые зерна риса[36]. Сняла старуха тыкву, а она полна отборным рисом. В каждой тыкве гора белого риса.

Старуха, себя не помня от радости, сварила обед. Ах, до чего вкусно!

Положила она рис в дзюбако и всех соседей угостила. Все хвалили рис, объедение просто!

Но вот что самое приятное: сколько ни бери этого риса, а он не убавляется! Пришло богатство в дом доброй старухи.

По соседству с ней жила жадная старуха. Взяла ее зависть, и решила она изловить воробья. Поймала, нарочно подшибла ему спинку и засадила в клетку.

Но не дает она ему корма, и воробей, пища от голода и боли, мечется в клетке.

Вдруг жадная старуха отперла клетку. Воробей с жалобным криком вырвался на свободу и куда-то улетел.

Жадная старуха себя не помнит от любопытства: какие подарки завтра воробей принесет?

На другое утро сел воробей на край окна и зачирикал.

Отворила старуха ставни впопыхах. Видит, воробей принес семена тыквы и рассыпал их во дворе.

Обрадовалась жадная старуха и посеяла их в огороде. Взошли побеги, расцвели цветы, созрели плоды. Подвесила старуха тыквы к застрехе, на самом солнцепеке.

Каждый день на тыквы любуется: «Хоть бы скорее рис созрел!»

Но только ни из одной тыквы рис так и не посыпался.

Разозлилась старуха, сняла тыквы и все расколола. Тут выползли из них змеи и сороконожки, осы вылетели, и все напали на старуху, стали кусать ее и жалить. Не было ей спасения, закусали они злую жадину до смерти.

Вот что в старину было.

13. Пепел, лети, лети!

Случилось это в старину. Жили на речном берегу два старика. Дедушка Уэда[37] устроил в верховьях реки запруду для ловли рыбы, а дедушка Симода[38] – в низовьях реки.

Но в вершу дедушки Уэда попадались только коряги, а верши дедушки Симода, смотришь, всегда полны рыбешки. Дедушка Уэда раззавидовался и начал спускать коряги в запруду своего соседа.

А дедушка Симода, бывало, корягу вытащит, домой принесет и наколет полешков для очага.

Вот однажды разрубил он корягу топором, и вдруг оттуда появился на свет беленький щенок. Начал старик советоваться со старухой:

– Бабушка, а бабушка, беленький щенок в коряге народился. Что будем с ним делать?

– Дедушка, дедушка, песик-то уж больно хорошенький. Возьмем его к себе домой и вырастим, – говорит старуха.

Начнут песика кормить, а он с одной плошки вдвое вырастет, а с двух плошек вчетверо. Много времени не прошло, стал песик большим и сильным.

Как-то раз сказал он старику:

– Дедушка, а дедушка! Пойдем в горы охотиться на оленей.

– Ну что ж, на охоту так на охоту. Бабушка, а бабушка! Приготовь нам с собой еды на дорогу.

Старуха приготовила колобки-нигиримэси да соленых овощей.

Надел старик Симода дорожные сандалии. Положил в дорожную суму топор с молотком и взвалил себе на спину.

Вот пошли они в горы, песик и говорит:

– Дедушка, тебе тяжело, дай я понесу.

– Что ты? Так негоже.

– Дедушка, дедушка, ты не смущайся. Дай я понесу ношу на своей спине.

И старик взвалил суму песику на спину.

Идут дальше, старик за песиком не поспевает.

– Дедушка, а ты садись ко мне на спину, – говорит песик.

– Ну что ты, можно ли?

– Можно, можно. Садись скорее.

– Да ведь тяжело тебе придется.

– Нет, дедушка, нисколько не тяжело, я сильный.

Посадил песик старика к себе на спину и побежал дальше, в горы.

В горах положили они суму на землю и сели обедать.

А потом песик начал звать:

– Олени с дальних гор, бегите сюда! Олени с ближних гор, спешите сюда!

И вот поскакали к ним олени с дальних гор: бунгури-бунгури-бунгури, и поспешили к ним олени с ближних гор: бунгури-бунгури-бунгури.

Вернулись старик Симода с песиком домой, каждый тащит на спине богатую добычу.

– Бабушка, бабушка, вот сколько мы вдвоем оленей добыли! Приготовь-ка нам похлебку из оленьего мяса, – говорит старик.

Вдоволь поели они вкусной оленины.

Но вдруг зашла к ним злая старуха-соседка и просит:

– Нельзя ли у вас огонька призанять?

– Входи, будь гостьей, угольков нагребем да еще угостим похлебкой из оленьего мяса.

– Ладно, ладно, – отвечает злая бабка, – поем чуток за компанию. Но как ты, дедушка, добыл оленя?

– А я с нашей собакой в горах охотился.

Злая старуха поела похлебки с олениной, потом поворошила палочками на дне чашки:

– А этот кусочек я домой отнесу, угощу своего старика.

– Ешь все. В подарок домой дадим особо, – уговаривают ее. Положили хорошие куски мяса в соломенную плетенку и дали гостье с собой.

А она пошла домой и, спрятавшись позади конюшни, повыбрала и съела все самое лакомое, оставила только жалкие объедки.

Но старик Уэда все равно ел да похваливал:

– Ах, как вкусна оленина, до чего вкусна!

Старуха стала злобно издеваться над ним:

– От тебя, старик, много ли дождешься проку? День-деньской знай себе греешься возле очага…

– А ты попроси у соседа одолжить мне собаку. Я тоже завтра пойду в горы охотиться на оленей.

Пошла злая старуха к соседу:

– Мой старик на охоту собрался. Пожалуйста, дозвольте ему взять с собой вашу собаку.

– Хорошо, пусть возьмет.

Вот старик Уэда и злая старуха нагрузили на собаку много всякой снеди, колобки-нигиримэси, соленые овощи да еще топор с молотком. Старик сам взгромоздился верхом на собаку, не спросясь, и давай погонять ее без всякой жалости:

– А ну живей! Быстрее беги!

Пришло время обеда. Старик сам наелся досыта, а собаке ничего не дал.

Песик рассердился и залаял:

– Эй, пчелы с дальних гор, пчелы с ближних гор, слетайтесь сюда, жальте старика!

И вот пчелы с дальних гор, пчелы с ближних гор слетелись густым роем и давай жалить старика! Так и жгут, так и жгут его огнем!

Тут старик Уэда озлился, схватил молоток и убил песика. А потом вырыл яму под рисовым деревом, закопал мертвую собаку, а рисовое дерево поставил на могиле вроде памятного знака.

Старик Симода со своей старухой дивятся – что-то долго не возвращают им собаку.

Наконец пришли к соседям просить:

– Верните нам нашего песика.

А злая старуха в ответ:

– Из-за вашего скверного пса моего старика пчелы искусали. За это убил старик вашего пса и под рисовым деревом схоронил. Хотите разыскать могилу, так идите в горы.

Жестоко покарали бедного песика – да ведь сделанного не воротишь!

Решил старик Симода искать могилу. Пошел в горы, глядь – стоит рисовое дерево, а на нем прекрасные цветы распустились. Срубил он дерево и понес домой. Поставил его в доме, и вдруг посыпались с веток – звяк-звяк-звяк – серебро, золото и рисовые зерна…

Обрадовались старик со старухой, поели вареного риса с рыбной приправой.

Вдруг опять идет злая старуха-соседка:

– Нельзя ли у вас огонька призанять?

– Входи, будь гостьей, угольков дадим для растопки и вкусным рисом угостим.

– Ладно, ладно, поем чуток за компанию. Но откуда добыли вы такой вкусный-вкусный рис? – спрашивает злая старуха.

– Сегодня пошел мой дед в горы, срубил рисовое дерево на могиле нашего бедного песика, принес домой, и вдруг посыпались с дерева – звяк-звяк-звяк – серебро, золото, рисовые зерна… Только тряхнешь дерево, так и сыплются. На радостях устроили мы пир.

Вернулась злая старуха домой и говорит:

– У соседей наших вот что случилось. Посыпались с рисового дерева деньги и рисовые зерна, целые горы добра. А у меня старик никудышный…

– Поди, старуха, попроси у них в долг рисовое дерево.

Пошла злая старуха к соседям:

– Одолжите нам на недолгое время чудесное дерево!

Согласились соседи, а злая старуха спрашивает:

– Когда вы трясли это дерево, то какие слова приговаривали?

– Стоит только назвать, что тебе надобно, да тряхнуть немножко дерево, и все исполнится по твоему желанию.

Взяла злая старуха дерево и отнесла домой. Одолела ее жадность, хочется сразу большое богатство получить. Трясет дерево что есть силы и кричит:

– А ну, насыпь горы добра, да повыше! А ну, насыпь горы добра, да повыше!

И посыпались с веток конский навоз, коровьи лепешки да собачий помет – целые горы насыпались! Вонь такая поднялась, в доме ступить негде, не продохнуть. Пуще озлились старики. Изрубил дед Уэда дерево в щепки и спалил огнем.

А старик Симода со своей старухой удивляются:

– Что так долго не отдают нам чудесное дерево?

Пошли к соседям. А те со злобой говорят:

– Вот еще что выдумали: дерево им верни! А нам из-за него пришлось выкинуть новехонькие циновки. Весь наш дом ваше скверное дерево испоганило! Мы его изрубили и сожгли.

– Ну, коли так, делать нечего. Верните нам хоть пепел на память.

Выгребли пепел из очага и отнесли домой.

Вот однажды посмотрел старик Симода на небо и видит: летит стая диких гусей.

Насыпал он того пепла, что от злых соседей принес, в бамбуковую корзину и вылез на крышу:

– Лети, пепел, лети, диким гусям глаза замети! Пепел, замети глаза диким гусям, лети, лети! – кричит старик и сыплет пепел горстями. Полетел пепел по ветру и засыпал глаза диким гусям. Упали гуси на землю.

Обрадовались старик со старухой, сварили гусиную похлебку, едят и похваливают.

Вдруг опять злая старуха наведалась:

– Нельзя ли у вас огонька призанять?

– Дадим тебе горящих угольков да еще угостим похлебкой с гусятиной.

– Ладно, ладно, съем чуток, только для компании, – говорит злая старуха, а сама чашку протягивает. Наелась вволю и спрашивает у старухи:

– Как же твой старик добыл столько диких гусей?

– А вот как. Взял он корзину пепла, что остался нам на память от рисового дерева, влез на крышу и закричал: «Лети, лети, пепел, диким гусям глаза замети!» Полетел пепел по ветру, засыпал гусям глаза, и упали они на землю. Вот и сготовила я похлебку с гусятиной.

Злая старуха-соседка оставила на дне чашки маленький кусочек мясца и говорит:

– Это я домой унесу, своего деда угощу.

А ей в ответ:

– Доедай все, мы тебе домой еще дадим.

Положили лучшие куски гусятины в соломенную плетенку и дали злой старухе с собой.

А она опять, как пришла домой, так во дворе позади конюшни повыбрала все самое лакомое и съела. А взамен съеденного сунула старуха катышки конского навоза и отнесла своему муженьку:

– Угостили меня соседи гусятинкой. А я сама не ела, для тебя оставила. Вот, кушай, пожалуйста.

– Что-то навозом попахивает, а все же вкусно, вкусно, – приговаривает старик Уэда. И съел все без остатка.

– Старик-сосед меня гусятинкой угостил. А мой-то дед никудышный, – ворчит злая старуха.

– Ты сходи к соседу, попроси пепла от рисового дерева, сколько осталось. Я тоже гусей наловлю.

– Хорошо, я схожу попрошу.

Вот идет злая старуха к соседу и просит:

– Дайте хоть пригоршню пепла для охоты на диких гусей, коли остался еще.

– А-а, остался, остался, сейчас насыплю в корзинку.

– Спасибо. Научите, как на диких гусей охотиться.

– Пусть твой старик в ясный день взберется на кровлю. Как полетят гуси, надо сыпать пепел по ветру и кричать: «Пепел, лети, лети! Гусям глаза замети!» Вот и вся наука.

Настал погожий денек. Старик Уэда влез на кровлю, а злая старуха стоит под застрехой, держит в руке ухват.

Вот летит стая гусей, все ближе и ближе, вот пролетает над самой кровлей.

Тут старик стал сыпать горстями пепел. Должен он был кричать: «Пепел, лети, лети! Гусям глаза замети!», да ошибся. Как закричит: «Пепел, лети, лети, деду глаза замети! Пепел, лети, лети, деду глаза замети!»

Засыпал пепел старику глаза, он и скатился с крыши вниз головой.

А старуха подумала, что большой гусь упал.

Сколько ни кричал старик: «Это я! Это я!», старуха давай бить его ухватом и зашибла до смерти. Захотелось ей отведать гусятинки, сварила она похлебку и начала есть. Только попался ей такой кусочек, что не прожевать. Зацепила палочками, вытащила, глядит – а это ухо!

«Вот беда! – подумала старуха. – Ведь это я своего старика сварила».

Не надо людям подражать по-глупому, не надо жадничать и завидовать.

Тут и сказке конец.

14. Отчего крабы пугливы

Давно-давно, много лет тому назад, жили старик со старухой. Как-то раз отправился старик в горы собирать хворост. Стало дело к полудню подходить. Проголодался он и сел позавтракать на берегу горной речки. Вода в ней прозрачная, чистая. Вдруг видит старик: по дну ползет что-то. Пригляделся он: «Э, да это краб! Смотри ты, пожалуйста, здесь крабы водятся!»

