Счастье с книжкой. История одной книгоголички бесплатное чтение

© 2022 Adriano Salani Editore, Milano Gruppo editoriale Mauri Spagnol S.p.A. Published by arrangement with ELKOST International Literary Agency

© Манухин А.С., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024 КоЛибри®

Предисловие переводчика

В 2010 году, впервые попав в Италию, я зашел в один крупный книжный магазин. И очень удивился, обнаружив, что самый большой стеллаж в отделе литературы для детей целиком занимают книги писательницы, имя которой мне тогда ни о чем не говорило. При случае я спросил о ней у знакомых итальянцев. Оказалось, это самый известный и популярный итальянский детский автор. «А как же Джанни Родари?» – наивно поинтересовался я. «Ну, ты вспомнил! – отмахнулись они. – Джанни Родари – это когда было…»

Итальянским языком я в те времена еще не владел, а на русском этих книг тогда не было. И только в следующем году, когда в России вышла повесть «Послушай мое сердце» в блестящем переводе Ксении Тименчик, мне удалось приобщиться к творчеству той, чьи книги знает и любит вся Италия. Ее слог, ее сюжеты и герои очаровали меня с первой фразы. И пару лет спустя, уже выучив итальянский, я начал переводить именно с книг Бьянки Питцорно.

Вы держите в руках первую автобиографию этой прекрасной писательницы. Будучи человеком скромным, синьора Бьянка дала ей ироничное название «Тетка с книжкой» и подзаголовок «Читательский автопортрет», намереваясь представить себя в первую очередь именно читательницей (и, как мы узнаем, читательницей страстной). Каждое событие своей жизни, особенно детства и юности, она трактует через призму прочтенных в то время книг. Чего мы здесь не встретим, так это автопортрета писательского, объяснения, как и откуда родились семь десятков произведений, которые без труда можно найти в книжных магазинах и библиотеках разных стран. На русский язык пока переведено далеко не всё. Тем не менее мне хотелось бы заполнить пробел, немного рассказав о творчестве Бьянки Питцорно и его корнях.

Первый и самый очевидный источник вдохновения – классическая итальянская детская литература, в которой очень силен элемент нонсенса, или принцип «фантастических гипотез», придуманный Джанни Родари. Вот что он пишет в своей «Грамматике фантазии»: «Техника фантастических гипотез предельно проста. Она неизменно выражена в форме вопроса. Что было бы, если?… Для постановки вопроса берутся первые попавшиеся подлежащее и сказуемое. Их сочетание и дает гипотезу, на основе которой можно работать. Пусть подлежащим будет „город Реджо-Эмилия“, а сказуемым – „летать“. Что было бы, если бы город Реджо-Эмилия начал летать? Пусть подлежащим будет „Милан“, а сказуемым „окружен морем“. Что было бы, если бы Милан внезапно оказался посреди моря?»[1]

Таковы многие итальянские книги, неплохо известные российскому читателю. И речь не только о Джанни Родари: среди них можно назвать и «Раздвоенного виконта» Итало Кальвино, и «Невероятное нашествие медведей на Сицилию» Дино Буццати, и «Ренатино не летает по воскресеньям» Ренато Рашела, и «Сказки для тех, кто лучше всех» Роберто Пьюмини. К чистым образцам того же жанра я бы отнес «Дом на дереве» и «Инопланетянина по обмену» Бьянки Питцорно.

В другую придуманную Родари игру, «перевирание сказок», Питцорно играет не менее виртуозно. В «Невероятной истории Лавинии» девочке со спичками из сказки Андерсена является добрая фея. В «Амазонке Александра Великого» воспитанная волками девочка попадает в армию Александра Македонского. «Удивительное путешествие Полисены Пороселло» переиначивает трагическое «Без семьи» Гектора Мало. А «Французская няня» знакомит читателя с неожиданным взглядом на персонажей «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте.

Не менее интересен и исторический пласт творчества писательницы. Родившись на Сардинии, она всегда мечтала рассказать об одной из важнейших фигур борьбы за независимость этого острова, средневековой правительнице Элеоноре Арборейской, прозванной «Жанной д’Арк Сардинии». Правление Элеоноры и по сей день считается «золотым веком» сардинской государственности. Под ее руководством была принята «Карта де Логу» – свод уголовных, гражданских и процессуальных законов, впервые в Средневековье наделивший женщин собственностью и правом отказаться от замужества.

Проведя более пяти лет в архивах, Питцорно создала масштабное биографическое исследование, «Житие Элеоноры Арборейской», ставшее настолько популярным, что 35 000 экземпляров второго издания книги, поступившие в продажу только на Сардинии, были полностью раскуплены всего за три часа и пришлось срочно делать допечатку.

По настоянию Элеоноры Арборейской в «Карта де Логу» был включен и раздел, посвященный охране соколов, которых с тех пор стали называть «соколами Элеоноры». Именно этот факт натолкнул Бьянку Питцорно на мысль о детском романе на средневековый сюжет – «Девочка с соколом». А хроники инквизиции подсказали писательнице идеи для двух произведений о ведьмах: юмористического романа «Моя маленькая ведьмочка» и драматичной повести «Ведьма» в сборнике «Колдовство».

И все-таки, говоря о главных произведениях синьоры Питцорно, мы в первую очередь вспоминаем «автобиографический» цикл «Сага о Лоссае» и его вершину, повесть «Послушай мое сердце», изданную тиражом более 300 000 экземпляров в одной только Италии.

