Воспоминания. Победы и страсти, ошибки и поражения великосветской львицы, приближенной к европейским монархам в канун Первой мировой войны бесплатное чтение

I

Когда Дейзи, княгиня фон Плесс, оказала мне честь, поделившись намерением написать мемуары, я отважился посоветовать ей быть предельно искренней в рассказе о себе и о других. К счастью, благодаря своим открытости и искренности она последовала моему совету – за исключением тех случаев, когда излишняя откровенность повредила бы ныне здравствующим людям. Автобиография, которая не раскрывает личность автора и его современников, написана зря.

Повествование, которое резко обрывается в ноябре 1918 года, покрывает период в 25 лет, предшествовавших Великой войне, и обладает высшим достоинством, так как основано на дневниках княгини фон Плесс и письмах, написанных и полученных ею. Читая ее мемуары, можно понять, что она чувствовала, о чем думала и о чем догадывалась в то или иное время. Читатель сталкивается с подлинными переживаниями, мыслями и знаниями, не подверженными ни влиянию последующих событий, ни перемене точки зрения. Подобная неподдельность – всегда большое достоинство воспоминаний, однако мне кажется, что они особенно драгоценны, когда известно, что их автор стал свидетелем великих исторических событий.

Княгиня фон Плесс, личность очень известная в Европе и Америке на протяжении многих лет, родилась под именем Мария Тереза Оливия Корнуоллис-Уэст из замка Ритин (Денбишир) и Ньюлендс-Мэнор (Гемпшир). Дедом полковника Корнуоллиса-Уэста был младший сын третьего графа де ла Варра. Титул барона де ла Варра восходит к 1209 году, титул барона Уэста – к 1342 году, и, хотя они стали графами лишь в 1761 году, Сэквилли, одна ветвь семьи, носили титул герцогов Дорсет с 1720 до 1843 года, когда шестой герцог и четырнадцатый граф умерли, не оставив потомства, после чего титул прекратил свое существование.

Со стороны бабушки по материнской линии, леди Оливии, дочери Томаса, второго маркиза Хедфорта, которая вышла замуж за преподобного Фредерика Фицпатрика, княгиня фон Плесс состоит в родстве с выдающимися ирландскими семьями Тейлор и Фицпатрик; среди ее родственников Максвеллы, Стэнхоупы, Черчилли, Винярды, Расселлы и много других видных семей.

В 1891 году Дейзи Корнуоллис-Уэст вышла за князя Ганса Генриха XV, старшего сына Ганса Генриха XI, владетельного князя фон Плесс. Семье невесты требовалось представить длинную родословную и бесчисленные гербы, считавшиеся необходимыми в континентальной Европе; семье Корнуоллис-Уэст все удалось без труда. Судя по документам, одним из предков невесты был король Генрих III. Родословная жениха оказалась не менее яркой – он происходил из старинного знатного рода Хохбергов. Дворянство было пожаловано Хохбергам в 1650 году; княжество Плесс принадлежит семье с 1847 года, когда граф Ганс Генрих X Хохберг получил его в приданое, став наследником последнего герцога Анхальт-Кётен-Плесского.

Княгиня вышла замуж, едва покинув классную комнату; она успела сверкнуть лишь на одном лондонском сезоне. Очень юная и совершенно неопытная девушка неожиданно стала женой наследника одного из богатейших европейских князей и тут же окунулась в придворную и общественную жизнь Германии со всеми ее сложностями. Английское воспитание, свободолюбие, любовь к природе, жизни на свежем воздухе в окружении животных и цветов в Уэльсе и Гемпшире, а также полное отсутствие опыта светской жизни отнюдь не помогали ей стать своей при дворе императора Вильгельма II, опутанном суровыми правилами этикета. Однако благодаря пылкому, храброму и, возможно, чрезмерно порывистому характеру Дейзи фон Плесс добилась большого личного успеха, ставшего почти легендарным. И хотя красота, прославившая ее во всем мире, неизбежно порождала ревность и зависть, благодаря своему огромному обаянию, искренности и простоте в общении она без труда обзавелась многочисленными друзьями.

В 1907 году, после смерти отца, князь Ганс Генрих стал владетельным князем (фюрстом) Плесса, обладателем огромного богатства и владельцем многочисленных дворцов и замков: Фюрстенштайна, загородного дворца в Силезии, где насчитывалось 600 с лишним комнат; замка Плесс, также в Силезии, с окружающими угодьями, по размерам превышавшими английское графство; замка Альбрехтсбург в Саксонии, дворца в Берлине, шато на Ривьере и нескольких замков и домов поменьше.

Став владетельной княгиней (к ней полагалось обращаться «ваша светлость») и спутницей главы княжества Плесс, княгиня вынуждена была, в силу своего положения, вести жизнь, которую прежде считала невозможной. Жители Англии, где придворные традиции сравнительно просты, а пышные церемонии проводятся лишь по самым крупным поводам, понятия не имеют о суровости и негибкости этикета и крайней церемонности, царивших до войны при дворах даже самых незначительных немецких князей. Воспитанная как простая английская сельская девушка, получив от предков в наследство валлийскую и ирландскую кровь, княгиня фон Плесс вскоре осознала, что ей душно и скучно в величественных дворцах и замках. Церемонную жизнь в течение нескольких недель в Берлине во время сезона она бы еще могла выносить; но порядок, который постоянно поддерживался в домах ее мужа, она находила нелепым и, будем откровенными, немного вульгарным!

Отдушину молодая княгиня находила в конюшнях, где содержалось свыше двухсот породистых лошадей, как скаковых, так и охотничьих. Хотя Дейзи фон Плесс не была такой несравненной наездницей, как ее сестра Констанция, герцогиня Вестминстерская, она любила ездить верхом и замечательно управлялась с лошадьми. Дейзи терпеть не могла парадных выездов с форейторами и егерями; не любила, когда ее сопровождали слуги в бешеной скачке по лесам и дорогам, и терпеть не могла трех лакеев в напудренных париках, которые днем и ночью дежурили за ее дверью. Ей ни на миг не позволялось оставаться одной; путешествовала она в сопровождении фрейлины, двух секретарей, курьера, трех горничных и горы багажа. По словам княгини, даже ее свекор, который по отношению к ней был сама доброта и баловал ее, как родную дочь, внушал ей, что по правилам молодые принцы императорской крови не имеют права садиться с ней рядом на диван в гостиной! По обычаю, такая привилегия сохранялась лишь у пожилых членов императорской семьи и у дам, равных ей по положению или у тех, кого ей особенно хотелось почтить! Она еще терпела постоянное присутствие фрейлины и трех горничных; однако находила смешным, что в любой час в ее спальне дежурили две камеристки, чьей единственной задачей было переворачивать простыни. Какое тяжелое испытание для Дейзи Корнуоллис-Уэст, которая росла настоящим сорванцом, терпеть не могла наряжаться, любила конюшню и псарню больше, чем двор и гостиные, и лазала по деревьям не хуже своего брата Джорджа! Мало того, что ее окружали егеря, телохранитель, конюший, гофмейстер, бесчисленные камердинеры, лакеи и так далее; то, что в ее спальне постоянно толпились слуги, казалось княгине невыносимым. Более того, девушку, которая больше всего любила ходить под парусом в Ньюлендсе или гулять в своем садике в Ритине, утомляли просторный парк в Фюрстенштайне в центре бескрайнего леса и обширный парк в Силезии.

Замок Плесс был заложен в XIII веке, но около 1870 года его почти полностью перестроили. Подобно Фюрстенштайну, Плесс в те дни был слишком величественным и весьма неудобным для жизни.

Дейзи не находила в огромных замках ни уюта, ни возможности уединиться, ни простоты. Удивительно ли, что молодая княгиня терпеть не могла пышность, церемонии и абсурдно непомерные расходы? Только на содержание кухонь и погребов уходило 30 тысяч фунтов стерлингов в год; что же говорить обо всем прочем! Но дальше – больше. После смерти своего отца муж Дейзи, Ганс Генрих фон Плесс, начал перестраивать, расширять и ремонтировать Фюрстенштайн. Результат свидетельствует о его великолепном вкусе. Работы затянулись на двадцать лет и обошлись князю в огромную сумму. Однако в результате дворец стал не только одним из самых больших, но и одним из самых интересных в Европе.

Судя по свидетельствам из книги, строительство не прекращалось даже во время войны! Хочется обратить внимание читателей еще на одну особенность. Судя по всему, представители высших кругов германского общества свободно и беспрепятственно говорили и писали по-английски. Почти все, с кем княгиня вела переписку, в том числе ее муж и его родственники, писали только по-английски, чего нельзя сказать о немцах, нашедших жен и мужей в Англии или во Франции!

II

Богато одаренная от природы, наделенная умом, обаянием, остроумием, чуткостью и, можно сказать, с колыбели знакомая с выдающимися и влиятельными личностями, княгиня никогда бы не могла довольствоваться простыми победами в обществе или славой самой красивой княгини в Европе. Она стремилась не просто занять выдающееся положение, но и заниматься практическими делами, что является неизбежной и потому чрезвычайно важной миссией тех, кто поистине достоин своего высокого положения. Как станет ясно из ее воспоминаний, княгиню Дейзи никогда не устраивала чисто декоративная роль. Всю свою замужнюю жизнь княгиня проявляла живейший интерес к международной политике, в которой часто играла весьма полезную роль. На протяжении многих лет она упорно предупреждала германского императора о том, как недопустимо пренебрегать Россией, тем самым толкая ее в объятия Франции, – хотя именно так он и поступал. Княгиня знала и любила Россию, была знакома с царем и царицей; многие члены императорской семьи были ее близкими друзьями. Однако больше всего ее заботили отношения Англии и Германии; снова и снова она брала на себя роль неофициального миротворца. Хорошо зная как короля Эдуарда VII, так и императора Вильгельма II и пользуясь их уважением и любовью, она не раз сглаживала их непростые отношения. Император оставался для нее добрым, покладистым и верным другом; она видела ту миролюбивую сторону его характера, о которой теперь слишком часто забывают как его враги, так и бывшие друзья. В книге читатель найдет немало писем с ценными советами, которые княгиня давала императору. Будет нелишним подчеркнуть, что император высоко ценил ее искренность, верность и правдивость.

С начала 90-х годов XIX века до 1914 года княгиня фон Плесс была одной из самых заметных фигур в общественной жизни Германии и Англии. Едва ли будет преувеличением сказать, что она была близко знакома со всеми выдающимися личностями Англии, Германии, Франции и оказывала важное и всегда умиротворяющее и благотворное влияние на англо-германские отношения. По чьей бы инициативе ни разразилась война в Европе, ее вины в том нет; задолго до начала войны она предвидела ее и страшилась ее – и делала все, что в силах женщины, чтобы избежать кровопролития.

III

Начало войны в 1914 году поставило княгиню в трудное – чтобы не сказать невыносимое – положение. Узнав, что в Силезии ее считают иностранкой и шпионкой, а ее присутствие – нежелательным, она стала сестрой милосердия в берлинском военном госпитале Темпельхоф, позже служила в военно-санитарных поездах и в сербском госпитале, где ухаживала за ранеными. Ей не доверяли, за ней постоянно следили, ее почту вскрывали. Ближе к концу войны ее старший сын отправился на фронт, и она ужасалась, думая, что он вынужден будет стрелять в ее соотечественников. Утешением ей могли служить два обстоятельства. Во-первых, она лично много помогала британским военнопленным в Германии; во-вторых, она получала сочувствие и моральную поддержку со стороны практически всех своих близких друзей – англичан, австрийцев, испанцев, американцев и немцев.

Всю жизнь, и, наверное, особенно во время войны, княгиня вела обширную переписку с представителями почти всех германских правящих домов. Через свою близкую подругу, кронпринцессу Швеции (принцессу Маргариту Коннаутскую), она узнавала о том, что происходит при шведском дворе. Отрывки из этих писем она по возможности приводит в своих воспоминаниях. Благодаря письмам читатели получают возможность рассмотреть с близкого расстояния германского кайзера, кронпринца, кронпринцессу, младшую сестру кайзера, принцессу Маргариту Прусскую – еще одну близкую подругу княгини Дейзи – его вторую сестру, Викторию Шомбург-Липпе (впоследствии фрау Зубкову), императора Карла Австрийского, великого герцога Мекленбург-Стрелицкого и многих других, обладавших не меньшей властью. Интересно, что супруга Фридриха Карла Гессенского, кронпринцесса Швеции и княгиня Плесская были тезками, и их называли «тремя Дейзи». Письма к княгине от Эйтеля Фридриха Прусского, второго сына кайзера, если бы можно было их прочесть, сами по себе давали бы полную картину войны, какой ее видели в германском Генеральном штабе. С конца 1914 года до революции в России в Плессе располагалась штаб-квартира командования Восточного фронта, и туда часто приезжали император Германской империи, молодой австрийский император Карл, правители Саксонии и Вюртемберга… по сути, правители всех германских земель: князь Генрих Прусский, германский кронпринц, царь Болгарии, турецкий наследник престола, такие видные полководцы, как Гинденбург, и такие государственные деятели, как, например, Бетман-Гольвег. Мы видим их за столом переговоров, на прогулке в парке или занятых беседой с гостеприимной хозяйкой в ее гостиной. Княгиня впервые раскрывает подлинные обстоятельства трагического самоубийства в 1918 году молодого великого герцога Адольфа Фридриха VI Мекленбург-Стрелицкого.

IV

Княгиня находилась в тесной дружбе с многими представителями правящего дома Баварии: покойный король Людвиг III был ее другом, как и кронпринц Рупрехт, герцог Луитпольд, принц Людвиг Фердинанд, его жена, Мария де ла Пас, инфанта Испанская, и их дочь, принцесса Пилар, близкая и преданная подруга княгини Дейзи. На протяжении всей войны король Людвиг очень старался создать лучшие условия для англичанки, вышедшей замуж в Германию; для княгини, как и для многих других, Бавария стала оазисом мира в пустыне ненависти.

Через трех своих сыновей, невестку, кузину, графиню Лариш, бесчисленных родственников и знакомых княгиня была связана с послевоенными поколениями аристократии в Англии, Германии, Франции, Польше, Испании, Австрии и Чехословакии. Государственные деятели и дипломаты доверяли ей сверхсекретные сведения; художники наперебой просили позволения запечатлеть ее идеальную английскую красоту. В высшей степени откровенно рассуждающая о самой себе, своей семье, своей красавице матери, миссис Корнуоллис-Уэст, и своих друзьях, княгиня Дейзи никогда не стремится кого-то принизить; легкое злорадство способствует установлению истины; ее ирландское остроумие кусает, но не ранит.

Никогда еще перед читателями не раскрывалась столь подробная картина блеска, богатства, веселья и очарования жизни высшего общества в довоенных Англии и Германии, поскольку ни одна наша современница не чувствовала себя столь непринужденно в обеих странах. Весь мир считает княгиню фон Плесс типичной английской красавицей с золотистыми волосами, роскошным цветом лица, горделивой осанкой и несравненным обаянием. Она великолепно скакала верхом, охотилась, стреляла, ходила под парусом, пела, играла на сцене и танцевала. Она выглядела сказочной принцессой. Она умела говорить. Она прислушалась к совету короля Эдуарда, который тот дал на ее свадьбе: «Выучить немецкий язык и стать верной подданной страны, в которой ей предстоит жить». Да, княгиня фон Плесс была способна на многое, но никогда не забывала о том, что она англичанка. Впрочем, последнее обстоятельство никак не помогало ей в довоенной Пруссии.

V

Наверное, здесь уместно вставить объяснение о моей скромной роли в издании этой книги. По-моему, задача редактора заключается в том, чтобы как можно меньше мешать автору, чью книгу он редактирует. Начинающий литератор питает вполне естественную слабость: он желает войти в число писателей рука об руку с другом, пусть и скромным; мы все инстинктивно боимся тайн ремесла или реакции той части общества, о которой мы прежде не догадывались. Особые трудности связаны со сносками. В книгах такого рода их считают в лучшем случае скучной необходимостью; однако подрастает новое поколение читателей, а человеческая память коротка; поэтому нельзя избежать некоторых пояснений. По возможности я старался ограничиваться истолкованием неясностей. Все сноски сделаны мною, за исключением тех, которые принадлежат автору.

В дневниках княгини опущены места избыточные или непригодные для публикации. Княгиня трудилась необычайно усердно; остается только гадать, как у нее хватало времени, чтобы сделать даже половину того, что ею сделано. Дневник она вела всю жизнь, регулярно и достаточно подробно. Ее дневники занимают несколько толстых томов; я подсчитал, что они содержат больше полумиллиона слов – то есть почти половину того, что можно насчитать в двенадцати романах Стивенсона!

Воспоминания княгини – не только подробный портрет ее времени, но и проявление глубочайшего интереса к жизни, и яркий автопортрет. В мемуарах перед нами раскрывается душа женщины; показаны ее победы, страсти, ошибки и поражения. Читатель узнает, как она справлялась с огромными и на первый взгляд непреодолимыми трудностями и разочарованиями и как, в конце концов, она добивалась победы.

Жизнь щедро одарила ее. В день свадьбы она, среди многих других украшений, получила право носить знаменитое плесское жемчужное ожерелье, длина которого составляет семь ярдов. При одной мысли о нем задрожит любая девушка. Княгиня фон Плесс пользовалась всеми преимуществами титула, не сковывая себя утомительными правилами и ограничениями; она была невероятно богата.

Постепенно все это оказалось в прошлом. Воспоминания княгини доказывают, что дары, полученные при рождении, – здоровье, чувство юмора, способность завоевывать и сохранять любовь и дружбу, глубокая и неугасимая любовь к природе, цветам, животным, путешествиям, книгам, умение любоваться красотой и трудиться, – на самом деле единственные неистощимые источники душевного спокойствия и счастья; кроме того, княгиня всю жизнь неустанно трудилась ради общественного блага.

Майор Десмонд Чепмен-Хьюстон

I

Думаю, эти строки моей кузины Маргарет Сэквилл лучше, чем все, что я читала, отражают представления ребенка о жизни. «Взросление» должно открывать волшебные двери; оно служит началом многих чудесных и бесконечных путешествий, знакомством с музыкой смеха, танцев и песен. На своем пути мы должны встречать только галантных рыцарей и несравненных дам, и все, кого мы любим, непременно становятся королевами и королями; возможно, в некотором смысле все это с нами и происходит, правда, не совсем так, как нам представлялось в детстве.

Моя мать, миссис Корнуоллис-Уэст, была одной из самых красивых женщин своего времени. Обеих своих дочерей она считала дурнушками; наверное, мы и были дурнушками – по сравнению с ней. Мои гувернантки и няни всегда внушали мне, как я уродлива; у меня слишком маленькие уши, слишком большой рот и слишком вздернутый нос. Для исправления этих недостатков они постоянно тянули меня за уши, чтобы те стали больше, и щипали меня за нос, надеясь сделать его орлиным. Наверное, из-за них я стала подозревать, что красота – это проклятие; судя по всему, со временем мои детские впечатления не сильно изменились. Упреки относительно моей внешности – единственные темные пятна на радостном времени моего лучезарного детства. Мало кому довелось расти в такой счастливой, свободной и радостной обстановке, как моему брату Джорджу, моей сестре Шиле и мне. Наше детство прошло в романтическом замке Ритин на севере Уэльса и в изысканном, красивом замке Ньюлендс в Гемпшире. Впрочем, мои воспоминания хранят и несколько ужасных моментов. Я не любила, когда меня называли уродиной; никто этого не любит, даже мальчики – и даже мужчины, как я выяснила позже.

Наверное, лучше сказать несколько слов о наших предках, чтобы объяснить, кто мы. Не стану слишком глубоко вдаваться в подробности генеалогии, в которой в любом случае не слишком разбираюсь. Позже, когда я стала немецкой княгиней и должна была точно помнить, какие именно узы родства соединяют членов всех двадцати с лишним правящих германских домов и как всех рассаживать за ужином, мое незнание стало серьезным препятствием. Кроме того, майор Чепмен-Хьюстон в своем вступительном слове уже объяснил все, что необходимо. Мы решили, что лучше всего поместить объяснения там, потому что никто и никогда не читает вступлений, хотя я вполне уверена, что вступительное слово к моей книге написано хорошо. Единственный предок, к которому я в детстве питала личный интерес, – Томас, второй барон Уэст. Как говорят, в битве при Креси он подобрал корону французского короля и вручил ее Черному принцу, вежливо сказав: «Jour de ma Vie»[1], что стало нашим фамильным девизом.

Говорят, все писатели тщеславны; возможно, так и есть, но я – писатель неопытный; я не получила образования в подлинном смысле слова и не владею искусством подбирать слова, которые отлично сочетаются друг с другом. Допускаю, что критикам не понравится мой стиль, хотя я очень надеюсь, что они и все, кто читает эту книгу, полюбят меня и снисходительно отнесутся к моим литературным – и всем прочим – недостаткам. Кроме того, нельзя забывать, что дневники свои я почти всегда вела в спешке и часто писала в поездах или такой же неудобной обстановке, особенно во время войны.

Джордж, мой единственный брат, – майор Джордж Фредерик Миддлтон Корнуоллис-Уэст; в семье его называют Баззи. Мне при крещении дали имена Мэри Тереза Оливия, но все зовут меня Дейзи или, в тесном семейном кругу, Дени; я сама так называла себя, прежде чем научилась как следует говорить, и меня так называют самые мои близкие и любимые люди. Сестру мою зовут Констанс Эдвина, но родные называют ее Шила или Бидди. Отца мы называли папуля и давали ему много других ласковых прозвищ, какие только приходили нам в головы; с матерью мы обращались как с сестрой и поражали всех наших викторианских родственников, которых у нас огромное количество, тем, что называли ее Пэтси. У папы было для нее собственное «ласкательное имя» – Масси. Насколько мне известно, в наши дни почти все дети обращаются к родителям по именам. Я не вижу в этом ничего плохого, хотя должна признаться, меня озадачили два малыша, лет пяти или меньше, которые часто рассуждали о «Джейн и Джеймсе». Я думала, что они имеют в виду кукол, пони или собак, пока однажды, к собственному изумлению, не поняла, что они говорят о собственных родителях.

Раз уж мы перешли на личности, что тоже наверняка оскорбит викторианцев, добавлю, что мой брат Джордж в полной мере унаследовал фамильную красоту, и женщины никогда не стеснялись показывать ему, что они так и считают. Шилу я всегда считала гораздо красивее себя. Она обладательница красивейших больших, глубоких, темных, загадочных глаз, каштановых волос, как у нашей матери, которые очень красиво седеют, великолепной фигуры и превосходного «уэстовского» цвета лица. Благодаря голубым глазам и густым золотистым волосам меня с детства называли «типичной английской красавицей», и мне никак не удавалось избавиться от этого ярлыка. Мы с Шилой одного роста; хотя я всегда лучше танцевала, я не умела так же хорошо, как она, ездить верхом и кататься на коньках. Я люблю лошадей и верховую езду, но Шила – несравненная наездница. Она умнее меня, она превосходный организатор и способная деловая женщина. Мы обе способны вести большой дом, точнее, любое количество больших домов; впрочем, по-моему, Шиле это нравится гораздо больше, чем мне. Нам обеим не раз приходилось принимать огромное количество гостей, ей в Гровенор-Хаус и в Итоне, где славились ее домашние приемы, партии в поло и скачки, а мне – в Плессе и Фюрстенштайне.

Может быть, Шила и не сходится с людьми так же быстро, как я, поскольку ее более сильная воля и глубокий характер – не для мелких созданий. Я более впечатлительна, застенчива и склонна к излишней тревожности. Шила более уравновешенна и выдержанна. Однако мы обе унаследовали щедрую долю ирландско-валлийского темперамента; хотя со стороны мы кажемся хладнокровными, часто кипим внутри: должна признаться, что мы обе пылки и с нами бывает непросто. Временами мне слишком нравится поступать по-своему, и я не всегда предвижу, что плата за своеволие иногда бывает непомерной.

Здесь не буду больше писать о Пэтси, папуле, Шиле, Джордже и себе, так как читатель больше узнает о нас впоследствии. Надеюсь, чтение окажется интересным, потому что, хотя за и против нашей семьи можно сказать многое, нас точно нельзя назвать скучными или заурядными. Более того, нас часто обвиняли в излишней живости. Король Эдуард, который нас всех любил, прозвал нас «Шоу Дикого Запада» и однажды послал телеграмму, адресованную «Шоу Дикого Запада, Нью-Форест». Телеграмма благополучно дошла до нас. В другом случае письмо моей матери он адресовал «Королеве Ирландии, Гемпшир»; оно также дошло без помех. Мы жили весело и безмятежно; оглядываясь назад, я благодарю Господа за все счастливые минуты. Разделившие нас годы, полные трагедии и горя, лишь делают те далекие дни более драгоценными; и я всегда лелею воспоминания о весело смеющихся матери и отце и молюсь: пусть там, где они сейчас, они смеются. Из-за наших ощущений потери и одиночества мы всегда отождествляем следующую жизнь с болью и мраком. Но, какой бы она ни была, она не такая; мы либо просто уснем, либо будем исполнены безмятежной и тихой радости.

Глупо притворяться, будто с возрастом я не поняла, что унаследовала красоту от родителей. Иначе и быть не могло! Мой отец обладал великолепной внешностью; когда я стала старше, родные и знакомые не скрывали, что они думают о моей внешности. Так как Шила была брюнеткой, а я блондинкой, между нами никогда не было и речи о ревности или соперничестве.

Ритин, который находится на самом севере Уэльса, в красивой долине Клуид, – настоящий замок или крепость, не такой, как в Германии, где каждое здание под крышей, которое явно не служит фермой, называют словом Schloss, или замок. Ритин заложили в 1400 году; он служил оборонительным сооружением от шотландцев, когда те спускались с гор и нападали на Уэльс. Все мои детские представления о древней истории Англии ассоциировались с шотландцами, которые как будто всегда «спускались с гор» и на кого-нибудь нападали. В прежние времена они время от времени возвращались домой с добычей; теперь они всегда остаются и поглощают ее на глазах у беззащитных жертв. Конечно, Ритин окружал ров с водой, который защищал замок от шотландских завоевателей. Как мы любили играть в прятки в темницах и старых развалинах! Их как будто создали сказочные короли специально для наших игр; более того, для ребенка само слово «ров» кажется наполненным блеском и волшебством.

У отца имелся охотничий домик, который назывался Лланармон; он находился в его имении Лланармон Диффрин в горах; когда он отправлялся туда, мне казалось, что он уехал очень далеко, как на Северный полюс. Скопирую раннее недатированное письмо, которое я послала ему, пока он охотился в горах. По-моему, я написала его в 1880 году, когда отец баллотировался в парламент от Западного Чешира. Судя по всему, тогда я учила французский, потому что письмо очень напоминает перевод; я употребляю английские эквиваленты для таких фраз, как mon vieux и ta petite:

«Замок Ритин, Северный Уэльс

Милый старенький папуля!

Я думаю о том, как должно быть ужасно в диких горах среди валлийцев, и решила написать тебе небольшое послание, чтобы утешить тебя. Меня учили, что не бывает роз без шипов, и я уверена, что шипы для тех, кто стремится попасть в парламент, очень колючие… Сегодня в Ритине очень жарко… Береги себя, милый папочка, и скорее возвращайся домой к твоим цыпляткам, которые шлют тебе много поцелуев и объятий.

Твоя любящая малышка Дейзи».

Тогда отец не прошел в парламент, но в 1885 году его избрали депутатом от Денбишира, который он представлял до 1892 года, сначала как либеральный юнионист, а позже – как консерватор; они с Гладстоном разошлись в вопросе о гомруле.

Моя мать, как я уже сказала, была признанной красавицей. Их с отцом разница в возрасте составляла двадцать лет. Мама обладала такой жизненной силой, над которой, как казалось, не властна сама смерть. Она не любила заниматься маленькими детьми и хотела свободно жить своей жизнью. Поэтому нас часто предоставляли самим себе и гувернанткам.

Если красавицу мать я боготворила на расстоянии, то отца обожала. Он был не только лучшим представителем старинного типа английского джентльмена, но и настоящим другом и товарищем для своих детей.

В должный срок мы получили «последнюю» гувернантку, которую звали мисс Кларк или как-то в этом роде. По-моему, название «последняя гувернантка» очень печально, ведь оно знаменует окончание наших детских фантазий. Мисс Кларк имела обыкновение мазать лицо вишневой зубной пастой, а брови подводить жженой пробкой; лиф ее платья был усыпан золотыми пуговицами. Помню, она пыталась обучить меня грамотно говорить по-английски, что ей так и не удалось.

Однако, как я говорила, у нас имелись и свои радости. Мы любили подвижные игры и спорт. Больше всего нам нравилось играть в цирк. У нас был старый конь по имени Джимми Джонс, и мы пробовали скакать на нем, стоя в седле. Оказалось, что ничего не получается: как только Джимми Джонс трогался вперед, мы падали! Нам нравилось, когда Джордж был клоуном, но он терпеть не мог эту роль, потому что хотел быть хозяином цирка и щелкать хлыстом. Тогда Шила придумала еще кое-что. Каким-то образом она привязала Джимми Джонса к деревянному ящику, в котором сидела я, изображая знатную леди, которая читала «Ламмермурскую невесту». Всю мою жизнь все настаивали на том, что я леди, хотя мне всегда хотелось быть только сорванцом. Иногда, если Джимми Джонс брал в галоп (если его бег заслуживает такого названия), канат рвался, и мы носились туда и обратно по улице. Мы с Шилой нисколько не боялись упасть, и нам не было больно; я задирала юбку и не обращала внимания на песок и камешки, которые попадали в ящик. Помню по сей день, как трудно было изображать романтичность, как у Ламмермурской невесты, и держаться с достоинством и выдержкой, как подобает леди (с закрытыми ногами), в то время как колени у меня были грязными и кровоточили оттого, что я то и дело падала на гравий.