Бросил дед в воду несколько рисинок. Обрадовался краб, стал их ловить и поймал все до одной. А старик смотрит и смеется. С тех пор, бывало, как ни пойдет в горы, все чем-нибудь да покормит краба. Полюбился он старику. «Возьму его домой, – думает. – Пусть живет у меня». Принес его старик домой и говорит:

– Старуха, а старуха, смотри, какого я краба принес!

– И правда, хорош! – отвечает старуха. – Ох, верно, и вкусный же он! Откормим его да сварим.

– Скажешь тоже, старая! Я его знаешь как полюбил!

Спрятал дед потихоньку краба в колодец, чтобы старуха о том не проведала. Вернется из лесу и зовет:

– Краб, эй, краб, косо-косо! Плыви сюда, это я, старый дед!

Каждый раз, как заслышит краб голос старика, так и выплывает со дна колодца, клешнями шевеля. А старик угощает его каким-нибудь лакомством и приговаривает:

– Краб, дружочек мой, у тебя ведь тоже есть сердце! Слушай же хорошенько, что я тебе велю. Станет тебя звать моя старуха, ты смотри, не показывайся ей на глаза! Если выплывешь со дна, съест тебя непременно, так и знай. Только тогда и плыви, как услышишь: «Краб, эй, краб, косо-косо! Это я, старый дед!»

А старуха все не могла успокоиться:

– Где только мой старик такого жирного краба спрятал?

Искала она, искала, не может найти.

Вот как-то раз старик, воротившись домой, пошел, как всегда, к колодцу ноги помыть. Заприметила старуха, что он словно сам с собой разговаривает. «Что бы это могло значить?» – подумала она, подкралась незаметно и слушает. А старик своего краба зовет:

– Краб, эй, краб, косо-косо! Это я, старый дед, пришел!

Взяла старуху досада:

– Так вот куда дед его запрятал! Ну хорошо же, пусть только уйдет завтра в горы, полакомлюсь на славу!

Не успел на другое утро старик уйти в лес, как старуха побежала к колодцу и кричит:

– Краб, эй, краб, косо-косо. Это я, старый дед, пришел!

Услышал краб знакомые слова и поднялся со дна колодца. Видит старуха: отъелся он и вырос, стал большим-большим. Схватила его и кинула прямо в кипящую, бурлящую воду – шлеп! Сварился краб, стал красным, как огонь. Полакомилась старуха нежным мясом, а скорлупку бросила на помойку под водосток.

Вернулся старик из лесу и зовет, как обычно, своего любимца краба:

– Краб, эй, краб, косо-косо! Это я, старый дед, пришел!

Звал он, звал, но краб из воды так и не показался.

– Отчего бы это? Убежал он, что ли?

Стал дед повсюду искать краба, нет его нигде, да и только! Огорчился старый. Вдруг, откуда ни возьмись – порх! – прилетела красивая птичка, села на дерево перед стариком, защебетала:

– Дедушка, дедушка! Вернулся наконец. Мясо краба у старухи в животе, а скорлупку на помойке поищи, пин-яра, пин-яра, сян!

«Каких только чудес на свете не бывает!» – подумал старик. Заглянул на помойку под водосток. В самом деле, валяются там скорлупки да клешни. Огорчился старик. Заливаясь слезами, собрал он их и закопал в самом дальнем углу двора, а над могилкой посадил деревце азалии.

Как проснулся на другое утро, так первым делом подумал: «Надо полить саженец водой, не то засохнет». Пошел к деревцу, а оно все усыпано золотыми цветами – так и горит на солнце, так и сверкает! Обрадовался старик:

– Эй, старуха, поди-ка сюда! Съела ты моего краба, не пожалела. А я скорлупку его в землю закопал, деревце на могилке посадил, и расцвело оно золотыми цветами. Надо беречь его, хорошенько поливать.

Но не успел старик уйти в горы, как старуха бегом к деревцу.

– Ладно же, погоди ты у меня! Все цветы оборву, по ветру размечу!

Смотрит – а на азалии уже не золотые цветы, а простые.

– Ты что морочишь меня, надо мной насмехаешься, дрянная хворостина! – рассердилась старуха. – Срублю я тебя под самый корень и сожгу.

Срубила она азалию и сожгла.

Вернулся из леса старик и первым целом спешит на золотые цветы полюбоваться. Смотрит – нет деревца. Удивился он:

– Старуха, а старуха, куда моя азалия пропала?

– А ты зачем такую дрянь на дворе посадил?! Только бесила она меня. Не золотые на ней цветы росли, а простые. Вот я ее и спалила, сердце отвела.

Что будешь делать! Спрашивает сквозь слезы старик:

– Скажи хоть, куда пепел дела?

– А где ему быть? В очаге.

Выгреб старик пепел из очага, все-таки, думает, хоть какая-нибудь память осталась. Начал он сыпать пепел на поле. Подул тут ветер, полетел пепел облачком и осыпал ветки деревьев. Стали вдруг распускаться на ветках золотые цветы, засверкали, засияли на солнце.

Прилетела опять птичка и щебечет:

– Дедушка, дедушка, не сыпь здесь, сыпь на дороге, пин-яра, пин-яра, сян!

Послушался старик. Смотрит: все деревья по обе стороны проезжей дороги золотыми цветами расцвели. Так сверкают, что глазам больно!

Тут как раз едет князь со своей свитой. Увидал он золотые цветы, остановил коня, любуется, глаз не сводит.

– Никогда, – говорит, – не видел я такой красоты!

Одарил князь старика великими дарами. Услышала про это старуха, загорелась от жадности:

– Ладно же, я еще лучше сделаю. Еще больше подарков получу.

Нагребла полное ведро пепла и ждет на обочине дороги, когда князь снова проедет мимо.

Вот показалась длинная вереница людей. Выждала старуха, чтоб сам князь с ней поравнялся, и давай сыпать пепел полными пригоршнями. Но не распустились на деревьях золотые цветы. Полетел пепел по ветру, засыпал князю глаза, набился ему в ноздри, в рот, перепачкал всего с головы до ног. Разгневался князь так, что смотреть страшно было.

Испугалась старуха княжеского гнева, попятилась. Пятилась, пятилась назад – и оборотилась маленьким крабом. Побежал краб и зарылся глубоко в песок на берегу горного ручья.

Вот отчего крабы так пугливы, сразу в песке прячутся.

15. Счастливый чайник

Жили в одном селении старик и старуха. Старик ходил в горы за хворостом, продавал его в городе, тем и кормились.

Однажды пошел старик, как обычно, в горы и увидел, что трое деревенских ребят поймали лису, тащат на веревке и чуть до смерти не замучили. Пожалел ее дед.

– Эй, дети, что вы делаете? Разве можно так жестоко мучить живую тварь? Лучше продайте мне эту лису, – сказал старик и дал детям сто медяков.

Обрадовались дети:

– Бери, бери лису! – и отдали старику поводок.

– Бедняжка ты, бедняжка, – сказал дед и повел лису в горы. – Не знаю, на какой горе ты живешь, лисонька, но беги домой и больше никогда днем к селению не подходи. Берегись, чтобы дети второй раз тебя не поймали. Беги-ка скорей в свою нору! – И отпустил старик лису в лесные заросли.

На другой день старик опять пошел хворост собирать. Вдруг, откуда ни возьмись, прибежала лисица и говорит:

– Дедушка, дедушка, ты вчера спас мне жизнь. Чем мне отблагодарить тебя?

– Хо-хо, так ты давешняя лисица?! А я ведь спас тебя не ради благодарности. Просто пожалел. Мне ничего не надо. Ведь ты – тварь лесная, довольно и того, что так сильно чувствуешь благодарность. Смотри, больше не попадайся деревенским ребятишкам.

Лисица, проливая слезы, подошла к старику поближе:

– Дедушка, дедушка, вот что я придумала. В храме Нижней деревни нет чайника, а очень нужен. Я превращусь в чайник. Тяжеловат он будет, но ты уж потрудись, отнеси его к настоятелю и продай подороже. Хорошо, дедушка?

Тут лиса покрутила хвостом и давай вертеться на месте. Три раза повернулась и стала великолепным бронзовым чайником. Постучал дед по чайнику, послышался звон металла: го-он.

Подумал дед: «Уж если так, негоже чайник бросить в лесу» – и понес его в храм. Говорит настоятелю:

– Этот чайник достался мне в наследство от моих предков. Хочу его продать.

У настоятеля глаза разгорелись:

– Дороговато просишь, уступи чуть-чуть, – сказал он и купил чайник за три рё. Никогда в жизни не видел старик столько денег! Счастливый, положил он монеты за пазуху и воротился домой.

Настоятель был очень рад покупке.

– Служка, служка, хорошенько почисть этот чайник песком. Я на завтра пригласил печников, они очаг обновят, – сказал он служке.

Мальчик покатил чайник через заднюю калитку к реке и начал усердно тереть его песком. Вдруг чайник как заверещит:

– Ай, служка, больно!

Перепуганный мальчик побежал в келью настоятеля:

– Васё-сама, васё-сама[39], чайник-то говорит человеческим голосом!

– Выдумаешь тоже! Чайник просто звенит, – усомнился настоятель. – Тебе послышалось. У хорошего чайника даже звон особый. Вот что: поставь-ка его у меня в келье.

Служка боязливо прикатил чайник с берега реки в келью, но в ту же ночь чайник бесследно исчез.

«Он был слишком хорош, и ночью его украли воры», – решил настоятель. Жалко, да делать нечего.

Старику все это и во сне не снилось. Утром он, как всегда, отправился в горы за хворостом.

Вдруг опять к нему выбежала из чащи знакомая лисица:

– С добрым утром, дедушка. Вчера в храме служка меня песком тер. Худо мне пришлось. А сегодня я прикинусь твоей дочкой. Ты ступай, дедушка, в город. Купи мне гребешок и нарядные шпильки, пояс и полотенце, передник и носки. Я обернусь юной красоткой, а ты, дедушка, отведи меня в веселый дом в городе и продай подороже[40]. Ну же, ну же, скорей, скорей!

Старик поспешил в город, все купил, что лисица велела, и вернулся в горы.

– Спасибо, дедушка! Ты все купил мне по вкусу, Смотри же, как я в красотку превращусь.

Три раза повернулась лисица и стала юной красавицей. Старик повел ее в веселый дом продавать.

– Это моя дочь, не купите ли? – говорит.

Хозяину веселого дома очень понравилась эта красивая девушка, и он отвалил за нее сотню рё. Дед вернулся домой с деньгами.

А красавица имела большой успех у посетителей, и хозяин хорошо заработал.

На следующий год в день праздника красавица пошла к своему хозяину:

– Я еще ни разу дома не побывала с тех пор, как я здесь. Уж очень хочется повидать своих родителей. Отпусти меня на денек, – попросила она.

Хозяин поверил, дал ей гостинцы для родителей и отпустил домой. А девушка в веселый дом так и не возвратилась.

Хозяин подумал: «Я нажил благодаря этой красавице кучу денег. Если ей опротивел веселый дом, спорить не буду». – И не послал за ней слуг.

Однажды пошел старик в горы, и вдруг перед ним опять появилась лисица:

– Дедушка, дедушка, давно мы не виделись. Здоров ли ты? А я в веселом доме так устала! Теперь уж немного отдохнула и снова хочу отдать тебе долг благодарности. На этот раз я превращусь в коня. Отведи меня куда-нибудь подальше и продай одному из местных богачей. Но эту службу, дедушка, я буду служить первый раз в жизни. Если оплошаю, мы больше не увидимся. Пусть же этот день станет для меня поминальным! Вспоминай меня каждый месяц. А теперь я превращусь в коня.

Старик стал ее отговаривать;

– Брось эту затею. Ты уже столько сделала для меня добра. Зажил я без забот. Больше я ничего от тебя не приму.

Но лисица, не слушая его, превратилась в красавца коня сивой масти.

Делать нечего, повел старик этого коня в дальние края, продал одному богачу за сотню рё и побрел домой.

Как раз в то время понадобилась почтовая лошадь. Нагрузили на коня-оборотня две тяжелые корзины, посадили вдобавок какою-то знатного путешественника и погнали коня по длинной-длинной, трудной горной дороге.

А как ни говори, лисица отроду небольшой зверек, силы маловато. Полил с нее пот ручьями, шагу ступить не может.

Увидев это, люди решили:

– Конь-то непривычный, заупрямился, – и давай подгонять.

Тут конь-оборотень рухнул на землю.

– Ну, эта кляча никуда не годна.

Погонщики бросили ослабевшего коня возле болота, пересадили путешественника на другую лошадь, поклажу перегрузили и пошли себе дальше через горы.

Когда все скрылись вдали, конь-оборотень вдруг исчез. Может, убежала лисица куда-то…

Дедушка благодаря ее заботам стал первым богачом в селении.

Не забыл он прощальную просьбу лисицы и построил у себя в новом доме великолепную кумирню. В девятнадцатый день каждой луны шли дедушка с бабушкой в эту кумирню и молились о том, чтобы лисица обрела счастье в будущей жизни.

16. Мышиный рай

В старину, в глубокую старину жили одиноко старик и старуха. Выращивали они огурцы, продавали их и покупали рис. Только тем и кормились.

Однажды выросли отличные огурцы. Дед отправился в город. Ходит по улицам и выкрикивает:

– Огурцы, огурцы! Кому нужны огурцы?

Но ничего продать не удалось. Усталый, присел он отдохнуть и положил наземь свою тяжелую ношу. Вдруг видит: мышка грызет огурец: кари-кари, кари-кари!

– Мышка, мышка! Бери самый большой огурец. Дарю его тебе. Тащи огурец к себе домой и полакомься там вместе с твоей матушкой.

