Серена бесплатное чтение

Глава 1

Когда Пембертон вернулся в горы Северной Каролины, проведя три месяца в Бостоне за оформлением бумаг на отцовское наследство, среди встречающих на платформе присутствовала девушка, беременная его ребенком. Девицу сопровождал ее отец-фермер, который прятал под полой потертого плаща длинный бойцовский нож, с великой тщательностью заточенный этим утром ради единственной цели: как можно глубже всадить лезвие в сердце Пембертону.

Кондуктор выкрикнул: «Уэйнсвилл!», и поезд замер, дернувшись напоследок. Выглянув в окно, Пембертон увидел на платформе своих деловых партнеров; готовясь к первой встрече с его супругой, оба нарядились в лучшие костюмы. Свадьба состоялась всего два дня тому назад: нежданная награда за месяцы пребывания в Бостоне. Бьюкенен, как и подобает денди, подкрасил усы и умастил волосы помадой. Его начищенные туфли блестели, а накрахмаленная сорочка из белого хлопка была прилежно выглажена. Уилки, по обыкновению, был в серой фетровой шляпе – он носил ее в надежде уберечь от солнечных лучей оголившуюся макушку. На цепочке часов старшего из двоих мужчин поблескивал ключ принстонского отделения «Фи-Бета-Каппа»[1], а из нагрудного кармана торчал уголок синего шелкового платка.

Откинув золотую крышку собственных часов, Пембертон обнаружил, что поезд подошел к перрону точно по расписанию, минута в минуту. Лесопромышленник повернулся к своей новоиспеченной жене. Та дремала; прошлой ночью сны Серены были особенно тревожны. Дважды за ночь Пембертона будили ее рыдания, и только в надежных объятиях мужа Серене вновь удавалось уснуть. Теперь же она проснулась от легкого поцелуя в губы.

– Не лучшее местечко, чтобы провести медовый месяц?

– Оно вполне нам подходит, – возразила Серена, приникая к плечу супруга. – Главное, что мы здесь вместе.

Вдохнув бойкий аромат талька «Тре жур», Пембертон вспомнил, как на рассвете сумел ощутить его не менее яркий вкус, проводя губами по коже молодой жены. По проходу вагона стремительно прошествовал носильщик, насвистывая незнакомую мелодию; взгляд Пембертона вновь обратился за стекло.

Хармон с дочерью дожидались прибытия поезда у билетной кассы; фермер небрежно прислонился к стене из каштановых досок. Пембертону вдруг подумалось, что мужчины в здешних горах редко стоят прямо. Вместо этого они по возможности опираются на какое-нибудь дерево или забор, а если таковых рядом нет, то садятся на корточки. В руке Хармон держал пинтовую банку, содержимое в которой едва покрывало дно. Его дочь подчеркнуто прямо сидела на скамейке, словно выставляя напоказ свое положение. Пембертон никак не мог припомнить имени девушки, но при виде отца с дочерью не удивился, как и не был изумлен ее беременностью. Девушка носила именно его ребенка, о чем Пембертон узнал накануне их с Сереной отъезда из Бостона. «Сюда прибыл Эйб Хармон, – предупредил Бьюкенен по телефону. – Говорит, у него к тебе важное дело, что-то насчет дочери. Может, просто чушь несет по пьяни, но мне подумалось, что тебе стоит знать».

– Среди встречающих будет и кое-кто из местных, – заметил Пембертон невесте.

– О чем нас любезно уведомили заранее, – кивнула Серена.

Она на мгновение задержала правую ладонь на его запястье, и Пембертон кожей ощутил твердые бугорки у основания ее пальцев и холодок простого золотого кольца, заменившего Серене обручальное колечко с бриллиантом. В точности такое же, не считая диаметра, украшало и руку самого Пембертона. Поднявшись, он потянул на себя ручки заброшенного на багажную полку саквояжа. Поклажу он вручил носильщику; тот на шаг отступил, пропуская вперед пассажира, который повел жену по проходу и ступеням вагона к платформе. Между сталью ступенек и деревом настила оставался зазор в добрых два фута, однако, спрыгивая на доски, Серена не искала опоры в мужниной руке.

Бьюкенен первым поймал взгляд Пембертона и многозначительно повел бровью в сторону Хармона с дочерью, после чего в формальном поклоне учтиво склонил голову перед Сереной. Уилки сорвал с лысины фетровую шляпу. Ростом Серена превосходила обоих мужчин, но Пембертон догадывался, что очевидному удивлению Бьюкенена и Уилки способствовали и другие детали ее внешности: вместо платья и шляпки клош на его спутнице были бриджи и ботинки; бронзовый загар не выдавал принадлежности к определенному социальному кругу; ни мазка румян или помады, а коротко подстриженные волосы, светлые и густые, сообщали лицу строгость, пусть и не противоречащую женственности.

Подойдя к старшему из мужчин, Серена протянула ему руку. Хотя Уилки в свои семьдесят с лишним лет был как минимум вдвое ее старше, он уставился на Серену с видом восхищенного школьника и прижал к груди шляпу, словно в тщетной попытке защитить уже сраженное сердце.

– Уилки, полагаю?

– Да-да, это я, – запинаясь, подтвердил тот.

– Серена Пембертон, – представилась она, все еще протягивая руку.

Уилки еще немного повозился со шляпой, прежде чем высвободить правую ладонь и пожать руку Серене.

– А вы Бьюкенен, – определила Серена, оборачиваясь ко второму партнеру мужа. – Правильно?

– Да.

Бьюкенен принял протянутую руку и неловко накрыл своей.

Серена улыбнулась:

– Разве вас не учили рукопожатию при знакомстве, мистер Бьюкенен?

Весело щурясь, Пембертон наблюдал за тем, как Бьюкенен исправил ошибку, чтобы тут же убрать руку за спину. За год работы в местных горах Бостонской лесозаготовительной компании жена самого Бьюкенена приезжала сюда всего однажды, в розовом платье из тафты, которое основательно выпачкалось еще до того, как она успела пересечь единственную улицу Уэйнсвилла и войти в дом мужа. Она провела здесь единственную ночь и уехала первым же утренним поездом. Теперь Бьюкенен и его жена проводили вместе одни выходные в месяц, встречаясь в Ричмонде; выезжать еще дальше на юг миссис Бьюкенен отказывалась наотрез. Жена Уилки вообще не покидала Бостон.

Меж тем партнеры Пембертона, казалось, утратили всякую способность говорить членораздельно. Взгляды обоих обратились на джодпуры[2], на бежевую рубашку Серены и ее черные ботинки. Безупречное произношение и прямая осанка подтверждали, что миссис Пембертон, как и их жены, получила образование в Новой Англии. Впрочем, родилась Серена в Колорадо, где и росла до шестнадцати лет. Отец-лесопромышленник научил дочь лихо скакать на коне, метко стрелять и прямо смотреть мужчинам в глаза, крепко пожимая им руку. На восток девушка перебралась только после смерти родителей.

Носильщик выставил саквояж на платформу и направился к багажному вагону, где находились прибывшие из Саратоги пожитки Серены и гораздо более скромный багаж Пембертона.

– Надо думать, Кэмпбелл уже доставил арабского мерина в лагерь? – поинтересовался Пембертон.

– Да, – ответил Бьюкенен, – хотя эта коняга чуть не прикончила мальчишку Вона. Твой мерин не только высок, но и крайне боек. Как говорится, с норовом.

– Что новенького в лагере? – спросил Пембертон.

– Без серьезных проблем, – покачал головой Бьюкенен. – Кто-то из рабочих наткнулся на следы рыси в лощине Лорел и решил, что там бродит горный лев. Уже несколько бригад отказались туда возвращаться, пока Гэллоуэй не сходит проверить.

– Горные львы? – оживилась Серена. – И часто они тут встречаются?

– Вовсе нет, миссис Пембертон, – поспешил обнадежить Уилки. – Рад сообщить, что последнего в этом штате застрелили в двадцатом году.

– Хотя местные жители упорно верят, будто один точно остался, – добавил Бьюкенен. – Всем здешним рабочим известны легенды о нем: не только о его огромных размерах, но и об окрасе, который меняется от рыжеватого до черного. Как по мне, эти сказки хороши, пока остаются сказками, но ваш супруг считает иначе. Он надеется, что чудище вполне реально, и мечтает на него поохотиться.

– До бракосочетания так и было, – внес уточнение Уилки. – Но теперь, раз уж Пембертон стал женатым человеком, я убежден, что он остепенится и откажется от охоты на мифических пум в пользу менее опасных развлечений.

– Надеюсь, мой муж не прекратит преследовать свою пуму, – возразила Серена, развернувшись так, чтобы обращаться не только к Пембертону, но и к его партнерам. – Он разочаровал бы меня, отказавшись от охоты. Пембертон из тех, кто не боится трудностей, потому я и вышла за него замуж… – Выдерживая короткую паузу, Серена улыбалась. – …А он женился на мне.

Носильщик выставил на платформу второй дорожный чемодан, и Пембертон распрощался с парнем, выдав ему четвертак. Серена же оглянулась на отца и дочь, которые теперь вместе сидели на скамейке, настороженные и молчаливые, точно актеры, выжидающие верный момент для своих реплик.

– Мы не знакомы, – заметила Серена.

Девушка продолжала угрюмо разглядывать ее, а первые, не совсем внятные слова были произнесены отцом:

– К тебе у меня нету дел. Я пришел потолковать с тем, кто стоит рядом.

– Его дела – мои дела, – отрезала Серена. – И наоборот.

Хармон кивнул на живот своей дочери, затем снова повернулся к Серене:

– Только не это дельце. Его провернули еще до твоего приезда.

– Вы намекаете, что она носит ребенка моего мужа?

– Я ни на что не намекаю, а говорю как есть, – сдвинул брови Хармон.

– Значит, вам крупно повезло, – поздравила его Серена. – О лучшем кобеле для случки нельзя и мечтать, на что указывает хотя бы размер живота. – После чего она перевела взгляд на дочь, чтобы обратиться к ней напрямую: – Только на этом везение кончается. Отныне место занято. Остальных его детей я выношу сама.

Фермер рывком выпрямил спину, и Пембертон успел заметить блеснувшую перламутром рукоять ножа, прежде чем та скрылась под полой плаща. Его удивило, что тип вроде Хармона мог обладать таким прекрасным оружием. Вероятно, случайный выигрыш в покер или семейная реликвия, доставшаяся от более обеспеченного предка. За стеклом кассового окошка мелькнуло лицо начальника станции – задержалось на мгновение и пропало. От стены расположенного рядом хлева для передержки крупной скотины за происходящим бесстрастно наблюдала группа крепких ребят, уроженцев местных гор; все как один служили в Бостонской лесозаготовительной.

Среди них был и управляющий по фамилии Кэмпбелл, в чьи многочисленные обязанности входило служить связующим звеном между работниками и владельцами. В лагере Кэмпбелл всегда носил серые хлопковые рубашки и холщовые брюки, но сегодня был облачен в комбинезон, подобно остальным трудягам. Нынче воскресенье, сообразил вдруг Пембертон и на миг ощутил беспокойство: он не мог припомнить, когда в последний раз смотрел на календарь. В Бостоне, рядом с Сереной, время представлялось ему сжатым в тисках смазанных циферблатов и стрелок: летящие часы и минуты не могли вырваться на свободу, составив дни. Так или иначе, миновали уже и дни, и месяцы, что подтверждал вздувшийся живот девицы Хармон.

Большие, пестрые от веснушек руки Хармона вцепились в край скамьи, и он слегка подался вперед, не отводя от Пембертона пристального взгляда голубых глаз.

– Вернемся домой, папа, – шепнула фермерская дочка, накрывая отцовскую ладонь своей.

Тот отмахнулся, словно от назойливой мухи, и слегка качнулся, поднимаясь на ноги.

– Черт бы драл вас обоих, – выдохнул Хармон, делая шаг к Пембертонам.

Распахнув плащ, он выхватил нож из кожаного чехла. На лезвие попали лучи полуденного солнца, и на краткий миг показалось, что Хармон держит в руке сверкающее пламя. Пембертон обратил взгляд к девушке, чьи пальцы обхватили живот, будто храня еще не рожденное дитя от стремительного развития этой ссоры.

– Отведи своего отца домой, – посоветовал ей Пембертон.

– Папа, прошу тебя… – взмолилась дочь.

– Позовите шерифа Макдауэлла! – крикнул Бьюкенен рабочим, которые следили за происходящим из-под стены хлева.

Бригадир Снайпс внял призыву и быстрым шагом удалился – но не к зданию суда, а в направлении пансиона, где проживал шериф. Остальные рабочие не тронулись с места. Бьюкенен шагнул было вперед, чтобы встать меж двумя противниками, но одним взмахом длинного ножа Хармон заставил его отступить.

– Разберемся здесь и сейчас, – прохрипел Хармон.

– Он прав, – кивнула Серена. – Доставай нож и немедленно уладь это недоразумение, Пембертон.

Хармон вразвалочку двинулся вперед, неторопливо сокращая расстояние между ними.

– Делай, что велено, – процедил он, приближаясь к обидчику еще на один нетвердый шаг. – Кого-то из нас точно потащат отсюда ногами вперед, слышишь?

Пембертон нагнулся, расстегнул саквояж телячьей кожи и отыскал среди содержимого подарок, врученный ему Сереной ко дню свадьбы. Вытянув из ножен охотничий нож, Пембертон понадежнее перехватил в ладони рукоять из лосиной кости; сжимать ее шероховатую поверхность было истинным удовольствием. На мгновение Пембертон позволил себе вновь поразиться тому, до чего искусно изготовлено оружие: баланс и прочность ножа, его лезвие, упор и рукоять были идеально выверены – совсем как у тех эспадронов, какими он фехтовал в Гарварде. Сняв куртку, Пембертон обернул ею запястье.

Хармон вновь шагнул вперед; теперь соперников разделяло менее ярда. Фермер держал нож высоко поднятым, задрав острие клинка к небу, что подсказало Пембертону: у его противника, будь он пьян или трезв, маловато практики в подобных сражениях. Дернувшись вперед, Хармон полоснул ножом воздух между ними: пожелтевшие от табака зубы стиснуты; жилы на шее вздулись, как туго натянутые тросы. Пембертон держал оружие внизу и чуть в стороне. Свистящее дыхание Хармона разило самогоном – резкий масляный запах, чем-то схожий с вонью креозота.

Хармон сделал выпад, и Пембертон вскинул левую руку. Нож пьяницы прорезал воздух, но дуга удара прервалась, встретившись с предплечьем обидчика. Хармон дернул нож вниз, и лезвие полоснуло по руке противника. Лишь тогда Пембертон подступил к фермеру вплотную, направив лезвие охотничьего ножа ему под плащ, и сквозь ткань рубахи погрузил сталь в мягкую плоть над левым бедром старика. Свободной рукой Пембертон ухватил фермера за плечо и одним быстрым поперечным движением изобразил тонкую улыбку у него на животе. Пуговица из кедрового дерева отскочила от несвежей белой рубахи, ударилась о доски платформы, покрутилась немного и замерла. С негромким хлюпаньем Пембертон высвободил клинок; еще несколько мгновений крови совсем не было видно.

Нож Хармона глухо стукнул о доски платформы. Словно надеясь отменить шаги, приведшие к такому трагическому исходу, фермер зажал живот обеими руками и медленно отступил назад, чтобы вновь опуститься на скамью. Оторвав ладони от раны, оценил ущерб: рыхлые серые канаты кишок немедленно вывалились ему на колени. Словно в поиске печати на вынесенном ему приговоре, Хармон застыл, изучая внутреннее устройство своего тела. Наконец, подняв голову, он упер затылок в стену станционного здания. Пембертон отвел взгляд только после того, как голубые глаза Хармона стали тускнеть.

Серена встала рядом с мужем.

– Ты ранен, – заметила она.

Пембертон опустил взгляд и обнаружил, что рукав поплиновой сорочки рассечен чуть ниже локтя; синяя ткань успела потемнеть от крови. Расстегнув серебряную запонку, Серена закатала рукав и осмотрела порез на предплечье.

– Швы накладывать не придется, – решила она. – Обойдемся йодом и повязкой.

Пембертон согласно кивнул. Адреналин бурлил в его венах, и когда рядом возникло обеспокоенное лицо Бьюкенена, знакомые черты партнера – аккуратные черные усики между заостренным узким носом и маленьким ртом, а также круглые, вечно удивленные бледно-зеленые глаза – показались ему одновременно и четкими, и далекими. Пембертон стал дышать размеренно и глубоко, желая прийти в себя, прежде чем начать говорить.

Подняв упавший бойцовский нож, Серена направилась к дочери Хармона; та склонилась над отцом, баюкая в ладонях его безжизненное лицо, словно оно еще было в состоянии что-то чувствовать. По щекам девушки катились слезы, но она не издавала ни звука.

– Вот, возьми, – заговорила Серена, держа нож за лезвие. – Хотя, по правилам, это честно добытый трофей, который принадлежит моему мужу. Прекрасный нож. При желании можно выручить хорошие деньги. Сама я так и поступила бы, – добавила она, помолчав. – В смысле, продала бы его. Деньги придутся кстати, когда родится ребенок, но не жди от нас с мужем другой помощи. Больше ты ничего не получишь.

Дочь Хармона сверлила ее прямым взглядом, но не подняла руки, чтобы взять нож. Положив оружие на скамейку, Серена спокойно вернулась, чтобы встать рядом с Пембертоном. За исключением Кэмпбелла, направившегося к платформе, мужчины у стены хлева не двигались. Пембертон был рад их присутствию: хоть какая-то польза от случившегося. Рабочие хорошо знали, что физической силой начальник не уступит любому из них; это стало ясно прошлой весной, когда они вместе укладывали железнодорожные пути. Теперь же, увидев его в деле собственными глазами, лесорубы поймут, что он способен на убийство; с тем большим уважением они начнут относиться и к нему самому, и к Серене. Повернув голову, Пембертон встретился взглядом с серыми глазами жены.

– Поехали в лагерь, – предложил он.

Положив ладонь на локоть Серены, он развернул жену в сторону ступенек, по которым на платформу только что поднялся Кэмпбелл. Длинное угловатое лицо управляющего, по обыкновению, хранило загадочное бесстрастие, и он чуть изменил направление своего пути, обходя Пембертонов, – но проделал это столь непринужденно, что сторонний наблюдатель никогда не усомнился бы в естественности этого жеста.

Пембертон и Серена сошли с платформы и двинулись по дорожке туда, где их уже дожидались Уилки и Бьюкенен. Угольная крошка хрустела у молодоженов под ногами, вздымая тонкие серые струйки золы, похожие на дымок от погасшей спички. Бросив взгляд назад, Пембертон увидел, что Кэмпбелл склонился над дочерью Хармона и что-то говорит ей, положив руку на плечо. Шериф Макдауэлл в воскресном костюме тоже стоял рядом со скамейкой. Вдвоем с Кэмпбеллом они помогли беременной подняться и повели ее в здание станции.

– Мой «паккард» здесь? – спросил Пембертон.

Бьюкенен кивнул, и Пембертон повысил голос, обращаясь к носильщику, все еще стоявшему на платформе:

– Отнесите мой саквояж на заднее сиденье машины. Дорожный чемодан, что поменьше, привяжите к стойке. Большой можно будет подвезти поездом.

– Тебе не кажется, что стоит сперва поговорить с шерифом? – осторожно осведомился Бьюкенен, передавая Пембертону ключ от «паккарда».

– Зачем мне объясняться с этим сукиным сыном? – фыркнул Пембертон. – Все отлично видели, что там произошло.

Они с Сереной уже устраивались на сиденьях «паккарда», когда сзади к машине бодрым шагом подошел Макдауэлл, и Пембертон увидел, что, несмотря на воскресный наряд, тот при кобуре. Возраст шерифа, как и многих других горных жителей, трудно было определить на глазок. Пембертон предполагал, что ему под пятьдесят, хотя черные как смоль волосы и подтянутое тело подошли бы и более молодому мужчине.

– Едем в мой офис, – объявил Макдауэлл.

– Зачем? – спросил Пембертон. – Я действовал в целях самообороны, что готова подтвердить хоть дюжина человек.

– Я обвиняю вас в нарушении общественного порядка. Штраф десять долларов или неделя в тюремной камере.

Пембертон вынул бумажник и протянул Макдауэллу две пятерки.

– И все равно прокатимся в мой офис, – упрямо повторил Макдауэлл. – Вы не покинете Уэйнсвилл, пока не представите свою версию случившегося в письменном виде.

Их разделяло не более ярда, и ни один не хотел отступить. Чуть подумав, Пембертон пришел к выводу, что драка едва ли окажется полезна.

– Вам и от меня потребуется письменное заявление? – осведомилась Серена.

Макдауэлл воззрился на нее так, будто до сих пор не замечал вовсе.

– Нет.

– Я бы предложила свою помощь, шериф, – пояснила Серена, – но, судя по рассказам моего мужа, вы, вероятно, не захотите принять ее.

– Тут он прав, – отрезал Макдауэлл.

– Тогда я дождусь тебя в машине, – сказала Серена супругу.

По возвращении Пембертон снова уселся на водительское место «паккарда» и повернул ключ зажигания. Наступил на педаль стартера, дернул ручной тормоз, и они пустились в шестимильный путь к лагерю. За окраиной Уэйнсвилла Пембертон снизил скорость, едва они подъехали к пятиакровому пруду у лесопилки; поверхность воды скрывали бревна, увязанные на манер хвороста. Затормозив, Пембертон все же не стал выключать двигатель.

– Это Уилки потребовал расположить лесопилку поближе к городу, – пояснил он. – Не мой выбор, но в итоге все сложилось удачно.

