Великий магистерий Артура Ди. Книга первая «Война» (Тень Голема) бесплатное чтение

ОТЕ́Ц ФЕО́НА

Кни́га четвё́ртая

«Вели́кий магисте́рий Арту́ра Ди»

Часть пе́рвая

«Война́»

Глава́ пе́рвая.

(За четы́ре го́да до собы́тий, произоше́дших в предыду́щей кни́ге)

В само́м нача́ле ма́я, в пе́рвый понеде́льник по оконча́нии дня святы́х жён-мироно́сиц, над Замоскворе́чьем с утра́ висе́ла огро́мная свинцо́вая ту́ча. Бли́же к полудню непоме́рно разбу́хшая, сло́вно бурдю́к, перепо́лненный водо́й, она́ уже́ накрыва́ла собо́й Кремль с Китай го́родом и полови́ну Бе́лого го́рода в сто́рону Трубы́, Тверско́й и Кисло́вки. Едва́ не вспа́рывая себя́ о крест колоко́льни Ива́на Вели́кого, ту́ча грози́лась порва́ться и зали́ть зе́млю пото́ками оби́льного весе́ннего про́ливня, раз в два го́да обяза́тельно превраща́вшего Моско́вские у́лицы и переу́лки в полново́дные ре́ки, по кото́рым ко всему́ привы́чные горожа́не передвига́лись исключи́тельно на ло́дках и плота́х, сколо́ченных из разорённого ты́на.

Каза́лось, очередно́й пору́хи го́роду не избежа́ть, но к нача́лу четвёртой стра́жи, так и не расстара́вшись ни ка́плей дождя́, се́рая мгла рассе́ялась под мо́щным напо́ром ве́тра, поры́висто вы́светлившего небосво́д до состоя́ния го́рней лазу́ри. Бо́льшая часть горожа́н, насторо́женно ожида́вших урага́на, облегчённо вы́дохнула и с лёгкой душо́й оста́вила в про́шлом свои́ несбы́вшиеся опасе́ния, ниско́лько не заду́мываясь о тех, кого́ мину́вшее нена́стье на коро́ткое вре́мя заста́вило испы́тывать куда́ бо́лее си́льные пережива́ния, уде́рживая их на то́нкой гра́ни ме́жду наде́ждой и отча́янием. Для них всё зако́нчилось сли́шком бы́стро. Чу́до не сверши́лось. Ча́яние уступи́ло ме́сто уны́нию.

На ста́ром пустыре́ ме́жду Боло́том и Царицыным лу́гом, окружённом дровяны́ми скла́дами и торго́выми ряда́ми, с одно́й стороны́ и ко́нской площа́дкой с ку́зницами с друго́й, стоя́ли три просмолённых столба́ пло́тно обло́женных вяза́нками сухи́х дров. Тут же у подо́ла ло́бного ме́ста стоя́ло два клёпаных сопца́ стя́нутых черёмуховыми обруча́ми. В них злове́ще поблёскивала чёрная, масляни́стая густá, горю́чая вода́, заблаговре́менно доста́вленная специа́льным обо́зом из далёкой Ухты́.

Любозна́тельный моско́вский люд из Черто́льских и Замоскворе́чных слобо́д и чёрных со́тен в нетерпе́нии толпи́лся вокру́г эшафо́та, ожида́я за́годя обе́щанное мра́чного зре́лище. Всем бы́ло любопы́тно! Что ни говори́, а не ча́сто на Руси́ сжига́ли престу́пников. Тако́е представле́ние сто́ило посмотре́ть со́бственными глаза́ми, что́бы пото́м не пожале́ть об упу́щенной возмо́жности.

После́дний раз, горе́л тако́й костёр в Москве́ семь лет наза́д, когда́ в сте́льку пья́ный по́льский пан Блинский ни с того́ ни с сего́ откры́л пальбу́ по ико́не Богоро́дицы «у Сре́тенских воро́т». Москвичи́ на распра́ву всегда́ бы́ли ско́ры. Отруби́ли они́ на пла́хе о́бе руки́ незада́чливого шля́хтича и приби́ли их к стене́ под о́бразом свято́й Мари́и, а самого́ оха́льника сожгли́ в пе́пел на пло́щади. Но то был папи́ст и враг соверши́вший преступле́ние, а э́то свои́, правосла́вные, чья вина́ была́ не поня́тна никому́ из собра́вшихся.

Впро́чем, сего́дня наро́ду на Боло́тной бы́ло куда́ ме́ньше ожида́емого. Очеви́дно, непого́да распуга́ла бо́льшую часть тех, кто собира́лся поглазе́ть на ре́дкое зре́лище. К моме́нту ка́зни на пло́щади оста́лись то́лько са́мые сто́йкие празднолю́бцы и баклу́шники, терпе́ния и свобо́дного вре́мени у кото́рых всегда́ бы́ло с избы́тком.

Треску́че и зы́чно громыхну́ли полковы́е бараба́ны, толпа́ вздро́гнула и замерла́. Из распа́хнутых на́стежь воро́т дровяно́го скла́да купца́ гости́ной со́тни Алма́за Ивано́ва два стрельца́ в светло-се́рых кафта́нах с мали́новым подбо́ем полка́ стреле́цкого головы́ Ерофе́я По́лтева вы́вели трои́х приговорённых, свя́занных одно́й верёвкой. Несча́стные бы́ли в гря́зном испо́днем и си́льно изби́ты. Дво́е пе́рвых шли мо́лча, ша́ркая босы́ми нога́ми по сухо́й земле́, вдрызг разби́той колёсами тяжелогруженых теле́г. Они́ шли, не гля́дя по сторона́м. Оди́н был погружён в себя́, второ́й безу́мен. Тре́тий, са́мый молодо́й и тщеду́шный с огро́мным багро́во-си́зым кровоподтёком под ле́вым гла́зом, наоборо́т, затра́вленно озира́ясь, заи́скивающим взгля́дом поби́того пса иска́л глаза́ми до́брые, сострада́тельные ли́ца.

– Мужики́, не на́до бы… а? – трево́жно лепета́л он, с трудо́м шевеля́ разби́тыми губа́ми, – Грешно́ ведь! Нет за на́ми вины́. Мы то́лько кни́ги церко́вные перепи́сывали да ста́рые оши́бки справля́ли. Почто́ огнём казни́те, благове́рные? Не по-людски́! Помилосе́рдствуйте… а?

Ше́дший сле́дом за осуждёнными стреле́цкий со́тник Григо́рий Черемисинов бо́льно ткнул говори́вшего тяжёлой тро́стью ме́жду лопа́ток.

– Заткни́ пасть, вор! Еретика́м с людьми́ разгова́ривать не поло́жено.

Получи́в си́льный уда́р па́лкой по спине́, несча́стный ещё бо́льше ссуту́лился, вобра́в го́лову в пле́чи и взгляну́л на собра́вшихся вокру́г ло́бного ме́ста с невырази́мой тоско́й и укори́зной. Ви́дя э́тот взгляд, лю́ди в толпе́ смущённо пока́шливали в кула́к и отводи́ли взгля́ды в сто́рону. Сердобо́льные же́нщины сокрушённо пока́чивали голова́ми. Мужики́, доса́дливо хму́рясь, чеса́ли заты́лки, сомнева́ясь в заслу́женности столь суро́вого наказа́ния для безоби́дных спра́вщиков. Отсу́тствие справедли́вости на Руси́ всегда́ осознава́лось людьми́ мно́го остре́е, чем обще́ственное нера́венство. Когда́ справедли́вым судьёй называ́лся не Бог, а не́кое кем-то сочинённое пра́во, просто́го челове́ка э́то не устра́ивало и побужда́ло сомнева́ться, е́сли не в само́м Зако́не, то в зако́нниках.

– Что же их серде́шных так и пожгут? – расте́рянно спроси́ла стоя́вшего ря́дом сосе́да Улья́нка, вдова́ тюре́много сто́рожа Гри́шки Пантеле́ева, име́вшая торго́вую ла́вку в Живоры́бном ряду́ у Замоскворе́цких воро́т.

Сосе́д, пе́вчий дьяк Благове́щенского собо́ра Ива́н Ищеин, потёр вла́жные ладо́ни и боязли́во огляну́лся по сторона́м.

– Оди́н Госпо́дь ве́дает, что бы́ло! – произнёс он загово́рщицким полушёпотом, – вро́де труди́лись перепи́счики с госуда́рева соизволе́ния, под руково́дством просвещённого архимандри́та Диони́сия, а получи́лась е́ресь!

– Как так?

– Да не зна́ю я! То́ли доба́вили, чего́ ли́шнего, то́ли наоборо́т вы́кинули что́-то ва́жное! За то и пострада́ли!

Улья́нка зацо́кала языко́м, удивлённо вы́пучив глаза́ на всезна́ющего пе́вчего.

– По зако́ну ра́зве за кни́жки костро́м кара́ть? Грех ведь!

Ива́н Ищеин неве́село ухмыльну́лся в жи́дкую бородёнку.

– В наро́де как говоря́т? Не будь зако́на, не ста́ло б и греха́!

– Не зна́ете, не говори́те! – влез в разгово́р пуза́тый как венге́рский хряк, гости́ной со́тни, овощно́го ря́да торго́вый челове́к Евста́фий Семёнов.

Он оки́нул прити́хших собесе́дников презри́тельным взгля́дом.

– Тре́тьего дня, оте́ц Ереме́й с Нико́лы Чудотво́рца на Кита́е, на про́поведи ска́зывал, что хоте́ли еретики́ ого́нь в госуда́рстве на́шем и́звести!

– Весь? – в у́жасе а́хнула Улья́нка.

– Зна́мо де́ло! – снисходи́тельно улыбну́лся Евста́фий, – А та́к-то оно́ заче́м?

– Та́к-то оно́, коне́чно! – охо́тно согласи́лась Улья́нка, кивну́в голово́й, и благоразу́мно замолча́ла, верну́в свой интере́с происходя́щему на ло́бном ме́сте.

Между те́м осуждённых кни́жников расторо́пные помо́щники палача́ уже́ привяза́ли к позо́рным столба́м про́чным воровски́м узло́м. Молодо́й подья́чий су́дного прика́за, держа́ в рука́х развёрнутый столбе́ц, гнуса́вым го́лосом зачи́тывал все прови́нности и окая́нства приговорённых еретико́в, нима́ло не забо́тясь тем обстоя́тельством, что его́ ти́хий го́лос едва́ ли был слы́шен да́льше пе́рвых рядо́в люде́й, собра́вшихся на Боло́тной.

Напряжённое предвкуше́ние жу́ткой развя́зки, каза́лось, вы́парило часть во́здуха над пло́щадью, сде́лав его́ густы́м и тягу́чим. Мно́гим ста́ло тяжело́ дыша́ть. Бы́ли и те, кто па́дали в о́бморок. Мла́дший из спра́вщиков уже́ не моли́л о поща́де. Он стоя́л про́чно привя́занный к столбу́ и закры́в глаза́ беззву́чно пла́кал. Слёзы текли́ по его́ щека́м и ка́пали на отворо́т рва́ной, перепа́чканной гря́зью соро́чки. Он бо́льше не наде́ялся. Наде́жда вме́сте с после́дними си́лами оста́вила его́ у столба́. Второ́й приговорённый, невысо́кий, кре́пкий мужчи́на лет сорока́, ви́димо тро́нувшийся рассу́дком ещё до дня ка́зни, оказа́лся счастли́вей свои́х това́рищей. Он всё вре́мя улыба́лся, с де́тским любопы́тством наблюда́я за приготовле́ниями палаче́й, и мурлы́кал под нос стари́нную колыбе́льную, заменя́я давно́ забы́тые слова́ обы́чным мыча́нием.

И то́лько тре́тий из несча́стных горемы́к, благообра́зный стари́к с то́нкими, почти́ иконопи́сными черта́ми лица́, в э́тот траги́ческий моме́нт свое́й жи́зни сохрани́л я́сность ума́ и твёрдость ду́ха. Когда́ пала́ч, прове́рив узлы́ верёвки, стя́гивающей те́ло, издева́тельски спроси́л:

– Не жмёт?

Он, не удосто́ив ехи́дного ка́та да́же взгля́дом презре́ния, бро́сил в толпу́ зы́чным, хорошо́ поста́вленным го́лосом:

– Правосла́вные! Ны́не, ста́ло быть, ухо́дим мы с бра́тьями к Све́ту! Моли́тесь за нас гре́шных, и́бо сме́ртью о́гненной поло́жено нам нача́ло покая́ния на́шего!

Стари́к поверну́л го́лову к свои́м прити́хшим това́рищам. Глаза́ его́ свети́лись како́й-то осо́бой, не поддаю́щейся описа́нию си́лой и уве́ренностью.

– Бра́тья, Свет Христо́в вразумля́ет да́же враго́в! Не след нам боя́ться! Убива́ющий те́ло, бессме́ртную ду́шу погуби́ть не в си́лах!

Со́тник Черемисинов, мо́рщась сло́вно кисли́цу надкуси́л, ти́хим го́лосом распоряди́лся, гля́дя палачу́ в глаза́:

– Чего́ ждёшь? Начина́й!

– Так, э́то… – развёл рука́ми пала́ч, – после́днее сло́во, вро́де?

– Отсту́пникам не полага́ется. Жги!

Два́жды со́тнику повторя́ть не пришло́сь. Шу́стрые подру́чные ка́та-живоре́за без милосе́рдия обли́ли приговорённых не́фтью, заче́рпнутой из бо́чек, стоя́щих неподалёку от ме́ста ка́зни. Стари́к замолча́л, захлебну́вшись на полусло́ве. Пото́к масляни́стой чёрной жи́дкости накры́л его́ с голово́й. Сле́дом, на ка́ждого из приговорённых, для ве́рности, вы́лили ещё по па́ре вёдер «горю́чей воды́». Тепе́рь всё бы́ло гото́во.

– Жги! – повтори́л Черемисинов, махну́в тро́стью.

– Сла́ва Бо́гу за всё! – успе́л ещё вы́крикнуть стари́к, как горя́щий фа́кел, пу́щенный уме́лой руко́й в са́мую середи́ну обли́той не́фтью поле́нницы, заста́вил его́ замолча́ть навсегда́. С гро́мким хлопко́м нефть вспы́хнула, обда́в пе́рвые ряды́ зри́телей обжига́ющим ве́тром. С ужаса́ющим во́ем и гро́хотом пла́мя живы́х костро́в взметну́лось под са́мые небеса́. В э́том шу́ме потону́ли во́пли казнённых и кри́ки оробе́вших зева́к. Впро́чем, и то и друго́е ско́ро зако́нчилось. Лю́ди, устрашённые дья́вольским зре́лищем, мо́лча наблюда́ли как горя́т, потре́скивая три костри́ща источа́я вокру́г себя́ чёрную ко́поть и тошнотво́рный за́пах горе́лого челове́ческого мя́са.

