Музыка в дорогу бесплатное чтение

Глава 1. Неслучайные люди

Группы подбираются на небесах, говорил он всякий раз, когда в нашем маленьком терапевтическом кружке происходило что-нибудь интересное. Между людьми что-то вспыхивало, трещало. Иногда это были пустые искры, но иногда – тот самый материал, с которым можно работать.

– Вот! – ликовал тогда Изин. – Вот что я имею в виду, когда говорю, что группы подбираются на небесах! Не бывает случайных составов группы. Если ты оказался на терапии в одной компании с Васей, Петей, Машей и Наташей, то будь уверен – именно эти люди тебе нужны, именно они – ответ на твой внутренний запрос, и теперь вся штука в том, чтобы суметь его, этот ответ, правильно получить.

– А что значит правильно? – спросила однажды я.

– Взять от этой встречи по максимуму, – улыбнулся Изин своей хитрованской, спрятанной в бороде улыбкой. – Взять, но и дать тоже.

Получать и давать.

Осознанность.

Быть в принятии.

Оказаться за кругом.

Что ты чувствуешь сейчас? Как тебе с этим?

Честная обратная связь.

Выгуливать белое пальто.

Выйти из зоны комфорта.

Все эти выражения, бывшие поначалу в диковинку, мы быстро усвоили и с удовольствием повторяли во время встреч. Так и шпарили ими, не хуже самого Изина. Мы – это наша группа, пятеро человек, пришедших к доктору решать свои жизненные проблемы.

Мы тогда неплохо поработали, о да! Ударно и слаженно, словно какая-нибудь бригада вальщиков леса из старого советского кинофильма. Каждый раз, выходя после сессии на улицу (где стояла глубокая ночь и невидимые подростки горланили Хоя или КиШа), я ловила себя на чувстве, что мир изменился за время моего отсутствия. И мне требовалось несколько секунд, чтобы решиться шагнуть в него – в такой… немножечко сдвинутый. Изменённый.

Рядом со мной на крыльце подъезда появлялся кто-нибудь из группы, обычно Вита, или Эдик, или Стас. Мы закуривали и отупело-потрясённо смотрели в ночь. Отупело – потому что за двенадцать часов предельного мозгового интенсива острота восприятия снижалась, переходила в некую рыхлосыпую размывчатость, тягучую сюрность, но в этом и был свой кайф.

Мы курили и молчали, водя взглядами по привычной дворовой декорации: светящиеся окна хрущёвки напротив, кусты сирени, мусорный бак, припаркованные авто… Каждый раз перед нашими глазами было одно и то же – и каждый раз мы таращились на это с придурковато-заторможенным, обалделым видом киношных инопланетян, вываливших всем табором из тарелки и впервые столкнувшихся с неведомой формой жизни.

Так и слышу здесь писклявый голосок Инги: «Не мы, а я! Говори за себя! Я лично ни на что не таращилась!»

«Вот опять ты говоришь – как будто пишешь сценарий, – включается вслед за Ингой обманчиво-добродушный бас Эдика. – Причем бредовый какой-то сценарий, к бредовому сериалу. Лесоповал, инопланетяне, цыгане с медведями… всё в кучу».

Да, именно так – всё в кучу! Мне было двадцать два, я только что рассталась с мужем и с уютной, но скучноватой должностью лаборанта на скучной кафедре скучнейшего института, сняла квартиру в окопавшемся вдали от центра зеленом райончике (не без помощи папы, разумеется) и сосредоточилась на карьере писателя-сценариста, с далеким замахом на Голливуд. И чтобы фильмы по написанным мной сценариям снимали Спилбер, Тыквер и Тарантино.

– С ней всё ясно, – ткнув в меня пальцем, сказала Инга на первом же сейшне. – Человек здесь просто так. За впечатлениями. Ну-ну.

Ее бесцеремонность ужасно меня взбесила. Только позже я догадалась, что всё дело было в моем возрасте. По представлениям Инги, ходить по психологам в двадцать два – это не более чем способ поинтересничать. Привлечь к себе внимание окружающих… а заодно напитаться сюжетами для будущих сценариев. Своего-то опыта нет, одни фантазии.

Инга активно не хотела быть сырьем для моего «творчества» (именно в кавычках; кавычки она показывала жестом – сгибала пальцы на обеих руках, чик-чик). А мне и даром не нужно было ее «сырье». Для меня тридцатидвухлетняя полноватая Инга была скорее отработанным материалом, шлаком, нежели сырьем для чего бы то ни было.

Я пренебрегала Ингой искренне, пылко, от всей души и даже не пыталась это скрывать. Иногда мне хотелось ее ударить.

В нашей группе, собранной на небесах, Инга была сама Незначительность. Женский лузер. Никто.

Эдик был Занудство и Правота. Самодовольный жлоб под маской крутого мачо.

Стас был…

А Вита была…

Нет, всё-таки этим двоим я не берусь давать определения. Не сейчас. Может быть, позже.

***

Тарелка с нарезанным кубиками дорблю. Пиала с оливками. Блюдце с томатами черри и брусочками корнишонов. Маленькая хрустальная салатница с чипсами, выглядящая в столь изысканной компании наглой самозванкой. Несмотря на хрусталь.

Но, с другой стороны, именно эта салатница опустеет и обновится первой, а потом опять опустеет и обновится, и так много раз за вечер. Быстрее, чем она, будут обновлять свое содержимое лишь бокалы белого бордо, которое мы с Гериком пьем под сериалы.

Мы с Гериком – сериальные маньяки. Пятнично-субботние. Воскресенье – день общения с природой, поездок в живописные парки, музеи-усадьбы, заповедники и лески. Это святое. Не пить перед понедельником. Герику как руководителю крупной фирмы важен его презентабельный вид, а мне – душевное равновесие дорогого супруга.

Сегодня пятница, поэтому о внешнем виде Герика в понедельник можно пока не думать.

Текущий сериал, к которому мы прикипели душой, – «Краевед». Смотрим две-три серии за вечер, плавно перетекающий в ночь.

Когда-то мы так же упойно смотрели «Бродячих» и «Грани тьмы», но тогда был тормозящий фактор – дети. Сейчас, слава богу, дети выросли, им не до нас. Мы предоставлены самим себе, чему несказанно рады.

Мы – профессиональные киноманы. Гурманы жанра. Сомелье режиссуры, операторской работы и находок сценариста. Когда сериал – фуфло, мы не тратим время на «дать ему раскачаться», мы просто вырубаем это фуфло и всё. И начинаем искать что-то новое. Сеть набита вариантами, нет смысла цепляться и давать шанс тому, что сразу не убедило. Не прельстило. Не завело.

Герик – мой муж. Второй и единственный. Первое недоразумение можно не считать, там мне просто хотелось побыть невестой в белом платье, рядом с высоким и статным женихом в черном костюме. Побыла. Развелись через год. И пошли дальше, каждый своей дорогой.

Скажи мне кто-нибудь в юности, что так может быть – ни за что не поверила бы. Словосочетание «пробный брак» казалось мне мутной пошлостью. И вот поди ж ты – мне самой потребовался пробный брак, чтобы успокоиться, понять, чего я действительно хочу, и внимательно, трезво, без придыхания присмотреться к людям. К мужчинам. Да и собственно к людям, вообще.

– В книге было не так! – Герик ставит на паузу и начинает рассказывать, как было в книге. Краевед, сын лекаря и ведуньи, прибыл в Зыбкие Земли на эльфийском судне, а не пришел пешком.

Да-да. Это важно.

Я вникаю, прикладываясь к бокалу и щуря глаза в экран. Я принимаю к сведению.

Есть одна штука, которую я тоже приняла к сведению – но только для себя, без обсуждения с мужем.

Актер, играющий Краеведа, очень похож на Стаса. На одного чувака из прошлого. Только этот Краевед мужик довольно матерый, раздатый в плечах и талии, а Стас – более усушенный, тонкотелый и «мышечный» его вариант.

Мышечный – так Герик называет нашего сына, мастера спорта по восточным единоборствам. Сплошное сплетение мышц и сухожилий, хоть анатомию по нему изучай.

У Краеведа мышцы не то чтобы заплыли жирком, скорее набрякли зрелостью и дородством. Но сама фигура… повадка двигаться… но черты лица!.. Короче, Стас, собственной персоной, взглянул мне в глаза на первых же кадрах этого сериала.

Мое сердце ёкнуло, но взгляд я выдержала. И подумала про себя не без усмешки: ну надо же, как Прошлое исхитряется кольнуть коварно, обманчиво-небольно, нежно… когда не ждешь и даже не подозреваешь в себе такой пугающей готовности отозваться.