Поначалу кажется, что «Послушай мое сердце» – обычная школьная повесть, каких много было и в Италии («Сердце» Эдмондо Де Амичиса, «Дневник Джанни Урагани» Вамбы), и даже в России, начиная со Льва Кассиля и заканчивая Владимиром Железниковым. Три подружки-одноклассницы во главе с непоседливой Приской, столкнувшись с произволом учительницы и безразличием взрослых, берут восстановление справедливости в свои руки, параллельно решая множество самых разных проблем.

Рассказы Приски, считающей себя будущей великой писательницей, – самый притягательный момент книги. Смешные или страшные, повествующие о любви или жутких карах, ждущих отвратительную синьору Сфорцу, они неизменно очень живые и представляют собой одни из лучших образцов мировой детской литературы. Да и сами героини – не схематичные подружки, которые различаются только склонностями и цветом волос, а живые девочки, каких можно встретить в любой школе. Временами они выдумывают невероятные глупости, временами ошибаются, совершают поступки, которых сами же потом стыдятся, что делает их искренними и настоящими.

Но главное, Бьянка Питцорно не ограничивается традиционно школьными проблемами, вроде оценок или конфликтов с вредными одноклассницами. Ее волнует нищета, неграмотность, эксплуатация детского труда. О послевоенном детстве итальянских девчонок теперь чаще судят по романам Элены Ферранте, где описаны бедные периферийные кварталы и героини, закончившие только начальную, максимум младшую среднюю школу. На их фоне Приска с подругами, чьи семьи могут позволить себе и няню, и прислугу, кажутся изнеженными «маменькиными дочками». Однако не замечать несправедливости они не могут и борются с ней в каждом ее проявлении.

Многие читатели считают, что под маской писательницы Приски скрывается сама Бьянка Питцорно, но она категорически против: «Мои черты есть во всех трех подругах, хотя больше всего их в Розальбе: я в то время мечтала стать художницей». Тем не менее многие персонажи повести «Послушай мое сердце» имеют вполне реальных прототипов, так что книгу и последовавший за ней цикл «Сага о Лоссае» нередко называют автобиографическими.

Столь же автобиографическим считают и ее первый «взрослый» роман, написанный уже в семидесятипятилетнем возрасте, «Интимная жизнь наших предков. Пояснительная записка для моей кузины Лауретты, которой хотелось бы верить, что она родилась в результате партеногенеза». В персонажах этой книги нет-нет да и проглянут старые знакомые из ее детских книг. Да и сама Ада Бертран, бунтарка-хиппи конца шестидесятых, знаток археологии и древних мифов, очень напоминает повзрослевшую Приску, Элизу или Розальбу.

Однако поклонникам синьоры Бьянки всегда хотелось знать, насколько эти произведения можно назвать автобиографией, или, как теперь модно говорить, автофикшеном. И она наконец дает ответ – в неожиданном жанре «читательского автопортрета». Но ведь так даже интереснее, правда?

Андрей Манухин

Россане Витале, с одиннадцатилетнего возраста

разделявшей мою страсть к чтению;

терпеливо выслушивавшей мои самозабвенные восторги;

сражавшейся со мной бок о бок после уроков

в битвах Троянской войны;

служившей мне алтарником, когда я,

за неимением священника,

сама читала мессу на латыни в крохотной

лесной церквушке;

опасавшейся, как и я, выходить из залитой светом

комнаты на темную лестницу:

вдруг появится «мисс Джессел» из «Поворота винта»

Генри Джеймса,

а также ее дочери Паоле д’Альбертон, с самого детства

радостно сопровождавшей меня на самых причудливых

читательских тропах

Предисловие

Эта книга задумывалась не как очерк о чтении или, тем более, о литературе в целом, а как своего рода мемуары, чехарда воспоминаний и не особенно связных размышлений о книгах, которые, возникая в тот или иной период в моей жизни, неким образом на нее повлияли. Учитывая, что бегло читать я научилась уже годам к семи, а мне вот-вот стукнет восемьдесят, временные рамки выглядят весьма широкими. И тем не менее меня ужасно гнетет, что я так и не смогла прочесть все книги, какие хотела. Рассказывая о них, я не собираюсь строго придерживаться хронологического порядка – буду скакать туда-сюда по годам и эпохам, следуя мысленным ассоциациям, соединяющим в моей голове предметы и события. Не стану перечислять все: многие книги наверняка ускользнут из памяти, да и в любом случае слишком длинный список вас утомит. Упомяну, однако, и о тех, которые мне не понравились. Вероятно, кое-кто не согласится, как, впрочем, и с перечнем моих любимых. Что тут скажешь? О вкусах не спорят: на наше счастье, все читатели разные.

Заранее прошу прощения, если буду злоупотреблять выражениями, описывающими скорее романтические отношения: любовь с первого взгляда, страсть и страстность, влюбляться и любить, любимый и обожаемый… Так уж получается, что именно они наилучшим образом подходят для определения чувств, переживаемых мной всякий раз, когда я встречаю писателя или писательницу, в которых чувствую родственную душу или даже узнаю саму себя, в чей мир мне хотелось бы войти, в чьих книгах я обнаруживаю события, чувства, персонажей и темы, покоряющие мое сердце, заставляющие чувствовать любовь, страсть, очарование, восторг и вместе с тем боль, гнев, негодование. В молодости, если книга оставляла меня равнодушной или навевала скуку, во мне вскипала ненависть, ведь я тратила на нее драгоценное время, хотя могла бы посвятить его другой. Это ощущение влюбленности или крайнего раздражения возникает у меня до сих пор, хотя с годами я поняла, что книгу, которая нам не нравится с первых же страниц, приличествует и даже надлежит поскорее бросить.