II

Мой прадед Уэст был третьим сыном Джона, восьмого барона Уэста и второго графа де ла Варр. Я никогда его не видела, так как он умер за много лет до моего рождения.

В семье его называли Достопочтенный Фредерик. Он сыграл важную роль для своих потомков благодаря двум очень осмотрительным и, надеюсь, счастливым бракам. В жены он выбирал богатых наследниц. В первый раз он женился в 1792 году на Шарлотте, дочери Ричарда Митчелла из Калхэм-Корта в Беркшире. Эта дама услужливо умерла через три года, оставив ему все свое имущество и маленькую дочь. Не теряя времени, он, как пишут в газетах, три года спустя «повел к алтарю» Марию, единственную дочь Ричарда Миддлтона из Черк-Касл в Денбишире; единственный ее выживший сын стал моим дедом.

Согласно легенде, в 1852 году, когда Достопочтенный Фредерик умер, его дочь и ее сводный брат тянули жребий, кому достанется Черк, а кому – Ритин, и дед вытянул Ритин. Как бы там ни было, отец в свой срок унаследовал замок и поместье, чему я рада.

Кроме того, дед унаследовал от Достопочтенного Фредерика приятную привычку влюбляться в богатых наследниц; судя по всему, с течением времени привычка эта в нашей семье, как выражались в старину в «Геральдс», «перестала применяться». Первой его женой была леди Джорджиана, дочь пятого графа Честерфилда. Она прожила всего несколько лет. Детей у них не было, но брак связал нашу семью со Стэнхоупами; многие из них знамениты и почти все красивы. Второй женой деда стала Тереза, единственная дочь капитана ВМФ Джона Уитби, друга Нельсона и Корнуоллиса.

Примерно в 1805 году решил выйти в отставку адмирал сэр Уильям Корнуоллис, весьма отважный моряк и брат маркиза Корнуоллиса, вице-короля Ирландии. В 1801 году, во время Англо-ирландской унии, он, благодаря своей доблести на море, вынудил Наполеона I отказаться от мысли вторгнуться в Англию. Конечно, поселиться ему хотелось неподалеку от Ла-Манша, который он так долго и так доблестно и мудро защищал. Он нашел старый дом на том месте, где теперь находится Ньюлендс. Находящийся примерно в миле от берега и точно напротив острова Нидлс, дом может похвастать отличными видами на Ла-Манш и остров Уайт, так как он стоит высоко над проливом Солент. Как-то воскресным утром старый фермерский дом был сожжен до основания, и адмирал построил тот Ньюлендс, который мы знаем и любим. Он похож на плохое подражание бывшему тогда в моде готическому стилю замка Строуберри-Хилл: с башенками, укреплениями и стрельчатыми окнами с мелкими переплетами. Время и бархатный морской воздух Южного Гемпшира пошли дому на пользу. Стены покрыты разноцветными вьющимися растениями, а Пэтси, которая обожала сады и парки и была умелой садовницей, засадила парк азалиями, редкими сортами рододендронов, гортензиями и другими веселыми, яркими кустами, которые цветут там не менее пышно, чем на Ривьере: ей доставляли радость уютные уголки, травянистые бордюры, перголы (из красивого старого красного кирпича), водяные сады, вересковые поляны и заросшие участки. Ее заботами вокруг дома появился идеальный английский парк. Пэтси, как и я, обожала приключения, путешествия и смену обстановки, но, как и я, неизменно оставалась англичанкой. Где бы я ни жила, везде старалась устроить английский парк. Теперь у меня есть такой парк в Ла-Напуле, и я занимаюсь еще одним в Мюнхене.

Капитан Джон Уитби был командиром флагманского корабля адмирала Корнуоллиса и его ближайшим другом. После того как оба вышли в отставку, Уитби женился на Терезе Саймондс, блестящей представительнице выдающейся семьи. У них родилась дочь, которую при крещении назвали Терезой Корнуоллис. Когда ей было около года, умер ее отец.

Адмирал Корнуоллис стал опекуном вдовы и единственного ребенка своего умершего друга. В должный срок он составил завещание, оставив почти все свое имущество в доверительном фонде для Терезы Корнуоллис Уитби и ее потомков. Позже Тереза вышла замуж за деда, и у них родились два сына, один из которых стал моим отцом. Мне приятно думать о романтической дружбе старого адмирала с вдовой и ребенком своего ближайшего друга и о том, сколь благотворно это повлияло на нашу жизнь.

Все мои воспоминания о Ньюлендсе сопровождаются чудесной музыкой леса и моря.

Вместе с Ньюлендсом моя бабушка привнесла в семью пышное имя Тереза. Оно мне никогда не нравилось, но имя – единственное наследие, полученное мною лично от семьи Уитби. Мой отец обожал старые камни Ритина; он знал и любил каждое дерево в лесах и в парках Ритина и Ньюлендса. Он не разделял любви моей матери к светской жизни; ему более чем хватало живописи, музыки, жизни и обязанностей английского сельского джентльмена. На протяжении сорока пяти лет он был лордом-наместником Денбишира и много лет – членом парламента; он всегда честно исполнял свои общественные и семейные обязанности.

Я любила Ритин и Ньюлендс почти так же сильно, как отец, и готова была на любые жертвы, лишь бы замки остались в семье. Все остальные места были для меня просто строениями; в Ритине и Ньюлендсе я чувствовала себя дома. Я бы не променяла их на громадные, величественные замки Бакхерст и Ноул, которыми владели другие ветви семьи.

Мой долг – кое-что сказать о родственниках, которые больше всего связаны с моим детством. Мать Пэтси, леди Оливия Фицпатрик, – урожденная Тейлор, дочь второго маркиза Хедфорта, который много лет служил лордом-гофмейстером королевы Виктории. Маркиза я ни разу не видела, хотя хорошо помню его старшего сына, дядю Хедфорта, третьего маркиза, потому что у него была искривленная нога, что всегда служило для нас, детей, источником живого интереса и любопытства. Он был милым старичком – во всяком случае, казался нам очень старым; обычно он привозил нам сладости, гладил нас по головам – делал то, что любят собаки, лошади и дети.

Бабушка Оливия, как мне говорили, в молодости была очень красива; более того, она оставалась выдающейся красавицей до конца своих дней. Ее муж, преподобный Фредерик Фицпатрик, был священнослужителем Англиканской церкви Ирландии и несколько лет прослужил приходским священником в Клуне, что в графстве Литрим; но, как говорят за границей, «отношения не сложились». В конце концов он оставил пост и купил Уоррен-Холл в Чешире, где мог охотиться в свое удовольствие. Ирландцы нечутки, точнее, в то время не проявляли чуткости к наклонностям своих священников. Рассказывали, что некоторые его самые «проанглийские» прихожане обижались, если дедушка Фицпатрик вел утреню с причащением, надев стихарь поверх охотничьих сапог, да к тому же спешил, потому что место сбора охотников находилось далеко. Как-то не представляю, чтобы бабушка Оливия довольствовалась жизнью в ирландском захолустье. Дедушка купил Клун-Грейндж, довольно большой дом, и содержал гораздо больший штат прислуги, чем считалось приличным для священника. Его викарии, которые боялись его и делали за него всю работу, жили в доме приходского священника в Клуне.

Среди многих известных гостей Ритина я хорошо помню милую Элис Бектив. Дочь четвертого маркиза Дауншира, она вышла замуж за моего кузена лорда Бектива, старшего сына третьего маркиза Хедфорта, который, однако, умер в 1893 году, не оставив после себя наследников мужского пола. Элис была подругой моей матери. Эта славная, изящная, приятная женщина скончалась в возрасте 86 лет. У нее был только один ребенок, дочь по имени Оливия, которая унаследовала всю доброту и очарование матери. В 1892 году она вышла замуж за лорда Генри Бентинка.

Еще одной частой гостьей была Лили Поклингтон, красивая, но несчастная в браке женщина. Ей не везло с деньгами. По-моему, она первой из представительниц высшего общества открыла шляпное ателье. К сожалению, ателье не процветало, хотя ему покровительствовали жена принца Кристиана и другие члены королевской семьи. Ходили слухи, что многие друзья миссис Поклингтон охотно покупали у нее шляпки, но неохотно платили за них.

К нам часто приезжали полковник Остин Маккензи и его жена; он пугал меня, рассказывая страшные истории о привидениях. Красивая миссис Уилер была еще одной лучезарной фигурой, которая высвечивается в сценах моего детства. В свое время она была знаменитой красавицей и, вместе с миссис Лэнгтри, существовала в блеске славы, тогда сравнительно нового явления. В наши дни подобная слава вполне обычна, о чем свидетельствует опыт тех, кому, благодаря случаю, обману, дурной славе, а иногда даже достоинствам, удавалось на несколько кратких часов привлечь к себе интерес общества.

Когда я стала старше, меня периодически возили в Лондон, где у нас был особняк по адресу Итон-Плейс, 49. Даже там я почти не сталкивалась с большим лондонским миром; городской особняк главным образом связан в моей памяти с отцовским кабинетом, где он занимался столь любимой им живописью. Живописи он уделял большое количество времени; люди знающие говорили, что его работы обладают значительным достоинством; некоторые из них теперь висят на стенах моего дома.

Конечно, к нам приезжали самые разные люди, и ярче всего среди них выделяются король Эдуард VII и лорд Чарльз Бересфорд. Король Эдуард, конечно, тогда был еще принцем Уэльским; он был очень добр, но иногда его визиты навевали ужасную скуку! Перед его приездом нас поспешно переодевали в лучшую одежду, заново причесывали, причем с огромной скоростью, так как принц терпеть не мог, если его заставляли ждать. Помню один такой случай. Мы прилегли отдохнуть после обеда – мне было около десяти, а сестре около семи лет. Принц Уэльский заехал к маме и попросил, чтобы ему показали детей. Нам пришлось встать; нас наскоро причесали, и мы спустились довольно сердитые. Принц расспрашивал нас обо всем, все время смеясь, почему – мы не знали. Нам совсем не было смешно. Потом он сунул руку в карман и достал две маленькие брошки в виде божьих коровок – красных жучков с черными точками, которые, как считается, приносят удачу. Мы приняли их с благоговением и очень обрадовались. Потом мы решили, что такой подарок по-настоящему возмещает спешку, с какой пришлось вставать и слушать ворчание няни.

С лордом Чарльзом Бересфордом мы обычно встречались в Портсмуте. Мы очень гордились знакомством с ним, но за это приходилось расплачиваться, потому что перед встречей наши волосы всегда завивали накануне вечером на папильотки; их закручивали так туго, что было больно. Зато как красиво выглядели волосы на следующий день! Тогда нас обычно одевали в чистые матросские платьица, которые приносили после стирки с застегнутыми крючками, к большому раздражению няни, иногда платья садились после стирки. Хотя я в детстве была стройной, платье врезалось мне в тело, и я почти ничего не могла есть. Конечно, il faut souffrir pour être belle[2], но страдать мы начали рано. Помню один обед, который стал для меня мучением, потому что я хотела баранью котлетку, а талия не позволяла; я страдала от разочарования и боялась забыть произнести молитву после еды.

К нам часто приезжал седьмой лорд де ла Варр с женой. Он был веселым, обаятельным и очень славным. Его вдова, Констанс, – известная писательница, а ее дочь, Маргарет Сэквилл, чье стихотворение я привожу в начале этой главы, – большой и признанный поэт. Не могу я забыть и приездов в Ньюлендс и Ритин нашей кузины, Аделаиды Тейлор.

Дочь третьего лорда Хедфорта, изящная, очаровательная и преданная, по-прежнему посещает меня каждый год в Ла-Напуле.

Большим другом и поклонником моей матери был Уильям Гладстон; он любил слушать, как мама поет «Носить зеленое» так, как умела петь только она. Мы довольно часто ездили в Гаварден-Касл, и я, не кривя душой, могу признаться, что мистер Гладстон стал моей первой любовью. Он почему-то никогда не казался мне старым; и он, и миссис Гладстон умели очаровывать детей. Однажды, после того как я бесстыдно флиртовала с пожилым джентльменом, я храбро попросила их фотографию, которую мне тут же и подарили. Они оба подписали ее; я храню ее по сей день и люблю смотреть на две почтенные фигуры, сидящие бок о бок. Хотя это всего лишь фотография, она передает грусть самого нежного и трогательного из всех шедевров – «Портрета матери» Уистлера.

Когда мне было лет шестнадцать, Пэтси, папуля, Шила и я поехали во Флоренцию. Мы с Шилой должны были учиться итальянскому языку и пению. Присматривать за нами должна была Поски, наша гувернантка, а Пэтси и папуля посещали галереи и церкви. Папуля развлекался тем, что делал превосходные копии шедевров, которые ему особенно нравились в галерее Уффици и других. Милый старый Болтон (правда, тогда он был довольно молодым камердинером моего отца) носил туда-сюда мольберты и кисти; положа руку на сердце, не думаю, что такое занятие способствовало его любви к итальянской живописи. Подобно сэру Фредерику Понсонби, папуля умел копировать старых мастеров так точно и хорошо, что только специалист мог сказать, что перед ним не оригинал.

Меня прослушивал Вануччини, тогда знаменитый во Флоренции оперный дирижер. Он сам взялся учить меня и заложил основы всего, что я знаю о пении. Он оптимистично отзывался о возможностях моего голоса и сказал моему отцу, что готов заниматься со мной бесплатно, если я пообещаю прилежно учить итальянский и французский языки и стану певицей. Конечно, я пришла в восторг; я родилась с любовью к пению и актерской игре, и мой милый, полный воодушевления учитель был вполне уверен, по моде тех дней, что сумеет сделать из моего меццо-сопрано чистое, красивое сопрано. Впереди меня ждали радость и восторг; меня опьяняли видения, как я исполняю арии Эльзы, Елизаветы, Маргариты или других таких же красивых и несчастных героинь. Я была не вполне уверена, хочу ли больше быть белокурой, хрупкой и болезненной (но выносливой) или смуглой, страстной и загадочной, как Далила; часто я не сомневалась, что сумею исполнить любую партию под шумное одобрение потрясенного и восхищенного мира.

Женщин часто обвиняют в том, что они не умеют вести хозяйство; по-моему, они такие же плохие экономисты, какими часто бывают мужчины. Зиму мы прожили в отеле, название которого я совершенно позабыла. Я поняла, что наше пребывание в Италии обошлось отцу в целое состояние, но он пошел на все ради меня, потому что Шила тогда была слишком мала, чтобы получить от происходящего какую-то пользу. В приступе альтруизма я втайне решила помочь «уменьшить расходы» тем, что буду пить простую воду, а не воду из бутылок. В те дни санитарные нормы в Италии соблюдались еще хуже, чем сейчас… В результате я заболела брюшным тифом. Как только стало возможно, меня увезли домой, в Англию, выздоравливать – все надежды на карьеру на оперной сцене утонули в стакане воды!

Начиная с того времени я жила в основном в Ритине или Ньюлендсе. Между уроками жизнь скрашивали соблазнительные развлечения, например приезды людей, знаменитых в большом внешнем мире. Война как будто отбрасывает детство на сто лет назад. Неужели было время, когда все выглядели веселыми, счастливыми, довольными и сравнительно преуспевающими? Гости с удовольствием приезжали в Ритин и Ньюлендс. Теплый прием и благодарные зрители ждали всех обладателей яркой индивидуальности и известности; остроумие, умение поддержать разговор, беззаботность и доброе товарищество значили для нас гораздо больше, чем толстые кошельки или длинные родословные.

III

Хорошо помню одного человека, который часто приезжал в Ритин, чтобы повидаться с матерью. Благодаря ее красоте, живому и дерзкому уму и неизменному обаянию она не знала недостатка в преданных поклонниках. Многие из них превращались почти в ее рабов. Тот человек, о котором я говорю, был галантен и добр; он хорошо пел. По-моему, именно он впервые пробудил в моем сердце… нет, не любовь, а мысль о любви, своего рода тайный восторг, который так часто испытывает юная девушка перед тем, как влюбиться в любовь. В такой период она часто делает глупости и поступает порывисто, но почти никогда не совершает неправильных поступков, потому что у нее нет такого желания и нет понимания реальности: она еще не разбужена. Счастлива девушка и счастлив ее муж, если он первым открывает ей глаза на подлинный смысл жизни и любви, и делает это ласково, чутко и нежно.

Помню, я думала, как приятно было бы, если бы меня полюбил такой большой, сильный, благородный мужчина, настоящий джентльмен. Как-то я сидела рядом с ним на солнце, когда меня позвала мать. Он подхватил меня на руки вместе со стулом и понес к ней. В другой раз, когда он был у нас, мы с ней начали играть в прятки. Мы прятались в углу между старыми замковыми стенами и издавали заунывные крики, как привидения. Он нашел нас, взял меня за руку и привлек к себе. Позже я часто вспоминала то, что для него было всего лишь детской игрой, и гадала, почему он отпустил меня.

На день моего рождения он подарил мне кулон в виде сердца из лунного камня, окруженного бриллиантиками; кулон висел на тонкой золотой цепочке. Одним из самых горьких воспоминаний моей юности до помолвки стал приказ матери вернуть ему подарок. Мне невыносима была мысль о том, что придется возвращать кулон самой; я поручила задачу старому дворецкому.

Не думаю, что тот человек был влюблен в меня; скорее всего, он никогда не любил меня в полном смысле слова. Однако в мой первый и единственный лондонский сезон я часто его встречала. Я знала, что денег у него нет и что мне ни за что не позволят встречаться с ним, тем более выйти за него замуж. Так я ему и сказала. Он ответил, что его это нисколько не волнует: «Вы расцвели и вольны сами выбирать, и я буду видеться с вами, когда смогу».

Храбрые, но тщетные слова; воинственные, глупые слова юнца, от которых сердце бьется чаще даже теперь, много лет спустя.

Я снова встретилась с ним уже после свадьбы, в ресторане. Он спросил:

– Княгиня, когда я могу приехать и повидаться с вами?

Я смерила его надменным взглядом:

– Простите, но я остановилась в отеле и никогда не знаю, когда я буду дома.

Банальный предлог, который похоронил мой первый роман. Больше я его не видела; вскоре он умер в Южной Африке.

IV

Моя мать вышла замуж в шестнадцать с половиной лет; троих детей она родила до того, как ей исполнилось двадцать один год. Поэтому ей казалось вполне естественным, чтобы ее дочери тоже вышли замуж рано; она слишком привыкла к почитанию и восхищению и не желала, чтобы дети цеплялись за ее юбки. Она была блестящей красивой брюнеткой, обладательницей великолепных зубов, лучезарной улыбки и идеальной фигуры. Отец ее просто боготворил и позволял ей делать все, что она хочет, – возможно, он слишком ей потворствовал. Он очень гордился ею, и в его глазах она не была способна ни на что дурное. Что же касается ее красоты и интереса, который она пробуждала, в наши дни такое едва ли можно понять. В восьмидесятых – девяностых годах XIX века появился довольно вульгарный термин «профессиональные красавицы», к которым причисляли и мою мать. Помню ее фотографию в горностаевой шубе и муфте; она сидит на искусственном камне во время искусственной метели. Таких фотографий продали миллионы. Ее красота была наивысшей пробы; доказательством служит то, что среди ее ровесниц были такие всемирно признанные красавицы, как герцогиня Лейнстер и ее сестра леди Хелен Винсент (виконтесса д’Абернон), Тереза, леди Лондондерри, Джорджиана, леди Дадли, леди де Бат (миссис Лэнгтри), миссис Уилер и несколько других. Моя мать умела поддержать беседу, обладала блестящим, пусть и неглубоким, умом, хорошим чувством юмора, бьющей через край жизненной силой. У нее был красивый голос, а когда она исполняла «Носить зеленое», способна была вызвать революционные волнения в Ирландии. И у нее, и у бабушки Оливии сохранился едва заметный очаровательный ирландский выговор.

Не будет преувеличением сказать, что Пэтси считалась самой красивой дамой в трех королевствах. Абрахам Хейуорд, писатель, знаменитый в свое время, но теперь почти забытый, написал в ее честь длинное стихотворение, последняя строфа которого была такой:

Хейуорд, который и сам отличался красноречием, высоко ценил остроумие матери, ее живой ум, подобный сверкающей ртути. Его одобрение считалось достаточно влиятельным, чтобы поместить любую светскую красавицу выше ее современниц. Необычным в обаянии Пэтси было то, что оно не увядало. До конца ее жизни для нее были готовы на все не только мужчины, но и женщины.

Итак, решено было, что мне следует рано выйти замуж. Мне никогда не говорили, что я должна выйти за богатого и знатного мужчину, но, думаю, это подразумевалось, потому что мы, для своего положения и нашего уровня жизни, были бедны. Когда меня в должный срок представили королеве Виктории, я впервые надела длинное платье, длинный шлейф, а мою прическу украшало три белых пера. Я мило улыбалась, но чувствовала себя разряженным осликом на ярмарке.

Конечно, я сразу же начала ходить на балы; один запомнила особенно. У меня на голове, по довольно глупой моде тех дней, был венок из пшеничных колосьев с вплетенными в него маками и васильками. Должна признать, мне мой головной убор очень нравился. Можете представить мою досаду, когда ко мне подошел красивый мужчина и спросил: «Что заставило вас надеть этот дурацкий венок? Вы в нем похожи на праздник урожая». Я не могла сразу же снять венок и весь вечер сгорала от смущения; я боялась танцевать. Вечер мой был испорчен. Люди, даже очень добрые, редко понимают, как легко можно обидеть девушек… и юношей.

V

В первый раз я увидела моего будущего мужа, князя Генриха фон Плесс, на балу. Хотя он служил в германском дипломатическом корпусе и недавно стал секретарем посольства Германии в Великобритании, в то время он еще не идеально говорил по-английски. Я была застенчива и почти ничего не понимала из того, что он говорил. Один глупый молодой пэр, который хотел на мне жениться, начал хихикать. Тот человек еще жив; надеюсь, он прочтет эти строки и поймет, как сильно я тогда рассердилась. Несмотря на свою молодость, я почувствовала, что он очень грубо ведет себя с иностранцем, что мне не понравилось. Насмешник совсем не возвысился в моих глазах; наоборот, я пожалела князя Генриха и отнеслась к нему добрее, чем было бы в ином случае.

У нас был сосед, очаровательный пэр, владелец красивой усадьбы, за которого, как считалось, я могу выйти замуж и которого, наверное, я бы без труда могла полюбить. К сожалению, в ту пору все знали, что он влюблен в замужнюю даму. Помню, в то самое утро, когда муж сделал мне предложение, мы ехали верхом по улице; тот сосед галопом подскакал к нам на большом гнедом жеребце и задал вопрос, который не доставил мне радости. Несколько лет спустя он женился; у него появились дети, но спустя какое-то время они с женой разъехались, а теперь он умер. Какая странная штука жизнь! Однако я рада, что сохранила его рыцарственную дружбу до самого конца; как и многие из нас, он просто промахнулся.

Муж сделал мне предложение на бале-маскараде в «Голландском доме». Я понятия не имела, как нужно отвечать и что нужно делать. Я поняла, что моя мать очень хочет этого брака. В те странные времена мать гордилась, если могла выдать дочь замуж в течение ее первого сезона. «Выдать дочь» – отвратительные слова! Я сказала Гансу, что не люблю его. Он ответил, что это не важно; любовь придет после свадьбы. Может быть, иногда так и бывает, но, боюсь, нечасто.

В Германии все невесты, независимо от звания и положения, обеспечивают мужу мебель, белье, приданое – словом, все. Часто невеста предоставляет и сам дом. Во Франции такой же обычай, хотя, наверное, так принято не везде. У меня не было ничего; мои родные не могли даже дать мне подходящее приданое. Зная это, князь Генрих поражал мое воображение, описывая жизнь в Силезии. У меня, говорил он, будут охотничьи собаки, украшения, замки, две камеристки, я буду каждый год ездить в Англию… и многое другое. Его слова звучали великолепно и романтично. Хотя тогда я этого не понимала, но меня просто покупали. И все же по прошествии многих лет я должна быть совершенно честна по отношению к мужу. Он не смотрел и никогда не мог смотреть на происходящее с моей точки зрения. Вместо жены, которая могла бы увеличить богатство его семьи, он женился на девушке без гроша. Бросив вызов освященным временем обычаям своей родины, он был готов все сделать сам, даже заплатить за приданое! Ничто не могло превзойти щедрости, с которой он обращался с членами моей семьи вплоть до конца войны и даже после нее. Снова и снова он приходил на помощь то одному, то другому моему родственнику. Об этом нельзя забывать. Даже когда его доходы значительно уменьшились из-за непомерных послевоенных налогов в Германии и конфискаций правительства Польши, он не позволял мне испытывать нужды ни в чем. Но я забегаю вперед, что, боюсь, свойственно всем женщинам.

На завтрак в день моей свадьбы я ела колбаски и бекон и гадала, есть ли что-то такое же вкусное в Германии – или там едят только овсянку. Свадебный прием устроила жена князя Алексея Долгорукого в своем доме на Портмен-сквер. Урожденная Флитвуд Уилсон, она была близкой подругой моей матери. Дом, конечно, был перевернут вверх дном, поэтому я рано вышла и гуляла в сквере в центре площади. Я надела старые туфли, смешную старую шляпку в форме тюрбана и грязные перчатки. В год мне выдавали всего двенадцать фунтов на туфли и перчатки; я научилась быть экономной. Помню, мне даже хотелось, чтобы Ганс, увидев меня таким пугалом, расхотел на мне жениться и вернулся в Германию без меня.

Нас обвенчали в церкви Святой Маргариты в Вестминстере, но от волнения я почти ничего не запомнила, кроме того, что пришлось надеть бриллиантовую тиару, которую прислал мне в качестве свадебного подарка свекор. Выйдя замуж, я стала фюрстиной – владетельной княгиней Священной Римской империи, и моя тиара была копией тиары, которую в прежние времена надевали носительницы этого титула. На церемонии присутствовали принц и принцесса Уэльские; они расписались в книге свидетелей. Замуж меня выдавал отец, который выглядел очень гордым и красивым. Помню, я гадала, как чувствует себя малышка Шила в своем первом полудлинном платье – а платья в те дни были по-настоящему длинными. Сестра казалась мне совсем ребенком: ведь она на три года моложе меня. Больше я почти ничего не помню, кроме того, что, когда мы выходили из церкви, добрые английские кокни со свойственным им остроумием называли меня «княгиней фон Блеск». На приеме мне было очень приятно, когда слуги обращались ко мне «ваша светлость».

Очень жалею о том, что не до конца прислушалась к дружескому совету, который дал мне при прощании король Эдуард: учить немецкий и стать хорошей подданной моей новой родины. Надеюсь, я стала хорошей и верной подданной, но выучить как следует язык мне так и не удалось.

Поговаривали, что моего мужа, который не хотел жениться на немке, послали в Лондон в надежде, что он женится на юной английской принцессе, которая позже стала королевой Англии. Говорили, что герцог и герцогиня Текские не были против такой мысли. Может быть, это правда, ведь герцог, сын принца Вюртембергского, был совсем не богат. Хохберги часто женились на представительницах королевских семей; и замок Плесс достался им после брака тогдашнего главы семьи с принцессой одного из последних старинных польских правящих домов. По иронии судьбы этот факт приобрел во время войны большое политическое значение; более того, в прежние времена Хохберги становились королями Венгрии и Богемии.

Однако Ганс познакомился со мной и не колебался ни секунды. Наверное, он любил меня. Конечно, я была польщена оттого, что он выбрал меня: положение моего мужа и его огромное богатство позволяли ему искать себе невесту в самых высших кругах. Но в те дни я придавала мало значения таким соображениям, а сейчас и того меньше.

После того как мы поженились, муж оставил дипломатическую службу. По его словам, тогдашний германский министр иностранных дел не разрешал молодым дипломатам вступать в брак. Даже тогда подобный запрет меня покоробил: разве каждому не хочется получить очаровательную, покладистую и достаточно умную жену, которая будет прислушиваться ко всему и помалкивать, когда обсуждают серьезные вопросы? Тот запрет стал неудачным в другом смысле. Он лишил моего мужа регулярного занятия при жизни свекра, а меня – разнообразной и интересной жизни, какую я, наверное, вела бы, останься муж дипломатом. Такая жизнь наверняка возмещала бы отсутствие любви и уважения, без которых ни один брак (хотя и подходящий в других отношениях) не может считаться успешным.

На медовый месяц мы поехали в Париж, поскольку муж служил там и в Брюсселе перед тем, как его перевели в посольство Германии в Лондоне. Поэтому он неплохо знал континентальную Европу.

Я начала семейную жизнь совершенно неподготовленной к ее переживаниям, обязанностям и ответственности. Я буквально не знала ничего. Незадолго до свадьбы я подслушала, как мать говорит одной подруге: «Такой-то был влюблен в Дейзи». Я все гадала, что значит «влюблен».