Они смотрели поверх застывшей в пруду флотилии бревен, которая дожидалась рассвета, когда вязанки будут разобраны, погружены на тележки и распилены. Серена окинула беглым взглядом территорию лесопилки, включавшую небольшое строение с двускатной крышей, в котором Уилки и Бьюкенен устроили себе контору. Пембертон указал ей на огромное дерево, возвышавшееся над лесочком позади конторы. Кору покрывали бесформенные рыжие наросты, а верхние ветви стояли высохшие, без листвы.

– Каштановая болезнь.

– Хорошо, что погибают каштаны не сразу, а спустя годы, – уронила Серена. – Это дает нам необходимое время, а также повод предпочесть красное дерево.

Пембертон положил руку на твердый шарик рычага сцепления, переключил передачу, и они двинулись дальше.

– Удивительно, что дороги здесь заасфальтированы, – заметила Серена.

– Далеко не все. Впрочем, эта обустроена еще по крайней мере на протяжении нескольких миль. И дорога до Эшвилла тоже. Поезд домчал бы нас в лагерь быстрее, даже при скорости в полтора десятка миль в час, но так я смогу представить тебе наши владения.

Вскоре они выехали за пределы Уэйнсвилла, и пейзаж постепенно сделался гористым и пустынным, хотя изредка мимо проплывали пастбища, похожие на заплатки зеленого войлока на более грубой ткани. А ведь лето почти настало, понял вдруг Пембертон. Белые лепестки кизила увядали на земле, ветви деревьев покрылись густой зеленью. Они миновали хижину, неподалеку от которой женщина черпала воду из колодца. Женщина была босая, а льнущий к ней светловолосый малыш – в одних штанах, подпоясанных бечевкой.

– Обитатели этих гор… – произнесла Серена, глядя в окно. – Я где-то читала, что благодаря изолированной жизни их речь восходит к елизаветинским временам.

– Бьюкенен придерживается того же мнения, – усмехнулся Пембертон. – И даже ведет особую тетрадь, куда записывает отдельные слова и выражения.

Вскоре начался крутой подъем, и фермы вовсе перестали попадаться на глаза. У Пембертона заложило уши, и пришлось сглотнуть пару раз, восстанавливая баланс давления. С асфальта он свернул на грунтовую дорогу, которая почти милю плавно заворачивала вверх, прежде чем сделать последний резкий подъем. Здесь Пембертон остановил машину, и оба вышли. Справа над дорогой нависал гранитный утес, по которому сбегали водяные струи. Слева не было ничего, только долгий обрыв да бледная круглая луна, нетерпеливо выжидающая наступления ночи.

Пембертон взял Серену за руку, и они вместе подступили к краю обрыва. Внизу долина Коув-Крик теснила горы квадратной милей ровной земли. В центре расположился лагерь, окруженный пустырем, утыканным пнями и ломаными ветками – следами сплошной вырубки. Склоны хребта Хаф-Акр, ограждающие долину слева, также стояли оголенными. Растительности была лишена и нижняя четверть горы Ноланд, высящейся по правую руку. Пересекающее долину железнодорожное полотно с вышины выглядело стежками аккуратной швеи, которые соединяли две части долины.

– Девять месяцев работы, – сообщил Пембертон.

– На западе мы управились бы и за полгода, – заметила Серена.

– У нас тут выпадает вчетверо больше осадков. К тому же сперва пришлось прокладывать дорогу в долину.

– Это многое объясняет, – признала его жена. – Докуда простираются наши владения?

Пембертон указал на север:

– Вплоть до горы за тем местом, где мы сейчас ведем промысел.

– А на западе?

– Гора Бальзам, – сказал Пембертон, перемещая вытянутую руку. – На юге – хребет Хорс-Пен, и ты сама видишь, куда дотянулась наша вырубка на востоке.

– Тридцать четыре тысячи акров?

– К востоку от Уэйнсвилла – еще семь тысяч, но их мы уже вырубили.

– Все, что восточнее, прибрал к рукам «Чэмпион пэйпер»?

– По самую границу с Теннесси, – кивнул Пембертон.

– Та земля, которую власти хотят забрать под парк?

Пембертон снова кивнул.

– И если «Чэмпион» уступит, явятся по наши души.

– Но мы ничего им не отдадим, – подхватила Серена.

– Нет. По крайней мере, пока не завершим вырубку. Харрис, здешний каолиновый и медный магнат, был на том собрании, о котором я рассказывал, и ясно дал понять, что не меньше нашего настроен против затеи с национальным парком. Неплохо иметь в союзниках самого богатого человека во всем округе.

– Особенно в качестве будущего партнера, – добавила Серена.

– Тебе он понравится, – пообещал Пембертон. – Харрис проницателен и не терпит дураков.

Серена коснулась его плеча над раной:

– Поспешим. Нужно перевязать тебе руку.

– Сперва поцелуй, – возразил Пембертон, заводя их сплетенные пальцы за спину Серене и привлекая молодую супругу к себе.

Приблизив лицо к губам Пембертона, та с жадностью впилась в них. Чтобы сделать поцелуй еще крепче, свободной ладонью Серена притянула к себе затылок мужа, и ее дыхание мягкой волной прокатилось по нёбу Пембертона; поцелуй все длился, вовлекая и зубы, и языки. Теперь Серена уже тесно прижималась к мужу всем телом. Стеснения в ней не было и в помине, даже в самую первую их встречу. Пембертон вновь почувствовал то, чего никогда не испытывал с другой женщиной: ощущение свободы и безграничных возможностей, каким-то чудом сосредоточенное только в них двоих.

Вернувшись наконец в «паккард», они съехали в долину. Здесь каменистая дорога сделалась более ухабистой, в ее полотне проявились овражки и вымоины. Прокатив по заиленному дну неширокой речки, Пембертоны вернулись под сень листвы, но ненадолго: деревья внезапно расступились, открывая дно долины. Дороги не осталось, только широкий простор голой земли и грязи. «Паккард» миновал конюшню и здание конторы, чья передняя комната служила кассой, а задняя – баром и обеденным залом. Справа располагались лавка и столовая для рабочих. Подпрыгнув, машина пересекла железнодорожное полотно и миновала вереницу пустующих вагонов-платформ, ожидавших утра. Тут же, у путей, стоял и служебный вагон, приспособленный под лазарет; его ржавые колеса глубоко вросли в почву долины.

Супруги проехали под цепочкой из трех десятков одинаковых длинных сараев, оседлавших склон хребта Бент-Ноб; их приподнятые фундаменты опирались на грубо отесанные сваи в ошметках коры, служащие защитой от змей и насекомых. Эти домики и сами напоминали вереницу товарных вагонов – не только размером и внешним видом, но и кабелем, который был между ними протянут. Над крышей каждого сарая торчал железный прут громоотвода, а в стенах были прорублены неровные отверстия, служившие окнами.

– Бараки для рабочих, надо думать? – предположила Серена.

– Да. Как только закончим здесь, можно будет погрузить их на платформы и отправить на новое место по железной дороге. Работникам даже не придется утруждаться сбором багажа.

– Очень удобно, – кивая, похвалила Серена. – Сколько стоит проживание?

– Восемь долларов в месяц.

– А заработок?

– Пока два доллара в день, но Бьюкенен собирается накинуть еще по десять центов.

– Зачем?

– Уверяет, что иначе хорошие работники сбегут от нас в другие лагеря, – пояснил Пембертон, сворачивая к дому. – Я же считаю, что скупка земельных участков правительством чревата избытком рабочих рук. Тем более если «Чэмпион» согласится продать свою землю под парк.

– А что думает Уилки?

– Уилки со мной согласен, – заверил ее Пембертон. – По его словам, единственная польза от биржевого краха – в дешевой рабочей силе.

– Тогда я согласна с вами обоими, – сказала Серена.

Юноша по имени Джоэл Вон дожидался их прибытия, сидя на крыльце дома; рядом с ним в картонной коробке ждали мясо, хлеб и сыр, а также бутыль красного вина. Когда Пембертон и Серена вышли из «паккарда», Вон поднялся и стащил с головы кепку, обнажив копну морковного цвета волос. Кэмпбелл быстро понял, что под этими яркими вихрами скрывается острый ум, и доверил Вону обязанности, поручаемые, как правило, куда более опытным работникам. Как могли засвидетельствовать ссадины на руках и лиловый синяк на веснушчатой левой скуле, это подразумевало и попытки совладать с новой лошадью, столь же активной, сколь и ценной. Вон достал из машины саквояж и вслед за Пембертоном и его супругой поднялся на крыльцо. Пембертон открыл дверь и кивнул юноше, чтобы тот прошел вперед.

– Если бы не рука, – сокрушенно вздохнул Пембертон, – я перенес бы тебя через порог.

Серена улыбнулась:

– Не переживай, милый. Справлюсь сама.

Она шагнула внутрь, и Пембертон двинулся следом. Оказавшись в доме, его жена внимательно изучила выключатель, будто сомневаясь, что тот сработает, и лишь затем щелкнула им, включая свет.

В просторной передней комнате перед камином стояли два легких кресла; слева была устроена небольшая кухня с дровяной плитой «Хомстед» и ледником. У единственного окна расположились стол из тополя и четыре стула с плетеными тростниковыми сиденьями. Удовлетворенно кивнув, Серена прошла по коридору и заглянула в ванную, прежде чем войти в спальню. Там она включила прикроватную лампу и присела на кованую кровать, проверила упругость матраса и осталась ею довольна. На пороге возник Вон с чемоданом, принадлежавшим еще отцу Пембертона.

– Поставь в шкаф в холле, – распорядился хозяин.

Исполнив поручение, Вон выбежал на крыльцо, чтобы появиться вновь со снедью и вином.

– Мистер Бьюкенен подумал, что вам не помешает перекусить.

– Разложи на столе, – велел Пембертон. – А после принеси из лазарета йод и бинты.

Юноша повернулся, не отрывая пристального взгляда от пропитанного кровью рукава хозяина.

– Хотите, я позову доктора Чейни?

– Нет, – отрезала Серена. – Простую повязку я и сама могу наложить.

Когда Вон ретировался, Серена подошла к окну спальни и заново осмотрела выставленные в ряд бараки.

– У рабочих тоже есть электричество?

– Только в столовой.

– Так даже лучше, – определила Серена, возвращаясь в центр комнаты. – Не только в смысле экономии денег, но и для производительности. Живя по-спартански, они станут работать усерднее.

Широким жестом Пембертон обвел окружающие их стены из грубо оструганной доски:

– Здесь обстановка тоже довольно спартанская.

– Деньги идут на покупку новых лесных участков, – напомнила ему Серена. – Пожелай мы тратить свои сбережения как-то иначе, остались бы в Бостоне.

– Что верно, то верно.

– Кто живет по соседству?

– Кэмпбелл. Один из ценнейших работников в лагере: может вести бухгалтерию, легко починит сломанный агрегат и управляется с цепью Гантера[3] не хуже опытного землемера.

– А в доме на отшибе?

– Доктор Чейни.

– Тот чудак из ущелья Уайлд-Хог?

– Единственный врач, кого удалось уговорить сюда приехать. Пришлось даже посулить ему отдельный дом и автомобиль.

Приоткрыв створку стоявшего в комнате шифоньера, Серена заглянула внутрь, а затем осмотрела и внутренность платяного шкафа.

– А где мой свадебный подарок, Пембертон?

– Стоит в конюшне.

– Ни разу не видела арабского скакуна белой масти.

– Впечатляющий конь, – заверил ее Пембертон.

– Завтра первым делом прокачусь на нем…

Когда Вон принес йод и бинты, Серена села на кровать и, расстегнув на муже рубашку, достала оружие у него из-за пояса. Вынула лезвие из ножен и, оглядев подсохшие следы крови, отложила на прикроватную тумбочку, после чего откупорила бутылочку с йодом.

– Каково это – выйти один на один? С ножами, я имею в виду. Похоже на фехтование или… нечто более личное?

Пембертон попытался найти подходящие слова, чтобы выразить свои ощущения, но не слишком преуспел.

– Точно сказать не могу, – наконец признался он, – но схватка показалась мне и предельно реальной, и совершенно нереальной. Сразу и то и другое.

Серена крепко сжала предплечье мужа, но голос ее сделался мягче.

– Будет жечь, – предупредила она и не спеша залила рану бурой жидкостью. – Скажи, что привело к той поножовщине в Бостоне, после которой о тебе поползли слухи? Причина была та же, что и сегодня?

– Вообще-то, в Бостоне орудием послужила пивная кружка, – поправил ее Пембертон. – Всего лишь несчастный случай во время рядовой потасовки в баре.

– В той версии, которую я слышала, речь шла о ноже, – пояснила Серена. – И трагический конец вовсе не выглядел случайностью. – Она замолчала, стирая излишки йода вокруг раны, а Пембертон попытался определить, действительно ли услышал в ее голосе легкое разочарование. – Едва ли то был несчастный случай, – подытожила Серена. – «Я меч беру открыто, хотя бы смерть сама в глаза глядела…»[4]

– Боюсь, не опознаю цитату, – усмехнулся Пембертон. – В учености я тебе проигрываю.

– Неважно. Подобные фразы лучше не заучивать из книг, а познавать на собственном опыте, как ты.

Пока Серена сматывала марлевый бинт с деревянной катушки, Пембертон улыбался.

– Как знать? – негромко протянул он. – В этом диком краю, подозреваю, умение обращаться с ножом равно приличествует и сильному, и слабому полу. Здесь ты запросто можешь сойтись в поединке с какой-нибудь жующей табак ведьмой и получить тот же опыт, что и я.

– Так и поступлю, – ровно произнесла Серена, – лишь бы разделить с тобою пережитое сегодня. Этого я и добиваюсь: хочу присвоить все твои чувства без остатка.

Пембертон наблюдал, как йод пропитывает нижние слои марли на его предплечье, чтобы затем исчезнуть под набирающей толщину повязкой. Ему вспомнился состоявшийся месяц тому назад званый обед в Бэк-Бэй, на котором к нему вдруг подошла хозяйка дома, миссис Лоуэлл. «Одна из присутствующих дам желает познакомиться с вами, мистер Пембертон, – сказала она. – Однако мне следует вас предостеречь: эта девушка уже успела распугать всех бостонских холостяков». В ответ Пембертон заверил хозяйку дома, что он не из пугливых, но предположил, что женщину, о которой идет речь, тоже стоит предостеречь насчет него. Миссис Лоуэлл признала справедливость замечания и улыбнулась ему, беря под руку. «В таком случае идемте, я представлю вас друг другу. Только помните: я вас предупредила. Впрочем, как и ее».

– Вот и все, – покончив с перевязкой, сказала Серена. – Дня за три должно зажить.

Подняв нож, она отнесла его на кухню, где, смочив полотенце, обтерла им лезвие. С чистым и уже сухим ножом она вернулась в спальню.

– Завтра же раздобуду точильный камень и займусь им, – пообещала она, возвращая нож на прикроватный столик. – Это оружие достойно таких мужчин, как ты, и будет верно служить на протяжении всей жизни.

– Попутно спасая эту самую жизнь, – добавил Пембертон, – что блестяще доказано совсем недавно.

– Этот раз может оказаться не последним, так что не теряй нож.

– Буду хранить у себя в конторе, – пообещал Пембертон.

Серена присела на стоявший напротив кровати стул с реечной спинкой и стянула с себя джодпуры. Раздеваясь, она не смотрела на предметы своего туалета, которые расстегивала и роняла на пол: ее взгляд был прикован к мужу. Сняв нижнее белье, она встала прямо перед ним. Все женщины, которых Пембертон знал прежде, стеснялись своего тела; они дожидались, пока в комнате не станет темно, или закутывались в простыни, – однако Серена вела себя иначе.

За исключением глаз и волос, внешность его жены отступала от общепринятых стандартов красоты: грудь была маловата, бедра слишком узкие, а ноги слишком длинные. Узкие плечи, тонкий нос и высокие скулы придавали ее угловатому облику суровую строгость. Впрочем, ступни у Серены были маленькие и на фоне остального сложения выглядели на удивление хрупкими и уязвимыми. Гибкая и стройная фигура Серены отлично подходила к его более крупному и мускулистому телосложению, обеспечивая идеальное сочетание во время близости. Иногда по ночам они с такой силой раскачивали матрас, что кровать трещала, прогибаясь. Слыша учащенное дыхание, Пембертон зачастую не понимал, кому из них двоих оно принадлежит. «Нечто вроде взаимного уничтожения» – так отозвалась Серена об их соитии, и пусть самому Пембертону никогда бы не пришло в голову так охарактеризовать занятие любовью, он сразу понял, что эти слова точно описывают суть.

Серена не спешила к нему приблизиться, и Пембертона охватила чувственная истома. Он смотрел на тело жены и прямо ей в глаза, которые еще с первой встречи заворожили его радужками цвета полированного олова. Подобно тому же олову, они были твердыми и плотными, с золотистыми искорками по поверхности. Во время страстных объятий Серена не закрывала глаз, и ее взгляд втягивал в себя Пембертона с не меньшей силой, чем ее тело.

Серена раздвинула шторы, и на кровать хлынул мягкий поток лунного света. Отвернувшись от окна, она еще раз огляделась по сторонам, будто запамятовала на миг, как оказалась в этой комнате.

– Вполне подойдет, – наконец заключила она и вновь устремила взгляд на Пембертона, делая первый шаг к их брачному ложу.

Глава 2

Наутро Пембертон представил свою молодую жену сотне работников лагеря. Пока он говорил, Серена стояла рядом, в черных сапогах с джодпурами и в синей рубашке из грубого хлопка. В отличие от вчерашнего наряда, обувь и брюки были европейской работы; изношенная кожа джодпур потерлась, серебро, оправляющее носки сапог, потускнело. В руке Серена держала поводья арабского скакуна, чья шкура отличалась такой белизной, что в лучах утреннего солнца казалась полупрозрачной. Седло на спине мерина, выделанное из немецкой кожи, с плиссированными шерстяными лентами в качестве подкладки, по стоимости превышало годовой заработок простого лесоруба. Несколько рабочих уже успели негромко высказать недоумение насчет стремян, которые не были спущены по левому боку лошади, как у обычного дамского седла.

Уилки и Бьюкенен стояли на крыльце с чашками кофе в руках. Оба были в костюмах и при галстуках; единственную уступку полевым условиям лагеря лесозаготовителей представляли брюки, во избежание случайных загрязнений заправленные в высокие кожаные сапоги. Столь официальный стиль, по мнению Пембертона, чьи серые шевиотовые штаны и клетчатая рубаха мало чем отличались от одежды рабочих, выглядел нелепо в походной обстановке и тем более смехотворно смотрелся на фоне наряда Серены.

– Отец моей супруги владел в Колорадо лесозаготовительной компанией «Вулкан», – поведал Пембертон рабочим. – Свои умения он передал дочери. Она ни в чем не уступит любому мужику в этом лагере, в чем вы и сами скоро убедитесь. Ее распоряжения следует исполнять так же, как и мои.

Среди собравшихся лесорубов присутствовал и густобородый бригадир по фамилии Билдед. Громко отхаркнув, он смачно сплюнул на землю сгусток желтой мокроты. При росте под два метра и весе за девяносто кило Билдед относился к немногим мужчинам в лагере, кто смог бы помериться с Пембертоном шириной плеч.

Открыв седельную сумку, Серена достала перьевую ручку «Уотерман» и блокнот в кожаном переплете. Шепнула что-то своему мерину, затем передала поводья Пембертону и, подойдя к Билдеду, встала точно там, куда он только что сплюнул. Протянув руку, указала на росший рядом со строением конторы ясень, который топоры щадили ради отбрасываемой им тени.

– Заключим пари, – предложила великану Серена. – Мы оба прикинем на глаз, на сколько досковых футов[5] потянет этот ясень. Каждый напишет свою оценку на листе бумаги, а потом поглядим, чья окажется вернее.

Билдед еще несколько мгновений таращился на Серену, затем перевел взгляд на дерево, словно уже измеряя его в высоту и в ширину. И, продолжая осматривать ствол, заговорил:

– Как мы узнаем, кто выиграл?

– Я велю срубить ясень и отвезти на лесопилку, – ответил ему Пембертон. – Уже к вечеру будет известно, кто из вас победил.

Доктор Чейни тоже вышел на крыльцо посмотреть. Он провел спичкой по перилам, чтобы раскурить первую после завтрака сигару, и звук оказался достаточно громким, чтобы несколько рабочих обернулись, пытаясь обнаружить его источник. Поглядев назад вместе с ними, Пембертон отметил, как утренний свет подчеркивает нездоровую бледность доктора, чье тяжелое лицо казалось сейчас серым и рыхлым, подобным сырому хлебному тесту. Этот оптический эффект усиливали шея в складках и обвисшие пухлые щеки.

– И сколько мы ставим? – поинтересовался Билдед.

– Двухнедельное жалованье.

Названная сумма заставила бригадира помедлить.

– Никакого подвоха? Выиграв пари, я получу премию в виде заработка за две недели?

– Так и есть, – подтвердила Серена. – Но если проиграешь, две недели отработаешь бесплатно.

Она протянула Билдеду блокнот и ручку, но тот не шевельнулся, чтобы взять их. Кто-то из стоявших за ним рабочих хихикнул.

– Может, предпочтешь, чтобы я оценивала первой? – спросила Серена.

– Да, – несколько мгновений спустя уронил Билдед.

Серена повернулась к дереву и целую минуту изучала его, прежде чем занесла над блокнотом левую руку с перьевой ручкой и вывела некое число. Затем вырвала страницу и сложила ее вдвое, пряча свой результат.

– Твоя очередь, – объявила она и передала Билдеду ручку с блокнотом.