– Скажу тебе, как я это услышал, – вклинивается в мой внутренний монолог призрак Изина. – Твои эмоции ожили от вида некоего актера, на кого-то похожего. Значит ли это, что твои эмоции были мертвы? Спали? В анабиозе? Значит ли это, что твоя нынешняя счастливая жизнь – самообман, иллюзия? Или это совсем ничего не значит и странный всплеск чувств в ответ на картинку – не более чем рефлексия, что-то вроде дёрганья коленок во сне о падении с высоты? И что же тогда твоя высота, Карин? Млеть от нежности к парню, которому до тебя и дела нет? К парню, с головой ушедшему в свою боль и вину, контуженному ими до такой степени, что они затмили для него весь мир со всеми красивыми девушками вместе взятыми? Ты полюбила его таким. Для твоей любви это ничего не значило, так ведь?

Для моей любви вообще ничто – ничего – не значило. Он сидел рядом, в кругу, и в основном проявлял себя только этим.

Однажды Вита рассказывала о своем отношении к мужчинам. О том, что в каждом уверенном в себе, успешном, крутом мужчине она всегда видела некий Феррари, в который ей нужно сесть с единственной целью – разбить его.

Инга хмыкнула, оценив метафору, и сказала: «А я чувствую так: у меня есть Феррари, но он стоит в гараже под замком, пылится там, ржавеет и всё такое».

«В чужом гараже», – внес уточнение Эдик, и у Инги на секунду обозначился брыль в низу дёрнувшейся щеки.

«А я, а я…» – понеслась было я, но Инга перебила:

«А тебе, прежде чем садиться за руль Феррари, хорошо бы освоить что-то попроще, какой-нибудь зачуханный Запорожец».

Я помню, что сначала никак не отреагировала, фыркнула и сделала вид, что пропустила этот ее зловонный выхлоп мимо ушей. А потом я – рыдала. Полноценно и громко истерила минут пятнадцать. И высказывала всё, что накипело у меня к Инге за это время.

– Зачем она так говорит?! Зачем?! Зачем рядом со мной постоянно оказываются такие люди?! Такие, которые такое мне говорят?! Или показывают! Или еще как-то!

Инга сидела на полу напротив меня, неуклюже обняв свои толстые голени, и вглядывалась в мое перекошенное, залитое слезами лицо с нарочито обескураженным видом. Как будто она совсем не ожидала такого! Как будто она в полном шоке от моей бурной реакции на ее совершенно безобидные, честные слова обратной связи!

– Посмотри на нее, – сказал Инге Изин. – Для тебя. Это. Информация?

Инга кивнула: информация. Еще какая, блин, информация!

Именно так она «мочила» окружающих баб, женский мир вокруг себя. Именно так она мстила за то, что не вышла рылом. И жирными боками. И ножищами. Мочила – а потом страдала от того, что у нее нет подруг.

Утерев размазанную тушь и высморкавшись в салфетку, протянутую Эдиком, я скосила глаза на Стаса.

Он сидел, свесив руки между колен, и смотрел в одну точку. Обречённо и равнодушно смотрел. Тупил. Терпеливо пережидал.

Он не сказал ни слова по поводу нашей с Ингой позорной и жалкой стычки, но от одного его вида на меня обрушилась такая волна отчаяния, что этот момент стал поворотным и определил всю мою дальнейшую жизнь. Я поняла, что он меня не полюбит. Никогда не полюбит. Я сложилась пополам, прижав грудь к коленям и зарывшись в свою обсопленную салфетку. Сколько я так сидела, не помню. Может быть, минут пять или двадцать пять. А потом я снова распрямилась. Так странно, что какие-то минуты могут стать решающими в жизни человека… Я села и стала смотреть в другую сторону. Не на Стаса.

Глава 2. Мы начинаем

Он был промышленным альпинистом, их фирма устанавливала и обслуживала такие здоровенные светящиеся буквы на высотных домах при въезде в микрорайоны, «Чертаново» там или «Строгино», или «Кунцево».

Стас работал в команде вместе с двумя парнями. Однажды кто-то из них ушел, и на его место Стас взял своего двоюродного брата, недавно вернувшегося из армии. Ему было двадцать.

Как выяснилось позже, брат устроился к нему на фирму не просто так, а с умыслом. В один прекрасный день, то есть ужасную ночь, прихватив из конторы профессиональную снарягу, этот братик проник на крышу высотной заброшки, чтобы написать любимой девушке некую любовную ерунду. Окна девушки как раз выходили на эту заброшку, на ее торец – роскошно-глухую, идеальную глыбу стены, измазанную понизу пеной цветастых граффити – и девственно чистую выше, начиная с уровня третьего этажа.

«Лиза, я…» – захлебнулся брат на уровне этажа восьмого.

Позже какие-то другие искусники, граффити-мастера, изобразили под этой надписью человеческую фигурку в падении.

Человек упал, а тень осталась.

Красиво. Особенно если знать, что так оно все и было, что это не арт-фантазия по мотивам городских легенд. Лиза, я… И неловкие вскинутые руки, и согнутые как бы в процессе шагания по лестнице угловатые ноги, несуразный своей внезапностью полет в вечность…

Не то чтобы Стас описал это так подробно, как я сейчас описываю. Я понятия не имею, откуда я это взяла, всю эту картинку. Картинку гибели его двоюродного младшего брата, вернувшегося из армии. Просто она возникла передо мной, как слайд на полотне. Может, в жизни и не было ничего подобного, то есть брат упал и разбился, и причиной тому была девушка по имени Лиза, но вот насчет нарисованной фигурки я уже не столь уверена. А вдруг всё это мне приснилось? Или я увидела такую стену, с рисунком, проезжая когда-то где-то по каким-то своим делам, о которых уже не вспомнить, и она запечатлелась в моем сознании, а позже я стала воспринимать ее как изображение падающего юноши из рассказа «того парня с тренинга, Стаса», – такое тоже вполне возможно и отнюдь не исключено. Игры разума, всё такое…

Когда тебе сорок пять, подобным вещам уже не особо и удивляешься.

– Где это было? – спросил Изин. – Улица, номер дома? Как звали брата?

– А это разве важно? – хмыкнул Стас. – Какая вообще разница?

Изин возразил, что большая разница, что лучше произнести. Но Стас, пожав плечами, замкнулся. То есть уставился на свои руки, свешенные между разведенных колен. Он и потом всегда так делал.

Этот их разговор состоялся в первый же день тренинга, когда все мы только знакомились. Позже многое прояснилось, но в первый день Стас сразу его отсек. Выдал скупые сведения: взял брата на работу, а он погиб. Без подробностей.

В тот раз, наслушавшись наших скупых, настороженно выдавленных историй, Изин сказал:

– Я ведь не собираюсь вас пытать, вытаскивать сведения щипцами. Насилие не входит в круг моих задач. Я лучше в вормиков поиграю, – и открыл приложение на телефоне. – Деньги-то от вас я уже получил, обратно не верну.

Минуты через две он снова подал голос, оторвавшись от пожирания червячков:

– Как надумаете говорить, дайте знать, ладно? Я прилягу пока.

Там был дряхлый разлапистый диван, в комнате, где мы занимались. Продавленный в середине. Изин кинул в его изголовье засаленную диванную подушку, пристроил на нее свою кудлатую голову бармалея, закинул ногу на ногу и погрузился в игру.

Мы молчали и переглядывались исподлобья. Инга пару раз нервно хихикнула, выразительно вздохнула. Эдик невнятно пошутил про наши денежки, которые плакали. Ноль реакции.

Тогда Вита, решив, видимо, взять всё в свои руки и хоть как-то подтолкнуть забуксовавшую беседу, произнесла:

– Я не получаю удовольствия от секса. Не знаю, что такое оргазм. Мне стыдно, что я скрываю это от мужа, но мои самые яркие… физиологические впечатления были связаны не с ним, а с рождением дочери. Вот тогда я всё прочувствовала по полной. Да. Узнала себя, свое тело, свои возможности… Это было как… откровение какое-то, что ли. Я поняла, что могу. Но почему тогда я не могу – с ним? Я очень его люблю. Очень.

Изин еще на первых фразах ее монолога оторвался от пожиралки, а в конце он спросил:

– То есть, опыт родов позволил тебе заметить, что с сексом что-то не так. А раньше, до родов, тебя это не беспокоило?

– Раньше я не думала, что есть такие сильные ощущения. И что они мне настолько необходимы.

