ОПХ бесплатное чтение

Знакомство

Было это давным-давно, ещё при Леониде Ильиче Брежневе. Я только что окончил институт и поехал по распределению в опытно-производственное хозяйство «Целинное», что в двухстах километрах от Города.

Хозяйство было известным, директором его был Павел Андреевич Удалов1, человек заслуженный, новатор, руководитель нового типа, смело подхватывавший достижения науки и практики, заточенный на поиске нестандартных путей движения своего корабля по глади, как нам потом сказали, застойной экономики.

По образованию он был инженер, и сам имел немало изобретений. Кроме того, Павел Андреевич был внештатным преподавателем сельскохозяйственного института и несколько раз на последнем курсе читал нам лекции об удивительных машинах и приёмах их применения, которые были разработаны в ОПХ2 под его руководством.

Тогда, в семьдесят восьмом году, ему было тридцать семь лет, но в его аккуратно причёсанных, чёрных как антрацит, волосах резко выделялась совершенно седая прядь, и знавшие его говорили, что она была у него всегда. Высокий, подтянутый, с лицом гладким, словно не выбритым, а отшлифованным, с щёлками глаз с припухшими нижними веками, одетый в терракотовый костюм без единой складки, он произвёл на меня в институте очень хорошее впечатление, и я был доволен, что получил распределение именно в его целинный совхоз, вернее ОПХ.

Моя жена Оля, с которой мы поженились на последнем курсе, тоже обрадовалась:

– Какое удачное распределение! Целинное – это почти курортное место. Дядя Серёжа каждый год отдыхает в тех краях! Десять километров – бор, и до Оби рукой подать! Ой как хорошо, просто здорово! Купим машину – будет где побывать!

Она осталась в Городе на попечении своих родителей, готовясь к рождению нашего первенца, а я отправился в Целинное.

Был конец июля. Стояла жара, скорее приятная, чем изнуряющая, настроение было хорошее: меня радовало, что лето продолжается и впереди много нового и интересного.

Хозяйство Удалова я узнал издалека. После проносившихся за окнами автобуса унылых, вросших в землю животноводческих ферм с шиферными крышами, машинных дворов с болтавшимися на петлях ржавыми воротами и где попало разбросанной техникой, внезапно, как чудо, посреди степи открылся совершенно индустриальный пейзаж: новые кирпичные коровники, чёткие линии лесополос, синие гедээровские комбайны, подбиравшие травяные валки и метавшие измельчённую массу в решётчатые кузова автомобилей; а слева, на самом повороте в село, сверкали куполами из нержавеющей стали восемь сенажных башен, чем-то напоминавшие устремившиеся в небеса купола самаркандских мавзолеев, виденных мною в детстве.

Справа от дороги на постаменте стоял трактор ДТ-54 – памятник первоцелинникам, создавшим этот совхоз, а под сенью лесополосы уютно устроился стенд из уголка с приваренными буквами, крашенными охрой: «Земля и накормит, земля и напоит, ты только себя для неё не жалей!»

Я вышел на перекрёстке и сразу увидел у сенажных башен директорскую «Волгу», недалеко от которой перед почтительно-внимательными подчинёнными энергично вздымал указующие персты сам Удалов. Подъезжали машины с решётками вместо кузовов, набитыми сенажом, туда-сюда сновали погрузчики, стоял трактор с кормораздатчиком, работал пневматический транспортёр; всё двигалось, выло, гудело, тарахтело, – одним словом, работало.

Я подошёл к директору и сказал, перекрикивая рёв моторов, что приехал в ОПХ по распределению.

– Добре! А мы вот первую башню загружаем, – похвастался он. – Сенаж – это прорыв в сибирском животноводстве! По качеству то же, что июльская трава со всеми питательными веществами и витаминами. Надои будут, как в Голландии! Ну поехали, я как раз в контору.

Директор был так же лощён и одет, как в институте, только пиджак снял – из-за жары.

В машине он спросил:

– Ты с семьёй или так?

– Пока один, жена в Городе в декретном отпуске, приедет через год. Она экономист.