В 1982 году мне пришлось перенести операцию и дней двадцать провести в больнице. Тогда, воспользовавшись случаем, я решила прочесть двухтомник Музиля «Человек без свойств»[2]. За пару лет до того я уже за него бралась, и он меня заинтересовал, даже заинтриговал; придя к нему длинной читательской тропой, я понимала, что, если не одолею этот этап, то путь мой прервется. Но сколько бы я ни открывала книгу, продвинуться дальше десятка страниц так и не смогла. Между тем к сорока годам мне покорились уже сотни томов, многие из которых были весьма заковыристыми, многие – откровенно скучными; встречались и написанные на других языках, что требовало еще более значительных стараний и упорства. И все-таки некоторые книги – к счастью, немногие – мне никак не давались. Принявшись за них, я всякий раз, непонятно почему, словно бы упиралась в стену и вскоре бросала, с невероятным облегчением погружаясь в другое чтение. Полегче? Позанимательней? Ближе моим вкусам? По правде сказать, не знаю.

Однако теперь я решила, что приму вызов и, не оправдываясь более ленью, превозмогу свой ступор. Других книг я с собой в больницу не брала, поскольку знала, что без чтения не продержусь и дня. Либо Музиль, либо полная безнадега.

И это сработало. Уже на следующий день после операции, едва отойдя от наркоза, я снова взялась за «Человека без свойств» и проглотила разом страниц сорок. Книга оказалась не такой уж сложной, мне даже почти понравилось. В итоге за следующие две недели, невзирая на отсутствие альтернативы и определенную потерю концентрации, вызванную непрерывно включенным у моей соседки по палате телевизором, я умудрилась прикончить оба тома. Прочла их от корки до корки и осталась довольна. Не могу сказать, что влюбилась в них или внезапно обнаружила, что именно этой книги мне в жизни не хватало, но точно оценила качество изложения, персонажей, тему, стиль; мой разум обогатился, и я была благодарна автору.

Соседка по палате между тем поглядывала на меня с огромным любопытством: она никак не могла взять в толк, отчего это я вечно сую нос между страницами, не выказывая ни малейших признаков скуки и даже изредка не поднимая глаз к экрану.

Разумеется, случалось, что читать было невозможно – во время приемов пищи или с воткнутой в руку иголкой капельницы. В такие моменты, хотя телевизор по-прежнему был включен, мы с соседкой общались. И когда познакомились поближе, между нами зародилось нечто вроде солидарности или симпатии, что вылилось в отношения почти дружеские. Чуть моложе меня, эта женщина была замужем, воспитывала двоих детей, работала кассиром в супермаркете и за всю жизнь не прочла ни единой книги. Нет, она закончила восемь классов, так что читать ее, конечно, в свое время учили, а потом и заставляли: задачи в учебниках, несколько рассказов, подходящих для упражнений на логический анализ, пару стихотворений. Однако, говорила она, эти задания были настоящей пыткой и стоили таких колоссальных усилий, что она выбросила их из головы, как только выпустилась. И все же повествовательный жанр ей нравился. Телевизор в палате всегда был настроен на южноамериканские мыльные оперы, совершенно покорившие в те годы итальянскую публику; время от времени даже я смотрела мексиканские постановки, завораживающие своей безыскусностью.

В какой-то момент меня охватил миссионерский пыл: я хотела, чтобы соседка осознала, до чего хорошо читать и сколько удовольствия от этого можно получить. Не стоит, наверное, подумалось мне, мучить ее «Человеком без свойств», способным измотать даже одержимого книжного червя вроде меня самой. И я попросила друзей и подруг, которые меня навещали, принести нам что-нибудь простенькое, типа любовных романов, желательно покороче и с захватывающими сюжетами. Но все оказалось впустую. Моя соседка в самом деле старалась: техника была ей знакома, и пускай читать про себя она не умела, но слова бормотала тихо-тихо, едва слышным шепотом. Однако, дочитав страницу, смотрела на меня пустыми глазами, не уловив ни капли смысла, не поняв, чем заняты персонажи, не запомнив вообще ничего. Ей было неловко, она хотела сделать мне приятное, но просьбу мою находила нелепой. Я попыталась прочесть ей историю вслух и попросила пересказать. Она не смогла. Тогда я предложила вкратце познакомить меня с сюжетом только что просмотренной мыльной оперы.

«Ну, значит… в общем, она его любит, а он ей изменяет. Она рыдает, он сердится, потому что врет», – больше ничего соседка сказать не могла. Кем были эти герои, где они жили, как познакомились, во что были одеты, через что прошли… Любит, изменяет, сердится, рыдает. Конец истории.