Старик выбрал самый большой, сочный огурец и подарил его мышке. Обрадовалась она и утащила его в норку. Говорит своей матушке:

– Пи-пи-пи, пи-пи-пи! Смотри, один добрый старик подарил нам огурец, во-он какой большой! Велел мне угостить тебя.

Старая мышь очень обрадовалась, и начали они вдвоем грызть огурец: кари-кари, кари-кари.

Старик наконец распродал огурцы и побрел домой. Шел-шел, притомился, сложил ношу на землю и присел отдохнуть. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась перед ним пригожая женщина:

– Спасибо тебе, дедушка, за то, что одарил ты мою дочку. Пожалуйста, навести наш дом. У нас хоть небогато, но мы гостю рады, выпьешь немножко.

Старик диву дается:

– Госпожа мышь, госпожа мышь, что ж, погощу у тебя немножко. И выпью с радостью.

– Вот здесь наш дом. Я пойду вперед, буду путь показывать, а ты иди за мной.

Смотрит старик: под сосной вход в мышиную норку.

– Да как же я, такой большой, пролезу в такую маленькую норку?!

– Не заботься об этом, дедушка. Накинь на голову подол моего платья и зажмурься покрепче.

– Ладно, ладно, сделаю, как ты велишь. – И с этими словами старик обмотал себе голову полой длинного платья.

И что же? Легко проскользнул в мышиную норку!

То-то удивился дед, когда поглядел кругом! Попал он в большой, просторный дом. Слышно, как пестики стучат: это отбивают рис для моти.

– Эй, послушайте! К нам пожаловал тот самый дедушка, что огурец подарил. Побыстрей готовьте угощение.

– Как, это для меня готовят моти?!

– Да, да, для тебя. Я сказала, что приглашу доброго старика, который огурец подарил, и велела побыстрей приготовить моти.

Сбежались со всех сторон мыши, хлопочут вокруг дедушки:

– Милый дедушка, полезай в чан, мы помоем тебя.

– Дедушка, дедушка, горячая вода готова, погрейся в свое удовольствие. А потом отведаешь моти.

Полез старик в чан, да только не вода это, а сакэ.

– Ха-ха, смотрите-ка! Они в чан сакэ наливают вместо воды! А ну-ка выпью чуток!

Залез он в чан и отведал сакэ.

– А-а, хорошо, до чего хорошо! Какое вкусное сакэ!

Сидит дедушка по горло в чудесном горячем напитке и пьет в свое удовольствие… И так у него стало весело на душе! Стучат мыши пестиками и поют:

О, если бы никогда
Не было кошек на свете,
Жить бы нам тысячу лет,
Десять тысячелетий!
Суттокотон, ярэ-тон-ярэ!

– Мыши кошек терпеть не могут, – говорят мыши старику. Поел старик вкусных моти, выпил сакэ и получил в подарок много денег.

А потом накинул на голову подол платья старой мыши, вылез из норки на свет и пошел домой.

Старуха его заждалась. Начал он ей рассказывать:

– Бабушка, бабушка, сегодня мне счастье выпало! Вот послушай! Бродил я, бродил по городу, выкликая свой товар, ничего не продал и присел отдохнуть возле того самого места, где на краю дороги стоит каменный Дзидзо[41]. Вдруг прибежала мышка и стала грызть огурец. А я вдобавок подарил ей самый большой огурец. Пошел я домой и вижу: на дороге ждет меня мышь. Оборотилась она пригожей женщиной. И говорит так ласково: «Дедушка, дедушка, приходи в мой дом. Вот набрось полу моего платья на голову». Я послушался и легко пролез в мышиную норку. Попал я в большой богатый дом. Мыши приготовили моти и славно меня угостили. Ты только посмотри, сколько денег! Это меня на прощание одарили.

Высыпал старик деньги, зазвенели они, покатились, а мимо шла завистливая старуха-соседка. Заглянула она в щелку:

– В этом доме раздобыли откуда-то уйму деньжищ, вон по всей циновке рассыпали, – дивится соседка.

А дед ссыпал деньги в ящичек, чтобы сделать приношение в храм Дайдзингу[42].

Услышала бабушка, что соседка громко ахнула от удивления, и стала ей рассказывать без утайки:

– Мой-то старик пошел нынче утром в город продавать огурцы. Присел он там, где стоит Дзидзо-сама, и прибежала вдруг мышка погрызть огурец, полакомиться. Он ее угостил и вот что получил в подарок…

– Правда, правда! Вернулся я домой, не помня себя от радости… – вторит дед.

– Вот оно что! Тогда я тоже пошлю туда своего старика, – решила завистливая старуха и со всех ног припустилась домой. Начала она рвать всякие огурцы на огороде, и неспелые, и переспелые, желтые и кривые и невесть какие…

Пошел старик-сосед в город огурцы продавать, уселся нарочно перед каменным Дзидзо, будто устал, и бросил на землю возле себя самый маленький, плохонький огурчик.

Прибежала мышка.

Старик ей и говорит:

– Мышка, мышка, погрызла ты, испортила мой товар, надо заплатить. Веди меня к себе домой.

И даже не поглядел, что мышка не успела погрызть огурец.

Нехотя потащился старик-сосед огурцы продавать, немного побродил по городу и скорее назад. Опять уселся перед каменным Дзидзо и ждет.

Вдруг появилась перед ним красивая девушка:

– Спасибо тебе! Когда я принесла домой огурец, все обрадовались. Зайди к нам, дедушка, выпить сакэ.

– Хо-хо, угостишь меня, значит, на славу. Но как я пролезу в мышиную норку?

– Это не твоя забота. Набрось подол моего платья себе на голову и следуй за мной.

Вот залез дедушка в мышиную норку под корнями дерева. Смотрит: перед ним просторные хоромы, мыши пестиками стучат, угощение готовят. Проводили его с почетом в дом.

Старая мышь подумала, что он тот самый старик, который и вчера еще ее дочку так щедро огурцом угостил.

– Здравствуй, дедушка, спасибо тебе за твои заботы. Каждый раз ты мою дочку балуешь. Сперва выкупайся в чане, а потом отведай нашего угощения.

Полез старик-сосед в чан и видит: наполнен чан не водой, а горячим сакэ. Никогда он такого вкусного не пробовал! Стал дед пить без устали. Охмелел вконец. И тут донеслась до него мышиная песня:

О, если бы никогда
Не было кошек на свете,
Жить бы нам тысячу лет,
Десять тысячелетий!
Суттокотон, ярэ-тон-ярэ!

Reading a Letter / Furuyama Moroshige / 1683–1693 / The Art Institute of Chicago

А старик-сосед, муж завистливой старухи, был до того жаден, что на чужое добро у него всегда глаза горели. Стал он думать, как бы ему мышей напугать и все деньги у них отобрать. И замяукал он по-кошачьи, громко-громко:

– Мяу, мяу, мя-ау!

Послышался испуганный писк и топот, все мыши разбежались кто куда и попрятались. Старик-сосед остался один под землей.

Куда девались мышиные хоромы? Кругом темно и тесно, а как выбраться, старик не ведает! Стал он громко плакать, а завистливая старуха обрадовалась:

– О радость! Мой-то дед кучу денег загреб, сейчас будет меркой мерить. Вон как громко поет! Но что-то долго он из-под земли выбирается, пора бы ему уж вернуться.

Ждала-ждала завистливая старуха, но жадный старик так и не вернулся. Остался под землей. Жадность до добра не доводит. На этом и сказке конец.

17. Золотая цепь небесного бога

В старину, далекую старину жили мать с отцом и трое маленьких детей.

Но умер отец. На седьмой день после его кончины собралась матушка посетить мужнину могилу и приказала детям стеречь дом:

– В глубине гор живет страшная ведьма. Если кто без меня постучится в дверь, не отпирайте.

И вправду, скоро пришла ведьма и закричала:

– Это я, ваша матушка, вернулась домой! Отоприте!

– Покажи твою руку, – говорят дети.

Показала она волосатую руку.

– У нашей матушки рука гладкая. Ты – горная ведьма.

Пошла ведьма, раздобыла где-то бритву, обрила руки и натерла их гречишной мукой.

Снова стучит в дверь:

– Это я, ваша матушка, вернулась домой!

– Покажи твою руку.

Показала ведьма руку, дети погладили ее: рука гладкая-гладкая.

Но дыхание у ведьмы хриплое, а голос такой, будто с горы медный чайник катится.

Дети и говорят:

– У нашей матушки голос нежный. Не откроем дверь.

Пошла ведьма, выпила бобового отвара и опять стучит в дверь:

– Это я, ваша матушка. Запоздала я, отворите поскорее!

Услышали дети нежный голос и подумали: «Вот теперь это и вправду наша матушка».

Отперли они двери, и ведьма пробралась в дом.

Старшие мальчики всегда ложились спать в другой комнате, а третий сын, еще совсем младенчик, спал под боком у своей матери.

Слышат старшие братья, будто мать грызет что-то. Спрашивают они:

– Матушка, что ты грызешь?

А ведьма в ответ:

– Сладкие корешки.

– Дай нам один.

Бросила она им корешок. Смотрят мальчики – а это ручка ребенка! Тут только они поняли: да ведь это ведьма!

Взяли они потихоньку кувшин с маслом, вышли из дома, залезли на высокое дерево у самых ворот и полили маслом его ствол до самого основания. А возле дерева был пруд. Спохватилась ведьма, что мальчики убежали, и бросилась в погоню. Добежала до ворот и увидела в пруду лица мальчиков. Принесла она сеть и попробовала было выловить детей из воды, но сколько раз ни забросит сеть, она возвращается пустой.

Тут наконец подняла ведьма голову и увидела, что мальчики сидят на дереве. Пробует ведьма залезть на дерево и не может. Лезет, лезет и соскользнет, лезет, лезет и снова соскользнет.

– Почему я не могу влезть на дерево?! – завопила ведьма вне себя от злобы.

Испугались дети и отвечают:

– Влезешь, если сделаешь зарубки.

Принесла ведьма серп, сделала зарубки на стволе и полезла вверх. Не знают дети, как спастись.

– Небесный бог, спусти к нам веревку либо цепь! – взмолились они.

Вдруг с неба начала спускаться золотая цепь. Мальчики ухватились за нее и полезли вверх.

Ведьма тоже стала просить:

– Небесный бог, спусти и мне тоже цепь либо веревку!

Тут с неба спустилась старая, прогнившая соломенная веревка.

Ухватилась ведьма за гнилую веревку и начала карабкаться вверх. Веревка порвалась, и ведьма полетела на землю вверх тормашками. Брызнула кровь и окрасила гречиху на поле[43]. Вот почему у гречихи корни красные.

А дети поднялись на небо. Старший брат стал месяцем, а младший – звездой.

18. Колпак «Чуткие Уши»

Жил в одной деревне старик. Пошел он как-то в лес и нашел там красный колпак. Обрадовался старик находке: хоть и дырявый колпак, да ведь у него и такого не было.

«Впору ли он мне?» – подумал старик и нахлобучил его на голову. И что же? Слышал он до того только щебет и крики птиц, а тут вдруг весь лес наполнился спорами и разговорами. Где мать детей кличет, где муж с женой спорят, а там слышны нежные любовные речи.

Старик даже в сторону шарахнулся от испуга! Сбила ветка колпак у него с головы – и сразу стихли речи, снова зазвенел непонятный птичий щебет. Поднял старик колпак с земли, надел на голову, и опять послышались разговоры и вверху, на ветках, и внизу, в кустах. Снял колпак – снова птичий щебет да шорох листьев. Надел колпак – опять разумные речи.

«Вот оно что! – догадался старик. – Не простую вещь я нашел, а сокровище, колпак „Чуткие Уши“[44]. Кто его наденет, станет понимать язык всего живого на земле: птиц, зверей и растений. Слыхал я про чудесный колпак и раньше, да только не верил, что есть такой!»

Пошел старик дальше в лес, присел отдохнуть под большим деревом и задремал. Проснулся он от вороньего карканья.

– Что это я, соснул, кажется, – встрепенулся старик. Поднял голову и видит: прилетел откуда-то ворон и опустился на ветку того самого дерева, под которым он спал. Вскоре с другой стороны прилетел еще один ворон и сел на ветку рядом с первым. Надел старик поскорее свой красный колпак и стал слушать.

Повели два ворона разговор странными, хриплыми голосами.

– Давно мы с тобой не встречались, брат, – сказал один ворон. – Ты откуда путь держишь?

– Был я на морском берегу, но пропала там рыба, нечем стало кормиться, вот я и прилетел сюда, – ответил другой ворон. – А ты где летал, брат?

– Прилетел я из Атами[45]. Право, и там не легче. Всюду одно и то же! Лучше скажи, что на свете нового, небывалого?

– Особых новостей нет. Разве вот что: расскажу тебе, что случилось в моей стороне, на морском берегу. Лет шесть назад строил один богач кладовую. Стали настилать над ней крышу из дранки. И случилось так, что заползла в ту пору на крышу змея, ее и прибили гвоздем. Лежит змея, томится, полуживая, и все эти годы ее верная подруга носит ей пищу. Терзает их тяжкое горе. Копится их обида на людей год от года, и поразила змея дочку богача неизлечимой болезнью[46]. Если никто не догадается приподнять доску и освободить змею, то умрут и она и девушка. Много раз летал я над крышей и каркал об этом во все горло, да что проку! Никто не внял моим речам.

Другой ворон отвечал ему:

– Правда твоя, непонятливы люди! Как громко ни каркай, все им невдомек.

Наговорились вороны и разлетелись: один – на восток, другой – на запад.