На Цари́цыном лугу́, немно́го в стороне́ от Боло́та, окружённая че́лядью, из числа́ све́тских и духо́вных захребе́тников и прижива́л, наблюда́ла за ка́знью мать царя́ Михаи́ла Рома́нова, Вели́кая госуда́рыня и́нокиня Ма́рфа Ива́новна. Её гру́бое, сло́вно из сухо́го пня вы́рубленное лицо́ не выража́ло ро́вным счётом никаки́х си́льных чувств и́ли осо́бых пережива́ний при ви́де догора́ющих костро́в на ме́сте ка́зни. Очеви́дно, что распра́ва над безоби́дными перепи́счиками оста́вила её равноду́шной. Дожда́вшись, когда́ прогоре́вшие столбы́ ру́хнули в пыла́ющие угли́ дровяны́х поле́нниц она́, бро́сила стро́гий взгляд че́рез плечо́, внима́тельно осмотре́в толпу́ приспе́шников. Уви́дев в пе́рвых ряда́х главу́ Прика́за Большо́го дворца́ Бори́са Миха́йловича Салтыко́ва, она́ ре́зко спроси́ла его́:

– Бори́с, где твой брат?

– Не зна́ю, тётушка, я ему́ не ня́нька! – спеси́во наду́в гу́бы, отве́тил надме́нный царедво́рец, слегка́ оби́женный вопро́сом, не относя́щимся ли́чно к нему́.

– Найти́! Он мне ну́жен! – не обраща́я внима́ния на оби́ду племя́нника, су́хо бро́сила и́нокиня Ма́рфа и отверну́лась, бо́льше не произнося́ ни сло́ва.

Суета́ за её спино́й говори́ла, что челяди́нцы воспри́няли её распоряже́ние со всей расторо́пностью и прово́рством. Иска́ли нача́льника Апте́карского прика́за не до́лго, хорошо́ зна́я пристра́стия и сла́бости мла́дшего из Салтыко́вых. Вре́мя ка́зни Михаи́л провёл в тракти́ре и тепе́рь лёгкой рысцо́й семени́л обра́тно, на ходу́ дожёвывая знамени́тую моско́вскую кулебя́ку, кото́рую в харчевы́х ряда́х на Ба́лчуге пекли́ лу́чше всех в го́роде.

– Звала́, ма́тушка-госуда́рыня? Вот он, я, тут! – усе́рдно поклони́лся Салтыко́в широ́кой спине́ ца́рской ма́тери.

И́нокиня Ма́рфа бро́сила на Михаи́ла косо́й взгляд и помани́ла к себе́ указа́тельным па́льцем.

– Ви́дел? – кивну́ла она́ на костёр.

– А́га! – оскла́бился ца́рский кра́вчий, – наде́юсь, тепе́рь тётушка, ты дово́льна ста́ла?

Ма́рфа нахму́рилась.

– Смеёшься? Мальки́ попа́лись, а больша́я ры́ба сквозь сеть проскользну́ла. Мне ну́жен гла́вный смутья́н. Хочу́ уви́деть там архимандри́та Диони́сия Тро́ицкого.

Она́ ещё раз кивну́ла на ло́бное ме́сто, о́коло кото́рого уже́ почти́ не оста́лось зри́телей, кро́ме служи́лых люде́й, следи́вших за тем, что́бы ого́нь вдруг не переки́нулся на скла́ды и ла́вки дровяно́го то́рга. Михаи́л понима́юще ухмыльну́лся и развёл рука́ми.

– Диони́сий сейча́с люби́мец наро́да! Лю́ди счита́ют, что без его́ ли́чного му́жества и па́стырского сло́ва не сдержа́л бы Тро́ицкий монасты́рь 16-ти ме́сячную по́льскую оса́ду!

– Хра́брость и людска́я ми́лость не опра́вдывает е́ресь, а усугубля́ют её! Игна́тий Богоно́сец говори́л, что е́сли челове́к злым уче́нием растлева́ет ве́ру Божию, то пойдёт тот челове́к в ого́нь неугаси́мый, равно́ как и тот, кто слу́шал его́!

И́нокиня Ма́рфа це́пкими па́льцами схвати́ла Салтыко́ва за подборо́док и с си́лой притяну́ла к себе́.

– Ты Ми́шка не крути́! Вся е́ресь пра́вщиков начала́сь с твоего́ попусти́тельства, вот тепе́рь сам и распу́тывай! Мне нужна́ голова́ Диони́сия!

Ма́рфа разжа́ла па́льцы, отпуска́я Салтыко́ва и нарочи́то ме́дленным ша́гом напра́вилась к возка́м местоблюсти́теля Патриа́ршего престо́ла митрополи́та Крути́цкого Ио́ны, кото́рый хоть и не до́лжен был э́того де́лать, вы́шел из сане́й навстре́чу ца́рственной и́нокине. Ма́рфа, подойдя́ к митрополи́ту и получи́в его́ благословле́ние, ти́хим го́лосом пророни́ла, гля́дя на морщи́нистую ру́ку архипа́стыря сжима́вшую напе́рсный крест:

– Влады́ко, созыва́й церко́вный Собо́р!

– Сие́ мо́жно! – отве́тил митрополи́т, едва́ заме́тно кивну́в голово́й, и закры́л глаза́.

Глава́ втора́я.

Два ме́сяца спустя́, накану́не Пра́здника первоверхо́вных апо́столов Петра́ и Па́вла че́рез Сре́тенские воро́та Бе́лого го́рода въезжа́ла в Москву́ пуста́я подво́да, запряжённая лохма́тым желто́-пе́гим битюго́м. На широ́кой скре́пе передка́ восседа́ли два кре́пких мона́ха, о́ба с ви́ду, во́зрастом изря́дно за соро́к. Молодо́й стреле́ц из полка́ Ники́ты Бесту́жева охраня́вшего Сре́тенские воро́та посту́кивая по борта́м обушко́м своего́ бердыша́, с подозре́нием загляну́л внутрь теле́ги.

– Кто таки́е?

– Троицко-Се́ргиевой оби́тели чернецы́ Фео́на и Афана́сий – отве́тил за двои́х седо́й как лунь мона́х с лицо́м си́льно посечённым са́блей и карте́чью.

– На Патриа́рший двор е́дем, – доба́вил он, упрежда́я вопро́с охра́нника.

– На церко́вный собо́р, зна́чит? – сообрази́л бди́тельный стреле́ц и тут же спохвати́лся.

– А бума́га есть? Без подоро́жной вас в Кремль не пу́стят.

– Есть бума́га, служи́вый – едва́ заме́тно улыбну́лся в бо́роду второ́й мона́х и доста́л из похо́дной су́мы, висе́вшей у него́ на бедре́ сви́ток с болта́вшейся на бечёвке чёрной сургучо́вой печа́тью.

– Не мне, – поспе́шно покача́л голово́й стреле́ц, ви́димо скрыва́я свою́ малогра́мотность.

– Ему́ дава́й – показа́л он па́льцем на подоше́дшего к ним стреле́цкого уря́дника.

Уса́тый как ста́рый нали́м нача́льник карау́ла опира́ясь на бесполе́зное и нелюби́мое стрельца́ми копьё с тре́ском раскры́л сви́ток встряхну́в его́ одни́м движе́нием руки́. Бы́стро пробежа́в глаза́ми подоро́жную, он мо́лча протяну́л письмо́ обра́тно и поверну́вшись к карау́лу небре́жно распоряди́лся:

– Мо́жно! Пуща́й е́дут.

Стрельцы́ за его́ спино́й преиспо́лненные безразли́чия к происходя́щему привы́чными движе́ниями легко́ растащи́ли устраша́ющего ви́да деревя́нные рога́тки освобожда́я прое́зд теле́ге.

– Отчего́ таки́е стро́гости, деся́тник? – спроси́л оте́ц Фео́на, скру́чивая прое́зжую гра́моту и убира́я её в поясну́ю суму́, – не́што враг уже́ у воро́т стои́т?

Удивлённый уря́дник то́лько рука́ми развёл.

– Да вы чего́, честны́е отцы́, не ве́даете, что твори́ться? Короле́вуса Владисла́ва под Можа́йском тре́тий ме́сяц едва́ сде́рживаем, а тут ещё ге́тман Сагайда́чный со свои́ми черка́сами в спи́ну уда́рил. На ю́жных рубежа́х на́ших нет. Все на поля́ков ушли́, вот он и кура́жится! Второ́го дня Ли́вны взял. Сего́дня Еле́ц! Так да́льше пойдёт – ско́ро здесь бу́дет. Сторожи́ться на́до!

Он огляде́лся вокру́г и серди́то шлёпнул ры́жего битюга́ по лохма́тому кру́пу.

– Не́когда мне с ва́ми ля́сы точи́ть. Проезжа́й уже́, не заде́рживай!

Сми́рный ме́рин, получи́в зво́нкий шлепо́к кре́пкой ладо́ни послу́шно тро́нулся вперёд, грохоча́ желе́зными подко́вам по деревя́нному насти́лу.

– Спаси́ Христо́с, служи́вый! – произнёс оте́ц Фео́на, чи́нно кивну́в хму́рому уря́днику и глубоко́ заду́мался, взгляну́в на знако́мые очерта́ния Сре́тенского монастыря́ возни́кшие сра́зу за воро́тами Бе́лого го́рода.

Два го́да прошло́ как поки́нул Москву́ оста́вив госуда́реву слу́жбу, бы́вший нача́льник Зе́мского прика́за и прика́за Большо́го прихо́да, воево́да и ца́рский стря́пчий Григо́рий Фёдорович Образцо́в, а вме́сто него́ появи́лся в Свя́то-Тро́ицкой Се́ргиевой ла́вре но́вый и́нок Фео́на.

Тогда́ каза́лось, что вре́мя к тому́ бы́ло са́мое подходя́щее. Брань и сму́та, дотла́ разори́вшие и поста́вившие кре́пкое госуда́рство на край про́пасти, собра́в с наро́да изве́чно причита́вшийся с него́ крова́вый обро́к наконе́ц ка́нули в Ле́ту. Бе́ды и несча́стья крамо́льных лет на́чали забыва́ться под бре́менем ми́рных забо́т. Война́ ви́делась де́лом далёким, бередя́щим ду́шу, но не вселя́вшим было́го у́жаса, сло́вно остыва́ющий за́пах ды́ма от костра́ на ме́сте не́когда дотла́ спалённой избы́. Лю́ди полага́ли, что, е́сли Мир за вре́мя сму́ты не сгоре́л в гее́нне о́гненной, не ру́хнул в преиспо́днюю зна́чит у Го́спода к вы́жившим име́лся счёт ино́й не́жели к уме́ршим! Э́то дава́ло наде́жду!

Молодо́й царь, сознава́я сла́бость не Бо́гом а людьми́ вве́ренного ему́ госуда́рства и ша́ткость своего́ положе́ния не жела́л до поры́ брани́ться с неспоко́йными сосе́дями и́з-за уте́рянных страно́й террито́рий, предпочита́я име́ть на грани́цах плохо́й мир не́жели до́брую ссо́ру. Каза́лось ему́ э́то непло́хо удава́лось. Со шве́дами вели́сь вполне́ успе́шные перегово́ры о ве́чном ми́ре. Пе́рсия, Крым и Ту́рция, свя́занные постоя́нными во́йнами и вну́тренними ра́спрями, предпочита́ли в э́то вре́мя име́ть в лице́ Росси́и до́брого сосе́да. Голла́ндцы не на шу́тку сцепи́лись с англича́нами за исключи́тельное пра́во счита́ться лу́чшими друзья́ми и торго́выми партнёрами «москови́тов», да и с про́чими европе́йскими держа́вами, с ко́ими Москва́ была́ в сноше́ниях, продолжа́лось до́брое согла́сие. И то́лько с Ре́чью Посполитой боевы́е столкнове́ния не затиха́ли и без объя́вленной войны́. Лихи́е кавалери́йские нае́зды на Лито́вской грани́це, грабежи́ и опустоше́ние, с больши́м ожесточе́нием охо́тно соверша́ли обе стороны́. Царь Михаи́л Рома́нов, в госуда́рственных дела́х отлича́вшийся преде́льной осторо́жностью и исключи́тельным благоразу́мием не мог, а скоре́е не жела́л проявля́ть их в отноше́нии короля́ Сигизму́нда III и его́ сы́на Владисла́ва, счита́вшегося в По́льше прямы́м сопе́рником Михаи́ла на Моско́вский престо́л.

Ка́мнем преткнове́ния здесь явля́лся Смоле́нск, захва́ченный Ре́чью Посполи́той ещё во времена́ сму́ты. Смири́тся с э́тим ру́сским лю́дям каза́лось немы́слимым, но и ля́хам, в свою́ о́чередь, всегда́ бы́ло что припо́мнить схизма́там-москаля́м. Удиви́тельно ли ста́лось, что в то вре́мя, когда́ царь веле́л служи́лому кня́зю Михаи́лу Тинба́еву и воево́де Ники́те Ли́хареву, с больши́м во́йском идти́ в Лито́вскую зе́млю воева́ть города́ Сурож, Ве́лиж и Ви́тебск, сейм в Варша́ве тогда́-же при́нял предложе́ние короля́ откры́ть большу́ю войну́ с Росси́ей под предводи́тельством короле́вского сы́на Владисла́ва. Цель войны́ была́ очеви́дной, расши́рить владе́ния По́льши за счёт Москвы́, не дожида́ясь возрожде́ния её было́й мо́щи, а предло́га иска́ть им нужды́ не́ было. Владисла́в си́лою ору́жия до́лжен был завоева́ть Моско́вский престо́ла, на кото́рой потеря́л права́ по́сле воцаре́ния на нем Михаи́ла Рома́нова.

Впро́чем, на сей раз больша́я война́ у поля́ков не задала́сь. Год они́ гото́вились к похо́ду, а когда́ наконе́ц вы́ступили из Варша́вы войска́м потре́бовалось ещё полго́да что́бы добра́ться до пе́рвых пограни́чных ру́сских городо́в. Несмотря́ на столь впечатля́ющую медли́тельность на пе́рвых пора́х уда́ча всё же улыба́лась им. Города́ Дорогобу́ж и Вя́зьма сдали́сь без бо́я по-холуйски встре́тив врага́ хле́бом-со́лью, что всели́ло в поля́ков наде́жду на повторе́ние триу́мфа Лжедми́трия I, суме́вшего десятью́ года́ми ра́нее склони́ть на свою́ сто́рону подавля́ющее большинство́ ру́сских войск. Одна́ко времена́ измени́лись. И поля́ки и ру́сские бы́ли уже́ други́ми. Колесо́ форту́ны хотя́ и со скри́пом развора́чивалось в противополо́жную от держа́вы го́рдых Пя́стов сто́рону.

Сле́дующие оди́ннадцать ме́сяцев а́рмия Владисла́ва безуспе́шно штурмова́ла небольшо́й, но хорошо́ укреплённый Можа́йск, прикрыва́вший путь к Москве́. Потерпе́в ряд боле́зненных пораже́ний, потеря́в ряд просла́вленных военача́льников и в прида́чу всю артилле́рию поля́ки так и не взя́ли непристу́пную кре́пость. Зна́ющие лю́ди по обе стороны́ противостоя́ния, открове́нно заявля́ли, что вся авантю́ра с похо́дом ско́ро зако́нчится заключе́нием обы́чного в таки́х слу́чаях переми́рия с бессла́вным ухо́дом войск Владисла́ва в Литву́ на зи́мние кварти́ры.