Бригадир подошел к ясеню, чтобы лучше оценить обхват ствола, вернулся на прежнее место и еще некоторое время рассматривал дерево, прежде чем занести на бумагу собственное число. Серена повернулась к мужу:

– Кому мы можем отдать на хранение свои оценки? Это должен быть человек, которому в равной степени доверяем и мы, и рабочие.

– Кэмпбелл, – определил Пембертон, кивнув в сторону управляющего, который наблюдал за происходящим с порога конторы. – Нет возражений, Билдед?

– Никаких, – подтвердил тот.

Когда бригады лесорубов направились вдоль железнодорожных путей к южному склону горы Ноланд, Серена двинулась вслед за ними на своем белоснежном коне. Многие акры сплошных пней вокруг напоминали могильные камни на оставленном поле боя. Вскоре лесорубы свернули в сторону от основной железнодорожной ветки, которая уходила выше и направо от склона, и пошли по отрогу. С собой каждый нес обед: в котомках, в бумажных пакетах, в молочных бидонах или в металлических коробках, формой похожих на хлебную буханку. Некоторые рабочие были одеты в комбинезоны, другие – во фланелевые рубашки и брюки. На ногах у большинства красовались крепкие шахтерские сапоги, но кое-кто предпочел простые ботинки из брезента или кожи. Подростки-сигнальщики шли босиком. По пути лесорубы миновали прозванный гремучкой состав из паровоза и двух вагонов, доставлявший сюда живших в Уэйнсвилле рабочих, затем – еще шесть вагонов с лесом и самоходный погрузчик и наконец в самом конце отрога – трелевочный агрегат, который вовсю шипел и дымил, успев развести пары. Его стрела сматывала стальные тросы, тянувшиеся на полмили вверх – туда, где стоял хвостовой блок, зацепленный за массивный пень гикори. Издали вся эта махина напоминала огромное удилище с катушками лесок. Стрела накренилась в сторону горы, а тросы натянулись настолько туго, будто трелевщик вознамерился стащить вниз целую гору, чтобы отправить ее в Уэйнсвилл по рельсам. Срубленные еще в субботу бревна по-прежнему болтались на кабелях, и люди проходили под ними с опаской, словно под облаками, начиненными динамитом. По мере того как рабочие поднимались по крутому склону, воздух постепенно делался все более разреженным, вынуждая дышать полной грудью. Наконец показались инструменты лесорубов, спрятанные под грудами веток или развешанные на сучьях подобно арфам ветхозаветных иудеев. Тут были не только топоры, но и восьмифутовые поперечные пилы, и стальные клинья, и чурбаки, и багры, и девятифунтовые кувалды, и волокуши, и трелевочные крюки. На некоторых орудиях виднелись выжженные инициалы владельцев, другим давались собственные имена, как лошади или ружью. И все рукояти – кроме самых новых – были отполированы ладонями до блеска, совсем как камни на речном дне.

Пробираясь через пни и невысокий кустарник, который здесь звали подстилкой, рабочие внимательно глядели под ноги: пусть змеи редко шевелились, пока солнце не заливало склоны до самого края, осы и шершни таких поблажек людям не давали. Да и сама гора вполне могла свалить человека наземь, особенно в такие дни, когда из-за недавних дождей земля делалась скользкой и ненадежной: ноги разъезжались, а рукам не за что было ухватиться. К тому же большинство лесорубов еще не успели толком отдохнуть после шести одиннадцатичасовых смен, отработанных на прошлой неделе. У кого-то было похмелье, других мучили старые травмы. Перед подъемом в гору мужчины выпили по четыре-пять чашек кофе; у каждого имелись при себе сигареты или жевательный табак. Некоторые приняли кокаин, чтобы идти без устали и подольше не терять бдительность, ведь после начала рубки приходилось в оба глаза следить за лезвиями топоров, отскакивающими от деревьев, за зубьями пил, норовящими вгрызться в колени, за бревнами на тросах, грозившими вырваться из захвата, да и за самими тросами, в любое время готовыми оборваться. И прежде всего – за мертвыми сучьями, так называемыми вдоводелами, которые могли терпеливо выжидать минутами, часами или даже днями, прежде чем копьями слететь на землю.

Когда Серена пустилась верхом вслед за уходящими в лес рабочими бригадами, Пембертон остался стоять на крыльце конторы, провожая жену взглядом. Даже на большом расстоянии он отлично видел изгиб ее спины и качающиеся в такт шагу мерина бедра. Хотя этим утром супруги вновь испытали кровать на прочность, Пембертон почувствовал, как желание учащает его пульс, вызвав в памяти тот миг, когда на ипподроме Охотничьего клуба Новой Англии он впервые увидел будущую жену в седле. В то утро он сидел на клубной веранде, наблюдая, как девушка верхом на лошади преодолевает различные препятствия в виде заборчиков или живых изгородей. Пембертон не отличался впечатлительностью, но ощущал подлинный священный трепет – вот верное слово, – когда Серена и лошадь под нею раз за разом взмывали ввысь и несколько мгновений парили в воздухе, прежде чем оставить позади очередной барьер. Пембертон считал, что им с невестой невероятно повезло найти друг друга, тогда как Серена уже успела объявить их встречу не просто удачным стечением обстоятельств, а неизбежностью.

В то утро на веранду Охотничьего клуба вышли две дамы и устроились невдалеке. В отличие от Серены, они щеголяли в красных охотничьих жакетах с фалдами и высоких черных ботинках дерби. Обеим немедленно подали горячий чай, берегущий от утренней прохлады.

– Полагаю, она вбила себе в голову, будто езда без жакета и кепи здесь в порядке вещей, – заметила дама помоложе, поднимая чашку. Другая на это ответила, что в Колорадо, вероятно, дела обстоят именно так.

– Жена моего брата училась вместе с ней у мисс Портер, – добавила женщина постарше. – В один прекрасный день она просто заявилась туда, этакая сиротка из западного захолустья. Пусть она богата и вдобавок образована лучше, чем можно подумать, но даже Саре Портер не удалось обучить ее светским манерам. По словам моей невестки, она исполнена гордыни, чем и выделялась даже в той спесивой компании. Несколько девушек, сжалившись над ней, пригласили гордячку погостить у них на праздниках, но та отказалась, причем в довольно грубых выражениях. И вместо этого все праздники просидела в обществе старых матрон…

Женщина помоложе, заметив, что Пембертон прислушивается к их разговору, повернулась к нему.

– Вы с ней знакомы? – спросила она.

– Да, – ответил он. – Это моя невеста.

Молодая женщина зарделась от неловкости, а ее спутница обратила к Пембертону сухую улыбку.

– Что ж, – ледяным тоном изрекла она, – по крайней мере, хотя бы вас она сочла достойным своего общества.

Не считая беглого замечания миссис Лоуэлл о предыдущих ухажерах Серены, это был единственный случай, когда Пембертону довелось услышать о прошлом своей невесты из уст постороннего. Сама она воспоминаниями почти не делилась; когда же Пембертон расспрашивал о ее жизни в Колорадо или в Новой Англии, ответы Серены почти всегда были поверхностны; к этому она неизменно добавляла, что они с Пембертоном нуждаются в прошлом не больше, чем оно – в них.

Тем не менее ночи Серены продолжали омрачаться кошмарами. О них она никогда не рассказывала – даже в те моменты, когда жених выдергивал ее дрожащее тело из дурных снов, как из коварных объятий прибоя. Кошмары были как-то связаны с тем, что случилось с ее семьей в Колорадо, в этом Пембертон не сомневался. Как не сомневался и в том, что любой знакомый Серены был бы потрясен той детской доверчивостью, с какой она льнула к нему в такие минуты – пока не ослабит отчаянных объятий и, тихо всхлипнув напоследок, не вернется ко сну.

Хлопнула дверь кухни: появившийся на пороге рабочий выплеснул ведро с серой мыльной водой в канаву, провонявшую старым жиром и гнилыми объедками. Последний из лесорубов скрылся под лесным пологом, и уже довольно скоро Пембертон заслышал стук топоров, когда пришедшие первыми рабочие принялись за дело, начав валить деревья. По долине рикошетом разлетелся дробный перестук, подобный винтовочным выстрелам: вооружившись пилами и топорами, работники Бостонской лесозаготовительной расправлялись с очередными акрами диких лесов округа Хейвуд.

К тому времени бригада, назначенная повалить ясень, вернулась в лагерь со своими инструментами. Трое мужчин присели перед деревом на корточки, совсем как у костра на привале, негромко обсуждая, как лучше справиться с поручением. К ним присоединился и Кэмпбелл; отвечая на вопросы рабочих, он скорее вносил предложения, чем отдавал приказы, и уже через несколько минут поднялся. Повернувшись к крыльцу конторы, он кивнул Пембертону и задержал на нем взгляд, убеждаясь, что иных распоряжений не последует. Карие глаза Кэмпбелла отличались миндалевидной формой, как у кошки. Их широкий разрез Пембертон находил подходящим для человека, хорошо осведомленного о происходящем вокруг и одновременно осторожного, что и помогло Кэмпбеллу дожить чуть ли не до сорока в профессии, где ротозейство непростительно. Пембертон кивнул в ответ, и управляющий зашагал по рельсам прочь, чтобы поговорить с машинистом поезда. Пембертон проводил его взглядом, напомнив себе, что даже у такого осторожного человека, как Кэмпбелл, все же отсутствует безымянный палец. «Будь мы способны собирать все утраченные части тел и сшивать их воедино, каждый месяц получали бы нового работника», – как-то пошутил доктор Чейни.

Команда лесорубов быстро показала, почему именно на них троих остановил выбор Кэмпбелл. Старший вальщик поднял топор и двумя умелыми ударами сделал подруб в футе от земли. Двое других опустились на одно колено, обеими руками ухватили рукояти из твердого ореха и принялись пилить; чешуйки коры затрещали, ломаясь о стальные зубья. Мужчины быстро набрали нужный ритм, и вскоре на землю ровными порциями посыпались опилки – подобно времени, отсеянному песочными часами. Пембертон слышал, что на лесопилке поперечную пилу называют каторжным кнутом из-за непомерных усилий, которых она требует при работе, но по виду этих двоих можно было подумать, что процесс идет почти без труда: полотно будто скользило между двумя гладко отшлифованными досками. Когда пилу начало зажимать, старший вальщик с помощью кувалды вбил клин, и четверть часа спустя дерево уже лежало на земле.

Пембертон вернулся в офис и сел за разбор почты; изредка отрываясь от чтения и поднимая голову, он посматривал в окно на склоны горы Ноланд. С самой церемонии бракосочетания они с Сереной не расставались дольше нескольких минут. Без нее бумажная работа выглядела еще более муторной, а комната – пустой. Пембертону вспомнилось, как этим утром Серена разбудила его поцелуями в веки и легким прикосновением ладони к плечу. Сама она тоже едва успела проснуться, и Пембертон, наслаждаясь ее объятиями, словно вынырнул из собственного сна, чтобы вместе погрузиться в новый: общий, намного лучше и ярче прежнего.

Серена отсутствовала все утро, знакомясь с местными пейзажами, запоминая имена рабочих, названия хребтов и ручьев.

Стоявшие на низком комоде часы Франклина[6] отзвонили полдень, когда к строению конторы подкатил «студебеккер» Харриса. Отодвинув в сторону стопку разобранных счетов, Пембертон вышел навстречу гостю. Как и Пембертон, Харрис одевался не роскошнее своих рабочих; единственной приметой его богатства было толстое золотое кольцо на правой руке, в которое был вставлен крупный сапфир – ярко-синий, как и глаза владельца. Пембертон знал, что магнату уже стукнуло семьдесят, но буйные седые волосы и блеск золотых коронок на зубах убедительно свидетельствовали, что хватку свою этот человек отнюдь не растерял.

– Ну и где же она? – воскликнул Харрис, едва успев подняться на крыльцо. – Такую впечатляющую, по вашим словам, женщину не годится скрывать от чужих глаз. – Он улыбнулся, выдерживая паузу, и чуть повернул голову, чтобы уставить на Пембертона правый глаз, а левый сощурил, будто прицеливаясь. – Впрочем, если хорошенько подумать, может, вам и вправду стоило бы спрятать ее куда подальше. Если ваши рассказы правдивы.

– Сами увидите, – пообещал Пембертон. – Сейчас она на горе Ноланд. Можем взять лошадей и отправиться туда.

– У меня нет времени на прогулки, – поморщился Харрис. – Как бы я ни жаждал поскорее познакомиться с вашей женой, вся эта чушь с национальным парком сейчас куда важнее. Наш досточтимый министр внутренних дел убедил Рокфеллера пожертвовать пять миллионов. И теперь Олбрайт обрел уверенность, что сможет выкупить землю у «Чэмпион».

– Думаете, они согласятся продать?

– Этого я не знаю, – вздохнул Харрис, – но сам факт, что «Чэмпион» всерьез рассматривает предложение, обнадежил не только министра Олбрайта, но и прочих заинтересованных – и здесь, и в Вашингтоне. Власти уже принялись сгонять фермеров Теннесси с насиженных мест.

– С этим стоит разобраться раз и навсегда, – нахмурился Пембертон.

– Черт возьми, еще как стоит. Как и вам, мне опостылело оплачивать проклятых крючкотворов, засевших в Райли. – Выудив из кармана часы, Харрис сверился с циферблатом и протянул: – Сейчас позже, чем я рассчитывал…

– Вы еще не выкроили время взглянуть на тот участок в урочище Гленко? – спросил Пембертон.

– Загляните ко мне в контору с утра в субботу, и мы вместе туда отправимся. И женушку свою прихватите, – добавил Харрис и умолк, одобрительно оглядывая пни и другие следы сплошной вырубки в долине. – А вы неплохо здесь потрудились, даже с теми двумя недоумками в качестве партнеров.

После отъезда Харриса Пембертон не стал возвращаться в кабинет, а вскочил в седло и направился на гору Ноланд. Там он застал Серену за трапезой в обществе двух бригадиров. Жуя сэндвичи, они обсуждали, окупится ли приобретение второго трелевочного агрегата. Пембертон сошел с лошади и направился прямо к ним.

– Ясень уже на лесопилке, – объявил он, усаживаясь рядом с супругой, – так что результат будет у Кэмпбелла к половине шестого.

– Кто-то из других работников присоединился к пари?

– Нет.

– Не желаете сделать свою ставку? – обратилась Серена к бригадирам.

– Нет, мэм, – ответил старший из них. – У меня нет желания заключать с вами пари насчет древесины. Может, еще утром было, но не теперь. Не после того, как вы показали нам тот фокус с чокерным захватом.

Молодой рабочий только молча помотал головой.

Покончив с обедом, оба отошли собрать свои бригады. Вскоре лес вновь огласился ударами топоров и визгом поперечных пил. Арабский конь Серены зафыркал; хозяйка, подойдя, положила ладонь ему на шею и заговорила, успокаивая.

– Харрис заезжал, – сообщил Пембертон. – Хочет, чтобы мы втроем съездили в субботу посмотреть на урочище Гленко.

– Его интересует еще что-то, помимо каолина и меди?

– Сомневаюсь, – хмыкнул Пембертон, – хотя в тамошних ручьях находили немного золота. Ближе к Франклину попадаются рубиновые и сапфировые шахты, но это в сорока милях отсюда.

– Надеюсь, Харриса там что-нибудь привлечет, – сказала Серена, подходя вплотную и беря мужа за руку. – Это станет для нас новым стартом, нашим первым настоящим партнерством.

Пембертон улыбнулся:

– Втроем с Харрисом?

– На какое-то время, – пожала плечами жена.

Верхом возвращаясь в лагерь, Пембертон думал о том вечере в Бостоне, когда они с Сереной лежали в постели на смятых влажных простынях. Третий или, быть может, четвертый день их союза. Голова Серены покоилась на его плече, левая рука – на груди.

– А после Каролины куда двинемся?

– Так далеко вперед я еще не загадывал, – признался Пембертон.

– «Я»? – удивилась она. – Почему не «мы»?

– Ну, если уж «мы», – усмехнулся он, – я подчинюсь твоему решению.

Серена приподняла голову и посмотрела ему прямо в глаза.

– Бразилия. Я хорошо изучила ее. Девственные леса красного дерева и никаких законов, помимо закона природы.

– Прекрасно, – кивнул Пембертон. – Теперь единственное решение, каким «нам» стоит озаботиться, это где бы поужинать. Поскольку ты определилась со всем остальным, могу я хотя бы выбрать ресторан?

Вместо ответа жена крепче прижала ладонь к его груди и замерла, измеряя биение его крови.

– Я слышала, сердце у тебя твердое, не ведающее страха, – сказала она. – Все так и есть.

– Выходит, кроме площадей под заготовку древесины ты заодно и мужчин исследуешь? – хохотнул Пембертон.

– Разумеется, – был ответ Серены.

В шесть часов перед конторой собрались все без исключения рабочие, кто только был в лагере. Хотя большинство групп состояло из трех человек, иногда бригада, по какой-то причине потерявшая работника, объединялась с другой, и такое решение не всегда бывало временным. Человек по фамилии Снайпс исполнял роль лидера такой усиленной бригады, поскольку Стюарт, второй бригадир, работником был прилежным, однако заметными навыками руководства не обладал, вдохновить на трудовые подвиги никого не мог и не меньше остальных радовался такому исходу.

В бригаде Снайпса, помимо прочих, числился и неграмотный самозваный проповедник по фамилии Макинтайр, который с большой охотой предрекал близость грядущего конца света и выискивал любую возможность нести свои взгляды людям, а в особенности – преподобному Болику, священнику пресвитерианской церкви, который по вечерам в среду и по утрам воскресений проводил в лагере службы. Преподобный Болик, в свою очередь, полагал своего коллегу-теолога несносным психом и всячески старался избегать его – по примеру большинства рабочих в лагере. Все утро Макинтайр провалялся в койке из-за приступа простуды, но к полудню все же явился на работу. Теперь же, при виде стоящей на крыльце конторы облаченной в брюки Серены, он едва не подавился мятным леденцом, которым спасался от проблем с животом.

– Так вот она, – зашипел Макинтайр, – вавилонская блудница во плоти.

Данбар, самый молодой рабочий в бригаде Снайпса, девятнадцати лет от роду, воззрился на крыльцо с недоумением. И повернулся к Макинтайру, который даже в самые жаркие дни не снимал черную шляпу проповедника и потрепанное черное пальто в знак истинности своего призвания.

– Где? – переспросил Данбар.

– Да прямо на крыльце! Торчит там, бесстыжая, как Иезавель.

Стюарт, который заодно с женой и сестрой Макинтайра составлял всю паству проповедника, тоже повернулся к своему духовнику:

– С чего вам взбрело в голову заявить такое, проповедник?

– Из-за штанов, – провозгласил Макинтайр. – Ибо сказано в Откровении: в последние дни явится нам блудница вавилонская, в штаны обряженная.

Мужчина с угрюмым лицом по фамилии Росс, не расположенный выслушивать причитания Макинтайра, смерил проповедника таким взглядом, словно тот был шимпанзе, забредшим в лагерь и несущим сущую околесицу.

– Я много раз читал Откровение, Макинтайр, – проворчал наконец Росс, – и как-то пропустил этот стих.

– Его нет в Библии короля Якова, – парировал Макинтайр, – но в греческом оригинале он имеется.

– А ты греческий знаешь, что ли? – фыркнул Росс. – Потрясающее достижение для парня, который даже на родном английском ни строчки не прочтет.

– Это верно, – сквозь зубы процедил проповедник, – сам я по-гречески не обучен, но слыхал от тех, кто читывал.

– «Читывал»… – повторил Росс, качая головой.

Снайпс вынул изо рта чубук трубки из корня вереска, чтобы вступить в разговор. Его парусиновый комбинезон был настолько изношен и залатан, что изначально синяя расцветка осталась лишь смутным воспоминанием, фоном для новых оттенков, не нашедших особенно удачного сочетания со старым. Наряд бригадира пестрел множеством желтых, зеленых, красных и оранжевых заплат. Полагая себя человеком образованным, Снайпс утверждал, что, поскольку в природе яркие контрасты окраса служат для других существ предупреждением об опасности, броские цвета его рабочего одеяния не только отпугнут хищников, больших и малых, но с тем же успехом смогут отвести падение сучьев и удары молнии. Теперь же Снайпс задумчиво подержал перед собой трубку, а затем поднял голову и заговорил.

– В каждом языке мира – свои тонкости, – веско заметил он и, казалось, был готов развить эту мысль, но Росс остановил бригадира, подняв ладонь.

– Вот и результаты подсчета, – сказал он. – Приготовься вывернуть карманы, Данбар.

Забравшись на ясеневый пень, Кэмпбелл выудил из кармана плаща блокнот. Разговоры постепенно смолкли, и среди лесорубов воцарилась тишина. Кэмпбелл не бросил ни единого взгляда на свою аудиторию – ни на работников, ни на хозяев. Даже начав говорить, он не оторвал глаз от блокнота, будто уже в самый момент вынесения вердикта не желал дать кому-то повод оспорить его беспристрастность.

– Миссис Пембертон одержала победу с перевесом в тридцать досковых футов, – провозгласил он и без дальнейших комментариев удалился.

Люди стали расходиться; те из них, кто, подобно Россу, поддержал пари и выиграл, шагали заметно бодрее проигравших. Вскоре у строения конторы остались только те, кто наблюдал за оглашением результатов с крыльца.

– Предлагаю отпраздновать это событие глотком нашего лучшего виски, – объявил Бьюкенен.

Он и Уилки последовали за доктором Чейни и Пембертонами внутрь. Пройдя через помещение конторы, они вошли в комнату поменьше – с баром у стены и четырнадцатифутовым обеденным столом в центре, вокруг которого была расставлена дюжина капитанских кресел[7] с мягкой обивкой. Тут также имелись сложенный из галечника камин и окно. Зайдя за барную стойку, Бьюкенен водрузил на лакированную деревянную столешницу бутыль «Гленливета» и содовую воду. К ним он добавил, вынув из-под стойки, пять стаканов стекольной мануфактуры «Стойбен» и наполнил серебряное ведерко ледяной стружкой из ящика.