Я смотрела на нее, потом на Изина, потом снова на нее, и на Ингу, покусывающую губы, и опять на Изина. В зависимости от того, кто из них открывал рот и выдавал очередную реплику.

Я понимала, о чем они говорят.

Роды прорвали некую пелену в восприятии Виты, в Виту хлынули яркие ощущения. Как наркотик. А раньше таких ощущений не было. И теперь – упс! – их снова нет. Вита получила к ним доступ лишь единожды, и то ненадолго. На те несколько часов, что длились роды. А теперь у нее есть дочь, и любимый муж, и работа, и офигенное отражение в зеркале, но нет того счастья, которое она познала и о котором забыть не может, надеется повторить.

– Так повтори, – в своей провокационной манере сказал Изин. – Роди еще одного. Заодно проверишь, работает или нет. Случайность это была или закономерность.

– Нет. Сначала я должна разобраться с мужем. Понять, что у меня к нему. Почему мне так… почему я терплю…

Помню, как мы с Ингой украдкой переглянулись. В ее глазах плескалось торжество и едва скрываемое злорадство. Надеюсь, в моих было что-то другое – сочувственное удивление, например, или хотя бы участливый интерес. Но это вряд ли.

«Ах-ха! Оказывается, и у богинь бывают свои изъяны, да еще такие существенные!» – вот что мы с Ингой сказали друг другу взглядами, почему-то нашедшими друг друга именно в этом месте разговора, и благочинно потупились, довольные тем, что есть, есть в мире высшая справедливость.

Тогда мы с ней еще не успели возненавидеть друг друга лютой ненавистью, это произошло несколькими часами позже, а в тот миг между нами даже что-то вроде приязни забрезжило. Наметилась некая общность, точка соприкосновения. Две земные женщины, обуреваемые плотскими страстями, vs фригидная небожительница, которой приходится лгать мужчине, чтобы удержать его возле себя.

Инга словно прочитала мои мысли.

– Ты боишься, что он тебя бросит, если узнает? – спросила она.

– Нет, – качнула головой Вита, глядя на Изина, не на Ингу. – Я боюсь не этого. Я боюсь причинить ему боль. Даже не то что боюсь: я просто не могу этого допустить. Он мой самый близкий, дорогой человек, отец моей дочери. Сказать ему такое было бы равносильно предательству.

– Что случится, если ты скажешь ему «такое»? – спросил Изин.

– Это разобьет ему сердце.

– В буквальном смысле разобьет? Он умрет?

На Витином лице отразилась борьба двух чувств – замешательства и желания послать Изина куда подальше. Я думала, она и правда его пошлет. Я бы точно послала. Но она спокойно, не дрогнув голосом, произнесла:

– Конечно же нет. Не умрет. У него два микроинсульта в анамнезе, в его «солидные» тридцать восемь, но… он не умрет. Он сильный, мудрый, великодушный. Он – мой лучший друг. Мы с ним можем обсудить всё, что угодно, даже эту проблему. И вместе поискать пути решения. Вот сейчас настало время этим заняться, поэтому я здесь, пришла к вам. Три года откладывала. Ровно столько, сколько лет нашей дочке. Сначала я думала, что это нормально, что это послеродовые какие-нибудь фокусы, гормональные взбрыки, знаете, как сейчас везде пишут и объясняют. Бывает, мол, но обычно длится не дольше года, потом само проходит. Но у меня не прошло. Всё стало только хуже, теперь отвращение вызывает не только секс, но и мое притворство в сексе, вся эта накопившаяся ложь… Короче, я устала быть манекеном, который притворяется живым. Я решила, что пора действовать. Обследовалась. По медицинской части никаких проблем у меня нет, да их и не было изначально. Никаких разрывов и повреждений. «Всё в голове», как выразился мой гинеколог, кстати, это он меня к вам и направил. Ну вы в курсе.

– Я в курсе, – подтвердил Изин. И потом он предложил Вите сформулировать ее запрос наиболее полным и точным образом, а пока она формулировала, скинул на пол диванную подушку, не без сожаления погасил телефон и перебрался к нам. Вернулся в наш круг.

Он ничего при этом не сказал, но все поняли, что в следующий раз нам не удастся вернуть его так относительно легко. Возможно, кому-нибудь придется станцевать стриптиз. Или зависнуть в воздухе в позе йога.

В общем, где-то здесь наша группа и началась. С Виты и ее неслучившихся оргазмов.

Глава 3. Запрос

Наш старшенький, Руслан, заявляется раз в две-три недели, заходит в свою комнату и говорит:

– Не, ну это несерьезно. Опять всё как было!

Он очень ждет, что мы изменим эту комнату, обустроим ее «под себя». Это будет означать, что он по-настоящему съехал. Что он отрезанный ломоть.

Посетовав, что мы так ничего и не изменили, он подходит к шведской стенке, подпрыгивает, цепляется за ручки турника и подтягивается раз двадцать. Или сто двадцать. Честно говоря, я давно запуталась в его нормах и перестала следить.

Уже почти год он живет отдельно. Но его мальчуковая комната осталась в том самом виде, в каком была, когда он торжественно от нас сепарировался.

– Вы же хотели сделать здесь папин кабинет! – возмущается он. – Так делайте!

Он говорит, что чувствует себя каким-то призраком, когда приезжает к нам, заходит в свою бывшую комнату – а она такая же, как была. Словно он до сих пор подросток и здесь живет. Парта, шведская стенка, полуторка с «уголком», шкаф из Икеи с полочками, заставленными кубками, лего-фигурками и прочим памятным хламом.

Когда-нибудь мы обновим здесь мебель, повесим шторы блэк-аут, сделаем Герику новомоднейший кабинет. Но пока нам нравится, нам прикольно, что в нашем доме есть «мальчуковая комната».

Поэтому я просто говорю Руслану:

– Не бесись. Вот Алика съедет – тогда и сделаем капитальный ремонт во всей квартире и всё изменим. До неузнаваемости. Обещаю.

Алике восемнадцать. Она студентка МГУ и живет с нами. И съезжать вроде бы не планирует.

Они возникли в моей жизни как по щелчку или по волшебству: такое чувство, что все трое разом. Вуаля! Вспыхнули, появились!

Вот здесь их еще нет, я сижу одна за столиком «Шоколадницы» и делаю вид, что меня посетила муза. А уже на следующем снимке мы с Гериком целуемся на фоне ночной Невы (наша первая романтическая поездка в Питер); далее раскрывается пышным веером ряд свадебных фотографий; и вот уже – бабах! – я сияю в кадр смеющимися глазами, поглаживая беременный живот. Дальше – Русланчик с зажимом на пупке, лежит головкой в Гериковой ладони, тельцем – в миниатюрной ванночке с розоватой от марганцовки водой, купается. Жжик – и вот он уже годовалый бутуз, шесть зубов и реки слюны. А вот – пухлощекий двухлетка с крафтовой челкой и серыми вдумчивыми глазами. Которыми он разглядывает обитательницу нарядного одеяльного свертка, прибывшую вместе с мамой из больницы. С мамой – это со мной. Это я – мама.

Не то чтобы внезапно, скорее стремительно произошли три самых важных события моей жизни. Как в том фильме с Брюсом Уиллисом и Мишель Пфайфер, когда в конце у героини перед глазами пролетает история их семьи: «А теперь жених может поцеловать невесту!», «Это мальчик!», «У вас девочка! Поздравляем!»

Кем бы он ни был, тот эльф, получивший и обработавший мой запрос, сделал он это очень оперативно.

***

– Обрести смысл жизни? – Изин пожевал губами внутри своей курчавой усобороды и не сразу, но все-таки поморщился, словно у раскушенной им конфеты оказался привкус ластика. – Звучит как-то размывчато, неопределенно. Что значит – обрести смысл жизни? Ну вот, допустим, проснешься ты в одно прекрасное утро – и поймешь, что ты его обрела. Как ты это поймешь, по каким признакам?

– Ну не знаю, – не нашлась я с ответом. – Наверное, по состоянию души. Мне будет спокойно и радостно. Гармонично. Я буду знать, что у меня всё есть.

– Что именно есть?

– Ну…

– Крутой контракт с Голливудом, – ухмыльнулся Эдик. И подмигнул мне, чтобы разбавить сарказм.

– Муж, дети? – подсказала Вита.

– Любовника не забудь, – внесла свою лепту Инга.

– А ты что скажешь? – обратился Изин к Стасу. – Есть какие-нибудь соображения?

– По поводу смысла Карининой жизни? – привскинул брови Стас. – Понятия не имею. Может быть, в прекращении его поисков?