Мой опыт ни в коем случае не является необычным. Многие девушки, мои современницы, испытывали то же самое или даже хуже. Но обычаи, предписывавшие такой порядок вещей, были ужасными и жестокими. Хотя мои родители нежно любили меня, они совершенно не подготовили меня к жизни и ее испытаниям. Что-то, наверное, я знала, но лишь очень смутно и неотчетливо. У меня не было твердых принципов; не было ясных ведущих мыслей. Я очутилась в открытом море без руля и ветрил. Отец и мать сделали бы для меня все что угодно – но не сказали мне правды.

Многие ошибки и несчастья моей жизни я объясняю тем, что не только вышла за совершенно незнакомого мужчину, но и понятия не имела, как узнать его лучше, тем более руководить им и влиять на него.

Думаю, все женщины поймут, какой неопытной во всех отношениях я была; какой небрежной и короткой была моя подготовка для жизни в обществе. Так, я даже не знала, как следует носить мое красивое французское прощальное платье, и надела его задом наперед. Мой муж, который очень внимательно следил за женской модой, и развеселился, и рассердился, когда увидел меня. Он отругал меня.

Пришлось поспешно переодеваться, и я поехала на медовый месяц, поглощенная горем, унижением и ужасом перед неизвестностью.

I

Приехав в Плесс, я увидела большой белый дворец, который на месте старого выстроил около 1870 года мой свекор. Стиль Плесса был французский, как и у большинства немецких дворцов того периода. Внутри дворец был набит очень плохой, тяжеловесной позолоченной мебелью, которая тоже считалась французской, но на самом деле представляла уродливый немецкий стиль. Я увидела огромные террасы и парки с множеством посредственных скульптур. Обилие тяжеловесной роскоши сочеталось с полным отсутствием уюта. Во дворце не было ни одной ванной! По приказу моего мужа в Фюрстенштайне для меня пристроили богато украшенную мозаичную ванную комнату; она ужасна, но лучше такая, чем никакой.

К моему приезду у входа собрались все постоянно живущие и приходящие слуги в парадной форме или ливреях. И в Плессе, и в Фюрстенштайне домашнее хозяйство было устроено строго по-военному, и каждый слуга обязан был ежедневно упражняться. Женская прислуга была одета в одинаковые силезские национальные костюмы в цветах дома Хохбергов: темно-малиновый с серебром. На парадной лестнице выстроились слуги в синих куртках, белых гетрах и перчатках – их форма показалась мне ужасной. Да и само количество слуг озадачило и испугало меня; хорошее впечатление производили только молодые горничные в коротких малиновых платьях, белых фартуках, кружевных косынках и чулках, в белых батистовых чепцах на головах. Волосы, заплетенные в косы, были заброшены за спины – они выглядели забавно.

Вскоре я столкнулась с невероятно утомительными правилами этикета. Я не говорила по-немецки и не могла объяснить, что мне нужно. Когда я хотела перейти из одной комнаты в другую, надо было позвонить, и тогда дверь распахивал слуга. Куда бы я ни направлялась, передо мною шел лакей. Мне же больше всего хотелось куда-нибудь ускользнуть или, может быть, подождать почты из Англии. Мне пришлось выучить немецкий, по крайней мере в таком объеме, чтобы уметь сказать, что в таких церемониях нет необходимости, что я умею сама открывать двери и хочу ложиться спать самостоятельно. Муж не одобрял моих желаний, а поскольку мы жили вместе, у нас постоянно возникали недоразумения: он требовал, чтобы я «не мешала слугам». Помню, во время войны, когда всех более молодых слуг-мужчин призвали в армию, он рассердился, потому что я попросила включить отопление его камердинера. Оказывается, надо было вызвать специального человека, без чьей непосредственной помощи надлежало либо задыхаться от жары, либо замерзать! Ганс – типичный представитель нации, которая придает нелепо большое значение мелочам.

Однако меня неизменно утешал свекор, Ганс Генрих XI. Вся семья называла его «отец», и я стала поступать так же. Подобно моему родному отцу, свекор был настоящим джентльменом. Он встретил меня очень тепло и всегда оставался моим милым и верным другом и защитником. По-моему, он меня понимал. Самое главное, он верил в меня. Когда кто-то из новых устрашающих немецких родственников сурово со мной обходился, он, бывало, говорил:

– Оставьте девочку в покое; она в свое время окажется выше вас всех.

Его слова придавали мне смелости, и я изо всех сил старалась угодить ему, проявляя такт и обучаясь всему, что следовало. Но в моей английской – а может, ирландской или валлийской? – натуре было нечто необузданное и дикое, и я часто противилась его старомодным представлениям о том, как должна вести себя настоящая леди; тогда даже мы с ним ненадолго бывали недовольны друг другом, и мне не раз приходилось глотать слезы. Упрямая английская гордость всегда заставляла меня скрывать боль или разочарование.

Плесс никогда мне не нравился, но свекор его любил. По его мнению, одним из главных преимуществ замка был знаменитый конный завод, где разводили великолепных чистокровных лошадей. Его любимой мастью была чало-гнедая; я и сейчас вижу перед своим мысленным взором великолепного жеребца по кличке Ураган. Пожилой конюший был очень славный, как и его жена-итальянка. Когда он показывал нам денники или манеж, всегда надевал серый цилиндр и держался так, словно показывал нам некое святилище, где неприлично даже говорить. Как и в Англии, осмотр конюшен обычно происходил утром по воскресеньям после церкви и длился до обеда; обход конюшен считался самой важной и внушительной церемонией за целый день. Кажется, однажды свекор даже участвовал в дерби и едва не победил.

Чтобы угодить свекру, я старательно учила родословные самых знаменитых жеребцов и кобыл. Я говорила: «Какой славный жеребенок! Не сомневаюсь, что его отец – Ураган, а мать – Краса Плесса». Иногда, по удачному совпадению, я оказывалась права; тогда все улыбались и говорили: «Да, ваша светлость». Я люблю лошадей, как люблю людей, но никогда не понимала ценности родословных. Для меня пытаться запомнить предков и родственников – как людей, так и скаковых лошадей – не менее трудно, чем попытка понять Афанасьевский Символ веры. Так, при написании воспоминаний мне труднее всего было запомнить, кем именно были мои прадеды и прабабки. К счастью, мне необходимо все помнить только до тех пор, пока имена не появляются на странице книги. Потом я, как и мои читатели, сразу обо всем забываю.

Рождество мы почти всегда встречали в Плессе, что было совсем не похоже на Рождество дома. Мы пели красивые немецкие рождественские песни, но у нас не было ни хлопушек, ни сладких пирожков, ни рождественского пудинга. Позже я обычно выписывала все необходимое из Англии и устраивала небольшой, «камерный» праздник у себя в комнатах, приглашая свою горничную-англичанку и камердинера мужа – англичанина. Если бы я попробовала сделать так при немецкой родне, они бы подумали, что я пытаюсь подорвать прусскую государственность.

В Плессе служили многочисленные Oberförster, или старшие лесничие; они носили красивую зеленую форму. В определенные дни их приглашали к обеду, который накрывали в огромной большой столовой. Никогда не забуду первый раз, когда стала тому свидетельницей. Я любовалась живописными костюмами лесничих, но муж предупредил меня:

– Не показывай удивления, дорогая девочка, когда увидишь, как они сплевывают в миски для ополаскивания пальцев!

Я подумала, что он, как говорят мои сыновья, морочит мне голову, но потом, к своему ужасу, увидела, как они отпивают воду с мятой, которую подают в специальных мисках для полоскания пальцев, полощут горло и сплевывают жидкость назад; меня едва не стошнило! Мне показалось, что этот отвратительный обычай существовал по всей Германии. Сейчас дело обстоит гораздо лучше, но даже в чистом Мюнхене еще можно видеть объявления о запрете плеваться в общественных местах. Соответствующие распоряжения местных властей висят во всех магазинах: Nicht auf dem Boden spucken[3]. Наверное, это неплохо, но при виде подобного объявления в кафе, молочной или продуктовом магазине как-то пропадает аппетит.

Мой второй сын Лексель, которому сейчас двадцать два года, напоминает: когда ему было пятнадцать, из-за этой отвратительной привычки его почти каждый вечер мутило, если приходилось оставаться в загородном доме его дяди Болько, Ронштоке, в Силезии. Там господствовали старинные обычаи. Перед каждым гостем ставили уродливую миску из синего стекла, внутри которой стояла синяя стеклянная же стопка. В конце трапезы гости и хозяева добросовестно и шумно следовали традиции. Затем все переходили в гостиную и, перед тем как подавали кофе, родственники шумно и смачно целовались, в то же время желая друг другу:

– Mahlzeit![4]

Отвратительная привычка целоваться, к счастью, почти отмерла, но во многих семьях среднего класса она еще в ходу. Особенно она распространена, если кто-то входит в комнату, где едят, или встает из-за стола до окончания трапезы и желает всем приятного аппетита. Такой же обычай есть у датчан; там не сказать в таких обстоятельствах Vel bekomme считается очень грубым.

Лексель добавляет, что, каким бы ужасным ни было полоскание горла в столовой, по крайней мере оно немного смягчало ужасный обычай целовать людей, чьи губы и бороды пахнут обедом! Правда, Лекселю никогда не нравились многочисленные объятия; еще в детстве он однажды наотрез отказался целовать руку даже императора.

II

Куда больше мне нравились те редкие годы, когда мы праздновали Рождество в Фюрстенштайне. Праздники проходили очень радостно и казались почти священнодействием: вместе с нами Рождество встречали все наши охранники, слуги и их домочадцы. Мы готовили подарки для всех и с особой радостью подбирали каждому то, что ему подходило. К нам часто приезжали мои друзья из Англии и помогали нам; в то время все были свободны и счастливы. Вот одна из самых приятных сторон жизни в Германии: по праздникам соблюдается полное равенство между князем и крестьянином.

Замок Фюрстенштайн занимает великолепное положение: он стоит на большой остроконечной заросшей соснами скале высотой в двести с лишним футов с юго-западной и северной сторон. Оттуда открывается вид на огромные просторы, занятые лесами, озерами и широкими полосами равнин, которые уходят вдаль, к Силезским горам. Некоторые комнаты в самом старом крыле дворца буквально вырублены в скале. Чтобы попасть в замок, к нему следует подъезжать с востока и пересечь большой каменный мост, переброшенный через реку. Река течет далеко внизу, на дне глубокого оврага. Дорога, ведущая в замок, вьется по склону; после каждого поворота путешественникам открываются завораживающие виды, от которых захватывает дух.

Замок находится вблизи западной границы Силезии, где она соприкасается с прежней границей с Богемией, в живописной горной стране, которую в Германии называют Судеты. Изначально на том месте располагалась крепость, окруженная рвом с водой, и Burgwarte[5]; ее примерно в 1292 году воздвиг с целью защиты границ герцог Болько I Лёвенберг-Швайдниц. Но в те дни крепости часто переходили из рук в руки; спустя какое-то время замок перешел во владение рыцаря Конрада I фон Хохберг-Гирсдорфа, основателя династии Фюрстенштайн; по сей день замок находится во владении его потомков.

От главных парковых ворот открывается превосходный вид на липовую аллею, которая ведет к башням по обе стороны моста; гости проходят внешние и внутренние дворики, засаженные пестрыми цветами, и подходят к главному входу в замок.

Фюрстенштайн нельзя назвать уединенным местом; там невозможно гулять по зеленой траве вдали от слуг. Приходится постоянно проходить мимо охранников с мушкетами, а на крутых террасах почти всегда трудятся пожилые работники; они поддерживают безукоризненный, хотя, на мой взгляд, слишком строгий порядок. Там не найти уголков, заросших розами не вполне определенного сорта, над которыми порхают бабочки и жужжат пчелы. Если не считать лесов, деревья и кусты в Германии высажены ровно, как по линейке: и клены, и сирень, и все остальное. В конце зимы, когда бедняжки думают, будто всем все равно, они начинают расцветать, но все дрожащие зеленые веточки безжалостно срезают. Им приходится расти, жить и цвести по правилам. Многие немецкие сады и парки напоминают чопорную маленькую Гретхен в накрахмаленном фартуке, с опущенными глазами, в белых чулках и черных сапожках, с множеством косичек на голове. Такие сады напоминают папоротники, которые всегда кажутся мне очень правильным растением: ни цвета, ни запаха, ни тайны – настоящие ханжи растительного мира! В Фюрстенштайне мне всегда было особенно одиноко – наверное, во многом из-за того, что замок находился в чужой стране. Если бы только там были симпатичные, простые сельские соседи, а не завистливые и узколобые сплетники и сплетницы, я чувствовала бы себя там совсем по-другому. В лунные ночи я любила бродить по террасам одна; потом поднималась по ступенькам, слушая звучание немецкой речи и вдыхая запах сигар… Журчание реки в долине отдаленно напоминало прибой на озере в Ньюлендсе, когда волны вечно набегают на берег, одна за другой!

Повторяю, раздражала меня и тамошняя парадность. Много лет мне не разрешали ездить в автомобиле; на вокзале меня всегда ждала парадная карета с форейторами и егерями на запятках. В Плессе и Фюрстенштайне у парадного входа всегда дежурил нарядный лакей в заломленной на затылок шляпе, с высоким серебряным посохом. Он подавал знак слугам о чьем-то приближении, взмахивал своим посохом и салютовал, как заправский тамбурмажор. Про себя я называла его Гаем Фоксом.

Я всегда была в некотором смысле социалисткой; терпеть не могла ливреи, расшитые серебром, и многочисленных слуг, которым по-настоящему нечем было заняться. На парадных ужинах за столом прислуживали не менее тридцати человек. По-моему, неправильно выставлять напоказ богатство и власть. Куда лучше тихо и с достоинством делать добрые дела. Можно любоваться нарядной дамой в красивых туфлях и красивом нижнем белье – но ей совсем не нужно задирать юбку и кричать: «Полюбуйтесь моими валансьенскими кружевами!» Вся эта показная пышность заставляла меня чувствовать себя нуворишем; в конце концов я убедила мужа кое-что урезать.

Однажды я совершила поистине безумный поступок: я попыталась научиться скакать на месте форейтора. Конечно, пришлось взять дамское седло; в те дни ничто иное в Германии не допускалось. Да, я училась скакать на месте форейтора в дамском седле! Представьте, как это неудобно. Разумеется, я не показывалась на глаза соседям, иначе дома меня ждал бы безобразный семейный скандал. Такую дикую вольность никто бы не потерпел. Почему мужчинам позволено все, а женщинам – ничего? В наши дни, напротив, женщинам позволено много – по-моему, иногда даже слишком много. Я предпочла бы, чтобы они больше сидели дома, рожали больше детей и сами за ними смотрели.

Прекрасно помню, как однажды в воскресенье вскоре после моей свадьбы Плесс посетил император; он и мои свекор, свекровь и невестка проследовали вперед. Мне нужно было переодеться, и я сказала, что скоро их догоню. Я поспешно переоделась в короткое красно-коричневое уличное платье и шляпку. Свекровь и невестка после церкви оставались в длинных платьях; они переодеваться не стали. Кайзер оглядел меня с головы до ног и похвалил: «Вот что я называю нормальной одеждой: короткая юбка и прочные башмаки». Я очень смутилась и ничего не ответила.

Вечерами мы сидели вокруг стола, посередине которого стояла лампа; женщины держали в руках вышивание. По утрам я обычно вставала в бесхитростном и радостном настроении; мы сидели под тюльпанными деревьями, писали письма или шили. Ничего другого не позволялось.

В Промнице, главном охотничьем доме в Плессе, дамам не разрешалось носить вечерние платья и украшения. Поэтому, хвала небесам, там было уютнее. И вот однажды вечером, чтобы подразнить милого свекра, я спустилась к столу в платье, сшитом из двух мешков, которые я взяла в конюшне. В одном я проделала дыры для рук, а из обрезков получились рукава. Из другого мешка я соорудила юбку и надела красный галстук, а на запястья – поясок и банты. Я молча села рядом со свекром за ужином. Посередине трапезы милый старый джентльмен удивился: «Не могу понять, почему рядом со мной так сильно пахнет лошадью и сеном» – и развернулся, чтобы спросить у слуги. Конечно, слуги знали, в чем дело. Наконец он наклонил ко мне голову и прошептал по-немецки:

– Простите, дитя, но боюсь, что запах исходит от вас!

Я прыснула, не сдержавшись, и ответила, также по-немецки:

– Вы совершенно правы, я взяла два новеньких мешка у вас в конюшне – вам не кажется, что я прекрасно выгляжу? На мне, как видите, нет украшений. Жалко будет выбрасывать такое милое и полезное платьице.

Сразу после замужества меня предупредили, что дружеское общение с прислугой в Фюрстенштайне и Плессе – не fürstlich, то есть занятие, не достойное княгини. Впрочем, через несколько лет я взяла власть в свои руки, часто приказывала заложить карету и ехала, куда хотела. Помню, в начале моей семейной жизни мы поехали осмотреть новую больницу в Швайднице. Врача, который показывал нам больницу, я сочла очень грубым и жестоким. Мне не хотелось видеть все ужасы, которые он мне показывал, и беспокоить несчастных больных. От некоторых зрелищ меня замутило. После муж сказал мне: доктор, скорее всего, поступил так нарочно, чтобы вызвать у меня отвращение и мне не хотелось бы туда возвращаться. Представители среднего класса, дорвавшись до власти, предпочитали сами править в своих курятниках, чтобы их не критиковали «сверху» и не подмечали их недостатки. Позже мне предстояло встретить немало таких людей: они ожесточенно противились нашим попыткам очистить грязную реку, куда многие городки сливали свои отходы и потому смертность среди тамошних жителей была чудовищной. К моим английским идеям оздоровления санитарных условий отнеслись с возмущением, и я много лет боролась за то, чтобы исправить это позорное положение дел, о чем я расскажу позже.

Бреслау – ближайший к Фюрстенштайну более или менее крупный город. Он находится в пятидесяти милях от замка; конечно, мы часто ездили туда. Помню, в 1892 году, когда я впервые ночевала в городе – Бреслау был древней столицей Силезии и содержит много любопытных исторических зданий и мест, – маленькая старая гостиница показалась мне невероятно убогой. Никаких ковров, никаких удобств. В главном общем зале стоял лишь длинный узкий стол с войлочными подставками для пивных стаканов; там приходилось сидеть в обществе чужих кучеров и лакеев! Мне было всего девятнадцать лет; к вечеру я так ужасно проголодалась, что Ганс сходил в клуб и добыл мне хлеб, масло и ветчину.

Впрочем, тогда вся Германия была убогой. Помню, приехав из Англии с ее красотой и идеальными условиями (кое-что с тех пор до некоторой степени переняли в Германии), я думала: «Неужели в самом деле должна здесь жить? Неужели эта нецивилизованная и грубая страна станет моим домом?» Но я научилась относиться ко всему как к забавной шутке. Сначала мне хотелось плакать. Можно себе представить, как чувствуешь себя, когда нельзя плакать и надо смеяться… а если смеяться не нужно, прикусываешь губу – не до крови, чуть-чуть, чтобы губы не дрожали.

Мне трудно объяснить, насколько жизнь в Германии отличалась от жизни в Англии. Помню, как-то под вечер мы с компанией гостей верхом поехали к так называемой Alte Burg[6], скале или, точнее, невысокой горе в окрестностях Фюрстенштайна. Поскольку день был будний, я не думала кого-то там застать. Но, к моему ужасу, там собралось Gesangverein[7] из одного окрестного городка и множество туристов. Подойдя к нам на мосту, они выстроились в ряд и запели. Я заговорила с ними, поблагодарила их и пригласила прийти и спеть под окнами садового дома, где мы с сыновьями и гостями пили чай. Моя просьба им очень понравилась; они пришли и исполнили немало немецких хоровых песен – неспешных и умиротворяющих. Я старалась держаться с достоинством, несмотря на разгоряченное лицо и юбку для верховой езды. В Германии, как известно, любят петь и чаще всего поют хорошо. Впрочем, некоторые певцы вопят так, словно кричат в пустые металлические горшки, – слышится гулкое эхо, и в ноты они не попадают.

Я в самом деле старалась последовать прощальному совету короля Эдуарда, но безуспешно. Никто больше меня самой не может обвинить меня в том, что я не выучила немецкий язык как следует. В качестве оправдания скажу, что дома у нас все говорили по-английски. К нам часто приезжали мои друзья из Австрии и Венгрии; у многих из них жены были американки или англичанки. Дело не в том, что я не старалась; просто сама мысль о том, что я вдруг заговорю по-немецки, очень смешила моих друзей. Как-то я даже начала брать уроки; из ближайшей деревни в половине одиннадцатого приходила милая старушка. Начинался урок, и почти сразу же открывалась дверь, выходил кто-то из гостей и швырял мне в голову подушку, а затем в нее летели еще три или четыре со словами: «Ради всего святого, пойдем с нами, мы не знаем, что делать, никто ничего нам не рассказывает и ничего не показывает. Пойдем! Жизнь коротка, а на следующей неделе мы уезжаем». И в голову мне летела последняя подушка, которая падала на стол, на чернильницу или на голову старой учительницы.

Я умею неплохо говорить на медицинском немецком, который освоила во время войны, когда работала в Красном Кресте и разговаривала с врачами и сестрами милосердия.

Постараюсь вспомнить дальнейшие впечатления о первых годах моей семейной жизни, когда я была очень молодой и застенчивой Prinzessin[8].

Вскоре после того, как я впервые приехала в Берлин, очень, очень напуганная, меня увезли во Фридрихсхоф, в окрестностях Кронберга, к императрице Виктории Саксен-Кобург-Готской, супруге императора Фридриха III, матери императора Вильгельма II и старшей сестре короля Эдуарда.

Я не встречала более великодушной и доброй дамы, чем императрица. Такая доброта, как у нее, встречалась редко; мне показалось, что в глубине души она очень одинока. В первый день после обеда я не помнила, да и вообще не знала, куда идти. Увидев, что императрица сидит одна на балконе, я подошла к пианино, открыла крышку и запела наизусть «Дом, милый дом». Может, подумала я, ей приятно будет вспомнить об Англии? Не навязываясь с разговором, я осторожно закрыла пианино и ушла; думаю, после того случая императрица стала моим другом. Мы с ней часто гуляли в ее розовом саду, где было очень красиво. Я не скрыла восхищения, и она ответила: «Выбери себе цветок, дорогая, ведь ты – самая красивая роза в моем саду».

Милейший генерал Олифант всегда называл моего мужа «напыщенным Гансом». Императрица дала мне расписаться в журнале для гостей, и я подписалась: «Дейзи фон Плесс», употребив имя, под которым меня все знали и которым всегда называли; но перед отъездом муж сурово велел, чтобы я исправила подпись на «Мария Тереза фон Плесс», чего я никогда в жизни не делала: я чувствовала себя полной идиоткой, как будто называюсь чужим именем или изображаю очень старую великосветскую даму.

Должно быть, императрица помнила мои к ней визиты, иначе перед смертью она не вспоминала бы обо мне с такой любовью. Наверное, она сравнивала меня с собой, ведь она тоже приехала в Германию красивой, юной, полной жизни девушкой семнадцати с половиной лет. Еще до свадьбы ей пришлось столкнуться с неприятностями. Семья ее жениха считала, что свадьбу необходимо устроить в Пруссии. Королева Виктория пришла в ужас при этом известии и довольно язвительно написала лорду Кларендону, тогдашнему нашему послу в Берлине: «Каковы бы ни были обычаи прусских принцев, не каждый день они женятся на старшей дочери королевы Англии! Следовательно, вопрос необходимо считать решенным и закрытым»[9]. Примерно так же чувствовала себя и я. Семья Ганса, конечно, очень родовитая, но я считала тогда и считаю сейчас, что дочь знатного английского джентльмена – достойная спутница любого иностранного князя или принца.

Вспоминая свои собственные начальные трудности, императрица-мать опасалась за мое будущее. При жизни она всегда покровительствовала мне, а перед смертью попросила своего сына, императора Вильгельма II, защищать меня и помогать мне.

Мой свекор, в шелковом цилиндре и черном пальто, очень высокий, с прекрасной фигурой, великолепно выглядел в Берлине. По утрам он любил водить меня на прогулку по Вильгельмштрассе, улице, равнозначной нашему Уайтхоллу, где все могли нас видеть. Однажды я вышла к нему в очень красивом сером платье, одном из лучших творений Джея. Он очень по-доброму, но с грустью посмотрел на меня и спросил:

– Дитя, разве у тебя нет черного платья?

– Отец, но разве мы в трауре? – удивилась я. – У меня еще никогда не было черного платья.

И он ответил:

– Что ж, не важно, пойдем так. – И мы вышли.

В те дни ни одной даме в Берлине не позволялось гулять по берлинским улицам в платье любого цвета, кроме черного!

Мне бы ни за что не позволили оставаться «дома» наедине со свекром в его берлинском особняке; более того, скорее всего, мы даже не должны были разговаривать наедине. Конечно, иногда это было ужасно скучно, но лучше говорить слишком мало, чем слишком много, особенно если вы хорошенькая молодая замужняя дама. Однажды в нашем собственном загородном доме, в присутствии многочисленных гостей, в том числе моего свекра, я сидела на диване после ужина. Ко мне с чашкой кофе подсел принц Эйтель Фриц, тогда, как и я, молодой и застенчивый. Я не подумала ничего плохого – да и почему я должна была что-то подумать, ведь все выглядело вполне естественно. Но на следующий день свекор предупредил меня:

– Дитя, не делай так в Германии; молодому мужчине нельзя сидеть на одном диване с дамой. Он должен взять себе стул.

Его слова меня насмешили, но я его очень уважала и не стала спорить.

В Берлине мне даже не позволяли ездить одной в открытой коляске, а поскольку в доме очень часто было чрезмерно жарко, мне не хватало воздуха. Надо мною сжалилась милая старая тетушка мужа (она уже скончалась). Мы с ней ездили кататься вместе, потому что в одиночку мне бы этого не позволили.

Берлинское общество было и остается очень скучным. Иногда мне казалось, что я не вынесу в нем больше ни минуты. Немцы так и не овладели искусством перемешивать гостей. Все делается в соответствии с рангом и старшинством, неизбежным результатом чего становится невыносимая скука. Кому захочется постоянно сидеть за столом с одними и теми же соседями? Никто не смеет пригласить к ужину мужа без жены, иначе у обоих будет сердечный приступ – даже если они терпеть друг друга не могут! Хуже того, гостей неизменно разделяют по возрасту! Можно ли вообразить что-то более возмутительное и тоскливое? Даже сейчас на чайном приеме в Мюнхене «молодежь» сгоняют в одно помещение, а «стариков» – в другое; гости сидят за круглым чайным столом и не шевелятся. Тоска смертная! Я в самом деле не хочу сидеть рядом с человеком только потому, что он – князь или принц. Я знаю всех немецких принцев, императорской крови и других; я заранее знаю все, что они мне скажут, и буду благодарна, если моим соседом по столу окажется кто-то другой. Я часто забавлялась, размышляя, с какого возраста незамужнюю девицу уже не считают «молодой» и отправляют в комнату для «стариков». И считает ли сама девица, что ее «понизили»? Приветствуют ли ее в новом кругу словоизлияниями или притворяются, будто не замечают ее прихода, и ведут себя так, словно бедняжка всегда считалась «старой девой»? Я никогда не присутствовала и, надеюсь, никогда не буду присутствовать при подобных драмах.

Нелегко описать, как нас размещали при дворе. Справа от тронов императора и императрицы размещался дипломатический кружок; слева, по порядку, были зарезервированы места для владетельных княгинь и герцогинь, а затем – для графинь и баронесс. Часто нас, княгинь и герцогинь, было немного. Например, я редко видела при дворе старую тетушку Анну Рейсс. Дело в том, что княгини Рейсс требовали, чтобы при дворе их шлейфы носили пажи, на что не соглашался кайзер. Одна из племянниц императрицы некоторое время назад вышла замуж за Рейсса; по знатности Рейссы не уступают Гогенцоллернам. Однако времена изменились. Второй женой кайзера была урожденная княгиня Эрмина фон Рейсс; ее первый муж, князь Шёнайх-Каролат, состоял в родстве с Хохбергами.

Разумеется, при дворе существовали правила, связанные с дамскими платьями. По одному правилу на парадных приемах (так называемых Schleppencour, от слова Schleppen, то есть «шлейф», длина которого составляла около 15 футов) шлейфы должны были крепиться не на плечах, а только на талии. Найдя такое ограничение отвратительным, я заказала две широких полосы, сшитые из той же материи, что и мой шлейф, и накидывала их себе на плечи, чтобы они закрывали талию, но казались необходимым дополнением к фасону платья. Не знаю, догадались ли о моей уловке и заметил ли ее кто-нибудь. Я всегда набрасывала на плечи кусок тюля или шифона, голубого или белого. Однажды ко мне подошла правительница гардеробной и спросила:

– Зачем вы прячете плечи под накидкой? Их гораздо красивее открыть! – И она отдернула накидку.

Я сразу же вернула ее на место и ответила:

– Видите ли, графиня, при малейшем сквозняке я простужаюсь.