– Я называю это помещение своей послеоперационной палатой, – признался Серене доктор Чейни. – Сами видите, оно неплохо оснащено всеми вариациями алкогольных напитков, что я нахожу вполне достаточным для нужд медицины.

– Другая послеоперационная палата доктору Чейни без надобности, ведь пациенты нашего доброго доктора редко выкарабкиваются, – отметил Бьюкенен из-за стойки бара. – Предпочтения этих прохвостов мне известны, но что налить вам, миссис Пембертон?

– То же самое.

Все уселись, не считая Бьюкенена. Серена изучила столешницу, проведя пальцами левой руки по ее поверхности, и уважительно заключила:

– Цельный срез каштана. Дерево срубили где-то неподалеку?

– В этой самой долине, – подтвердил Бьюкенен. – Сто двенадцать футов вышиной. Крупнее мы пока не встречали.

Оторвав взгляд от стола, Серена огляделась вокруг.

– Боюсь, наш салон довольно аскетичен, миссис Пембертон, – извиняющимся тоном произнес Уилки, – но удобен и в своем роде даже уютен, особенно зимой. Надеемся, вы станете трапезничать здесь вечерами, как привыкли поступать мы вчетвером до вашего приезда.

Все еще осматриваясь, Серена согласно кивнула.

– Превосходно, – обрадовался доктор Чейни. – Женский шарм хоть немного скрасит эту унылую обстановку.

Бьюкенен негромко заговорил, передавая Серене ее напиток:

– Пембертон рассказал мне о прискорбной гибели ваших родителей во время эпидемии испанки восемнадцатого года. Но есть ли у вас братья или сестры?

– У меня были брат и две сестры. Все они тоже умерли.

– Из-за эпидемии? – уточнил Уилки.

– Да.

Его усы чуть дрогнули, а слезящиеся глаза потемнели от печали.

– Сколько же вам тогда было, моя дорогая?

– Шестнадцать.

– Я тоже потерял близкого человека в ту эпидемию, свою младшую сестру, – сообщил Уилки Серене, – но расстаться со всей семьей, да еще в таком юном возрасте… Просто не могу себе представить.

– Я сочувствую утратам, но рад, что вам повезло больше. Вся ваша удача теперь на нашей стороне, – пошутил доктор Чейни.

– Это было нечто большее, чем просто везение, – возразила Серена. – Врач сам так сказал.

– Чему же тогда мой коллега-целитель приписал вашу живучесть?

Серена вперила в Чейни прямой взгляд; ее глаза были так же холодны, как и ее тон.

– Он посчитал, что я просто-напросто отказалась умирать.

Доктор Чейни медленно склонил голову, словно бы пытаясь заглянуть под стол, потом пытливо уставился на Серену; густые брови приподнялись на пару секунд, затем опустились. Бьюкенен перенес на стол остальные напитки и тоже уселся. Подняв свой стакан, Пембертон улыбнулся, разряжая сгустившуюся обстановку:

– Выпьем за очередную победу руководства над работниками физического труда!

– Я тоже поднимаю тост за вас, миссис Пембертон, – сказал доктор Чейни. – Сама природа прекрасного пола ограничивает способности к аналитике, скорее свойственные мужчинам, но вам каким-то чудом удалось компенсировать этот недостаток.

Лицо Серены чуть напряглось, но возникшее раздражение столь же быстро исчезло: она смахнула его прочь, словно непокорную прядку волос.

– Муж говорил мне, что вы родом из этих самых гор, из местечка, которое зовется Уайлд-Хог, – обратилась она к Чейни. – Очевидно, ваши воззрения на природу моего пола сложились под влиянием распустех, в обществе которых вы росли, но, смею заверить, женская натура куда многообразнее, чем подсказывает ваш ограниченный опыт.

Словно подтянутые рыболовными крючками, уголки рта доктора Чейни поползли вверх, кривясь в кислой улыбке.

– Ей-богу, твоя невеста даже дерзит остроумно, – пробурчал Уилки, поднимая свой стакан, чтобы выпить за Пембертона. – Отныне в нашем лагере можно будет забыть о скуке.

Бьюкенен принес бутыль виски и поставил ее на стол.

– Вы прежде бывали в этих краях, миссис Пембертон? – спросил он.

– Нет, не доводилось.

– Как вы успели заметить, мы пребываем здесь в некой изоляции…

– В «некой»? – возмутился Уилки. – Временами у меня возникает такое чувство, будто меня сослали на Луну!

– До Эшвилла всего-то полсотни миль, – возразил Бьюкенен. – И в нем имеется своя сельская прелесть…

– Вот уж действительно, – вставил доктор Чейни. – Включая несколько туберкулезных санаториев.

– Вы, несомненно, слышали о поместье Джорджа Вандербильта, – не уступал Бьюкенен, – которое также расположено в той стороне?

– Билтмор действительно впечатляет, – согласился Уилки. – Настоящий французский замок, миссис Пембертон. Чтобы спроектировать ландшафтные работы, из Бруклина специально приезжал Олмстед[8] собственной персоной. Сейчас там живет дочь Вандербильта Корнелия со своим мужем-британцем по фамилии Сесил. Я гощу у них от случая к случаю. Весьма приятная компания.

Уилки сделал паузу, чтобы опорожнить свой стакан и поставить его на стол. Щеки у него румянились от выпитого, но Пембертон ясно видел, что именно присутствие Серены делает его делового партнера словоохотливее обычного.

– Сегодня я услышал фразу, достойную твоих заметок, Бьюкенен, – продолжал Уилки. – Двое рабочих у пруда, обсуждая какую-то драку, упомянули, что один боец «оперил» другого. Подразумевая, очевидно, нанесение значительного урона.

Бьюкенен достал из внутреннего кармана пиджака перьевую авторучку и блокнот в черном кожаном переплете, где прилежно вывел на странице: «оперить» – и сопроводил слово вопросительным знаком. Подув на чернила, захлопнул блокнот.

– Сомневаюсь все же, чтобы выражение восходило к Британским островам, – сдвинул брови исследователь диалекта. – Вероятно, мы имеем дело лишь с просторечием, как-то связанным с петушиными боями…

– Кому это доподлинно известно, так это Кепхарту, – оживился Уилки. – Вы слыхали о таком, миссис Пембертон, о местном Торо[9]? Наш Бьюкенен – большой поклонник его творчества, пускай именно Кепхарт и стоит за всей этой бессмыслицей с национальным парком.

– Я видела его книги в витрине лавки клуба Гролье[10], – кивнула Серена. – Как вы можете вообразить, там проявили живейший интерес к выпускнику Гарварда, обратившемуся в некое подобие Натти Бампо[11].

– Он же бывший библиотекарь из Сент-Луиса, – добавил Уилки.

– Библиотекарь и писатель, – согласилась Серена, – который настроен тем не менее помешать нам добыть то самое сырье, из которого как раз и делаются книги.

Прикончив вторую порцию виски, Пембертон почувствовал, как алкоголь плавно опускается по пищеводу, своим теплым свечением усиливая довольство организма. Он никак не мог отделаться от всеохватного ощущения восторга: женщина, о существовании которой он даже не подозревал три месяца тому назад, покидая эту долину, стала теперь его женой. Пембертон положил правую ладонь на колено Серены и ничуть не удивился, когда ее левая рука легла в ответ ему на колено. Склонившись к нему, жена ненадолго задержала голову в уютной ложбинке между его шеей и плечом. Пембертон напряг воображение, силясь представить, чем можно было бы усовершенствовать эту картину семейной идиллии, здесь и сейчас. И не смог придумать ничего лучше, кроме как оставить их с Сереной наедине.

В семь часов две кухарки накрыли на стол, расставив сервиз из тонкого фарфора фабрики Споуда и разложив серебряные столовые приборы и льняные салфетки. Затем прислужницы вернулись с тележкой, груженной плетеными корзинами с намасленными галетами и серебряными блюдами с говядиной, а также разнокалиберными хрустальными чашами мануфактуры «Стойбен», наполненными картофелем, морковью и кабачками, джемами и соусами на любой вкус.

Трапеза была в разгаре, когда на пороге показался Кэмпбелл, прежде щелкавший арифмометром в переднем помещении конторы.

– Мне нужно знать, намерены ли вы с миссис Пембертон соблюсти условие заключенного с Билдедом пари, – сказал Кэмпбелл. – Для начисления зарплат.

– А что нам мешает? – спросил Пембертон.

– У него жена и трое детей.

Эти слова были произнесены спокойно, без малейшего колебания, и лицо Кэмпбелла осталось непроницаемым. Уже не в первый раз Пембертон подумал, что предпочел бы не садиться с этим человеком за покерный стол.

– Тем лучше, – уронила Серена. – Это послужит хорошим уроком для остальных работников.

– Но он останется бригадиром? – уточнил Кэмпбелл.

– Да, в течение следующих двух недель, – ответила Серена, глядя при этом не на него, а на мужа.

– А после?

– Будет уволен, – сообщил Пембертон управляющему. – Хороший урок следует закрепить.

Кэмпбелл кивнул и вернулся в контору, прикрыв за собой дверь. Дробный перестук рычажков арифмометра возобновился.

Бьюкенен, казалось, собирался что-то сказать, но в последний миг избрал молчание.

– Какие-то возражения, Бьюкенен? – спросил Пембертон.

– Ни малейших, – после короткой паузы ответил тот. – Меня ваше пари не касается.

– А вы заметили, как Кэмпбелл постарался оказать на вас влияние, Пембертон? – вмешался доктор Чейни. – Но при этом не напрямую. Он по-своему весьма неглуп в этом отношении, не находите?

– О да, – согласился Пембертон. – Сложись обстоятельства иначе, Кэмпбелл вполне мог бы учиться в Гарварде. И, в отличие от меня, возможно, получил бы диплом.

– Однако именно опыт, обретенный в бостонских тавернах, не позволил тебе пасть от ножа Эйба Хармона, – заметил Уилки.

– Что верно, то верно, – признал Пембертон, – хотя год занятий фехтованием в Гарварде тоже внес свой вклад.

Подняв руку к лицу мужа, Серена провела указательным пальцем по тонкому светлому шраму у него на скуле.

– Фехтвунде[12] всегда к лицу мужчинам, – негромко заметила она.

Кухарки вернулись, неся малину и сливки. Рядом с блюдцем Уилки одна из них поставила стакан с водой, бутылочки с горькими настоями и железистыми тониками, жестянку с серными пастилками – зелья для чувствительного желудка Уилки и его утомленной крови. Разлив по чашкам кофе, обе удалились.

– И все же вы женщина явно образованная, миссис Пембертон, – сказал Уилки. – Ваш муж упоминал о вашей чрезвычайной начитанности в областях искусства и философии.

– Отец приглашал в наш лагерь репетиторов. Все они были англичанами с оксфордским образованием.

– Что объясняет слегка британскую каденцию вашей речи, – одобрительно заметил Уилки.

– И, конечно, некоторую холодность тона, – помешивая сливки в своем кофе, добавил доктор Чейни, – которую лишь человек непросвещенный мог бы принять за нехватку сочувствия ко всем окружающим, включая и представителей собственной семьи.

Уилки раздраженно повел носом.

– Так думать довольно жестоко, – заявил он. – Одной скудостью познаний возникновение подобных мыслей не оправдать.

– Ну разумеется… – протянул доктор Чейни, в задумчивости округляя пухлые губы. – Я ведь не имел счастья обучаться у британских наставников.

– Ваш отец, по-видимому, был человеком выдающихся достоинств, – сменил тему Уилки, переводя взгляд на Серену. – Мне было бы приятно узнать о нем побольше.

– Но зачем? – словно бы удивившись, произнесла Серена. – Мой отец умер и никому из нас уже не принесет пользы.

Глава 3

Стоило Рейчел Хармон выйти со двора, как прохладная трава сразу увлажнила росой подол ее платья, смочив босые ноги и лодыжки. Завернутого в одеяльце Джейкоба Рейчел держала на согнутой левой руке, в правой была холщовая сумка. Малыш так подрос всего за шесть недель! Черты его тоже преобразились: волосы стали не только гуще, но и темнее, а голубые с рождения глаза сделались теперь каштаново-карими. Рейчел даже не подозревала, что цвет радужек у младенца способен так сильно меняться, и это обеспокоило ее, напомнив о глазах, в последний раз виденных на станции. Бросив взгляд в конец дороги, где стоял фермерский дом вдовы Дженкинс, девушка увидела поднимавшийся от крыши дымок; он подсказал Рейчел, что старуха успела проснуться и уже хлопочет. Тем временем ребенок заерзал в одеяльце, которым она укутала его от утренней свежести.

– Животик у тебя не пустой, а пеленки свежие, – шепнула ему Рейчел, – так что незачем и капризничать.

Поплотнее подоткнув одеяльце, Рейчел легонько провела указательным пальцем по деснам малыша, и Джейкоб тут же сомкнул губы на нехитрой пустышке. Пока он сосал кончик ее пальца, Рейчел задалась вопросом, когда же у ее младенца появятся первые зубки, и еще раз напомнила себе уточнить это у вдовы.

Дорожка, по которой шагала Рейчел, начала плавно сворачивать к реке. На соцветиях трав, росших по обочинам, бисерными россыпями висели капли еще не подсохшей росы. В центре большой паутины, растянутой между парой зонтиков дикой моркови, затаился черно-желтый строитель; Рейчел вспомнились вдруг отцовские слова: если в узелках паутины разглядишь свои инициалы, это верный признак скорой смерти. Побоявшись внимательно изучать паутину, девушка вскинула глаза – убедиться, что над пиком Клингмана к западу не собираются тучи. Затем поднялась на крыльцо дома вдовы и постучала.

– Не заперто! – крикнула изнутри старуха, и Рейчел вошла. Хижину наполнял жирный запах тающего на сковородке сала, а по углам клубился дымок. Вдова Дженкинс неторопливо приподнялась с придвинутого к печи кресла с плетеной спинкой.

– Дай-ка побаюкать твоего мальца.

Чуть присев, Рейчел поставила сумку на пол, перехватила закутанного ребенка поудобнее и обеими руками протянула ей.

– Он с самого утра какой-то беспокойный, – пожаловалась Рейчел. – Может, зубки режутся?

– Дитя мое, дождись сперва, пока ему не исполнится хотя бы полгодика, – улыбнулась вдова Дженкинс. – Виноваты либо колика, либо сыпь. Ну, или пыльца полыни… Много сыщется причин, чтобы испортить настроение такому малютке, но зубы тут точно ни при чем.

Подняв Джейкоба перед собой, вдова заглянула в лицо малышу. Из-за сильных очков в проволочной оправе глаза пожилой женщины показались Рейчел выпученными, готовыми выскочить из глазниц.

– Ведь твердила я твоему отцу, чтоб не терял времени да женился. И сейчас была бы у тебя мать, да только он не послушал… – сказала гостье вдова Дженкинс. – А если бы послушал, ты тоже узнала бы кое-что о детях. Может, и хватило бы, чтобы не позволить первому же мужчине, который подмигнет да улыбнется, затащить тебя в рай для дураков. Ты сама еще дитя и ничего не знаешь о мире вокруг, девочка.

Рейчел, уставив глаза в пол, терпеливо слушала причитания старухи, к которым уже привыкла за два последних месяца. На отцовских похоронах люди выговаривали ей примерно то же – и повитуха, принявшая Джейкоба, и городские кумушки, которые прежде в упор ее не замечали. Каждая уверяла при этом, что заводит все эти разговоры только ради блага Рейчел, из беспокойства и в заботе о ней. Некоторым, вроде вдовы Дженкинс, действительно было не все равно, но Рейчел понимала, что остальные поучали из обычного злорадства. Скорбно сдвинутые брови и сурово поджатые губы не могли обмануть девушку: от нее невозможно было спрятать темную усмешку во взглядах.

Вернувшись в кресло, вдова разместила Джейкоба у себя на коленях.

– Ребенок должен носить фамилию отца, – произнесла она тоном до того нравоучительным, словно Рейчел было пять лет, а не почти семнадцать. – Тогда ему не придется всю свою жизнь объяснять людям ее отсутствие.

– У него уже есть фамилия, – твердо сказала Рейчел, отрывая взгляд от половиц, чтобы упереть его в лицо вдовы. – И Хармон – самая подходящая из всех, что мне известны.

Наступившую тишину нарушали разве что шипение и треск огня в печи, но затем истлевшее, серое от пепла полено с шумом развалилось, разметав под сковородой искры и пепел. Когда вдова Дженкинс заговорила вновь, голос ее смягчился.

– Твоя правда… Хармон – хорошая фамилия, и негоже старой дуре заставлять других напоминать ей об этом.

Рейчел вынула из сумки сахарную соску и чистые пеленки, а также бутылочку с молоком, которое сцедила с утра. Выложила всё на стол.

– Вернусь, как только смогу.

– Тебе пришлось продать лошадь и корову, просто чтобы выжить, хотя виновник живет богаче короля, – с досадой уронила вдова Дженкинс. – Несладкое это местечко, наш мир. Стоит ли поражаться, что дети, являясь на свет, проливают горькие слезы. С самого начала все мы только и делаем, что плачем.

По той же знакомой дороге Рейчел вернулась к себе во двор и встала на пороге хлева. Обвела взглядом сеновал и стропила, вспомнив, как всегда, ту летучую мышь, которая так сильно напугала ее много лет назад. Услышала, как кудахчут куры на заднем дворе, и напомнила себе собрать яйца по возвращении. Глаза не сразу привыкли к царившей в хлеву темноте, и предметы лишь постепенно обрели форму и плотность: ржавый молочный бидон, мешок с порошком от вшей, каким посыпают цыплят, сопрелое колесо от повозки. Бросив наверх еще один долгий взгляд, Рейчел шагнула внутрь, сняла с козел седло с потником и подошла к среднему стойлу. Конь спал, сместив вес на выставленное под углом правое копыто. Рейчел похлопала его по крупу, давая знать о своем присутствии, а потом затолкала в седельную сумку мешок из-под капусты и привязала к седлу мотыгу.

– Надо бы прогуляться, Дэн, – сказала она коню.

Вместо того чтобы вновь пройти мимо дома вдовы Дженкинс, Рейчел предпочла спуститься по горному склону, следуя за ручьем Рудиселл, – туда, где тот впадал в речку Пиджин; тропа здесь сузилась из-за буйных побегов ирги, поникших под тяжестью пурпурных ягод, и золотарника, яркого, под стать солнечным лучам. Рейчел знала, что уже скоро и листья женьшеня в глубине леса наберут цвет. Это время года всегда казалось ей самым красивым из всех; оно превосходило и многоцветную осень, и даже весну, когда ветви кизила колышутся и сверкают, словно укрывая собою облачка из белых бабочек.

Дэн осторожно ступал по тропе, по обыкновению окружая молодую хозяйку нежной заботой. Этого коня семья купила за год до рождения Рейчел. Даже будучи пьян или зол, старый фермер никогда не обращался с Дэном скверно, не пинал и не ругал его, не забывал покормить или напоить. Продажа лошади оборвала очередную нить из тех, что связывали девушку с отцом.

Выйдя на грунтовую дорогу, они с Дэном двинулись вдоль реки на юг, в сторону Уэйнсвилла; встающее солнце грело Рейчел левое плечо. Через несколько минут девушка заслышала вдалеке гул мотора, и сердце у нее екнуло, стоило поднять голову: спешащая навстречу машина была зеленого цвета. Но нет, то был не «паккард», и Рейчел устыдилась: даже теперь какая-то ее часть надеялась, что это мистер Пембертон спешит в Кольт-Ридж, чтобы каким-то чудом все исправить. Тот же стыд она испытывала и в минувшие два воскресенья, когда приходила на церковную службу в лагере, а после бродила у столовой с Джейкобом на руках, тщетно дожидаясь, не покажется ли мистер Пембертон.

Автомобиль пронесся мимо, оставив за собой серые клубы пыли. Вскоре Рейчел миновала каменный фермерский дом, из трубы которого вился дымок; на полях виднелись пухлые капустные кочаны и стебли кукурузы выше ее самой, ближе к дороге – тыквы и кабачки, пестрящие яркими красками на однообразном фоне зелени. Все это обещало урожай под стать тому, какой с приходом осени мог бы созреть и у них в Кольт-Ридж, если бы только отец Рейчел дожил до того, чтоб заняться собственными посадками. Их с Дэном обогнала подвода с двумя детьми, которые сидели позади, болтая ногами. Они пристально и серьезно оглядели Рейчел, словно угадав все, что выпало на ее долю в последние месяцы. Дорога выровнялась, подбираясь ближе к реке Пиджин. Под косыми утренними лучами вода сверкала целой россыпью золотых жил. «Золото дураков», – мелькнуло в голове.

Рейчел вспомнилось, как в прошлом августе, в полуденные перерывы на обед, она приносила еду в дом мистера Пембертона, а Джоэл Вон, с которым они вместе росли в Кольт-Ридж, уже ждал на крыльце. В обязанности Джоэла входило следить за тем, чтобы никто не помешал ей и мистеру Пембертону, и хотя Джоэл ни разу не сказал ни слова поперек, лицо его оставалось хмурым, когда он распахивал перед Рейчел входную дверь. Мистер Пембертон неизменно дожидался ее появления в дальней комнате, и Рейчел, проходя по дому, вовсю крутила головой, разглядывая электрические лампы, ледник, шикарный стол и мягкие кресла. Попав в место, полное подобных чудес, пусть всего на полчаса, она чувствовала себя так, словно листала каталог рождественских подарков от универмага «Сирс». Даже еще лучше: ведь ее окружали не картинки или словесные описания, а сами вещи. Впрочем, не это привело ее в постель мистера Пембертона: он сам обратил на нее внимание, предпочел Рейчел всем прочим девушкам в лагере, включая ее подруг и ровесниц Бонни и Ребекку. Рейчел воображала, что влюблена, хотя откуда ей было знать? Он ведь стал первым мужчиной, поцеловавшим ее, и тем более – первым, с кем она легла. Может, вдова Дженкинс все же права и, будь рядом мать, Рейчел повела бы себя благоразумнее? Но мать бросила их с отцом, когда дочке было всего пять лет.