Так ду́мал и оте́ц Фео́на в ти́ши свое́й ке́льи ме́жду моли́твой и послуша́нием, не переста́вший следи́ть за собы́тиями, происходя́щими за сте́нами монастыря́. Но слова́, ска́занные то́лько что у Сре́тенских воро́т стреле́цким уря́дником, серьёзно встрево́жили его́. Вступле́ние в войну́ запоро́жцев ге́тмана Сагайда́чного серьёзно меня́ло раскла́д в э́той войне́. Вряд ли ру́сским войска́м в сложи́вшейся обстано́вке хвати́ло бы сил и средств противостоя́ть врагу́, напа́вшему с двух сторо́н. Э́то зна́чило то́лько одно́. До́лгая би́тва за Можа́йск око́нчена. Начала́сь но́вая – за Москву́. В э́том ста́рый уря́дник был прав. Не прав он был в друго́м. Не ге́тмана Сагайда́чного с его́ ша́йкой головоре́зов сто́ило ожида́ть под сте́нами го́рода. Тако́е предприя́тие лёгкой и малочи́сленной каза́цкой кавале́рии не по си́лам. Ждать сле́довало а́рмию Владисла́ва. Э́то мысль весьма́ обеспоко́ила бы́вшего воево́ду!

– О чём заду́мался, оте́ц Фео́на? – верну́л мона́ха в действи́тельность бо́дрый го́лос отца́ Афана́сия.

Фео́на вздро́гнул, бро́сил рассе́янный взгляд на ве́тхие дома́ и глухи́е забо́ры Казённой у́лицы и произнёс заду́мчиво подбира́я ну́жные слова́.

– Понима́ешь, друг мой, два го́да меня́ здесь не́ было, а верну́лся и сло́вно ничего́ не измени́лось! Всё то́же са́мое, то́лько хлопо́т приба́вилось.

– Большо́й го́род – больши́е хло́поты! – беспе́чно пожа́л плеча́ми Афана́сий и скоси́в глаза́ в каку́ю-то то́чку ме́жду уше́й ры́жего битюга́ вдруг измени́лся в лице́.

– Тпррру! Стой! Стой ты ана́фема ры́жая!

Он ре́зко натяну́л поводья на себя́ с тако́й си́лой что испу́ганный конь трусли́во присе́л на за́дние но́ги, с шу́мом испражни́лся под себя́ и останови́лся как вко́панный. Столь гру́бая остано́вка едва́ не ски́нула мона́хов с облучка́. Фео́на пыта́ясь удержа́ться вы́вихнул себе́ запя́стье застря́в ме́жду ле́вым тяжем теле́ги и огло́блей в то вре́мя как Афана́сий, вы́ронив вожжи́ си́льно приложи́лся лбом к лошади́ному кру́пу получи́в при э́том хлёсткий уда́р гря́зным хвосто́м, смахну́вшим с головы́ его́ вида́вшую ви́ды скуфе́йку.

– Оте́ц Афана́сий, ты ника́к искале́чить нас собра́лся? – удиви́лся Фео́на потира́я уши́бленную ру́ку.

Вме́сто отве́та Афана́сий, вытира́я рукаво́м испа́чканное лицо́ кивну́л куда́-то в сто́рону пере́дних копы́т ло́шади. Оте́ц Фео́на оберну́лся и уви́дел стра́нную карти́ну. На обо́чине доро́ги с голово́й на прое́зжую часть лежа́л си́льно изби́тый мужчи́на в си́ней попо́вской одноря́дке. Но не э́то бы́ло в нём са́мое стра́нное. Изби́тыми попа́ми на Москве́, удиви́ть бы́ло сло́жно. В наро́де бытова́ло мне́ние что е́жели снять с головы́ свяще́нника скуфе́йку то он вро́де, как и не свяще́нник, а зна́чит лупи́ его́, е́сли заслужи́л, со всем свои́м удово́льствием. Одна́ко тот что сейча́с лежа́л под копы́тами ры́жего ме́рина удивля́л други́м. В рукава́ его́ одноря́дки была́ проде́та огро́мная упряжна́я огло́бля от сане́й полторы́ сажени в длину́ и почти́ двух вершко́в в обхва́те. Е́сли бы Афана́сий во́время не заме́тил, то колёса теле́ги проехались как раз по голове́ бедня́ги. Что бы по́сле э́того с ним бы́ло мо́жно да́же не гада́ть!

– Кто же тебя́ так, раб Бо́жий?

Мона́хи поспе́шно освободи́ли несча́стного от его́ наси́льственной но́ши и напои́ли роднико́вой водо́й из лужёной жестяно́й бакла́ги, лежа́вшей на дне теле́ги, по́сле чего́ случи́лось уж совсе́м стра́нное. Изби́тый подня́лся на но́ги, опра́вил оде́жду, зло сверкну́л на свои́х спаси́телей неприя́зненным взгля́дом, мра́чно сплю́нул себе́ под но́ги и бы́стро исче́з за ближа́йшим плетнём.

– Вот тебе́ раз! – изуми́лся Афана́сий, – А спаси́ Христо́с?

– Кхе-кхе́… – послы́шался за спино́й ста́рческий смешо́к бо́лее похо́жий на боле́зненный ка́шель.

У кра́йней избы́ на пересече́нии Казённой и Евпаловки невзира́я на жа́ркий по́лдень сиде́л на зава́линке дре́вний дед в линя́лом соба́чьем малаха́е, ко́зьем тулу́пе и сто́птанных ва́ленках с высо́кими голени́щами.

– Не удивля́йтесь, бра́тья – проша́мкал он беззу́бым ртом, – то поп Ерофе́й из хра́ма Харито́на Испове́дника. Уж бо́льно свято́й оте́ц до баб охотливый! Пы́лкий а́ки по́рох! Вот мужики́ его́ и пожу́чили, что́бы впредь о чужи́х жёнах по́мыслов блудли́вых в голове́ не держа́л.

– А вы куда́ собра́лись-то? – без вся́кого перехо́да спроси́л стари́к, внима́тельно вгля́дываясь в мона́хов.

– Да так, де́душка, по дела́м е́дем, проща́й на до́бром сло́ве! – отве́тил оте́ц Афана́сий, забира́ясь в теле́гу и распрямля́я в рука́х вожжи́.

Дед понима́юще кивну́л.

– И вам не ча́хнуть! То́лько на Ильинку не су́йтесь, вре́мя потеря́ете. Там горше́чный ряд весь рога́тинами перегоро́жен. На́до че́рез Нико́льские воро́та до Ста́рого Зе́мского прика́за е́хать. Да ты зна́ешь – неожи́данно произнёс он с хи́трым прищу́ром взгляну́в на отца́ Фео́ну.

– Зна́ет тебя́? – спроси́л Афана́сий, щёлкнув поводьями по лошади́ному кру́пу.

– А ну пошёл, ры́жий бес! – доба́вил он сми́рному битюгу́, неспе́шно тро́нувшемуся в путь.

Вме́сто отве́та оте́ц Фео́на обрати́в отрешённый взгляд на призе́мистые и́збы Лубя́нской слободы́ произнёс, почёсывая ко́нчик но́са.

– Как ду́маешь, оте́ц Афана́сий, отчего́ столь суро́во казня́т архимандри́та на́шего, Диони́сия? Ра́зве заслужи́л свято́й ста́рец подо́бную к себе́ несправедли́вость от тех, кто ещё неда́вно превозноси́л его́ до небе́с?

– Эх, оте́ц Фео́на, – замота́л лохма́той голово́й Афана́сий, – да е́сли бы не иконом Алекса́ндр, ничего́ вообще́ не́ было! Э́то он, и́род окая́нный, со свои́м ро́дичем Лавре́нтием Булатниковым, напаску́дил, то́чно зна́ю! Все на́ши бе́ды от него́!

– Булатниковы, при дворе́ лю́ди влия́тельные, они́ царя́ закады́чные прия́тели!

– То́-то и оно́! – раздражённо щёлкнул поводьями Афана́сий, – А Диони́сий пойма́л их на подло́жных земе́льных ку́пчих. Они́ дереве́ньки монасты́рские со все́ми тяглеца́ми и жи́вностью как пусты́е дворы́ продава́ли, ра́зницу ме́жду собо́й дели́ли. Ве́рно говорю́, их рук де́ло! Для таки́х клевета́ что во́здух!

Оте́ц Фео́на пригла́дил руко́й опря́тную бо́роду и несогла́сно покача́л голово́й.

– Нет, Афана́сий, ду́маю ошиба́ешься ты, одно́й ме́сти отца́-эконо́ма, что́бы завари́ть таку́ю ка́шу недоста́точно. За э́тим стоя́т лю́ди бо́лее значи́тельные и опа́сные. А вот кто они́ и заче́м э́то де́лают, наде́юсь узна́ем мы на Собо́ре?

Афана́сий не стал возража́ть, то́лько с сомне́нием пожа́л плеча́ми. Бо́льше они́ не разгова́ривали, мо́лча наблюда́я каза́лось никогда́ не прекраща́ющуюся суету́ многолю́дного Китай-го́рода. Так, благополу́чно минова́ли они́ печа́тный двор, Гре́ческий и Спа́сский монастыри́, но на подъе́зде к Каза́нскому собо́ру и торго́вым ряда́м приключи́лось с ни́ми ещё одно́ стра́нное происше́ствие. С Пе́вчей у́лицы, на по́лном хо́ду вы́летела посо́льская каре́та, запряжённая сце́пленной цу́гом четвёркой «све́йских» рысако́в. Каре́та стреми́тельно несла́сь наперере́з пово́зке мона́хов и то́лько в после́дний моме́нт пучегла́зый ку́чер, огре́в дли́нным форе́йторским кнуто́м медли́тельного битюга́ смог уверну́ть свой экипа́ж в сто́рону лишь по каса́тельной заде́в сту́пицами ко́ванных колёс борта́ монасты́рской теле́ги.

Теле́гу швырну́ло в сто́рону, едва́ не опроки́нув на бок. Тяжёлую каре́ту то́же тряхну́ло, но лишь едва́. Из откры́того окна́ вы́глянуло спеси́вое лицо́ инозе́мца в фиоле́товом камзо́ле прикрыва́вшего от по́днятой пы́ли лицо́ кружевны́м платко́м.

– What the fucking hell! – недово́льно произнёс надме́нный господи́н и каре́та не остана́вливаясь унесла́ его́ да́льше в сто́рону Воскресе́нских воро́т и Ка́менного моста́ на Неглинке. Но пре́жде чем каре́та успе́ла заверну́ть за у́гол Каза́нского собо́ра, кры́шка бага́жного рундука́ прикреплённого на запя́тках экипа́жа неожи́данно отвори́лась, яви́в изумлённым мона́хам го́лову самого́ настоя́щего африка́нского пигме́я. Го́лова испу́ганно осмотре́лась и мгнове́нно нырну́ла обра́тно.

Откры́в рот Афана́сий поспе́шно сотвори́л кре́стное зна́мение.

– Ущипни́ меня́, оте́ц Фео́на! Уж не чёрта-ли я сейча́с ви́дел?

Фео́на кивну́л и охо́тно ущипну́л прия́теля за плечо́.

– Ой! – воскли́кнул Афана́сий, – Бо́льно!

– Э́то не чёрт. – усмехну́лся Фео́на, – Э́то мавр. То́лько о́чень ма́ленький. Ра́ньше я таки́х не ви́дел! Интере́сно заче́м англича́нин его́ пря́чет?

Глава́ тре́тья.

В проездны́е воро́та госуда́рева двора́, занима́вшего в Кремле́ бо́льшую часть Борови́цкого холма́, тяжелове́сной похо́дкой отставно́го рейта́ра, вошла́ мать царя́, и́нокиня Ма́рфа, сопровожда́емая толпо́й на́глых челяди́нцев и несгиба́емых захребе́тников. Стрельцы́ стремя́нного полка́, нёсшие слу́жбу по охра́не дворца́, мо́лча, с опа́ской сторони́лись, уступа́я доро́гу беспоко́йной орде́ ца́рской ма́тери. Ма́рфа при дворе́ не раз пока́зывала свой круто́й нрав, и ли́шний раз попа́сть под её тяжёлую длань, жела́ющие давно́ перевели́сь. С пе́рвого взгля́да бы́ло я́сно, что находи́лась ца́рская мать в настрое́нии отню́дь не бла́гостном. Хму́рое лицо́, ни́зко опу́щенные бро́ви и трево́жно трепе́щущие, как у дозо́рной соба́ки, одутлова́тые щёки бы́ли тому́ прямы́м свиде́тельством.

Подня́вшись на мра́морные ступе́ни Наря́дного крыльца́, Ма́рфа оберну́лась и, велича́во подня́в ру́ку, уни́занную драгоце́нными пе́рстнями, хо́лодно произнесла́:

– Тут жди́те! Вам там не ме́сто!

Ната́сканная че́лядь замерла́ на поро́ге Теремно́го дворца́, послу́шно склони́вшись в поясно́м покло́не. Ма́рфа жёлчно ухмыльну́лась.

Бряца́я на ходу́ сере́бряными подко́вками сафья́новых сапо́жек, она́ прошла́ в услу́жливо распа́хнутые пе́ред ней две́ри и в не́сколько шаго́в минова́ла се́ни, охраня́емые двумя́ деся́тками вооружённых стрельцо́в по́лка Ерофе́я Полтева, из предосторо́жности держа́вших свои́ пища́ли на боево́м взво́де, отчего́ в се́нях всегда́ стоя́л сто́йкий за́пах жжёной пеньки́ от тле́ющих руже́йных фитиле́й. Сам же стреле́цкий голова́ вме́сте с дю́жиной бли́жних к царю́ царедво́рцев находи́лся в пере́дней, терпели́во ожида́я вы́хода госуда́ря, для ежедне́вного отчёта и получе́ния но́вых указа́ний.

Удосто́ив находи́вшихся в приёмной вельмо́ж лишь лёгким кивко́м головы́, мать царя́, стреми́тельно прибли́зилась к резны́м дверя́м престо́льной, служи́вшей Михаи́лу рабо́чим кабине́том. Тут, к её неудово́льствию, произошла́ ма́ленькая зами́нка. Ца́рский посте́льничий, Константи́н Миха́йлович Миха́йлов, широко́ раски́нув ру́ки бро́сился на перере́з, име́я наме́рение задержа́ть её, но осёкся, встре́тив тяжёлый как кисте́нь взгляд Ма́рфы.

– Миха́йлов, не дури́, ты меня́ зна́ешь!

– Госуда́рыня-ма́тушка, Ма́рфа Ива́новна! – заны́л посте́льничий, в нереши́тельности топча́сь у двере́й, – нельзя́… не ве́лено!

– Иди́ прочь, Костюшка, меня́ э́то не каса́ется.

Миха́йлов, безво́льно опусти́в ру́ки по швам, послу́шно отступи́л в сто́рону.

– Ну? – доба́вила Ма́рфа, сверля́ недо́брым взгля́дом заме́шкавшихся стрельцо́в.

Опамятовав, те поспе́шно отвори́ли тяжёлые двухство́рчатые две́ри, пропуска́я гро́зную и́нокиню в ца́рскую престо́льную. Сле́дом за ней две́ри с глухи́м сту́ком затвори́лись, и в пере́дней воцари́лось нело́вкое молча́ние.

Михаи́л встре́тил мать, си́дя за рабо́чим столо́м, с то́нко отто́ченным гуси́ным пе́ром в рука́х. Оторва́вшись от чте́ния дли́нного столбца́, извлечённого из сере́бряного ковче́га, свои́ми очерта́ниями напомина́ющего небольшо́й котело́к на трёх гну́тых но́жках, он с удивле́нием посмотре́л на Ма́рфу пове́рх чита́емого им сви́тка.

– Ма́тушка?