– Кучу бабла, – пошел по второму кругу Эдик. – Я бы выбрал кучу бабла, а потом бы уже танцевал от этого. Все мечты свои посбывал бы, одну за другой!

– Смысл жизни в духовном росте, а не в бабле. В достижении внутренней свободы от внешних обстоятельств.

– Тю. Так это и есть – в бабле.

– Да всё просто, по-моему. Смысл любой жизни в стремлении к счастью. А что такое счастье? Это отсутствие несчастья, господа! Только и всего. Артур Шопенгауэр, девятнадцатый век, – блеснула образованностью Инга.

Изин перевел взгляд на меня, сделал ладонями взвешивающее движение.

– Вон тебе сколько всего накидали, выбирай.

Смешно сказать: я не помню, что я тогда ответила. Как в итоге сформулировала свой запрос. В любом случае, поиски жизненного смысла для меня закончились очень скоро: мне стало просто не до них.

Навестив свою бывшую комнату, Руся направляется в кухню и инспектирует холодильник. Открывает. Раздумчиво смотрит внутрь.

А там, внутри, кастрюлька с супчиком, противень с картофельной запеканкой, рулетики из лаваша с тунцом и зеленью, салат «Грибоза», плошка с чесночно-сырной намазкой и прочие вкусности. Домашняя еда, одним словом.

Домашняя еда, к которой оказались так трепетны юноши двадцати лет, покинувшие дом и перешедшие на утренние яичницы и бюджетные бизнес-ланчи.

И не то чтобы он на нее набрасывается, на эту еду. Нет. Он смотрит в холодильник, как в свою прежнюю комнату – с ностальгией. «Вот так я заглядывал в холодильник, когда жил здесь». Дуралей.

Насколько мне известно, у него сейчас нет девушки. То есть, может, какая-то и есть, но мы о ней ничего не слышали, фоток не видели, в соцсетях не читали. А значит, от стадии знакомства с семьями их отношения еще далеки и свадьбы в ближайшее время можно не опасаться. Чему я, положа руку на сердце, несказанно рада.

Очень хочется пожить без больших событий. Хотя бы год. Да какой год, хотя бы одно лето! Провести его без стрессов и потрясений, где-нибудь на морях. В Тоскане, например, или на Кипре.

В позапрошлом году все планы сорвал ковид. В прошлом – ЕГЭ и Алькино поступление. Пришлось поднапрячься, чтобы устроить ее именно туда, куда ей загорелось.

Сейчас январь 2022-го. Мы с Гериком усердно мониторим отели и надеемся, что на этот раз всё получится. Мы решительно настроены в первый же летний месяц отчалить куда-нибудь в сторону Сицилии и с головой окунуться в красивый отдых.

Ну а что, почему нет? Дети выросли, поступили и даже съехали (частично) из родительского гнезда. Ковидная истерия пошла на спад и уже практически сдулась.

Да, в мире по-прежнему неспокойно. Санкции, русофобия, Украина… Но нам ведь не привыкать. Мы заслужили лето, и оно у нас будет – и пусть кто-нибудь попробует этому помешать!

Сначала лето, а потом уже все остальное. Ремонт в бывших детских. Новые импланты для Герика. Съемная квартира для Алики. А для меня… Нет, ну я уж не поленюсь, что-нибудь придумаю. Когда время настанет.

Глава 4. Горошек и фрикадельки

Жизнь похожа на мозаику-калейдоскоп в картонной трубке. Можно вращать ее по часовой и против, разглядывая узоры, переворачивать, встряхивать, а то и вовсе вскрыть и извлечь на свет странно скудные и незатейливые стекляшки (и поразиться: как так, это из них, что ли, складывается всё многообразие моих судьбовных коллизий?).

Стекляшек на поверку оказывается всего ничего – пять-шесть. Красная, зеленая, синяя, оранжевая, фиолетовая… еще какая-нибудь «редкая», серебряный перламутр.

У меня в детстве был такой калейдоскоп. Когда мне наскучило любоваться узорами из стекляшек, я их высыпала и придумала другую игру – погружать в картонный конус с зеркальными стенками различные предметы и наблюдать за их превращениями.

Конфетный фантик, шнурок от кеда, горсть ломаных спичек или надёрганных из подушки перьев, хлебный мякиш, скорлупки грецкого ореха, лепесток тюльпана… Развернутые в сложный орнамент из собственных отражений, все эти вещи как бы раскрывались изнутри, являя глазу свою мнимую суть и магически завораживая. Мнимую – потому что к истинному устройству вещей эти узоры, конечно, не имели прямого отношения. Но мне и не нужно было прямого. Мне хотелось как раз кривого, иномерного: зазеркаленного в ломано-ячеистой бесконечности, необъяснимо волнующей мою душу.

Теперь в каждой мелочи, в ерундовине вроде клочка ткани с пришитой пуговицей-запаской был свой секретик. Любая вещь, чьи размеры позволяли ей быть засунутой в мое маленькое карманное зазеркалье, таила в себе интригу. И мне почему-то жутко нравилось это знать.

– У тебя на уме только деньги. О чем бы ты ни говорил, всё сводится к ним. Это уже начинает утомлять.

– Да, и меня тоже. Такое чувство, что за этими денежными узорами ты пытаешься спрятать что-то важное. Или нет, не пытаешься: ты его уже вытряхнул, его там уже нет!

– Вытряхнул? Хм… Откуда вытряхнул, Каринэль?

– Оттуда! Из себя, блин!

– Эдик сейчас молчит и слушает, – напомнил Изин, и Эдик закрыл рот на воображаемую молнию.

Группа давала Эдику обратную связь, вот как это называлось. А он должен был с благодарностью принимать. Или хотя бы внимать.

Наконец-то мы получили возможность высказать всё, что думаем об Эдике и его притворстве.

Он ведь совсем не для этого сюда пришел. Не для того, чтобы говорить о деньгах и о том, как он крут и изобретателен в их «притягивании» в свою жизнь. Он пришел для чего-то другого, но никак не мог начать. Выйти из образа прожжённого циничного дельца и сказать нам нечто действительно важное.

Не мог.

А Изин – не торопил.

Он, Изин, просто закидывал удочки. Или швырял горошек в густые заросли.

– Это ведь не мои пять дней – это ваши пять дней. Это ваша группа. Какой вы ее сделаете, такой она и будет. А я – вспомогательный персонаж, ну типа проводник на этом вашем пути. Есть такой фантастический рассказ, не помню автора, там группа исследователей продвигается сквозь джунгли по незнакомой планете. А проводник, который с ними, он типа немного знает, куда идти. Скорее даже – как понять, куда идти. Кидает впереди себя специальный такой горошек, капсулы с веществом, и если там, куда он их кинул, раздается определенный звук, что-то вроде потрескивания или шипения – значит, надо идти туда. А если нет, если глухо всё, значит, туда не надо. Вот так и мы с вами движемся. «Больно? – Нет. – А здесь, а сейчас? – А здесь вот да, чувствительно. – Ага, значит делаем шажок сюда».

Но для этого, сказал он, нужно быть немного решительнее, чем в обычной жизни. Смелее. И честнее.

– Так а где я нечестен? В чем притворяюсь? – не сдавался Эдик.– Я тут честнее всех вас! Всю подноготную о себе выложил! Да я вам, между прочим, такую инфу слил, что вы меня теперь шантажировать можете! Или в ментуру сдать. Не, ну конкретно этого вы не можете, даже не мечтайте, тут всё подстраховано, чики-пуки! Но всё равно: вы в курсе, кто я. И какие у меня возможности.

– Угу, – Изин поскреб шею под подбородком, щурясь от получаемого удовольствия, и глубоко вздохнул.

– По котику своему скучаю, – пояснил он группе. – Он там, я тут. Между нами тысячи километров… Просто дай знать, когда будешь готов, ладно?

– Окей! – поднял ладони Эдик. – Ты здесь босс.

***

Когда я приоткрыла дверь и заглянула к Русе в комнату (не забыв постучать, конечно, – как в старые добрые), то застала его за необычным занятием: разложив на кровати свои грамоты и дипломы, «корочки», лицензии, еще какие-то потрепанные бумажки со штампами, он фотографировал всё это дело на айфон.

– Ого, – сказала я. – Так много всего!