Нет, о благоразумии и речи не шло, решила Рейчел. В конце концов, она не придала значения не только предостерегающим взглядам Джоэла, но и знакам от мистера Кэмпбелла, который покрутил головой и проворчал: «Не делай этого», завидев однажды, как Рейчел направляется в дом с подносом. А та лишь улыбалась в ответ на тяжелые взгляды пожилых посудомойщиц, буравящие ее всякий раз, когда она возвращалась на кухню. Когда кто-то из поваров отпускал остроты в духе: «Не похоже, чтобы сегодня у него был большой аппетит – на еду, во всяком случае», Рейчел краснела и опускала глаза, – но даже тогда отчасти ощущала странную гордость. Как и в те моменты, когда Бонни или Ребекка шептали: «У тебя волосы растрепались», и все трое принимались хихикать, будто вновь оказались в школьном классе, где кого-то из них пытался чмокнуть в щеку мальчик.

Как-то раз мистер Пембертон заснул еще прежде, чем она покинула его постель. Рейчел потихоньку поднялась, стараясь его не разбудить, и стала ходить по дому из комнаты в комнату, прикасаясь ко всему, мимо чего проходила: к овальному зеркалу в красивой позолоченной раме в спальне, к серебряному кувшину с тазиком в ванной, к водонагревателю «Марвел» в передней, к леднику в кухонном углу и к часам на дубовой полке. Больше всего ее поражало, что все эти диковины были рассеяны по комнатам безо всякого разбора. Просто поразительно, думала Рейчел: вещи, которые представляются ей сокровищами, кто-то другой может и вовсе не заметить. Походив, она устроилась в одном из мягких кресел, утопив спину и бедра в плюшевой неге обивки. Сидишь все равно что на мягком облачке.

Когда у Рейчел прервались регулы, она продолжала считать, что причина в другом, и не признавалась в этом ни мистеру Пембертону, ни Бонни с Ребеккой, даже когда один месяц задержки растянулся на три, а затем и на четыре. «Это случится уже завтра», – повторяла себе Рейчел, хотя по утрам ей часто бывало дурно, а платье стало тесным в талии. На шестом месяце мистер Пембертон уехал в Бостон, а вскоре признаваться стало поздно: несмотря на широкий фартук, округлившийся живот Рейчел выдал ее секрет не только всем в лагере, но и ее отцу.

На окраине Уэйнсвилла грунтовая дорога уперлась в старую платную трассу на Эшвилл. Здесь Рейчел, спешившись, взяла коня под уздцы и повела его в город. Когда она вышла из-за здания суда, от входа в универсальный магазин Скотта на нее оглянулись две стоявшие там женщины. Сразу прекратив разговор, обе уставились на Рейчел с неприязнью и осуждением в глазах. Она привязала Дэна под вывеской «Корма и семена Доналдсона» и вошла в лавку, чтобы сообщить хозяину: его предложение о покупке лошади и коровы принято.

– А заберете вы их только в конце недели, верно?

Хозяин лавки согласно кивнул, но ящик из-под кассы все же не выдвинул.

– Я надеялась, вы сможете заплатить мне сейчас, – сказала Рейчел.

Только тогда мистер Доналдсон достал из ящика три купюры по десять долларов и протянул девушке.

– Гляди, чтобы коняга не охромела, прежде чем я за ней явлюсь.

Вынув из кармана платья кошелек на защелке, Рейчел сложила туда деньги.

– Не хотите заодно и седло купить?

– Седло мне без надобности, – грубо ответил лавочник.

Рейчел перешла через дорогу к магазину мистера Скотта. Когда тот подвел итог, сумма оказалась больше, чем рассчитывала Рейчел, – хотя на что именно она надеялась, девушка не смогла бы сказать. Сдачу в виде пары долларовых купюр и двух десятицентовиков она положила в кошелек и направилась в аптеку Мерритта. Когда Рейчел вышла оттуда, при ней оставались только мелкие монетки.

Рейчел отвязала Дэна, и вдвоем они миновали «Кафе Додсона», а затем еще пару магазинчиков. Рейчел уже шла вдоль судебного здания, когда кто-то окликнул ее по имени. Из двери своего офиса вышел шериф Макдауэлл, одетый не в воскресный костюм, как три месяца назад, а по форме, с серебряным значком, подколотым к рубашке цвета хаки. Когда шериф двинулся к ней, Рейчел припомнила, как в тот злосчастный день он обнял ее, помог подняться со скамейки и перейти на станцию, а позже отвез ее домой в Кольт-Ридж и, хоть вечер не был холодным, развел небольшой огонь в печи. Так они и сидели у очага вдвоем в молчании, пока не пришла вдова Дженкинс, чтобы остаться с беременной на ночь.

Догнав Рейчел, шериф приподнял шляпу.

– Я вас надолго не задержу, – сказал он. – Просто хотел спросить, как вы с малышом поживаете.

Встретив взгляд шерифа, Рейчел снова отметила необычный цвет его глаз. Они были медовые – но не солнечного оттенка, каким бывает мед луговых пчел, а темно-янтарные, под стать липовому меду. Теплый, успокаивающий цвет. Поискав в этом янтарном взгляде хотя бы намек на осуждение, Рейчел не нашла такого.

– У нас все хорошо, – заверила девушка шерифа, хотя две десятицентовые монетки в кошельке могли бы с ней поспорить.

Прогрохотавшая мимо моторная развалюха заставила коня вздрогнуть и попятиться к тротуару. Шериф и Рейчел еще немного постояли, не заводя нового разговора, пока Макдауэлл вновь не коснулся края шляпы.

– Ну, как уже сказано, я просто хотел справиться о ваших делах. Если в будущем я смогу вам хоть чем-то быть полезен, обязательно дайте мне знать.

– Спасибо, – сказала Рейчел и на мгновение задумалась. – В тот день, когда убили папу… Я очень ценю ваше участие и особенно то, что остались со мной.

Шериф Макдауэлл кивнул в ответ.

– Не стоит благодарности. Рад был помочь.

Когда шериф зашагал к своему офису, Рейчел потянула Дэна за поводья и повела дальше мимо здания суда.

В конце улицы Рейчел подошла к дощатому дому, в узком дворике которого было выставлено с дюжину мраморных заготовок под надгробия, разных размеров и оттенков. Изнутри доносился звонкий методичный стук по зубилу. Устроив Дэна у ближайшей коновязи, Рейчел прошла по уставленному мраморными глыбами дворику, чтобы встать у открытой двери под вывеской: «Ладлоу Сурретт – работы по камню».

При входе лежали пневматический пресс и отбойный молот; середину помещения занимали широкий верстак с молотками и зубилами всех мастей, компасная пила и грифельная доска, исписанная словами и цифрами. На некоторых камнях, выстроившихся вдоль четырех стен, уже были выбиты имена и даты, другие оставались безымянными, не считая изображений агнцев, крестов и хитроумно переплетенных ветвей с листьями. Здесь сильно пахло мелом, а земляной пол побелел, как от свежевыпавшего снега. Сурретт сидел на деревянной скамеечке, уперев в край верстака еще один камень. Рабочий комбинезон мастера дополняли шляпа и фартук; при работе он низко сгибался над мрамором, орудуя молотком и зубилом в считаных дюймах от лица.

Рейчел постучала в дверной косяк, и мастер обернулся: одежда, руки и ресницы белым-белы от мраморной пыли. Отложив молоток и зубило на скамью, он, не произнеся ни слова, направился в заднюю часть мастерской, где поднял мраморную плиту размером шестнадцать на четырнадцать дюймов, которую Рейчел заказала спустя неделю после смерти отца. Прежде чем девушка успела хоть что-то сказать, Сурретт водрузил камень в дверном проеме и, отступив на пару шагов, встал рядом с Рейчел. Вместе они созерцали готовое надгробие: выбитое в мраморе имя Эбрахама Хармона, а над ним – стилизованный крест, который Рейчел выбрала из альбома эскизов.

– Вроде неплохо вышло, – сказал каменщик. – Тебе нравится?

– Да, сэр. Очень даже, – кивнула Рейчел, но сразу замялась. – Остаток суммы… Я думала, что смогу собрать деньги, но не получилось.

Это известие не особо удивило Сурретта, и Рейчел предположила, что мастеру далеко не впервой слышать подобные признания.

– То седло, – добавила Рейчел, кивнув в сторону привязанного коня. – Я могла бы рассчитаться им, если вас устроит.

– Я знавал твоего отца. Кое-кто считал его чересчур колким, но мне он нравился, – сказал Сурретт. – Придумаем что-нибудь другое. Седло тебе еще пригодится.

– Нет, сэр, не пригодится. Я продала лошадь мистеру Доналдсону. Начиная с будущей недели оно мне без пользы.

– Значит, отдаешь коня после выходных?

– Да, сэр, – кивнула Рейчел. – Тогда покупатель и приедет, чтобы забрать сразу и лошадь, и корову.

Мастер-каменщик на миг задумался.

– Тогда я возьму седло, и будем квиты. Пусть Доналдсон вернет мне его, – сказал Сурретт, выдержав паузу, пока мимо катила еще одна грохочущая колымага. – Кого ты наняла перевезти камень?

Рейчел вытянула из седельной сумки уголок мешка из-под капусты.

– Решила, что и сама управлюсь.

– Этот камень весит больше, чем кажется. В нем под тридцать фунтов, не меньше, – поднял белые от пыли брови Сурретт. – Такой тонкий мешок попросту не выдержит веса. К тому же, когда доберешься, камень еще нужно будет поставить.

– Я взяла с собой мотыгу, – сказала Рейчел. – Если вы поможете прицепить камень к седлу, все получится.

Сурретт выдернул из заднего кармана красный носовой платок и, моргая, протер им лоб. Платок вернулся в карман, а взгляд мастера-каменщика – к лицу Рейчел:

– Сколько тебе лет?

– Почти семнадцать.

– Почти?

– Да, сэр.

Рейчел ждала, что мастер Сурретт вот-вот повторит ей слова вдовы Дженкинс: она, дескать, несмышленая девчонка и не знает жизни. И будет прав, конечно. Не поспоришь, ведь все нынешнее утро она только и делала, что ошибалась: от сроков появления зубов у младенца до цен в магазинах.

Склонясь над надгробием, мастер сдул белую крошку с одной из вырезанных литер. Задержал руку на камне, будто лишний раз убеждаясь в его прочности. Потом выпрямился и распустил завязки кожаного фартука.

– Не особо-то я и занят, – объявил Сурретт. – Брошу камень в свой грузовик и прямо сейчас отвезу на место. И вкопаю тоже.

– Спасибо, – сказала Рейчел. – Так любезно с вашей стороны…

Вновь проехав через Уэйнсвилл, она вернулась на старую платную дорогу и двинулась по ней на север, но вскоре свернула на тропу, отличную от той, по которой приехала. Дорога здесь была круче и петляла меж камней; стальное лезвие мотыги стало бренчать о стремя. Конь под Рейчел дышал все тяжелее, втягивая разреженный воздух раздутыми ноздрями. С плеском они одолели неглубокий ручей с прозрачной студеной водой. О подол платья Рейчел то и дело терлись кожистые листья рододендрона.

Через полчаса тропа привела их на вершину самого высокого хребта. Лес подался здесь назад, открывая взгляду чей-то заброшенный дом. Входная дверь распахнута настежь, на крыльце – кастрюли, тарелки и покрытые плесенью одеяла, свидетельство поспешного бегства хозяев. Над притолокой прибита ржавая подкова: чтобы поймать и удержать всю удачу, какая только выпадет на долю жильцов. Очевидно, удачи им не хватило, подумала Рейчел. Девушка понимала, конечно, что без хорошего урожая женьшеня в этом году и ее дом будет выглядеть точно так же.

Горы и лес вскоре опять окружили ее, сомкнув строй. Здесь росли деревья лиственных пород, и солнечный свет с трудом проникал сквозь их листву, словно просеиваясь через множество слоев кисеи. Птицы молчали, а впереди не петляли по тропе ни олени, ни кролики. Только пеньки и поганки по обочинам да треск желудей под тяжелыми копытами Дэна. В лесу пахло свежестью, словно тут совсем недавно прошел дождь.

Совершив последний рывок вверх, тропа уткнулась в дорогу. Прямо напротив высилась пустующая церковь, обшитая крашеными досками. На широкой двери висел замок, а некогда белая краска потускнела и уже начала облезать. В лагере лесорубов жило теперь так много людей, что преподобный Болик проводил службы не в церкви, а в лагерной столовой. Грузовика мистера Сурретта у кладбищенских ворот не было, но Рейчел увидела, что камень уже вкопан. Привязав Дэна к прутьям ворот, девушка вошла на территорию кладбища и двинулась вперед, минуя надгробия: то простые булыжники, добытые из ручья, без имен и дат, то плиты из мыльного камня или гранита, а иногда из мрамора. Попадавшиеся на глаза фамилии были ей знакомы: Дженкинс, Кэндлер, Макдауэлл, Пресли – и Хармон. Она уже почти дошла до отцовской могилы, когда услыхала протяжный вой, донесшийся со склона под кладбищем и похожий на тоскливый плач козодоя или на гудок далекого поезда. Стая бродячих собак пробиралась через поляну; та псина, что выла, обратив к небу морду, теперь бежала, спеша догнать остальных. Девушка вспомнила о подвязанной к седлу мотыге и подумала, не достать ли ее на случай, если собаки свернут на гребень, но вскоре они все до единой скрылись в лесу. Вновь воцарилась тишина.

Рейчел постояла у надгробного камня; могила темнела среди других свежей землей. Жить с отцом было непросто: он был неуклюж в выражении своих чувств, предпочитая молчание разговорам. Не характер, а кухонная спичка, которая только того и дожидается, чтобы ею чиркнули, – тем более когда отец бывал навеселе. Одно из самых ярких воспоминаний Рейчел о матери – то, как в жаркий день девочка прилегла на родительскую кровать. Удивляясь, она с восторгом сообщила маме, что голубое покрывало, несмотря на летний зной, кажется прохладным и гладким, словно спишь на поверхности мелкой запруды. «Так ведь это атлас», – уронила мать в ответ, и Рейчел подумалось, что даже само слово звучит прохладно и гладко, шелестит на языке, подобно журчанию ручья. Девушка вспомнила и тот день, когда отец сорвал покрывало с кровати и бросил в печь. Это случилось наутро после маминого отъезда; заталкивая атласное покрывало поглубже в огонь, отец наказал Рейчел никогда больше не упоминать о матери, пригрозив, что иначе закатит ей оплеуху. Говорил ли он серьезно, дочь так и не рискнула проверить. На похоронах одна пожилая женщина заметила, что до ухода матери ее отец был совсем другим человеком, не таким вспыльчивым и менее ожесточенным. И никогда не напивался. Рейчел не могла вспомнить отца таким.

Тем не менее Эйб Хармон вырастил ребенка – девочку, – и, по мнению Рейчел, справился не хуже любого другого одинокого мужчины. Она никогда не испытывала нехватки еды или одежды. Очень многому отец не научил ее – или не мог научить, – но Рейчел узнала, как возделывать землю, как заботиться о растениях и скотине, как поправить забор или законопатить щели в стене. Отец заставлял ее делать все это самостоятельно, а сам наблюдал со стороны. Только теперь Рейчел поняла: он хотел убедиться, что дочь справится с работой, даже если его не окажется рядом. И что это было, если не какое-то подобие любви?

Она прикоснулась к надгробию, ощутила его прочность и основательность. Вспомнила о колыбели, которую отец соорудил за две недели до своей смерти. Он принес колыбель в дом и поставил у кровати дочери, не проронив ни слова. Но Рейчел видела, с каким тщанием вещица вырезана из гикори, самого твердого и прочного дерева. Колыбель была не только долговечной, но и красивой: отец бережно ошкурил ее, а затем покрыл льняной олифой.

Рейчел убрала руку с камня, который, как она знала, переживет ее саму – а значит, и ее скорбь. «Я похоронила отца в освященной земле и сожгла одежду, в которой он умер, – сказала себе девушка. – Я подписала свидетельство о папиной смерти, и теперь на его могиле стоит камень. Я сделала все, что могла». От этих мыслей горе внутри Рейчел распахнулось так широко и глубоко, что предстало темным бездонным омутом, из которого ей никогда не выбраться. Насущные дела переделаны, и теперь ей осталось только терпеть свою боль.

«Подумай о чем-то хорошем, вспомни хоть минутку радости, какую-то мелочь, которую папа сделал ради тебя», – велела себе девушка. Какое-то время ничего на ум не приходило, но один случай все же вспомнился. Дело было примерно в то же время года. После ужина отец удалился в хлев, а Рейчел вышла в огород. Под косыми лучами закатного солнца она собирала созревшие бобы, темные стручки которых никли к рядам сладкой кукурузы, высаженной для опоры. Отец окликнул ее из хлева, и Рейчел оставила еще не полную кастрюлю на земле между грядами, решив, что отцу потребовалось отнести ведерко молока в кладовку над родником.

– Красиво, правда? – тихо спросил Эйб, стоило Рейчел войти в хлев.

Он кивнул на крупного мотылька с серебристо-зелеными крылышками. И несколько минут они провели вместе, оставив всю работу по дому, – просто стояли и смотрели на это чудо. Полосы света на полу хлева быстро тускнели, но мотылек, казалось, сиял все ярче, словно, медленно раскрывая и складывая крылышки, вбирал в них гаснувшие лучи заката. Затем мотылек взлетел – и когда он исчез в ночи за дверным проемом, отец поднял большую сильную руку и положил ее на плечо Рейчел, даже не повернувшись. Порхающий в сумерках мотылек, прикосновение отцовской ладони… «Хоть что-то», – подумала Рейчел.

Спускаясь с хребта прежней тропой, девушка вспоминала дни после похорон: тишина в доме сделалась оглушительной, и Рейчел даже дня не могла прожить без того, чтобы не навестить вдову Дженкинс, одолжить что-нибудь у старухи или вернуть одолженное. Но однажды утром она вдруг почувствовала, как скорбь ослабевает: так долго грызшее ее щербатое лезвие наконец притупилось. Вечером того же дня Рейчел не смогла вспомнить, на какую сторону отец зачесывал волосы, и вновь осознала истину, усвоенную еще в пять лет, когда ушла мать: с потерей близкого человека позволяют справиться не воспоминания, а забвение. Сперва из памяти выпали мелкие детали: запах маминого мыла, цвет платья, в котором она ходила в церковь, – а потом, некоторое время спустя, и почти все остальное, включая звук маминого голоса и цвет волос. Рейчел поражалась, сколько всего можно забыть. Каждая утраченная деталь делала ушедшего человека чуть менее живым, и в итоге с потерей удавалось смириться. По прошествии времени можно было позволить себе вспомнить; даже захотеть вспомнить. Но и тогда чувства тех первых дней могли вернуться, чтобы показать: горе и не думало притупляться, оно все еще здесь, внутри. Как обрывок старой колючей проволоки, глубоко впившийся в сердцевину дерева.

И вот теперь – этот кареглазый младенец.

«Не вздумай полюбить его, – сказала себе Рейчел. – Не люби ничего, что у тебя могут отнять».

Глава 4

Когда в прошлом сентябре они занялись прокладкой железнодорожного полотна, Пембертон трудился вместе с тремя десятками рабочих, нанятых для выполнения этой задачи. Широкие плечи и крепкие руки Пембертона были под стать любому из местных, но он понимал, что добротная одежда и бостонский акцент играют против него. Поэтому он избавился от черной твидовой куртки, обнажился по пояс и присоединился к рабочим, поначалу встраиваясь в ведущие бригады, которые разбивали землю кирками и лопатами, корчевали пни, возводили насыпи и выравнивали канавы. Пембертон валил деревья под шпалы и следил за их ровной укладкой, разгружал вагоны с рельсами, стыковыми накладками и стрелочными приводами, распрямлял старое рельсовое полотно, вбивал костыли и никогда не устраивал себе перерывов, пока не останавливалась вся бригада. Работали по одиннадцать часов в день и по шесть дней в неделю, продвигаясь по дну долины в намеченном направлении. От препятствий, которые не выходило срыть или засыпать, избавлялись при помощи динамитных зарядов или бревенчатых эстакад. Стоило уложить новый отрезок пути, и вперед сразу устремлялся локомотив «Шэй» – так, словно дикие леса могли ринуться на вновь пройденный участок и поглотить его, если только стальным колесам не удастся вовремя примять уложенные рельсы, прибирая землю под свою защиту. Издали состав и рабочие казались единым хлопотливым существом, которое без устали прет напролом, оставляя позади сверкающий узкий след.

Пембертону нравилось работать в самой гуще людей, которые зорко следили за тем, не выкажет ли начальник малейший признак слабости: не задержится ли дольше остальных у ведра с водой, не застынет ли, опершись на черенок лопаты или рукоять кувалды. Рабочим хотелось видеть, как скоро он сбежит, чтобы присоединиться к Бьюкенену и Уилки на крыльце недавно выстроенной конторы. По истечении месяца, когда основной путь, не считая отводных, был уложен, Пембертон снова надел рубашку и отправился в контору, где с тех пор проводил большую часть времени. К тому моменту он не только добился уважения от своих рабочих, но и подобрал в их среде способного управляющего в лице Кэмпбелла. К тому же Пембертон не понаслышке уяснил, кого стоит оставить в долине, а кого лучше отпустить, когда Бостонская лесозаготовительная примется нанимать людей для валки деревьев.