Сколь не явля́лось его́ удивле́ние и́скренним, Ма́рфа распозна́ла в нём расте́рянность и смуще́ние, вы́званные очеви́дной поспе́шностью, с кото́рой госуда́рь за́нял своё ме́сто за рабо́чим столо́м. Да́же столбе́ц он держа́л к себе́ оборо́тной стороно́й, на кото́рой кро́ме «скреп» ду́много дья́ка на скле́йках листо́в ино́го те́кста не име́лось.

– Ты оди́н, Ми́ша? – спроси́ла Ма́рфа, с подозре́нием озира́ясь по сторона́м.

– Оди́н, коне́чно! – отве́тил сын и, суетли́во подня́лся с кре́сла на встре́чу ма́тери.

Ма́рфа перекрести́ла его́ склонённую го́лову, по́сле чего́ троекра́тно поцелова́ла в о́бе щеки́ и кре́пко обняла́.

– Не ждал меня́, ви́жу? – насме́шливо скриви́в гу́бы спроси́ла и́нокиня, всё ещё осма́тривая престо́льную.

– Не ждал! – че́стно призна́лся Михаи́л. – Что́-то случи́лось?

– Поговори́ть хочу́.

– О чём, ма́тушка?

– О неве́сте твое́й, Ма́шке Хлоповой!

Распра́вив по́лы широ́кого ле́тника, Ма́рфа се́ла в резно́е италья́нское кре́сло, напро́тив челоби́тного окна́. Под её ве́сом кре́пкое кре́сло жа́лобно заскрипе́ло. Михаи́л нахму́рился, и скрести́в ру́ки на груди́, присе́л на край пи́сьменного стола́.

– Так! Ну и чем она́ тепе́рь тебе́ не угоди́ла?

– Да всё тем же, Ми́ша! Своенра́вна де́вка, зано́счива. Почте́ния к ста́ршим не проявля́ет! Пода́рками мои́ми пренебрега́ет! Ли́шний раз на покло́н сходи́ть к свекро́вушке – ни́же своего́ досто́инства счита́ет! Не должна́ госуда́рева неве́ста вести́ себя́ подо́бно! Грех в том вели́кий ви́жу, и грех э́тот на ка́ждом, кто потака́ет ей в скве́рне самово́льства и непослуша́ния.

– Да отку́да слова́ таки́е жесто́кие, ма́менька? – боле́зненно помо́рщился Михаи́л. – Ма́ша до́брая де́вушка и к тебе́ испы́тывает почти́ доче́рнее чу́вство любви́ и тре́пета. Сам не раз от неё э́то слы́шал!

Ма́рфа возмущённо закати́ла глаза́ и с си́лой уда́рила и́ноческим по́сохом об пол.

– Не лги ма́тери! У меня́ свои́ глаза́ и у́ши име́ются! Говорю́ тебе́, и́стинно – не па́ра она́ нам! С тя́жким бре́менем венца́ ца́рского худоро́дной не спра́виться. Откажи́сь, пока́ не по́здно!

Молодо́й царь недово́льно скриви́л лицо́ и собра́лся бы́ло возрази́ть, но пре́жде чем он успе́л э́то сде́лать из опочива́льни донёсся подозри́тельный шум, сло́вно что́-то тяжёлое упа́ло на пол.

Ма́рфа трево́жно оберну́лась на звук и стреми́тельно подняла́сь с кре́сла.

– Кто там у тебя́?

– Говорю́ же никого́! – в смяте́нии бро́сился Михаи́л наперере́з ма́тери, но бы́ло уже́ по́здно.

Ма́рфа распахну́ла дверь в спа́льню одни́м кре́пким уда́ром ладо́ни и загляну́ла внутрь. Ца́рская опочива́льня представля́ла собо́й небольшу́ю ко́мнату, посереди́не кото́рой стоя́ла высо́кая резна́я крова́ть под роско́шным балдахи́ном. Сте́ны и сво́ды помеще́ния бы́ли отде́ланы драгоце́нным атла́сом и тиснёными цветны́ми ко́жами. В спа́льне име́лось всего́ три окна́, с вста́вленными в них разноцве́тными слюдяны́ми око́нницами. О́кна бы́ли приоткры́ты, отчего́ сквозня́к свобо́дно гуля́л по ко́мнате, развева́я ба́рхатный по́лог балдахи́на, кото́рый ви́димо и повали́л на пол ме́дный свете́ц тепе́рь лежа́вший у основа́ния крова́ти. Люде́й в ко́мнате не́ было.

– Ну, убеди́лась? – оби́женно засопе́л Михаи́л и́з-за спи́ны ма́тери.

Вме́сто отве́та Ма́рфа шу́мно повела́ чувстви́тельным но́сом и ви́димо улови́ла не́что заста́вившее её раздражённо прикуси́ть губу́. Потемне́в лицо́м и нахму́рив бро́ви, она́ пронзи́ла сы́на колю́чим взгля́дом.

– Хочу́ напо́мнить, Ми́шенька, что пока́ оте́ц томи́тся в по́льском плене́нии, я отвеча́ю за твои́ по́мыслы и посту́пки!

Царь, озада́ченно почеса́л заты́лок и, не ища́ ссо́ры отве́тил, тща́тельно подбира́я надлежа́щие обстоя́тельству слова́. Получи́лось, впро́чем, всё равно́ сли́шком ре́зко и непривы́чно для него́.

– Ма́тушка, я почита́ю твою́ самоотве́рженность и забо́ту обо мне́, но я давно́ не подле́ток! Я полновла́стный госуда́рь держа́вы Росси́йской и могу́ сам принима́ть реше́ния, там, где счита́ю э́то уме́стным для себя́!

Неожи́данно получи́в столь реши́тельную о́тповедь, Ма́рфа покрасне́ла от гне́ва и доса́ды, но сдержа́в я́рость, оберну́лась и пошла́ к вы́ходу. Одна́ко в дверя́х опочива́льни задержа́лась на мгнове́нье.

– Смотри́, госуда́рь, мо́жет случи́ться так, что придётся тебе́ выбира́ть ме́жду ма́терью и неве́стой. Поду́май об э́том! Хороше́нько поду́май!

– Что ты, ма́тушка, я нико́им о́бразом не жела́ю тако́го вы́бора! – сло́вно испуга́вшись со́бственной сме́лости, воскли́кнул Михаи́л, подбега́я и целу́я протя́нутую ма́терью ру́ку.

Та в отве́т то́лько многозначи́тельно хмы́кнула и мо́лча вы́шла из поко́ев царя́, серди́то посту́кивая по набо́рным до́скам по́ла свои́м и́ноческим по́сохом.

Как то́лько мать скры́лась за две́рью престо́льной и тяжёлые шаги́ её зати́хли, Михаи́л верну́лся в опочива́льню и осмотре́вшись ти́хо позва́л:

– Ма́ша?

Отве́том ему́ была́ тишина́. Царь раздви́нул што́рки кита́йской ши́рмы, отделя́вшей спа́льню от моле́льни и ещё раз произнёс с наде́ждой в го́лосе:

– Ма́шенька!

Отве́та не после́довало и на э́тот раз. В кро́хотной моле́льне тру́дно бы́ло разверну́ться от оби́лия стари́нных ико́н и ины́х драгоце́нностей без вся́кой разу́мной ме́ры размещённых в ко́мнатке, разме́ром не бо́лее сажени на саже́нь. Храни́лись здесь не име́вшие це́ны в христиа́нском ми́ре святы́ни – ка́мень с Голго́фы, часть Маврийского ду́ба, хлеб пресвято́й Богоро́дицы и Моисе́ев жезл. Был в моле́льне ещё оди́н секре́т кото́рый да́же са́мый приме́тливый взгляд со стороны́ вряд ли замеча́л. Часть иконоста́са представля́ла собо́й дверь, скрыва́вшую потайно́й ход на же́нскую полови́ну дворца́. На сей раз дверь оказа́лась распа́хнутой, глубо́кий мрак у́зкого перехо́да поглоща́л ко́мнатный свет, оставля́я в полосе́ ви́димости лишь па́ру пе́рвых ступе́ней ле́стницы. Ни зву́ка, ни про́блеска свечи́. Одна́ всепоглоща́ющая пустота́.

– Ушла́!

Михаи́л неторопли́во затвори́л дверь та́йного хо́да и с печа́льной улы́бкой присе́л на откидну́ю стаси́дию. Ему́ вдруг приви́делось далёкое де́тство. Приви́делось столь я́сно, сло́вно и не уходи́ло оно́ ни в како́е про́шлое, а споко́йно дожида́лось внима́ния к себе́ где́-то во дворце́, в ве́рхнем те́реме под кося́щатыми о́кнами с застеклёнными переплётами…

– Эх, ма́менька, не поня́ть тебе́ нас!

Михаи́л гру́стно улыбну́лся и тяжело́ подня́вшись захрома́л в кабине́т. Сего́дня у него́ опя́ть си́льно разболе́лись но́ги.

Глава́ четвёртая.

Ра́нним суббо́тним у́тром, накану́не Ду́хова дня , глава́ Моско́вской торго́вой компа́нии, изве́стный негоциа́нт и отставно́й диплома́т, сэр Джон Ме́йрик, возведённый четы́ре го́да наза́д королём Я́ковом в ры́царское досто́инство, принима́л до́ма горя́чую ва́нну. Соверша́л он э́то изы́сканное мероприя́тие непосре́дственно в со́бственных поко́ях, для чего́ че́тверо слуг, бо́льше похо́жих на кре́пких ло́ндонских до́керов, ни свет ни заря́, приволокли́ из подва́ла ме́дный уша́т внуши́тельных разме́ров и напо́лнили его́ водо́й, кипячёной в ку́хне, находи́вшейся по существу́ющему тогда́ пра́вилу всё в том же подва́ле. Бе́гая с вёдрами вверх и вниз по круто́й и у́зкой ле́стнице, слу́ги неуста́нно помина́ли сэ́ра Джо́на и всех его́ бли́зких са́мой зате́йливой бра́нью, кото́рую да́же обита́тели ло́ндонского дна легко́ могли́ посчита́ть непозволи́тельным для их почте́нной корпора́ции скверносло́вием. Впро́чем, до уше́й хозя́ина ру́гань прислу́ги не долета́ла, отчего́ пребыва́л он в состоя́нии чи́стого блаже́нства и в прямо́м, и в перено́сном смы́сле э́того сло́ва.

По́сле ва́нны сэр Джон уку́тался в просто́рный шёлковый банья́н, всего́ за оди́н проше́дший год триумфа́льно покори́вший сли́вки голла́ндского, а за ним и англи́йского о́бщества. Нахлобу́чил на го́лову не́что громо́здкое и пёстрое, одновреме́нно похо́жее на туре́цкий тюрба́н и на стари́нный бургу́ндский шаперон, и напра́вился за́втракать.

Стол для него́ был накры́т здесь же, в ую́тной опочива́льне с чуде́сным ви́дом на Ха́мпстедскую пу́стошь, на противополо́жном краю́ кото́рой видне́лись пря́ничные строе́ния дере́вни Ха́йгейт, не ме́нее мо́дной среди́ зажи́точных ло́ндонцев, чем Ха́мпстед, в кото́рой жил сам Мейрик. На Ха́мпстед-Хит ка́ждый уважа́ющий себя́ джентльме́н мог прия́тно провести́ вре́мя вдали́ от городско́й скве́рны, создава́емой се́рой ма́ссой чума́зых, пло́хо па́хнущих люде́й. Здесь я́ркая зе́лень леса́ и пьяня́щий арома́т луговы́х трав ублажа́л то́нкие чу́вства благоро́дных душ.

Как и́стинный англича́нин, Ме́йрик свя́то чтил тради́ции и стра́стно люби́л приро́ду. Мишу́рный парк с ро́вными, как боевы́е испа́нские те́рции, алле́ями, аккура́тно стри́женными газо́нами и присы́панными жёлтым речны́м песко́м доро́жками, уходя́щими за зелёные холмы́, сэ́ра Джо́на вполне́ устра́ивал. Но вот, что его́ категори́чески не устра́ивало, так э́то традицио́нный англи́йский за́втрак. Ему́, бо́льше полови́ны жи́зни прове́дшему вдали́ от ро́дины, невозмо́жно бы́ло свы́кнуться с кувши́ном го́рького э́ля, краю́хой кле́йкого се́рого хле́ба и ми́ской ры́хлого ко́зьего сы́ра подава́емых к столу́ на за́втрак и у́жин.

Тут Мейрик сме́ло лома́л тради́ции. На за́втрак у него́ был деся́ток яи́ц, ку́пленных у ме́стного фе́рмера по два ши́ллинга за полсотни, четы́ре го́лубя по во́семь пе́нсов за ка́ждого и корзи́на больши́х у́стриц, обоше́дшаяся его́ эконо́мке на Биллингсге́йтском ры́бном ры́нке в три ши́ллинга. Запива́л сер Джон сие́ изоби́лие яств густы́м Кана́рским вино́м, приобретённым у торго́вого партнёра из Испа́нии по цене́ во́семь ши́ллингов за галло́н. Ста́рый, прожжённый коммерса́нт Мейрик де́ньги цени́ть уме́л. Ли́шних трат не допуска́л, но и на себе́ не эконо́мил.

За́втрак подходи́л к концу́, когда́ дове́ренный челове́к Кри́спин Хайд, исполня́вший при Мейрике са́мые разнообра́зные, не всегда́ зако́нные, поруче́ния, ти́хо вошёл в спа́льню и, склони́в в почти́тельном покло́не лохма́тую, ры́жую го́лову, сообщи́л, что в дом при́был курье́р из Вестми́нстерского дворца́ и ожида́ет хозя́ина в рабо́чем кабине́те. Осуши́в бока́л мальва́зии и вы́терев мо́крые гу́бы кра́ем белосне́жной ска́терти, Мейрик неспе́шно встал и́з-за стола́, рыгну́л с наслажде́нием и степе́нной похо́дкой сы́того челове́ка напра́вился в кабине́т, на ходу́ размышля́я, чем ему́ мо́жет грози́ть внеза́пный визи́т посла́нника кабине́та мини́стров его́ короле́вского вели́чества? Не́ был ли э́то практику́емый парла́ментом с не́которых пор «безмо́лвный аре́ст», производи́мый за каки́е-ли́бо пре́жние грехи́ на госуда́рственной слу́жбе, кото́рая, разуме́ется, не была́ столь безупре́чной, как того́ тре́бовали стро́гие пра́вила?

Трево́га оказа́лись напра́сной. Угрю́мый лаке́й в кра́сной ливре́е Вестми́нстерской канцеля́рии переда́л депе́шу, на слова́х сообщи́в, что сэ́ру Джо́ну Мейрику, эсква́йру, по получе́нии посла́ния, незамедли́тельно предлага́лось отпра́виться во дворе́ц, где ему́ была́ назна́чена аудие́нция у ло́рда-ка́нцлера. Никаки́х други́х указа́ний кро́ме тех, что переда́л посла́нник Вестми́нстера в письме́ не содержа́лось, а все расспро́сы нелюди́мого лаке́я упира́лись в упря́мое:

– Я челове́к ма́ленький, сэр! Мне ничего́ знать не поло́жено!

Не доби́вшись ничего́ вразуми́тельного, Мейрик расписа́лся в получе́нии и отпусти́л курье́ра. Пройдя́сь по кабине́ту разме́ренным ша́гом, он бро́сил внима́тельный взгляд на насто́льные часы́, недово́льно покача́л голово́й и веле́л Хайду че́рез час закла́дывать каре́ту в Ло́ндон.

– Че́рез час? – переспроси́л озада́ченный слуга́, слы́шавший слова́ курье́ра.