– Отлично! Ей тоже найдём работу. Квартиру дам. Пойдёшь посмотришь – на берегу лимана первый дом, почти готовый. Место хорошее: участок под огород, три шага – рыбу лови, у меня там карпы вес набирают, осенью до полутора килограммов лапти вырастают – улица Советская – все мои специалисты там живут. Будешь доволен. Осенью въедешь, а пока поживи в общежитии. Сходи к комендантше, она тебе всё выдаст: постель, телевизор, холодильник. Мезон, мезон! – закричал он, нажав кнопку рации. – Соедини-ка с третьим. Третий, ты где?

– На откормочнике, Павел Андреевич. Монтируем транспортёр, – ответил неизвестный мне «Третий».

– Подъезжай к конторе.

– Слушаюсь, Павел Андреевич, через десять минут буду.

Я оставил свою сумку в приёмной и вошёл вслед за Удаловым в прохладный кабинет.

Через десять минут приехал «Третий» – главный инженер Юрий Михайлович Саблин – худой блондин, чуть выше среднего роста. Он был старше меня года на три, лицо его было красным, словно он непрерывно чего-то стыдился.

– Вызывали, Павел Андреевич? – спросил он, как мне показалось, несколько даже вкрадчиво.

– Ну как там на откормочнике?

– Заканчиваем транспортёр монтировать. После обеда будем испытывать.

– Сделали, как я сказал?

– Так точно.

– Знакомься – Мельников Владимир Александрович, приехал после института. Куда предлагаешь его поставить?

Инженер пожал плечами:

– Да куда ж? Можно на трудоёмкие работы…

– А я думаю, вместо Лукашова.

– Согласен, можно вместо Лукашова.

– Лукашов – это заведующий мастерской, – пояснил мне директор. – Хороший специалист, много достоинств. Но пьёт, собака! А этот недостаток, согласись, перевешивает все достоинства. Какая к чёрту, дисциплина! Как такому требовать её от подчинённых!

– А Лукашова можно хоть контролёром оставить, – предложил Саблин.

– Чёрт с ним! – ответил Удалов. – Ну а ты согласен идти на мастерскую? – обратился он ко мне. – Предупреждаю, коллектив там непростой, разболтанный.

– Согласен.

– Ну иди! А ты останься! – сказал он Саблину. – Я вот что хотел тебе сказать…

Не узнав, что же такое хотел сказать директор главному инженеру, я пошёл к комендантше Анне Кондратьевне, маленькой худенькой женщине предпенсионного возраста, и получил ключи от довольно хорошей комнаты, в которой, кроме кровати, уже стояли холодильник, телевизор и кухонный шкаф с кастрюлей, чайником, сковородкой и двумя тарелками.

– Это значит, что больше одного гостя не приглашать?

– Тарелки для первый и второе блюдо, а гости пусть будут прийти со своей посудой. И желательно не пьяницы и не безобразники.

На вопрос где можно пообедать, Анна Кондратьевна указала мне в окно на белое здание через дорогу, и сообщила, что столовая в ОПХ очень хорошая.

Я немедленно пошёл убедиться в этом, так как за четыре часа путешествия в автобусе довольно сильно проголодался, и достигавшие моего носа запахи действовали на меня как на собак Павлова.

Вокруг столовой тесно стояло несколько легковых машин, три КамАЗа-длинномера3, мотоцикл и конная подвода. Внутри был порядок, открытые двери занавешены тюлевыми шторами, которые пропускали воздух и задерживали мух, столики были накрыты свежими белыми скатертями, звякала посуда, и звуки были приглушённые, несмотря на то, что народу обедало много. На первое я взял миску огненно-оранжевого борща с мясом, на второе две котлеты с лапшой и подливкой, на третье компот из сухофруктов.

Устроившись за столиком у окна, я принялся есть – всё было сытно, вкусно, так что я отметил про себя, что если хозяйство хорошее, то и всё в нём хорошее: и растениеводство, и животноводство, и общежитие, и столовая, и всё остальное – в общем, повезло мне с распределением!

– Разрешите? – сказал подошедший человек лет сорока пяти, высокий, худощавый, с уже начавшей седеть шевелюрой.

Взгляд его серых глаз был доброжелательным и располагавшим к себе. Он был одет в светлую рубашку с закатанными выше локтей рукавами и светло-серые брюки:

– Анатолий Александрович Данилюк, парторг ОПХ «Целинное», – представился он, поставив на стол поднос с тарелкой вермишелевого супа. – Вы, должно быть, недавно приехали? Или проездом? Я вас первый раз вижу.