Услышал это старик и подумал: «Хорошо, что на мне был чудесный колпак! Надо скорее идти к богачу и спасать девушку. Но раньше наряжусь-ка я почудней, пусть думают, что я не простой человек».

Отыскал старик в куче мусора брошенный старый улей, обклеил его бумагой и напялил на голову. Вот приходит старик к дому богача и кричит у ворот:

– Гадатель пришел, гадатель!

Богач как раз сидел, голову ломал: как ему больную дочь вылечить? Позвал он старика:

– Эй, гадатель, не стой у ворот, зайди ко мне в дом, погадай!

Зашел старик в дом, спросил:

– О чем погадать нужно?

– Дочь моя уж много лет болеет, вот-вот умрет. Погадай, с чего на нее болезнь напала и как ее вылечить.

– Ведите меня к больной, – говорит старик.

Сел он у изголовья больной девушки и невнятно забормотал:

Плющ, плющ, ползучий плющ,
По горам ползет, ползет,
Стелется на двадцать ри.
Плющ, плющ,
Ползучий плющ…

Пробормотал он так, а потом и говорит:

– Выстроил ты шесть лет назад новую кладовую, а к крыше нечаянно прибил гвоздем змею. От нее-то и вся беда приключилась.

– Правду говорит прорицатель! – воскликнул богач. – Как раз шесть лет назад строил я кладовую. Тогда, видно, и случилось такое дело. Надо скорее освободить змею.

Тут же позвали плотника, что жил по соседству, и велели ему поднять дранку. А под ней и в самом деле змея, вся белая, высохшая, словно сброшенная кожа, еле живая.

– Вот она, причина болезни! – сказал старик.

Осторожно положили змею в корзинку, снесли с крыши вниз, поставили корзинку на берегу ручья и стали поить и кормить змею. А когда она оправилась, отпустили ее на волю.

И стала болезнь девушки понемногу проходить. Вскоре она совсем поправилась.

Богач, не помня себя от счастья, подарил старику триста ре.

Вернулся старик домой, купил себе новую одежду и на радостях отправился странствовать.

Однажды сел он отдохнуть под раскидистым деревом возле дороги. Глядь, снова прилетают два ворона – один с запада, другой с востока. Уселись они на дереве и повели между собой разговор.

– Тоскливо жить все в одном и том же городе, мало слышишь нового, – жалуется первый ворон, – поневоле улетишь в другие края.

– Это правда, – отвечает второй ворон, – но вот в городе, где я жил, случилось небывалое дело. Тяжело заболел один богач, не сегодня завтра умрет. А все отчего? Лет шесть назад пристроил он к своему дому парадные покои и, чтобы расчистить для них место, велел срубить старое камфарное дерево. Пень этого дерева остался стоять под застрехой, и течет на него дождевая вода с крыши. Не погибли корни дерева, и, пока держится в них жизнь, дают они новые побеги. Да только их тут же обрезают. И жить дерево не живет, и умирать не умирает. Думает оно горькие думы, и от этих дум напала на богача тяжелая болезнь. Каждую ночь из горных лесов приходит множество деревьев навещать своего несчастного друга. Жалуется им камфарное дерево, а что они могут поделать?! Уж дали бы ему жить на свободе или выкопали бы, чтоб сразу засохло и не мучилось дольше.

Услышал старик рассказ ворона и отправился в дальний край к больному богачу. Пришел и кричит у ворот:

– Гадатель пришел, гадатель!

Выбежали люди из покоев богача:

– Гадатель, зайди сюда, хозяин тебя приглашает.

Ввели старика в такие роскошные покои, каких он в жизни не видел. Огляделся он по сторонам и спрашивает:

– О чем же вам погадать?

– Много лет уже болеет хозяин этого дома, – отвечают ему. – Сколько мы ни призывали врачей и заклинателей, пользы от них никакой!

– Не беспокойтесь! – важно говорит им старик. – Я узнаю причину болезни и вмиг вылечу вашего хозяина. Для меня это проще простого.

Забормотал старик свои заклинания:

Плющ, плющ, ползучий плющ,
По горам ползет, ползет,
Стелется на двадцать ри.
Плющ, плющ,
Ползучий плющ…

А потом и сказал:

– Шесть лет назад построили вы парадные покои возле дома…

– Ах, прорицатель, откуда ты знаешь, что мы строили покои шесть лет назад? – спрашивают его домашние.

– Это мне открыло мое гадание. Поселите меня в тех покоях, и за три дня и три ночи я открою причину болезни вашего хозяина и вылечу его.

Отвели старика в парадные покои. Первым делом он приказал:

– Не входите ко мне, пока не позову!

Настала ночь, но старик не лег спать. Надел он свой колпак и слушает, что дальше будет.

В полночь что-то зашелестело, зашуршало под окном и послышался голос:

– Эй, камфарное дерево, откликнись! Как нынче твое здоровье?

В ответ послышался тихий-тихий голос, точно из-под земли:

– Кто это говорит? Верно, криптомерия с горы Криптомерий? Ты посещаешь меня каждую ночь. Как мне благодарить тебя за твою заботу?! Об одном только теперь я думаю: как бы мне поскорее умереть! Но не приходит ко мне смерть, и нет конца моим мучениям.

Стала криптомерия утешать друга:

– Что ты, что ты, нельзя падать духом! Мужайся!

Так побеседовали они и расстались. Но не прошло и часа, как снова послышался шорох и чей-то голос спросил:

– Эй, камфарное дерево, каково тебе сегодня?

– Кто это говорит со мной? Уж не сосна ли с Сосновой горы?

– Да, это я.

– Ты пришла издалека! Спасибо тебе.

– Полно, полно! Просто я собралась погулять и зашла к тебе по дороге. Настанет весна, и ты непременно поправишься! Не теряй надежды!

И снова послышалось: «Шурх-шурх!» Это уходила сосна.

Старик в своем колпаке «Чуткие Уши» слышал все их речи и думал: «Поскорее бы рассвело!»

Едва наступило утро, старик поспешил к больному, сел у его изголовья и опять забормотал свои заклинания: «Плющ, плющ, ползучий плющ…» А потом рассказал о том, что слышал ночью. Чужое горе – вот причина болезни. Ведь не только камфарное дерево страдает – все деревья на высоких горах вокруг горюют о своем друге.

– Надо поскорее вырыть пень камфарного дерева, тогда и больной поправится! – сказал старик.

Тотчас же вырыли пень камфарного дерева, поставили в саду, разукрасили, словно божество. И хозяин дома поправился. Покинула его болезнь так легко, как сухой листок падает с дерева.

Все в доме не знали, как благодарить старика. Снова получил он триста рё и вернулся к себе домой.

С той поры бросил старик гадание. Развел у себя хороший сад. Поселились там из благодарности к старику самые красивые деревья со всей округи и цвели каждую весну небывалым цветом. И все звери и птицы тоже дружили со стариком, потому что он их понимал и любил.

19. Жена-лисица

В старину, в глубокую старину были у одного микадо охотничьи угодья на горах, богатые зверем и птицей. Как-то раз устроили для него кэраи облаву на лисиц.

Вдруг выскочила из кустов тысячелетняя белая лисица, притаилась у самых ног одного кэрая, по имени Ясунари, и просит-молит его со слезами:

– Смилуйся, пощади меня! Сохрани мне жизнь хоть до того дня, когда я от бремени разрешусь.

Пощадил Ясунари белую лисицу, отпустил ее на свободу. Узнал про это микадо и сослал виновного в далекий, пустынный край. Была у Ясунари молодая жена по имени Кудзуноха – Листок Плюща. Не поехала она вслед за мужем в изгнание, осталась в столице. А Ясунари так по ней тосковал, что тяжело занемог. Десять верных слуг, не покинувших его в беде, заботливо за ним ухаживали, но помочь ничем не могли. Ясунари словно таял. Видно было, что уж немного дней осталось ему жить на свете, но жена все не приезжала.

Узнала про это белая лисица, приняла образ красавицы Кудзуноха и отправилась к больному. Но только хотела она войти в дом, как замерла у порога. Амулет, наклеенный на двери, преградил ей путь[47].

Стала она просить слуг: «Сорвите амулет!» Сняли амулет, и только тогда смогла лисица-оборотень войти в дом.

Обрадовался Ясунари, что жена наконец к нему приехала, и с того часу начал быстро поправляться. Через год родился у белой лисицы сынок, и назвали его Досимару.

Прошло немало времени с тех пор, как сослан был Ясунари, и вот наконец микадо даровал ему долгожданное прощение. Только тогда приехала Кудзуноха навестить своего мужа, и что же? Видит: место ее занято. Живет в доме другая Кудзуноха, похожая на нее, как одна капля воды похожа на другую. И сынок у мужа от той женщины родился: Досимару.

Глядя на них обоих, никто – даже сам Ясунари – не мог понять, которая же из двух настоящая Кудзуноха.

Тогда велел им Ясунари считаться годами. Сосчитали обе жены свои годы, и вышло, что лисице Кудзуноха исполнилось тысячу три года, а настоящей Кудзуноха всего тридцать четыре года.

Пришлось белой лисице уходить. Написала она со слезами прощальное письмо:

Кому я еще дорога,

Тот в дальнем лесу Синода[48]

Пускай навестит меня[49].

Досимару любил белую лисицу: ведь она была его родной матерью. Он пошел навестить ее в лесу Синода. Радостно выбежала к мальчику белая лисица:

– Добро пожаловать, сынок! – и подарила ему камышовую палку. С тех пор Досимару с этой палкой не расставался.

Получив прощение микадо, Ясунари с семьей воротился в столицу и зажил прежней жизнью.

Как-то раз отправился он на поклонение в храм морского бога Сумиёси и взял с собой маленького сына. Получил Досимару от своего отца сто монов и, заглядевшись на разные диковины, не заметил, как потерялся в толпе паломников.

Блуждал он, блуждал, да и вышел на морской берег. Вдруг видит: поймал какой-то мальчишка черепаху и мучает ее немилосердно. Пожалел ее Досимару, выкупил за сто монов и отпустил на свободу.

Вскоре начался прилив. Поплыл озорной мальчишка в море, и, на беду, попалась ему та самая черепаха. Поймал он ее снова и давай мучить пуще прежнего. Но у Досимару больше не осталось ни одной монетки. Стал он просить мальчика:

– Отпусти черепаху. За это я обменяюсь с тобой одеждой.

Досимару был сыном придворного, а тот мальчик – сыном рыбака. Досимару ходил в богатом платье, а сын рыбака – в лохмотьях. Обрадовался он и отдал черепаху. Досимару отнес ее к самому морю и крикнул на прощание:

– Плыви, черепаха, уплывай скорее, да смотри, больше не попадайся, не то худо тебе будет!

Нырнула в воду черепаха и пропала из виду.

Стал Досимару бродить по берегу. Все кругом ему незнакомо. Где ему своего отца искать? Вдруг видит он: плывет к нему по волнам красивая ладья. Вышел из нее сам Рюгу-сама[50] и говорит:

– Приехал я звать тебя в гости к себе. Спас ты от смерти не черепаху, а дочь мою любимую, принцессу Ото-химэ.

Сел Досимару в ладью и поплыл в подводное царство.

Радостно встретила своего спасителя прекрасная Ото-химэ. В честь Досимару был устроен веселый праздник. Все рыбы на нем танцевали. Тридцать дней пролетели незаметно, пятьдесят дней промелькнули как один час. Начал Досимару тревожиться о своих родителях. Потянуло его вернуться на родную землю. Поведал он о своем желании Повелителю моря, и тот вручил ему три прощальных дара.

Первый дар – жемчужина прилива. Поднять ее высоко над головой – хлынет море на землю, затопит все вокруг, а опустить – так снова уйдет в свои берега.

Второй дар – жемчужина сытости. Кто ее лизнет – пятнадцать дней будет сыт да еще исцелится от всяких недугов.

Третий дар – жемчужина «Чуткие Уши». Кто поднесет ее к уху – станет понимать язык птиц и зверей.

В придачу к чудесным жемчужинам подарил Рюгу-сама мальчику наряд из золотой парчи и проводил его в ладье до самого берега Сумиёси[51].

Вышел на берег Досимару, поглядел вокруг. Когда отплывал он в море, на полях только-только начали зеленеть побеги риса, а сейчас спелые колосья отливают золотом.

Был он еще мал годами и не знал, что же ему делать теперь, куда идти.

Вдруг прилетела к нему белая лебедь.

Досимару быстро поднес к уху жемчужину «Чуткие Уши» и услышал, как лебедь стонет:

– Досимару, Досимару, спеши скорее домой! Твоя приемная мать с горя умерла, твой отец тяжело болен!

Опечалился Досимару. А лебедь кричит:

– Ты, верно, не знаешь дороги! Иди за мной, я полечу вперед, стану путь показывать.

Пошел Досимару вслед за лебедью, и вскоре привела она его к родному дому. Правду сказала лебедь: Кудзуноха, его приемная мать, умерла от горя, а Ясунари был при смерти. Едва теплилось в нем дыхание. Досимару потер отца чудесной жемчужиной, полученной в дар от Повелителя моря, и Ясунари опять стал здоров. Болезни как не бывало!

Как-то раз видит Досимару: опустился на кровлю его дома голубок и воркует. Быстро поднес мальчик жемчужину к уху.

Воркует голубок:

– Досимару, Досимару, скорее ступай в столицу! Не пойдешь – упустишь свое счастье.

Отпросился мальчик у отца и пошел в столицу. Не взял он с собой никакой еды – ведь с ним была жемчужина сытости: лизнешь – пятнадцать дней есть не захочется.