Никогда раньше я не встречала подобных людей. Когда мне было девять, в нашем доме появилась четырнадцатилетняя девчонка, ставшая няней для моей новорожденной сестры. Родом из крохотной деревушки, она была до крайности бедна и, конечно, неграмотна. Однако, подглядывая тайком, как мы с братом делаем уроки, время от времени упрашивая нас прочесть то рекламное объявление в витрине, то надпись на постаменте памятника, обходясь только карандашом и блокнотом, она меньше чем за год научилась читать и писать. Следующим летом, отдыхая на побережье, мы застали ее во время сиесты в полутемной спальне: водя пальцем по строчкам, она читала «Обрученных»[3], поскольку приходский священник сказал, что это очень важная книга. Потом, правда, эта девчонка стала заядлой поклонницей фотороманов[4] и даже подписалась на «Гранд Отель»[5]. Но это уже другая история[6].

Тем не менее к сорока годам я подошла с убеждением, что читать для человека так же естественно, как дышать, говорить или плыть, если бросят в воду. Так было со мной и со всеми, кого я знала. Разумеется, читать надо учиться – в школе или подражая знакомым, как наша няня. Учиться, как младенец, что сперва учится ходить, а пару лет спустя – кататься на велосипеде.

Лично мне не случалось знать тех, кто после определенного возраста не умел бы плавать или кататься на велосипеде (хотя они, безусловно, существуют). Равно как не случалось знать тех, кто не умел бы читать в прямом смысле, то есть не только распознавать звуки или значения слов, но и видеть за их цепочками связный рассказ – информацию, которую эти слова передают; действия, с которыми они соотносятся; зрительные образы, которые описывают; запах, цвет, тепло и холод, которые заставляют почувствовать. Ничего этого в реальности не существует, но читатель видит, слышит и обоняет, наслаждается или страдает… И никогда прежде я не встречала человека, не способного удержать прочитанное в уме, запомнить, пусть даже на самое краткое время, пересказать другому…

И все-таки этот человек, эта женщина существовала, она была совсем рядом, на соседней кровати. Неумение читать происходило у нее не от лености или недостаточного старания и не оттого, что ее не научили элементарной технике чтения. Тогда я спросила себя, чего же ей не хватает. Возможно, примера тех, кому чтение вовсе не кажется пыткой? Или, может, простого замыкания контактов, того самого волшебного щелк, когда конкретное превращается в абстрактное?

Ведь, если вдуматься, чтение, во всей полноте значения этого термина, – именно что абстракция. Перевод графических знаков в мысли, образы, чувства, запахи, цвета, музыку подразумевает некую операцию, большинством людей не осознаваемую, но необходимую[7]. Испанский писатель и философ Фернандо Саватер[8] пишет по этому поводу: «Чтение – акт отнюдь не механический, оно представляет собой комплекс действий, в котором человек задействован целиком: его разум и воля, воображение и чувства, прошлое и настоящее. […] На более высоком уровне анализа чтение также требует умения концентрироваться, отслеживать взаимосвязи, рассуждать, сопоставлять и прогнозировать; все эти интеллектуальные привычки стимулируют структурирование мысли».

Что же произошло с моей соседкой по палате, что остановило ее интеллектуальное развитие? Мне так и не удалось это выяснить. Но сегодня, много лет спустя, я знаю: таких, как она, много – людей весьма достойных, уважаемых, которых невозможно да и не в чем упрекнуть. Вероятно, они даже не осознают, что чего-то лишены, и нисколько от этого не страдают.

Страдаю за них я, ведь они лишены очень многого. Удовольствия сопереживать и соучаствовать, пусть и абстрактно, жизни других людей; проносить сквозь века прекрасные истории – увлекательные и волнующие, печальные и забавные; знакомства с реальными или воображаемыми людьми, у которых можно научиться чему-нибудь важному или с которыми можно просто подружиться. У таких людей нет лучшего в мире средства от одиночества, возможности путешествовать и познавать пространство и время. Я же, как и прочие читатели, этим сокровищем владею и бесконечно благодарна за него судьбе.

Часть первая

Мне выпала огромная удача и честь родиться в семье читателей. Под «семьей» я в данном случае подразумеваю тех, кто появился в ней до меня: родителей, дядей и тетей, бабушек, дедушек и нескольких прабабушек из числа долгожительниц. В тот же список попадут родственники второй, третьей и четвертой степени родства, прислуга, жившая рядом с нами всю жизнь, «закадычные» друзья, а также знакомые, поодиночке или целыми семьями, связанные с «нашими» взрослыми самыми прочными узами.

Когда я родилась, еще были живы мои дедушки с бабушками по обеим линиям, два весьма пожилых двоюродных деда-холостяка и прабабушка. Кроме того, у меня было четверо дядей, отцовских братьев, три дяди и две тети со стороны матери, все с супругами; девятилетняя двоюродная сестра, самая старшая в этом поколении, трое двоюродных братьев и один родной, всего на восемнадцать месяцев старше. Со мной, последней из появившихся на свет, семья составляла более двадцати пяти человек, которые проживали вместе или ежедневно друг друга навещали. Кроме нас, малышей, тогда еще неграмотных, все они были читателями: каждый со своими вкусами, каждый с более-менее глубокой страстью к чтению. Взрослые мужчины, поголовно закончившие университет, предпочитали, за редким исключением, вдумчиво изучать книги, считавшиеся «полезными» в их профессии. Женщины, ни одна из которых после шестнадцати лет не переступала порог учебного заведения, выходя замуж, садились дома присматривать за детьми (пускай и с помощью многочисленной прислуги). Все они были заядлыми читательницами, но посвящали себя исключительно жанру, который считался «бесполезным», – то есть романам.