– Мельников Владимир Александрович, – ответил я, – приехал после института по распределению, назначен заведующим мастерской.

– Понятно. Вместо Лукашова, значит. Жаль парня. Человек он неплохой, но, как говориться, «дело знает, но зашибает». И никак с собой не сладит. Жаль, очень жаль!

Мы принялись молча есть.

– Вы уже были в мастерской? – спросил Данилюк, принимаясь за компот.

– Нет, я был только у директора.

– И как он вам?

– Я его знаю по институту, он читал нам лекции. Впечатления очень хорошие. Да и вообще, перед тем, как вы подошли, я как раз думал, что мне повезло с хозяйством: сенаж заготавливается, башни загружаются, работа организована, комнату дали без промедления, к осени будет готова квартира – всё замечательно. Столовая выше всяких похвал. Давно так вкусно не ел. Особенно чувствуется после студенческой забегаловки с вечной капустой.

– Да, столовая у нас великолепная. Обратите внимание, – кивнул он на КамАЗы, – машины-то транзитные. Водители с трассы заезжают пообедать – слава далеко разносится. Но, тем не менее: «не очаровывайтесь, дабы не разочароваться!» Жизнь сложна, ничего однозначного в ней нет.

– Да, конечно. Я понимаю.

– Ну, что? Рад знакомству! Успешного начала трудовой деятельности! – сказал Анатолий Александрович, когда мы вышли на воздух.

Пожав протянутую мне руку, я отправился в мастерскую, и через пять минут вошёл в широко открытые центральные ворота, против которых тракторист раскатил4 колёсный трактор и менял муфту сцепления.

Я поздоровался и спросил его где заведующий.

– А чёрт его знает! – был ответ.

Я пошёл на звук работающих станков и, войдя в токарку, увидел двух мужчин. Один молодой, лет двадцати пяти, точил болты, другому было немного за сорок, и он трудился над валом.

Подойдя к старшему – человеку с уже обозначившимися залысинами, светлыми глазами и большим красным носом, свидетельствовавшим о давней дружбе своего хозяина с Бахусом – я спросил о Лукашове.

– С торца зайди, слева его кабинет, а справа нормировка, – ответил он густым солидным баритоном, и от него, как мне показалось, слегка пахнуло водкой.

Действительно, к торцу побеленного здания мастерской была пристроена деревянная веранда, и я вошёл через неё в едва освещённый лампочкой коридор. Дверь слева была закрыта. Толкнув её, я оказался в светлой комнате с двумя высокими окнами и двумя столами буквой «Т». Под одним из них, стоявшем параллельно окну и усыпанном хлебными крошками, лежали две пустые бутылки и огрызок огурца. Пахло водочным перегаром и табачным дымом.

Пройдя по коридору чуть дальше и открыв правую дверь, я оказался в нормировке. В ней было одно окно, против которого стоял стол. Торцом к нему прилепился другой с рацией и телефоном слева и деревянными счётами справа. За ним сидела нормировщица в очках с толстыми линзами и писала наряд. Перед ней переминался с ноги на ногу человек лет шестидесяти, очень похожий на большого рака: у него были выпученные рачьи глаза, над ними седые кустистые брови, под носом пучками торчали усики, на лице блуждала, как мне показалось, виноватая заискивающая улыбка.

– Асфальдас Асфальдасович, – сказала нормировщица, вкладывая наряд в грязную картонную обложку, – пусть он распишется.

– Хорошо, хорошо, – ответил названный Асфальдасом Асфальдасовичем и зажал картонку тыльными сторонами кистей, деформированных артритом. Руки тоже сильно походили на рачьи клешни.

– Чуть не забыла! – остановила его нормировщица. – Сделайте мне, пожалуйста, ключ к кабинету, я сегодня потеряла.

– Хорошо, кладите сюда, – и старик, подняв локоть, подставил ей карман замазученного пиджачка.

– У вас заказ? – спросила нормировщица, обратившись ко мне.

– Нет, я новый заведующий Владимир Александрович Мельников. А к вам как обращаться?

– Антонина Ефимовна.