Пришел он в столицу в самый разгар дня, притомился на солнцепеке и лег возле дороги отдохнуть в тени.

Вдруг прилетели два ворона – один с запада, другой с востока. Опустились они на соседнее дерево и повели между собой беседу.

– Ты, друг, откуда? – спрашивает восточный ворон.

– Я из Кумано[52], – отвечает западный. У нас в этом году плохой урожай, с голоду умираем. А у вас как?

– У нас в столице все бы хорошо, – отвечает западный ворон. – Вот только люди – страшные существа! Волшебник Доман напустил на государя злые чары. Зарыл он под северо-западным углом дворца[53] змею, источающую три смертельных яда. Люди этого не знают. Им и невдомек, отчего государь тяжко заболел. Созвали они знахарей и заклинателей, но ничего не помогает. Не будет государю легче, пока не выкопают змею.

«Важную весть я услышал», – подумал Досимару и поспешил в столицу. Там остановился он в доме одного друга своего отца, по имени Цунэмото. На следующее утро пошел Досимару по городу с камышовой палкой в руках. Идет он и кричит громким голосом:

– Достоин жалости тот, кто не ведает, почему его постигла нежданная беда!

Как раз тогда по улице проходили слуги чародея Домана. Услышали они возгласы Досимару.

«Неспроста этот мальчик говорит такие слова», – подумали слуги и набросились было на Досимару, но он их всех крепко побил и разогнал своей камышовой палкой.

Узнал об этом Цунэмото и подивился силе мальчика. А тот говорит ему:

– Я могу исцелить нашего государя.

Поверши ему Цунэмото, явился к государю и доложил, что пришел в столицу мальчик по имени Досимару. Наделен он большой чудесной силой и берется исцелить страшный недуг государя.

Чародей Доман находился в это время в опочивальне больного.

– Я сам лечу государя! – воскликнул он. – Мне это дело поручено, и я не отступлюсь от него из-за глупых россказней какого-то мальчишки.

Цунэмото вспыхнул от гнева.

– Если так, – говорит он, – то надо устроить состязание между Доманом и Досимару. Пусть каждый покажет свое умение. Кто победит, тот пусть и пользует государя.

На том и порешили. Микадо захотел сам посмотреть, как будут состязаться чародеи.

Призвали Досимару. Вот уселись оба, мальчик и чародей Доман, друг против друга. Сначала Досимару взял листок бумаги и положил в цветочный горшок. Потом прикоснулся камышовой палкой к листку – и тот вдруг обратился в дерево сливы. Стали распускаться на ветках алые цветы. Весь дворец наполнился ароматом.

Взял Досимару другой листок бумаги, изрезал его на мелкие кусочки, коснулся их камышовой палкой, и обратились они в соловьев. Вспорхнули соловьи на ветки сливы и запели. Потом Досимару три раза хлопнул в ладоши – и тут все сразу исчезло.

Тут пришлось Доману призадуматься. Непростой оказался у него соперник! Взял Доман два листка бумаги и сделал из них змею. Поползла змея к Досимару, вот-вот ужалит. Но Досимару даже не пошевельнулся, только взглянул на нее – и змеи как не бывало.

«В самом деле, он хоть с виду и мал, но могучий волшебник», – решил Доман. Незаметно положил он в дзюбако двенадцать лимонов и апельсинов и спрашивает мальчика:

– Отгадай, что я положил в ларец? И сколько?

Не мог отгадать Досимару и спросил потихоньку у своей камышовой палки.

– Двенадцать мышей, – шепнула ему камышовая палка.

– Двенадцать мышей, – повторил Досимару.

Обрадовался чародей: «Моя победа!» С торжеством раскрыл он ларец – и что же! Из всех ящиков дзюбако стали мыши выскакивать, и было их ровным счетом двенадцать.

Увидел Доман, что побежден, и бросился бежать. Но поднял Досимару над головой жемчужину прилива, и в то же мгновение нахлынула откуда ни возьмись высокая волна и накрыла Домана с головой. Тут и пришел конец чародею.

Тогда опустил Досимару жемчужину низко-низко:

– Волна, воротись, воротись! – И волна поспешно отхлынула.

– Вели копать под северо-западным углом дворца, – сказал мальчик государю. – Там зарыл чародей змею, источающую три страшных яда. В этом причина твоего недуга.

Бросились государевы слуги копать землю там, где указано. И правда! Появилась из земли смертоносная змея. Только змею убили, как прошел недуг микадо!

Получил Досимару богатую награду и вернулся в дом своего отца, опираясь на камышовую палку.

20. Журавлиные перья

Жил в глубине гор угольщик по имени Кароку вместе со своей старой матерью. Он рубил деревья и пережигал на уголь в печи. Невелик был его заработок.

Однажды зимой отправился Кароку в город купить теплый футон и увидел по дороге, что в силках бьется журавль. Пожалел он птицу и пришел ей на помощь. Стал освобождать из петли. Но тут явился человек, поставивший силки, и начал укорять его:

– Ты зачем отнимаешь у меня мою добычу?

– Пожалел я журавля, хотел спасти от погибели. Не продашь ли птицу? На эти деньги думал я купить теплый футон, возьми их.

Выкупил Кароку журавля и отпустил на свободу.

– Что же, придется зябнуть, – сказал он сам себе и вернулся с полпути домой.

– Где же футон? – спрашивает мать.

– Матушка, журавль попался в силки. Пожалел я его и выкупил на все деньги.

– Хорошо сделал, милый сынок, – ответила мать.

Назавтра, уже к самой ночи, кто-то постучал в дверь.

Смотрит Кароку, – перед ним девушка невиданной красоты.

– Сделай милость, пусти меня на ночлег!

– Можно ли, у меня убогая лачужка, – начал он было отнекиваться.

– Нет, пожалуйста; дозволь мне провести ночь в твоем доме, – неотступно просила красавица, и Кароку поневоле согласился.

Вдруг она говорит:

– Хочу у тебя попросить совета.

– О чем же ты хочешь совет держать?

– Хорошо ли одной жить на свете? Возьми меня в жены.

– Я первый раз в жизни вижу такую красавицу. Ровня ли я тебе? Ведь я еле могу прокормиться, вон до чего беден: сегодня поел, завтра, может, буду помирать с голоду.

– Не говори так. Прошу тебя, возьми меня в жены!

Вконец смутился угольщик:

– Вот тебе на! Ума не приложу, что делать…

Эти слова Кароку услышала его матушка.

– Если гостья так молит, исполни ее желание, – и приняла красавицу в невестки.

Прошло некоторое время, и жена говорит:

– Запри меня на три дня в чулан. Но не вздумай открыть дверь и заглянуть туда хоть одним глазком.

На четвертый день вышла она из чулана.

– Верно, тяжко тебе пришлось. Я извелся от тревоги. Поешь скорее.

– Спасибо, – ответила жена и утолила голод, а потом сказала:

– Кароку-дон, Кароку-дон, смотри, что я соткала в чулане.

И достает из чулана сверток ткани дивной красоты.

– Продай это за две тысячи рё.

Кароку понес работу жены во дворец к самому князю.

– Какая великолепная работа! – восхитился князь. – Не жалко заплатить две тысячи рё, даже три тысячи. Но нельзя ли изготовить еще один тан этой ткани?

– Я спрошу у своей жены.

– Какая нужда ее спрашивать? Довольно и твоего согласия. Деньги получишь вперед.

Вернувшись домой, Кароку рассказал обо всем жене.

– Дай мне время, я сотку еще один тан. Но уже теперь я проведу в чулане целую неделю, а ты поостерегись туда хоть на мгновение заглянуть. – И с этими словами скрылась в чулане.

За неделю Кароку извелся тоской и тревогой. Не выдержал он, приоткрыл дверь, заглянул – и что же видит? Голый журавль выщипывает у себя на груди остатки пуха, прядет нити и вплетает в узорную ткань на кроснах.

Говорит тогда птица-журавль:

– Узорная ткань как раз готова. Отнеси ее князю, как уговорился. Но ты видел меня в настоящем моем облике – и конец нашей любви! Я должна тебя покинуть. Ведь я спасенная тобой птица-журавль. – С этими словами она поднялась в воздух и полетела на запад.

А навстречу летит стая в тысячу журавлей; окружили они голого журавля со всех сторон и полетели вдаль.

Кароку получил много денег, но не мог утешиться: такая тоска одолела! Стал он искать улетевшую птицу по всей Японии. Так долго искал, что из сил выбился. Однажды сидит он, усталый и полный печали, на морском берегу. Вдруг плывет старик на челноке, прямо к нему правит.

«Откуда он плывет? – удивился Кароку. – Вдали не видать ни одного острова».

Причалил челнок к берегу.

– Дедушка, дедушка, ты откуда пожаловал?

– Я с острова Цуру-но хагоромо – «Одежда из журавлиных перьев».

– Прошу тебя, свези меня на этот остров.

– Садись в челнок.

Two Young Women Playing a Game of Sugoroku / Utagawa Toyokuni I / 1615–1868 / The Metropolitan Museum of Art

Побежал челнок по волнам и в одно мгновение пристал к побережью, устланному белым песком.

Вышел Кароку на берег, а старик с челноком сразу куда-то пропал.

Поднялся Кароку вверх по высокому склону, и открылось его глазам прекрасное озеро. Посреди озера песчаный холм, на холме стал журавлей, а в кругу этой стаи птица-журавль с выщипанными перьями – повелительница журавлей. Угостила она Кароку на славу, простилась с ним навеки и повелела старику отвезти Кароку обратно к тому берегу, откуда он приплыл.

21. Гора Обасутэ

Был в старину обычай: как только старикам исполнялось шестьдесят лет, покидали их на погибель в дальних горах[54]. Так приказал князь: незачем лишние рты кормить.

Старики при встрече приветствовали друг друга:

– Как время-то бежит! Уж пора мне в этом году отправляться на гору Обасутэ[55].

– Вот как? Значит, вместе пойдем, и мне пора.

Но вот что случилось однажды на рассвете.

Двое братьев несли по очереди своего старого родителя по крутой горной тропе. Тащит старший брат тяжелую ношу на спине и слышит по временам какой-то треск за собой.

Оглянулся он и спросил:

– Что делает наш отец?

– Да так, пустым делом балуется, – ответил младший брат. – Ломает ветки и бросает на дороге.

– Отец, ты зачем ветки ломаешь? Верно, для заметок? Хочешь убежать, когда мы уйдем домой?

Старик ответил так:

В далеких горах
Ветками путь отмечу.
Зачем, для кого?
Ради любимых детей,
Что покидают меня.

И после в молчании продолжал ломать ветки и бросать на тропинку.

Обасутэ прячется в самой глубине гор. Братья добрели туда к вечеру, сказать по правде, с легким сердцем, только спинам их пришлось тяжело.

Посадили они отца под большим деревом и начали совещаться, какую дорогу выбрать.

– Идти назад тем же путем скучновато.

– Правда твоя, ничего нового не увидим.

– А зачем долго думать? Пошли вниз с горы куда глаза глядят. Все равно выйдем к деревне.

Так и сделали. Но незнакомая тропинка давай петлять, шла-шла вниз и вдруг начала подниматься вверх. А уже наступила ночь. Кругом слышался волчий вой, уханье сов… Братья сперва храбрились, а потом испугались вконец:

– Вернемся поскорей туда, где мы покинули нашего отца, и найдем верную дорогу. Он ведь оставлял заметы по пути, – взмолился младший брат.

Вот когда братья впервые поняли, как сильно любил их отец, как заботился о них.

– Батюшка! Батюшка! – стали кричать они во весь голос и бегом припустились назад.

Взошла луна и осветила темную чащу. Видят – старик неподвижно сидит под деревом. Братья опустились возле него на землю и перевели дух.

– Что с вами случилось, дети мои?

– Да вот, захотелось нам пойти назад по другой дороге. Но мы заблудились. Просим тебя, вернись с нами и укажи правильный путь.

Отец показал пальцем на тропинку:

– Вот идите по ней, я бросал ветки по дороге. А я останусь здесь.

– Нет, нет, не говори так. Позволь нам отнести тебя домой. Будь что будет, мы больше никогда не покинем тебя! – стали умолять братья.

– Неразумные слова! Хотите вы или нет, а должны оставить меня в горах: на то есть строгий княжеский указ. Ослушников ждет суровая кара.

Но братья поняли, как любит родительское сердце, и твердо стояли на своем. Они понесли отца против его воли.

Дома братья поспешили вырыть под полом глубокий подвал и спрятали там своего отца. Каждый день они приносили еду своему отцу и беседовали с ним.

Так прошло больше года. Вдруг от имени князя объявили указ: «Приказываю свить веревку из пепла, коли найдется такой умелец».

Люди в княжеских владениях вконец измучились, пробовали и так и этак, но все без толку: никто не смог свить веревку из пепла.

Братья рассказали об этом своему старику-отцу.

А ведь дело-то нехитрое. Вымочите солому в соленой воде и свейте жгутом, а как высохнет, сожгите на огне, – посоветовал старик.

Сделали братья, как он сказал, и правда, получилась у них веревка из пепла.

Князь похвалил братьев, но задал им новую задачу:

– Коли вы такие хитрые, продерните нить сквозь большую морскую раковину, да так, чтобы прошла внутри по всем завиткам.

Опечалились братья и поспешили к отцу за советом.

– Вот оно как, – призадумался отец, а поразмыслив, сказал сыновьям:

– Принеси-ка ты муравья, а ты – длинную нитку и горсточку рисинок.