Мне не хотелось ходить с открытыми плечами, как на ранних портретах королевы Виктории, с низким декольте, которое, по-моему, выглядит довольно безобразно; к такому фасону идут только локоны.

Из танцев на придворных балах допускались только гавот и менуэт, и танцевать позволялось лишь тем, кто репетировал танцы заранее! Считая, что танцевать гавот и менуэт с кавалером в современной немецкой военной форме просто нелепо, я отказалась от всяких попыток участия. Будь кавалеры в атласных сюртуках и бриджах или нарядись мы все в маскарадные костюмы, все сочеталось бы, но в другом виде подобные балы не внушали мне никакой радости. Вспоминаю одного очень известного, очень высокого мужчину среднего возраста, которого жалели все его друзья. Он занимал пост егермейстера и должен был все время стоять навытяжку перед тронами в пышном напудренном парике с густыми кудрями и в черной треуголке; его зеленый бархатный костюм украшала очень красивая вышивка.

На «обычных» придворных балах гостьи наряжались в бальные платья без шлейфов; ужин подавали рано, в 22:30, за маленькими столиками. Однажды мне довелось сидеть между двумя почтенными старцами, и один из них поинтересовался, почему мы, приезжая в Берлин, ночуем в отеле, а не в нашем огромном и уродливом особняке на Вильгельмштрассе. Я ответила: мой муж так предпочитает, поскольку в нашем берлинском особняке нет ванных комнат.

– Mein Gott! – воскликнул мой собеседник. – Неужели ему непременно нужно принимать ванну каждый день?

Многие, конечно, очень стремились стать hoffähig, то есть получить доступ ко двору и попасть в высшее берлинское общество. Много лет назад я сказала мужу:

– Ганс, настанет время, когда ко двору попадут фрау Икс, фрау Игрек и другие; интересно будет на них взглянуть, ведь вход во дворец – не пропуск в рай!

Через несколько лет многие из тех, о ком я говорила, получили долгожданную приставку «фон» к фамилиям и щеголяли в красивых платьях при дворе. Одной из них была славная англичанка по имени фрау фон Вайнберг. У них с мужем роскошный дом под Франкфуртом, в котором много красивых вещей. В прежние времена к ним приезжали многие англичане и венгры, чтобы поиграть в поло. Ее муж и деверь, которые нажили состояния на красителях, владели одной из лучших конюшен скаковых лошадей в Германии.

В поздние годы император с удовольствием вводил в высшее общество видных деловых людей и даже евреев. Почему бы и нет? Во всех странах мира есть «резерв», из которого пополнялась и пополняется аристократия. Англия – единственная известная мне страна, в которой еврея считают в первую очередь не евреем, а англичанином; если он добропорядочный гражданин, его вера – личное дело и не касается никого, кроме него. В Берлине же евреи ко двору не допускались. Исключения случались, но, прежде чем получить дворянство и заветную приставку «фон», им приходилось креститься и становиться христианами!

III

Больше всего в замужней жизни меня радовали наши поездки в Англию. Мы ездили туда не каждый год, как обещал муж перед свадьбой, но все же довольно часто, и у меня не было повода жаловаться.

Обычно мы охотились в Лестершире. Там я с радостью училась ездить верхом, так как в детстве не уделяла верховой езде достаточно времени, в частности не умела прыгать через высокие ограды; постепенно я полюбила прыжки, а больше всего – через изгороди. Я часто занималась под руководством славного Гордона Вуда, одного из лучших наездников в Лестершире; сейчас я часто вспоминаю его уроки. Однажды я взяла небольшую гнедую лошадку и подъехала к невысокой ограде. В самый последний миг я испугалась, лошадка замерла на месте, и я изящно перелетела через ее голову, оставшись невредимой. Кажется, такое невозможно, но в защитной юбке для верховой езды падать не страшно. Как-то я училась въезжать в ворота в округе Питчли. Тогда я еще не знала, что многие лошади бывают агрессивны и бьют задом. Поэтому многие наездники вплетают в хвост лошади красную ленту, показывая, что лошадь бьет задом. Однажды я так приблизилась к ноге другого всадника, что у меня слетело стремя. Пришлось просить кого-то найти его, ведь без стремени я не могла безопасно перепрыгнуть через высокую ограду.

Больше всего я любила ездить на гнедом жеребце; он никогда не лягался и был дружелюбен. Еще одного моего любимого коня звали Пакет. Когда наставала пора пересаживаться на вторую лошадь и мы видели, что к нам приближается второй всадник, Пакет обычно поворачивал голову и легонько кусал – «целовал» – меня в ногу. Он терпеть не мог возвращаться домой. Однажды мы не очень много скакали галопом, и конь совсем не устал; когда он развернулся, чтобы, как обычно, «поцеловать» меня в ногу на прощание, я не захотела отпускать его и поскакала дальше. Как оказалось, последняя скачка была самой лучшей, и мы с Пакетом прекрасно провели время. Я не собираюсь утверждать, что конь или пес понимают человеческие мысли. Но если их любят и если они постоянно общаются с хозяином или хозяйкой, животные знают и разделяют все хозяйские сильные чувства, такие как радость, горе, злость или страх. Более того, их разум отражает мысли тех, кого они любят по-настоящему. Вот почему их общество часто бывает таким желанным и утешительным. Кроме того, это главная причина, почему не станет хорошим наездником тот, кто боится лошадей. Страх они всегда «считывают».

С самого первого мига, как приехала в Германию, я решила сделать все, что в моих силах, чтобы укрепить дружбу и взаимопонимание между двумя моими родинами, старой и новой. Одним очевидным способом этого достичь было постоянно напоминать о том, что жена императора Фридриха – урожденная британская принцесса, а кайзер Вильгельм II – старший внук королевы Виктории.

В конце 1896 – начале 1897 года я занималась тем, что собирала деньги у англичанок, вышедших замуж за немцев, на подарок любимой королеве Виктории по случаю ее бриллиантового юбилея. Я писала бесчисленные личные письма, хотя от самых скучных подробностей меня освободил Фрейтаг, главный управляющий Фюрстенштайна. Мой замысел увенчался большим успехом. Королева пожелала, чтобы собранные деньги передали на благотворительность, но мы настаивали на личном подарке. Наконец, все было устроено, и королева приняла браслет с бриллиантом и изумрудом и альбом, где все мы расписались. Я часто гадаю, где тот браслет сейчас. Надеюсь, он у милой, доброй любительницы музыки, принцессы Беатрис.

В августе 1897 года мы побывали в Ирландии, где жили в охотничьем доме вице-короля вместе с милыми Кадоганами. Там устроили большой прием, где присутствовал, в числе прочих, Фредерик, лорд Дафферин, один из самых утонченных и обаятельных джентльменов. Я попросила у него экземпляр «Поэм и стихотворений» авторства его матери. Вместе со стихами он прислал мне свою книгу «Письма высоких широт» и письмо. Стихотворный сборник принадлежит к числу моих любимых книг с автографами и по сей день стоит в моей личной гостиной.

«Кландебой, графство Даун, 31 августа 1897 г.

Дорогая княгиня!

В соответствии с Вашими милостивыми повелениями посылаю Вам две книги, которые Вы пожелали получить.

Я очень рад, что вчера вечером во время нашего пребывания в охотничьем доме вице-короля оказался Вашим соседом за ужином, ведь нет ничего более приятного, чем заканчивать визит в приятнейшем обществе, возможном при моем положении.

Искренне Ваш, маркиз Дафферин и Ава».

Никто не умел так делать комплименты и так изысканно писать, как лорд Дафферин. До конца дней своих он наслаждался обществом хорошеньких дам; я была лишь одной из многих молодых женщин, которые предпочитали его общество беседам с более молодыми мужчинами. Вот еще одно его письмо, написанное в том же году. Его стоило сохранить, потому что он писал и выражался крайне почтительно:

«Кландебой, Ирландия, 12 декабря 1897 г.

Дражайшая княгиня!

Не могу выразить словами, как я был рад получить Ваше письмо, тем более что в нем находилась фотография, которую Вы любезно мне обещали. Письмо я получил, когда находился с моей дочерью Хелен[10] в Райте, и вчера утром, прибыв в Кландебой, я первым делом увидел Ваше красивое лицо. Ваш портрет – настоящее произведение искусства; я собираюсь вставить его в рамку на радость всем, кто придет ко мне в гости. Однако не думаю, что Вам нужно бояться, что кто-либо из друзей Вас забудет; помимо того, что у Вас красивое личико, на которое приятно смотреть, Вы так добры и бодры, что солнце освещает любое место, которое Вы удостаиваете своим присутствием, и задерживается там даже после Вашего ухода.

Послушный Вашей просьбе, посылаю фотографии моей жены и мою.

Помимо прекрасной охоты в имении дочери я провел несколько дней у старого друга, герцога Аргайла в Инверери, хотя, по правде говоря, я терпеть не могу уезжать из дому, ведь я так глух, что мне трудно вращаться в обществе. Правда, я еще надеюсь получить удовольствие, нанеся Вам маленький визит тет-а-тет, когда Вы приедете в Лондон, ибо, беседуя с кем-то наедине, я забываю о своем недуге и слышу прекрасно.

Благослови Вас Бог, милая леди; мое почтение Вашему супругу.

Искренне Ваш, Дафферин и Ава».

Кажется, больше мы не виделись с автором этого очаровательного письма. Началась война в Южной Африке. Во время осады Ледисмита убили его симпатичного старшего сына, лорда Ава, а его второй сын, лорд Фредерик Блэквуд, наследник титула маркиза, был тяжело ранен. Лорд Дафферин умер в 1902 году, оставив в истории свое имя, свои достижения и добрую память, которая по сей день сохраняется в головах всех, кто его знал.

IV

Летом и осенью 1899 года мы жили очень тихо. Какое-то время мы провели в Ньюлендсе, а затем снова поехали в Ирландию, где сняли дом в Бри, в красивом графстве Уиклоу. Кажется, мы делили его с дядей Пэтом Фицпатриком. Если нет, он, во всяком случае, приезжал туда и жил с нами. Мне нравились море и живописные горы Уиклоу, в которые мы совершали много интересных вылазок. Я написала кайзеру письмо с благодарностью за вещи, которые он прислал мне для благотворительного базара; его написанный по-английски ответ объясняет, почему я «сидела тихо»:

«Киль, 2 июня 1899 г.

Дорогая княгиня Дейзи!

Весьма Вам признателен за ваше доброе письмо. Я так рад, что посланные мною мелочи принесли столько денег. Уверен, что по-настоящему посетителей привлекали не вещи, а белокурая владелица благотворительного киоска. Как я рад, что Вы ждете ребенка! Да пошлет Вам Господь славного младенца. Если у Вас будет мальчик, пусть он будет похож на своего деда, а если дочь, пусть она будет как можно больше похожа на свою красивую и обворожительную маму. Надеюсь, что все пройдет хорошо. Мне очень жаль мисс Каус! Но несчастный случай с моей женой еще серьезнее! Я выиграл Кубок королевы.

Искренне Ваш, император Вильгельм».

Вторая англо-бурская война и изменившееся отношение к Англии самого кайзера, прессы и широкой публики не упрощали жизнь англичанке, жене знатного немца, жившей в Германии в 1899–1902 годах. Сказывались последствия опрометчивой и безрассудной телеграммы кайзера Крюгеру после рейда Джеймсона в декабре 1895 года и всех последовавших грубых оскорблений Англии в германской прессе, что крайне затрудняло мне жизнь.

По-моему, примерно в то время я впервые поняла, что в официальной Германии бродят подозрительность и зависть к Англии; я боялась, что подобные чувства перерастут в активную ненависть, которая в конце концов приведет к войне. Если я и сознавала риск такого развития событий задолго до остальных, то этим я всецело обязана своим переживаниям в ужасные годы, когда все наши тревоги сосредоточились на Южной Африке. К счастью (или к несчастью), я наделена острой интуицией и иногда угадываю чужие мысли и чувства. То, что какая-то мысль, дружелюбная или наоборот, тщательно скрывается, лишь позволяет мне отчетливее догадываться о ее существовании. Всю мою замужнюю жизнь в Германии люди из вежливости или по другим причинам часто пытались обмануть меня, скрывая свое истинное отношение к Англии, что им никогда не удавалось. Слишком часто подобные противоречия отражались на моих семейных отношениях, на что и был расчет, и служили главной причиной многого, чему в ином случае не следовало происходить.

1900 год был богат на события. 2 февраля в Берлине родился мой старший сын, Ганс Генрих XVII, или, как мы его называем, Гензель. Его крестными стали кайзер и король Эдуард; поэтому он носит дополнительные имена Вильгельм Альберт Эдуард. Его рождение после девяти лет брака стало для меня источником большого счастья. До него у нас родилась славная девочка, но она умерла.

Естественно, рождение старшего сына и наследника перевесило для нас с Гансом все остальное. Я устроила жизнь так, что в Фюрстенштайне или Плессе каждый вечер проводила не меньше часа с малышом и всегда настаивала на том, что буду сама купать его и послушаю его молитвы, когда он подрос и смог их выучить. Этому правилу я не изменяла и впоследствии. Мой свекор очень радовался рождению маленького Гензеля; мне приятно было видеть его радость.

Мой брат Джордж, который служил в Шотландском гвардейском полку, как и многие его друзья, отправился в Южную Африку. После того, как его освободили от военной службы по состоянию здоровья (из-за брюшного тифа), он плыл на знаменитом госпитальном корабле «Мэн», который снарядила леди Рэндольф Черчилль; вскоре она и брат стали женихом и невестой. Джордж – ровесник Уинстона, старшего сына леди Рэндольф. Дженни Черчилль мне всегда нравилась; она была веселой, отважной и доброй. С ее сестрой, леди Лесли, мы дружим по сей день. Джордж и Дженни поженились в соборе Святого Павла в Найтсбридже; прием устроили в доме еще одной сестры Дженни, миссис Мортон Уруэн, на Чешем-Плейс, а медовый месяц они провели в чудесном старом доме лорда Сэя и Сили, в Бротон-Касле. Лорд и леди Алджернон Гордон-Леннокс, которые тогда снимали дом, уступили его молодоженам. Дженни дала понять, что не желает сохранять титул, и в одной ежедневной газете об этом написали так:

О Дженни написано так много и она была так знаменита, что мне почти ничего не остается о ней написать. Несмотря на большую разницу в возрасте, все мы радовались их браку и надеялись, что молодожены будут счастливы. Благодаря браку Уинстон Черчилль связан с нами узами родства, к чему мы отнеслись со смешанными чувствами. Откровенно говоря, он мне не очень нравился. Во всяком случае, Уинстон, как и его друг, лорд Биркенхед, обладает живым характером и большой оригинал, что в наш век стереотипов уже много. Более того, он умен и не упускает удачные возможности; эти черты постоянно проявляются в семье Черчилль с тех пор, как Джон, великий герцог, дарил свою благосклонность придворным дамам, обладавшим властью и влиянием. Нынешний герцог Мальборо унаследовал мозги предков, но лишен своекорыстия и толстой кожи, в отсутствие которых трудно надеяться на успешную политическую карьеру, особенно в наш суматошный век.

В январе 1901 года умерла королева Виктория и на трон взошел король Эдуард. Конечно, смерть королевы оказала сильное влияние на весь мир. Германский двор погрузился в глубокий траур. Не могу сказать, что событие сильно затронуло меня лично, ведь я видела августейшую монархиню лишь несколько раз и помню ее лишь смутно. Более того, тогда все наши мысли занимало еще одно волнующее событие в нашей семье.

В феврале Шила вышла замуж за герцога Вестминстера. Их обвенчали в соборе Святого Павла в Найтсбридже. Из-за траура при дворе свадьба была очень скромной. Пажами были красивый сын Гая Уиндхэма, когда-то военный, а сейчас очень известный и самобытный художник, и Роберт, младший сын лорда Артура Гровенора. Им сшили костюмы, скопированные со знаменитой картины Гейнсборо «Мальчик в голубом», которая тогда составляла славу Гровенор-Хаус, а сейчас, увы, находится в Америке. Подружками невесты были сестра Бен-дора (так моего зятя называли с детства) Леттис Гровенор и леди Леттис Чамли. Их обвенчали доктор Эдвардс, тогда епископ Сент-Асафа, а теперь архиепископ Уэльский, и доктор Джайн, епископ Честерский. Помню только, что мистер Бальфур в церкви выглядел гораздо более рассеянным и не от мира сего, чем любой епископ; судя по его виду, он не мог понять, как он вообще туда попал. Помню также мать Бендора милую Сибелл Гровенор, которая вышла замуж за блестящего красавца Джорджа Уиндхэма; Долли (Адольфа), герцога Текского, и его жену Мег[11], тетку Бендора, хотя по возрасту они почти ровесники! Герцог Долли – это старший брат королевы Марии![12] Сибелл и Джордж устроили прием у себя в доме на Парк-Лейн; медовый месяц молодые провели в Итоне. Бендор осыпал Шилу подарками, достойными императрицы. Должна объяснить происхождение его прозвища, потому что так его часто называют люди, которые даже не знают, как он выглядит! Он родился в Итоне в марте 1879 года; в том году его дед, первый герцог, выиграл дерби на своем знаменитом коне по кличке Бендор. Лично я почти всегда называла его Бенни, но уменьшительным именем его называли только родственники.

Свадьба не стала сюрпризом ни для его, ни для нашей семьи. Он и его сестры, теперь Констанс Шефтсбери и Лет-тис Бошам, часто приезжали в Ритин, который находится недалеко от Итона, и играли с нами, когда мы все были детьми. Когда я была длинноногой и нескладной двенадцатилетней девчонкой, я однажды обмоталась скатертью из классной комнаты, изображая алтарь, взяла молитвенник и торжественно провела обряд венчания Шилы и Бенни; они отвечали так же серьезно. Подружками «невесты» стали две сестры «жениха», облаченные в какие-то старые платья моей матери; волосы они украсили перьями. Увидев в коридоре дворецкого и случайную горничную, я привела их в качестве свидетелей, а обручальное кольцо «позаимствовала» из комнаты нашей гувернантки. После того они много лет всегда называли друг друга «женушкой» и «муженьком» и нежно хранили все детские письма, которые они писали друг другу. Затем пришел возраст стеснения – Шила работала в школе, Бенни уехал в Итон и Оксфорд. Когда ему исполнилось восемнадцать, он приехал к нам в гости и попросил руки моей сестры. Конечно, им не позволили: и мой отец, и дед Бенни считали, что оба слишком молоды. На два года его послали за границу изучать французский язык. Вдруг он объявился в Фюрстенштайне с путеводителем и практически без багажа – в то время, когда там же оказалась и Шила. Предполагалось, что Бендор совершает двухнедельную верховую поездку по замкам на севере Франции!

– Мой камердинер и лошади, – сказал он, – ждут меня в какой-то деревне; когда я выучу этот проклятый путеводитель наизусть, мне придется ехать домой, притворившись, что я все время пробыл во Франции.

После того Бенни отправился на войну в Южной Африке, но, едва он достиг совершеннолетия, умер его дед, и Бендор вернулся домой и снова поговорил с моим отцом. Вскоре они стали женихом и невестой. Конечно, все говорили, что они еще слишком молоды; будь я старше, наверное, сказала бы то же самое. Тогда же я старалась по мере возможностей помогать им.

До свадьбы Шила подолгу жила у меня в Силезии; когда она вышла замуж, я почувствовала себя без нее абсолютно потерянной и часто думала: как повезло моему зятю!

I

Знаменитая телеграмма германского императора, отправленная в 1896 году президенту Крюгеру после рейда Джеймсона, не разозлила меня так сильно, как большинство англичан. Сама я очень порывиста и потому могу понять порывистые поступки и посочувствовать им. Однако отношение к событию в официальной Германии открыло мне глаза на то, что вокруг кайзера очень мало преданных, мудрых, тактичных и совершенно бескорыстных советников – если они вообще есть. Когда я больше узнала о Германии, я поняла то, что понимаю и теперь: если бы поступок кайзера не поднял бурю протеста, если бы кайзер не только на словах, но и на деле не осудил Англию без суда, близкие ему люди, например министр иностранных дел барон Маршалл фон Биберштайн, охотно бы взяли ответственность за ту телеграмму на себя. Именно из-за неудачи всю вину возложили на императора. В то время еще никто не понимал, в том числе сам кайзер, что его поступок стал мрачным предвестием будущих зловещих событий.

Барон никогда не питал дружеских чувств по отношению к Англии. В мае 1912 года он сменил моего старого друга графа Вольфа-Меттерниха на должности посла Германии в Великобритании. Впрочем, он занимал свой пост очень недолгое время, так как через несколько месяцев скоропостижно скончался, освободив место для князя Лихновски, настроенного куда более благожелательно.

Моя маленькая роль в тогдашних событиях заключалась в том, что я по возможности старалась извлечь гармонию из диссонанса и по мере сил сгладить зависть и подозрения, возникшие в Германии после начала Англо-бурской войны.

Да, буры были немецко-голландского происхождения, а их завоеватели – англичанами, но, по крайней мере, они сражались одинаково честно и героически и одинаково покоятся в своих солдатских могилах.

С такими мыслями в начале 1901 года я создала Женскую лигу, которая собирала деньги на строительство памятников и уход за могилами буров и британцев в Южной Африке. Долгая партизанская кампания все тянулась и тянулась без каких-либо результатов. Мне невыносима была мысль о тысячах безутешных родственников в обеих странах. Они знали, что их близкие похоронены где-то очень далеко… Кроме того, я надеялась, что наши усилия не только утешат близких, но и каким-то образом помогут исцелить военные раны. Я не могла забыть, что Гордон Вуд и многие друзья, павшие смертью храбрых, лежат в одиноких могилах в далеком краю. Я заказала выбить на могиле Гордона слова: «Благословенны чистые сердцем, ибо они Бога узрят»[13], потому что я не встречала более чистого помыслами человека, чем он.

В июле 1901 года мы все поехали в Россию. Родственники Энтони Дрексела пригласили нас на свою великолепную паровую яхту «Маргарита». Сначала мы ходили в Скандинавии и водах Балтики. Я люблю море; для меня никакой отдых не сравнится с отдыхом на борту хорошо оснащенной яхты или корабля, в окружении равных мне людей. Что может быть лучше (если вы не страдаете морской болезнью)! Время от времени можно сойти на берег, поехать в какое-нибудь знаменитое или красивое место, вернуться на яхту, где тебя ждут еда, постель, слуги и горничная. Подобно улитке, вы носите на спине свой домик, где есть все для вашего удобства, и – в отличие от улитки – он может, в свою очередь, нести вас. Вдобавок к нашим хозяевам, в число гостей входили Артур Крайтон (сын лорда Эрна), Бринсли Фицджеральд и Реджинальд Листер, тогда секретарь британской дипломатической миссии в Копенгагене. Кажется, красивой дочери Дрекселей, теперь леди Уинчилси, на яхте не было.

Санкт-Петербург и Москва мне понравились; разумеется, мы познакомились со многими великими князьями и представителями царской фамилии. Я посетила Царское Село, или русский Виндзор, и меня еще тогда очень заинтересовало учреждение, напоминающее «Дом британской армии» в Олдершоте. Великий князь Владимир Александрович, который там командовал, приходился братом царю Александру III и дядей Николаю II; он женился на принцессе Мекленбург-Шверинской. Лучше всего я запомнила трех их сыновей, великого князя Кирилла Владимировича (позже император России в изгнании), великих князей Бориса Владимировича и Андрея Владимировича, и их дочь великую княжну Елену, которая позже вышла замуж за принца Николая Греческого.

Россия меня заворожила; мне приятно сознавать, что появившиеся там хорошие друзья остались друзьями по сей день.

В августе я вместе с Шилой и Бендором побывала в Шотландии, на озере Лох-Мор в Сатерленде; там к нам присоединились Пэтси и папуля, а Ганс поехал в Каус. Отпуск для меня был испорчен известием о смерти супруги императора Фридриха. Я как будто потеряла вторую мать; без нее в Германии чувствовала себя очень одинокой и беззащитной.

Она скончалась очень быстро после смерти своей великой матери, королевы Виктории; в результате на престол взошел дядя императора Вильгельма II, которого он не любил. По-моему, это событие во многом способствовало тому, что кайзер Вильгельм II покатился по наклонной плоскости, что в конце концов привело к его падению. Увольнение Бисмарка и кончина императрицы толкнули его на дорогу, в итоге приведшую к краху Германской империи.

Вильгельму II больше, чем кому бы то ни было, требовались мудрые, бескорыстные и беспристрастные советники. Он вступил на престол на двадцать лет раньше, чем следовало.

Как ни было велико мое личное ощущение потери, смерть императрицы помогла мне лучше понять истинный характер ее сына. По обязанности я написала ему такие слова: «Позвольте выразить Вашему величеству мои глубочайшие соболезнования по случаю смерти императрицы, Вашей матушки. Возможно, государь, все к лучшему – она счастливо избавилась от невыносимых страданий. Она всегда была так добра, нежна и мила со всеми – и ее милый дом и розовый сад больше ее не увидят…»

Вот какой ответ я получила. Ни один здравомыслящий человек не станет отрицать, что он написан человеком глубоко чувствующим и искренним. Письмо кайзера показывает, насколько он был предан своей матушке, вопреки инсинуациям его противников. Я знаю, что супруга императора Фридриха, как и я, была в молодости слишком порывиста.

Признавшись мне в своем недостатке, она, с ее нежным материнским инстинктом, желала защитить меня даже после того, как она покинет бренную землю: такова великая сила бескорыстной любви, что она защищает меня даже сейчас.

«Вильгельмсхёэ, 17 августа 1901 г.

Дорогая княгиня Дейзи фон Плесс!

Ваше доброе письмо с соболезнованиями по случаю смерти моей дорогой матушки очень тронуло меня. Хотя это событие было давно ожидаемым, оно тем не менее привело меня в ужас! Трудно представить, какие страшные часы, полные страданий и мучений, переживала моя бедная матушка последние два года. Ее страдания невозможно описать словами! Смерть оставила пустоту в нашем доме, ибо она была духовным центром для нас всех, благодаря своей активности, живому характеру и интересу, какой проявляла ко всему. Бедная милая мама! Слава Богу, последние дни она прожила без боли и ушла тихо, во сне. Во время одной из наших последних бесед, 15 июня этого года, мы говорили о Вас. Вы ей очень нравились, и, когда я сказал, что не знаю женщины, которой восхищался бы и которую любил бы больше, чем Вас, она ответила, что я совершенно прав, что она считает Вас самым милым, красивым и достойным любви существом из всех ее знакомых; что Ваши плечи, шея и руки – само совершенство, и счастлив тот мужчина, который принадлежит Вам и которого Вы любите. Она выразила надежду, что я навсегда останусь вашим другом и не допущу, чтобы к Вам относились враждебно, пока в моих силах положить этому конец. Я подумал, что Вам захочется узнать, как отзывалась о Вас милая мама. Думаю, нет необходимости добавлять, что я полностью поддерживаю и одобряю все ее слова. Поистине благословен тот мужчина, который достоин Вашей любви и преданности!

Еще раз благодарю за сочувствие.

Искренне Ваш, император Вильгельм».

Английский императора старомоден и изящен, однако ясно, что он хотел сказать. Судя по его письму, можно догадаться, что он обещал по-прежнему заботиться обо мне и защищать меня так же, как обо мне заботилась его мать; положа руку на сердце, должна признаться: несмотря на многочисленные трудности, он ни разу не подвел меня.

Мысль императора о матери как духовном центре семьи и всех ее интересов глубока и правдива. Он был молод – мы все тогда были молоды, – и необходимо с грустью признать, что с течением времени все мы теряем некоторые пылкие идеалы юности.

Конечно, я также сразу написала королю Эдуарду, который ответил следующее. Его письмо также свидетельствует о том, что покойная императрица умела вызывать и сохранять привязанность:

«Нойес Палас, Потсдам, 10 августа 1901 г.

Дорогая княгиня Дейзи фон Плесс!

Ваше доброе письмо с соболезнованиями очень растрогало меня, но я прекрасно знал, какое у Вас теплое сердце.

Потеря моей любимой сестры стала для меня невосполнимой утратой. Не проходило и недели, чтобы мы с ней не писали друг другу[14]. Я очень любил ее и буду ужасно по ней скучать, но она так сильно и так долго страдала, что трудно было желать продолжения такой жизни. Мы только что похоронили ее рядом с ее любимым и прекрасным мужем в красивом мавзолее, который построила она сама.

Сегодня я уезжаю в Гамбург, так как решил провести там три недели на „лечении“.

Прошло в самом деле много времени после нашей последней встречи; с тех пор случилось много грустных событий, но я надеюсь, что мы скоро увидимся не по такому печальному поводу.

Искренне Ваш, король Эдуард».