– Антонина Ефимовна, а где Лукашов?

– Да здесь был с утра. А потом как мга его съела. Нигде не могут найти, может в «Сельхозтехнику» уехал – я не знаю.

Я взглянул на часы, была уже половина третьего. В это время против окна остановился бортовой уазик, и через минуту в нормировку вошли главный инженер и ещё один человек, с изжелта седыми волосами и ещё более красным, чем у Саблина, лицом.

– Константин Фёдорович Майер, – представился он, – инженер по эксплуатации машинотракторного парка.

– Лукашов здесь? – спросил его главный.

– Боюсь, он сегодня негоден к употреблению. У Зинки лежит на складе в ящике с ветошью, – ответил Константин Фёдорович, насмешливо улыбаясь.

– А как передавать?

– Пусть парень пока знакомится с мастерской, с ребятами, а передачу и приёмку проведём завтра.

– Ну, ладно, ты, Фёдорович, покажи ему всё, а я на откормочник. Заколебал он меня.

– Что, опять не по проекту?

– Ну да. Делай, говорит, как я сказал!

Саблин поехал на откормочник, а мы с Константином Фёдоровичем пошли смотреть мастерскую.

Мастерских, собственно, было две. Та, в которую я зашёл, называлась старой мастерской. В ней, построенной ещё первоцелинниками, были моторный и монтажный цеха, токарка, слесарка, кузня, электроцех, инструменталка, нормировка и кабинет заведующего.

В новую, двухэтажную мастерскую, уже переехали медник и регулировщик топливной аппаратуры, и там был огромный цех для ремонта комбайнов и тракторов К-700, которые по габаритам уже не проходили в ворота старой мастерской – в своё время целинники не предвидели появления этих гигантов. На втором этаже были красный уголок, туалеты, душевые кабинки, туда же должны были переехать кабинеты из старой мастерской. Но на втором этаже ещё ничего не работало, а во всей мастерской не было отопления. Всё это, как я понял, предстояло доделывать мне.

Обход мы начали в старой мастерской с кузницы. Горн был потушен, кузнеца не было.

Вслед за нами вошёл невысокий, плотный мужичок. Поприветствовав нас несколькими матерными словами, он спросил где заведующий.

– Тебе какой нужен, старый или новый? – спросил его Константин Фёдорович. – Если новый – вот он, а старый тебе ни к чему, он к употреблению не годен.

Вошедший накинулся на меня:

– Где у тебя Вакула? Мне на новую ферму нужны строительные скобы – вы двое суток не можете сделать!

– Постой, Николай Игнатьевич! Ты сначала познакомься! Это Владимир Александрович Мельников – новый заведующий. Но он ещё не вступил в должность, только сейчас приехал. А Вакула, ты же сам знаешь – его в магазине надо искать у жены.

– Ой дурдом, ой дурдом! – взвыл Николай Игнатьевич и выбежал вон.

– Кузнец правда Вакула? – спросил я, когда мы вышли наружу.

– Да нет – прозвище. Раз кузнец – значит Вакула. А так Лихаченко Владимир Петрович. Но прозвище пришлось ему впору – сидит, как костюм индивидуального пошива. Жена у него работает в магазине, так он больше там околачивается, чем на работе. Деньги любит, хитёр как чёрт – в ступе толкачом не поймаешь – и, учти, способен на подлости.

Потом Майер познакомил меня со сварщиком Костей Петуховым, шлифовщиком Алексеем Денисовичем Пуховым, слесарем Виктором Константиновичем Михайловым, с токарями я уже был знаком: старшего звали Василием Григорьевичем Беловым, а младшего – Володей Денисенко.

Потом мы пошли в новую мастерскую. Константин Фёдорович завёл меня в медницкий цех, где я увидел своего знакомого, которого нормировщица называла Асфальдасом Асфальдасовичем. Он показался мне ещё больше похожим на рака с добрыми глазами.

– Это наш медник – Тарбинис. Если что надо, обращайся к нему – всё сделает: мыслимое и немыслимое.

В ответ медник сконфузился и брызнул несколькими мелкими смешками, снова показавшимися мне виноватыми.

– Я видел, нормировщица дала ему сделать ключ! Ведь это тонкая работа, как он её сделает такими руками? – спросил я Майера, когда мы закрыли за собой дверь.