Принесли сыновья, что велено. Старик привязал нитку к муравью и впустил его в глубь витой раковины, просверлив отверстие на верхушке. Потом повернул раковину открытой стороной к свету и насыпал рисинок. Муравей скоро выполз к приманке, а по дороге продернул нить сквозь все завитки[56].

Князь остался очень доволен:

– Хотел я узнать, сколь умны люди в моих владениях. Теперь душа моя спокойна. Но скажите, мне, сами ли вы догадались или кто другой научил вас?

Братья поведали обо всем без утайки.

– Поистине старые люди – кладезь премудрости! – воскликнул князь и немедля отдал указ, чтобы стариков отныне не оставляли в горах на погибель. А братьев богато одарил.

Радостные, вернулись братья домой. С тех пор они, не таясь, без всякой боязни содержали своего отца в доме и заботились о нем.

22. Вака-химэ из дворца дракона

В старину, в далекую старину жил в одном селении мальчик двенадцати лет по имени Кинскэ, круглый сирота. Построил он возле морского берега маленькую хижину и ходил в горы собирать хворост на продажу. Тем и кормился.

Так вот, наступил канун Нового года. Кинскэ понес большую вязанку хвороста в город. Хотелось ему выручить немного денег к празднику. А стал мальчик нести тяжелую ношу. Присел отдохнуть на прибрежный камень и загляделся на спокойное море.

Вдруг прямо у его ног морская гладь вспенилась, забурлила. Посреди круговерти воду втянуло вниз воронкой, и показалось в ней горло кувшина.

Глядел-глядел Кинскэ во все глаза, а потом взял охапку ветвей и бросил в самый водоворот. Ветки завертелись, закружились и исчезли в кувшине. Тут Кинскэ раззадорился и давай бросать охапки ветвей одну за другой… Все, что у него было.

«Эх, беда!» – опомнился мальчик, да поздно. Сиди теперь голодным, не с чем встречать Новый год.

Но вдруг смотрит, откуда ни возьмись, стоит перед ним морская дева небывалой красоты.

– Кинскэ-сан, Кинскэ-сан, отчего ты запечалился, поведай мне, – спросила она ласковым голосом.

«Уж не пригрезилось ли мне?» – подумал Кинскэ и ответил:

– Ни о чем я не печалюсь. Только вот что случилось со мной. Понес я хворост на продажу: ведь Новый год наступает, надо его встретить. Вдруг вижу – море вспенилось, забурлило. Стал я бросать туда охапки ветвей. Уж очень здорово их крутило в водовороте. Да все и побросал. Выходит, остался я без праздничного ужина.

– Ах, вот оно что! Есть о чем горевать! Знай, зовут меня Вака-химэ, я дочка Ото-химэ. Мы с матушкой обитаем во дворце дракона – Повелителя моря. Сегодня ты преподнес нам щедрый дар: много топлива для очага. Я послана, чтобы отблагодарить тебя. Отныне ни о чем не печалься, я буду о тебе заботиться, – сказала с улыбкой Вака-химэ.

С тех пор чего только Кинскэ ни пожелает, все сразу перед ним появляется – и еда и одежда. Зажил он в довольстве и счастье.

Но нет опаснее досужих языков. По всей стране пошла молва: дескать, Кинскэ еще совсем мальчик, а взял себе в жены такую красавицу, словно она вышла к нему из картины. Был он нищий сирота, а теперь живет в роскоши.

Ну, само собой, дошел этот слух до ушей князя. Князь немедля позвал к себе своего кэрая.

– В народе теперь только и разговору, что о каком-то отроке по имени Кинскэ. Будто женился он на красавице и стал богачом. Дыма без огня не бывает. Ступай погляди, в самом ли деле его жена так хороша, как ее расписали, – повелел князь.

– Повинуюсь. Только, думается мне, лучше бы вашей милости поглядеть собственными очами, – посоветовал кэрай.

– Хм, пожалуй, оно и так. Ступай же и приведи сюда их обоих! – повелел князь, очень довольный советом кэрая.

Услышав повеление князя, Кинскэ онемел от испуга. Тогда Вака-химэ вышла к посланцу.

– Князь хочет хоть раз посмотреть на тебя собственными очами. Скорей собирайся в дорогу! – строго приказал воин и повел Кинскэ вместе с Вака-химэ в княжеский дворец.

Увидел князь девушку и уставился на нее, не моргая. «В мире нет второй такой красавицы. Не этому жалкому мальчишке владеть девушкой. Я сам возьму ее в супруги», – подумал он.

– Сегодня вы поспешили явиться ко мне по моему приказу. Похвальное усердие. На сей раз довольно, идите домой. – С такими словами князь отпустил их.

Но на другой день он позвал одного Кинскэ.

– Эй, Кинскэ, говорят, тебе всего двенадцать лет от роду, а ты уже взял себе жену. Правда ли это? – спросил князь.

– Нет, не жена она мне, – в страхе ответил Кинскэ, – неправду люди сказали.

– О, если так, – сурово сказал князь, – чего же тебе держать эту девушку в своем доме?! Вот если ты нагромоздишь горой перед моим дворцом тысячу мешков риса, я, так и быть, позволю тебе оставить ее у себя. А не сможешь выполнить мое повеление – прогони девушку.

– Повинуюсь, – ответил Кинскэ и побрел домой, опечаленный. Рассказал он Вака-химэ, какую задачу задал ему князь.

– Только и всего? Какая малость! Есть о чем горевать, – засмеялась Вака-химэ.

На рассвете вышла она на берег моря и хлопнула в ладоши. И тут – о чудо! – вышли из морской пучины длинной чередой пятьсот коней. Каждый несет на спине два мешка риса.

Кинскэ, радостный, явился к князю.

– Как вы повелели, перед вашим дворцом нагромоздил я горой тысячу мешков риса. Соизвольте принять.

– Что ж, прекрасно. Принимаю твой дар. Но откуда эта девушка могла добыть столько риса? Надо с ней быть настороже, – покачал головой князь. И, немного подумав, сказал:

– Теперь, Кинскэ, выполни другую работу. Достань мне три диковины: одна зовется «пии-пии», другая «дон-дон», а третья «эй-са». А не достанешь, простись со своей красавицей.

Бедный Кинскэ пришел домой, убитый горем. Услышала Вака-химэ, какую задачу задал князь, и улыбнулась:

– Не тревожься, дело легкое.

Вышла она на берег моря и хлопнула в ладоши. Поднялась на зов дочери из пучины моря сама Ото-химэ и вручила девушке три маленьких ларчика.

– Вот слушай, – молвила Вака-химэ мальчику. – Это ларчик «пии-пии», а вон тот ларчик «дон-дон», третий ларчик – «эй-са». Иди же к князю и не бойся ничего.

Кинскэ побежал к князю, не помня себя от радости.

– Ваша милость, я принес три диковины, – распростерся он в земном поклоне.

– О, так давай же сюда «пии-пии»! – поторопил его князь.

– Прошу взглянуть, – отворил Кинскэ первый ларчик.

И вдруг из него стали вереницей выходить карлики. Сотни, тысячи карликов, и все дуют в маленькие флейты: пии-пии.

Crow on a Tree / Kano Yukenobu / 1450–1500 / The Art Institute of Chicago

– Хм. Великолепно! А теперь покажи «дон-дон».

Кинскэ открыл второй ларчик. И оттуда тоже вышли сотни, тысячи карликов. Бьют в маленькие барабаны: дон-дон, дон-дон, дон-дон!

Все карлики, и флейтисты и барабанщики, построились в одну шеренгу, идут вокруг княжеского дворца: пии-пии, дон-дон.

– Хм. Вот это диво так диво! Зрелище на редкость. Ну, а теперь покажи третью диковину «эй-са»!

– Повинуюсь.

Кинскэ открыл третий ларчик.

И вдруг оттуда выскочили карлики-самураи в доспехах и шлемах, с копьями и мечами. С воинственными криками «эй-са! эй-са!» бросились они на князя и его кэраев.

Князь обомлел от страха.

– Нет, нет, пусть опять спрячутся в ларчик! Послушай, Кинскэ. Ты не сам добыл три диковины, девушка помогала тебе. Она разгадала мои уловки. Страшной силой одарена эта красавица. Чтобы искупить свою вину, я щедро одарю вас. Завтра явитесь ко мне вдвоем.

Наутро Кинскэ с Вака-химэ предстали перед князем.

– Добро пожаловать, – молвил князь. – Мне стыдно, что я прибегал к хитрости. Но, девушка я хочу задать тебе один вопрос.

– Что же ты хочешь узнать, князь? – спросила Вака-химэ.

– Поведай мне, кто ты такая? Откуда пришла? Сдается мне, ты не нашей человеческой породы.

– Хорошо, открою всю правду. Но раньше дозволь и мне обратиться к тебе с просьбой, – ответила Вака-химэ.

– Согласен, говори.

– Князь, я слышала, что нет у тебя сына. Назначь своим наследником Кинскэ. Тогда будешь спокойно править княжеством.

Князя не надо было просить второй раз.

– Я и сам об этом подумывал. Не надо меня уговаривать, я сердечно рад.

– Благодарю тебя. Узнай же, кто я. Я из дворца дракона, матушка моя Ото-химэ. Это по ее приказу помогала я Кинскэ: жаль нам стало добросердечного мальчика. Тысячу мешков риса, ларчики «пии-пии», «дон-дон», «эй-са» прислала моя матушка. Морские сокровища не в пример драгоценнее земных. Прощайте, я возвращаюсь во дворец дракона, а вам препоручаю заботу о Кинскэ. Если нужно, всегда помогу.

Князь несколько раз склонил голову в знак согласия, и успокоенная Вака-химэ покинула княжеский замок.

С тех пор, только возникали в княжестве смущение и тревога, Кинскэ обращался за добрым советом к Вака-химэ. Смотришь, все и уладится.

В свое время Кинскэ стал мудрым князем и успешно правил страной.

23. Чудесный кувшинчик

Некогда на острове Мияко жил один молодой рыбак по имени Масария. Было ему лет двадцать, не больше.

Однажды в ясный лунный вечер пошел он на берег моря рыбу ловить. Вдруг удочка в его руках изогнулась дугой, словно лук:

– А-а, клюет!

Вытащил Масария из воды огромную рыбину. От глаз до хвоста была она длиной в добрых три сяку. Только хотел обрадованный Масария снять ее с крючка, как вдруг его руки онемели, словно их отшибло. Свалился он на землю без памяти.

А как пришел в себя, видит: рыба исчезла и стоит перед ним, откуда ни возьмись, девушка дивной красоты.

– Застала меня темнота в дороге, – говорит она голосом чистым, как серебряный колокольчик. – Позволь мне провести одну ночь в твоей хижине.

– Да ведь живу я в тесном шалаше, там и лечь-то как следует негде.

– Мне все равно, лишь бы укрыться от дождя и ночной росы. Прошу тебя, дай мне приют на одну ночь.

Впустил Масария девушку в свой шалаш, а у самого сердце так и стучит в груди! В жизни не видал он такой красавицы.

Провели они вместе ночь, а на другое утро, только открыл молодой рыбак глаза, красавица исчезла, словно ветром ее унесло.

Долго не мог рыбак забыть красавицу. Каждый вечер ходил он на берег моря, но она все не появлялась.

Как-то раз в безветренный, тихий день закинул Масария сети в море и стал поджидать улова. Вдруг видит: на волнах покачивается челнок-однодеревка, а в нем сидят двое маленьких каппа[57]. Тело у них чешуей покрыто, а глаза навыкате, как у больших рыб.

– Отец! Здравствуй, наш отец! – закричали они.

Сильно удивился Масария:

– Почему вы меня так зовете? Какой я вам отец! Вы же каппа, дети воды!

– Что ты отпираешься! Разве не было у тебя любовной встречи с нашей матушкой года два-три назад? – не по возрасту смело спрашивают дети. – После этого и родились мы на свет, двое братьев-близнецов.

– Ну, если так, то вы и вправду мои дети. Но где же ваша матушка?

– На дне моря, во дворце Повелителя драконов.

– Да неужто?

– Она послала нас за тобой, отец.

Как услышал это Масария, не стал долго раздумывать, обнял своих детей за плечи и нырнул на дно моря. В то же мгновение очутился он перед воротами подводного дворца.

– Матушка, матушка, мы отца привели! – крикнули мальчики.

Громко заскрипели подводные ворота из алого коралла и распахнулись настежь.

Окруженная толпой прекрасных прислужниц, под звуки тихой музыки вышла ему навстречу в ослепительном наряде сама принцесса Ото-химэ, дочь Повелителя драконов.

– Добро пожаловать! Долго я тебя ждала.

Взяла Ото-химэ своей рукой, похожей на белую рыбку, Масария за руку и повела во дворец. Вся утварь в покоях кораллом изукрашена, алым, черным, белым и лазоревым. В зеркалах пестрые рыбы проплывают, морские чудища глаза пялят.

– Давно я хотела с тобой свидеться. Ведь родилось у нас двое сыновей. Останься же с нами навек в этом дворце! Будем с тобой жить неразлучно, – говорит Ото-химэ.

Масария только смотрит во все глаза и слова вымолвить не может.

Привела его Ото-химэ в парадную залу. А там уже веселый пир наготове, столы яствами уставлены, прислужники-рыбы вино наливают.

Заиграли лютни, цитры, скрипицы, флейты, барабаны. Начались веселые пляски. То краб ходит боком, то осьминог выкидывает коленца. До слез хохотал Масария.