В начале октября мы поехали в Вольфсгартен, возле Дармштадта, чтобы побыть с великим герцогом и герцогиней Гессенскими. В прошлом ее звали принцессой Викторией Ме-литой Эдинбургской; она младшая сестра Марии, королевы Румынии. Замок, длинное, низкое строение, построенное по трем сторонам квадрата, на самом деле всего лишь охотничий дом. В числе гостей были леди Джорджиана Бьюкенен, чьего мужа только что назначили секретарем посольства Великобритании в Берлине; Рут Мерсье, известная художница, которая обычно рисовала в студии великой герцогини и поощряла свою хозяйку к занятиям любимым ею видом искусства, в котором она, хотя и любительница, необычайно преуспевала. Был там и принц Николай Греческий, которого я до того видела в России в июле. Как-то вечером мы играли в «последствия» – кажется, так называется эта игра. Некоторые вопросы и ответы оказались довольно забавными. Великая герцогиня спросила: «Почему у добродетели так много разных форм?» – на что кто-то ответил: «Потому что, будучи женщиной, она любит менять наряды». Еще одним вопросом нашей хозяйки был: «Почему люди плачут не только от горя, но и от радости?» Никто не нашелся с ответом. Я спросила: «Вы верите в вечную радость после смерти?» – и принц Николай ответил: «Я верю, что радость – ощущение всецело нравственное и что оно, как таковое, неотделимо от души». Кроме того, я задала вопрос: «Что вы предпочитаете – великую любовь, которая может умереть, или вечное влечение?» Принц Николай ответил: «До того, как испытаю то и другое, я склонен полагать, что второе предпочтительнее; но обычно мужскому эгоизму больше льстит страсть, которую он возбуждает, пусть и на короткое время, чем искреннее и долгое влечение». Затем я спросила: «Что больше всего помогает нам в жизни?» – и принц Николай написал: «Вера в то, что мы могли бы быть хуже». Надеюсь, эта мысль стала для него подлинным утешением в последующие трудные годы, которые пришлось пережить ему и его близким после начала войны. К счастью, он очень счастливо женат; можно предположить, что в своей семье он обрел превосходное сочетание великой любви и вечного влечения.

Великая герцогиня спросила: «Почему так часто ранят тех, кого больше всех любят?» Принц ответил: это «потому, что мы лучше всего их знаем и, будучи их друзьями, обладаем смелостью говорить им правду; ведь правда – самое болезненное из того, что можно сказать».

В том же году великая герцогиня развелась с мужем, а пять лет спустя вышла замуж за великого князя Кирилла Владимировича. Сейчас они живут в Кобурге или на своей красивой маленькой вилле в Сен-Бриаке; можно без преувеличения сказать, что великая герцогиня построила ее собственными руками.

Ровно год спустя (в августе 1902 года) принц Николай Греческий и Датский вернулся в Россию и женился в Царском Селе на красивой и утонченной великой княгине Елене Владимировне, или, как она расписалась в моем журнале, Эллен; у них уже три очаровательные дочери, и они по большей части живут в Каннах, где я имею удовольствие часто с ними видеться. Их старшая дочь, принцесса Ольга, недавно вышла замуж за югославского принца Павла Карагеоргиевича; у них маленький сын по имени Александр. Принцессы Елизавета и Марианна еще не замужем.

Из Вольфсгартена мы поехали в Итон на Честерские скачки, а в конце месяца отправились в Киль-Холл с великим князем Михаилом Михайловичем и Софией, княгиней де Торби. Там был герцог Линар с многочисленными гостями; та поездка особенно запомнилась мне спуском в угольную шахту. В числе гостей были также Розамунд де Рэмси, урожденная Черчилль, и ее дочь Александра Феллоуз. Тогда никто из нас не предвидел драмы августа 1914 года.

Следующим нашим «портом захода» стал Ньюлендс, где мы нашли Пэтси, папулю, Джорджа, Шилу и Бендора, а также графа Яре Мольтке, датского дипломата, которому тоже суждено ярко войти в мою жизнь в 1914 году. Оттуда мы поехали в красивый Раффорд к лорду Сэвилу. Там собралась большая веселая компания: Мар, Келли и Вайолет, Джульет Лоутер, Джек Бринтон, который потом женился на миссис Уилли Джеймс, второй сын покойного лорда Лансдауна, лорд Чарльз Фицморис[15], Пэт де Бат, Мюриэль Уилсон, лорд Скарбру с женой, а также Теренс Кландебой (впоследствии лорд Дафферин). Был там и Хэддон Чемберс; с ним было необыкновенно приятно общаться, а Нелли Мелба не только пела для нас, но и весьма любезно написала мне в альбом: «l’art est in ami ne trompe jamais»[16]. Изречение не только язвительное, но и правдивое. Мы поспешили домой в Фюрстенштайн, так как должны были дать небольшой прием в честь герцога Альберта фон Шлезвиг-Гольштейн, единственного выжившего сына жены принца Кристиана и брата принцессы Елены Виктории и принцессы Марии Луизы.

В декабре мы устроили прием в Плессе. Главным гостем был кайзер; он остался очень доволен, потому что подстрелил двух диких зубров, причем одного из них уложил одной пулей. Эти огромные и буйные животные, похожие на бизонов, которые прежде бродили по западным прериям Америки, очень редко встречаются в Восточной Германии. Наши, по-моему, были первыми, кого в молодости ввез с Кавказа мой свекор. Император приказал изготовить из убитого им зубра чучело и поместил его в холле красивого королевского замка, который он построил в Позене, чтобы угодить полякам. Кроме того, я запомнила, что кайзер оказался настоящим мастером в модной тогда игре в пинг-понг, которая возродилась в наши дни под названием «настольный теннис».

В середине декабря мы поехали в Трахенберг в Силезии, с князем и княгиней Хатцфельдт (Германом и Натали). Они оба были очаровательными; Натали внешне очень напоминала своего брата, графа Бенкендорфа, который служил послом России в Великобритании, когда началась война. Бедняга, он умер в Лондоне в 1917 году, и, поскольку его тело нельзя было отправить домой, его похоронили в крипте Вестминстерского собора.

II

В январе 1902 года я была в Четсуорте; наверное, это единственное посещение гостеприимного и доброго дома, которое меня не обрадовало. Я была встревожена и несчастна из-за политики. Там был лорд Розбери, которым я всегда восхищалась. Я хотела обсудить с ним разные вопросы, но так и не нашла подходящего случая. По-моему, он не одобрял войны в Южной Африке; все считали, что он склоняется к благожелательным отношениям с Германией. Во всяком случае, когда он был министром иностранных дел и премьер-министром, отношения между Германией и Англией как будто улучшились. Уехав из Четсуорта, я написала ему письмо и вскоре получила ответ. Должна признаться, что я замаскировала интересующий меня вопрос просьбой о его автографе.

В письме он ссылается на консервативное большинство, которое, во время Англо-бурской войны[17], привело на пост премьер-министра лорда Солсбери, а на пост министра по делам колоний – Чемберлена. По-моему, я, как и многие другие, просила лорда Розбери принять более активное участие в политической жизни:

«Беркли-сквер, 38, 21 января 1902 г.

Дорогая княгиня фон Плесс!

Прилагаю в конце письма автограф для Вашего альбома.

Я благодарен за Ваше доброе и интересное письмо, хотя не совсем его понимаю, так как некоторые фразы требуют разъяснения для человека, которому не кажется, что нынешний состав парламента делает много хорошего. Но Вы крайне несправедливы ко мне, если считаете, что я не получил бы удовольствия от беседы с Вами в Четсуорте. К сожалению, на великой ярмарке тщеславия такого рода видишь только тех и общаешься только с теми, с кем вместе охотишься, играешь в гольф или бридж или сидишь рядом за столом!

Искренне Ваш, Розбери».

Конечно, в Четсуорте я не все время занималась политикой; мы поставили пьесу «Сон в новогоднюю ночь», сочиненную к случаю Лео Тревором; нынешний лорд Кларендон, тогда лорд Хайд, и я исполнили дуэт из «Самсона и Далилы».

В феврале мы были в Приорате Уортер, где встретили Чарли и леди Марджори Уилсон; кроме того, туда приехала Пэтси; как обычно, она была душой компании. Там, конечно, тоже играли спектакли; помню Гвендолин Мейтленд[18], лорда Ингестре[19], лорда Хайда и Реджи Феллоуза. Три дочери хозяев дома, Милли Хартопп, Инид Честерфилд и Глэдис Уилсон (теперь виконтесса Чаплин), благородно помогали нам развлекать общество. Я всегда очень хорошо относилась к Милли. Вскоре после того они с Чарли Хартоппом развелись и она вышла замуж за последнего лорда Коули.

Проведя несколько дней в Лондоне, мы поехали в Бленхейм к обворожительной Консуэло Мальборо и герцогу. Там же были Альберт Менсдорф, Артур Стэнли и Джон Спенсер Черчилль. Менсдорф-Поульи, который мне очень нравился, много лет прослужил послом Австрии в Великобритании; его всюду любили и охотно принимали. Он не делал секрета из того, что связан с британской королевской фамилией; естественно, такой связью он очень гордился.

Из Бленхейма мы поехали в Итон, где нашли бабушку Оливию, папулю, Хелен и Леттис Гровенор и нашего старого друга лорда Кеньона. Именно тогда Шила написала в моем альбоме: «На женщину чаще больше влияют ее желания, чем ее чувства». Истинная правда; к сожалению, женщина не всегда по-настоящему непогрешима, и иногда желания ее неразумны.

В мае мы должны были быть в Лондоне на коронации короля Эдуарда. Как всем известно, он тяжело заболел, и коронацию пришлось отложить. Поэтому мы поехали домой и тихо жили в Фюрстенштайне; в гости к нам приезжали только кузина Шарлотта Рейсс, Яре Мольтке и Готтфрид Гогенлоэ. Гензелю было всего два года, и он был очень хорошенький; мы с ним и его няней обычно по многу часов проводили в лесу.

Я никогда не баловала своих детей так, как некоторые мои немецкие друзья баловали своих. С самого их рождения я решила, что их следует учить сразу делать то, что им говорят. Конечно, я не любила, когда доходило до наказаний, но твердо придерживалась своих принципов, и Смит, английская няня, которая пробыла у нас много лет, очень мне помогала. За мои методы воспитания многие меня критиковали; одна дама дошла до того, что намекнула общей подруге, что я не забочусь о своих детях и их в основном держат на заднем плане. От злости мне хотелось ее убить! И это, подумать только, потому, что дети не появились на одном из моих званых ужинов, где присутствовала она!

Даже когда Гензель был совсем маленьким, мы с Гансом с удовольствием брали его с собой как можно чаще – он шел или скакал рядом с нами, всю дорогу забрасывая нас вопросами. Морща лобик и широко раскрывая глаза, чтобы я лучше понимала каждое сказанное им слово, он спрашивал:

– Мамочка, отчего маргаритки растут?

– Они растут сами, как трава, милый.

– Но кто их посадил?

– Никто; они всегда росли там же, даже когда папа был маленьким, и даже когда его папа и папа его папы были маленькими мальчиками.

– Мамочка, цветы растут из семян?

– Да, милый.

– Кто же посадил семена в землю в самом начале?

– Их принесли птицы.

– Мамочка, но где птицы нашли семена?

Наконец я возложила всю ответственность на Бога. Мой ответ успокоил его маленькую любопытную натуру, как успокаивал многих взрослых. Мне часто кажется, что дети облекают в слова те самые вопросы, на которые невозможно найти ответа, сколько бы знаний и опыта нам ни удалось приобрести.

Как только королю Эдуарду стало лучше, нам сообщили, что коронация состоится в августе; мы с Гансом прибыли в Лондон в июле и успели поприсутствовать на первом большом балу Шилы в Гровенор-Хаус. Там было немало красавиц, но всех затмевала красотой и обаянием Мария, королева (тогда кронпринцесса) Румынии. Где бы она ни появлялась – верхом на необъезженной лошади в Фюрстенштайне, в румынском национальном костюме или на торжественном приеме в короне и при всех регалиях – она всегда королева. Я слышала, ее обвиняют в театральности; но она точно понимает в чем-то примитивный вкус и идеалы румынского народа и показывает им именно ту королеву, которую они желают видеть и которую способны понять.

Помню замечательный вечер в доме леди Артур Пэйджет, на котором пела Мэри Гарден и декламировала Жанна Гранье. Вечер устраивали в честь кронпринца и кронпринцессы Румынии; были приглашены герцог Фрэнки Текский, лорд и леди Уорик, миссис Джордж Кеппел и Шила с Бендором. Тот сезон выдался ужасно скучным. Я сбежала в Кил-Холл, чтобы глотнуть воздуха, и застала там Хоуп Верес и Мориса де Ротшильда, а также великого князя Михаила Михайловича и Софию. Великий князь написал в моем альбоме: «Если мне суждено быть несчастным, я постараюсь спрятать свои горести в своем сердце, а вы всегда найдете во мне верного и любящего друга». Свое подразумеваемое обещание великий князь всегда держит.

В том году я была на премьере «Манон» Массне в Ковент-Гардене. Пела Мэри Гарден; она выглядела идеальной героиней. В июле я познакомилась с молодым герцогом Адольфом Фридрихом Мекленбург-Стрелицким на ужине, который Шила и Бендор устроили в честь герцога и герцогини Коннаутских, их дочери, княгини Маргарет, кронпринцессы Румынии, и Текских. Кажется, тогда молодой фон Стрелиц не останавливался в Гровенор-Хаус, хотя в августе он провел неделю в Каусе с Шилой и Бендором у них на яхте.

Я пела на многочисленных благотворительных концертах, а в середине июля председательствовала в германском киоске на огромном благотворительном базаре в помощь детской больнице на Ормонд-стрит; в совет директоров больницы входит сэр Джон Мюррей, мой замечательный издатель; вторым вице-председателем является лорд Уоррингтон. Пришли королева Александра, наша патронесса, и целая толпа членов королевской семьи. Мой киоск, украшенный маргаритками, все признали самым привлекательным. Кайзер прислал мне на триста фунтов дрезденского фарфора. В первый день киоск обступила целая толпа; у меня ушло больше часа, чтобы добраться туда от входа в парк. В Англии у меня всегда была, что называется, «хорошая пресса». Более того, во все времена английские газеты и журналисты вели себя по отношению ко мне по-рыцарски и всегда мне помогали. Английские журналисты проявляли любопытство, но никогда не вели себя нагло и никогда не публиковали полуправды, чем грешат некоторые американские журналисты – за это их не любят. Перед благотворительным базаром мое имя часто появлялось в газетах в рекламных целях; любопытство публики разгорелось, и в результате мне устроили очень теплый прием, который и смутил меня, и порадовал своей английской непосредственностью.

21 июля родилась Урсула, первый ребенок Шилы; естественно, они с Бендором предпочли бы мальчика, но девочка была такой милой и хорошенькой, что они быстро забыли, что хотели наследника.

Мы поехали в Ньюлендс, а оттуда – в Каус. Устроили пышный прием, на котором присутствовали кронпринц и кронпринцесса Румынии, Эллен Килмори, герцог Фрэнки Текский и генерал сэр Артур Пэйджет. Мы несколько раз ходили на новой яхте кайзера «Метеор». Она нас весьма разочаровала.

9 августа мы посетили коронацию короля Эдуарда в Вестминстерском аббатстве. Мы сидели в отдельной королевской ложе, которая была заполнена гостями, но я запомнила только Софию де Торби. Ради такого исторического события я надела свое любимое синее платье со шлейфом из золотого шитья, тиару с бриллиантами и бирюзой и, конечно, все мои ордена. Пэтси была в белом, в высокой тиаре с бриллиантами и жемчугами.

III

Осенью мы устроили несколько приемов как в Фюрстенштайне, так и в Плессе. В октябре в Плессе состоялся довольно забавный семейный прием в честь молодого кронпринца Вильгельма Прусского, который, уходя, разразился плохими виршами и написал в книге для гостей:

Стихи свидетельствуют скорее о вежливости, чем о поэтическом даре; как показали последующие события, их нельзя назвать правдивыми.

Хотя я часто виделась с кронпринцем в Берлине, по-настоящему я ничего о нем не знала, так как тогда он посетил нас впервые. Ему было всего двадцать лет. Чтобы лучше понимать последующие события, думаю, стоит вспомнить то, что происходило во время его визита. Это дает ключ к пониманию характера кронпринца и сказывается на важных событиях, которые сыграли свою роль в истории. Вот что я тогда записала в дневнике:

«18 октября 1902 г., Плесс

Кронпринц приехал в половине второго. Это высокий светловолосый мальчик с умными глазами и лбом и довольно слабым подбородком. Его рот не свидетельствует о силе характера (сейчас), у него длинный нос. Он очень мил, держится со спокойным достоинством. Проявляет большой интерес к жизни, в основном к ее активной стороне; его молодость и душа бунтуют против ограничений, которые накладываются на каждый самый мелкий его поступок. За обедом он насмешил меня, сказав: „Я очень люблю Англию и злюсь, потому что мне не позволяют поехать туда сейчас с отцом и побывать на коронации; но отец больше меня туда не пустит[20], потому что, по его словам, я слишком много флиртовал. А мама пришла в ярость, когда я показал ей галстук и пояс, который связали мне какие-то английские дамы“».

Я посочувствовала бедному кронпринцу. Ведь я и сама часто чувствовала себя туго перевязанным пакетом, который лопается изнутри! Думаю, он инстинктивно это понимал, потому что много откровенничал со мной. На том этапе его жизненного пути он хотел найти всего лишь кого-то, кто его понимает; он лучился молодостью и силой; поэтому мы решили не устраивать официального приема и пригласили нескольких из его молодых близких друзей из Бонна, где он тогда учился в университете. Я пела; мы танцевали; играли в игры и вели себя как дети – хотя многие из нас в то время в самом деле были детьми. Однажды кронпринц передал мне слова его адъютанта: тот считал, что кронпринцу не следует столько танцевать со мной. С кем же ему следовало танцевать? С другими юношами! Я очень разозлилась и сказала бедняге, что ему не следует позволять адъютанту говорить такие вещи. Подобные замечания еще допустимы, если бы речь шла о какой-нибудь «даме» в Винтергартене[21], но совершенно неприемлемы, когда речь идет обо мне. В глазах юного принца полыхнул настоящий огонь; он прищурился и сказал: «Знаю». Я считала, что третьеразрядный придворный должен знать свое место! В конце концов, он имел дело не только с немецкой княгиней, но и с английской знатной леди!

Когда кронпринц уезжал, мы проводили его из Плесса до самого Бреслау в нашем частном поезде, где и поужинали. У меня ужасно разболелась голова, и я прилегла в купе для адъютантов. Ложиться в своем купе мне не хотелось, так как его мы предоставили в распоряжение кронпринца. За ужином мы хорошо поговорили; я поняла, что кронпринц по-настоящему умен и обладает широким кругозором. Вот что я записала в дневнике:

«Он много думает над каждым вопросом и во многом разбирается. Он не склонен принимать за чистую монету все, что ему говорят. Он обладает широкими взглядами даже в вопросах религии, что меня удивляет, поскольку императрица – строгая лютеранка, а кайзер даже верит в вечное проклятие! Сегодня утром я получила от него письмо; оно такое милое и юношеское, что я должна привести его здесь полностью. Наверху страницы он собственноручно нарисовал большую маргаритку.

Его английский в те дни был поистине очень плох.

„Дорогая княгиня Дейзи!

После нашей вчерашней приятной поездки на поезде у меня возникло чувство, что я должен Вам написать. Не могу передать, как мне понравилась наша беседа, и было так мило с Вашей стороны выслушивать весь вздор, который я нес. Надеюсь, Вы не слишком заскучали. Вы оставили свой Taschentuch[22] (не знаю, как по-английски) в купе, поэтому, по примеру брата[23], я спрятал его в карман… Пожалуйста, напишите, как называются Ваши духи. Они мне очень нравятся, а аромат от Taschentuch продержится не дольше двух недель. Не забудьте фото!

Вечно Ваш, В.“».

За письмом последовала открытка, также с подписью «Вечно Ваш».

Получив письмо и открытку, я выждала несколько дней, а потом написала кронпринцу милое, довольно разумное письмо, в котором советовала ему так не поступать:

«Дорогой сэр!

Должна просить Ваше императорское высочество простить меня за то, что не ответила на Ваше очень милое и любезное письмо раньше, мне не терпелось написать, что я думаю, но я несколько дней обдумывала ответ. Не сердитесь на меня, но Вы так понятливы, что, полагаю, Вы простите меня и, может быть, оцените мою смелость. Я не напишу Вам названия моих духов, потому что уверена: Вы уже узнали название у кого-то другого, а мой носовой платок лежит в ящике комода со столькими другими платками, что Ваше императорское высочество не в состоянии отличить, где чей! Это не грех с Вашей стороны, это даже не флирт (вы сами написали, что Вам не позволяют ехать в Англию, потому что Вы там флиртовали). Это не совсем правда. Вы очень молоды и не совершаете никакой ошибки; многие завидуют Вашему обаянию; надеюсь, Вы сохраните свое юношеское очарование еще много, много лет. Как и некоторые иллюзии, ибо, когда иллюзии нас покидают, земля кажется очень голой и очень холодной.

Но я прошу Вас вот о чем. Сдерживайте Ваши мысли и рассказы в своей голове и сердце. Никому не стоит их знать. Это горькая истина, – но кто-то из тех, кому Вы могли писать об аромате и носовом платке, покажет Ваше письмо другим и станут говорить о Вас только потому, что Вы – кронпринц Прусский. В Англии, я знаю, Вы писали и посылали открытки (их было слишком много), и получатели не считали их большой честью для себя! Некоторые только улыбались, и, хотя они не знали Вас по-настоящему, мне было очень жаль Вас, и я сердилась, когда слышала, как они рассказывают о Вас. Тем не менее многие улыбались от радости, когда видели Вас; все очень хорошо отзывались о Вас, о Вашей стрельбе. Ваше императорское высочество пользовались всюду большой любовью! Я уверена в том, что Вы есть и будете достойны своих благородных родителей. Думай я по-другому, не взяла бы на себя труд сказать Вам правду; но Вы умны, сообразительны, видите все таким, какое оно есть; и Вам не терпится познать мир. Иногда такие знания приносят боль и разочарование; но всему надо смотреть в лицо, пройти испытания с честью и с храбрым сердцем до самого конца.

У Вас светлая голова, и Вы любите думать; прошу, государь, думайте обо мне по-доброму, без злобы, и поймите, что я пишу Вам только для того, чтобы поделиться некоторыми мелочами… потому, что я верная подданная их величеств и, следовательно, хочу слышать, чтобы имя кронпринца произносилось только с уважением; или если кто-то улыбается, то лишь оценивая его поступки и слова.

Передайте Вашему адъютанту, что ему нечего бояться, если он случайно увидит это письмо на английском языке; все в порядке – хотя в письме нет никакого „флирта“.

Да благословит Вас Бог, государь, и да хранит он Вас всегда. Посылаю Вам свою фотографию, о которой Вы просили.

Покорная слуга Вашего императорского высочества,

Дейзи фон Плесс».

IV

В ноябре Ганс поехал в Америку в качестве особого представителя кайзера на какой-то праздник, организованный Нью-Йоркской торговой палатой. Можно было подумать, что для этой роли с таким же успехом подошел бы и германский посол в Соединенных Штатах, ведь короля Эдуарда представлял британский посол, покойный сэр Майкл Херберт. Однако тогда кайзер очень любил американцев и вскоре отправил туда своего брата, принца Генриха Прусского, со специальным заданием: популяризировать в Соединенных Штатах Германию и германскую продукцию.

Я очень хотела поехать с Гансом, но устроить это оказалось невозможно, и я была разочарована, ведь у меня была бы такая прекрасная возможность посмотреть Соединенные Штаты, о чем я всегда мечтала. Кроме того, я увидела бы все под наилучшим покровительством. Я никогда не оставляла мысли о том, что Гансу следует вернуться в дипломатию, и уговорила князя фон Бюлова обещать, что он отдаст ему посольство в Вене. Это Гансу понравилось бы, и австрийцы, очень обаятельные, наверняка были бы нам рады. Однако назначения мы так и не дождались – не помню почему, – хотя в то время я записала в дневнике: «Не стоит доверять князьям».

Американская поездка Ганса прошла с большим успехом. Президент Рузвельт принял его в Белом доме и постарался выразить восхищение кайзером – искренне или нет, Ганс не понял. На публике Ганс специально многозначительно вспоминал недавний визит принца Генриха и упомянул о теплых чувствах императора по отношению к американцам – они были совершенно неподдельными. И как мы все смеялись дома, когда я получила американскую газету, в которой громогласно объявлялось, что Ганс мечтает стать преемником доктора фон Холлебена в должности посла Германии в Вашингтоне, «потому что его жена-англичанка, самая красивая представительница королевской семьи [так!] в Европе, высоко ценит американцев». Далее в статье бедный Ганс описывался в таких интимных терминах, что это было невыносимо. Статья покровительственно заканчивалась словами, что он «прекрасно сложен, ростом выше шести футов и довольно красив». Затем журналист добавил: «Он держится как закаленный ветеран» (Ганс к тому времени пробыл в армии минут десять, не больше). Лучше всего было окончание, в котором провозглашалось: «В каждом его движении чувствуются изящество, непринужденность и благородное происхождение». Мне захотелось вырезать статью и послать ее кайзеру, но мужу не хватило бы чувства юмора на то, чтобы позволить мне такой поступок!

Когда Ганс вернулся, мы, как обычно, поехали на Рождество и Новый год в Четсуорт; большой, уютный дом был почти полон. Там были герцогиня Маргарет и герцогиня Патриция Коннаутские; конечно, милая Луиза Девонширская и герцог, Долли Текская и Мег, Вайолет Мар и Келли, де Соверал, Тео Ачесон, Джульет Лоутер, мистер Бальфур, лорд де Грей и Гледис, Эвелин Кавендиш[24], Молли Снейд, сэр Дуглас Доусон, Гарри Стонор, Эвелин Фицджеральд, Сирил Фоли, Хедуорт Лэмтон, Этти Гренфелл[25], Фрэнсис Майлдмэй и Моди Уоррендер. Думаю, не приходится говорить, что мы ставили спектакли. Я исполняла музыкальный монолог Лизы Леман под названием «Вечная женственность», а также играла с Мюриэль Уилсон, Фрэнком Майлдмеем и Лео Тревором в одноактной пьесе Роберта Маршалла под названием «Тени ночи».

V

В марте 1903 года я поехала в Ньюлендс; я так хорошо запомнила поездку, потому что тогда папуля только что купил свой первый автомобиль! Как мы волновались и какой опасности подверглись, сами того не понимая, когда опробовали его! Из Ньюлендса мы все поехали в Ритин. Там собрались в основном члены семьи, в том числе бабушка Оливия, Гледис Дикон, впоследствии герцогиня Мальборо, Чарли Вуд и Джералд Кадоган. Оттуда мы отправились в Итон, чтобы встретиться с принцем и принцессой Уэльскими (королем Георгом V и королевой Марией).

Самым забавным стал бал-маскарад, который в мае давала миссис Адэр в Лондоне. Хозяйка была великолепна в платье в индийском стиле; Фрэнсис Уорик изображала красивую и яркую Семирамиду; герцогиня Харцфельд была Эсфирью, нынешняя леди Лондондерри – живописной крестьянкой, а я появилась в очень красивом и эффектном платье, в котором, впрочем, было не очень удобно танцевать.

По моим воспоминаниям, выдающимся событием того сезона стал маленький бал в Букингемском дворце, доставивший большую радость королю Эдуарду и королеве Александре. Цветы выглядели просто великолепно; королева Александра излучала красоту, а король выглядел и красивым, и импозантным в бриджах с орденом Подвязки. Если король как правитель и поздно появлялся на европейской сцене, его выход был ярким. Подлинная его сущность проявится позже.

С 24 по 29 июня мы были в Киле. По какой-то причине кайзер приехал не сразу, что вызвало неловкость, поскольку мы принимали морскую эскадру Соединенных Штатов. 24 июня состоялась церемония, на которой мы с Гансом представляли императора и императрицу. Тысяча человек посетила флагманский корабль Соединенных Штатов «Кирсардж»; на борту гостей приветствовали командующий эскадрой адмирал Коттон и посол Соединенных Штатов в Германии Тауэр. Помню, через день или два на корабле устроили танцы в честь императора; там я танцевала с капитаном Чарльзом Хасси, тогда военным атташе Соединенных Штатов в Берлине; после войны он стал военно-морским атташе в Лондоне.

Императору очень хотелось разрекламировать Киль; однажды он даже попросил нас приехать туда и сделать из Киля подобие Кауса – как будто что-то подобное можно сделать за неделю! Он сказал, что я получу самую красивую каюту на «Гогенцоллерне» и что все будет сделано в точности как в Англии. Приехав, мы с мужем очутились в ужасных, тесных апартаментах, где не хватило места для моей горничной; правда, потом все исправили. Помня великолепные приемы в королевском яхт-клубе в Каусе, я попросила кайзера приехать и выпить со мной чаю в Имперском яхт-клубе; я собиралась устроить прием, на котором соберутся владельцы яхт из Германии, Англии, Америки и других стран. Он сказал: «Чушь, я не могу так поступить; мы с Бюловом приезжаем сюда для серьезных дел, а не для чаепитий». Поскольку сам кайзер просил меня что-то предпринять, я, естественно, разозлилась и ответила: «Зато у вашего величества есть много времени, чтобы пить пиво». Так и было; всю неделю в Киле невозможно было залучить мужчину, женатого или холостого, чтобы он пришел к нам на ужин, поехал кататься или вообще участвовал в каких-то светских мероприятиях – все они обязаны были собираться на так называемых «пивных вечерах» в яхт-клубе Киля. Супруга принца Генриха Прусского, очаровательная женщина и сестра русской царицы, однажды устроила прием для женщин, чьи мужья были так заняты пивом. Мы играли в «Вверх Дженкинс» и другие детские незанимательные игры – потому что больше делать было нечего!