Мейрик сме́рил вопроша́вшего холо́дным, как осе́нний ло́ндонский дождь, взгля́дом.

– Вас что́-то смуща́ет, друг мой?

– Ника́к нет, сэр! – с обы́чной для себя́ учти́востью склони́л го́лову поня́тливый Криспин Хайд и вы́шел из кабине́та.

Оста́вшись оди́н, Мейрик присе́л в кре́сло, стоя́вшее у большо́го ками́на, сло́женного из ди́кого корнуэ́льского ка́мня, и протяну́л ладо́ни к ве́село потре́скивающему в очаге́ дубо́вому полену. Мейрик был доста́точно бога́т, что́бы позво́лить себе́ топи́ть ками́н настоя́щим де́ревом, а не углём, раздража́ющий за́пах и дым от кото́рого и без того́ висе́л над столи́цей сплошно́й пелено́й. Впро́чем, в суро́вые зи́мы, что́бы растопи́ть оча́г мно́гие ло́ндонцы не име́ли да́же угля́, доставля́емого из Ньюка́сла. На огро́мный столи́чный по́лис его́ по́просту не хвата́ло. И́менно поэ́тому горожа́не предпочита́ли своё свобо́дное вре́мя проводи́ть не до́ма, а в таве́рнах, где мо́жно бы́ло не то́лько сы́тно пое́сть, но и согре́ться.

Мейрик размышля́л, заче́м он вдруг пона́добился ло́рду-ка́нцлеру? Год наза́д он верну́лся из далёкой Росси́и, обла́сканный царём Михаи́лом, за посре́дничество в заключе́нии Столбовского ми́ра одари́вшим его́ шу́бой со своего́ плеча́ – ми́лостью для инозе́мцев редча́йшей и от того́ осо́бенно це́нной! В очередно́й раз оказа́вшись на родно́й земле́, Мейрик посчита́л свою́ многоле́тнюю слу́жбу посла́нника англи́йской коро́ны завершённой и удали́лся от дипломати́ческих дел, сосредото́чившись исключи́тельно на комме́рции, кото́рая давно́ уже́ тре́бовала безотлага́тельного вмеша́тельства.

Его́ торго́вля шла не пло́хо, но гора́здо ху́же, чем могла́ бы! Лу́чшие времена́ Моско́вской торго́вой компа́нии, президе́нтом кото́рой он явля́лся, оста́лись в про́шлом. Тепе́рь англича́н в Росси́и тесни́ли уже́ не то́лько вездесу́щие голла́ндцы, но да́же францу́зы и не́мцы. Торго́вля ше́рстью с Испа́нией ли́чно ему́ больши́х дохо́дов не приноси́ла. Нужны́ бы́ли но́вые предприя́тия. Подда́вшись на резо́ны одного́ из свои́х аге́нтов, Мейрик реши́л хорошо́ вложи́ться в экспеди́цию, отправля́вшуюся в ди́кую, неизве́данную Гвине́ю. Э́то был риск, одна́ко сули́вший неплохи́е барыши́ при успе́шном заверше́нии. И тут неожи́данный вы́зов в Вестми́нстер. Мейрик, как о́пытный диплома́т, хорошо́ понима́л, чем обы́чно зака́нчивались подо́бные аудие́нции. Он чу́вствовал, что встре́ча в таве́рне на Чарринг-Кросс, о кото́рой накану́не попроси́л оди́н влия́тельный и весьма́ осведомлённый компаньо́н, была́ свя́зана с вы́зовом ко двору́. Предуга́дывая собы́тия, он никуда́ не спеши́л. Изли́шняя торопли́вость никогда́ не чи́слилась в пе́речне его́ недоста́тков.

Челове́ка, с кото́рым Мейрик наме́ривался встре́титься по доро́ге к ло́рду-ка́нцлеру зва́ли То́мас Смайт. Ли́чность во всех отноше́ниях примеча́тельная. Пе́рвый губерна́тор Ост-Инди́йской и казначе́й Вирги́нской торго́вых компа́ний. Оди́н из гла́вных комисса́ров короле́вского военно-морско́го фло́та. Член парла́мента от о́круга Сэ́ндвич, возглавля́вший вме́сте со сва́том Ро́бертом Ричем, 2-м гра́фом Уориком "придво́рную фра́кцию". Дове́ренный сове́тник короля́ по всем ва́жным вопро́сам судохо́дства и восто́чной торго́вли. Но гла́вное, То́мас был вну́ком сэ́ра Э́ндрю Джа́дда, ло́рда-мэ́ра Ло́ндона и основа́теля Моско́вской компа́нии. По насле́дству от де́да Смайт продо́лжил занима́ться торго́влей с Моско́вией. Два го́да был посло́м англи́йской коро́ны при дворе́ Бори́са Годуно́ва, а неда́вно помо́г Мейрику при заключе́нии Столбовского ми́ра ме́жду Росси́ей и Шве́цией. Москва́, ру́сский се́вер и вожделе́нный се́верный путь в И́ндию и Кита́й никогда́ не выходи́ли из сфе́ры интере́сов сего́ де́ятельного негоциа́нта и диплома́та.

В Ло́ндоне ка́ждый порто́вый забулды́га был уве́рен, что е́сли кому́ и суждено́ в ближа́йшее вре́мя откры́ть Северо-за́падные и́ли Северо-восто́чные прохо́ды в ю́жные моря́, то э́то обяза́тельно бу́дут экспеди́ции, снаряжённые сэ́ром То́масом Смайтом, не жале́вшим на э́то ни свои́х сил, ни свои́х средств, кото́рые, впро́чем, как подозрева́ли не́которые зави́стники, ча́сто име́ли весьма́ сомни́тельное происхожде́ние. А ещё «старина́ Смайт» в си́лу своего́ положе́ния и зна́чимости в аристократи́ческом о́бществе был посвящён во мно́жество тайн и секре́тов короле́вского двора́. Е́сли он спе́шно приглаша́л на бесе́ду, зна́чит тому́ бы́ли ве́ские причи́ны и ве́рхом неразу́мия бы́ло игнори́ровать подо́бное предложе́ние.

Глава́ пя́тая.

Ро́вно че́рез час, как и бы́ло ска́зано, каре́та поки́нула ти́хий Ха́мпстед, где Мейрик снима́л ую́тный двухэта́жный дом. Жи́тели Ло́ндона вообще́ не стреми́лись покупа́ть жильё в со́бственность, предпочита́я аре́нду, кото́рую счита́ли для себя́ бо́лее вы́годной, а уж е́сли появля́лась возмо́жность променя́ть пропа́хший «зарази́тельной» скве́рной го́род на здоро́вый во́здух дере́вни, то полёт бушу́ющего воображе́ния сде́рживался исключи́тельно фина́нсовым благополу́чием. Це́ны на аре́нду хоро́шего до́ма составля́ли 50-60 фу́нтов. Бо́лее скро́мные, в полови́ну ме́ньше. Но бы́ли особняки́, цена́ кото́рых далеко́ превыша́ла сре́днюю сто́имость обы́чного жилья́.

Всего́ в па́ре миль от Хампстеда, в сосе́дней дереву́шке Хайгейт, находи́лся Горэмбери, роско́шный дворе́ц достопочте́нного ло́рда-ка́нцлера Фрэ́нсиса Бэ́кона, на встре́чу с кото́рым сэр Джон вы́нужден был е́хал в Ло́ндон. Госте́й в своём до́ме, как пра́вило, не принима́ли. Да́же хоро́ших друзе́й на зва́ный обе́д приглаша́ли не к себе́, а в одну́ из двена́дцати ты́сяч городски́х таве́рн и́ли кофе́ен. К тому́ же, Мейрик не мог похва́статься каки́ми-то осо́быми прия́тельскими отноше́ниями с ло́рдом-ка́нцлером. Их встре́ча носи́ла делово́й, официа́льный хара́ктер, и поэ́тому, отставно́му диплома́ту волей-нево́лей предстоя́ла утоми́тельная, далеко́ не са́мая прия́тная пое́здка в Вестми́нстер.

Челове́ку не знако́мому с реа́лиями столи́чной жи́зни станови́лась очеви́дной неприя́знь се́льских жи́телей к столи́це уже́ на да́льних по́дступах к го́роду. Просма́тривая отчёты свои́х торго́вых аге́нтов из Испа́нии и Росси́и, Мейрик в очередно́й раз с доса́дой улови́л за́пахи, далёкие от арома́та цвето́в и луговы́х трав Ха́мпстедской пу́стоши. Мейрик знал причи́ну. Причи́ной был Ло́ндон. Всё обо́чины полумиллио́нного го́рода, бы́ли зава́лены нечисто́тами, убира́ть кото́рые никто́ не спеши́л, несмотря́ на все уси́лия, предпринима́емые ло́рдом-мэ́ром и ло́ндонской городско́й корпора́цией. Согла́сно сто́йкому убежде́нию того́ вре́мени, го́род всегда́ знал то́лько два ви́да доро́жного покры́тия – суху́ю пыль и жи́дкую грязь.

Каре́та, пока́чиваясь на сыромя́тных бы́чьих ремня́х, заменя́вших ещё не изобретённые рессо́ры, стреми́тельно кати́лась по бы́вшей Португа́льской, называ́емой тепе́рь Пикади́лли – по и́мени постро́енного на ней дворца́ Ро́берта Бэ́йкера, галантере́йщика, разбогате́вшего на прода́же мо́дных среди́ англи́йской зна́ти воротничко́в пикади́лли. Пикади́лли-холл ещё стоя́л в строи́тельных леса́х, а у́лица уже́ носи́ла его́ назва́ние. Но́вое вре́мя порожда́ло удиви́тельных «наро́дных» геро́ев, зна́чимость кото́рых измеря́лась не ли́чной привлека́тельностью, а толщино́й разбу́хшего на колониа́льной торго́вле кошелька́.

Сра́зу за Пикади́лли начина́лся шу́мный, перепо́лненный людьми́, пово́зками и лотка́ми торго́вцев Хейма́ркет, знамени́тый Сенно́й ры́нок, занима́вший це́лый кварта́л Ло́ндонского Вест-Э́нда. По су́ти э́то был го́род в го́роде, с поря́дками, нере́дко вступа́вшими в противоре́чие с короле́вскими эди́ктами. Ме́сто весьма́ беспоко́йное, бо́йкое и зла́чное, уже́ четы́реста лет изве́стное, как центр городско́й проститу́ции. Шлю́хи сто́или дёшево и по́льзовались спро́сом. Зна́ющие лю́ди погова́ривали, что по Хейма́ркету от Пикади́лли до у́лицы Пэлл-Мелл ежедне́вно рабо́тали деся́тки ты́сяч проститу́ток обо́его по́ла и э́то прито́м, что содоми́я по-пре́жнему кара́лась в А́нглии сме́ртной ка́знью.

На Ча́ринг Кросс, каре́та обогну́ла вро́сший в зе́млю по са́мую перекла́дину трёхсотле́тний покло́нный крест короле́вы Элеоно́ры и оказа́лась в гу́ще оживлённо бесе́дующих ме́жду собо́й люде́й, столпи́вшихся у городско́го позо́рного столба́, поста́вленного на небольшо́м уча́стке земли́ ме́жду Стре́ндом и Кинг-стрит. На лице́ ка́ждого из прису́тствующих чита́лось ликова́ние и аза́рт, вы́званный появле́нием со стороны́ переу́лка Свято́го Ма́ртина приговорённого к экзеку́ции злоумы́шленника, сопровожда́емого одни́м еди́нственным пуза́тым, как гло́стерский бо́ров, консте́блем из ме́стной общи́ны.

Кура́ж горожа́н был легко́ объясни́м. Правонаруше́ния в Ло́ндоне, подо́бно моше́нничеству и́ли торго́вле нека́чественным това́ром, кара́лись позо́рным столбо́м, но само́ наказа́ния при э́том бы́ло ограни́чено све́тлым вре́менем су́ток. Поэ́тому горожа́не, для кото́рых pillory явля́ла собо́й едва́ ли не еди́нственный зако́нный спо́соб поквита́ться с бессо́вестными пройдо́хами, нажива́вшими себе́ капита́лы на душе́вной простоте́ и дове́рии наро́да, заблаговре́менно гото́вили ту́хлую ры́бу, гнилы́е о́вощи, а то и про́сто ка́мни, что́бы от души́ поквита́ться с моше́нниками, ниско́лько не заду́мываясь об их физи́ческих страда́ниях, и́бо плут не досто́ин жа́лости!

Кри́спин Хайд, натяну́в поводья, останови́л лошаде́й и деревя́нным кнутови́щем ку́черского бича́ постуча́л по кры́ше каре́ты. Мейрик вы́глянул из окна́, нево́льно прищу́рившись от я́ркого све́та, уда́рившего в глаза́.

– В чём де́ло?

– Узнаёте прохво́ста, сэр? – засмея́лся Хайд, перекри́кивая возбуждённую толпу́, и дли́нным концо́м бича́ указа́л на престу́пника, го́лову и ру́ки кото́рого в э́то вре́мя консте́бль под гра́дом летя́щего в них му́сора зако́вывал в деревя́нные коло́дки.

Мейрик бро́сил рассе́янный взгляд в сто́рону происходи́вшего на пло́щади и с трудо́м узна́л в гря́зном, испу́ганном оборва́нце Уи́льяма Ше́парда – на́глого торго́вца мя́сом с ме́стного ры́нка. Де́сять дней наза́д э́тот лото́чник, не бу́дучи и́стинным джентльме́ном, наплева́л на пра́вила прили́чия и вы́ставил свой това́р пря́мо на у́лице, перегороди́в тем са́мым изря́дную её часть. По случа́йности ка́рета Мейрика, проезжа́я ми́мо, сбро́сила в придоро́жную грязь два куска́ отбо́рной говя́дины. В нача́вшейся перебра́нке Ше́пард, разма́хивая разде́лочным ножо́м, похо́жем на аборда́жный теса́к, и примкну́вшая к нему́ толпа́ останови́ли каре́ту и потре́бовали возмести́ть ла́вочнику нанесённый убы́ток, оцени́в его́ в невероя́тные 5 фу́нтов и 40 ши́ллингов – су́мму, за кото́рую легко́ мо́жно бы́ло купи́ть це́лое ста́до коро́в с пастухо́м в прида́чу!

Криспин Хайд, бу́дучи не са́мым покла́дистым ма́лым в го́роде, мра́чно озира́я возбуждённую пу́блику, нево́льно потяну́лся к пистоле́там, спря́танным в ку́черском рундуке́, но Мейрик – прожжённый торга́ш и о́пытный диплома́т отва́жился на перегово́ры, кото́рые блестя́ще заверши́л спустя́ полчаса́, вы́платив «пострада́вшему» всего́ оди́н ши́ллинг!

И вот, толпа́ я́ростно защища́вшая по́пранную честь и досто́инство «че́стного» ла́вочника Уи́льяма Ше́парда, спустя́ де́сять дней, с пы́лким аза́ртом уже́ гото́ва была́ до сме́рти заби́ть его́ у позо́рного столба́ за на́глую прода́жу покупа́телям соба́чьего мя́са под ви́дом отбо́рной бара́нины.