Их многочисленные подруги были такими же читательницами, как они сами. Об одной, Каролине Биази, жене известного художника, поговаривали, что она читает исключительно за столом – кто, как, где и когда предпочитает читать, представлялось бесконечной темой для обсуждения. Синьора Каролина вечно становилась предметом шуток, поскольку до такой степени погружалась в очередной роман, что однажды два ее малолетних сына, раздобыв пилу, эксперимента ради укоротили пару ножек стола, чего она не замечала, покуда книга, заскользив по наклонной плоскости, не скрылась из поля ее зрения.

Синьора Каролина, читавшая, в отличие от своих подруг, также газеты (обычай, как правило, мужской), была известна и тем, что слишком буквально воспринимала преувеличения, свойственные рекламе, которую тогда называли «пропагандой». Как-то раз она умудрилась посеять панику в кружке, собравшемся за вышиванием, пока одна из подруг читала им вслух, как монахи в трапезной (разве что священное писание этим дамам заменяли вполне себе светские романы). Синьора Каролина ворвалась в комнату в великой тревоге, размахивая «Коррьере дель Изола»[9] и восклицая: «Вы читали? Горе тем, у кого не осиная талия!» Она была совершенно убеждена, что речь идет не о рекламе корсетов, а о только что принятом законе. Неужели всем присутствующим, дамам довольно-таки плотного сложения, придется заплатить штраф? Или, может, их подвергнут аресту?

Этот случай стал частью нашего семейного обихода. «Горе тем, у кого не осиная талия!» – в шутку предостерегали мы родственников, склонных хорошенько поесть.

Об отчаянном безрассудстве моей матери ходили легенды. Например, она заставила моего до смерти перепуганного отца уехать в запланированный медовый месяц на Капри, хотя буквально накануне их свадьбы Италия вслед за Германией вступила в войну. «Меня призовут, а не обнаружив дома, сочтут дезертиром, – пытался возражать отец. – Транспорт перестанет ходить, и домой мы уже не вернемся. Корабли потопят авиабомбами, а нас угонят в лагеря». «Ты и вправду трус, заячья душонка, – издевательски хохотала она. – Я отправляюсь на Капри, с тобой или без тебя».

Поехать туда она решила из-за книги, в которую влюбилась даже раньше, чем в моего отца – «Легенды о Сан-Микеле» шведского врача Акселя Мунте, которую, только что переведенную на итальянский, прочла в двадцать лет. И победила: они съездили на Капри и вернулись на Сардинию целыми-невредимыми, хотя отец рассказывал, что у него вечно очки запотевали от ужаса, и насладиться красотами острова он ни в коей мере не мог.

«Легенду о Сан-Микеле» моя мать в течение многих лет упоминала исключительно с благоговением, и я не могла дождаться, пока научусь читать и открою для себя ее очарование. Я была совершенно уверена, что в ней рассказывается история архангела с огромными, угрожающе раскинутыми крыльями и обнаженным мечом, мраморная статуэтка которого стояла на столе в отцовском кабинете, поскольку святой Михаил считался покровителем рентгенологов[10].

Когда я наконец прочла «Легенду», то обнаружила, что речь в ней идет вовсе не об архангеле, а о вилле под названием «Сан-Микеле», но нисколько не разочаровалась, ведь книга мне тоже очень понравилась. А главное, она познакомила меня с молоденькой девушкой, которой была когда-то моя мать и которой больше не существовало: она превратилась в почтенную синьору и читала теперь с подругами совсем другие книги.

Впрочем, хватало у нас и романов, которые она забрала с собой, покидая родительский дом, и которые в последующие годы оказались на вес золота, поскольку война продлилась куда дольше, чем кто-либо предполагал, а в числе множества дефицитных вещей оказались и книги. Особенно это ощущалось на Сардинии, где крупных издательств не было вовсе, и если на континенте немногие, крайне малочисленные томики еще печатались, то возить их к нам, ввиду угрозы вражеских подводных лодок, торговые суда попросту не брались.

Таким образом беллетристика, приобретенная женщинами в период между двумя войнами, вкупе с книгами, которыми пользовались для своих штудий мужчины, составили своего рода «золотой фонд», откуда без какой-либо цензуры могли черпать мы все, даже самые маленькие дети. Нас только просили обращаться с ними бережно: не мять и не рвать страницы, не черкать, не калякать. А нам бы и в голову никогда не пришло поступать так, как трое маленьких беглецов-заложников у Виктора Гюго в романе «Девяносто третий год», которые, найдя в башне великолепно иллюстрированный том, сперва глядят на него «глазенками, исполненными погибельной любви»[11], а после уничтожают, с величайшим удовольствием разрывая в мелкие клочки. Этому акту разрушения посвящена целая глава. Читая ее (разумеется, пару десятилетий спустя), я не могла не вспомнить о самом раннем своем детстве и не сравнить осторожное, благоговейное прикосновение к книгам моих крохотных детских пальчиков с задорным и разрушительным безумием Рене-Жана, Гро-Алэна и Жоржетты.

Я как-то уже рассказывала, что первой книгой, которую я, помнится, еще не умея читать, с интересом листала, была вовсе не тоненькая книжка-картинка с детскими потешками, как можно было бы предположить, а увесистый том в темном кожаном переплете, найденный на полке в кабинете дяди Алессандро – точнее, двоюродного дедушки по материнской линии, университетского профессора акушерства и гинекологии[12]. Он к тому времени уже вышел на пенсию и больше не преподавал, но по-прежнему имел врачебную практику и в лечении бесплодия слыл поистине волшебником. Кабинет его был увешан фотографиями младенцев с благодарственными надписями, а город наводняли малыши, о которых в нашей семье говорили: «Этот родился у дяди Алессандро». Я была абсолютно уверена, что все это его дети, и недоумевала, как он, холостяк, ухитрился «родить» их без жены и почему не жил с ними.