Среди тех, кого хозяин потребовал оставить для вырубки, был и тертый мужчина по фамилии Гэллоуэй, один из самых умелых работников во всей долине. В его возрасте хорошо за сорок большинство лесорубов уже успевают выдохнуться и подточить здоровье, однако Гэллоуэй, несмотря на седеющие виски, невысокий рост и жилистое телосложение, работал лучше парней вдвое моложе его. Кроме того, он был опытным следопытом и превосходно знал леса в окрестных горах. Рабочие поговаривали, что Гэллоуэю по силам найти кузнечика по следам на скалах, и Пембертон сам в этом убедился, пригласив его проводником на охоту. Правда, Гэллоуэй пять лет отсидел в тюрьме за убийство двух человек по ходу ссоры за карточным столом. Другие рабочие, многие из которых и сами не чурались насилия, относились к Гэллоуэю с настороженным уважением, как и его мать, которая жила с сыном в одном бараке. Когда же Пембертон предложил сделать Гэллоуэя бригадиром, Бьюкенен выступил против: «Он настоящий головорез с судимостью. Его и в лагерь-то пускать не стоило, не то что бригаду ему поручать».

Теперь, спустя год, Пембертон вновь предложил назначить Гэллоуэя бригадиром вместо Билдеда.

– Ни в одной команде лагеря так не хромает дисциплина, – пояснил Пембертон, отрезая очередной ломтик от своего стейка. – Нам нужен человек, которого они побоятся разозлить.

– А если ему вздумается разозлить нас самих? – поморщился Бьюкенен. – Мало того что он осужденный убийца, так еще и угрюм и дерзок.

– Бригада не захочет отстать от начальника, который внушит им страх, – возразила Серена. – Я бы сказала, это с лихвой перевесит все недостатки светских манер.

Бьюкенен собирался было продолжить спор, но Уилки поднял руку, не дав ему заговорить.

– Прости, Бьюкенен, но в этом вопросе я на стороне Пембертонов.

– Похоже, мистер и миссис Пембертон вновь правят бал, – определил доктор Чейни, сохраняя непринужденно-светский тон. – Ваша жена, Бьюкенен, как я полагаю, снова планирует провести лето в Конкорде?

– Да, – коротко ответил Бьюкенен.

– Возможно, вы тоже соберетесь вернуться на лето в Колорадо, миссис Пембертон? – спросил Чейни. – Не сомневаюсь, семейная усадьба намного уютнее вашего нынешнего пристанища.

– Нет, подобных планов у меня нет, – ответила Серена. – Однажды покинув Колорадо, назад я уже не возвращалась.

– Но кто же присматривает за домом и поместьем ваших родителей? – удивился Уилки.

– Перед отъездом я велела сжечь усадьбу.

– Сжечь? – изумленно повторил партнер.

– Пламя действительно обладает прекрасным обеззараживающим эффектом, – признал доктор Чейни, – но, подозреваю, можно было обойтись и сожжением одних простыней.

– А как же лесные владения вашей семьи? – спросил Уилки. – Надеюсь, их-то вы не предали огню?

– Лесные участки я продала, – пояснила Серена. – Здесь, в Северной Каролине, эти деньги нужнее.

– Для совместного с мистером Харрисом предприятия? Ну разумеется, – кивнул доктор, откладывая вилку. – Несмотря на все его бахвальство, Харрис – старый хитрый лис, в чем вы наверняка и сами убедились, сведя с ним знакомство.

– Подозреваю, миссис Пембертон ни в чем не уступит Харрису, – заметил Уилки и изобразил учтивый поклон в сторону Пембертона: – Как и ее супруг. Я, со своей стороны, желаю им удачи в любых новых начинаниях, будь то с Бостонской лесозаготовительной компанией или с другим предприятием. Сейчас нам позарез нужны смелые и уверенные в себе люди, иначе мы никогда не выберемся из этой депрессии. – Широко улыбаясь, Уилки вновь повернулся к Серене; он был очарован ею – в точности как и Харрис при их первой встрече. В отличие от бостонских кавалеров, оба не выказывали в общении с ней ни малейшей опаски. Пембертон подозревал, что увядшие старческие гениталии деловых партнеров делали чары Серены менее пугающими, отодвигали их на недосягаемое расстояние.

– Уверен, что вы, Бьюкенен, испытываете те же чувства по отношению к вероятному союзу Пембертонов с Харрисом, – протянул доктор Чейни.

Бьюкенен согласно кивнул, но его взгляд был устремлен не на врача или Пембертонов, а в центр стола.

– Да, пока он не грозит небрежением нашему нынешнему партнерству.

Если не считать звона столового серебра, остаток основного блюда был съеден в тишине. Пембертон не стал дожидаться десерта и кофе, а положил салфетку на стол и встал.

– Кэмпбелл уже отдыхает, так что я сам схожу сообщу Гэллоуэю о его новой должности. Тогда к утру он будет готов принять бригаду, – заявил Пембертон и повернулся к Серене: – Встретимся в доме. Я ненадолго.

Проходя через контору, Пембертон заметил на столе два оставленных Кэмпбеллом письма, каждое с бостонским почтовым штемпелем.

Пембертон сошел с крыльца в летний вечер. Начинали перемигиваться светлячки: солнце уже опускалось за гору Бальзам. Вдалеке стонал козодой. Рядом со столовой в ржавой бочке прели остатки ужина. Проходя мимо, Пембертон швырнул в огонь нераспечатанные письма. Потом ступил на железнодорожные пути, которые помогал укладывать, и направился по ним к дальнему бараку, где Гэллоуэй жил со своей матерью. Все в лагере относились к старухе с большим почтением – видимо, из-за сына. Однажды Пембертон так и сказал Кэмпбеллу, пока оба наблюдали, как двое дюжих бородатых рабочих помогают старухе с затуманенными катарактой глазами подняться на крыльцо лавки.

– Это нечто большее, – не согласился Кэмпбелл. – Ей дано видеть то, что недоступно другим.

Пембертон фыркнул.

– Старая кляча настолько слепа, что не разглядит и собственного отражения в зеркале.

За все время, что они работали вместе, то был единственный раз, когда управляющий обратился к Пембертону без должного почтения, и ответ был язвителен и сух:

– Это совсем иное зрение, и оно не повод для шуток.

Гэллоуэй встретил хозяина лесопилки на пороге барака. На лагерном долгожителе не было рубахи, и взгляду Пембертона предстала бледная кожа, натянутая на плечах и ребрах, а также на парных узлах мышц груди и живота. Вены на шее и руках отдавали варикозной синевой, словно плоть Гэллоуэя была не в состоянии сдерживать мощный прилив крови. Его тело, похоже, вообще не умело расслабляться.

– Я пришел сказать, что уволил Билдеда. Теперь ты – новый бригадир.

– Так я и подумал, – уронил Гэллоуэй.

Пембертон задался вопросом, не заходил ли сюда Кэмпбелл и не упоминал ли о повышении. Он бросил взгляд мимо Гэллоуэя в комнату, где было совершенно темно, если не считать тусклого свечения керосиновой лампы на столе. Из-за толстого стекла огонь казался не просто скованным, а даже каким-то жидким, словно погруженным в воду. Мать Гэллоуэя сидела перед лампой: незрячие глаза в считаных дюймах от пламени, седые волосы собраны в тугой пучок, черное платье с пуговицами спереди наверняка пошито еще в прошлом веке. Оторвав взгляд от лампы, мать Гэллоуэя уставилась прямо на Пембертона. «По голосу моему ориентируется», – решил было тот, но отчего-то такое объяснение не совсем его устроило.

– В любом случае, – сказал Пембертон, отступая на шаг, – мне хотелось, чтобы ты узнал об этом еще сегодня.

Направляясь домой, он прошел мимо группы работников кухни, собравшихся на ступеньках столовой. Многие еще не сняли рабочие фартуки. Повар по фамилии Бисон умело бренчал на потрепанной гитаре; рядом устроилась женщина, тоже с гитарой на коленях. Пока, низко свесив спутанные волосы, она перебирала стальные струны правой рукой, средний и указательный пальцы левой скользили по узкому грифу, словно тщась нащупать в нем слабый пульс. Женщина пела об убийстве и возмездии на берегу шотландского озера. Бьюкенен называл такие песни приграничными балладами и утверждал, что жители местных гор привезли их сюда прямиком из далекого Альбиона.

Бывало, что и девица Хармон тоже сиживала после ужина на этих ступенях, хотя Пембертон не обращал на нее особого внимания до того вечера, когда пришлось помочь доставить в лагерь лесоруба, покалечившегося на склонах хребта Хаф-Акр. Когда пострадавшим занялся доктор, уже совсем стемнело, и Пембертон настолько вымотался, что попросил Кэмпбелла подать ужин в дом. Девица Хармон доставила ему поднос, и что-то в ее облике привлекло Пембертона. Возможно, приоткрылась грудь, когда девчонка ставила блюда на стол? Или обнажилась стройная лодыжка, когда та повернулась, чтобы уйти? Он уже не мог вспомнить, что именно послужило первой искрой.

Пембертон шел своей дорогой, и музыка стихала у него за спиной, пока он размышлял о цепочке событий, приведшей к их полуденным свиданиям, а затем и к старому пьянице, испустившему дух на скамейке железнодорожной платформы, и к ребенку, который, несомненно, уже успел явиться на свет. Далеко ли протянутся звенья этой цепи? – размышлял он. Дальше девицы Хармон, которой в тот вечер велели принести ему ужин; дальше дерева, перебившего чей-то хребет из-за дрянного надруба на стволе; дальше топора, который остался не заточен из-за того, что накануне один из лесорубов перебрал с выпивкой; дальше причины, по которой тот вообще напился… В человеческих ли силах дотянуться до самого неуловимого конца? Или цепи вообще не существует, а важен лишь тот миг, когда ты подошел – или не подошел – к девушке, чтобы кончиком пальца заправить ей за ухо прядь светлых волос и склониться – или не склониться – к освобожденному уху, чтобы шепнуть, какой красавицей она выглядит в твоих глазах.

Он улыбнулся своим мыслям. Жить прошлым – последнее дело, что и доказала ему Серена. Впрочем, этот ребенок… Поднимаясь по ступенькам крыльца, Пембертон заставил себя погрузиться в вопросы просроченной задолженности мебельных фабрикантов из Балтимора.

На следующий день на горе Ноланд в бедро одному из рабочих впилась полосатая гремучая змея. Нога так быстро распухла, что бригадиру пришлось сперва рассечь джинсовую штанину серповидным лезвием, а затем крест-накрест надрезать следы проколов на коже. К тому времени, когда бригада доставила укушенного в лагерь, пульс у него едва прощупывался, вспухшая пониже колена нога, почернев, уподобилась полену в очаге, а десны обильно сочились кровью. Доктор Чейни даже не попросил занести его в кабинет. По указанию врача рабочие усадили страдальца в кресло на крыльце лавки, где тот вскоре и скончался в жестоких конвульсиях.

– Сколько всего человек было укушено змеями с момента разбития лагеря? – поинтересовалась за ужином Серена.

– До сегодняшнего дня – пятеро, – ответил Уилки. – Умер из них только один, но остальных четверых рабочих пришлось рассчитать.

– Яд полосатой гремучей змеи разрушает кровеносные сосуды и ткани, – пояснил доктор Чейни, обращаясь к Серене. – Даже если жертве посчастливится выжить после такого укуса, серьезные последствия ей обеспечены.

– Мне хорошо известно, что происходит при змеином укусе, доктор, – отчеканила Серена. – Гремучники, которые водятся у нас на Западе, достигают шести футов длины.

Чейни отвесил в сторону Серены вежливый полупоклон:

– Прошу прощения. Мне не стоило сомневаться в ваших познаниях касаемо змеиного яда.

– Здесь их окраска весьма изменчива, – заметил Бьюкенен. – Порой встречаются желтоватые, как медянки, но бывают и гораздо темнее. Те, которых местные зовут атласными, имеют иссиня-черный цвет кожи и считаются чрезвычайно смертоносными. Я видел одну такую: удивительно грациозное создание, по-своему очень красивое.

Доктор Чейни улыбнулся.

– Вот вам еще один парадокс натуры: самые красивые из существ часто оказываются и самыми опасными. Тигр, например, или паук черная вдова.

– Я бы сказала, в том и заключено их очарование, – сказала Серена.

– Гремучие змеи обходятся нам недешево, – пожаловался Уилки, – и не только тогда, когда действительно кусают кого-то. Люди начинают вести себя с излишней опаской, и работа замедляется.

– Да, – согласилась Серена. – Их надо уничтожать, особенно на вырубках.

Уилки потер переносицу.

– Здесь их особенно сложно заметить, миссис Пембертон. Они до того удачно сливаются с окружением, что их почти не видно.

– Значит, нужны глаза получше, – сделала вывод Серена.

– Скоро наступят холода, и они уберутся повыше на скалы, – заявил Пембертон. – Гэллоуэй уверяет, что после первых заморозков змеи никогда не отползают далеко от своих логовищ.

– Лишь до весны, – с раздражением уронил Уилки. – Тогда они вернутся, и все начнется сызнова.

– Возможно, что и нет, – возразила ему Серена.

Глава 5

Зима пришла рано. Утром в одну из суббот, проснувшись в бараках, рабочие увидели за порогом свежевыпавший снег в полфута глубиной. Из-под кроватей были извлечены теплые шерстяные комбинезоны и стеганые одеяла, наспех прорубленные в стенах окна заделали клеенкой, обрезками дерева и жести, растянутыми медвежьими и оленьими шкурами, даже потрепанным обрывком шкурки росомахи. Щели законопатили тряпками и газетами, обмазали массой из земли пополам с табаком. Перед тем как покинуть барак, рабочие влезали в пальто и куртки, полгода провисевшие на вбитых в стены гвоздях. Подходя к столовой, лесорубы подтягивали рукава и выправляли воротники. Большинство надели макинтоши, но кто-то предпочел охотничью куртку с широкими карманами, черный сюртук или кожаную телогрейку. Некоторые щеголяли в том, что носили когда-то давно, в более благополучные времена или на службе: морские кители на теплой подкладке или однобортные пальто честерфилды, куртки на кротовом меху и мундиры времен Первой мировой. Попадались и доставшиеся по наследству пережившие смену веков потертые рабочие куртки, в том числе из енотовой и оленьей кожи, и даже выцветшие старые шинели, чьи серые и синие оттенки напоминали о давнем разделе жителей округа на две воюющие армии.

Бригада Снайпса работала на склоне горы Ноланд, где снег выпал особенно обильно, а ветер перекатывал через гребень, сгибая вершины самых высоких деревьев. Данбар потерял шляпу: особо мощный порыв сдул стетсон с головы и увлек по направлению к Теннесси. В полете шляпа кувыркалась, подобно раненой птице, то падая камнем, то вновь взмывая к небу.

– Надо было пристегнуть ремешком, – хмуро проворчал Данбар. – Эта шляпа обошлась мне в два доллара.

– Радуйся, что не пристегнул, – криво улыбнулся Росс. – Мог бы упорхнуть вместе с ней и до самого Ноксвилла ни разу не коснуться земли.

Бригада обедала, теснясь вокруг кучи хвороста, которую они очистили от снега, чтобы поджечь. Мужчины жались друг к другу не только ради тепла, но и защищая пламя от шквалов поземки, которая жалила лицо, пригоршнями швыряя в людей белую крупу. Стянув перчатки, лесорубы тянули онемевшие руки к огню, будто сдаваясь ему на милость.

– Только послушайте, как завывает ветер, – сказал Данбар. – Можно подумать, он гору собрался сдуть.

– Октябрь едва начался, а земля уже вся в снегу, – подхватил Росс. – Зима выдастся суровой.

– Папа заметил, что в этом году волосатые гусеницы кутались в особенно толстую шубку, и теперь ясно почему, – закивал второй бригадир Стюарт. – Папа говорит, это верный знак, хотя не единственный. Шершни строили гнезда у самой земли…

– Это языческие заблуждения, Стюарт, – оборвал Макинтайр своего прихожанина. – Ты лучше держись от них подальше.

– Их можно объяснить наукой, – возразил Снайпс. – Волосатые гусеницы отращивают густую шубу, чтобы перенести лютую стужу. Никакого язычества: гусеницы просто пользуются знанием, которым наделил их Господь. Да и шершни тоже.

– Все знаки, каким надлежит следовать, описаны в Библии, – воздел палец Макинтайр.

– А как же объявление «Не курить!» на динамитном складе? – хохотнул Росс. – Хочешь сказать, такому знаку следовать не нужно?

– Смейся, коли есть охота, – буркнул Макинтайр, – но эта противоестественная погода – признак того, что дни скорби уже настают. «Солнце померкнет, и луна не даст света своего…»[13] – Проповедник воззрился на темно-серое небо, точно там был развернут гностический текст, разобрать который никому, кроме него, было не по силам. Явно удовлетворившись увиденным, в знак благодарности он приподнял черную пасторскую шляпу и провозгласил: – После обрушатся на нас голод и мор, из земли не произрастет никакого растения, окромя терний, а саранча размером с кроликов пожрет все подряд, даже древесину ваших домов, и с неба начнут сыпаться змеи, и скорпионы, и остальные жуткие твари.

– И ты считаешь, это может сбыться со дня на день? – спросил Росс.

– Да, считаю, – ответил Макинтайр. – Я так же уверен в этом, как был уверен старик Ной, когда строил ковчег.

– Тогда, пожалуй, нам стоит брать на работу зонтики, – хмыкнул Росс.

– Никаких «нам», – отрезал Макинтайр. – Я-то вознесусь в райские кущи за день до начала этих событий. Разбираться с напастями придется вам самим и прочим безбожникам.

Еще с минуту мужчины молча смотрели в огонь, после чего Данбар оглянулся на долину под опустевшим южным склоном горы. Снег укрыл собою пни, но кучи обломанных ветвей возвышались над ландшафтом белыми горбами курганов.

– Здесь не так уж много следов диких зверей, как стоило бы ожидать.

– Все они убрались в Теннесси, – предположил Росс. – В ту сторону мы их и гоним. Звери просто устали сопротивляться.

– Может, прослышали о новом парке в тех краях, – поддакнул ему Снайпс, – и решили, что там их оставят в покое, ведь почти всех двуногих оттуда уже повыгоняли.

– На прошлой неделе власти и моего дядю согнали с насиженной земли, – с горечью подтвердил Данбар. – Объявили ее принудительно отчужденной.

– Что это значит? – спросил Стюарт.

– Значит, что ему крупно не повезло, – пояснил Росс.

– А как зовут затворника из Дип-Крик, – спросил Данбар, – того, что книжки пишет?

– Кепхарт, – ответил Росс.

– Точно, – кивнул его собеседник, – они на пару с тем газетчиком из Эшвилла хотят прибрать под парк и эти земли тоже. Уже склонили на свою сторону кое-кого из крупных шишек в Вашингтоне.

– Новые территории придутся им кстати, – хмыкнул Росс. – Кто бы сомневался, Харрис с Пембертоном туго набьют кошельки каждого, начиная от окружного суда и до губернаторского особняка.

– Только не кошель шерифа, – возразил Данбар. – Он-то с самого начала не шел у них на поводу. Я своими руками укладывал рельсы внизу и отлично помню утро, когда шериф Макдауэлл явился арестовать Пембертона за слишком быструю езду по городу.

– Я и не подозревал, что ты здесь так давно, – оживился Стюарт. – Шериф и правда хотел заковать его в наручники?

– Еще как хотел, черт подери, – подтвердил Данбар. – Собирался увезти на своей полицейской машине, но Бьюкенен сказал, что сам его доставит.

– Я слыхал, шериф целую ночь продержал Пембертона в камере, – заметил Снайпс.

– Нет, не всю ночь, – покачал головой Данбар. – Не более часа, после чего судья отпустил Пембертона на все четыре стороны. Но шериф все-таки бросил его за решетку, когда никто другой в этом округе не отважился бы.

Пламя начинало угасать, и Росс со Снайпсом поднялись набрать еще хвороста. Стряхнув с ветвей снег, они осторожно выложили сучья крест-накрест на догоравшие угли. Огонь потихоньку ожил, взбираясь по древесной паутине, как вьющееся растение по опоре; пламя вихрилось, продвигаясь вперед и вновь отступая, чтобы закрепиться сперва на одной ветке, потом на следующей. Мужчины смотрели на янтарные бутоны огня, не шевелясь и не разговаривая, пока не занялся весь хворост. Макинтайр следил за пламенем особенно пристально, словно дожидаясь очередного знамения.

Снег повалил густыми хлопьями, выбелив обнаженную голову молодого Данбара. Парень прочесал волосы пальцами и предъявил остальным налипшие на них хлопья.

– Нынче снег выпал глубокий да мягкий. В самый раз, чтобы выследить ту пантеру, – заявил он.

– Если здесь и вправду остался хоть один горный лев, – добавил Росс. – За девять лет никто не убил ни единого.

– Но люди говорят, что время от времени видят ее, – поежился Стюарт.

– В Откровении сказано, что в Судный день явятся и львы, – не отводя взгляда от языков пламени, заявил Макинтайр. – Во всяком случае, львиные головы. Нижняя часть тех чудовищ будет о двух ногах, точно как у нас.

– На них хотя бы будут штаны? – спросил Росс. – Или ты опять болтаешь про шлюху вавилонскую?