Уходя, я подумала, что легче превратить осла в корову, а потом заставить осла мычать, чем превратить Киль в Каус. Уникальная атмосфера и светское обаяние Кауса – не то, что можно купить в универмаге «Вулвортс».

Кстати, о Киле. Именно там я обнаружила единственный случай, когда женщины играли какую-то важную роль в жизни Германии. Во время регаты женщин считают «матросами», хотя ни в Англии, ни в Америке такого правила нет; конечно, во время регаты на яхту допускают лишь определенное количество матросов. Поэтому в Киле мы ни разу не ходили под парусом.

Киль нравился мне гораздо больше, когда король Эдуард и император были там вместе. Король вел себя настолько по-другому в таком окружении, что мне хотелось смеяться. Кайзер старался быть как можно более покладистым и говорил громким голосом; а императрица, скрестив руки на животе, добродушно улыбалась направо и налево, как каучуковая кукла. Но все мероприятия были довольно заурядными и ужасно скучными; возможно, мужчинам и нравилось ходить под парусом и неизменно пить пиво, но женщины чувствовали себя ужасно.

VI

Долгое время меня ужасно огорчало и возмущало антисанитарное состояние многих городков и деревень в Силезии; я поняла, что больше не выдержу. Антисанитария была невыносимой. Люди жили в хибарах без всяких удобств. Существовал ужасный обычай ставить кабинки, больше похожие на шалаши, по берегам ручьев и рек; загрязнялась не только вода для стирки, но даже и питьевая вода. Я выписала из Берлина знаменитого бактериолога и инженеров из Англии и сделала все, что в моих силах, чтобы довести свое мнение до местных властей. В Киле я воспользовалась удобным случаем и обсудила вопрос с рейхсканцлером, князем фон Бюловом. Он спросил у меня подробности; я выслала их и получила от него следующий ответ, отправленный из Нордерней, летней резиденции князя на Северном море:

«Нордерней, 9 августа 1903 г.

Дорогая княгиня!

Я с большим интересом прочел Ваше подробное письмо, настолько очаровательное, несмотря на его печальное содержание, что оно превосходно дополняет сведения, полученные от Вас в Киле, связанные с ужасным положением дел в городках в окрестностях Фюрстенштайна.

Ваше предложение употребить часть суммы, выделенной на пострадавшую от наводнения территорию провинции Силезия, на улучшение состояния, которое Вы подробно описываете, к сожалению, невозможно осуществить, потому что эти деньги предназначены только для тех, кто пострадал от наводнения.

Но я с радостью позабочусь о том, чтобы провести официальную инспекцию на месте, и надеюсь, что нам удастся отдать должное вашим похвальным предложениям, которые служат доказательством Вашей человечности. Жена очень благодарит Вас за добрые пожелания и шлет Вам свои.

Искренне преданный Вам Бюлов».

Осенью мы были в Гопсалле у Хоу, где играли в безобидные шарады. Один глупый корреспондент американской газеты узнал какие-то подробности происходившего, скорее всего, от пьяного слуги и дополнительно исказил их. Ни один здравомыслящий человек не предоставил бы материал для вульгарных заголовков и репортажей, которые появлялись в нью-йоркской газете. «Жена князя Генриха Плесского в роли Ромео», «Леди Сара Уилсон в килтах», «Тетушки Мальборо в кольчугах и килтах»! Как пример американской журналистики того времени привожу часть самой статьи: «Леди Хоу изображала рыцаря-тамплиера, в длинном черном плаще с белым крестом, двуручным мечом, блестящей кольчуге и в шлеме. Ее сестра, леди Сара Уилсон, более смелая, появилась в роли принца Чарли в килтах; из нее получился очень привлекательный и статный молодой человек. Княгиня Плесская изображала весьма грациозного, пусть и слишком высокого, Ромео. Считается, что она сделала бы честь любому хору; она замечательно сложена, а ее нижние конечности великолепны! Но исторически успехом вечера была миссис Джордж Корнуоллис-Уэст, в прошлом леди Рэндольф Черчилль, которая изображала беспутного испанского идальго. На ней были черное шелковое трико, дублет и лосины, темно-малиновый бархатный плащ, расшитый золотом; она держала меч, а в ее черном сомбреро, украшенном поникшими перьями, сверкал крупный бриллиант. Бриллиантовые пряжки украшали ее хорошенькие туфельки; она подвела гуталином черные усы… Вначале дамы немного стеснялись показываться на публике в своих смелых, но очень идущих им костюмах и безуспешно пытались спрятать ноги за юбками своих спутниц в женских платьях. Но вскоре они перестали стесняться, и вечер прошел очень весело. Странно было видеть, как дамы в мужских костюмах танцуют с партнерами-мужчинами. Вечер не должен был стать достоянием гласности, и все же история вышла наружу и вызывает величайший интерес».

Эти и другие сенсационные подробности передали по телеграфу в Нью-Йорк; новость напечатали во всем мире.

Единственно забавным во всем событии была мысль о Саре Уилсон в «килтах». Зачем надевать несколько килтов одновременно, знает только автор репортажа.

Другие американские газеты посвятили первые полосы еще более нелепым отчетам о деле, которого не было; они иллюстрировали свои измышления портретами леди Сары Уилсон, Дженни и моим.

Вспоминаю другой, куда более забавный инцидент в Аллоа-Хаус в октябре, когда мы были там с Вайолет Мар, а также Келли и ее мужем. Мы ставили «Репетицию пантомимы». В составе труппы были мистер Тревор, Чарли Вуд, лорд Шефтсбери, лорд Фредерик Гамильтон, Мюриэль Уилсон, леди Фео Старт, мисс Джерард, миссис Аркрайт и я; мы очень веселились, и никто не ссорился. А вот со мной случилось нечто ужасное. Выходя на сцену, я споткнулась, как мне показалось, об электрический провод. Я ничего не заметила. Но когда я ушла со сцены, Мюриэль Уилсон, которая шла следом за мной, с сочувствием заметила: «Дорогая, какой ужас!» – и вручила мне сверточек из шелка и кружев… даже не нижнюю юбку! Она увидела, как что-то висит у меня на ногах, но было уже поздно; мне пора было выходить на сцену; Мюриэль подтолкнула меня, и они слетели!

Как я могла выйти из них, ничего не заметив, – на самом деле не загадка, потому что, играя на сцене, я всегда забываю о себе.

Всю жизнь я была жертвой чрезвычайно изобретательных и на редкость неточных измышлений одного американского автора светской хроники. В мае 1903 года он превзошел себя (если, конечно, это он, а не она) в глупости, запустив в обращение нелепую и возмутительную историю, которая с тех пор преследует меня. Поскольку в последний раз я видела эту историю в прессе несколько месяцев назад, постараюсь ее опровергнуть, так как она наверняка многих раздражает. Отпустив мне несколько льстивых комплиментов и описав только что совершенный мною визит в Париж, автор пишет:

«Все сокрушаются из-за того, что княгиня красит волосы. Изначально они были угольно-черными, и она выглядела типичной ирландкой с синими глазами и волосами цвета воронова крыла. Но она пала жертвой моды на „медные“ волосы.

Жена князя Генриха – золовка миссис Корнуоллис-Уэст, в прошлом леди Рэндольф Черчилль. Она прекрасно ладит со своей невесткой-американкой. Княгиня уверяет, что обожает американцев, и многие нью-йоркские хозяйки с радостью принимали ее у себя. Однако всем известно, что ее общественное положение пошатнется после того, как королем станет нынешний принц Уэльский. Милая княгиня – единственная женщина, к которой когда-либо ревновала принцесса Уэльская, и враждебность к ней будущей королевы хорошо известна. Восемь лет назад, когда супруга князя Генриха, в прошлом Дейзи Уэст, приехала в Лондон, она „завоевывала всех, кого видела“. Внук Виктории, хотя и был женат, вошел в вереницу ее поклонников. Польщенная королевским вниманием, мисс Уэст не разочаровывала принца. Однако снобы из числа его королевской родни привели ее в чувство. Она отвергла принца и вышла замуж за Генриха фон Плесса, аристократа без большого состояния. Принцесса Уэльская так и не простила красавице бессонные ночи в те дни, когда ее муж демонстрировал преданность мисс Уэст».

Откровенные неточности в этом словоизвержении настолько нелепы, что их даже опровергать не стоит. Я перестала быть мисс Уэст не восемь, а двенадцать лет назад. Во время моего короткого пребывания в Лондоне незамужней девушкой нынешний король Георг служил во флоте. Я ни разу не то что не видела его, но даже не разговаривала с ним! И в довершение всего, его величество женился почти два года спустя после того, как я вышла замуж! Когда я должна была совершать все неблаговидные поступки, о которых пишет журналист, я тихо жила в Германии, полностью поглощенная новой жизнью. Назвать же Ганса, одного из самых богатых наследников в Европе, человеком «без большого состояния» просто нелепо! Все это можно было не учитывать, если бы статью то и дело не перепечатывали, выдавая за откровение. Должна сказать, что я собираю все нелепые измышления обо мне; у меня набралось большое количество газетных вырезок. Несмотря на опровержения, та же чушь наверняка появится и после моей смерти.

В начале сентября мы поехали в Клитчдорф, к моей невестке Лулу и ее мужу, князю Зольмс-Баруту. Был большой семейный прием, где присутствовали мой свекор и его вторая жена Матильда (вдовствующая герцогиня и княгиня фон Плесс). Мы собирались по случаю свадьбы старшей дочери Лулу и князя Отона Зальм-Хорстмара.

Мне очень повезло со всеми зятьями и невестками. Ни у кого не было лучших, более истинных и преданных и верных друзей, чем моя невестка Лулу Зольмс, и я рада сказать, что так же остается по-прежнему. У нее благородный характер, и я очень рада ее дружбе. Я еще расскажу о ней позже.

VII

В январе 1904 года мы снова поехали в Четсуорт. Там устраивали большой парадный прием. Так как он стал первым, на котором присутствовали король Эдуард и королева Александра после вступления на престол, я его опишу. Я ездила туда регулярно каждый год; каждый визит становился практически повторением предыдущего. Их величеств сопровождала принцесса Виктория с обворожительным шотландским терьером по кличке Мак. Затем там были мистер Бальфур, Сидни Гревилл, Госфорды, Мэри Блио, Шарлотта Ноллис, Джон Уорд, лорд Хоу, Менсдорф и еще несколько человек. Конечно, мы ставили спектакль; мы давали «Золушку» Гарри Тревора, и в составе труппы были миссис Уилли Джеймс, Мюриэль Уилсон, Хедуорт Уильямсон и я. Мы с Мюриэль имели огромный успех в роли злобных сестер; на сцене мы карикатурно изображали самих себя.

Даже в присутствии британских монархов в Виндзоре, Сандрингеме или в загородном доме почти не соблюдали правил этикета. В Букингемском дворце, где я однажды останавливалась, этикет был немного строже, но в Четсуорте монархи были сама простота. Утром и вечером мы делали реверанс, говоря «доброе утро» или «спокойной ночи», но в другие разы – нет. Ради спектакля устроили совсем небольшую церемонию. Король вошел в зал первым об руку с герцогиней Девонширской, а королева – с герцогом; они заняли места в креслах в центре первого ряда. Гости входили друг за другом, более или менее по старшинству, и рассаживались, где хотели; так же вели себя и после спектакля. Королеве Александре всегда очень нравился Четсуорт, и я замечала, как она иногда украдкой проходит в зал и садится в задний ряд, чтобы посмотреть репетицию, притворившись, что ее там нет; мы же из уважения к ней притворялись, что не видим ее.

Весной я поехала в Париж и провела несколько недель – все свободное время, какое могла уделить, – изучая пение у Яна Решке. Каким он был прекрасным учителем и привлекательным мужчиной! С моими воспоминаниями о том периоде и о нем смешиваются картины Парижа во всей майской красе; нельзя забыть и о том удовольствии, какое мы получили на скачках в Лоншане, – и, конечно, о нарядах.

Летом мы с Гансом поехали в Ирландию на свадьбу Мэдж Брук, дочери тети Минни от первого брака, и майора Джона Шермана Фоулера. Мы остановились у лорда Дадли и красавицы Рейчел в охотничьем доме вице-короля. Рейчел мне всегда нравилась; нашу дружбу скрепляло то, что мы вышли замуж в один год. Естественно, на свадьбу съехались представители всех семейных кланов. По общему согласию, первой красавицей признали бабушку Оливию. Затем там была бедняжка Адель Эссекс, Джон и Эвелин Уорд, Ларгены, Мурроу О’Брайен и Виктор Коркран. Сибелл Гровенор и Джордж Уиндхэм уступили Минни для свадебного приема охотничий дом главного секретаря министерства финансов в Финикс-Парке; медовый месяц проводили в Холли-Маунт, очаровательном имении Пэт Фицпатрик в графстве Мэйо. По-моему, именно тогда мой деверь Фриц обручился с Нэнси Рош, очень хорошенькой дочерью лорда Фермоя. Я еще немного побыла в Ирландии с Пэтси и папулей, а Ганс на канун Крещения поехал в Лоутер к Лонсдейлам.

Позже мы все встретились на озере Мор: Шила, Бендор, наш брат Джордж, Чарли и Лили Ковентри. Оттуда мы поехали в Данробин, где нас великолепно принимала Милли Сазерленд. Уже не помню, кто там был из гостей, кроме Эди Каслри (теперь леди Лондондерри), Констанс Стюарт-Ричардсон и сэра Альфреда Фриппа, теперь председателя «Фонда пенодувов»[26].

В сентябре мы устраивали в Фюрстенштайне охоту; туда приехали граф Штернберг с женой Фанни, дочерью Хайне Лариша, который в прошлом не раз охотился в Лестершире; мы с ней были и остаемся близкими и верными подругами; лорд Эдвард Глейхен, Нил Мензис, Мар, Келли и Вайолет, лорд Лонсдейл, Сесил Бенбери и Оскар Херрен.

В ноябре в Гровенор-Хаус родился второй ребенок и единственный сын Шилы. Все радовались, а я больше всех, потому что теперь, когда у нас обеих появились мальчики, мы как будто еще больше сблизились. Я не успевала в Лондон к родам, потому что мы устраивали большую охоту для эрцгерцога Франца Фердинанда и его жены, светлейшей герцогини Гогенберг. Она мне очень нравилась. Урожденная Хотек, она находилась в очень трудном положении и добилась значительного успеха. Она была крайне предана мужу и детям. В число гостей входили Мигел, герцог Брагансский, Штернберги, Лёвенштайны, Ганзи Лариш, Фриц, младший брат Ганзи, который находился на службе в австрийском дипломатическом корпусе, и его милая жена Мэй, Эрнестина Тун-Тун, Зигфрид Клари и граф Вико Восс.

17 декабря сына Шилы крестили с большой пышностью в Королевской часовне Сент-Джеймсского дворца; восприемниками стали король Эдуард, Кэтрин, герцогиня Вестминстерская, бабушка Оливия и Джордж Уиндхэм. Мальчика назвали Эдвард Джордж Хью.

Так закончился очень насыщенный и счастливый год. Я была рада, потому что осуществились надежды Шилы; они казались мне хорошими предвестниками и для моих собственных надежд.

I

В конце января 1905 года мой деверь Фриц Хохберг женился в Лондоне на Нэнси Берк-Рош, дочери второго лорда Фермоя. Это событие порадовало всех нас, потому что Нэнси очаровательна. Фриц, который с первой встречи стал моим искренним другом, обожал Англию и охоту и хотел проводить там почти все время; Нэнси, как приличествует девушке из семьи знаменитых охотников, была искусной наездницей; и все казалось благоприятным.

Я хотела, чтобы мой второй ребенок родился в Лондоне. Мы на короткий срок сняли меблированный дом на Брутон-стрит, чтобы находиться рядом с врачами и друзьями. Я всегда верила в необходимость «держаться на ногах», как говорят бедняки; поэтому я ходила до последнего момента. За неделю до рождения Лекселя я сидела в партере в театре с мужем, а как-то вечером ужинала в посольстве Германии с Меттернихом, папулей и парой друзей; и это после того, как вечером я возила папулю и маленького Гензеля по Лондону. Король Эдуард дважды намекал, что я слишком активна и должна отдыхать, – но я разбиралась в себе лучше, чем он. Я нисколько не боялась и не видела причин не участвовать в тихих маленьких ужинах; я и сама устраивала званые ужины на Брутон-стрит.

1 февраля родился мой второй сын. Не знаю, в том ли причина, что он родился в милом старом Лондоне, но он совершенный англичанин и любит Лондон больше любого другого города мира. Его крестили в Королевской часовне Сент-Джеймсского дворца, и его крестильная рубашка была покрыта вуалью из брюссельского кружева, которое носила бабушка

Оливия, когда выходила замуж; мы с Шилой тоже надевали ее кружева на свадьбу. Восприемниками были король Георг V, тогда принц Уэльский, королева Александра и кронпринц Вильгельм Прусский; кроме них, на крещении присутствовали бабушка Оливия, Пэтси и мой брат Джордж. Поэтому младенца нарекли именами Александр Фредерик Вильгельм Георг Конрад Эрнест Максимилиан – удивительно ли, что мы называем его Лексель! Старую часовню великолепно украсили моими любимыми цветами, белокрыльниками и маргаритками. Ганс представлял кронпринца; у двери он встретил королеву Александру, которая замечательно выглядела. Лекселя крестили водой из реки Иордан; я взяла его у няни и сама передала на руки королеве Александре; поэтому ее имя он получил первым, и официально к нему всегда обращаются «Александр». Став матерью двух красивых сыновей, я была счастлива, как только может быть счастлива женщина.

Когда Лекселю исполнилось пять недель, я отправилась в любимый Ньюлендс морем; там Гензель, который находился в Итоне у Шилы, увидел младшего брата и сразу же полюбил его.

Как всегда в Ньюлендсе, я прекрасно проводила время. Ганс старался приезжать к нам как можно чаще, но ему приходилось носиться туда-сюда, так как он должен был посещать заседания бундесрата в Берлине и местного парламента в Бреслау. Примерно в середине марта я получила милое письмо от кайзера, в котором он писал, что будут проведены санитарные улучшения в силезских городах, за которые я так долго ратовала; необходимые деньги выделены. Я обрадовалась и, находясь в моем счастливом английском доме, почувствовала себя спокойно, зная, что у людей по крайней мере будет чистая вода и они не будут страдать от ужасной вони, проникавшей в их дома. Наконец-то я настояла на своем, и то, что некоторые немецкие друзья называли моим «упрямством», окончилось практической пользой. Когда я на что-то решаюсь, я обычно добиваюсь успеха. Будь я видным государственным деятелем или предпринимателем, эту черту моего характера называли бы упорством; поскольку я женщина, я всего лишь упряма!

После короткого пребывания в Лондоне с Гансом, когда мы ходили в театры и виделись со старыми друзьями, я поехала в Канны, где жила на вилле «Казбек» у великого князя Михаила Михайловича и улыбающейся, доброй Софии де Торби. Я взяла с собой Гензеля, Лекселя и его превосходную няню Смит, которая до того одиннадцать лет прослужила в семье принца Фридриха Леопольда Прусского. Мне не терпелось пообщаться с представителями русской знати. Русско-японская война близилась к завершению; Российская империя потеряла престиж, а царя и императорскую семью сильно критиковали как в самой России, так и за границей.

Помню званый ужин на огромной вилле великой княгини Анастасии Мекленбург-Шверинской, сестры моего хозяина; она жила еще с одним своим братом, великим князем Георгием Михайловичем[27], его женой, урожденной греческой принцессой, и несколькими другими гостями. Именно там я познакомилась с Цецилией, дочерью великой княгини Анастасии, о чьей помолвке с кронпринцем тогда только что объявили. Свадьба должна была состояться в июне, поэтому принцесса находилась в центре внимания широкой публики. Я нашла ее не только красивой, но и обаятельной, и вскоре она стала моим добрым и верным другом.

В первый же вечер мне показалось, что великий князь Георгий не совсем в своем уме. Он кричал на всех, когда мы после ужина играли в бридж, без конца осуждал немцев и англичан и в целом вел себя возмутительно. Особенно грубым его поведение показалось мне, потому что мужем его сестры Анастасии был немец; немкой же была София – одна из милейших женщин на свете; его племянница собиралась выйти за будущего императора Германии; а я была англичанкой, вышедшей замуж за немца. У великого князя Георгия Михайловича было две дочери, одна из которых впоследствии вышла замуж за Уильяма, единственного сына Нэнси Лидс, которая к тому времени уже стала принцессой Греческой.

К сожалению, до Первой мировой войны многие русские великие князья были сами себе закон, что не помогло ни им, ни их классу в целом, когда в России произошла революция. Можно было бы подумать: обладай они сильным характером, умом и проницательностью, фиаско в Русско-японской войне послужило бы грозным предостережением и открыло бы им глаза на опасность их положения не только за рубежом, но и внутри страны.

Во время моего пребывания в Каннах я имела долгую беседу с Еленой Потоцкой (сестрой Бетки), чей муж тогда был губернатором Варшавы. Ему неоднократно угрожали; угрожали также сжечь его фабрики, и все варшавские школы были закрыты. Елену с сыновьями граф послал в безопасное место, на Ривьеру. Он обвинял в сложившемся положении царя и великих князей Романовых, которые не слушали ничьих предупреждений и были недовольны тем, что в Польше господствует мятежный дух. Они считали такое положение дел нормальным, верили, что Польша не может существовать самостоятельно и потому ничто из происходившего там особого значения не имеет!

Приведу отрывки из своего дневника.

«6 апреля 1905 г. Вилла „Казбек“, Канны

Сегодня вечером ездила кататься с Софией, а почти всю обратную дорогу прошла пешком, напевая себе под нос. Когда я одна в такой славный день, я как будто никого не узнаю. Мне пришлось пройти полпути по набережной Круазетт во время прилива. Там было много народу, но я никого не замечала; мне казалось, будто они в одном мире, а я в другом! Я видела только ярко-синие море и небо; вдали, у острова Сент-Онора, где находится монастырь, виднелись красные и белые паруса маленьких судов.

После чая София повезла меня к своему старому свекру, великому князю Михаилу Михайловичу. Когда он вставал, чтобы приветствовать нас, его приходилось поддерживать. Лицо у него красивое и благородное, но он настоящий инвалид – вот недостаток старости. Я рассказывала ему о Фюрстенштайне, и он вдруг вспомнил название; когда он был маленьким, его мать, царица[28], показывала ему фотографии замка. Тогда она приезжала на воды и находилась неподалеку. Я сказала, что то место называется Зальцбрунн („Соляной источник“) и что его мать подарила моему свекру, когда тот был ребенком, коляску, четверку лошадей и коробку с маленькими серебряными игрушками, которыми сейчас каждый день играет мой сын Гензель».

«11 апреля 1905 г. Вилла „Казбек“

…Два дня назад великая княгиня Анастасия устраивала вечерний прием для великой герцогини Цецилии, которая скоро уезжает в Германию. Собралась целая толпа. Великая герцогиня Гессенская и ее незамужняя сестра[29] приехали с великим князем Кириллом Владимировичем в его автомобиле. Они вернутся сегодня вечером и останутся на ночь. Великая княгиня и великий князь наверняка поженятся, хотя ему, скорее всего, придется отказаться почти от всего своего состояния и жить за границей, потому что законы Российской империи и православной церкви запрещают жениться на разведенной особе…»

Было еще одно препятствие для их брака, поскольку великий герцог Гессенский и царица – брат и сестра… Однако двое главных действующих лиц были по-настоящему влюблены, и романтика победила; четыре месяца спустя они поженились в Тегернзе, неподалеку от Мюнхена. Сейчас у них трое детей, и они очень счастливы.

В моем дневнике нет ничего примечательного между моей поездкой к Софии и приездом в Берлин в первую неделю июня на свадьбу кронпринца. Ему тогда исполнилось двадцать три года; белокурый, он выглядел очень молодым и незрелым. Но позвольте процитировать, что я записала в то время:

«6 июня 1905 г.

На свадьбу мы должны были явиться в церковь в вечерних нарядах в половине шестого. Великая герцогиня Цецилия выглядела очень мило и изящно; серебро ей к лицу, вот только корона слишком нависала над ее носом. Ее мать, великая княгиня Анастасия, настоящая красавица, держалась холодно и гордо. Ничего удивительного – после того, что о ней писали в газетах… Ах! Какие трусы! Да еще о вдове, чья дочь собирается замуж за их же кронпринца! Мне стало ее так жаль. Кайзер показался мне больным, а кронпринц выглядел так, словно он с большей охотой писал бы строчки после уроков в классе, чем приносил брачные обеты. Принцесса Зальм обмолвилась, что жених за несколько дней до свадьбы признался ей, как он любит герцогиню Цецилию и никогда не смотрел на другую женщину! Я улыбнулась. Интересно, как ему это удавалось? Бедная девочка, мне ее жаль!

После свадьбы устроили прием, и мы все «проходили» мимо кайзера, новобрачных и императрицы. Нам велели делать только один реверанс. Я сделала свой не спеша, и все сказали, что я присела лучше всех – по крайней мере, так великая княгиня Анастасия сказала графу Вико Воссу… В силезских газетах писали, что «среди красивейших из красивых» (видели бы вы некоторых из них!) лучше всех выглядели герцогиня Аостская и я. Нетрудно хорошо выглядеть в Германии. Мы вернулись домой в половине десятого; нас ждал скучный ужин».

Даже сейчас герцогиню Аостскую можно назвать самой красивой представительницей королевской семьи на любом приеме, где она появляется. Как и ее брат, покойный герцог Орлеанский, она высокого роста, с характерными приятными чертами лица и оригинальным стилем, она сочетает в себе красоту и неистребимое обаяние своей сестры, королевы Амелии. Следует добавить, что в день свадьбы кронпринца графу фон Бюлову даровали титул князя.

Через несколько дней после свадьбы в Берлине моя подруга принцесса Маргарита Коннаутская вышла замуж за принца (сейчас кронпринц) Оскара Шведского, одного из самых приятных представителей королевских семей в Европе. Я очень радовалась за них и предвидела для них очень счастливую жизнь. Однако я не могла предвидеть, что ее положение шведской принцессы однажды позволит ей предъявить доказательство дружбы такое прочное и долгосрочное, какое встречается редко.

Череда визитов, а также множество интереснейших приемов в Фюрстенштайне и Плессе занимали нас до конца 1905 года, когда свекор отмечал свой юбилей как князь фон Плесс. Тогда император очень разозлил нас всех, сделав его герцогом. С нами даже не посоветовались! Главу нашего дома давно знали как владетельного князя фон Плесс; он не хотел внезапно становиться герцогом Плесским, тем более что новый титул не был наследственным и распространялся лишь на самого свекра. Ганс пришел в ярость, и я тоже. Своим подарком император как будто говорил: «Я дам твоему отцу леденец, а если ты будешь послушным, возможно – только возможно – позже я передам титул тебе». Отказаться свекор не мог, но ни Ганс, ни я не сопровождали его, когда он поехал в Берлин, чтобы официально поблагодарить кайзера. Никогда еще придворные формальности не были такими формальными! По правде говоря, до кайзера дошли слухи о том, что у Ганса появилась наклонность к католичеству и он проявляет пропольские симпатии; видимо, таким образом император решил осадить его. Как обычно, у него все вышло – не скажу глупо, но, из-за его крайней порывистости и нежелания прислушиваться к добрым советам, безрезультатно. Ганс всегда отличался тщеславием, и, возможно, ему пришелся бы по душе титул герцога Силезского[30], но он не имел желания просто менять префикс, который ничего не значил. По-моему, императору не нравилось, что княжество Плесское, изначально польское, было унаследовано Хохбергами в 1847 году, когда пресеклась старшая ветвь семьи Анхальт-Кётен-Плесских. Ему приятнее было бы думать, что мы получили титул из рук императора Германской империи или короля Пруссии.

Два отрывка из моего дневника объяснят мои чувства в связи с кайзером и государственными делами в конце 1905 года:

«25 октября 1905 г. Фюрстенштайн

Я написала кайзеру из Плесса. Возможно, он придет в ярость, но мне все равно. Я так ужасно разочарована в нем! Шесть лет назад во всех странах на него смотрели как на образец. Англия спрашивала: „Что думает кайзер?“, „Что бы он предпринял в связи с бурской войной?“ Во Франции роялисты говорили: „Жаль, что у нас нет такого монарха, как у вас“. Россия смотрела на германского правителя тоскующим взглядом – и не только… Теперь у Германии нет ни одного союзника; она в изоляции. В то же время король Англии даже его врагами признается величайшим дипломатом в Европе. Кайзер явно плохо разыграл свои карты. Он ужасно бестактен, громогласен и театрален».