– Ты никогда и не увидишь, как он сделает, – ответил он. – Я как-то принёс ему автомобильный радиоприёмник – оторвался проводок толщиной с волос. Работа тончайшая. Спрашиваю: «Сделаешь?» Он говорит: «Сделаю, только не стой за спиной, приходи через час». Через час прихожу – сделал! Он вообще старается работать, чтоб никто не видел. Может, как в сказке, гномов вызывает – чёрт его знает.

– А что у него за имя – Асфальдас Асфальдасович?

– Никто не знает, как его зовут: Тарбѝнис и Тарбѝнис. А на самом деле, даже не Тарбѝнис, он мне как-то называл свою фамилию… Сейчас, подожди, вспомню… Так-так-так… . Точно – Тáрбиныс. На «а» ударение. Он тут недалеко с одной бабкой живёт, так и её все зовут Тарбиниха, хотя она русская и фамилия её Максименко.

– Он кто по национальности?

– Кажется, литовец. – ответил Майер. – Сосланный.

– Лесной брат, что ли?

– Да хрен его знает, чей он брат. А вот ещё один сосланный: Адам Адамович Шнайдер – он у нас моторист, а по совместительству, пока сын в отпуске, мастер по регулировке топливной аппаратуры, – сказал Майер, входя в помещение, в котором резко пахло соляркой. – Здорово, Адам Адамович. Это новый заведующий, вместо Лукашова.

Мастер только головой кивнул и ничего не сказал.

– Сына Петькой зовут. Хороший мастер, но запойный пьяница, ты уж извини, Адам Адамович, что при тебе говорю. Не дай бог, шлея под хвост попадёт – две недели гарантированно будет не годен к употреблению.

– Попала уже, – угрюмо сообщил Петькин отец.

– Что попало? – не понял Майер.

– Шлея под хвост.

– Гм… Одно хорошо, что Адам Адамович в таких случаях выручает: пашет за себя и за сына. На склад пойдём?

– Зачем? Я не Хам, чтобы рассматривать спящих в непотребном виде.

– Ну тогда поеду на бригаду. Да! Чуть не забыл сказать – по утрам в семь часов перекличка. Быть обязательно!

Я вернулся в нормировку. За стеной ухал электромолот – на работу пожаловал Вакула.

В это время что-то зашумело, и серенькая коробочка на столе завопила: «Мастерская! Мастерская!»

– Мастерская слушает! – сказала нормировщица, сдвинув красный рычажок.

– Лукашова на связь!

– Александр Савельич, он уехал в «Сельхозтехнику», – не моргнув глазом соврала Антонина Ефимовна.

– От мастерской двух человек на сеновал во вторую смену!

– Вот новый заведующий, – сказала нормировщица, – ему скажи.

– Понял: двух человек на сеновал, – ответил я диспетчеру, – хотя я ещё не заведующий, только собираюсь им стать.

– Мне чтоб два человека были, а кто у вас заведующий меня не интересует, – строго заявил Александр Савельич.

– Весело тут у вас! – сказал я нормировщице и пошёл искать добровольцев на сеновал.

Первым я, естественно, навестил кузнеца Вакулу, рассудив, что справедливо будет ему отработать время, в течение которого он шлялся неизвестно где.

Кузнец был высокого роста, широк в плечах, и сила в нём чувствовалась громадная. Ему было лет тридцать, но он уже почти облысел, и его коричневый от солнца череп весь просвечивал сквозь редкие серые заросли. Все части его могучего тела двигались чрезвычайно быстро, и ещё быстрее бегали серые глаза.

– Владимир Петрович, – обратился я к нему, – почему после обеда вас не было на работе?

– А ты кто такой, …?

– Я новый заведующий мастерской Владимир Александрович Мельников. Значит так, идёшь после работы на сеновал!

– Приказ давай на сверхурочную работу! Без приказа, …, не пойду.

– Не пойдёшь – подавай заявление!

– А работать кто будет? Ты что ли? – Вакула засмеялся. – Знаешь, сколько было таких как ты? Даже не надейся! Я свои права знаю!

– Хорошо, в своё время вернёмся к вопросу о твоих правах.