Сообщница-горничная, особа весьма любопытная и так же, как я, заглядывавшаяся на иллюстрации, прочитала мне название тома: «Тератология»[13]. Рисунки изображали уродливых младенцев, детей с одним глазом посреди лба, с перепонками на руках или ногах и так далее, вплоть до невероятного количества самых разнообразных сиамских близнецов.

Небольшая квартирка и примыкавший к ней кабинет, где дядя принимал пациентов, располагались на верхнем этаже в доме моих дедушки и бабушки, окруженном фруктовым садом. Помимо научных текстов вроде «Тератологии» там, спрятанная чуть надежнее, хранилась и богатейшая коллекция романов, обнаруженная, впрочем, лишь полвека спустя, когда дом пошел под снос, и открывшая мне другую, весьма неожиданную сторону личности дяди Алессандро.

Можно ли реконструировать характер человека по списку книг, выбранных им для чтения, или, например, по кругу его любимых тем? В романе Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой» первая комната «Наутилуса», которую невольному гостю, Пьеру Аронаксу, показывает капитан Немо – библиотека. Она вмещает двенадцать тысяч томов, тщательно отобранных загадочным капитаном, прежде чем тот опустился на своей сверхтехнологичной (по тем временам) подводной лодке в морские глубины и оборвал последние связи с человеческим обществом. Научная, философская, художественная литература на всех языках (очевидно, знакомых капитану). Однако, отмечает Верн, здесь не нашлось бы ни единой работы по политической экономии – предмету, доступ которому на борт был, похоже, строго воспрещен. Зато были шедевры древних и современных мастеров, «все то лучшее, что создано человеческим гением в области истории, поэзии, художественной прозы и науки, начиная с Гомера до Виктора Гюго, с Ксенофонта до Мишле, с Рабле до госпожи Санд…»[14], а также, разумеется, множество текстов по механике, баллистике, гидрографии, метеорологии, географии, геологии… Подобный список лучше любой другой детали раскрывает характер капитана Немо не только профессору Аронаксу, но и читателям романа.

В доме моих дедушки с бабушкой по маминой линии было заведено писать на титульном листе книги дату покупки и имя владельца, а после прочтения там же, на титульном листе, – пару оценочных строк в предостережение тем, кто тоже захочет ее прочитать. Мой дед Джованни в этих суждениях всегда бывал строг, тогда как заметки его брата Алессандро обычно оказывались куда снисходительнее. А ведь в детстве простаком, покупавшимся на каждую небылицу, был именно Джованни! Алессандро, семью годами старше, рассказывал ему самые невероятные истории – и тот верил! Что, например, если посадить на садовой клумбе куриные когти, которые кухарка, прежде чем сунуть птицу в печь, обрезала и выбрасывала в навозную кучу, вырастут цыплята. Сперва малыш старательно извлекал эти бренные останки, а после столь же усердно закапывал их, провоняв навозом весь апельсиновый сад, включая увитую плющом беседку, где его мать угощала подруг чаем. Или вот однажды Алессандро взял младшего брата на прогулку и, встретив свинопаса со стадом (что в конце XIX века особой редкостью не было), на вопрос Джованни, который никогда раньше свиней не видел, что это за звери, с усмешкой ответил: «Обезьяны». Когда же, вернувшись домой, радостный малыш рассказал о неожиданной встрече отцу, его подняли на смех, как последнего дурака: «Обезьяны в Сассари! Да тебе какую чушь ни скажи, ты все проглотишь! Ну и растяпа, ну и простофиля!» Похоже, основным принципом воспитания в этой семье всегда был сарказм по отношению к младшим.

В возрасте двенадцати с половиной лет Алессандро решил научиться играть на скрипке. Об этом известно, поскольку сохранился его учебник – богато оформленный альбом крупного формата, на титульном листе которого мальчик написал готическим шрифтом свое имя и дату: 16 апреля 1883 года. Мы не знаем, занимался он один или с преподавателем. Не знаем, как отнеслись к этому в семье, восприняли с сарказмом или поощряли. Ясно лишь одно: в какой-то момент ему купили скрипку (которую мы бережно храним до сих пор), чтобы Алессандро мог исполнять этюды из учебника. И он настолько в этом преуспел, что, будучи еще учеником средней школы, играл в струнной группе оркестра Муниципального театра. Однако учебы ради своего увлечения не бросил и, добросовестно окончив медицинский факультет, успешно начал университетскую карьеру. Все это время он читал книги самых разных жанров: предпочтение отдавал приключенческим, но увлекался и поэзией. Так, сохранилось несколько потрепанное издание поэмы Вальтера Скотта «Властитель островов», выпущенное издательством «Сонцоньо» в 1884-м, а еще через два года, судя по написанной от руки дате, купленное шестнадцатилетним Алессандро.