– Целое покрывало, – усмехнулся сын, мельком обернувшись и снова продолжив щелкать. – Такое чувство, что я ничем другим и не занимался. Только этим. Тренировки, сборы, соревнования…

«И что, это плохо? Лучше бы пил водку в подъезде?» – Я вовремя прикусила язык, чтобы не сморозить эту махровую пошлость. Вместо этого, разглядывая плакатик с изображением боевых стоек, висевший когда-то у Руси на стене на самом видном месте, а теперь обнаружившийся среди бумаг, я спросила:

– А помнишь «Приветствие солнцу»? Прокачал всю нашу семейку по полной, на несколько лет вперед!

В тринадцать лет Руся провел смену в спортивном лагере на Селигере, где каждое утро они выходили встречать солнце – с ковриками-пенками и бутылочками воды.

Вернувшись в Москву, Руся понял, что без этого ритуала не может и, главное, не хочет начинать каждый свой новый день. У него началось что-то вроде ломки или даже депрессии. А что такое подростковая депрессия? Это тушите свет.

В итоге все мы, то есть вся наша дружная семья, две последних недели августа посвятили солнцу, которое, как сейчас помню, вставало за дальними лэпами с восточной стороны парка. Помню его лучи на своем лице. И последовательность поз, плавно перетекающих одна в другую, тоже, наверное, помню. Если возникнет надобность – наверняка воссоздам всё это приветствие, от вытянутой макушкой вверх лаконичной «свечки» до сложенного пополам «аиста», когда нос утыкается в колени, а копчик устремляется к небесам.

Мы могли бы и не делать всего этого. Ну, в смысле мы с Гериком. Не говоря уже об Алике.

Но вопрос так даже не стоял.

Вместо походных ковриков мы брали пледы. И немного перекусить. Закончив с приветствием, мы спускались к воде и кормили «рассветных уток», как в шутку именовал их Герик.

Вроде бы ничего особенного: утренние вылазки в парк, солнце, утки… Но тот август остался в памяти как один из самых счастливых и наполненных в нашей жизни.

– А где мой этот… скалодромный сертификат? Ну из «Высоцкого».

– Откуда ж я знаю, Русь?

Я действительно понятия не имею, где его сертификат. Знаю только, что Руслан подрабатывает инструктором в клубе скалолазания «Высоцкий». То есть год назад подрабатывал. Учил всех желающих карабкаться по отвесной стене с зацепами, а потом эффектно, по человек-паучьи, спускаться на тросе вниз.

– Так ты решил снова податься в скалодромщики? Чего так? Денег не хватает?

– Мам, спокойно. Денег хватает. В скалодромщики не иду, – тут же включает защиту Руся. – Мне просто нужен полный спектр моих квалификаций. Ну, список того, что я умею делать.

– Это еще зачем?

– Да я тебе говорил уже. Мы с Лехой запускаем стартап – клуб выживания в городской среде. Название будет – Jump in side, Прыжок в сторону, но это еще не точно. Может, просто Инсайт. Пока думаем.

Я и правда совсем забыла.

В прошлый раз Руся посвятил нас с Гериком в суть идеи.

Идет, например, школьник через дорогу, а прямо на него несется безумный мажор на «Майбахе», и он (школьник) не замирает, как олень в свете фар, а сразу же группируется и летит в направлении, обратном тому, где его ожидала бы участь замершего оленя.

Или наоборот: обстоятельства требуют не бежать, а лежать. Свернуться в комок. Втиснуть голову между коленей и затылок закрыть руками.

Бежать или лежать, отпрыгнуть в сторону или застыть на месте – иногда от правильно сделанного выбора зависит жизнь.

– Город становится всё более агрессивным, непредсказуемым, – излагал нам Руся в позапрошлую пятницу, и глаза у него блестели. – Все эти психи за рулем, электросамокатеры, захватившие тротуары. Собачники с псинами бойцовских пород… Или, например, падение с эскалатора при резкой остановке. Сплошь и рядом! У Лехи недавно мать вот так загремела в торговом центре, сломала ключицу. Короче, везде опасность, куда ни кинь. А мы с Лехой будем обучать адекватному реагированию на все виды опасностей. Как уйти от столкновения, а если оно неизбежно – как снизить риск самых тяжелых травм. Это должно зайти. Сейчас очень много стало тревожных людей, для которых каждый выход на улицу – это стресс, а уж выпустить погулять своего ребенка или отправить его одного на кружок – вообще кошмар. Настоящий подвиг преодоления. И все они – наша целевая аудитория. Будем с ними работать, возделывать эту ниву!

– Неплохо придумано, – хмыкнул тогда Герик, выслушав его пламенную речь. – А начальный капитал у вас есть? Вам же много всего понадобится – и помещение для тренировок, и реклама, и куча всяких бумажек с подписями…

– Кстати да, откуда деньги возьмете, все-таки? – Вспомнила я каверзный вопрос Герика. – Насколько я поняла, папа не очень-то разогнался быть вашим спонсором.

Не то чтобы мы с Гериком такие скряги, зажавшие сотню-другую тысяч на ребенков бизнес. Нет, дело не в этом. Но, во-первых, сама идея весьма сомнительна – какой-то странный клуб тревожных городофобов, которых два юнца обучают уворачиваться от яндекс-курьеров, как Нео от пуль. А во-вторых, лично я твердо убеждена, что Руслану необходимо закончить учебу, встать на ноги, а потом уже экспериментировать с прыжками в стороны.

– Мам, да не проблема! – фыркает Руся. – Деньги найдем.

– И где же вы их найдете?

– Добудем как-нибудь.

– В смысле? Что ты имеешь в виду?

Руслан закатывает глаза. Покопавшись в айфоне, подносит его к моему лицу:

– Вот. Смотри. Ничего криминального.

Поморщившись и отведя Русину руку подальше от глаз, я вглядываюсь в экранчик.

Ага. Какой-то дядька в белой рубашке с закатанными рукавами. Моложавый, седой, холеный. Сидит на краю стола и смотрит в кадр с выражением благосклонного превосходства. «Да-да, я знаю, чего вы так страстно жаждете. Поздравляю – вы обратились по адресу!»

Лицо не кажется мне знакомым… первые пару секунд, пока скользнувший по картинке взгляд не натыкается на подпись: «Стартап-коучинг ЭДУАРДА ЗНАМЕНСКОГО: уникальные авторские курсы по стратегиям запуска и развития бизнеса. Техника успеха. Лидерский интенсив. БЕСЦЕННО НЕ ЗНАЧИТ ДОРОГО! Регистрируйся прямо сейчас со скидкой 20%! Внимание: количество мест ограничено!»

– И что смешного? – Руслан укоризненно хмурит лоб.

– Да нет, это я так… нервное, – пытаюсь я оправдать свой ошарашенный смех при виде Эдика. – Неожиданно как-то. Мало тебе института, теперь вот еще и курсы… Неужели и вправду на них собрался?

– Не просто собрался – я уже зарегился и оплату внес. Да не переживай ты, мам, это же все онлайн, ездить никуда не надо. А захочешь, я и тебе буду ролики скидывать, поучишься со мной за компанию. Может, и у тебя какой-нибудь стартапчик организуется!

– Ну да. Обязательно. Всенепременно, – принимаю я невинно-издевательскую шутку сына, состроив привычное между нами эмоджи: губы в ниточку, веки полуприкрыты, что означает «давай-давай, глумись, я потерплю».

– А почему нет? Ты же сама говорила, что давно созрела что-нибудь этакое замутить, женско-психологическое! Что прямо вот руки чешутся! Так может, хватит уже откладывать?

– Решено. Завтра же замучу, после обеда, – продолжаю я тягаться с двадцатилеткой в его добродушном ерничестве. – Смотрите новое шоу на канале Ю, «Стар ты, папа, для стартапа». Реалити про тех, кому седина в голову – бизнес в ребро.

– Вот! – в глазах у Руси вспыхивает веселый восторг. – Еще начать не успели, а ты уже целый проект накреативила! Можно звонить продюсерам и предлагать! Нет, мамуль, что ни говори, а зря ты себя не ценишь. Зря ты в себе талант… ну, это… не буду говорить – похоронила, но прикопала слегка. И даже не слегка, а конкретно так. Пора уже брать лопату и откапывать!

От Русиной атаки на мой «талант» я вынуждена спасаться бегством на кухню, выбросив напоследок белый флаг:

– Короче, грею тебе суп, через пять минут приходи.

– С фрикадельками? – придирчиво уточняет Руся.

– Да! С фриками и дэльками! Твой любимый.

Супы, между прочим, это тоже мой талант, и его совсем не нужно откапывать.