Вскоре после того, как я сделала эту запись, я написала кайзеру о англо-германских отношениях. Он ответил, что мы сможем обсудить вопрос в конце октября, когда он приедет в Плесс на охоту. Мы обсудили вопрос очень подробно. Вот что записано в моем дневнике:

«1 декабря 1905 г. Плесс

Кайзер уехал сегодня под вечер. Он был весьма покладист. В первый вечер мы долго беседовали на тему, о которой я писала ему заранее и в связи с которой князь Бюлов, за два дня до того, как я приехала сюда, прислал мне весьма лестный ответ, говоря, что мои слова отражают его собственные мысли и так далее. Либо Англия, либо Германия наверняка лжет, и я не могу понять, кто именно. Я всегда говорю, что думаю. Не скрою, я ожидала, что кайзер разозлится на мое письмо: ведь я даже посмела критиковать его тронную речь, произнесенную накануне… Похоже, речь удивила всех своей воинственностью… Я сказала: „Ваше величество не может не будить спящих собак. Какой смысл снова говорить о Марокко? Более того, вся речь наверняка вызовет шквал критики“[31]. Он не возмутился тем, что я сказала; лишь один или два раза он очень разволновался, и в ходе нашего разговора об Англии у него на глазах выступили слезы. Его тщеславие уязвлено ужасно; думаю, он это понимает. Он все время говорит о многочисленных уступках Англии, на которые он пошел: он приехал на похороны королевы Виктории; он отказался принять бурских генералов; он послал почетный караул для встречи короля, когда тот проезжал через Хомбург в Англию после скандала во время партии в баккара, и так далее. По его словам, ничего из этого не помнят, а статьи в прессе и речи лорда Лансдауна[32] звучали весьма оскорбительно. Это очень трудный вопрос. Две страны одной и той же расы, однако настолько разные во всем… Племянник на одном престоле, дядя на втором; обе страны считают себя в своем праве, и обе искренне верят, что другая страна желает доминировать в глазах всего мира. Мне искренне жаль обоих. Император испытывает горькое разочарование, когда о нем неверно судят и когда его не любят – а он всегда хочет быть первым. Когда он сильно волнуется, министрам настолько трудно его контролировать, что они не говорят ему всего из страха того, что он может предпринять. Король же просто не любит кайзера. Уверена, у него нет никаких подлинно опасных намерений по отношению к Германии; но он просто показывает зубы, когда к нему приближается немец. С обеих сторон совершаются большие ошибки».

II

Мы начали 1906 год в Четсуорте, где устроили обычный прием для короля и королевы. Я хотела встретить Новый год с Шилой в Итоне и получила разрешение приехать в Четсуорт позднее.

Чарльз Хотри появился в маленьком фарсе леди Белл «Время – деньги», где также блистали Мюриэл Уилсон и Моди Уоррендер. Я исполняла музыкальную фантазию собственного сочинения под названием «Лотос» по мотивам бирманской любовной песни, стихи к которой написал Гарольд Симпсон, а музыку – Чарльз Браун. Королеве Александре фантазия так понравилась, что она попросила исполнить ее на бис, что было довольно утомительно, так как номер занимал час и мне приходилось трижды менять платье.

Король Эдуард, который незадолго до того болел, ходил с тростью, а на охоте стрелял, сидя на стуле.

Однажды король спросил меня, не хочу ли я прокатиться с ним после обеда. Я ответила:

– Конечно, если ваше величество так желает, но я предпочла бы пойти на прогулку с Джорджем Холфордом (который тогда был камергером).

Потом все женщины восклицали: «Дейзи, как ты могла?!» Я ответила, что король сам спросил, не хочу ли я; мне не нравится сидеть в душном автомобиле, а к членам королевской семьи я всегда относилась как к обычным людям, и оказалось, что им это нравится. Из Четсуорта я вернулась в Итон, где в числе гостей были Мальборо, Честерфилды, Литтоны, лорд Мар и Келли, красавица Вайолет и леди Сара Уилсон. После того ездила в Лондон к зубному врачу, провела несколько замечательных дней в Ньюлендсе, где 21 января я собрала в лесу примулы и отправила их маленькому Гензелю домой. Но я не могла больше оставаться вдали от детей и в феврале вернулась в Фюрстенштайн.

По пути домой я остановилась в Берлине; вот что я записала в дневнике: «Когда я думаю о том, что сейчас означает возвращение в Фюрстенштайн! Милые, любимые мальчики встречают меня на крыльце, их голоса, смех и топот маленьких ножек в коридорах… Первые годы моей замужней жизни кажутся сном, как будто я спала много-много лет назад и тосковала по родине. Но даже вчера в Берлине, когда я ходила покупать книги в подарок папуле и мне показали несколько альбомов с красивыми изображениями английских коттеджей, садов и зарослей диких нарциссов, к горлу моему подступил ком, а в ушах так зазвенело, что я поспешила захлопнуть томики. Те, кто не испытывал того же самого, не понимают, что значит покинуть родину. Забыть родину невозможно даже ради мужа и детей. Можно лишь постараться не слишком сильно страдать; и во всех обстоятельствах можно и должно научиться не показывать свои чувства».

В конце марта я поехала в Канны и снова остановилась на вилле «Казбек» у великого князя и Софии; во время моего там пребывания я часто видела великого князя Владимира Александровича с женой, великую княгиню Анастасию, великого князя Георгия Михайловича и необычайно хорошенькую молодую жену Кирилла Владимировича, которая выглядела счастливой. Узнав, что Ганс сломал ногу в Вене, я сразу же помчалась к нему. Я застала у него свекра. Ганс оказался превосходным пациентом, очень бодрым. Я люблю Вену и австрийцев; нашла в дневнике следующее сравнение английского и континентального высшего общества:

«17 мая 1906 г. Вена

Никто из не живших там не понимает разницы между здешним обществом и обществом в любой другой стране мира. В Англии представители общества свободны, легки на подъем, любят спорт, азартны, хорошо одеты, опрятны; они делают все от них зависящее и понимают, как лучше поступать во всем; они философски относятся к нравственности и безнравственности; никто не сует нос в чужие дела, все проявляют терпимость; они сплетничают, но главным образом из любопытства, а не из злобы. В Австрии общество избранное и религиозное; это самая спортивная страна на свете после Англии; женщины – хорошие жены, хорошие матери, иногда забавные, но в целом скучные, благодушные, добросердечные; они всегда „гранд-дамы“. Во Франции все полны жизни и остроумия; позволяют всему приходить и уходить по желанию; мужчины и женщины чрезмерно надушены, чрезмерно нарядны, полны преувеличений, но рафинированы, превосходно разбираются в моде и обладают хорошим вкусом; каждый старается превзойти другого в остроумии, нарядах и популярности. В России все молчаливы, бородаты, суровы; в тамошнее высшее общество принимают тех, кого вышвырнули из общества в других странах; атмосфера великих князей, кокоток и закрытых карет. И вот – Берлин!

Боже правый! Там хуже всего – ленты и пиво; шарканье ног на Унтер-ден-Линден; никто не умеет красиво ходить; либо с важным видом маршируют по-солдатски, либо идут вперевалку, выпятив живот; женщины тоже ходят без всякого изящества. Они не умеют красиво придерживать юбки, как француженки, или решительно вытаскивать их из грязи, как англичанки. Высшее общество можно назвать маленьким, буржуазным и завистливым. Придворные узколобы, театральны и высокомерны… Как же я здесь оказалась?!»

Пока мы находились в Вене, я услышала, что заболел старый друг, принц Готтфрид Гогенлоэ; после инфлюэнцы у него образовалось осложнение легких. Как только ему полегчало, я, посоветовавшись с Гансом, решила съездить к нему. Австрийцы никогда не отличались такой же узколобостью и ограниченностью, как пруссаки, но и у них, как у русских, существовала своя «княгиня Марья Алексевна». Когда я впервые поехала навестить Готтфрида – он еще не был женат, – мне пришлось взять с собой князя Фештетича де Тольна, по возрасту годившегося мне в дедушки. Поскольку встретить нас должен был духовник больного, брат Константин, я надеялась, что они подойдут на роль моих официальных сопровождающих.

Однако, отдав дань уважения вдовцу (можно не сомневаться в том, что он вдовел скучно и безупречно), я решила через день-другой уехать одна и всласть наговориться о политике России и Австрии. Будучи дипломатом, Готтфрид не отличался особой откровенностью. Его брата только что назначили австрийским премьер-министром, он же отрастил бороду и стал очень похож на Иоанна Крестителя! Разумеется, бороду отрастил Готтфрид, а не его брат, поэтому казалось, что серьезный разговор неизбежен. Невозможно вести себя фривольно с мужчиной, отрастившим бороду, как у древнееврейского пророка. И вот что случилось:

«28 мая 1906 г. Вена

…Принц Готтфрид говорил, что немцы превосходно относятся к Марокко, но… благодаря Англии, а не Германии! И я вижу истину в его словах (а он действительно умен, с чем согласны все). По его словам, немцы нажили себе врагов в лице Франции, Англии и Италии (Тройственному союзу приходит конец)[33], и теперь будет договор между Россией и Англией. Подписав его, Англия обезопасит свою индийскую границу; кроме того, теперь она может пойти в Турцию, и, если когда-нибудь султан скажет „Нет“ по любому вопросу, Англия шагнет вперед и негромко прикажет: „Ну-ка, русский медведь, рявкни!“ Султан испугается и скажет: „Да“, не создав для Англии никаких затруднений. Разве что придется послать один или два военных корабля курсировать перед Константинополем. Вот каков результат германской политики в Марокко! Германия сейчас со всех сторон окружена государствами, с которыми она находится не в самых дружеских отношениях. И подумать только, какой властью, каким характером и какой силой обладает германский император! Если бы только он применял их правильно, он сделал бы Германию самой влиятельной страной на свете, особенно сейчас, когда Россия находится на дне. А сейчас Англия из-за моря выигрывает гонку держав, которые борются за величие и могущество! Князь Готтфрид по-прежнему военный атташе в посольстве в Санкт-Петербурге, но задержался здесь почти на два месяца из-за закупорки легких».

Мне хотелось остаться в Вене на время визита германского императора. На самом деле его в Вене никогда не любили. Австрийцы и пруссаки по своей сути противоположны друг другу, и так будет всегда. Старый австрийский император никогда не согласился бы выполнять просьбы «выскочки», своего брата кайзера. Более того, если австрийцам кайзер Вильгельм II не нравился, то венгры его ненавидели. Вот что записано у меня в дневнике:

«Германский кайзер едет сюда к большому возмущению венгров, которые считают, что он настроен против них. И даже австрийцы как будто не очень рады его приезду. Все задаются вопросом: „Зачем он приезжает? Он никогда ничего не делает просто так“.

Странно, почему этот великий человек, полный мыслей и сил, так „опустился“ во мнении всего мира. Он как будто никому не нравится, и сейчас ему никто не доверяет. Как далеко способны завести человека обаяние, чувство собственного достоинства и такт! Из этих трех качеств у императора нет ни одного; по-моему, в том и причина, почему его абсолютно никто не понимает. Мне его жаль, ведь когда-нибудь он и сам в себе разочаруется. Его надежды не оправдались – и, что самое тяжелое, его „неправильно понимают“. Добрые у него намерения или дурные, я пока сама не поняла».

Визит кайзера был кратким и лишь полуофициальным, поэтому его принимали без особой пышности и формальностей. Возможно, интерес представляет следующая ссылка на парадный званый ужин.

Супруга эрцгерцога Отто, на которую я ссылаюсь, – урожденная принцесса Мария Жозефа Саксонская, мать молодого эрцгерцога Карла, который впоследствии стал императором. Бедняжка, сейчас она живет в окрестностях Мюнхена в очень стесненных обстоятельствах и несет свой тяжкий жребий с большим достоинством и смирением. Жена эрцгерцога Фридриха – урожденная принцесса Изабелла фон Круа. Ее мужем был брат вдовствующей королевы Испании и дядя короля Альфонсо XIII. Их старшая дочь – моя близкая подруга, принцесса Зальм-Зальм, которую в дневнике я часто называю Кристой.

«5 июня 1906 г.

…Вечером накануне отъезда из Вены я поехала во дворец Шёнбрунн с Лили Кински, чтобы отужинать с двумя императорами; среди приглашенных очень мало женщин, всего около двадцати. Княгиня Монтенуово, княгиня Кински (ее муж – камергер двора), княгиня Фюрстенберг, княгиня Меттерних (старшая), две или три фрейлины, две венгерские дамы, Бетка Потоцкая и еще одна или две гостьи. Я стояла рядом с графиней фон Бюлов, женой посла Германии, когда вошли два императора, но представляться не понадобилось, так как старый австрийский император сразу же заговорил со мной и справился о здоровье Ганса. Я сказала, что Ганс задержится в Вене, где у него столько друзей; здесь лучше, чем в Берлине, где всегда мало народу; я добавила, что мы с ним очень любим австрийцев; он кивнул и как будто был доволен. Германский кайзер также держался очень приветливо; он задал много вопросов. А жена эрцгерцога Отто, которая, как я когда-то считала, не могла рта раскрыть, говорила безостановочно. Второй эрцгерцогиней была мать Кристы Зальм со всеми дочерьми, обаятельными, неизбалованными девушками.

Ужин стал великолепным банкетом – мы ели с золотых блюд; столы, комнаты и двери были украшены красивыми орхидеями. После ужина мы слушали знаменитый мужской Gesangverein, хоровое общество, составленное из мужчин всех возрастов – у некоторых уже были седые бороды, но вместе они звучали очень красиво, хотя спустя какое-то время я заскучала. Вечер закончился рано, в десять, поскольку германский кайзер ночью уезжал».

Из Вены я на несколько дней поехала в Будапешт с Бет-кой Потоцкой[34]. Мы прекрасно проводили время и развлекались, пока мне не показалось, что скоро я умру от усталости. Город и его обитатели просто обворожительны!

Вернувшись в Вену, я увидела, что Ганс поправился. Мы провели несколько активных дней: были на скачках, ужинали, танцевали и ходили на бесчисленные приемы. Из Вены мы поехали к Фрицу и Нэнси в Хальбау, чтобы немного отдохнуть.

После того – несколько спокойных недель в Фюрстенштайне. Мы ловили рыбу и принимали гостей: Кински и Зальм-Зальмов. Затем на удобном судне отправились в Англию с детьми ради купания в Ньюлендсе.

III

В июне я была в Лондоне и, среди прочего, посетила один любопытный бал в Эпсли-Хаус, где сенсацию вызвала принцесса Эна, сейчас королева Испании, благодаря своей свежей красоте и обаянию. Я так хорошо помню тот бал, потому что в Аскоте король Эдуард заметил, что он считает неуважением со стороны Меттерниха не присутствовать на нем, «ведь там будут королева и все другие посланники». Я ответила, что Менсдорф (посол Австрии) гораздо моложе, а американский посол и все остальные женаты, у них есть жены и дочери, в то время как бедный Меттерних – старый холостяк. Но мое заступничество не очень помогло, потому что тогда король не жаловал все немецкое.

Ради одной встречи в Ньюмаркете мы переночевали у Эдит Вулвертон; нам понравились и красивый дом, и очаровательные хозяева. Я проиграла сорок восемь фунтов в покер; мои немецкие свекры, знай они об этом, пришли бы в ужас. Ганс получил огромное удовольствие.

В том месяце давали парадный бал в Букингемском дворце в честь японского принца Арисугавы Тарухито с супругой. На балу присутствовала герцогиня Спартанская, сестра императора; помню Уинифред Портленд, повелительницу гардеробной; она выглядела совершенно очаровательно. На мне было золотистое платье; я надела корону с бриллиантами и бирюзой и голубую ленту ордена Святой Терезы Баварской; я старалась не выглядеть так, словно долгое проживание в Германии превратило меня в неряху. По-моему, именно тогда королева Александра восхитилась моим золотистым платьем и пришла в ужас, когда, отвечая на ее вопрос, я вынуждена была признаться, что один шлейф обошелся в четыреста с лишним фунтов. Она сказала, что ей такая сумма не по карману. К счастью, мне удалось оправдаться; я сказала ее величеству, что материя стала подарком от одного индийского принца, что шлейф я несколько раз перешивала и его приделывали к разным нарядам. Более того, тот шлейф у меня и сейчас; он выглядит не хуже, чем раньше. Тем не менее милая королева Александра, да благословит Господь ее душу, единственная из всех, дала мне понять, что безнравственно платить такую сумму за шлейф для бального платья.

В том сезоне я много пела на публике, и несколько раз мне повезло, потому что моей аккомпаниаторшей была миссис Клод Беддингтон. Без преувеличения одна из самых ярких фигур в Лондоне, миссис Клод – первоклассная музыкантша и артистка до кончиков ногтей. Она была близкой подругой моей матери, ее так же звали близкие – „Пэтси“, и она дружит с Шилой. Всем, кто поет, знакомо ощущение холодка по спине, когда бесстрастный аккомпаниатор играет вступление. Конечно, как аккомпаниатор Тости был неподражаемым; он был моим первым учителем, и я избалована с юности, потому что он часто мне аккомпанировал; Ян Решке тоже был очень чутким, понимающим и всегда помогал мне.

В начале июля я поехала в Колчестер, чтобы помочь организовать концерт для 16-го Королевского уланского полка Гая Уиндхэма. Я пела «Элегию» Массне, «Я спрятала любовь» Хелен Гай, а на бис – неизбежное тогда «Прощай» Тости. Мне прекрасно аккомпанировала миссис Клод Беддингтон, а Оливия, дочь Гая, подарила мне красивый букет.

Граф Вольф-Меттерних, посол Германской империи в Великобритании, был славным старичком; а поскольку он был холостяком, я всегда могла рассчитывать на временное жилье в посольстве. По моему наущению он в том году решил устроить большой бал и попросил меня исполнить роль хозяйки и принимать гостей. Ганс же был моим церемониймейстером. Я решила, что бал не должен стать скучным событием, где из блестящего – только ордена да украшения пожилых дам, и, как мне кажется, мне это удалось. Главной составляющей успешного бала служат красивые женщины, много мужчин, красивый дом, хороший пол, красивые цветы, великолепная музыка, идеальные еда и вино, хорошая хозяйка и… удача. Добавьте стайку вдовствующих герцогинь, дипломатов и членов королевской фамилии, и дело пойдет на лад. По моему приказу всюду расставили чудесные цветы. Большая терраса, выходящая на Сент-Джеймсский парк, благоухала ими, и все прошло хорошо. Меттерних был рад и, что еще лучше, после с удовольствием оплатил счета, которых пришли целые груды.

Поскольку бал был немецким, я надела свою свадебную корону графини Священной Римской империи и свои ордена. Но как же приятно снять их, когда все закончилось, переобуться в тапочки и халат и пить чай в одиночку в своей комнате!

Тот лондонский сезон был крайне насыщенным. Я постоянно ужинала вне дома и встречалась с королем и королевой или принцем и принцессой Уэльскими. По таким случаям – тем более в Англии – я предшествовала герцогиням, что меня обычно огорчало. Особенно когда, как иногда случалось, меня ставили перед какой-нибудь старой подругой, например герцогиней Девонширской.

Особенно помню званый ужин, который давали принц и принцесса Уэльские в Мальборо-Хаус, потому что тогда я единственный раз видела сэра Генри Кэмпбелл-Баннермана, который тогда был премьер-министром. Я нашла его и галантным, и обаятельным. На мне был шлейф из индийской ткани, который я так люблю. После ужина принцесса Уэльская заметила его и сказала, что ей тоже хотелось такой шлейф, но никак не удавалось подобрать ткань такого же узора, что и платье. Кроме того, материя обошлась бы в сумму от 80 до 100 фунтов, которую она считала слишком большой. Любопытно, что ее представления о нарядах были еще скромнее, чем представления королевы Александры.

В первую неделю июля я направлялась в Фюрстенштайн и провела одну или две ночи в Берлине, где все очень волновались перед рождением ребенка у кронпринца и кронпринцессы. 4 июля в Мраморном дворце в окрестностях Берлина у них родился сын. Вот что я записала в дневнике на следующий день:

«5 июля 1906 г.

…Княгиня Зальм рассказала мне о кронпринцессе; как императрица послала к ней профессора (врача), но, поскольку кронпринца не было, она не позволила ему осмотреть себя, так как ее муж отдал строгий приказ: даже если у нее начнутся схватки, нельзя звать врача, пока не пошлют за ним и он не вернется домой! Он возражал и против отдельного врача и сестры милосердия (императрица хотела английскую сестру); он потребовал, чтобы врач и сестра были из Потсдама. Как бы там ни было, хотя он упрям, как десять мулов, кронпринцесса вчера родила сына, и все хорошо. Я только что написала ей, ему (он прислал мне телеграмму в Фюрстенштайн) и кайзеру; кроме того, я попрошу графиню Брокдорф передать мои поздравления императрице. Как, наверное, горд кронпринц, ведь всего десять месяцев назад он не встречался с женщинами, по крайней мере, так он говорит, и понятия не имел, как взаимодействовать с женщинами, пока ему не растолковал князь Зальм».

В августе я вернулась в Англию; я поехала в Каус и жила у герцогини Манчестерской в «Египетском доме». По-моему, именно в том году король Эдуард как-то ночью сошел на берег с «Виктории и Альберта», чтобы поиграть в бридж. Не желая лишнего шума, он взял с собой только одного конюшего. Они наняли старый кабриолет и велели везти их в «Египетский дом». Кучер не знал, где находится нужный дом, и привез их не в то место. Было довольно темно; конюший позвонил. Окно наверху было открыто; оттуда высунулись две возмущенные старые леди и осведомились, из-за чего такой шум. Король крикнул, что он приехал поиграть в бридж с герцогиней Манчестерской. Сердитые дамы заявили, что они ничего не знают ни о бридже, ни о герцогине; что он пьян и, если он не уберется сейчас же, они вызовут полицию!

В июле, когда я была в Лондоне, Соверал отвез меня в автомобиле в Хэмптон-Корт посмотреть чудесный парк. Затем мы наняли человека, чтобы тот покатал нас в лодке по реке, и пообедали на берегу. На обратном пути мы увидели регату в Кингстоне, но не смогли посмотреть на нее, так как мне нужно было вернуться вовремя, чтобы успеть на ужин в Уайт-Лодже. Эту экскурсию надо было держать в тайне – сама не знаю почему; но Соверал никогда не позволял одной даме узнать о другой. Самое главное, ничего нельзя было говорить королю и королеве. Однажды в Каусе, к ужасу Соверала, два сына принцессы Беатрис сказали: «А, позавчера мы видели вас на регате…» Соверал заставил их замолчать, быстро сменил тему, но королева Александра, будучи глухой, ничего не услышала. Для такого осторожного дипломата ему иногда очень не везло. Нет ничего глупее ненужных секретов. Однажды мы с ним поехали в Каус, и он купил две броши с эмалевой королевской яхтенной эмблемой; одну он подарил мне, а вторую позже подарил королеве. Через день или два мы участвовали в регате на «Британии», королева показала мне свою брошь и воскликнула:

– О, у вас тоже есть такая!

Чтобы немного ее подразнить, я, не удержавшись, ответила:

– Да, мадам. Мы с Совералом вместе купили их в магазине в Каусе.

IV

Нет необходимости дальше описывать приемы и разные мероприятия в Англии и Германии, потому что, в конце концов, все они очень похожи. Однако я должна вкратце описать один из приемов, который мы давали в Фюрстенштайне в честь императорских военных маневров. Они считались очень важным событием, и вокруг них всегда поднимался большой шум. Именно в том, 1906 году маневры проходили в середине сентября; на них присутствовал герцог Коннаутский, которому очень шел германский гусарский мундир. Нашими главными гостьями стали его племянницы, кронпринцесса Румынии и ее сестра, принцесса Гогенлоэ-Лангенбург. Кроме того, на приеме присутствовали сестра кайзера, герцогиня Спартанская (позже королева Греции), которой ее брат так и не простил перехода в православную веру через три года после замужества; Милдред Челси (позже Милдред Мо), Артур Коук, генерал сэр Лоренс Олифант, сэр Иен Хэмилтон и Энтони Дрексел. Маневры предоставили всем хороший предлог нарядиться; разумеется, все немцы им воспользовались. Бедный Ганс днем и ночью расхаживал в тесной гусарской форме и сапогах, при всех орденах; трудно представить более нелепое зрелище. Несколько дней в нашем доме проживало тридцать с лишним человек, в том числе две фрейлины, румынка и гречанка, чьи имена я никак не могла запомнить; были Фриц и Нэнси Хохберги, Пэтси и папуля, сэр Сеймур Фортескью, генерал Билли Лэмтон и графы Эстерхази и Аппони из Венгрии.

Был и Уинстон Черчилль, но он не останавливался у нас дома, так как, по приглашению кайзера, жил в принадлежавшем моему мужу зальцбруннском отеле. Он приезжал к нам только дважды, а все остальные всегда приходили обедать и ужинать. Помню, я думала, что Уинстон, как и кайзер, рад возможности нарядиться и тайно восхищается собой в тесном мундире – кажется, оксфордширских гусар. Венгры – единственные, кто способен носить гусарскую форму с шиком и кому она идет. Герцог Коннаутский обедал в Фюрстенштайне в тот день, когда объявили, что кайзер сделал его фельдмаршалом Пруссии, и все мы выпили за его здоровье.

Каждый день мы ездили в Бреслау на поезде особого назначения, чтобы посмотреть маневры. Они окончились торжественным парадом, к которому мы все нарядились и нацепили на лица самые радостные улыбки. Вот что написано в моем дневнике:

«Герцогиня Спартанская уехала до парада в Бреслау, а еще две княгини остались не очень довольны тем, как их приняли кайзер и императрица после парада. Императрица не жалует румынских кронпринцесс; и я подумала, что ее неудовольствие может отразиться на мне, когда мы все отправились к ней, но, к моему изумлению, она была очень мила, любезна и больше говорила со мной, чем с другими.

Я дважды ездила смотреть маневры верхом; они продолжались всего три дня, и последний день стал самым забавным: я получила общий пропуск для всех моих гостей, и граф Ойленбург и князь Линар, которые, разумеется, были в форме и оставались с нами, везде нас водили. В последний день мы обедали в лощине в нескольких шагах от кайзера и его свиты, которые расположились на вершине холма.

Позже кайзер увидел нас и, желая познакомиться с сэром Иеном Хэмилтоном и сэром Лоренсом Олифантом, спустился с холма и заговорил с нами – он подошел к моей лошади сбоку и поцеловал мне руку. Я тогда была единственной дамой среди присутствующих; немного побеседовав со мной, он обратился к двум генералам.

После обеда наши гости, сидя в автомобилях, провожали его – я оставалась верхом, потому что знала, что ему приятно будет прогарцевать мимо нас на коне. Ему действительно было приятно; к нашему удивлению, он остановил процессию, пересек дорогу, назвал меня Дейзи, попрощался и заговорил с папулей, с которым, как я напомнила, он встречался на крестинах Гензеля».

Именно тогда нашу компанию окрестили «Веселые виндзорские вдовушки», потому что мужей не взяла с собой ни одна знатная дама!

V

Встречать Новый, 1907 год я должна была в Англии, так как в Четсуорте ожидался большой прием: король, королева, все обычные придворные и пестрая смесь разных умных людей. Принцесса Виктория так и не получила широкой известности. Несмотря на ее сдержанность, разборчивость и природную застенчивость, она по природе очень любит веселиться и всегда желанная гостья на любой домашней вечеринке. Другие же члены королевской семьи способны испортить любое сборище, как бы тщательно ни были подобраны гости, о чем мне, к сожалению, хорошо известно. Зато люди другого сорта – настоящий дар Божий и очень помогают создать настроение. Милая Шарлотта Ноллис была фрейлиной королевы, а сэр Фриц Понсонби (его женой была Риа Кеннард, одна из признанных красавиц в те дни; ее и сейчас можно назвать одной из красивейших женщин в Лондоне) был камергером короля и, как всегда, идеальным гостем. Кроме них, были лорд и леди Десборо, леди де Грей, девочки Ачесон, их родители, лорд и леди Госфорд, мистер Эван Картерис и Джордж Холфорд. Мистер Бальфур был вежлив, улыбчив, весел; он проявлял на удивление живой интерес ко всему происходящему. Как-то не ожидаешь, что великий философ, государственный деятель и писатель окажется человеком! И милая Элис Кеппел была неподражаема. Какие она проявляла воодушевление, остроумие и находчивость! В дневнике я достаточно подробно описала прием – гораздо лучше, чем могла бы сделать по памяти:

«Январь 1907 г.

Представление в Четсуорте 5 января прошло с большим успехом. Я вышла последней для усиления эффекта и спела три арии в костюме, с игрой и кинематографом между ними, чтобы можно было без помех переодеться. Моя первая ария была из „Микадо“; на мне был каштановый парик, который выглядел гораздо красивее, чем мои глупые желтые волосы. Затем я спела американскую негритянскую песню в нищенском фартуке и большой голубой фетровой шляпе; я исполнила короткий танец с красным зонтиком. А для последней, французской песни „Снег“ Бемберга надела новое белое платье для катания на санях, белую шапочку с веткой падуба, омелой на белой меховой муфте и высокие красные сапоги; вокруг меня стояли елки, покрытые ватой, а сверху падали кусочки белой бумаги, создавая видимость снега, пусть и ненастоящего.

Во время своего визита король был в очень хорошем настроении (если не считать раздражения по поводу отношения кайзера и императрицы к его племянницам, когда они были со мной в Бреслау). Стрелял он тоже хорошо, и с погодой повезло, было прохладно, свежо, выпало немного снега. Королева была очаровательна и мила, как всегда; она подарила мне на Рождество милую брошь с опалом и бриллиантами; она просто душка. Все шло как обычно, только Соверал был в ярости; он казался лишним, чего, как правило, никогда не случается! Королева после ужина играла в турнире по баккара, и нам тоже пришлось играть, чтобы угодить ей. Соверал то и дело выходил и курил сигару в одиночестве в курительной, а после того, как королева ушла в свои комнаты, я сыграла в покер с Вайолет Мар, Келли, Моди Уоррендер, ее сестрой, Поклевски; лорд Элко, лорд Десборо и Мюриэль Уилсон играли в домино с леди де Грей».