Подда́вшись о́бщему настрое́нию, мсти́тельный Криспин, све́сившись с облучка́ каре́ты, вы́рвал из рук стоя́вшего побли́зости босоно́гого мальчи́шки ту́хлую, источа́ющую я́ростное злово́ние ставри́ду и твёрдой руко́й посла́л её в го́лову провини́вшегося мясника́. Сля́котная ры́ба с ча́вкающим зву́ком вре́залась в лоб осуждённого, изма́зав лицо́ ме́рзкой жи́жей из гнилы́х кишо́к и полуразложи́вшейся пло́ти. Её куски́ под весёлый хо́хот толпы́ разлете́лись в ра́зные сто́роны, едва́ не сбив фе́тровою шля́пу с головы́ консте́бля. Полице́йский невозмути́мо отряхну́л свой головно́й убо́р, благоразу́мно отодви́нувшись от истяза́емого, на кото́рого, как по кома́нде, посы́палось всё, что мо́жно бы́ло добро́сить, бы́стро преврати́в лицо́ в одно́ крова́вое ме́сиво.

– Пое́хали! – брезгли́во помо́рщился Мейрик, услы́шав исто́шный вой лото́чника, и, слегка́ косну́вшись концо́м тро́сти спины́ ку́чера, скры́лся внутри́ каре́ты.

Криспин Хайд ло́вко щёлкнул поводьями, и ло́шади, не́рвно всхра́пывая, тро́нулись в путь, осторо́жно выбира́ясь на свобо́дную часть у́лицы. На э́тот раз доро́га заняла́ немно́го вре́мени. Не прое́хав и ста я́рдов, пово́зка минова́ла деревя́нный частоко́л Уайтхо́лла и останови́лась у дли́нной ко́новязи, тя́нущейся посереди́не Кинг-стрит почти́ до са́мых Дворцо́вых воро́т.

Вся пра́вая сторона́ у́лицы была́ огоро́жена кра́шеным палиса́дом, за кото́рым по пра́здникам проводи́лись ры́царские риста́лища, а ле́вая сторона́ – пло́тно застро́ена призе́мистыми дома́ми, ка́ждый из кото́рых представля́л собо́й ли́бо таве́рну, ли́бо кофе́йню, с неда́вних пор замени́вшую ло́ндонским джентльме́нам все други́е места́ встреч, спо́ров и обме́на мне́ниями. Счита́лось, что ча́шечка ко́фе прекра́сно справля́лась с после́дствиями у́треннего похме́лья! Э́то обстоя́тельство бы́стро снискало ему́ любо́вь и уваже́ние всего́ мужско́го населе́ния Ло́ндона, а вот же́нщины напро́тив, относи́лись к новомо́дному напи́тку с больши́м подозре́нием, полага́я, что ко́фе лиша́л их душе́вного споко́йствия и теле́сных сил.

Мейрик вы́брался из каре́ты и, стуча́ тро́стью по мостово́й, скры́лся в проёме широко́ распа́хнутых двере́й «Па́пской головы́», счита́вшейся лу́чшей таве́рной на Кинг-стрит. Внутри́ соблазни́тельно па́хло табако́м, жа́реным мя́сом и можжеве́льником. Мейрик огляде́лся. Смайт сиде́л в да́льнем углу́ большо́го за́ла, удо́бно размести́вшись на широ́кой ла́вке, обло́женной ма́ленькими ба́рхатными поду́шками, и листа́л све́жий но́мер «Мерку́рия» .

– О чём, сего́дня, пи́шут? – спроси́л у него́ Мейрик, бесшу́мно прибли́зившись.

Смайт – сухо́й, благообра́зный стари́к шести́десяти лет, бро́сил на прия́теля отстранённый взгляд, щёлкнул па́льцем по газе́те и бесстра́стно прочита́л:

– Про́шлой но́чью не́сколько ло́ндонских джентльме́нов повстреча́лись с теле́жкой чи́стильщиков выгребны́х ям, запо́лненной испражне́ниями, со́бранными со всей окру́ги. Молоды́х джентльме́нов насто́лько оскорби́ло злово́ние, от неё исходя́щее, что они́, обнажи́в шпа́ги, заколо́ли всех лошаде́й. Бе́дные живо́тные сконча́лись на ме́сте, а чувстви́тельные ю́ноши сбежа́ли и до сих пор не на́йдены…

– Ну что сказа́ть? – улыба́ясь, пожа́л плеча́ми Мейрик. – Нельзя́ не отме́тить утончённое восприя́тие прекра́сного и и́скренность благоро́дных поры́вов на́ших молоды́х аристокра́тов.

Не перестава́я улыба́ться, он присе́л на ла́вку напро́тив Смайта.

– Здра́вствуйте, То́мас!

– До́брый день, Джон! – кивну́л Смайт, броса́я газе́ту на стол.

– Полага́ю, Вы ѓолодны? – доба́вил он, сме́рив Мейрика лука́вым взгля́дом. – Подкрепи́тесь здесь. Во дворце́ Вас бу́дут ждать совсе́м други́е угоще́ния!

– Об э́том то́же пи́шут в новостя́х? – де́лано удиви́лся Мейрик.

Сэр То́мас пропусти́л шу́тку прия́теля ми́мо уше́й.

– Пото́м! – махну́л руко́й ста́рый джентльме́н. – Отве́дайте, дорого́й мой, зде́шний пиро́г с олени́ной. В «Па́пской голове́» он боже́ственен!

Несмотря́ на все угово́ры, Мейрик ве́жливо отказа́лся, сосла́вшись на пло́тный за́втрак. Вме́сто э́того он взял себе́ арома́тный туре́цкий ко́фе с сиро́пом из бузины́ и варе́нье из ревеня́, ограни́чив э́тим свою́ тра́пезу. Смайт не стал наста́ивать на угоще́нии до́льше, чем того́ тре́бовали пра́вила прили́чия, и широ́ким движе́нием руки́ отодви́нул на край стола́ деревя́нную ми́ску с пирого́м.

Сопя́ от удово́льствия, он наби́л свою́ люби́мую тру́бку кре́пким вирги́нским табако́м, прикури́л от свечи́ и па́ру раз глубоко́ затяну́лся. Вкус к табаку́ в Ло́ндоне возни́к по́сле вспы́шки чумы́ 1603 го́да. Тогда́ от боле́зни у́мерло бо́лее 30 ты́сяч челове́к. Вла́сти го́рода в наде́жде отогна́ть зара́зу да́ли распоряже́ние всем жи́телям пали́ть костры́, распространя́ющие си́льные за́пахи, и вне зави́симости от по́ла и во́зраста кури́ть тру́бки. Не изве́стно, помо́г ли таба́к, но чу́ма ушла́, а вот вре́дная привы́чка прижила́сь. Каза́лось, что в Ло́ндоне с тех пор оста́лся то́лько оди́н некуря́щий – коро́ль А́нглии Я́ков, кото́рый вплоть до свое́й сме́рти писа́л тракта́ты про́тив э́той па́губной сла́бости свои́х по́дданных.

– Джон, – произнёс наконе́ц Смайт, пуска́я но́сом клубы́ си́зого ды́ма, Его́ Вели́чество подписа́л ука́з о моём назначе́нии губерна́тором острово́в Со́мерса.

– Вы писа́ли мне об э́том тре́тьего дня!

– Вот как? И тем не ме́нее! За́втра на «Принс Ройяле» я отплыва́ю в Сент-Джордж с па́ртией африка́нских рабо́в, ку́пленных Вирджи́нской компа́нией у Бени́нского обо́. У нас оста́лась после́дняя возмо́жность поговори́ть без свиде́телей.

– Я – весь внима́ние, дорого́й друг! Полага́ю, э́то каса́ется моего́ неожи́данного вы́зова в Вестми́нстер?

Вме́сто отве́та Смайт очередно́й раз окружи́л себя́ о́блаком таба́чного ды́ма и гля́дя в распа́хнутое окно́ таве́рны погрузи́лся в до́лгое молча́ние.

– Что ска́жете о Ва́шем сме́нщике, на́шем но́вом посла́ннике в Моско́вии? – спроси́л он наконе́ц.

– О сэ́ре Да́дли Ди́ггесе? Ничего́, кро́ме того́, что к 35 года́м сей пы́лкий Приа́п умудри́лся обзавести́сь оди́ннадцатью законнорождёнными детьми́ и бесчи́сленным коли́чеством баста́рдов! А е́сли серьёзно, то весьма́ ло́вкий ма́лый без спосо́бностей, но с больши́ми свя́зями. Ду́маю, посыла́ть тако́го челове́ка в Росси́ю бы́ло оши́бкой! Москва́ – не то ме́сто, где приобрета́ют дипломати́ческий вес.

– Как всегда́, Вы пра́вы, мой любе́зный друг! – скриви́лся Смайт в е́дкой ухмы́лке. – Он сбежа́л, да́же не добра́вшись до ме́ста!

– Вы шу́тите?

– Ниско́лько!

Сэр То́мас отрица́тельно покача́л голово́й и нахму́рил густы́е бро́ви.

– То, что я сейча́с скажу́, должно́ оста́ться ме́жду на́ми!

– Разуме́ется!

– Диггес вёз в Росси́ю во́семьдесят ты́сяч – де́ньги Ост-инди́йской компа́нии. Остальны́е два́дцать царю́ дава́ла Моско́вская…

– Михаи́л проси́л две́сти! Я прие́хал в Ло́ндон с его́ посло́м Степа́ном Волы́нским…

Смайт пожа́л плеча́ми.

– Коро́ль реши́л – с ру́сских хва́тит и ста! Так вот, Диггес при́был в Арха́нгельск, но узна́в, что к Москве́ дви́жется больша́я по́льская а́рмия, погрузи́л посо́льство на суда́ и, стреля́я из всех корабе́льных пу́шек, поспе́шно отбыл обра́тно, прихвати́в с собо́й все де́ньги. В результа́те фа́ктор Фабиа́н Смит смог переда́ть царю́ то́лько 20 ты́сяч. Говоря́т, ру́сские бы́ли в бе́шенстве!

– Представля́ю! Э́то же сканда́л!

– Нет, Джон – э́то пока́ про́сто стыд! Сканда́л то, что случи́лось пото́м! По прибы́тии в Ло́ндон, сэр Да́дли, в прива́тной бесе́де со мной, заяви́л, что име́л при себе́ то́лько 40 ты́сяч, кото́рые и привёз обра́тно!

– Невероя́тно! Полага́ю, ведётся сле́дствие, а мерза́вец сиди́т в Та́уэре?

Смайт серди́то вы́бил тру́бку о край стола́ и, смахну́в горя́чий пе́пел на пол, мра́чно посмотре́л на Мейрика.

– Вот тут Вы ошиба́етесь, мой друг! Никако́го сле́дствия не бу́дет. Я плыву́ на Берму́ды, а сэр Да́дли Диггес отбыва́ет осо́бым посло́м в Голла́ндию!

Мейрик вы́глядел соверше́нно обескура́женным.

– Не ве́рю со́бственным уша́м! Чем вы́звано столь необосно́ванное повыше́ние?

– Как знать? – Смайт скриви́л лицо́ в некоем подо́бии улы́бки, – Но всю э́ту ка́шу расхлёбывать Вам!

– Почему́ мне?

– Потому́, что в А́нглии нет челове́ка, зна́ющего Росси́ю лу́чше!

Смайт, не прикури́в, положи́л свою́ тру́бку ря́дом с кисе́том и раздражённо хло́пнул ладо́нью по кра́ю стола́.

– Глу́пость и́ли злой у́мысел? Разру́шено то, что мы стро́или в Росси́и деся́тки лет!

Заме́тив устремлённые на него́ удивлённые взгля́ды джентльме́нов, сидя́щих за сосе́дним столо́м, сэр То́мас бы́стро взял себя́ в ру́ки и уже́ вне́шне споко́йно зако́нчил:

– Разу́мное реше́ние – посла́ть Вас в Москву́ – спаса́ть то, что спасти́ ещё возмо́жно. Одна́ко, не могу́ отде́латься от мы́сли, что не всё так про́сто, как ка́жется. Мой о́пыт подска́зывает, что кто-то зате́ял опа́сную игру́, ни смы́сла, ни це́ли, кото́рой мы не понима́ем! Отны́не будьте вдвойне́ осторо́жны. Не ве́рьте никому́! У Вас не бу́дет в Москве́ друзе́й и сою́зников, кото́рым мо́жно доверя́ть. Цено́й оши́бки бу́дет Ва́ша голова́, а мне бы, дорого́й друг, ме́ньше всего́ хоте́лось э́того!

Глава́ шеста́я.

Преиспо́лненный мра́чного великоле́пия Вестми́нстерский дворе́ц – пусты́нный в обе́денный час, встре́тил Мейрика непобеди́мой боло́тной сы́ростью ты́сячи ко́мнат и пронзи́тельным сквозняко́м, наскво́зь продува́ющим три ми́ли дворцо́вых коридо́ров! Почти́ бего́м подня́вшись по широ́кой и круто́й Короле́вской ле́стнице, Мейрик отдыша́лся у Норма́ндского по́ртика и степе́нным ша́гом вошёл в Зал Короле́вской ма́нтии, служи́вший чем-то вро́де приёмной, запо́лненной канцеля́рскими кле́рками, чо́порными ливре́йными лаке́ями и суро́выми аркебузи́рами, нёсшими круглосу́точную охра́ну дворца́. Оди́н из стря́пчих подошёл к диплома́ту с ве́жливым вопро́сом о це́лях его́ визи́та в Вестми́нстер. Получи́в отве́т, клерк со всем тща́нием прочита́л протя́нутую ему́ гра́моту, по́сле чего́ сде́лав поме́тку в журна́ле, кивко́м головы́ подозва́л лаке́я. Лаке́й, в свою́ о́чередь, с ни́зким покло́ном распахну́л две́ри Короле́вской галере́и пройдя́ че́рез кото́рую, Мейрик оказа́лся в восто́чном коридо́ре ме́жду Пала́той ло́рдов и помеще́ниями, за́нятыми ли́чной канцеля́рией ло́рда-ка́нцлера.

Немногосло́вный сопровожда́ющий ко́ротко переговори́л с пикинёрами, охраня́вшими вну́тренние поко́и Бэ́кона, и верну́лся к Мейрику слегка́ смущённый.

– Прошу́ проще́ния, сэр! Вам сле́дует подожда́ть. У достопочте́нного ло́рда сейча́с посо́л его́ вели́чества, короля́ Испа́нии.

Мейрик бесстра́стно пожа́л плеча́ми.

– Не беспоко́йтесь, любе́зный, терпе́ние – одно́ из гла́вных ка́честв диплома́та. Я ся́ду здесь, – он указа́л на ряд резны́х ла́вок, оби́тых зелёной ко́жей, располо́женных вдоль стен восто́чного коридо́ра, – вы мо́жете быть свобо́дны, люби́мец муз и ма́стер сло́ва Майкл Дрейтон скра́сит моё одино́чество.

В отве́т на недоуме́нный взгляд, ста́рый диплома́т вы́тащил из поясно́й су́мки то́мик мо́дной в то вре́мя «топографи́ческой» поэ́мы Дрейтона с причу́дливым назва́нием «Полиольбион». Лаке́й отстранённо улыбну́лся шу́тке и, поклони́вшись, удали́лся прочь – беззву́чный, сло́вно оди́н из многочи́сленных при́зраков Вестми́нстера.