Поставив тарелку супчика в микроволновку, я открываю в айфоне поисковик и вбиваю: «Эдуард Знаменский». (Знаменский, ишь ты! Круто придумано!) Собираюсь добавить еще несколько слов типа «тренинг», «коуч», «бизнес», но понимаю, что это лишнее: гугл и без того вываливает на меня целую лавину Эдика. Эдуарда Знаменского.

Вах, парень, да ты звезда! Вон какие залы собираешь! И вообще, расцвел с годами, благородно заматерел. Хотя взгляд по-прежнему наглый и пустоватый.

Наглый взгляд, да, но совсем по-другому, не как раньше. Нет той отталкивающей холодности, которая так бесила меня и даже пугала в сочетании с криво нацепленной улыбкой подонка. Видимо, догадался со временем, что «подонок» ему не идет. Вот и дивно. Лучше поздно, чем никогда.

Пожалуй, я все-таки воспользуюсь предложением Руси и посмотрю с ним за компанию пару видеолекций. Из чисто женского научного любопытства.

Глава 5. За чем пришел Эдик

Эдик раскололся утром четвертого дня. А может быть даже раньше. Наверняка всю ночь не спал, явился на сейшн уже расколотым – помятым, небритым, с синяками под глазами.

– Давайте я начну, – сказал он. – Если никто не против.

Последняя фраза была настолько нехарактерна для Эдика, что все невольно переглянулись, включились и напряглись. Хорошим рабочим напряжением.

– Валяй, – дал отмашку Изин.

Эдик вытащил из-за пазухи портмоне, а из портмоне извлек несколько фотокарточек и положил их на пол.

– Ни хрена я не вытряхнул, Каринэль, – сказал он. – Всё тут, на месте.

– Мама моя, – поясняюще-доверительным тоном продолжил Эдик. – Здесь, со мной. Никуда не делась за эти годы. Так что не надо говорить, что я ее вытряхнул. Хорошо?

И дальше он рассказал о маме.

Мне трудно воссоздать этот рассказ дословно. Все-таки много воды утекло. Суть в том, что у мамы Эдика обнаружили онкологию, когда ей было около пятидесяти.

Шесть лет она боролась и постепенно проигрывала. Мучительно умирала. Шесть лет Эдик пытался ее спасти.

Нужна была операция, денег на которую не хватало. Эдик перепробовал всё: одалживал деньги у знакомых, пытался их заработать, пытался выйти на какие-то правительственные программы, пытался брать кредиты, играть на бирже и даже мошенничать, связавшись с мутными личностями и прокручивая с ними сомнительные делишки (которыми он почему-то весьма гордился). Кое-что удавалось. Оплачивали одну операцию – уже через год необходима была вторая.

Он так погрузился в изыскание денег для мамы, что не заметил, как она умерла. Вернее, не захотел замечать. Отказался наотрез.

Она звонила ему из берлинской клиники, из очень дорогой берлинской клиники, той самой, куда с таким трудом они с сестрой смогли ее устроить, звонила с единственной просьбой – Эдик, сынок, приедь проститься со мной. Приедь повидаться перед разлукой вечной! Но он сказал: мам, да ты чё, гони эти упаднические мысли, тебя лечат лучшие врачи мира, и будут лечить пока не вылечат, о деньгах не беспокойся! Я рядом – душой и сердцем, – но физически я должен быть в Москве, чтобы оплачивать твое пребывание в клинике.

И тогда она умерла. Не простившись с ним.

Эдик касался хлипкой стопочки фотографий, пока рассказывал это, прикрывал их нависшими кистями рук, словно до последнего не желал делиться с нами своим сокровенным. Наконец он разъединил их и развернул так, чтобы мы могли видеть изображения не вверх тормашками.

Всего фотографий оказалось три. Черно-белая, где молодая женщина в косынке, с длинными прядями вдоль лица, прижимает к груди младенца, и две цветные. Одну цветную я плохо разглядела, а на второй Эдикова мама была уже без волос и напоминала измождённого подростка. Они с Эдиком были сняты в обнимку, и мама казалась хрупким птенчиком, заграбастанным кем-то слишком для нее мощным и материальным. Здоровенным, пышущим уверенностью в бессмертии чуваком.

Эдик был бессмертен – а значит и мама его была бессмертна. Чтобы там она о себе ни думала.

Мама умерла – и Эдик умер, как бы он это ни отрицал и какими бы надеждами себя ни тешил.

И деньги не помогли. Ни заработанные, ни привлечённые, ни украденные. Никакие.

Деньги не помогли – это ладно. Но самое главное – он не успел проститься с мамой. Из-за них. Ему казалось важным оставаться в России и зарабатывать, а маме было важнее с ним попрощаться. Но он не понял этого – и продолжал цепляться за ускользающую надежду. То есть за уже ускользнувшую. Он потерпел фиаско как сын умирающей матери – не смог сказать ей последнее прости, струсил, спрятался за добыванием денег, как в «домике».

Мама умерла без него.

А сестра приехала, да. Держала маму за руку в этой крутой заграничной клинике, где опция «держать за руку» была предусмотрена и так же естественна, как у нас – право бросить горсть земли на гроб усопшего.

Сестра слышала ее последний вздох. А он, брат, не слышал. Он, сын, предпочел этого избежать.

С тех пор Эдик жил, ощущая себя дешёвкой. Предателем и позорным трусом. Он этого не произнес дословно, но мы поняли.

Наверное, отсюда и шло его подспудное желание придать себе значимость, поднять цену в глазах окружающих, и если нужно – унизить для этого их самих. Показать всю тщетность и смехотворность их попыток не быть ничтожными.

Все мы – ничтожества, все мы, все!

Вначале он говорил так, словно ему зажимают горло и не дают раскричаться, шумно вдыхал, хватал воздух ртом и вытирал с висков проступающую испарину, а ближе к концу его речь выдохлась и превратилась в какой-то жалостный вялый ручей. Ручеек обмелевшей скорби.

Мы слушали его, опустив глаза и понурив головы, пока он окончательно не умолк. Потом кто-то спросил – как ее звали?

Эдик ответил.

Кто-то другой сказал, что его мама была очень красивая. Это ты у нее на ручках?

А у твоей сестры есть дети?

А твой отец, он жив?

Ты был на похоронах?

Эдик отвечал на все вопросы как исправный, но безучастный автомат. Видно, и в самом деле подвыдохся. Да, есть отец. Общаемся редко. И племянники тоже есть. Собственными детьми пока не обзавелся. На похоронах был: сестра привезла из Германии урну с прахом и они погребли ее на одном из московских кладбищ.

Изин спросил:

– Эти фотографии существуют в единственном экземпляре?

– Ну да, – сказал Эдик, продолжая смотреть в одну точку и словно бы ждать чего-то. Какой-то особенной реакции.

Но мы уже дали ему реакцию – проявили бережное, тактичное внимание к дорогой его сердцу покойнице, подержали в руках ее фото, повглядывались в черты лица. Что еще мы могли сделать для Эдика?

Тогда, в конце 90-х, мы еще не умели так запросто обнимать друг друга, будучи посторонними. Не владели социальным навыком обнимашек. Это сейчас его все пользуют направо и налево, по поводу и без, а четверть века назад обниматься к малознакомым людям лезли разве что в подпитии и по большим праздникам – например, в День Победы.

По крайней мере, мне так запомнилось.

Подсядь я тогда поближе к Эдику и обними его – это был бы настоящий прорыв. Но я понятия не имела, что так можно, поэтому я просто смотрела в пол и чувствовала неловкость.

– Если я сейчас возьму спички и уничтожу эти фотографии, ты не сможешь их воссоздать? – задал Изин свой следующий вопрос.

– Нет, – сказал Эдик.

– Отлично. – Изин вынул пальцы из бороды, легко поднялся и выметнулся из комнаты, словно гном-балерун на кривоватых изящных ножках.

Через минуту он вернулся с блюдцем и зажигалкой.

– Приступим, – сказал он, удобно устраиваясь рядом с Эдиком и в нетерпении чиркая зажигалкой. – Давай уже избавим тебя от этих мук. Прошлое – это прошлое, оно не должно быть пыткой. Хватит с ним торговаться. Ну что, ты готов?

– А мне точно станет лучше, если ты сожжешь фотографии? – Эдика охватило сомнение. Мне же хотелось крикнуть ему: очнись, идиот! Не дай ему это сделать!

– Точно! – уверенно отрезал Изин. – Доверься мне. Ну что, ты готов?

– Нет, погоди. Объясни мне сначала, для чего это нужно. Каким образом это должно сработать?