Так прошло пять дней. Но не в радость молодому рыбаку вечный праздник. Потянуло его на землю, к людям. Видят дети, что у отца лицо затуманилось, ходит он нерадостный и спрашивают:

– Невесело тебе у нас, отец? Верно, хочешь на землю вернуться?

Удивился Масария:

– Вот правду говорят, что дети приметливы! Тяжко мне стало на морском дне. Помогите же мне вернуться на вольный воздух.

– А наша матушка что говорит?

– Я попрошу ее отпустить меня.

– Да, расскажи ей все, что у тебя на сердце. Но когда будешь с ней прощаться, то, уж верно, она подарит тебе что-нибудь на память. Попроси тогда маленький голубой кувшинчик. Это лучшее сокровище нашего дворца, – посоветовал отцу один из мальчиков и повел его в покои Ото-химэ.

– Я уже все знаю от наших детей. Так ты непременно хочешь вернуться на землю?

– Что поделаешь! Привык я каждый день трудиться. От безделья не по себе мне стало, тоска грызет. Я – создание земли и должен вернуться на землю.

– Если так, то и говорить не о чем. Но хочу я дать тебе подарок на память. Выбери сам что приглянется.

– Что ж, дай мне тогда этот лазоревый кувшинчик.

Опечалилась было Ото-химэ, но потом улыбнулась:

– Этот кувшинчик – бесценное сокровище. Но для тебя, мой любимый Масария, мне ничего не жаль. Возьми его! Только всегда помни обо мне. – И с этими словами Ото-химэ отдала Масария лазоревый кувшинчик.

Простился с женой молодой рыбак, обнял своих сыновей за плечи и в тот же миг очутился на берегу острова Мияко.

Пошел Масария назад в свою деревню. Но что это? Как она изменилась! Все в ней выглядит чужим. Если б не горы да не река, он и места того не признал бы. Ищет рыбак свой дом, но от него и следа не осталось. Там, где он стоял, поднялась высокая роща.

Глазам своим не верит Масария. Уж не сон ли? Вдруг увидел он, что по дороге бредет, опираясь на палку, седой старичок лет семидесяти. Сказал ему Масария:

– Я рыбак из здешних мест, зовут меня Масария. Пять дней пробыл я во дворце Повелителя драконов, и вот – не узнаю родной деревни. Все здесь так изменилось!

– Масария, говоришь ты? Верно, был такой среди нас, рыбаков. Да только добрых пятьдесят лет прошло, как уплыл он в море и не вернулся. Уж не призрак ли ты? Скройся с моих глаз! Пропади! – И старик замахнулся посохом.

«Дивное, непонятное дело!» – И Масария, спотыкаясь, неверным шагом побрел к старому пруду на краю деревни.

Наклонился Масария над прудом. Но в воде он увидел не юношу двадцати лет. Нет, на него глядел седой, морщинистый старик, похожий на того, с каким он повстречался.

– О я несчастный! Пять дней провел я во дворце Повелителя драконов, а за это время на земле прошло пятьдесят лет! Потерял я свою молодость!

И в отчаянии Масария встряхнул свой лазоревый кувшинчик. Что-то в нем заплескалось. Он открыл крышку, и оттуда потянуло крепким духом старого вина.

– Так, значит, там драгоценное ароматное вино. Что ж, хоть напиться с горя, что ли!

И, опрокинув вверх дном кувшинчик, Масария осушил его одним духом.

Побежало вино по его жилам горячей струей. Поднес он руки к лицу – лицо стало гладким, как прежде.

Поглядел Масария в пруд и подскочил от радости:

– Мне снова двадцать лет! Так вот для чего этот кувшинчик – бесценное сокровище! Эх, как жалко, что я все вино сразу выпил.

Потряс он кувшинчик, а в нем опять вино булькает.

– Эге, чудо за чудом! Выходит, пей сколько хочешь из того кувшинчика, а вино никогда в нем не иссякнет, как струя в роднике! – Масария не помнил себя от счастья:

– Теперь я смогу помогать людям. Вина на всех хватит.

Начал он ходить по всему острову и всюду рассказывать людям про свои приключения. Выпьют чудесного вина старики станут молодыми, выпьют больные и станут здоровыми.

Пронесся об этих чудесах слух по всем окрестным островам. Люди толпами пошли к дому Масария. Кто сам идет, кого ведут, а кого и несут.

Но верно говорят: между радостью и горем тонкая стена.

Как-то раз пришло к Масария людей втрое больше обычного. Лег он спать еле живой от усталости, но только заснул первым сном, как в ворота так сильно застучали, словно хотели разнести их вдребезги.

– Эй, Масария, отворяй! С дальнего острова привезли на лодке больного. Он чуть дышит. Дай ему выпить целебного вина. Скорей, а не то помрет. Отворяй ворота, живо! Не откроешь подобру-поздорову, вышибем.

Масария встал с постели, протирая заспанные глаза:

– Это что еще! Что за наглость такая! Я даром пою каждого, кто ни попросит, чудесным вином из дворца Повелителя драконов. Могли бы, кажется, быть мне благодарны, а вы ломитесь в мой дом посреди ночи, покоя не даете. Хороша награда за мою доброту! Что я нажил, кроме хлопот и беспокойства?! Из-за этого проклятого кувшина мне и ночью отдыха нет. Да пропади он пропадом!

И только он это вымолвил, как кувшинчик с треском разломился пополам. Обратились его осколки в двух белых лебедей и полетели в сторону моря. С криком бросился Масария за ними в погоню.

Но лебеди, сверкая в лунном свете белыми крыльями, скрылись из виду. В ту же минуту Масария вновь превратился в дряхлого старика. И все люди, кому чудесное вино вернуло молодость, снова стали стариками. А больные, исцеленные вином, сразу умерли.

Вот что случилось в далекую старину.

24. Ури-Химэ и Аманодзяку

В старину, старину, далекую старину жили, не ведаю где, дедушка с бабушкой. Однажды дедушка пошел в горы дрова рубить, а бабушка на реку стирать.

Полощет она платья и видит: плывут по течению две большущие дыни – плюх-плюх-плюх.

Бабушка и говорит:

– Сладкая дыня, плыви ко мне в руки. Горькая дыня, плыви себе дальше.

Одна дыня и подплыла к бабушке. Поймала бабушка дыню и понесла домой. А когда дедушка вернулся из леса, бабушка все ему рассказала. Решили они разрезать дыню и полакомиться. Принесла бабушка кухонный нож и спрашивает:

– Дедушка, как дыню резать, вдоль или поперек?

– Как хочешь, хоть вдоль, хоть поперек, – ответил дедушка.

Стала бабушка резать дыню поперек, и вдруг из нее появилась девочка сияющей красоты.

Обрадовались дедушка с бабушкой:

– Уж раз родилась она из дыни, назовем ее Ури-химэ[58].

Дали они девочке имя Ури-химэ. Лелеяли дедушка с бабушкой девочку, а она росла и все больше хорошела.

Как-то раз говорят ей старики:

– Должны мы ненадолго из дома отлучиться. Смотри, не открывай без нас дверь никому! Вдруг придет Аманодзяку[59]?!

Ушли дедушка с бабушкой.

Осталась Ури-химэ в одиночестве дом сторожить и запела звонким голосом, работая на ткацком стане:

Нет у дедушки трубки,
Нет у бабушки ножниц.
Кинкотан, баттарисё.

Вдруг кто-то постучал в дверь с черного хода.

Перестала петь Ури-химэ, прислушалась.

– Ури-химэ-са, Ури-химэ-са, отопри дверь!

– Не отопру. Бабушка с дедушкой наказали мне никому не открывать дверей, пока их дома нет.

– А ты приоткрой дверь хоть чуточку, чтобы я палец мог просунуть, – не отступается гость.

Уступила наконец Ури-химэ просьбам и приоткрыла дверь на палец шириной.

– Ури-химэ-са, Ури-химэ-са, приоткрой дверь, чтобы я руку мог просунуть! – кричит требовательный гость.

Ури-химэ приоткрыла дверь пошире. Просунул гость руку и просит еще неотвязней:

– Ури-химэ-са, Ури-химэ-са, открой дверь так, чтобы я голову мог просунуть!

– Хорошо, просунь голову, только не кричи.

Открыла Ури-химэ дверь еще шире. Тут Аманодзяку одним прыжком ворвался в дом и говорит:

– Ури-химэ-са, Ури-химэ-са, пойдем рвать хурму.

– Нет, не пойду я рвать хурму, – отвечает Ури-химэ. – Я не должна покидать дом, пока бабушка с дедушкой в отлучке.

– Так ведь ненадолго пойдем. Сразу вернемся. Что за беда? – стал ее уговаривать Аманодзяку. – Хурма такая сладкая, я нарву для тебя много-много плодов.

Послушалась его наконец Ури-химэ, и пошли они на гору в лес. Аманодзяку быстро-быстро влез на дерево. Срывает и ест вволю сладкую хурму, а вниз швыряет только кожуру и косточки.

Ждала-ждала Ури-химэ под деревом, но Аманодзяку так и не бросил ей ни одного плода.

Каждый раз Ури-химэ жаловалась:

– Да ведь это косточки хурмы! Да ведь это кожура!

Рассердился Аманодзяку:

– Раз так, сама полезай на дерево и ешь сколько хочешь!

Привязал Аманодзяку Ури-химэ к дереву, а сам пошел в дом. Принял он ее образ и начал ткать, громко распевая:

Нет у дедушки трубки,
Нет у бабушки ножниц,
Кикотан, баттарисё.

Тем временем вернулись дедушка с бабушкой. Не поняли они, что за ткацким станом сидит вместо Ури-химэ злой оборотень.

Стали старики беседовать друг с другом и порешили выдать Ури-химэ замуж за богача из соседней деревни.

Вот посадили дедушка с бабушкой Аманодзяку в паланкин и понесли. Спрашивает дедушка по дороге:

– Эй, послушай, бабушка! Пойдем через рощу хурмовых деревьев или через рощу сливовых деревьев?

Услышал это Аманодзяку в паланкине и подумал: «Пойдут они через рощу хурмовых деревьев, а там Ури-химэ привязана. Откроется обман. Пусть идут через сливовую рощу».

Аманодзяку всегда поступал людям назло. Он думал, люди тоже всегда во всем перечат, и крикнул:

– Идите через рощу хурмовых деревьев!

А старики-то послушались. Не знали они, что в паланкине вместо Ури-химэ сидит Аманодзяку.

Идут через рощу и вдруг видят: Ури-химэ привязана к дереву и плачет-разливается. Развязали они веревки, сняли с дерева Ури-химэ, а она все им рассказала. Рассердились дедушка с бабушкой:

– Так это Аманодзяку! Ах он злодей!

Вытащили они его из паланкина и рассекли на части. Голову забросили на поле гречихи, а ноги – в заросли мисканта. Пролилась кровь Аманодзяку, вот почему у гречихи и мисканта корни красные.

Ури-химэ благополучно выдали замуж, и стали все жить счастливо.

25. Горные груши

Жили в одном селении мать с тремя сыновьями. Занемогла мать, и захотелось ей поесть горных груш.

Старший сын Таро говорит:

– Раз так, пойду нарву груш, – и отправился в горы. Шел он, шел и зашел далеко в горы.

Сидит на большой скале старуха и спрашивает его:

– Куда идешь, сынок?

– Иду груши собирать.

– Тогда послушай. Разветвится дорога на три тропинки. В начале каждой тропинки растет бамбук. Станут листья шелестеть: «Иди, иди, ш-шу», «Не ходи, ш-шу». Ты иди по той тропинке, где бамбук шелестит: «Иди, иди, ш-шу».

Пошел Таро дальше. И в самом деле: разветвилась дорога на три тропинки. В начале каждой растет бамбук. Шелестят бамбуки: «Иди, иди, ш-шу», «Не ходи, ш-шу».

Но забыл Таро добрый совет старухи, не прислушался к шелесту бамбука, и пошел как раз по той тропинке, где бамбук остерегал его: «Не ходи, ш-шу».

Идет он, а на ветке ворон гнездо вьет. Закричал ворон: «Не ходи, тон-тон!»

Но юноша, не слушая, пошел себе дальше.

1 Невский Н. А. Айнский фольклор. М., 1972, с. 18.

2 Отоги – придворная должность вроде спальника при верховном правителе-сёгуне. Во время ночного дежурства он услаждал господина рассказами.

3 Садзанами Ивая. Нихон мукаси банаси (Японские сказки). Пер. с яп. с примеч. В. М. Мендрина. СПб., 1914.

4 Невский Н. А. Айнский фольклор. М., 1972; он же. Фольклор острова Мияко. М., 1978.

5 Сэки Кэйго. Нихон мукаси банаси (Японские сказки) в 3-х томах. Токио, 1957.

6 Янагида Кунио. Нихон-но мукаси банаси (Японские сказки). Токио, 1954.

7 Нихон-но минва (Японский повествовательный фольклор). Т. I. Токио, 1958.

8 Китамаэ – одно из традиционных названий Японского моря.

9 Рыба-тай – вид морского окуня, считающийся деликатесом.

10 Яшма – драгоценный камень; на Дальнем Востоке почитался как символ жизни, жизненной энергии и процветания. Представления о яшмовом ларце связаны с представлениями о закрытом предмете, в котором заключены жизнь и смерть.

11 Журавль и черепаха в культуре Дальнего Востока издавна считались символами процветания, долголетия и семейного счастья. В Японии они часто изображались на предметах, связанных со свадебным ритуалом, на детских вещах, имеющих благопожелательную символику. Танец журавля и черепахи – непременный компонент многих ритуальных действ и обрядов календарного и жизненного цикла, бытующих в Японии и в наши дни. Исполнение танца, как правило, имело благоприятную символику, связанную с долголетием, благополучием и счастьем.