Стюарт отошел от огня и, убедившись, что ветер дует ему в спину, расстегнул медные пуговицы на комбинезоне.

– Гляди в оба, Стюарт, – посоветовал Снайпс, – не то еще помочишься на шляпу Данбара.

Второй бригадир слегка сместил струю на восток, после чего застегнул комбинезон и уселся на прежнее место.

– А ты что скажешь, Снайпс? – спросил Данбар. – Как думаешь, водятся тут горные львы или у людей попросту фантазия разыгралась?

Прежде чем ответить, бригадир ненадолго задумался.

– Многие деятели науки сочтут, что их здесь нет, поскольку мы не встречаем неопровержимых доказательств обратного, например львиный помет или клочки меха. Не можем показать им ни зуба пантеры, ни ее хвоста, другими словами – любой части этого животного. Конечно, лучше было бы поймать тварь целиком: это и стало бы, как утверждают все поголовно ученые мужи, лучшим доказательством ее существования, будь то пантера, птица или даже динозавр. – Он помолчал, оценивая реакцию слушателей, и решил, что им нужны дополнительные пояснения: – Допустим, отруби ты себе палец на ноге и расскажи о случившемся ученому, тот ни единому слову не поверит, если только не увидит обрубок или окровавленную рану на ноге. Хотя философы, богословы и многие им подобные уверяют, что в этом мире полно вещей, которые вполне реальны, даже если увидеть их нельзя.

– Например? – уточнил Данбар.

– Ну… – протянул Снайпс. – Любовь, это раз. И смелость. Ни того, ни другого глазами не увидишь, но они очень даже реальны. И воздух, конечно. Отличный пример, между прочим. Ты и минуты не протянешь без воздуха, хотя никто и никогда не видал ни единой его частички.

– И песчаные блохи, – с готовностью подсказал Стюарт. – Их тоже ни черта не видать, но стоит вляпаться в гнездо – целую неделю чесаться будешь.

– То есть, по-твоему, где-то здесь все еще бродит пантера? – уточнил Данбар.

– Такой уверенности во мне нет, – качнул головой Снайпс. – Я просто хочу сказать, что наш старый добрый мир далеко не так прост, как может показаться. – Бригадир помолчал, протягивая раскрытые ладони к костру. – И еще темнота. Разглядеть ее не проще, чем воздух, но когда она окружает тебя со всех сторон, этого нельзя не заметить.

Глава 6

К позднему утру воскресенья снегопад прекратился, и Бьюкенен с Пембертонами решили поохотиться в миле на юго-запад от лагеря, на лугу в пять акров, где Гэллоуэй в течение месяца разбрасывал приманку. Уилки, чьи спортивные привычки ограничивались случайными покерными партиями, остался в Уэйнсвилле. Юный Вон, спрятав рыжие вихры под серой шерстяной кепкой, нагрузил потрепанный фургон «студебеккер» провизией. Гэллоуэй же обеспечил охотникам поддержку в виде знаменитой на весь округ своры плотт-хаундов и редбонов – гончих, принадлежащих местному фермеру. Новый бригадир вместе с Воном разместились на пружинном сиденье крытой повозки, между ними сидела Шейкс, призовая гончая фермера; остальных собак устроили сзади, вместе с провизией. Пембертоны и Бьюкенен ехали следом на лошадях. Таким порядком путники перевалили через гору Бальзам, а там повернули на восток, чтобы попасть в клиновидное ущелье, известное обитателям окрестных склонов как «горлышко».

– Гэллоуэй завалил луг кукурузой и яблоками, – сказал Пембертон. – Это приманит оленей, а то и медведя.

– Или, возможно, даже твою пантеру, – предположила Серена, – которая явится за оленями.

– Насчет остатков оленьей туши, которую парни нашли на склоне Ноланд на прошлой неделе, – повернулся Бьюкенен к Гэллоуэю. – С чего ты решил, будто оленя убил не горный лев?

Тот повернулся к нему, щуря левый глаз. Губы кривились, как бы пытаясь согнать с лица усмешку.

– У него не была вспорота грудь. Обычно кошки первым делом бросаются на язык или на уши, но только не пантера. Та свой обед всегда начинает с сердца.

Всадники последовали за повозкой в ущелье, и высокие скалы по обе стороны тропы все ближе подступали к ним по мере спуска. Теперь двигаться приходилось шеренгой, и лошади ступали осторожнее, ловко преодолевая сужающийся склон. На полпути вниз Гэллоуэй притормозил повозку и пригляделся к стоявшему рядом дубу, у которого были отломаны нижние ветви.

– По крайней мере, один медведь сюда точно забредает, – определил охотник, – и немалых размеров, чтобы ошкурить этакую махину.

Вскоре они прошли прямо под отвесным утесом, усеянным ледяными копьями. На самом узком участке Вон и Гэллоуэй спрыгнули с повозки и поочередно приподняли подбитые железом колеса с левой стороны, помогая колымаге одолеть торчащий каменный обломок и выронив при этом на землю трех гончих и корзинку, полную сэндвичей. Пембертон тем временем тоже спешился, чтобы затянуть подпругу седла. Покончив с этой задачей, он бросил взгляд вдоль тропы и ярдах в тридцати впереди увидел Серену; ее арабский скакун так удачно сливался со снегом, что на мгновение Пембертону показалось, будто жена сумела оседлать саму воздушную стихию. Он улыбнулся, жалея, что ни одна бригада лесорубов не стала свидетелем этой иллюзии: с самого момента победы над Билдедом рабочие приписывали Серене выдающиеся способности, часть которых граничила с потусторонними.

Наконец «горлышко» расширилось, и они оказались у края широкой поляны, где тропа обрывалась. Встав, Гэллоуэй перебрался назад и отвязал собак.

– Тигровый окрас, – отметила Серена. – Что это за порода?

– Их называют плотт-хаундами, местная разновидность гончей, – объяснил Пембертон. – Специально выведены для охоты на кабана и медведя.

– Широкая грудь впечатляет. А как у них с отвагой?

– Не менее впечатляюще, – заверил ее муж.

Они достали из повозки все необходимое и зашагали через густеющий лес, оставив Гэллоуэя, Вона и собак далеко позади. Пембертоны и Бьюкенен шли пешком, держа в одной руке поводья лошадей, а в другой – винтовки.

– Здесь довольно много тополей и дубов, – заметила Серена, кивнув на обступившие их заросли.

– Один из наших лучших участков, – похвастал Пембертон. – Кэмпбелл нашел поблизости рощицу тюльпанных деревьев, где самый низкий образчик не меньше восьмидесяти футов в вышину.

Приблизившись, Бьюкенен зашагал рядом с партнером.

– Поговорим о недавнем биржевом крахе, Пембертон. Мне интересно, чем он грозит нам в долгосрочной перспективе.

– Наше положение лучше, чем у большинства других предприятий, – ответил Пембертон. – Самое неприятное для нас – текущий спад строительства.

– Возможно, его как-то компенсирует растущая потребность в деревянных гробах? – предположила Серена. – Очевидно, на Уолл-стрит на них огромный спрос.

Бьюкенен остановился, ухватил Пембертона за локоть и подступил к нему вплотную. Тот невольно вдохнул ароматы бритвенного лосьона «Бэй ром» и тоника для волос «Вудберри», которые, наряду со свежей стрижкой и гладкими щеками Бьюкенена, многое говорили о тщании, с которым тот готовился к охоте.

– Итак, министр внутренних дел всерьез заинтересовался нашей землей. Ты продолжаешь утверждать, что не следует переживать по этому поводу?

Пройдя вперед еще несколько шагов, Серена повернулась ответить ему, но Бьюкенен остановил ее, подняв ладонь:

– Меня интересует мнение вашего мужа, миссис Пембертон, а не ваше.

Молодая женщина несколько мгновений смотрела на Бьюкенена. Золотистые крапинки в радужке ее глаз, казалось, продолжали насыщаться светом, хотя зрачки отступили куда-то в темные глубины. Еще немного постояв, Серена развернулась и двинулась дальше.

– Мнение моей жены совпадает с моим, – весомо сказал Пембертон. – Продавать землю мы не станем, пока не извлечем хорошую прибыль.

Они преодолели еще пару сотен ярдов, после чего местность ненадолго пошла вверх, чтобы затем начать спуск под более острым углом. Вскоре сквозь деревья показалась белая полоса луга. Накануне Гэллоуэй разбросал здесь мешочек кукурузы, и теперь с десяток собравшихся на угощение оленей спокойно доедали ее остатки. Свежий снег заглушил шаги охотников; ни один олень не поднял головы, пока Пембертоны и Бьюкенен привязывали лошадей, пробирались через остаток леса и занимали выгодные позиции на краю луга.

Каждый выбрал цель и поднял винтовку. Пембертон скомандовал: «Пли!», и прогремели выстрелы. Два оленя сразу рухнули на землю и больше не шевелились, но олень Бьюкенена побежал, достигнув подлеска в дальнем конце луга. Там он тоже упал, однако затем поднялся и скрылся за деревьями.

Вскоре к Пембертонам и Бьюкенену присоединился бегущий Гэллоуэй, которого тащила за собой, дергая в разные стороны, свора плотт-хаундов и редбонов, чьи натянутые поводки напоминали бечевки низко парящих воздушных змеев. Оказавшись на лугу, Гэллоуэй спустил сперва вожака своры, а затем и остальных. Гончие с лаем помчались к дальним зарослям, куда ушел раненый олень. Еще с минуту лесоруб прислушивался к стае, потом повернулся к Бьюкенену и Пембертонам:

– Из этого ущелья выход только один. Если обойдете с боков, оставив кого-то по центру луга, ни один зверь не сбежит. – Опустившись на колено, он вдавил левую ладонь в снег и прислушался, будто надеялся ощутить дрожь земли от топота гончих, бегущих сквозь лес ниже по склону. Лай псов делался все тише, но вскоре его громкость стала нарастать. – Готовьтесь палить из своих красивых ружей, – распорядился Гэллоуэй. – Собаки гонят оленей прямо сюда.

К концу дня Пембертоны и Бьюкенен добыли дюжину оленей. Окрасив снег кровью, Гэллоуэй выложил в центре луга настоящий курган из туш. Бьюкенен устал от стрельбы уже после третьего оленя и, присев в стороне, приставил винтовку к дереву, чтобы предоставить молодым супругам честь самим добыть последние трофеи. Весь день слышались хлопки опадавшего с ветвей льда; лес хрустел и трещал, как сотни пораженных артритом суставов, но ближе к ночи холод усилился и деревья затихли, тишину нарушал разве что возбужденный лай гончих.

Едва способное озарить серую пелену неба солнце уже опускалось к вершине горы Бальзам, когда лай плотт-хаундов и редбонов обрел визгливые, резкие ноты. Гэллоуэй с Воном встали на лесной опушке неподалеку от места, где с винтовкой в руке ждал Пембертон. Собачий лай делался все более звонким, настойчивым, почти истеричным.

– Гонят медведя. И чертовски крупного, судя по поднятому шуму, – сквозь белые облачка пара выдохнул Гэллоуэй. – Мама предсказывала, что охота сегодня выйдет удачной.

Пока лай гончих делался все более заливистым, Пембертон думал о матери Гэллоуэя и о ее незрячих глазах цвета сгустков рассветного тумана, прозванного лесорубами «синником»: голубоватая мгла, заволокшая две пустых полости. Пембертону вспомнилось, как эти глаза повернулись и задержали на нем свой невидящий пристальный взгляд. Всего лишь трюк, предназначенный охмурять доверчивых простаков, разумеется, – но исполнен он был блестяще.

– Будьте наготове: выскочив на луг, медведь не станет мешкать, – предупредил Гэллоуэй, повернулся к Серене и подмигнул: – И ему будет все равно, кто окажется рядом, мужчина или женщина…

Бьюкенен вскинул винтовку и занял позицию на левом краю луга, Серена – в центре, Пембертон – справа. Гэллоуэй, подойдя, встал позади молодой женщины, закрыл глаза и прислушался. Гончие неистово лаяли, начиная скулить в те моменты, когда медведь, развернувшись, бросался на преследователей. Потом Пембертон услышал и рев самого животного, напролом бегущего по лесу наперегонки со сворой гончих.

Выбежав на пустое пространство между Сереной и Пембертоном, зверь остановился на мгновение и мощным ударом стряхнул самого крупного плотт-хаунда с задней лапы, заодно располосовав ему бок когтями. Собака рухнула на снег, но пролежала лишь несколько секунд. Поднявшись, она бросилась в новую атаку. Медвежья лапа встретила ее новым ударом, пришедшимся в тот же бок, но чуть ниже, – и плотт-хаунд кувырком отлетел в сторону, чтобы упасть в нескольких ярдах от своего противника. Шкура на правом боку гончей была изодрана в клочья.

Медведь устремился вперед, прямо к Пембертону, но заметил человека, не добежав до него каких-то двадцати ярдов, и резко отвернул влево – как раз в тот момент, когда охотник спустил курок. В итоге пуля, угодив зверю под ключицу, заставила его сбить шаг, припасть на правую переднюю лапу и завалиться набок. Гончие вмиг кинулись на медведя, норовя впиться зубами ему в грудь, но тот все же поднялся на задние лапы, и собаки связкой выделанных шкур повисли у него на брюхе.

Рванувшись вперед, зверь едва не потерял равновесие и на миг застыл, прежде чем броситься на Пембертона, чья вторая пуля срезала ухо одному из плотт-хаундов и лишь после этого угодила медведю в брюхо. Времени на третий выстрел уже не осталось. Медведь выпрямился и ринулся громадной тушей на Пембертона – словно огромная грузная тень поглотила человека. Когда медведь захватил охотника в тиски лап, винтовка выскользнула из рук Пембертона, но инстинкт заставил еще сильнее вдавиться в медвежий мех, ограничив свободу когтям зверя: так они могли полосовать лишь парусиновую спину его охотничьей куртки. Собаки неистовствовали, захлебываясь лаем; теперь они кидались и на Пембертона, принимая его за часть тела медведя. Охотнику не оставалось ничего иного, кроме как с силой зарыться лицом в темную шерсть. Собственной кожей он чувствовал и жесткий мех, и мягкую плоть медведя, и твердую грудину под ними, учащенное биение сердца и жар, гонимый по жилам этим самым сердцем. Чувствовал запах медведя: мускус меха и железо пролитой крови, чувствовал запах самого леса в землистом духе желудей с каждым выдохом зверя. Всё кругом, даже исступленный собачий лай, замедлилось, обрело невероятную остроту и отчетливость. Пембертон ощутил тяжесть туши хищника, когда тот, качнувшись вперед, восстановил равновесие. Передняя левая лапа терлась о плечо человека, отмахиваясь от скачущих вокруг гончих. Когда медведь зарычал, Пембертон явственно услышал, как звук крепнет, нарастая в глубине звериного тела, чтобы с клокочущим грохотом подняться по горлу и вылететь из пасти.

Плотт-хаунды кружили вокруг, прыгая на добычу, норовя вцепиться зубами и несколько мгновений терзать когтями, чтобы затем разжать челюсти, опять кружить и опять прыгать; редбоны с визгом бросались на медведя, впиваясь зубами в задние лапы. Затем Пембертон ощутил рядом крепость стали – вплотную к его боку в медвежий живот уперся ствол винтовки, и когда прозвучал выстрел, он собственным телом почувствовал отдачу. Шатаясь, медведь отступил на два шага. Пембертон повернул голову и, уже валясь в снег, успел увидеть, как Серена стреляет снова, целя медведю чуть выше глаз. Даже тогда зверь устоял – но через пару секунд качнулся, рухнул на землю и пропал из виду под сворой надрывающихся лаем гончих.

Пембертон тоже лежал на земле, не зная толком, что случилось: то ли медведь швырнул его в сторону, то ли он попросту не удержался на ногах. Не двигался, пока угодившую в снег щеку не сковал холод. Только тогда Пембертон зашевелился и, опершись на локоть, приподнял голову. Какое-то недолгое время он наблюдал за Гэллоуэем: житель местных гор стоял среди грызущейся своры и по одной брал собак на повод, чтобы Вон мог по очереди оттаскивать их от медведя. Снег рядом с Пембертоном заскрипел: чьи-то шаги приблизились вплотную к упавшему, затем стихли. Опустившись на колени, Серена с напряжением на застывшем лице принялась смахивать снег с его лица и плеч. Испытавший ярую телесность медвежьих объятий, Пембертон чувствовал в себе странное спокойствие, словно его тело бережно опустили в безмятежную водную гладь.

Серена помогла ему сесть, и голова у Пембертона сразу пошла кругом; приступ быстро кончился, но оставил после себя слабость в ногах. Снег вокруг был запятнан красным, и Пембертон отстраненно прикинул, сколько этой крови пролито им самим. Стянув с него охотничью куртку, Серена задрала сперва шерстяную рубашку, а потом и фланелевую нижнюю рубаху, провела рукой по спине и животу, прежде чем привести одежду в порядок.

– Я уж решила, он на куски тебя порвал, – призналась она, помогая мужу снова надеть куртку.

Пембертон увидел, как на глаза Серены навернулись слезы. Отвернувшись, она утерла лицо рукавом куртки. Прошло несколько секунд, прежде чем она снова посмотрела на мужа, и теперь глаза ее были совершенно сухими. Пембертон подумал даже, не примерещились ли ему эти слезы.

Бьюкенен тоже успел подойти и стоял рядом. Он поднял со снега винтовку Пембертона, но, похоже, не знал, что с ней делать.

– Вам помочь поставить его на ноги? – предложил Бьюкенен.

– Нет, – отрезала Серена.

– А как насчет оружия?

Серена кивнула в сторону своей винтовки, прислоненной к кусту багрянника:

– Оставьте вон там, рядом с моим.

Через несколько минут Гэллоуэй привязал к дереву последнюю гончую, а Вон тем временем опустился на колени рядом с израненной собакой; одной рукой он гладил плотт-хаунда по голове, другой – осторожно прощупывал травмы. Гэллоуэй, подойдя к медведю, попинал массивные бока зверя носком ботинка, убеждаясь, что тот действительно испустил дух.

– Отменный барибал[14], – определил он. – Готов спорить, такой на полсотни фунтов потянет.

Лесоруб перевел взгляд со звериной туши на Серену и поочередно оглядел сапоги, бриджи и охотничью куртку, после чего наконец добрался до лица. Даже тогда со стороны могло показаться, что глаза Гэллоуэя устремлены не столько на нее, сколько в сумеречную лесную глушь.

– Я еще никогда не видел, как женщина стреляет в медведя, – признался он, – и мне известна только пара парней, кому хватило бы пороху пойти на него напрямую, как сделали вы.

– Ради меня Пембертон поступил бы так же, – пожала плечами Серена.

– Вы точно в этом уверены? – усмехнулся Гэллоуэй, наблюдая, как она помогает мужу подняться на еще ватные ноги. – С медведем посложнее совладать, чем с пьяницей вроде старика Хармона.

Подняв на руки раненого плотт-хаунда, Вон осторожно подступил ближе к медведю: юноша показывал собаке, что зверь уже мертв.

– У меня в Кольт-Ридж есть один знакомый, кто сможет обработать для вас голову медведя, миссис Пембертон, – сообщил Вон, – или выделает шкуру, если пожелаете.

– Нет, оставьте его рядом с оленями, – решила Серена и повернулась к Гэллоуэю: – На Западе тушами медведей привлекают горных львов. Думаю, это сработает и здесь.

– Возможно, – согласился лесоруб, не спуская глаз с Пембертона, хоть обращался к Серене. – Как я уже говорил вашему супругу, когда он только прибыл в эти горы, если здесь и остался хоть один лев, то это большой и умный зверь. Еще неизвестно, кто на кого откроет охоту. Если подпустить горного льва так же близко, как этого медведя, простыми объятиями не обойдется.

– Если сможешь выследить этого льва и дашь мне хоть раз в него выстрелить, получишь золотую монету в двадцать долларов, – пообещал Пембертон, сверля взглядом Гэллоуэя, а затем повернулся к Вону: – И то же касается любого, кто сможет привести меня к нему.

Охотники вернулись к лошадям и повозке, чтобы выдвинуться в сторону лагеря. Гэллоуэй взял поводья; Вон по-прежнему не выпускал из рук раненую собаку. Ржавые пружины под сиденьем возницы ритмично скрипели, сжимаясь и разжимаясь; казалось, Вон баюкает гончую, укачивая перед сном. Остальные псы жались друг к дружке в кузове крытой повозки. Тропа делалась все круче, и могучие стволы дубов и тополей быстро заполняли тьмою простор, белевший позади.

Когда добрались до гребня хребта, молодая супружеская пара немного отстала, пропустив остальных вперед. Пульс у Пембертона еще спешил, и он знал наверняка, что сердце Серены тоже бьется в учащенном темпе. Вскоре затянутая вечерним сумраком тропа превратилась в узкий просвет между деревьями. Холод просачивался в рукава, забирался за шиворот. Они ехали рядом, и Серена, протянув руку, сжала ладонь мужа в своей. Пальцы у нее были ледяными.

– Тебе стоило бы надеть перчатки.

– Мне нравится чувствовать холод, – возразила она. – Всегда нравилось, даже в детстве. Порой отец выводил меня прогуляться по лагерю в те дни, когда лесорубы отказывались выходить на работу из-за мороза. Моего появления обычно хватало, чтобы пристыдить их и выгнать в лес из теплых бараков.

– Жаль, что у тебя не сохранилось такого снимка, – вздохнул Пембертон, вспомнив, как однажды спросил Серену о семейных фотографиях и та ответила, что все они сгорели вместе с усадьбой. – Быть может, это заставило бы кое-кого из наших рабочих прекратить жаловаться на непогоду.