Мейрик присе́л на скаме́йку напро́тив поко́ев ло́рда-ка́нцлера, но вме́сто обе́щанного лаке́ю чте́ния поэти́ческих ви́ршей погрузи́лся в глубо́кое размышле́ние. Злы́е языки́, ко́их при дворе́ всегда́ с избы́тком, давно́ уже́ окрести́ли испа́нского посла́нника гра́фа Гондомара са́мым влия́тельным челове́ком в окруже́нии англи́йского короля́. Вряд ли де́ло обстоя́ло и́менно так, одна́ко не вызыва́ло сомне́ния, что о́пытный и уме́лый диплома́т приобрёл весьма́ большо́й вес при дворе́ короля́ Я́кова. Э́тому спосо́бствовало как ли́чное обая́ние посла́, уме́вшего расположи́ть к себе́ собесе́дников, так и его́ бездо́нный кошелёк, ко́им охо́тно по́льзовались не то́лько ве́чно нужда́ющиеся в деньга́х англи́йские ло́рды, но и сам коро́ль, расточи́тельность кото́рого никогда́ не зна́ла грани́ц.

Из прива́тных бесе́д с бли́зкими друзья́ми, осведомлёнными положе́нием дел в госуда́рстве, Мейрик знал, что граф Гондомар ще́дрыми посу́лами легко́ вкра́лся в дове́рие к королю́ и под ви́дом дру́жеских бесе́д постоя́нно выве́дывал у того́ пла́ны на бу́дущее. Одна́ко, о чём не знал дон Дие́го, зато́ прекра́сно бы́ли осведомлены́ влия́тельные друзья́ Мейрика, собесе́дник испа́нского посла́ явля́лся нату́рой на ре́дкость капри́зной, скло́нной к по́шлому надува́тельству, причём не ра́ди исполне́ния каки́х-ли́бо це́лей, а про́сто по при́хоти несно́сного хара́ктера. По́сле бесе́д с королём испа́нцу ка́ждый раз приходи́лось лома́ть себе́ го́лову над тем, что из ска́занного его́ короно́ванным прия́телем бы́ло пра́вдой, а что лишь порожде́нием причу́дливой фанта́зии, и́бо коро́ль лгал и говори́л пра́вду легко́, без вся́кой за́дней мы́сли.

Спустя́ приме́рно че́тверть часа́ дон Дие́го Сармьенто де Акунья, 1-й граф Гондомар поки́нул поко́и ло́рда-ка́нцлера. Не смотря́ да́вние торго́вые свя́зи с Испа́нией, посла́нника Мадри́дского двора́ Мейрик ви́дел впервы́е. Ви́димо, поэ́тому он с любопы́тством, грани́чащим с беста́ктностью, принялся́ рассма́тривать просла́вленного на ро́дине ида́льго, где его́ почита́ли как победи́теля вели́кого Френсиса Дре́йка в морски́х бата́лиях при Байоне и Ви́го. Пятидесятиле́тний испа́нский посо́л свои́м ви́дом и пова́дками весьма́ походи́л на ста́рого гри́фа-стервя́тника. Сухо́й, почти́ лы́сый, с пронзи́тельными, никогда́ не морга́ющими чёрными глаза́ми навы́кате.

Взгля́ды диплома́тов встре́тились. Не вы́держав стра́сти неукроти́мого огня́, пыла́вшего в глаза́х испа́нца, Мейрик встал со свое́й ла́вки и, поту́пив взор, учти́во поклони́лся блиста́тельному гра́фу. В отве́т дон Дие́го недоумённо передёрнул плеча́ми и, небре́жным кивко́м отве́тив на приве́тствие незнако́мца, разма́шистым ша́гом скры́лся в дверя́х пала́ты Ло́рдов, весьма́ озада́чив англича́нина реши́тельностью своего́ поведе́ния в само́м се́рдце чужо́й страны́. Впро́чем, до́лго пребыва́ть в недоуме́нии Мейрику не позво́лил дове́ренный секрета́рь ло́рда Бэ́кона, Э́двард Ше́рбурн. Извини́вшись за неча́янную заде́ржку аудие́нции, он пригласи́л диплома́та в поко́и своего́ хозя́ина.

Лорд-ка́нцлер, храни́тель Большо́й печа́ти, пэр А́нглии и знамени́тый фило́соф – баро́н Веруламский и вико́нт Сент-О́лбанский, сэр Фрэ́нсис Бэ́кон встре́тил посети́теля за рабо́чим столо́м кабине́та. После́дний раз они́ встреча́лись де́сять лет наза́д, в далёком 1608 году́, и был Бэ́кон в то вре́мя не всеси́льным ло́рдом-ка́нцлером, а скро́мным регистра́тором Звёздной пала́ты. С тех пор мно́го в нём измени́лось да́же вне́шне. В январе́ испо́лнилось вельмо́же пятьдеся́т семь лет. Его́ волни́стые, кашта́новые во́лосы пореде́ли и вы́прямились. Их покры́ла густа́я седина́, поседе́ли да́же усы́ и борода́. Лицо́ изре́зали глубо́кие морщи́ны, изря́дно его́ соста́рившие. Стал он соли́днее, полне́е. То́лько светло́-ка́рие глаза́ остава́лись всё таки́ми же о́стрыми и живы́ми, и ви́делось в них в одно́ и то́же вре́мя сострада́ние и пло́хо скры́тое презре́ние к собесе́днику. Как согласо́вывались э́ти противополо́жные парокси́змы ду́ши в одно́м челове́ке – остава́лось зага́дкой для большинства́ совреме́нников. Но, е́сли ве́рить преподо́бному Иоа́нну Дамаски́ну, относя́щему сострада́ние к одному́ из четырёх неудово́льствий, то, мо́жет быть, в чу́вствах высокоме́рного чино́вника и не́ было ме́ста противоре́чию?

Уви́дев входя́щего в кабине́т Мейрика, Бэ́кон небре́жно бро́сил в мра́морную черни́льницу о́стро отто́ченное гуси́ное перо́ и, отодви́нув на край стола́ то́лстую ру́копись, изобрази́л на лице́ приве́тливость, грани́чащую с са́мым серде́чным раду́шием, кото́рое, впро́чем, ниско́лько не обману́ло прожжённого диплома́та.

– Мило́рд, – произнёс он расстро́енным го́лосом, – пра́во сло́во, нело́вко отнима́ть у Вас драгоце́нное вре́мя! Но мне бы́ло назна́чено!

– Зна́ю, – кивну́л Бэ́кон и прихло́пнул ладо́нью ру́копись. – Вот уже́ не́сколько лет я тружу́сь над свои́м «Но́вым Органо́ном». Я предви́жу для себя́ судьбу́, схо́дную с судьбо́й Алекса́ндра Вели́кого!

– Нет, не обвиня́йте меня́ в тщесла́вии, – воскли́кнул он в актёрском упое́нии. – Я хочу́ сказа́ть, что пока́ па́мять о нём была́ свежа́, его́ по́двиги счита́лись велича́йшими в исто́рии. Но когда́ восхище́ние осты́ло, ри́мский исто́рик вы́нес тре́звое сужде́ние: «Алекса́ндр Македо́нский осме́лился бро́сить вы́зов мни́мым и́стинам, и в э́том его́ еди́нственная заслу́га». Что́-то подо́бное бу́дущие поколе́ния ска́жут и обо мне́. Э́той кни́гой я броса́ю вы́зов но́вым мни́мым и́стинам. Помяни́те моё сло́во, любе́зный друг, э́то произведе́ние в бу́дущем просла́вит меня́ и просла́вит А́нглию!

– Сча́стлив слы́шать, мило́рд! Но, к сожале́нию, я не силён в филосо́фии!

В э́том утвержде́нии Мейрик ни еди́ным сло́вом не погреши́л про́тив и́стины, чем вы́звал снисходи́тельную улы́бку на лице́ ло́рда-ка́нцлера.

– Вам э́то и не на́до, дорого́й сэр Джон! Ва́ша си́ла не в э́том!

– Интере́сно знать, в чём и́менно? – ти́хо проворча́л диплома́т, а в слух доба́вил, – я Ваш поко́рный слуга́ достопочте́нный лорд!

Высокоме́рная улы́бка не сходи́ла с лица́ ло́рда-ка́нцлера. Он внима́тельно взгляну́л на собесе́дника и гро́мко произнёс в сво́йственной ему́ резонёрской мане́ре.

– В коне́чном счёте, все мы – слу́ги Его́ Вели́чества и должны́ быть сча́стливы обрати́ть свои́ спосо́бности на слу́жбу королю́! А коро́ль призыва́ет Вас на слу́жбу.

Мейрик по́нял, что начала́сь са́мая ва́жная часть разгово́ра, ра́ди кото́рой его́ пригласи́ли в Вестми́нстер.

– Я – ша́хматная фигу́ра в августе́йших рука́х, – осторо́жно подбира́я слова́, вы́молвил он, – и бу́ду сча́стлив быть там, куда́ соблаговоли́т поста́вить меня́ Его́ короле́вское Вели́чество!

Бэ́кон до́лго молча́л, размышля́я, и как всегда́ на́чал издалека́.

– Слы́шал, Вы изря́дно вложи́лись в организа́цию экспеди́ции в Гвине́ю?

Мейрик согла́сно кивну́л, ожида́я продолже́ния.

– Тре́тьего дня, граф Ка́мберленд, веду́щий суде́бную тя́жбу со свое́й племя́нницей А́нной Кли́ффорд, подари́л мне ю́ную рабы́ню из пле́мени фула́ни. Де́вушка неземно́й красоты́! Сэр Френсис утвержда́ет, что всё пле́мя таково́! Я ценю́ хоро́шую комме́рцию, но, полага́ю, аге́нты компа́нии спосо́бны спра́виться с поста́вленной зада́чей без Вас? Коро́ль жела́ет возвраще́ния Джо́на Мейрика в Росси́ю, дела́ в кото́рой с моме́нта Ва́шего отъе́зда весьма́ расстро́ились. Ка́жется, Вы не удивлены́?

– Нет, мило́рд!

– Поня́тно! – Бэ́кон многозначи́тельно хмы́кнул в кула́к и погла́дил, седу́ю боро́дку-эспаньо́лку. – Коро́ль не ста́вит Вам сверхзада́ч, на́до про́сто восстанови́ть пре́жнее положе́ние дел. Я писа́л его́ Вели́честву, что осно́вы вы́годной торго́вли пре́жде всего́ в том, что́бы вы́воз това́ра из короле́вства по сто́имости превыша́л ввоз. В проти́вном слу́чае дефици́т бала́нса бу́дет покрыва́ться отто́ком из страны́ зо́лота и серебра́, чего́ допусти́ть ника́к нельзя́. Сейча́с в Моско́вии мы те́рпим убы́тки. В э́той связи́ хочу́ зада́ть вопро́с, кото́рый волну́ет меня́ уже́ не́которое вре́мя?

– Слу́шаю, мило́рд!

– Так ли це́нна для нас пра́вящая дина́стия? Не лу́чше ли обрати́ть взор на конкуре́нтов?

– Кого́ Вы име́ете ввиду́?

– Шве́дов, поля́ков…

Не смотря́ на кре́пкое самооблада́ние и абсолю́тную сде́ржанность, услы́шав подо́бное, Мейрик не стерпе́л и я́ростно закача́л голово́й.

– Ни в ко́ем слу́чае, достопочте́нный лорд, э́того нельзя́ де́лать!

– Почему́?

– Потому́, что шве́дов соде́ржат чёртовы голла́ндцы. Нам они́ про́сто не по карма́ну. И пото́м шве́ды са́ми спят и ви́дят себе́ хозя́евами ру́сского се́вера. А поля́ки? Те скоре́е договоря́тся с цесарцами и́ли францу́зами, чем с на́ми. Коне́чно в тео́рии определённые вы́годы от таки́х сою́зов мы мо́жем получи́ть, но в перспекти́ве, всё равно́ проигра́ем.

– Хорошо́, любе́зный мой сэр Джон. Вы разве́яли все сомне́ния.

Лорд-ка́нцлер разме́ренным ша́гом прошёлся по кабине́ту и останови́лся напро́тив собесе́дника, гля́дя в глаза́ с обы́чным для себя́ сострада́нием и презре́нием.

– Что ещё? По прибы́тии в Москву́ вы должны́ потре́бовать от ру́сских возвра́та ссу́ды в сто ты́сяч серебро́м, вы́деленных ми́лостью Его́ Вели́чества. Срок погаше́ния истёк, а короле́вство как никогда́ нужда́ется в сре́дствах.

– Вы говори́те сто ты́сяч? – воскли́кнул изумлённый диплома́т.

– А в чём де́ло, – прищу́рился Бэ́кон, сверля́ собесе́дника колю́чим взгля́дом, – у Вас име́ются возраже́ния на э́тот счёт?

Мейрик до слёз прикуси́л язы́к, понима́я, что чуть бы́ло не проговори́лся.

– Нет, мило́рд, я лишь уточни́л су́мму! – произнёс он смущённо.

– Я рад, что мы по́няли друг дру́га, – удовлетворённо кивну́л лорд-ка́нцлер, продолжа́я.

– Вы потре́буете всю су́мму, а е́сли ру́сские не смо́гут её верну́ть, предло́жите подтверди́ть осо́бые привиле́гии, да́нные англи́йским купца́м 60 лет наза́д царём Ива́ном IV. Постара́йтесь объясни́ть неприе́млемость для нас осо́бых привиле́гий Голла́ндским шта́там. Предло́жите откры́ть доро́гу к Мангазе́е и торго́вые пути́ че́рез сиби́рские ре́ки. В о́бщем, торгу́йтесь! Не мне Вас учи́ть. Вы всё по́няли?

– По́нял, мило́рд. Когда́ я отправля́юсь?

Услы́шав э́тот, каза́лось бы, просто́й вопро́с, Бэ́кон вдруг смо́рщился как от зубно́й бо́ли и помрачне́л. У Мейрика создало́сь впечатле́ние, что лорд-ка́нцлер на́чал пережива́ть очередно́й при́ступ меланхо́лии, кото́рая вре́мя от вре́мени охва́тывала его́ в са́мое неподходя́щее вре́мя. Впро́чем, е́сли э́то и был при́ступ, Бэ́кон спра́вился с ним без ли́шнего напряже́ния сил.

– Тут есть определённые тру́дности. Вы же зна́ете, что вот уже́ ме́сяц в короле́встве продолжа́ются пра́зднества и увеселе́ния по слу́чаю бракосочета́ния до́чери короля́ принце́ссы Эли́забет с гра́фом-палати́ном Ре́йнским и Пфа́льцским Фри́дрихом?

– Разуме́ется. То́лько как э́то каса́ется моего́ де́ла?

Лицо́ Бэ́кона растяну́ла грима́са, похо́жая на соболе́знование

– Каса́ется, сэр Джон, на пряму́ю! На сего́дняшний день истра́чено уже́ 50 000 фу́нтов. Казна́ пу́ста. Да́же его́ вели́чество упа́л ду́хом. Он гото́в отпра́вить часть сви́ты своего́ зятя домо́й, в Герма́нию, но, увы́, для короле́вских судо́в нельзя́ найти́ матро́сов! Жди́те. Ду́маю, ме́сяца че́рез два и до Вас дойдёт о́чередь…

По́сле ухо́да Мейрика, Бэ́кон не́которое вре́мя пребыва́л в состоя́нии лёгкой доса́ды и хму́рой заду́мчивости, из кото́рой его́ вы́вел Э́двард Шербурн ти́хо воше́дший в кабине́т. Осмотре́вшись по сторона́м, он осторо́жно, пони́зив го́лос до полушёпота, спроси́л у своего́ патро́на:

– Вы откры́ли ему́ все ка́рты, мило́рд?