Став ассистентом профессора, он объездил за своим ментором пол-Италии – Павию, Кальяри, Парму, Флоренцию, Сиену – пока не обосновался в Падуанском университете, где получил кафедру и преподавал до 1940 года. Дядя Алессандро так и не женился; в переездах его сопровождали лишь верная экономка-сардка Мария Антония[15] с ручной швейной машинкой «Зингер», кот Толстопуз (которого после смерти немедленно сменял другой кот, также звавшийся Толстопузом), высокий, узкий платяной шкаф в стиле Либерти[16] с личной монограммой, сделанный по заказу дяди знаменитым Клементе, лучшим во всем Сассари краснодеревщиком, комплектный к шкафу комод, скрипка, да тщательно собираемая библиотека. По датам, записанным на титульных листах, можно понять, что книги он продолжал покупать всю свою жизнь и, даже будучи стариком – или, скорее, состарившимся мальчишкой, – обожал приключения: Фенимора Купера[17], Зейна Грея[18], Понсона дю Террая[19]. Не брезговал и романами с продолжением, которые печатались в виде еженедельных выпусков, после чего компоновались, обычно самим издателем, и поступали в продажу отдельными томами. А единственным автором, чье творчество дядя собрал полностью, оказался неаполитанец Федерико Мастриани[20].

Страстный любитель захватывающих сюжетов, Алессандро почти каждый вечер ходил после работы в кино и, пока заведовал кафедрой, непременно таскал с собой ассистентов. Впрочем, сам он тоже был настоящим кладезем историй, поскольку помнил и постоянно рассказывал великое множество удивительных случаев из жизни своих и наших знакомых. Частенько цитировал афоризмы или фразочки знакомых, например полкового капеллана из Сассари, который, вспоминая военные годы, сказал: «У меня под сутаной вместо пота Изонцо[21] бежала». А цикл анекдотов, главным героем которых был его друг из Сорсо по имени Теренцио Гадони, составлял своего рода наивную эпопею, которую мы, внуки, знали наизусть.

Вот, например, что случилось в театре прямо посреди спектакля «Два сержанта»[22]. По ходу действия сержант Ренато, уходящий на войну, просил у командующего разрешения проститься с молодой женой. Его друг, второй сержант, поручился собственной жизнью, что тот вернется в срок. И все-таки, оказавшись дома, Ренато едва не поддался на ласки жены, которая принялась всеми правдами и неправдами уговаривать его дезертировать. Зал затаил дыхание. Но тут Теренцио Гадони поднялся со своего кресла и, гневно размахивая руками в сторону сцены, крикнул актрисе: «Синьора, может, хватит уже?! Вы разве не понимаете: если не отпустите Ренато, другого сержанта расстреляют?»

Актеры смешались, не в силах играть дальше. Публика зашумела, пытаясь заставить Теренцио замолчать. Тот же, распаляясь все сильнее, обернулся к соседям: «Так значит, вы ничегошеньки не поняли! Молодой человек в ужасной опасности!» – и продолжал свой монолог, покуда, к всеобщей радости, возмутителя спокойствия не выгнали прочь из зала и спектакль не продолжился[23].

Или другой случай, когда по улицам Сорсо ходил мошенник с дрессированным тюленем. В руках он держал оцинкованное ведро, полное свежей рыбы, и утверждал, что его питомец может разговаривать, как человек. Теренцио, конечно, ему не поверил, а не поверив, бросил вызов – «жлобский»[24], как говорят у нас в Сассари. Мошенник взял из ведра рыбу, поднял над головой и, показал тюленю, спросив: «Cumpà, a ti lu magneresti uno pesceu?» Голодное животное, скуля, потянулось к еде. «Видал? – „перевел“ его довольный хозяин. – Ha dittu: „Magari dui“»[25].

Из этого анекдота в дедушкином доме возникла традиция всякий раз, как к столу подавали блюдо с рыбой, спрашивать соседа: «Cumpà, a ti lu magneresti uno pesceu?». А под миску с салатом неизменно полагалось произносить: «И молвил Христос своим ученикам: „Не вкушайте травы, что суть пища волам“»[26].

Моя бабушка по материнской линии читала исключительно романы, зато уж их – в достатке. К восьмидесяти годам, не в силах более заботиться о себе сама, она вынуждена была покинуть огромный дом с садом, принадлежавший еще родителям ее мужа, дом, куда когда-то вошла юной невестой, где вырастила шестерых детей и где жила с зятьями и внуками. Ее обманом заставили перебраться в квартиру старшей дочери, но за пятнадцать лет, что бабушка там прожила, она даже не распаковала чемоданы, так и стоявшие открытыми на стульях в ожидании скорого возвращения. С собой она взяла лишь несколько книг, которые снова и снова читала и перечитывала. Был среди них и четырехтомник серии «Омнибус» с основными произведениями Грации Деледды[27], которой бабушка безмерно восхищалась, поскольку та была с Сардинии, поскольку та была женщиной и поскольку та, несмотря на свое островное происхождение и пол, получила Нобелевскую премию по литературе. Каждый год бабушка брала в руки «омнибусовское» издание Деледды и, начав с первого тома, не останавливалась, пока не дочитывала последнего. После чего, отложив книгу, приступала к «Саге о Форсайтах» еще одного своего любимца (и тоже нобелевского лауреата) Джона Голсуорси. Это поздневикторианское семейство моя бабушка знала как «Отче наш». Не зная английского, она звала персонажей по-итальянски, словно близких знакомых, осуждая или одобряя их поступки и выбор. Сомс и Ирэн Форсайты, Элиас Портолу и Марианна Сирка стали для нее родными, а их образы регулярно сличались с фотографиями реальных персонажей итальянских и международных новостей, сюжеты о которых (сегодня мы назвали бы их сплетнями) бабушка читала в еженедельных журналах.