Они ехали дальше, храня молчание, пока не преодолели последний подъем, чтобы затем приступить к спуску на дно долины. Вдалеке сияли лагерные огни. Ни одно дерево не скрашивало пустынный пейзаж, а снег искрился голубыми отсветами луны. Пембертону подумалось, что в этой полутьме они словно бы пересекают неглубокое море.

– Мне понравилось, как мы вдвоем убили медведя, – призналась Серена.

– В этом больше твоей заслуги, чем моей.

– Нет, смертельным был выстрел в потроха. Я просто добила зверя.

Вокруг них танцевали снежинки, сыпавшиеся с неба цвета индиго; единственным звуком остался хруст снега под копытами лошадей. Темнота понемногу сгущалась, и Пембертон с Сереной словно оказались в лишенном глубины пространстве, где кроме них двоих не было никого. Почти как во время их страстных ночных объятий, подумалось вдруг Пембертону.

– Жаль, что Харрис не смог сегодня приехать, – сказала Серена.

– Он заверил меня, что непременно будет в следующий раз.

– Об урочище Гленко не упоминал?

– Нет, Харрис желает говорить только об этой затее с национальным парком и о том, как мы, объединив усилия, не допустим столь нелепого расточительства.

– Надо полагать, «мы» включает в себя и наших партнеров?

– Им тоже есть что терять, как и нам с тобой.

– Они слишком робкие, особенно Бьюкенен, – пожаловалась Серена. – Уилки просто постарел, но у Бьюкенена слабость в характере. Чем скорее мы стряхнем с себя обоих, тем лучше.

– Однако нам все равно понадобятся партнеры.

– Тогда ими должны стать люди, подобные Харрису, а договор нужен такой, чтобы контрольный пакет акций принадлежал нам. И следует поспешить, – рассуждала Серена, пока они неторопливо двигались среди украшенных снежными шапками пней. – Хочу нанять агентов Пинкертона и выяснить, что там на самом деле творится, в Теннесси, вокруг этого парка. А заодно пускай проверят и Кепхарта. Посмотрим, такой ли он образцовый гражданин, как Джон Мьюр[15].

Лес больше не укрывал их от ветра, и холод начал задувать в прорехи на куртке, проделанные когтями медведя. Пембертон представил себе жену в лесном лагере ее отца, когда и в более морозные дни она своим примером поднимала рабочих на смену.

– Ты сказала Гэллоуэю чистую правду, – заметил Пембертон, когда они въехали в лагерь. – Если бы медведь напал на тебя, я тоже бросился бы на него.

– Знаю, – кивнула Серена, крепко сжав его пальцы. – И знала с момента нашей первой встречи.

Глава 7

Зайдя в сарай за мешком под женьшень, Рейчел обнаружила, что уже третье утро подряд под двумя курами-бентамками и рыжей род-айлендской не греется ни одно яйцо. Лиса, ласка или бродячая собака заодно прикончили бы и самих кур, а потому девушка решила, что набег совершили опоссум или енот – или, возможно, черный полоз, явившийся запастись жирком на зиму. Рейчел нашла мешок и вышла из сарая. Задумалась на минутку, не захватить ли удочку и поискать кладки цесарок. Небо было голубым, как яйцо сойки, а денек выдался теплым впервые за всю неделю, вот только дым из трубы не поднимался вертикально, а стелился по земле. Стало быть, грядет новая перемена погоды – возможно, уже к полудню. Если снега выпадет еще больше, отыскать женьшень станет куда труднее, и Рейчел предпочла не рисковать. В итоге она вынесла из хлева мотыгу, оставив удочку на месте. «Когда вернусь, будет чем заняться», – решила она.

С завернутым в теплые пеленки Джейкобом на руках она пересекла пастбище, проволочная ограда которого уже никого не удерживала внутри: оно опустело впервые за всю жизнь Рейчел. Деревья, в чью сторону они с сыном направлялись, хранили осенний наряд: их сомкнутый покров был ярок и пестр, как россыпь старых пуговиц в банке. Довольно скоро Рейчел начала подниматься северным склоном хребта и, не сбавляя шага, миновала строй берез посреди зарослей болиголова. Издалека, со стороны Уэйнсвилла, сюда долетел паровозный гудок, и Рейчел решила, что это, должно быть, груженный деревом состав лесозаготовительной компании. И сразу же вспомнила о Бонни и Ребекке – девушках, с которыми она трудилась на кухне и общения с которыми ей теперь так недоставало. А еще она скучала по Джоэлу Вону: он мог строить из себя сурового всезнайку, но неизменно бывал добр к ней, причем не только в лагере: они вместе росли, вместе ходили в начальную школу Кольт-Ридж. В шестом классе Джоэл даже подарил ей «валентинку». Рейчел вспомнилось, как округлившийся живот заставил многих в лагере сторониться ее – но только не Джоэла.

Подъем становился все круче. Не успевшие скинуть листву деревья заслонили собой свет; словно нарезанный ножницами, он протянулся по хребту причудливо разложенными прядями. Вскоре тополя и гикори остались позади, сменились хвойными породами. Завидев куст гамамелиса, Рейчел задержалась сорвать несколько листьев; их густой, пряный запах вызывал воспоминания о целебных мазях и долгих днях, проведенных в постели. Мох темно-зеленым пушком облепил торчащие из земли гранитные валуны. Девушка медленно обошла их, высматривая под ногами не только знакомые четырехпалые желтые листья, но и лапчатку, папоротник-чистоуст и другие растения, которые, как учил ее отец, подсказывали, что где-то рядом может расти и женьшень.

Сперва Рейчел увидела лапчатку – в тени гранитной глыбы, из-под которой пробивался родник. Девушка бережно вытягивала растения из земли и складывала их в мешок. Невзначай сломав стебель, она выпачкала пальцы алым соком, незаменимым в качестве укрепляющего средства. На дереве, расположенном чуть дальше и выше по хребту, защелкала белка, и вскоре ей ответили другие собратья.

Опасливо ступая, Рейчел обошла топкий участок. Оранжевая саламандра напугала ее, вдруг выскочив из-под ковра влажных дубовых листьев. Рейчел вспомнилось, как отец наказывал ей никогда не беспокоить саламандр в роднике: они хранят чистоту воды. По другую сторону глыбы обнаружилось еще больше лапчатки и густые заросли чистоуста. Папоротники колыхались павлиньими перьями, пока Рейчел пробиралась сквозь них, задевая побеги подолом платья. Издаваемый ими нежный шепот, кажется, подействовал на Джейкоба успокаивающе: глазки у малыша сразу закрылись.

Она вошла под сень очередной рощицы лиственных деревьев и наконец заметила желтые листья, слабо мерцающие на фоне сумрачного леса. Джейкоб уже спал, и Рейчел устроила сына на земле, сперва чуть ослабив пеленки, чтобы вытянуть одну из них и подложить малышу под голову. Потом Рейчел окопала растение женьшеня кружком в добрые шесть дюймов, стараясь не повредить корень. Задрала подол повыше, опустилась перед растением на колени и перехватила ручку мотыги в нескольких сантиметрах от лезвия, чтобы осторожно отгрести рыхлую землю от стебля и выдернуть бледный корешок, похожий на морковку в прожилках вен. Далее девушка отщипнула от растения ягоды, посадила их в разрытую почву, прикрыла слоем земли и перешла к следующему женьшеню, стоявшему чуть поодаль.

Они с сыном оставались в лесу, пока над хребтом не начали сгущаться темные облака. К тому времени она уже собрала весь женьшень, какой только удалось найти, а заодно и прочие полезные растения, попавшиеся по пути. Когда Рейчел выбиралась из леса, у нее уже ныла спина; можно не сомневаться, утром ей придется совсем несладко. И все же мешок был уже на четверть полон: не меньше пары фунтов корешков, которые она продаст мистеру Скотту, с месяц просушив их в хлеву. Джейкоб успел проснуться и теперь вовсю копошился в пеленках, поэтому Рейчел стало труднее нести мешок и мотыгу в левой руке.

– Идти уже недалеко, – вслух сказала она, обращаясь сразу и к себе и к младенцу. – Сейчас мы оставим мотыгу в хлеву и отнесем вдове эту лапчатку.

Дойдя до огороженного, но пустующего пастбища, Рейчел заслышала далекий собачий лай, прилетевший сюда из лесной глуши, и подумала: не те ли это собаки, которых она видела на кладбище? И ускорила шаги, вспомнив о давно слышанной истории про то, как стая бродячих псов утащила дитя, оставленное на краю поля. Ребенка искали, но так и не нашли; родителям остались только окровавленные лоскуты одеяльца. Пока они с Джейкобом не добрались до конца выгона, Рейчел не спускала глаз с линии деревьев. Мотыгу она оставила под сенью навеса и вдвоем с сыном направилась к хижине вдовы.

– Я принесла немного лапчатки, – сказала Рейчел, – в благодарность за то, что вы присмотрели за Джейкобом в тот день.

– Очень мило с твоей стороны, – улыбнулась вдова Дженкинс, принимая пучок растений и размещая их в тазу.

– У меня и гамамелис есть, если хотите.

– Нет, ведьминого ореха у меня запасено предостаточно, – покачала головой старушка. – Много корешков накопала?

Рейчел приоткрыла мешок, чтобы показать сегодняшние находки.

– Как считаете, сколько они потянут, когда высохнут?

– Думаю, Скотт вручит тебе десятку, и дело с концом, – ответила вдова Дженкинс. – Может, и двенадцать долларов, если поясница даст ему роздыху.

– Я рассчитывала выручить больше, – призналась Рейчел.

– Если бы на севере не рухнул рынок акций, обязательно выручила бы, да только по нынешним временам деньги встречаются не чаще женьшеня.

Рейчел задержала взгляд на печи. Вдова всегда подкладывала туда немного яблоневых поленьев – но не потому, что те хорошо горят, а из-за розового цвета пламени, которое они давали. Смотреть на горящие яблоневые дрова можно так же долго, как рассматривать картину на стене, утверждала вдова. Чувствуя тяжесть спеленатого Джейкоба на руках, Рейчел невольно сравнила ее со скромным весом мешка. Девушку вдруг одолела усталость от путешествия с ребенком через пастбище и по горному лесу, которую прежде она почти не замечала. Внезапно обессилев, она опустила Джейкоба на пол.

– Этого нам едва хватит до весны, – прошептала Рейчел. – Как только отлучу малыша от груди, придется вернуться к работе в лагере.

– Едва ли это будет разумно, – заметила вдова Дженкинс. – Мне не по душе и то, что ты посещаешь тамошние воскресные службы.

– Я продала корову и лошадь вместе с седлом, – сказала Рейчел, – а теперь еще какой-то мохнатый хитрец повадился красть у меня яйца. Что еще мне остается?

– С чего ты решила, что тебя опять возьмут? Из желающих работать в лагере целые очереди выстраиваются.

– Я была хорошей работницей, – возразила Рейчел. – Они об этом вспомнят.

Вдова Дженкинс нагнулась и, негромко кряхтя, подняла Джейкоба с пола. Сев в кресло с плетеной спинкой у самого очага, устроила малыша у себя на коленях. Язычки пламени отразились в очках старухи; огоньки метались в стеклах, как розовые лепестки на ветру.

– Ты воображаешь, что тот мужчина захочет помочь вам, – мягким и ровным тоном объявила вдова Дженкинс, будто не высказывала мнение или задавала вопрос, а описывала непреложный факт.

– Если и так, моя работа тут ни при чем, – повела плечом Рейчел. – Мне надо как-то сводить концы с концами, а лагерь – единственное место, где можно хоть что-то заработать. Другого я не знаю.

Тяжко вздохнув, вдова Дженкинс притянула Джейкоба поближе к себе. Плотно сжав губы в морщинах, старуха едва заметно кивнула; ее взгляд остался упертым прямо в огонь.

– А вы станете присматривать за Джейкобом, если меня возьмут на работу? – спросила Рейчел и ненадолго замялась. – Если нет, я подыщу кого-то другого.

– Я помогала растить тебя саму. Значит, и с этим шалуном справлюсь, – ответила вдова Дженкинс. – Только дождись, пока мальцу исполнится год. Тогда и придет время отлучать его от груди. И учти: денег я не возьму.

– Мне будет неловко, если я не смогу хоть как-то вам отплатить, – вздохнула Рейчел.

– Ну, об этом мы подумаем, когда придет время. Если оно и впрямь придет. Может, еще все наладится. – Вдова покачала Джейкоба на коленях. Восторженно загукав, малыш раскинул ручонки, словно балансируя. – Да уж, если до этого дойдет, твой малец не будет мне помехой, – решила вдова Дженкинс. – Мы с ним прекрасно поладим.

По возвращении домой Рейчел вынула женьшень из мешка и разложила сушиться. Вороны, присмирев, расселись на ветвях; белки поглубже забились в гнезда, лес притих и насторожился – деревья будто жались друг к дружке, ожидая начала обещанной истории, которую им не терпелось услышать.

– Лучше бы нам найти гнездо цесарки, пока дождь не пошел, – сказала Рейчел сыну. – А заодно и пчелок проведаем.

Они направились к лесу за домом, но сперва остановились возле улья, белеющего на самой опушке. Летом Рейчел не приходилось наклоняться так низко, чтобы услышать пчел, но сейчас их дремотное жужжание было не громче ленивого ветерка. Краска на улье потемнела и почти облезла; к весне придется ее обновить, ведь белый цвет успокаивает пчел ничуть не хуже дыма.

«Ты обязана рассказать пчелам, что Эйб умер. Они улетят, если этого не сделать», – объявила ей вдова Дженкинс в день отцовских похорон. Старики верят в подобные небылицы, и, хотя Рейчел не знала наверняка, правда это или нет, так она и поступила. Сняв темные траурные одежды, она облачилась в поношенное льняное платье, а затем дошла до хлева, чтобы завесить лицо белой вуалью из муслина. К тому времени почти все пчелы уже устроились на ночлег, и лишь немногие продолжали хлопотать, когда она подходила к улью. Рейчел помнила, как медленно открылась крышка, и еще помнила запах, ясный и чистый, как у мха на берегу ручья. Спокойно и негромко она обратилась к пчелам, вливая тихие слова в их невнятное бормотание, а после направилась к дому в поздних июньских сумерках. И при этом думала, что издалека ее платье можно принять за свадебное, а ее саму – за невесту. И еще: если бы расстояние считалось не в милях и фурлонгах, а в месяцах, способных вернуть ее к зимним полудням, проведенным в постели Пембертона, то она и сама могла бы совершить ту же ошибку.

Джейкоб захныкал, и Рейчел ощутила на лице первые капли холодного моросящего дождя.

– Сперва мы добудем яйцо, – сказала она ребенку.

На это ушло несколько минут, потому что цесарки хорошо умеют прятать гнезда, но в конце концов Рейчел отыскала яйцо в сухих зарослях жимолости. Морось усилилась, обдавая лицо леденящим холодом, и девушка поспешно прикрыла голову Джейкобу уголком свернутой пеленки, а затем, войдя в хлев, поскорее опустила ребенка на мягкую кучу собранной соломы. Шепот мелкого дождя, легко щелкавшего по жестяной крыше, сделал хлев уютным: широкие плечи балок будто подобрались и напряглись, стараясь согреть и защитить хозяев.

Рейчел вышла в сарай, отцепила от удочки крючок с леской и вернулась в хлев. Острием она проделала в найденном яйце небольшое отверстие, затем завела крючок в желток целиком, спрятав металл под скорлупой. Осторожно выложила яйцо на солому, а конец шестифутовой лески привязала к шляпке вбитого в стену гвоздя. Все беды из-за того, что у них каждый цент на счету, с горечью сказала себе Рейчел. Правда, им с отцом и прежде доводилось считать гроши. Когда Рейчел было семь, они потеряли дойную корову, объевшуюся вишневых листьев. Когда исполнилось двенадцать – град побил весь урожай кукурузы. Но даже в самые сложные времена в банке из-под кофе на верхней полке в кладовой всегда оставалось несколько долларов, а на пастбище гуляли корова или лошадь, которых можно было продать.

«За него можно выручить хорошие деньги», – сказала миссис Пембертон, вручая Рейчел отцовский нож и советуя продать его. И она, похоже, была права: может статься, за нож дали бы даже больше, чем за весь собранный сегодня женьшень, да только Рейчел не могла последовать совету. Она предпочтет продать последние туфли, прежде чем решится достать из сундука нож и обратить его в деньги. Вдова Дженкинс сказала бы, что Рейчел просто зря задирает нос, да и преподобный Болик согласился бы с ней, – вот только за последние месяцы Рейчел растеряла столько гордости, что Бог точно не будет в обиде, если она оставит про запас хоть немного.

На следующее утро Рейчел нашла забившимся в угол хлева енота: у него из пасти, прямо под высунутым розовым языком, торчала леска. Когда Рейчел открыла дверцу стойла, енот даже головы не повернул – лишь шевельнулись глаза в прорезях черной маски. Но не глаза, а передние лапы зверька вынудили девушку замешкаться. Они были до ужаса похожи на маленькие руки – сморщенные и обгоревшие дочерна, но все же совсем как человеческие. Еще год тому назад отец все сделал бы сам – как в тот раз, когда здоровенный бродячий пес забежал к ним во двор и задрал петуха, или когда кобыла принесла хромого жеребенка. На ферме иначе нельзя.

Если отпустишь, он обязательно вернется, сказала себе Рейчел, и снова его уже не поймать, потому что еноты слишком умны, чтобы попасться на уже знакомую уловку. Он будет сторониться лесок и крючков, зато сожрет все остальные яйца в хлеву. Тут и выбора-то никакого нет. С некоторых пор эта мысль преследовала Рейчел почти повсеместно. Так и бывает: вначале делаешь самый первый, самый главный выбор, но в случае ошибки – а она ошиблась – выбирать уже особо и не из чего. Все равно что переходить реку в незнакомом месте. Один неверный шаг, скользкий камень или подводная яма – и поминай как звали: унесет течением, и можно лишь попытаться выжить, за что-то уцепившись.

«Это неправильно. Так не должно быть», – подумала Рейчел, уже зная, что для некоторых все бывает иначе. Подобные типы запросто могут сделать неверный выбор и, посвистывая, отправиться дальше. Собственная ошибка озаботит их не более, чем корову, прихлопнувшую хвостом надоедливую муху. И это, конечно, тоже неправильно. Из-за вспыхнувшей в сердце злости стало куда легче сходить в сарай за орудием убийства.

Когда, вооружившись топором, Рейчел вернулась в хлев, енот не шелохнулся. Девушке вспомнились рассказы отца: у рыси череп настолько тонок, что его легко можно раздавить голыми руками. Интересно, как с этим у енотов? Пытаясь понять, как лучше справиться с задачей – обухом или лезвием, – Рейчел покачала топор в руках. При неверном замахе можно перерубить леску.

В итоге девушка развернула рукоять, чтобы бить обухом. Примерилась, размахнулась, ударила – и услышала негромкий треск. Коротко вздрогнув, енот затих без движения. Рейчел опустилась рядом с ним на колени и не без труда высвободила крючок из пасти зверька. Оглядела добычу: проживи енот еще с пару месяцев, холода заставили бы мех достаточно распушиться, чтобы мистер Скотт захотел купить шкурку. Наконец, подняв убитого зверька за хвост, Рейчел отнесла его за дом и зашвырнула подальше в лес.

Глава 8

Орла прислали в декабре. Серена предупредила о скором прибытии птицы начальника станции, заодно объявив, что орла нужно без промедления доставить в лагерь, что и было сделано. Десятифутовый деревянный ящик с ценным обитателем, а также двух сопровождающих посылку юнцов разместили на грузовой платформе, и поезд сразу покатил из Уэйнсвилла к лагерю; при этом подъем по склону состав осуществлял с неторопливостью, достойной высокочтимого гостя голубых кровей.

Вместе с орлом прибыли две сумки. В первой лежала толстая рукавица из козьей шкуры, закрывающая предплечье от запястья до локтя; во втором – кожаный клобучок, опутинки, вертлюги и должики, а кроме того – единственный клочок бумаги, который мог служить инструкцией, счетом или даже предостережением, но был составлен с использованием алфавита настолько диковинного, что начальник станции углядел в нем попытку отобразить язык команчей. Кондуктор состава, доставившего птицу в Уэйнсвилл, не согласился и, в свою очередь, поведал собравшимся на станции о странном человеке, сопровождавшем птицу в пути от Чарльстона до Эшвилла. Волосы незнакомца под остроконечной меховой шапкой были черны как вороново крыло, а длинное платье – такой нестерпимой синевы, что глазам больно. К тому же к поясу загадочного сопровождающего была прицеплена такая длинная сабля, что всякий трижды подумал бы, прежде чем сострить насчет его одеяния. «Нет, друзья, – заключил кондуктор, – тот молодчик явно был не из наших индейцев».

Появление в лагере невиданной птицы было встречено настоящим разгулом всяческих пересудов и домыслов, и не в последнюю очередь – среди работников бригады Снайпса. В полном составе они высыпали из столовой, чтобы увидеть, как двое мальчиков поднимают ящик с пернатым подопечным с платформы и затем, соблюдая церемонную торжественность, несут в конюшню. Данбар заявил, что хищной птице наверняка отведут роль нарочного – на манер голубиной почты. Макинтайр процитировал очередной стих из Откровения, а Стюарт предположил, что Пембертоны собираются откормить птицу и съесть. Росс посчитал, что орла могли привезти сюда специально, чтобы тот выклевывал глаза всем лесорубам, которые не выкажут должного усердия в работе. Снайпс же, как ни странно, предпочел умолчать о своих догадках насчет предназначения птицы, хоть и пустился в пространные рассуждения о том, смогут ли люди летать, если руки у них вдруг обрастут перьями.