12 Одно из имен Повелителя моря. Однако в произведениях сказочного фольклора наиболее распространено представление о том, что Повелителем моря является дракон. И даже обитель правителя морской стихии называется Рюгу, что значит храм дракона.

13 Левый министр – вторая после главного министра должность в древней Японии.

14 Девять провинций – устоявшееся название о-ва Кюсю периода древности. Название связано с тем, что на территории о-ва Кюсю действительно находилось девять провинций: Будзэн, Тикудзэн, Тикуго, Хидзэн, Хиго, Бунго, Сацума, Осуми и Хюга. В произведениях народного творчества наиболее часто упоминаются Бунго и Сацума.

15 Страна Сираги (кор. Силла) – название одного из раннефеодальных государств, которое располагалось на юге Корейского п-ова. Возникло, согласно традиционной хронологии, в 57 г. до н. э. и просуществовало до 918 г. н. э. Корейские и японские исторические хроники содержат много свидетельств о контактах между древнеяпонским государством и государством Силла.

16 Обычай выражать чувства в стихотворной форме – характерная черта дальневосточной культуры периода средневековья. Можно предположить, что запечатленный художественной литературной традицией обычай обмениваться стихами при выражении высоких чувств восходит к бытовавшему в народном поэтическом творчестве песенному диалогу.

17 Страна Суруга – название древней провинции Японии, находившейся на восточном побережье о-ва Хонсю. В настоящее время входит в состав префектуры Сидзуока.

18 Угуису – японское название птицы камышевки. В японском фольклоре, как песенном, так и повествовательном, угуису запечатлена прежде всего как певчая птица, равная по значению русскому соловью. Поэтому слово «угуису» можно переводить как «соловей».

19 Имеется в виду император.

20 Речь идет о народном празднике Любования луной. Считалось, что полнолуние 15-й ночи 8-го месяца самое красивое в году. Луна 15-й ночи имела особое название – «мэйгэцу», что означало «яркая луна». Ей приписывалась магическая сила. Согласно дальневосточным мифологическим представлениям, на луне растет лавр, осенью его листья покрываются багрянцем, и тогда свет луны становится особенно ярким. С праздником Любования луной у японцев связан целый цикл обрядов и ритуалов.

21 Танка (досл. «короткая песня») – классическая стихотворная форма пятистишия. Стихотворение-танка имеет строгий ритмический размер и состоит из 31 слога; слоги располагаются в порядке 5–7–5–7–7. Создание стихотворений в форме танка было характерно для японской поэзии на протяжении всей истории ее развития. Танка утвердилась в литературной поэзии в VII–VIII вв. и сохранила свое значение вплоть до нового времени. Как стихотворный размер танка продолжает существовать и в наши дни. В истории японской литературы известно множество случаев, когда стихи вплетались в повествовательную художественную прозу, в прозаические произведения фольклора и играли в них не только орнаментальную роль, но и наполняли произведение высоким эстетико-философским смыслом.

22 Гора Фудзи – самая высокая вершина Японии, в прошлом действующий вулкан. Последнее извержение произошло в XVIII в., и потому долгое время из кратера вулкана струился дым. Сказка пытается объяснить реально существовавший исторический факт. Гора Фудзи с давних пор является символом Японии, неотъемлемой частью ее истории и культуры.

23 Одежда из птичьих перьев – согласно китайской мифологической традиции, непременный атрибут небесных фей. Одеяния из ярких перьев зимородка или павлина в действительности существовали в Китае. Однако в фольклоре, в том числе и японском, одежда из перьев воспринималась как волшебный предмет, при помощи которого можно подняться в заоблачную высь.

24 Бамбук и вьющиеся растения издавна считались в странах Восточной Азии связующим звеном между землей и небом. В подавляющем большинстве японских сказок путь на небо связан с выращиванием бамбука. Однако нередко, как это и указано в данной сказке, на небо можно подняться при помощи ниточки из небесного ткацкого челнока. Известны также сказки, в которых герои поднимаются на небо при помощи солнечного луча, ассоциировавшегося также с тонкой нитью.

25 Имеется в виду персонаж китайской мифологии, именуемый Небесный правитель или Небесный владыка. Согласно легенде, он был отцом Небесной Ткачихи (звезда Вега).

26 Сказка перекликается с древней китайской легендой о двух звездах – Ткачихе и Пастухе (Веге и Альтаире). Согласно этой легенде, Небесная Ткачиха была очень трудолюбива, день и ночь ткала она «небесное покрывало». Сжалился над дочерью Небесный правитель и выдал ее замуж за Небесного Пастуха, который жил на другом берегу Небесной реки (Млечного Пути). Однако, поженившись, Ткачиха и Пастух забыли о своих обязанностях небожителей. И тогда разгневанный Небесный правитель разлучил их и разрешил видеться лишь раз в году – в ночь на 7-е число 7-го месяца. Легенда бытовала во множестве вариантов. Согласно одному из них, Небесный владыка разрешил видеться супругам один раз в семь дней, но сорока, которая должна была передать приказ, все перепутала и назвала неправильную дату – 7-й день 7-го месяца. Согласно другому варианту легенды, супруги могли встретиться только в том случае, если в установленный для свидания день ясная погода. Если же погода ненастная, Небесная река начинает бурлить и пениться, и тогда Пастух не может перебраться на другой берег. Так что, если в 7-й день 7-го месяца шел дождь, считалось, что это плачут несчастные влюбленные, которые в этом году так и не смогли соединиться.

27 Тэнгу – кит. «крылатая собака» – фантастические крылатые чудовища, обитающие в горах на деревьях. У тэнгу гротескный образ: красное лицо, длинный нос. В руке веер из перьев. Умеет летать и может напустить порчу на людей: помутить разум. Популярный персонаж смешных и страшных сказок, легенд и поверий. В «Нихонги» рассказывалось, что в 637 г. Большая звезда пролетала по небу с востока на запад и за ней последовал звук, подобный грому. В то время люди говорили; «Это лает тэнгу – небесная собака. Голос ее грому подобен». Впоследствии под влиянием индийских легенд тэнгу превратился в летающего демона, стал как бы сродни птицам и, наконец, в поздних поверьях трансформировался в смешного урода вместе с другими некогда грозными хтоническими персонажами.

28 Имя Кобутори состоит из двух компонентов: слова «кобу», что значит «шишка», и слова «тори» – грамматической формы от глагола «тору» – «брать» и имеет значение «взять (снять) шишку».

29 Сумиёси – синтоистский бог, повелитель морских волн, покровитель мореплавателей. Наиболее чтимый храм, посвященный его культу, находится в г. Осака, на побережье Сумиёси.

30 «Иссумбоси» – букв. «мальчик величиной в один сун».

31 Богиня Каннон (бодхисаттва Авалокитешвара) почитается в странах Дальнего Востока как женское божество милосердия, имеющее тридцать три ипостаси. В японской традиции относится к божествам, обеспечивающим удачу и процветание. Среди наиболее известных ипостасей богини Каннон можно назвать Бато Каннон – «Каннон с лошадиной головой», воспринимаемую в ряде случаев как божество рисового поля или божество – покровитель путешественников. Широкое распространение получила в японской традиции Рюдзу Каннон – «Каннон с головой дракона», почитающаяся как божество влаги. Рюдзу Каннон было принято молиться во время засухи. Существует и Комоти Каннон – «беременная Каннон», изображаемая в виде женщины с большим животом. К ней обращаются с молитвами о благополучных родах. В произведениях народного творчества Каннон почитается как богиня счастья и удачи. Согласно обычаю, паломники, выпрашивая себе какую-нибудь милость, молились в храме Каннон день и ночь безвыходно, пока не умилостивится богиня. Считается, что Каннон посылает счастье людям в вещем сне.

32 Волшебная колотушка – один из наиболее распространенных чудесных предметов японских сказок и легенд. Согласно традиционным представлениям японцев, волшебная колотушка является атрибутом бога Дайкоку. Дайкоку почитается как один из семи богов счастья – самых популярных синтоистских божеств. Дайкоку рассматривается как бог богатства и удачи. Обычно его изображают в виде очень толстого человека с большим животом. Дайкоку сидит или стоит на соломенных решках. Одной рукой он поддерживает переброшенный через плечо мешок с рисом, другой – держит волшебную колотушку. Дайкоку ударяет колотушкой – и на землю сыплются золотые монеты. В сказке возможности волшебной колотушки несколько переосмыслены. Она превратилась в чудесный предмет, исполняющий любое желание.

33 С давних пор входить в традиционный японский дом полагалось без обуви, лишь в носках. Обувь оставляли на пороге. Это правило выполняется и сегодня. Обувь снимают не только перед входом в дом, но и перед входом в синтоистский храм.

34 Типичный пример заклинательной народной песни, исполняемой во время полевых работ. Календарная песня, как считалось, имела продуцирующее значение, так как была связана с магией слова. Приведенная песня должна была принести богатый урожаи года. Песня барсука также построена по принципу заклинания. «Дурные» слова, по поверьям, могли повредить урожаю, наслать на него порчу.

35 Кати-кати – звукоподражание, имитирующее потрескивание горящих стебельков тростника.

36 У народов Дальнего Востока тыква с давних пор считалась вместилищем жизни и смерти, счастья и напастей. Нередко она воспринималась как символ рождения и была связана с магией. Сюжет рождения богатства из тыквы известен в сказках всего дальневосточного региона.

37 Уэда – букв, «верхнее поле».

38 Симода – букв, «нижнее поле».

39 Вежливое обращение к настоятелю буддийского храма.

40 В старой Японии нищета заставляла продавать девушек в так называемые веселые дома, которые обычно помещались в особых увеселительных кварталах города. Контракт заключался на шесть лет. В течение этого времени девушка находилась у хозяина на положении рабыни, и, если она бежала, полиция по жалобе хозяина возвращала ее силой.

41 Согласно буддийским воззрениям, бог – охранитель людей; защитник детей и путников. Оказывает также милосердие душам грешников в аду. Поэтому Дзидзо часто упоминается в сказках о мышином рае под землей.

42 Храм Дайдзингу – главный храм в комплексе храма Исэ, одного из древнейших синтоистских храмов, посвященного богине Солнца – Аматэрасу.

43 В Японии по сей день бытует немало этиологических повествований о том, почему корни гречихи красные. В большинстве случаев, как и в данной сказке, причина этого брызги крови. Причем в ряде сказок это кровь злых демонов и оборотней, в других – кровь погибших героев или воинов, убитых в страшных битвах.

44 Колпак «Чуткие Уши» – один из популярных в японских сказках волшебных предметов.

45 Атами – местность на п-ове Идзу, преф. Фукуока.

46 Согласно народным поверьям, страдания, причиненные живому существу, могут обратиться против виновника и вызвать у него недуг. Болезни в старину врачевали гадатели, которые должны были узнать причину недуга, а также всевозможные заклинатели и шаманы, якобы изгонявшие духов болезни.

47 С давних пор во многих японских домах вывешивались охранительные амулеты, оберегающие от оборотней, злых духов, болезней и напастей. Часть из них представляла собой тряпичные мешочки с написанными на них иероглифами-оберегами, другие небольшие свитки с заклинательным текстом. Охранительные амулеты приобретались в синтоистских или буддийских храмах.

48 Синода – название местности в преф. Осака.

49 Стихотворение написано в форме хокку – трехстишия, состоявшего из семнадцати слогов (5–7–5). Хокку – главенствующая форма в японской поэзии нового времени.

50 Имеется в виду Повелитель моря – дракон.

51 См. примеч. 1 к № 8.

52 Местность в преф. Вакаяма, где находятся особо чтимые синтоистские храмы. В этих храмах сохранился древний культ ворона.

53 Северо-западное направление считалось открытым для злых сил.

54 Легенда о стариках, покинутых в горах, бытует во всей Японии и имеет исторические корни. В годы недорода стариков действительно относили в горы, заглушая их жалобные крики боем барабанов.

55 Гора Обасутэ – находится в префектуре Нагано. Знаменита своей красотой в полнолуние. Согласно древней легенде один человек отнес туда старую тетку, чтобы оставить там, но, увидев чистый лунный свет, раскаялся в содеянном.

56 Загадка, как продеть нить сквозь витую раковину, была известна еще в древней Греции. Ее решил мудрый Дедал, отец Икара, – мифический герой, построивший лабиринт на о-ве Крит.

57 Каппа – популярный персонаж японского фольклора, мифическое существо, дитя воды. С виду уродливый мальчик лет двенадцати, на его руках и ногах плавательные перепонки. У него красновато-черные сверкающие глаза, на голове ложбинка, наполненная водой. Если вода выльется, каппа теряет свою волшебную силу. Любит злые проказы и потому опасен. Однако в некоторых произведениях народного творчества каппа предстает как беспомощное существо, вызывающее жалость и сострадание героев.

58 Ури-химэ – букв, «девушка, рожденная из дыни»; имя одной из наиболее популярных героинь японских народных сказок.

59 Аманодзяку – букв, «небесный столп»; имя одного из самых коварных героев японских сказок – уродливого черта Аманодзяку. История происхождения этого имени связана с мифологической традицией островов Рюкю. Согласно легенде, Аманодзяку некогда поддерживал свод небес и потому искривился. В большинстве вариантов сказки об Ури-химэ и Аманодзяку черт убивает или съедает девушку, а затем принимает ее образ. Но его карают смертью приемные родители Ури-химэ. Согласно другим сказочным интерпретациям, после смерти Аманодзяку превратился в горное эхо.

Скачать книгу