Из Четсуорта мы поехали в Итон, где встретили Бендора и Шилу, которые только что вернулись из путешествия по Южной Африке; с ними приехали Мэй Роксберг, Вайолет Поуис, Адель Эссекс, лорд Кеньон и еще несколько гостей.

Всю ту зиму и весну я была очень слаба и не переносила силезский холод.

Февраль и начало марта я провела в Ньюлендсе и Борнмуте. 21 марта уехала в Больё на Ривьере, где мы с детьми прекрасно проводили время. Мы виделись с друзьями и родственниками. Джордж и Дженни жили неподалеку, у Адель Эссекс. В апреле мы с Дженни и герцогом Мальборо совершили чудесную автомобильную поездку в Авиньон, Арль и Каркассон, откуда мы вернулись в Больё. Весной французская провинция бывает чудесной.

Во всем остальном жизнь на Ривьере была такой же, какой была и будет всегда. Привожу отрывок из своего дневника. Он представляет интерес, потому что тогда я впервые услышала несравненного Шаляпина.

«23 марта 1907 г. Вилла „Эспальмадор“, Больё

Сижу в гамаке с множеством подушек, укрывшись меховой полостью, так как солнца нет и очень ветрено, но я в тени бамбука и большой пальмы. Небо серое. Надеюсь только, что, если пойдет дождь, он прольется и закончится до завтрашнего утра, когда приедет Ганс; я хочу, чтобы для него все выглядело наилучшим образом, чтобы он не был разочарован. Он должен был приехать сегодня, но не смог найти свободных мест в поезде.

Вчера вечером я впервые ужинала в Монте-Карло. Ужин устраивал мистер Дрексел; герцогиня Девонширская, бедняжка, очень бодра и очень нарумянена; кроме них, присутствовали Эмили Изнага (сестра Консуэло, герцогини Манчестерской), мистер и миссис Дерек Кеппел и лорд Чарли Монтэгю. Мы с мистером Дрекселом после ужина поехали в Оперу; конечно, все засиделись за кофе, поэтому, когда мы приехали, двери были закрыты; но я назвалась и очень настойчиво попросила нас впустить; тогда нас провели в маленькую смешную ложу рядом со сценой; она была обнесена проволочной сеткой, словно ледник для мяса, какой можно видеть в парках при маленьких домиках. Задержись я там, я бы просто растаяла, потому что было очень жарко. В казино я не ходила – и, хотя мне очень хотелось немного выиграть, я не верила, что выдержу тамошнюю атмосферу. Я еще очень хриплю, и нос у меня заложен – я не могу громко говорить и не пела с самого Четсуорта; голос у меня совсем пропал. Как же мне хочется поскорее выздороветь! По-моему, легче болеть по-настоящему, чем ходить в таком половинчатом состоянии, как я с января, – если не считать февраля, когда я тяжело болела в Ньюлендсе.

Опера вчера была превосходной; пел молодой русский, Шаляпин; он настоящее чудо и необычайный актер, хотя роль в „Севильском цирюльнике“ не позволяла ему раскрыться до конца, даже там все внимание зрителей было сосредоточено на нем. Миссис Клейтон (Жанна де Фужере)… повела меня за сцену после спектакля; она хотела попросить Шаляпина спеть у нее дома в Каннах. Мне его представили. Он очень высок; к нам он вышел с приклеенным носом и подбородком, в грязной старой одежде (в костюме священника) и с очень грязными руками. С ним был его двухлетний ребенок. Мне не хотелось спрашивать, где его жена – ведь она, возможно, умерла, или они развелись, или она всего лишь его метресса. Наверное, в личной жизни он человек благородный и достойный. Он подарил нам цветы, которые держал в руке. Ему всего двадцать шесть лет.

Какое у него лицо, представить себе не могу из-за ужасного грима и костюма; в прошлом году я видела его в жуткой пьесе, в которой людей сжигали на костре и пытали во время религиозных войн! Но его игра была просто потрясающей».

На обратном пути в Фюрстенштайн мы на несколько прекрасных дней остановились в Париже. Ганс был очарователен. Я накупила платьев и побывала на великолепном приеме, который давала принцесса Мюрат. У нее мы встретили великого князя Владимира Александровича с женой и многих старых друзей. Все дамы были в тиарах и самых лучших своих нарядах. Принц Мюрат возглавляет французскую партию империалистов; на более официальных приемах Мюрата царит атмосфера, схожая с королевскими приемами.

У меня были английские представления об обязанностях, прилагаемых к моему положению в Силезии; у Ганса, как у немца, имелись свои представления на этот счет, то есть наши мысли не сочетались. Однажды в Плессе, когда у нас гостила Пэтси, я хотела после ужина спеть для нее. Ганс возразил:

– Чушь! Вы когда-нибудь слышали, чтобы королева пела после ужина?

– Нет, – ответила Пэтси, – потому что она не умеет петь; зато принцесса Уэльская[35] – превосходная пианистка и часто играет для гостей после ужина.

Бедный милый Ганс; при его почти полном отсутствии чувства юмора и соразмерности он сравнил меня с королевой Англии!

Однако я славлюсь своим упорством, и к 1907 году мне удалось немного сломить его сопротивление. Он никогда не поощрял и не поддерживал разные виды моей деятельности; в лучшем случае он их просто терпел. Бедняга, чтобы по-настоящему понимать меня, ему пришлось бы «переделать себя», как говорят американцы. Я достаточно хорошо понимала его и его позицию, просто не собиралась «замирать на месте». Вот как все происходило:

«14 июня 1907 г. Фюрстенштайн

Мой первый концерт: надеюсь, он пройдет успешно. Я устроила бы его много лет назад, только Ганс ни за что не позволил бы мне петь, потому что „немецкие княгини не поют на публике“. Но последнее время он стал разумнее. Я как раз читаю книгу „Фрейлейн Шмидт и мистер Анструтер“ графини фон Арним, американки[36], которая, как я слышала, замужем за немцем; она написана изящно, как и все ее произведения, особенно „Элизабет и ее немецкий сад“[37]. Как я жалею, что не могу выразить на письме все, что иногда чувствую! Мне кажется, я испытала бы облегчение, если бы могла быстро излагать свои мысли на бумаге. Даже последующее прочтение идет мне на пользу, показывая, насколько глупы, скучны, неблагодарны, насколько слепы, преувеличенны или безнадежны мои мысли; все равно что мерить платье, которое не подходит по размеру, а затем покупать его, распарывать или нашивать блестки. То же самое и с мыслями; не стоит их раскрашивать, дабы они стали интереснее для наших ограниченных умов, ведь сама их простота делает их куда полезнее и намного лучше успокаивает!

22 июля 1907 г. Фюрстенштайн

Наивысшая точка недели пришла и прошла успешно: концерт, который состоялся в прошлую субботу, 20-го, в Зальцбрунне в пользу школы для инвалидов и бедного круглого Вальденбурга; такого концерта в Бреслау никогда не было[38]. Сборы оказались самыми крупными для всей Силезии, где большой суммой считалось 300–500 марок! Кажется, два года назад радовались, собрав 400 марок, я же собрала 1900 марок. В зале не было ни одного свободного места, даже стоячего, а места в первых рядах уходили по шесть марок, несмотря на то что директор в Зальцбрунне утверждал, что шесть марок – слишком дорого и билеты никто не купит. Сцена и зал были украшены белыми лилиями и алыми вьющимися розами из Фюрстенштайна. В число „артистов“ входили фрейлейн Штайгерманн, очаровательная девица и большая модница, которая приехала из Лейпцига и согласилась выступить бесплатно. Фрейлейн Зуттес, которая немного ее знает, попросила ее принять участие в концерте; предполагалось, что я оплачу ее расходы, но, уезжая, она не взяла у меня ни пенни, уверяя: она была здесь по-настоящему счастлива, и концерт доставил ей подлинную радость. Она очаровательно пела, надев все медали от королей и императоров, что, конечно, произвело на зрителей сильное впечатление. Затем пел граф Пюклер-Лимбург; некий месье Ферлоэ из Фрай-бурга[39] очень хорошо играл на виолончели; декламировал Герлах, настоящий профессионал; он проходит курс лечения в Зальцбрунне, но приехал из Бреслау. Герлах тоже не взял гонорара за свое выступление. Пел молодой Шиммель, баритон; ему я заплатила сто марок, поскольку мы договорились заранее. Потом играл оркестр; я тоже пела, мой голос сейчас звучит в полную силу. Все блистали, радовались, и, хотя у меня ужасно болела голова и я весь день провела в постели, пела я хорошо и не боялась, когда увидела перед собою полный зал нарядных зрителей. К нам с ночевкой приехали Хатцфельдты, а также их второй (женатый) сын со своей маленькой женой-японкой (ее отец японец, а мать немка), Штрахвитцы, Готтфрид Гогенлоэ и Фриц, а также старая графиня Пюклер с мужем».

Я планировала устроить в Фюрстенштайне прием по случаю начала осени и написала герцогине Спартанской, пригласив ее приехать. Она была очень мила и тактична на приеме в честь маневров годом ранее, несмотря на то что ее брат, кайзер, держался не слишком приветливо; она же не осталась на парад, чтобы избежать неловкостей на публике; поэтому я чувствовала себя немного виноватой и очень хотела, чтобы она снова приехала. Думаю, при написании книги воспоминаний необходимо постараться и объяснить все мелочи, чтобы показать исторические личности в истинном и правильном свете. Во время войны упорно ходили ложные слухи о том, что королева Греции настроена против Англии, что она втянула мужа и Грецию в войну против Англии, более того, все время действовала как орудие кайзера. В таких слухах нет ни слова правды. Как все дочери императора Фридриха, она испытывала подлинную привязанность к Англии. Какими бы ни были влияния и соображения, вынудившие Грецию занять сторону Германии, личные чувства и желания королевы не имели к ним никакого отношения.

Мои слова доказывают ответ королевы (которая тогда была еще герцогиней Спартанской) и другие сходные происшествия, записанные в этой книге:

«Отель „Эспланада“, Сифорд, Суссекс. 14 июля 1907 г.

Дражайшая княгиня Плесская… позволите ли называть Вас Дейзи?

Воображаю, какой грубой Вы меня считаете! Как мне просить у Вас прощения за то, что я раньше не ответила на Ваше очень доброе письмо, за которое сердечно Вас благодарю?

Я получила Ваше письмо, еще находясь в Афинах. После того мы провели несколько дней в Париже, затем в Фридрихсхофе с моей сестрой; теперь я здесь, в моей любимой Англии, единственном месте, где мне нравится больше всего. Мы пробудем здесь до начала августа, а потом вернемся в Грецию. К сожалению, в нынешнем году не может быть и речи о нашем приезде в красивый Фюрстенштайн, хотя мне бы так этого хотелось! Времени не осталось. Как замечательно было в прошлом году и как мне все понравилось! Никогда не забуду Вашу огромную доброту. Как бы мне хотелось снова увидеть замок и новый парк. Здесь ужасно холодно; мы разжигаем камины в комнатах, чтобы согреться; сейчас немного лучше, хотя погода совсем не летняя; впрочем, такая погода бодрит и мне по душе.

Мне очень нравится эта маленькая тихая усадьба; здесь мне так хорошо! Завтра я на несколько дней еду в Лондон! 22-го старый Меттерних дает ужин и бал; как мне будет там Вас недоставать! Вы все так замечательно устроили в прошлом году, помните? Надеюсь, сейчас Вам уже лучше и лечение помогло.

Прошу, приезжайте в Афины, когда сможете, и побудьте с нами, мы будем Вам так рады! Еще раз спасибо за доброе приглашение; надеюсь, Вы простите мой запоздалый ответ.

С наилучшими пожеланиями и с приветом Вашему мужу, искренне Ваша, София».

VI

Мой дорогой свекор уже довольно давно плохо себя чувствовал, но никто не предвидел серьезных последствий. Поэтому я испытала потрясение, внезапно узнав, что он опасно болен. Я была всемерно предана свекру и горевала глубоко и искренне, когда в начале августа 1907 года он умер в замке Альбрехтсбург возле Дрездена в возрасте 74 лет. В политике он был сторонником Свободной консервативной партии; в 70-х годах XIX века несколько лет заседал в рейхстаге; но его политическая деятельность главным образом ограничивалась верхней палатой рейхстага Пруссии, членом которой он являлся более сорока лет.

В молодости отец, как я всегда его называла, служил в Прусском гвардейском полку, но вышел в отставку в 1857 году, после того как женился на графине Марии фон Кляйст. Его первая жена, мать Ганса, Фрица и Конни, умерла в 1883 году, а в 1886 году свекор женился на Матильде, графине фон Дона-Шлобиттен, которая родила ему сына и дочь, Виллуша и Анну. Все они живы и здравствуют.

Во время Франко-прусской войны свекор возглавлял добровольческий санитарный корпус с титулом королевского комиссара; после окончания войны он еще 20 с лишним лет возглавлял этот корпус. Он много лет был великим канцлером ордена Черного орла. В 1873 году он стал Великим магистром королевской охоты и сохранял этот пост до своей смерти. Кроме того, он был Великим магистром одного из наименее известных рыцарских орденов в Европе, благородного ордена Белого оленя Святого Губерта, знак которого кайзер всегда надевал на охоте. Орден учредил принц Фридрих Прусский. Его получали немногие, потому что на него смотрели как на более или менее связанный с домом Гогенцоллернов.

Запись в дневнике показывает, как проходили феодальные похороны в Германии 21 год назад. Церемония разделялась на две части: прибытие тела во Фрайбург из Дрездена и собственно похороны два дня спустя:

«16 августа 1907 г. Фюрстенштайн

Сейчас семь часов, и идет проливной дождь; так было весь день. В 8 утра мы с Гензелем выехали из Берлина и добрались сюда в 14:50, незадолго до Матильды и Анны, Лулу, тети Анны Рейсс и Хайне Рейсса. Час спустя приехали Ганс с братьями и зять, Фриц Зольмс.

Все егеря, старшины горняков, слуги, лесничие, приходящие слуги и депутации шли из Фрайбурга за каретой (открытым катафалком), на которой стоял гроб.

Остальные плакальщики прибыли на станцию Зальцбрунн, поэтому не видели приготовлений во Фрайбурге, в том числе красивую арку, под которой несли отца. Вдоль улиц выстроились шахтеры и солдаты; у одних на фуражках были белые и красные плюмажи, у других – петушиные перья. Кайзер вызвал эскадрон кавалеристов из Плесса; на Линденаллее будет салют, потому что мой свекор какое-то время был кавалерийским офицером.

Матильда держится великолепно; она лишь немного всплакнула, а иногда даже улыбается. Лулу тоже величественно сдержанна и спокойна. Я восхищаюсь и изумляюсь их самообладанием и способностью подавлять чувства.

Когда маленький гроб, накрытый зеленым егерским сукном, внесли в биллиардную (простой гроб и егерское сукно в соответствии с пожеланием отца), я не представляла, как Матильда может так держаться; священник произнес несколько молитв, и мы вышли. Если бы умер Ганс, я бы этого не вынесла; я бы хотела, чтобы меня оставили одну с моим покойником в комнате и с отвратительным чувством, что он лежит там и не может выйти, – я даже не могу его потрогать, он покинул меня навсегда… Ах! Такие мысли свели бы меня с ума. Правда, я эмоциональна и часто преувеличиваю. В каком-то смысле я себя презираю. Когда я вспоминаю лицо дорогого отца, его доброту, его любимые шутки, охотничьи приемы, которые он обычно устраивал для меня в Плессе, я все больше страдаю. Мой дорогой Ганс так промок после долгого похода из Фрайбурга в своей форме и лентах! Матильда все время хвалит Ганса, говорит о том, какой он милый и как ей помогал. Я горевала, что он попал в Дрезден с опозданием на два часа и не застал отца в живых, но это не имело большого значения, потому что отец как раз попытался встать из постели, а потом упал и час спустя тихо скончался; после того как упал, он уже не открывал глаз и не разговаривал, но накануне он знал, что Ганс приедет, и радовался. Утром в день смерти ему как будто стало лучше. Странно, что мать Ганса умерла примерно так же – во сне, в своей постели.

Биллиардную превратили в часовню, завесили черным, поставили туда большие серебряные свечи. Завтра прибудут многочисленные лилии, которые я заказала в Берлине, и я сделаю большой крест, который можно повесить за распятием, и разложу лилии между пальмами и белыми гортензиями.

Позже.

Одиннадцать часов; все женщины уже легли спать; мужчины еще внизу, разговаривают в большом салоне. Странный вечер, и я не могу как следует все объяснить и изложить мои впечатления словами. Впервые в жизни, хвала небесам, я ношу траур, оплакиваю усопшего и присутствую на похоронах, если не считать детства; тогда, насколько я помню, Пэт-си не было, и я в огромном волнении заказала для себя, по собственному почину, черное платье с розовато-лиловыми бантами; мне было лет десять… Сейчас в доме покойник, но, судя по тому, как мы себя ведем, можно подумать, что отец уехал на охоту или тихо лежит в постели. Никто не отказался от ужина; мы даже разговаривали и смеялись за столом. После ужина я услышала чей-то громкий смех – смеялась Матильда вместе с Гансом, дядей Болько и некоторыми другими. Я тоже притворялась и, как могла, старалась переменить их мысли. За ужином я занимала брата свекра, дядю Болько, рассказывала о своих впечатлениях в путешествиях – о Хайлигендамме и острове Рюген. После ужина мы с Лулу снова смеялись, вспоминая Гарсула, знаменитого доктора, который видит духов и сразу понимает, когда человек умрет, болен ли кто-то и тому подобное; более того, вечер казался похожим на другие вечера, если не считать того, что все мы были в черном. Моя горничная Мария очень удивилась, что на Лулу и Матильде жемчужные серьги, а на Анне – розовато-лиловый кулон. По-моему, в каждой стране средний класс больше стремится носить полный траур, чем мы.

Возможно, траур – признак их состоятельности, или им нравится демонстрировать, что они могут себе позволить купить креп, черные серьги и цепочки, как сделали сейчас Мария и эконом Фридрих…

17 августа 1907 г.

Восемь часов; я только что поднялась наверх. Почти все мужчины, которые приезжали на похороны, уехали – для них заказали поезд специального назначения. Кронпринц (он приехал вместо кайзера, который был занят, так как провожал короля Англии)[40] уезжает только в одиннадцать и остается на ужин; мы скоро садимся за стол.

День был ясный, солнечный, и только примерно в половине восьмого, когда мы покинули мавзолей, солнце село и небо за замком окрасилось в розовый цвет; мы шли за гробом колонной по четыре, а потом дамы поехали домой. Все было очень красиво; вдоль всей улицы стояли шахтеры в праздничной одежде. За гробом шли егеря; они же подняли гроб на катафалк и внесли его в склеп. Мы зашли следом. Матильда шла с кронпринцем, Ганс – с тетей Анной Рейсс, затем Лулу с дядей Болько и я с герцогом фон Шлезвиг-Гольштейн. В конце церемонии исполнили охотничий сигнал Jagd vorbei – так трогательно, ведь отец обожал охотиться! Потом стреляли из пушек и протрубили „Последний пост“. Эскадрон из Плесса не смог приехать, было слишком далеко, поэтому кайзер вызвал кавалерийский эскадрон из Швайдница. Похороны были трогательные и, как ни странно, мирные (может быть, все похороны такие, не знаю; я еще не была ни на одних); молитвы перемежались пением хора; иногда тишина не нарушалась даже рыданиями. Не знаю, как они сдерживались. Мне все время казалось, будто отец где-то рядом с нами. В склепе я не испытывала ни ужаса, ни страха…»

Слава богу, я умею всегда замечать смешное и в целом могу смеяться и плакать одновременно. В первый раз, когда увидела свекровь после похорон свекра, я совершила ужасную ошибку. Одна родственница, которая присутствовала на похоронах, носила огромное количество крупных красных камней, что показалось мне странным. Поэтому я, не подумав, выпалила Матильде: «Ах, дорогая моя, она была вся покрыта карбункулами!» Конечно, я имела в виду драгоценные камни, которые тоже так называются, но Матильда и все остальные вначале подумали, что я имела в виду отвратительные прыщи, которые бывают у некоторых и которые считаются смешными и вульгарными. Не сомневаюсь, что моя бабушка Оливия ни за что не позволила бы человеку рангом выше младшей горничной ходить с карбункулами. Но времена изменились; позавчера я встретила принца крови, который не только не стеснялся своих прыщей, но даже как будто гордился ими.

«23 августа 1907 г.

Я сказала Гансу, что нам нужно ясно представить, сколько денег нам можно тратить в год, и если в конце года останется более крупная сумма – в этом году мы потратили на сто пятьдесят тысяч больше, чем в прошлом, – что-то можно потратить на картины, лишние поезда, прогулки на яхтах и на все остальное, что ему нравится (например, на ремонт зданий, домов и так далее), но расходы на жизнь и общие расходы должны быть одинаковыми. Ганс считает, что мы можем тратить от 35 до 50 тысяч фунтов в год на домашние расходы. Я сказала, что разброс между двумя суммами довольно велик. Теперь граф Вико Восс и Готтфрид Гогенлоэ (с которым я тихо ужинала вчера вечером в Борхардте, где мы никого не видели) говорят, что подобные расчеты абсурдны и мы, скорее всего, тратим около 200 тысяч в год.

Что ж, я как-то не могу всего понять, я даже об этом не думаю и надеюсь только, что Ганс окажется прав и я смогу помочь ему в его делах. Я очень хочу помочь ему, бедняге. По-моему, он очень переживает смерть отца, ведь он по-настоящему любил и уважал его, и я не сомневаюсь, он собирается делать все так же хорошо и правильно, насколько это возможно. Но, по-моему, трудно сразу найти в себе достаточно самоуверенности; позже, когда уже разбираешься в делах и в том, как все работает, уверенность приходит, иначе правление будет смеяться и делать что хочет, и окажется, что нами правят наши же служащие. О том, как такой крупной собственностью управляют за границей, никто в Англии и понятия не имеет. Ганс платит жалованье девяти с лишним тысячам человек; одних только шахтеров пять тысяч.

Дорогой отец! Как замечательно он распорядился имуществом, которым управлял пятьдесят лет… Он был самым правдивым человеком на свете. Честный, благородный, достойный любви, добрый, остро чувствовавший справедливость. Он был добр ко всем, кто, по его мнению, старался поступать правильно. Я очень благодарна, что он оставил все в таком образцовом порядке и обо всех позаботился. Впрочем, его завещание вскроют только через две недели».

VII

Я приступила к своим новым обязанностям и обязательствам, страдая от чувства потери. Отец неизменно был моим другом; на такого друга можно только надеяться.

Говорят, что он оставил четыре миллиона фунтов стерлингов. Не знаю, так это или нет, но по его смерти на моего мужа свалилась громадная ответственность… Мутан, наш главный управляющий, работал прекрасно, и, хотя при его жизни мы иногда ворчали из-за недостатка средств, мы всегда знали, что все делается в интересах будущего процветания. Этим имуществом было необычайно трудно управлять; сумма, которой мы могли распоряжаться на расходы, колебалась от 35 до 120 тысяч с лишним фунтов в год. Рост цен на уголь в размере шиллинга за тонну приносил нам лишние 20 тысяч фунтов в год. На бумаге сумма кажется огромной, но из нее нужно было платить содержание мачехе Ганса Матильде, вдовствующей княгине, его братьям и сестрам. Да и мы привыкли к роскоши, должны были содержать наши дворцы, замки и дома, а также больницы, дома для престарелых рабочих, выплачивать пенсии и нести другие благотворительные расходы, поэтому оставалось не так много, как можно предположить.

В ту самую ночь, когда умер мой свекор, упал старый колокол, который висел на привратной башне в Фюрстенштайне и звонил каждую ночь в десять часов. После его смерти, казалось, все пошло наперекосяк. Через год или два мужу пришла в голову безумная мысль частично расширить и перестроить Фюрстенштайн. Замок был таким огромным, что любые ремонтные работы обходились примерно в 15 тысяч в год, не считая расходов на мебель и оборудование. В Фюрстенштайне насчитывалось свыше 50 красивых каминов эпохи Возрождения. Когда начался ремонт, Гансу сказали: даже если там будут постоянно работать сто рабочих, все затянется лет на шесть или семь. В августе 1914 года до окончания ремонта было еще далеко. Ремонт стал тяжелым жерновом на шее моего мужа с тех самых пор, как он начался; я всегда относилась к перестройке плохо и испытывала по отношению к ней дурное предчувствие.

Содержание и Плесса, и Фюрстенштайна обходилось так дорого, что мы неизбежно во многом зависели от нашего огромного штата прислуги. Они работали безукоризненно, но мне казалось, что сама суть устройства нашего дома ужасно неправильная. Когда строилась новая больница для шахтеров, управляющие считали, что «подобные мелочи» не заинтересуют господ. Мнения же владетельного князя спрашивали лишь по самым крупным финансовым вопросам. Я очень старалась изменить такой порядок, внушала всем управляющим, шахтерам, лесорубам, их женам и детям, что чиновники, слуги и даже мы с Гансом нужны в первую очередь для того, чтобы давать им добрые советы и помогать им во всем, что их касается. Но задача оказалась непосильной; старинные методы управления в Фюрстенштайне и Плессе продержались слишком долго, чтобы мы могли достучаться до них. Социалисты и прочие крикуны, которые много болтали о «реформах» царя, понятия не имели, как тяжело что-то сделать и еще тяжелее «реформировать». Если бы социализм или любой другой «изм» продержался так же долго, как капитализм, из него вышли бы более многочисленные и невыносимые недостатки, чем у существующего строя. Я говорю так потому, что социализм основан на строгой дисциплине и, хотя отдельные лица часто могут быть грубыми и властными, организации и системы грубы и властны всегда.

В это время мой отец написал мне:

«Моя дорогая Дейзи!

Твое письмо было очень интересным. Церемония, хотя и печальная, должно быть, глубоко тронула всех присутствовавших. Немногие могут ожидать, что умрут, любимые и почитаемые всеми. Надеюсь, милая девочка, что вы с Гансом сможете долго наслаждаться плодами мудрости, благоразумия, заботы и ума и стать благодетелями всех, кто зависит от такого огромного имущества; они будут искать у вас помощи и совета».

В наши дни я отношусь к сплетням очень философски, но в молодости сплетни возмущают. Судя по записям в дневнике, меня очень злили сплетни о принце-консорте Нидерландов, который, как мне передавали, что-то сказал о Гансе. Сама не понимаю, почему я злилась, потому что сказанное им о чем бы то ни было никакой важности не представляло:

«3 сентября 1907 г.

…Обедала с графом Штамм-Зирсторпфом; он всегда старается показать, что он мой друг, и потому пересказывает мне все сплетни. Последняя заключается в том, что мелкий негодяй Мекленбург, муж королевы Голландии, сказал позавчера кайзеру, что пройдут годы, прежде чем Ганс по-настоящему встанет на ноги, так как у него громадные долги! Он ведь совсем не знает Ганса! Он (граф Штамм) сегодня передал: многие сплетничают, что я везде разъезжаю с форейторами в красных ливреях. Я говорила Гансу: я считаю, что слугам следует носить траур, и черные шляпы и черные повязки не кажутся мне чем-то избыточным; но он заметил, что в больших домах невозможно заставить всех слуг и конюших надеть черное; здесь так не принято. Что ж, не знаю, но думаю, что, если я буду настаивать на своем, меня обвинят во всем и скажут: все потому, что я англичанка».

VIII

В ноябре я поехала в Итон на большой прием, но запомнила там только Джимми Альбу и весьма примечательного покойного маркиза Виллалоба, который очень долго служил послом Испании в Брюсселе. В октябре я была в Ньюлендсе, где мы много говорили о предстоящем визите в Англию кайзера и императрицы. Они должны были нанести государственный визит в Виндзор, а по его завершении императрица собиралась вернуться домой, а кайзер хотел снять дом где-то на юге Англии и хорошо отдохнуть. Меттерних, который мне очень нравится, относился к своим общественным и церемониальным обязанностям слишком легкомысленно.

Кроме того, у него есть огромный недостаток: он холостяк; у него нет жены, которая может занимать гостей, и детей, которые могут представлять его на многочисленных и не столь важных мероприятиях, которые тем не менее неоценимы как средство повысить популярность того или иного дипломата и подчеркнуть его успехи в труде на благо страны. Вот что я записала в дневнике:

«7 октября 1907 г. Ньюлендс

Ужинала и обедала с Совералом; у него много новостей, и он еще больше важничает, чем обычно, так как приезжает королева Португалии, и он едет в Булонь встречать ее. Меттерних охотился (по-моему, его отъезды сильно раздражают его секретарей, так как нужно много подготовить к послезавтрашнему визиту кайзера и императрицы); однако он вернулся только в среду! Один вечер я ужинала с ним, а последние два дня вставала рано и завтракала с ним в халате. Он такой милый и такой одинокий – он был очень доволен. Мы говорили о самых разных вещах…