Бэ́кон удивлённо посмотре́л на секретаря́, то́чно ви́дел его́ впервы́е.

– Не будьте наи́вным, мой ми́лый, и никогда́ не клади́те все я́йца в одну́ корзи́ну. В игре́, зате́янной на́ми, у ка́ждого – своя́ роль! Ма́ленький диплома́т зна́ет то́лько то, что поло́жено! Вы́ше ему́ не подня́ться.

Лорд-ка́нцлер взял ещё не зна́вший бри́твы, гла́дкий подборо́док ю́ноши в свою́ ладо́нь и с си́лой подтяну́л побли́же к своему́ лицу́.

– Запо́мни, ма́льчик, лю́ди подо́бные нам явля́ют собо́й и́стинную сла́ву челове́ческого ро́да. В на́шей вла́сти разви́тие его́ ра́зума и направле́ния в ну́жную нам сто́рону. На э́том пути́ нет непреодоли́мых препя́тствий, про́сто он ведёт туда́, где ещё не ступа́ла нога́ челове́ка. Э́тот путь немно́го пуга́ет нас неизве́стностью, но мы должны́ реши́ться. Не сде́лать попы́тки – страшне́е, чем потерпе́ть неуда́чу!

Бэ́кон отпусти́л растеря́вшегося от его́ напо́ра Шербурна. Подойдя́ к столу́, он взял перо́ разма́шисто написа́л не́сколько строк на листе́ ге́рбовой бума́ге, и переда́л молодо́му челове́ку.

– За́втра вы́зовешь ко мне на́ших но́вых друзе́й для получе́ния инстру́кций. И пусть на э́тот раз обойду́тся без своего́ шутовства́. Как и́стинный учёный, я ненави́жу шарлата́нов, изобража́ющих из себя́ библе́йских саддуке́ев, наделённых зна́ниями дре́вних. Пусть приберегу́т э́то для ру́сского царя́.

Глава́ седьма́я.

К нача́лу второ́й стра́жи в Кремле́, на Патриа́ршем дворе́ от лиц духо́вного зва́ния бы́ло не протолкну́ться. Суетли́во снова́ли по двору́ алта́рники и рясофо́ры. Собра́вшись небольши́ми гру́ппами, степе́нно вели́ ме́жду собо́й бесе́ды иере́и ра́нгом поста́рше. В окруже́нии сви́ты, велича́во, не гля́дя по сторона́м, ше́ствовали в патриа́ршие поко́и пресви́теры и архиере́и, наделённые вы́сшей духо́вной вла́стью в госуда́рстве.

Воро́та, ля́згая желе́зными засо́вами, с пронзи́тельным скри́пом распахну́лись на́стежь, уда́рившись тяжёлыми ство́рками о мо́щные опо́рные столбы́. Два дворцо́вых охра́нника, вооружённых коро́ткими бердыша́ми, завели́ во двор полудо́хлую кля́чу, едва́ перебира́вшую сто́ченными от ста́рости копы́тами. На худо́м лошади́ном кру́пе за́дом наперёд сиде́л седо́й как лунь стари́к, с трудо́м держа́вшийся за скла́дки ко́жи несча́стного живо́тного. Стари́к с го́речью взира́л на двух мужчи́н, привя́занных к лошади́ному хвосту́, и осеня́л их кре́стным зна́менем. За стра́нной кавалька́дой, по́льзуясь попусти́тельством охра́ны, гурто́м бежа́ли галдя́щие де́ти, забра́сывая всю тро́ицу комьями гря́зи.

Так начина́лся церко́вный Собо́р, со́званный, по мне́нию све́дущих лиц, исключи́тельно для суда́ над почита́емым в наро́де архимандри́том Тро́ице-Се́ргиевой ла́вры Диони́сием Зобниновским и двумя́ его́ ближа́йшими помо́щниками. Зага́дочной остава́лась лишь причи́на распра́вы над безоби́дными мона́хами потому́, что в предполага́емую е́ресь преподо́бного никто́ в Москве́ не ве́рил.

В патриа́ршей престо́льной за широ́ким столо́м, покры́тым сире́невым алтаба́сом, расши́тым золото́й волочёной ни́тью, сиде́л местоблюсти́тель Патриа́ршего престо́ла митрополи́т Крутицкий Ио́на Арха́нгельский. Отстранённым взгля́дом белёсых ста́рческих глаз взира́л он на уча́стников Собо́ра, соли́дно и неспе́шно расса́живавшихся по ла́вкам, стоя́вшим вдоль стен. Терпели́во дожда́вшись тишины́ в престо́льной, он безуча́стно произнёс со́нным го́лосом:

– Ну что, бра́тья мои́ во Христе́? С ми́ром помоля́сь, поло́жим мы Собо́р наш откры́тым счита́ть!

Услы́шав одобри́тельный гул с мест, он кряхтя́ подня́лся с кре́сла и, поверну́вшись к иконоста́су в кра́сном углу́, прочёл со всем синкли́том «Отче наш», по́сле чего́ гро́мко хрустя́ суста́вами усе́лся обра́тно.

– Все мы зна́ем, заче́м собра́лись, – заме́тил он, ме́жду де́лом разма́тывая столбе́ц допро́сных листо́в, – посему́ предлага́ю ли́шнего не обсужда́ть, а сра́зу звать провини́вшихся пра́вщиков?

И на э́тот раз, услы́шав одобри́тельные во́згласы собра́вшихся пресви́теров и архиере́ев, Ио́на вя́ло махну́л руко́й двум здоро́вым, как платяны́е сундуки́, архидья́конам, стоя́вшим у двере́й. Мона́хи распахну́ли две́ри в пере́днюю и почти́ во́локом втащи́ли в зал трёх си́льно изби́тых мужчи́н в рва́ных подря́сниках, кото́рые и не ду́мали сопротивля́ется наси́лию, чини́мому над ни́ми. Пе́рвым, шёл, едва́ волоча́ но́ги, архимандри́т Диони́сий, за ним неотсту́пно сле́довали, ста́рец Арсе́ний и свяще́нник Иоа́нн.

Всех трои́х без ли́шних церемо́ний мона́хи жёстко поста́вили на коле́ни посереди́не за́ла, да́же не дав им то́лком помоли́ться на ико́ны. В отве́т на столь суро́вое обраще́ние Диони́сий то́лько гру́стно покача́л голово́й. Оберну́вшись на ико́ну Спа́са, он разма́шисто перекрести́лся и печа́льно вы́говорил:

– Ты, Го́споди Владыко, всё ве́даешь; прости́ меня́ гре́шного, и́бо я согреши́л пе́ред тобо́ю, а не они́!

Ио́на сме́рил Диони́сия бесчу́вственным взгля́дом и насме́шливо пророни́л:

– Зна́чит, признаёшь за собо́й грех, отче? Э́то хорошо́! Ка́йся, что́ за беда́?

– Беда́? Нет никако́й беды́! С чего́ ты взял э́то Владыко?

Диони́сий посмотре́л на свои́х удручённых помо́щников и ободря́юще улыбну́лся.

– Госпо́дь, смиря́ет меня́ по дела́м мои́м, что́бы не́ был я горд. Таки́е бе́ды и напа́сти – ми́лость Божия! Беда́ – е́сли придётся горе́ть в гее́нском огне́; да изба́вит нас от сего́ Созда́тель!

Митрополи́т нахму́рился.

– Упо́рствуешь, Диони́сий? Ве́домо ли, что обвиня́ешься ты в е́реси, заключённой в злонаме́ренном искаже́нии свято́го писа́ния? Веле́л ты и́мя Свято́й Тро́ицы в кни́гах мара́ть и Ду́ха Свято́го не испове́довать, я́ко ого́нь есть? Так ли сие́?

– Поми́луй, Владыко, – всплесну́л рука́ми Диони́сий и кро́тким взо́ром оки́нул собо́р, очеви́дно настро́енный к нему́ вражде́бно.

– В чём е́ресь моя́? В том, что очища́л церко́вные кни́ги от гру́бых оши́бок, кото́рые вкра́лись от вре́мени? Изучи́ли мы с бра́тьями мно́го ста́рых книг и, не зна́ем почему́, в Моско́вском служе́бнике напеча́тано, что кре́стят Ду́хом Святы́м и огнём, и́бо нигде́ бо́лее тако́го нет! Сам евангели́ст Лука́ писа́л, что кре́стятся Ду́хом Святы́м и ничего́ про ого́нь! Да и кни́га Дея́ний не определя́ет в како́м ви́де снисхо́дит Дух Свято́й на креща́ющихся!

По́сле э́тих слов, ска́занных мя́гким, укори́зненным го́лосом, синкли́т церко́вных иера́рхов загуде́л как растрево́женный у́лей, раздали́сь во́згласы:

– Ерети́к… богоху́льник!

– Заточи́ть в остро́г… лиши́ть са́на

– На костёр его́!

Терпели́во дожда́вшись тишины́, Ио́на обрати́л свой взор на друго́го пра́вщика, стоя́вшего на коле́нях, за спино́й Диони́сия.

– А ты, ста́рец Арсе́ний, что ска́жешь?

– А что сказа́ть? – скриви́л ста́рец в усме́шке в кровь разби́тые гу́бы. – Не мы взвали́ли на себя́ э́то бре́мя? Мы лишь несли́ его́! Царь Михаи́л Фёдорович, ве́дая благоче́стие и учёность архимандри́та Диони́сия, поручи́л ему́ испра́вить Тре́бник! На то у нас и гра́мота от него́ име́ется!

– Ты об э́том? – Ио́на подня́л лежа́щий на столе́ столбе́ц.

– Ца́рская гра́мота, – доба́вил он, небре́жно – э́то не отпуще́ние бу́дущих грехо́в, а то́лько оце́нка про́шлых заслу́г! Собо́р счита́ет пра́вку Тре́бника – злоумы́шленной е́ресью, кото́рую сле́дует искореня́ть са́мым реши́тельным о́бразом.

Иере́и, собра́вшиеся в престо́льной, дру́жно загуде́ли, одобри́тельно кива́я голова́ми и огла́живая окла́дистые бо́роды. Ста́ло очеви́дно, что для себя́ они́ уже́ всё реши́ли ещё до суда́.

– Владыко, – развёл рука́ми ста́рец Арсе́ний, метну́в на собра́вшихся взгляд по́лный пренебреже́ния, – о возводя́щих на нас непра́вду сме́ю сказа́ть, что не зна́ют они́ не правосла́вия, ни кривославия. Как школяры́ неразу́мные прохо́дят свяще́нные писа́ние по бу́квам и не стремя́тся понима́ть их смысл!

Ста́рец не успе́л да́же договори́ть как патриа́ршие пала́ты в очередно́й раз потрясли́ во́пли горя́щих пра́ведным гне́вом служи́телей Бо́жьих. Возмуще́нию духо́вных па́стырей не́ было преде́ла. Они́ крича́ли, то́пали нога́ми, я́ростно плева́ли в сто́рону еретико́в и да́же порыва́лись пря́мо с ме́ста доста́ть наглецо́в архиере́йскими же́злами! Одна́ко, на все душе́вные пережива́ния и пы́лкие проявле́ние изли́шней горя́чности духо́вных осо́б, митрополи́т Ио́на не обрати́л ро́вным счётом никако́го внима́ния. Бесстра́стно взира́я вокру́г себя́ водяни́стыми ста́рческими глаза́ми, он споко́йно дожда́лся тишины́ и то́мным го́лосом ста́рого ба́нщика спроси́л у тре́тьего обвиня́емого:

– Ну а ты, оте́ц Иоа́нн, не жела́ешь испове́доваться в греха́х пе́ред церко́вным Собо́ром?

Оте́ц Иоа́нн отрица́тельно покача́л голово́й.

– Владыко! Гре́шен – ка́юсь, но е́реси нет в моём сино́дике!

– Так, мо́жет, испове́дуешься в греха́х свои́х това́рищей? Приму́ как покая́ние!

Свяще́нник язви́тельно улыбну́лся.

– Полага́ю, и́споведь в чужи́х греха́х называ́ют доно́сом?

Митрополи́т помо́рщился и вя́ло погрози́л свяще́ннику па́льцем.

– Не дерзи́. Есть, что доба́вить?

– Есть, Владыко! Про́сьба! В се́нях сидя́т два мона́ха Тро́ице-Се́ргиевой ла́вры. Оте́ц Фео́на и оте́ц Афана́сий. Расспроси́те их, они́ подтвердя́т, что все напа́дки – э́то наве́ты враго́в на́ших.

К удивле́нию собра́вшихся, митрополи́т в очередно́й раз прояви́л головокружи́тельную снисходи́тельность к обвиня́емым, чем вы́звал неприкры́тый зубо́вный скре́жет у не́которых чле́нов Собо́ра. Впро́чем, опаса́лись они́ напра́сно.

– Спро́сим, ко́ли наста́иваешь! – лени́во произнёс Ио́на и сде́лав руко́й разреши́тельный жест глубоко́ отки́нулся в кре́сле, прикрыва́я глаза́ от я́ркого со́лнечного све́та, лью́щегося из на́стежь распа́хнутых о́кон.

Афана́сий был я́вно смущён коли́чеством церко́вных чино́вников высо́кого зва́ния, заби́вшихся в о́бщем-то небольшо́е помеще́ние престо́льной и насторо́женно взира́вших на него́. Чего́ нельзя́ бы́ло сказа́ть об отце́ Фео́не, давно́ не испы́тывавшем ро́бости пе́ред вы́сшими сано́вниками госуда́рства. Войдя́ в помеще́ние, он демонстрати́вно встал на коле́ни пе́ред архимандри́том Диони́сием и попроси́л у него́ благослове́ния, а получи́в встал и обрати́лся к митрополи́ту Ио́не с интере́сом за ним наблюда́вшим.

– Владыко! Не го́же так с духо́вными ли́цами! Ве́ли их посади́ть!

– Престу́пники должны́ стоя́ть пе́ред судо́м на коле́нях! – разда́лся с ме́ста возмущённый го́лос ке́ларя Тро́ице-Се́ргиевой ла́вры, ста́рца Алекса́ндра Булатникова, явля́вшегося одни́м из са́мых после́довательных и жесто́ких хули́телей архимандри́та Диони́сия.

– Ра́зве вы́несен пригово́р? – осади́л его́ оте́ц Фео́на, сме́рив мра́чным взгля́дом, не обеща́вшем ке́ларю ничего́ хоро́шего.

– Сми́луйся, Владыко!

Митрополи́т Ио́на слегка́ распали́вшись заёрзал на кре́сле.

– Я по́мню тебя́, черне́ц! – улыбну́лся он в седу́ю бо́роду, – всегда́ был де́рзким и по́стриг тебя́ не усмири́л!

Он скользну́л холо́дным взгля́дом на Диони́сия и его́ помо́щников.

– Посади́те их! – кивну́л он архидья́конам под неодобри́тельный гул Собо́ра, по́сле чего́ с хи́трым прищу́ром посмотре́л на отца́ Фео́ну.

– Ду́маешь, позва́л и бу́ду слу́шать расска́з о пра́ведной жи́зни отца́ Диони́сия? Ошиба́ешься! Спрошу́ тебя́ о друго́м, черне́ц. Когда́ патриа́рх Иерусали́мский Феофа́н приезжа́л в Ла́вру, не возлага́л ли он клобу́к свой на го́лову Диони́сия, со слова́ми: «Бу́дешь пе́рвый в старе́йшинстве по благослове́нию на́шему»?