– Хорошо, объясняю. Слушай. Ты пропустил смерть матери. Не был с ней в минуты ее ухода. Не смог присутствовать на кремации. Проявил слабость, испугался боли. Твое настоящее чувство вины – за непрожитую боль, а вовсе не за то, что ты не сумел добыть достаточно денег. За деньги вина ложная, тебе с ней просто полегче. Было. Но та, истинная вина, никуда не делась, не рассосалась сама собой и всё это время разъедала тебя изнутри. И будет разъедать дальше, если ты ничего с этим не сделаешь.

– То есть, твое предложение – сжечь мою мать еще раз? Символически. На моих глазах.

– Не мать. Фотографии.

– Ты так говоришь, словно это какие-нибудь бумажки…

– Это не бумажки, – кивнул Изин и взял с пола один из снимков, тот самый, где Эдик обнимал худенькую безволосую женщину. – Не думаю, что сжигание «каких-нибудь бумажек» дало бы нам результат. Ну так что, ты готов?

– Готов, – отозвался Эдик после непродолжительного молчания. И с силой потер висок.

Изин чиркнул зажигалкой и поднес огонек к фотографии, которую держал в руке. Уголок снимка тут же занялся. Изображение дрогнуло, стало коробиться. С криком раненого животного Эдик бросился на руку Изина, прижал ее к полу и принялся по ней колотить, сбивая пламя. Потом он вынул обгоревший снимок из пальцев этой сволочной руки и отвернулся от ее обладателя, а заодно и от всех нас. Тоже сволочей. Раз допустили всё это, не сумели остановить…

Сгорбившись, уйдя головой в плечи, он пытался совладать с собой и не разразиться рыданиями. Но лучше бы он этого не делал: вместе с придушенными рыданиями наружу рвались какие-то жуткие хрипы, скулёж и бульканье. Адская каша звуков, именуемая мужским плачем.

– Я покурить, – не выдержала Инга и сквозанула на кухню.

Вообще так делать было нельзя. В самом начале Изин установил правила: никто не может встать и выйти во время терапевтического процесса. Даже в туалет.

Покурить, перекусить и в туалет – всё строго в паузах между разборами, по общей договоренности.

– Может быть, все пойдем покурим? – предложил Стас. – Сделаем перерыв?

– Окей, идемте покурим, – вздохнул, поднимаясь, Изин. – И кофейку жахнем. Ты тоже подходи, – коснулся он Эдиковой скруглённой спины, отозвавшейся содроганием. – Ты молодец… Большой молодец сегодня.

Глава 6. Дама Кубков

Выбираться в центр за всякой мелочью вроде чашки кофе на Маросейке или новой бумажной книжки в «Москве» я полюбила после локдауна. Тогда всем казалось – прежняя жизнь ушла насовсем. Люди отпрянули друг от друга. Внешний мир стал враждебной средой, кишащей больными на разных стадиях заболевания, от бессимптомных носителей до кашляющих кровью обречённых. Мы с Гериком в первый же месяц паники, в феврале, купили беговую дорожку и потратили на нее, еще не распакованную, целый баллон антисептика. Затем распаковали, собрали и потратили еще полбаллона, опшикав со всех сторон, обеззаразив все поверхности и все пазы между деталями. Новенькую, стерильную, установили ее в гостиной, с видом на телевизор. Я ходила по ней под музыку и природу, и меня потихонечку отпускало: не всё так плохо… не всё так плохо…

Но всё было плохо. Очень плохо. Когда я ходила по дорожке под новости, это было отчетливо видно: всё плохо и будет хуже.

Я смотрела на опустевшие города. Кто-то специально снимал эти ролики, наверняка безумно дорогие, с использованием дронов. Дроны неспешно маневрировали среди высоток, зависали над улицами, площадями, парками культуры, дорожными магистралями и развязками, спальными районами, школьными дворами и стадионами, детскими площадками в паутине черно-желтых оградительных лент… Целая серия завораживающе-эпичных роликов, документальность которых мозг отказывался признавать.

Я не хотела верить, что это навсегда, но я поверила. Все поверили. «Мир не будет таким, как прежде» – эту горькую пилюлю новой реальности приходилось проглатывать каждый день, начинать с нее каждое утро, приспосабливаться к ней, вставшей поперек горла желатинно-тошнотной капсулой, как к чему-то постоянному и неотменимому.

Когда всё кончилось (еще внезапней, чем началось), я поехала в ГУМ и купила кеды. Модные, вызывающе молодежные, но мне было пофиг. В этих кедах, тут же обутых и накрепко зашнурованных, я прошла от ГУМа всю Тверскую-Ямскую, до «Белорусской», жадно разглядывая людей и внутренне пританцовывая. В какой-то момент у меня из глаз даже слезы брызнули, тогда я сказала себе: так, спокойно, это просто улица, просто люди. И – да, так оно и было. Просто люди. Кровь городов. Кровь, вернувшаяся в артерии и давшая сердцу биться.

С тех пор я не могу слишком долго сидеть в своей норке и никуда не выбираться.

Сегодня я выбралась в свои любимые «Шап’s». На распродажу.

У одного из стендов задержалась надолго, разглядывала толстенькие, крупной вязки, цветастые шапенции – лиловые, графитовые, фукси-пикси. Спросила у продавщицы, повернув к ней лицо: «И почем у вас эти шапочки?» А в ответ увидела голову манекена, устремлённый мимо меня плоский пластиковый взгляд. Я на миг оторопела, а реальная, живая девчонка-продавщица сдержанно захихикала. И еще кто-то хмыкнул по эту сторону прилавка, рядом со мной.

– Смотря какие, – сказала продавщица. – Вот эти вот две семьсот.

– Карина, – утвердил голос рядом со мной.

Я увидела Ингу. Она очень изменилась – стала старше и моложе одновременно. Несколько секунд мне потребовалось, чтобы ее узнать. Не две секунды, а целых три. Или даже четыре. А это (я потом думала и пришла к такому выводу) очень много. Это другие ставки времени вообще. Как в «Угадай мелодию»: одно дело узнать мелодию по трем нотам, и совсем другое – по четырем.

– Карина-а! – лукаво пропела Инга и приобняла меня за талию. – Я знаю, что это ты-и!

Она была маленькая и худенькая, со стрижкой «гаврош». Смешно подумать: я была теперь крупнее Инги размера на два, не меньше!

– Инга? – сказала я и неловко стиснула ее локоть. Локоть был острый, птичий, это чувствовалось даже под мехом шубки. Я тут же его отпустила.

Мы зашли в ближайший ресторанчик, сели. Инга сходу заказала бутылку шампанского, мне оставалось только растерянно кивнуть, подтверждая, что я не против. К игристому Инга взяла жульен и какой-то нарядный салат в креманке, увенчанный завитком горошка, а я выбрала то, что выбираю обычно – цезарь с креветками.

– Ну вот, – сказала Инга, качнув вино в бокале. – Сколько лет прошло? Двадцать пять?

– Двадцать три, – поправила я.

– За них и выпьем, – кивнула Инга.

У Инги в жизни ничего не поменялось, кроме нее самой. Всё тот же старый Феррари в чужом полуразрушенном гараже. Сама же Инга изменилась разительно, как бы компенсируя преображением внешности отсутствие каких-то других, так и не случившихся перемен.

Я чувствовала себя глупо, но не могла перестать на нее таращиться. На эту мальчуково-французистую стрижку с хохолком и небрежными пушистыми прядками на висках. На эту как бы естественную, непредумышленнуюсубтильность. Если не знать Ингу в ее более молодые годы, можно подумать, что она такой и родилась, тосенькой-босенькой. И что не было у нее никогда коленок-лепёх и складчатых боковин.

В этом ресторане были необычные бокалы – толстого узорчатого стекла, скорее кубки. Когда мы в третий или четвертый раз чокнулись кубками, я спросила:

– А как там Стас? Слышно о нем чего-нибудь?

До этого мы уже обсудили Виту и Эдика, и даже успели поговорить об Изине, ведущем подкаст «Take it Еasin» и обитающем в кибуце где-то под Хайфой, с кучей детей и красивой молодой женой. Как-то само собой выходило, что еще немного и Стас останется фигурой умолчания в этом нашем разговоре, таком вроде бы открытом, сумбурном и взбалмошно-ностальгическом.

Я спросила о Стасе ровно в тот момент, когда нужно было либо спросить, либо уже не спрашивать вовсе.

– А без понятия! – сказала Инга. Откинулась в кресле, махнула официанту: еще вина!

– Блин, я ж напьюсь, – вякнула было я, но скорей для вида.