Мой дядя Пеппино – муж той самой дочери, что ее приютила, – уж и не знаю, на каких условиях, заключил с газетным киоском возле дома пакт, по которому мог одалживать на два-три дня любые еженедельники (по тем временам еще не иллюстрированные), какие только издавались в стране, при условии возврата в товарном виде. Так что моя бабушка была в курсе амурных дел всех итальянских и американских актеров, миллиардеров, немногих правящих монархов и особенно политиков. В последние годы она даже научилась без душевного трепета произносить фразы типа «сердечный друг» и с некоторой тревогой спрашивала внучек, не торопившихся с замужеством: «Ты-то ведь не сердечную дружбу планируешь?»

В старости бабушка прочла и «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл, но ветреность и цинизм Скарлетт, которая сперва с легкостью добивалась, а затем бросала мужчин, одобрения у нее не вызвали. С этой книгой у меня приключилась странная штука. Томик все той же серии «Омнибус» издательства «Мондадори» был у нас дома, и я, постоянно о нем слыша, была уверена, что успела его прочесть, тогда как на самом деле видела лишь одноименный фильм с участием Кларка Гейбла и Вивьен Ли. И фильм не привел меня в восторг, поскольку «романтические» любовные истории я в те годы недолюбливала: слишком уж слащавыми они выглядели. В итоге я убедила себя, что книга никак не могла мне понравиться, и потому избегала перечитывать ее даже в зрелые годы. Пока, наконец, несколько лет назад, заинтригованная спорами о новом «политкорректном» переводе, не взяла роман в руки и не обнаружила, что читаю его впервые. И что вещь эта замечательная, очень хорошо написанная и вовсе не слащавая. Хотя, кто знает… возможно, за столько лет я тоже успела измениться и люблю теперь совсем не то, что любила (или, в данном случае, любила бы) в свои тринадцать.

Первое знакомство с Грацией Деледдой тоже произошло благодаря бабушкиному «Омнибусу». Жадно глотая ее романы, я была ими совершенно очарована, а тот факт, что действие почти всегда происходило на Сардинии, наводил на мысли, что и сами сюжеты были правдой, хроникой реальной жизни, а не выдумкой или рафинированной литературной аллюзией. Конечно, описанные Деледдой среда и персонажи были крайне далеки от тех, что я видела каждый день: мы ведь жили в городе, причем на широкую ногу, часто ходили в кино, ездили в автомобилях. Мы никогда не заявлялись на деревенский праздник, проскакав целый день верхом по ущельям среди гранитных скал, у нас не было верных слуг, спавших на циновке у очага. И все же я так глубоко впитала эти истории, этот архаичный мир, что много лет спустя, принявшись за первые рассказы, даже обычаи и пейзажи, которых не видела своими глазами, описывала «под Деледду». Мне пришлось приложить невероятные усилия, чтобы отыскать собственный голос, собственные темы. Наверное, это случилось лишь после того, как я покинула остров и уехала жить «на материк». Полагаю, то же происходило и со многими другими сардинскими писательницами, а то и с писателями, – настолько сильна была магия Грации Деледды, словно ореол ее Нобелевской премии, о которой нам прожужжали все уши, бросил слабый отсвет и на нас, заключив тем самым в рамки стиля и череды сюжетов, принадлежавших ей одной, а нам самим чуждых.

«Форсайты» же, напротив, меня в то время не заинтересовали. Шанс открыть и оценить их представился лишь много лет спустя, когда, заметив в букинистической лавке четырехтомник в подарочной коробке, я купила его в память о бабушке. И влюбилась с первых страниц, стоило только начать читать, – возможно, еще и потому, что была до слез растрогана встречей с бабушкиными старыми друзьями, о которых я так много слышала в детстве.

Мои дяди по материнской линии были заядлыми читателями Сальгари[28], персонажи которого упоминались в семье в самых разнообразных обстоятельствах повседневной жизни, словно они были нашими друзьями или родственниками. «Верным Каммамури» называли самого надежного и усердного дядиного однокашника. «Ага, последняя сигарета Янеса…» – подтрунивали над старшим братом, когда он заявлял, что бросит курить. Мой дед, преподававший в лицее латынь и греческий, напротив, выражался цитатами из Гомера и Вергилия, а, если кому из нас, детей, случалось в безудержном запале игры удариться и, хныча, прибежать к нему просить утешения, немедленно и довольно грубо призывал к стоицизму, повторяя фразу, которую мы поняли лишь много лет спустя: «Tu l’as voulu, George Dandin»[29]. Теперь, когда я знаю, о чем говорил мой дед, мне кажется, что это его нравоучение вообще типично для основанной на сарказме разновидности педагогики, в рамках которой он был воспитан сам и которую впоследствии применял к нам. «George Dandin, ou le Mari confondu»[30] – забавная комедия-балет Мольера, главный герой которой, богатый старый фермер, желая быть принятым в обществе, женится на молодой аристократке, а та ему на каждом шагу изменяет. Он узнает об измене, даже собирает доказательства, но никто ему не верит. «Ты сам нашел рога на свою голову, старый дурак» – вот что означала эта фраза, но я до сих пор не уверена, стоило ли говорить ее нам, детям, не подозревавшим о существовании Мольера или страданиях рогоносцев.