Вторую бутылку мы опорожнили уже не так быстро. Инга, как бы набравшись духу и потупив свои кукольные ресницы, наконец призналась: у нее была связь со Стасом.

Так получилось. В какой-то из дней она задержалась в этой квартире, а эта квартира, так уж получилось, была его квартирой. То есть не то чтобы его, но он снял ее специально для тренинга. Для Изина. Так уж получилось, прости, пожалуйста.

– Ну ладно, – глупо хмыкнув, сказала я. – Прощаю.

– Ты ведь помнишь, я была не в себе. Мне очень было нужно… забыть про Лёню.

– Да брось оправдываться, чего ты! – сказала я. Посмотрела на Ингину руку, лежавшую на столе, и накрыла ладонью ее ладонь. Зачем я это сделала? Понятия не имею.

– Ну… я не то чтобы оправдываюсь, – Инга повела цыплячьим плечиком. – Я просто увидела, что у тебя всё хорошо: муж, дети. Вот и решила, что тебя не сильно это заденет.

– И правильно решила. Меня это не задевает вообще никак.

– Да брось! – фыркнула Инга. – Хоть как-то, но задевает. И это нормально. Меня бы тоже задело, если б я втюрилась в парня, а он бы провел ночь с другой. Причем вот так… в открытую. Все ж сразу всё поняли. Кроме тебя.

– Зато я сейчас поняла. Лучше поздно, чем никогда! – У меня всё еще оставался шанс как-то выкрутиться, соскочить с неприятной темы. Допить свой кубок и свалить домой.

На мою попытку шутливой капитуляции Инга не обратила никакого внимания. Она схватила бутылку, разлила остатки (получилось до краев), и ее понесло дальше. О том, как был первый час ночи, и все толпились в прихожей, обувались, что-то там договаривали, досмеивали и дозёвывали, а Изин стоял в проходе между прихожей и кухней, босой, в затрапезной рубахе и джинсовых шортах, и вроде не собирался никуда уходить. Но потом собрался и ушел, как миленький. Потому что понял по ним – по Инге и Стасу, – что надо сейчас уйти. Или не надо, но хорошо бы. Особенно если есть куда. «Не думаю, что он спал во дворе на лавочке», – сказала об этом Инга спустя двадцать три года и многозначительно ухмыльнулась.

– Ну дык! Пошел к какой-нибудь своей тёлке… из прошлых групп!

– Но ты должна понимать! – Инга наставила на меня палец. – Это было не для тебя! Это было – для Лёни! От Лёни. Теперь – понятно?

Лёня был рок-музыкантом, алкоголиком и красавчиком. Тем, по ком бабы сохнут. Я никогда его не видела, но очень хорошо представляла. Особенно после того жутковатого упражнения, которое Изин подсунул Инге в конце первого дня – и за которое она, уже размятая-разогретая и даже успевшая как следует порыдать, немедленно ухватилась. Еще бы! Поговорить с Лёней прямо здесь и сейчас! Изин так спокойно, с такой рутинной уверенностью это предложил, что даже я на миг поверила в возможность подобного поворота. Мало ли. А вдруг он волшебник. Или – а вдруг он уже сконтачился с Лёней, о чем-то договорился, и тот стоит сейчас за дверью с букетом роз.

– Так ты согласна?

Инга, ожидая подвоха, смотрела букой, исподлобья, и всё же в ее глазах металась безуминка надежды.

– Прямо здесь и сейчас? И как ты это организуешь?

– Да или нет? – настаивал Изин.

– Допустим, я говорю да. Да.

И тогда Изин устроил ей рандеву с воображаемым Лёней, использовав технику двух стульев. Глупо было рассчитывать на явление Лёни во плоти. Выдохни, Инга. Чуда не будет, но поговорить вы все-таки сможете. Есть такая техника – два стула. То есть в нашем случае это были две диванные подушки. На одну подушку села сама Инга, другую Изин положил перед ней на расстоянии полуметра. Нас, всех остальных, Изин загнал на диван и попросил не вмешиваться.

– Что дальше? – глухо спросила Инга.

– Посмотри на подушку напротив. Ты видишь Лёню?

Подушка была пустой, но Инга кивнула: вижу. Наверняка она чувствовала себя обманутой и хотела скорее покончить с этим нелепым шоу.

– Что говорить? – спросила Инга.

– Что угодно. Для начала можешь с ним поздороваться.

Я думала, она сейчас так и сделает, лишь бы отвязаться от Изина и перестать выглядеть идиоткой, но Инга вдруг почему-то замешкалась. Она хотела – и не могла! – поднять взгляд на пустоту, зависшую над подушкой. Ее опущенные ресницы дрожали, словно у какой-нибудь Патрисии Каас в черно-белом клипе про мужчин, «которые проходят мимо». Видеть это было так странно… Сидевшая рядом со мной Вика шепотом ойкнула и поджала ноги, убрав ступни с пола и спрятав их под себя. Я тоже невольно повторила ее движение.

– Здравствуй, Лёня, – наконец изрекла Инга.

– Теперь сядь на подушку Лёни и поздоровайся в ответ, – сказал Изин.

Инга пересела на подушку напротив. Ей стало еще тяжелей. Это было видно по гримаске, исказившей ее лицо.

– Здравствуй, Инга, – сказала Инга.

Она сказала это сдавленным, каким-то совершенно потухшим голосом. Словно все ее силы ушли на то, чтобы завязать этот странный диалог.

– Что-нибудь еще? – подсказал Изин. – Лёня, у тебя есть, что сказать Инге?

«Лёня» молчал, мрачно пялясь на стенку поверх подушки. Только головой мотнул отрицательно, поняв, что просто так его не отпустят.

– Сядь назад, – сказал Изин.

Инга вернулась на свое место – подушку Инги, и снова Изин попросил ее посмотреть на Лёню, и снова для Инги это было мучением. Но Изин не отставал. Возможно, это был его любимый вид пытки – заставлять людей разговаривать с подушками.

– Что он сейчас делает? Смотрит на тебя? С каким выражением?

– С никаким.

– Опиши, как он выглядит, во что одет?

– Он… как обычно. В куртке в такой, в ветровке. Он ко мне пришел, потому что жена выгнала. А любовница не пустит пьяным. А я… я любым пущу.

– Ты хотела ему что-то сказать, – напомнил Изин. – Скажи.

Инга поёрзала на подушке, собираясь с мыслями, наконец решительно вскинула взгляд на то место, где не было никакого Лёни. Его там точно не было. Но я все-таки увидела… успела увидеть. Крупный широкоплечий мужчина сидел, сложив ноги по-турецки, и виновато смотрел на Ингу.

– Нам надо расстаться, – сказала Инга. – Давай расстанемся.

– Так, хорошо, – кивнул Изин. – Перейди на Лёнино место и ответь на это.

Но и Инга и не подумала никуда переходить.

– Оставь меня в покое! – вдруг заорала она. – Как же ты задолбал! Уйди из моей жизни, урод! Ненавижу тебя! Не хочу!!!

Когда она прокричалась, Изин повторил свою просьбу: сядь на подушку Лёни, пусть он ответит.

Инга собралась было так и сделать, встать и пересесть, но быстрый взгляд на «Лёню» отбросил ее обратно. Инга сникла, закрыв лицо руками и издав короткий скулящий звук.

– Он уже ответил, – выдавила она. – Он сказал: «Договорились. Лады». А потом просто ушел. Встал и ушел отсюда.

Инга махнула официанту – счет, пожалуйста! А мне салютнула кубком и допила оставшийся в нем глоток шампанского. Я подумала, что мы сейчас разойдемся и никогда уже не встретимся, и решила спросить.

– Значит, терапия не помогла? Раз ты всё еще с ним?

– Солнышко, ну что ты такое несешь! – хохотнула Инга. – Конечно же, помогла! Я – успокоилась, это главное. Сделала свой выбор.

– Какой выбор?

– До Изина я думала, что не выбирала любить Лёню. Что мне просто вот так… не повезло. А на группе всё встало на свои места. Поняла?

Я, конечно, всё поняла. Еще в самом начале поняла, когда Инга рассказывала о том, как провела свою жизнь, роскошно одинокую и нелепую, словно ванна с шампанским.

– Ты счастлива? – прямо спросила я.

Получай. Это тебе за Стаса.

– Я? – хмыкнула Инга и открыла принесенный официантом чекбук со счетом. А затем добавила невпопад. – Я угощаю.

– Ладно. Тогда я в другой раз, – сказала я.

Мы сделали вид, что чмокнули друг друга в щеки, и разошлись, прекрасно понимая, что другого раза не будет.