– Вернёмся, вернёмся! Меня не напугаешь! Это вы должны бояться, что я уйду! Меня завтра в Райцентре десять организаций возьмут! Не кузнецом, так сварщиком!

Поняв, что Вовка мужик серьёзный, с ходу его не возьмёшь и в отношениях с ним нужна обдуманная тактика, я пошёл искать более покладистых работников.

У всех были железобетонные причины не идти на сеновал. Уговорить мне удалось только Адама Адамовича, вторым добровольцем от мастерской пришлось идти самому.

Первый день

Назавтра в семь часов я пришёл в нормировку на утреннюю перекличку, о которой меня предупредил Майер. Солнце стояло ещё невысоко и потоками вливалось в комнату через огромное окно.

Нас было четверо: главный инженер Саблин, я, Майер и Александр Леонтьевич Лукашов, который, выбравшись наконец на белый свет из ящика с ветошью, явился перед нами, «готовый к употреблению».

Он чувствовал себя неважно после вчерашнего. Ему было лет тридцать или чуть больше, но лицо его было помято и изрезано морщинами, естественными для семидесятилетнего старца, но никак не тридцатилетнего мужика. Вместе с тем, глаза у него были ясные, добрые, волосы русые, волнистые. Но что-то в нём было несерьёзного, нетвёрдого, вялого, податливого. Мне показалось, что даже неопытный человек по одной его внешности определил бы, что он не способен никем руководить, даже самим собой.

Я тоже был не в форме, отработав смену на сеновале. Болело всё – руки, ноги, спина… С непривычки, конечно.

И Саблин был удручён – он сидел за столом нормировщицы, ожидая нагоняя от директора:

– Будет мне сейчас за транспортёр!

Удалов галопом пробежался по всем участкам, пока не добрался до второй фермы, где заканчивалось строительство объекта года – нового откормочника на четыреста голов.

– Второе отделение! Как работает транспортёр?

– Павел Андреевич, – начал заведующий фермой и запнулся, – в общем… Это…

– Ну телись, не мямли!

– Он никак не работает…

– Как это «никак не работает»? Главный инженер! Ты что мне вчера докладывал!?

Саблин опустил плечи, покраснел ещё больше и, нажав рычаг селектора, сказал:

– Я, Павел Андреевич, докладывал, что мы его смонтировали, а потом… Стали испытывать – не идёт, тормозит где-то… Мотор воет, но не тянет. Сегодня проверим, Павел Андреевич. Найдём причину.

– Не найдёшь ты причину! Работать не умеешь! Сам приеду. Если ваша вина… В общем знаете, что вам будет – никаких премий за год! И переделывать будете за свой счёт! Всем дам в руки по кайлу! Тебе тоже! Каждую жилку кабеля заставлю проверить! Раз башкой своей не умеешь работать! Так… Лукашов!

– Слушаю, Павел Андреевич! – прошелестел мой предшественник.

– Опять вчера пьянствовал?! Сдавай мастерскую и – катись к чёртовой матери! В слесари иди! И запомни: ещё один случай и выгоню по тридцать третьей статье! Хватит с тобой нянчиться! Мельников, принимай мастерскую! Жду от тебя порядка! Там у тебя К-700 целый год стоит, через неделю чтобы был на ходу! Понял?

– Понял, – ответил я, хотя не имел никакого представления о каком тракторе идёт речь.

Лукашов, икая и вздыхая, пил из графина вчерашнюю воду. – Юрий Михайлович, – сказал я Саблину, – вчера ведь договорились, что Лукашов останется контролёром. А теперь…

– Ну а что я поделаю? Спорить с ним? Видишь, какой он! Хватит мне и откормочника. Делали бы по проекту, так нет – как он сказал!

Я понял, что Саблин панически боится директора и предложил:

– Ну давай я спрошу.

– Подожди! – сказал Лукашов. – Уволюсь я. Надоело от него … получать.

– Сашка, но ведь ты сам виноват! – накинулся на него Майер. – С какой радости ты вчера опять нажрался?

Лукашов не ответил, а вскинул глаза на открытую дверь. Я сидел к ней спиной и, обернувшись, увидел в нормировке, в которой до самого потолка плескалось утреннее солнце, женщину.

Я не заметил, как она вошла, и мне показалось, что она возникла из солнечного света. И вся она была как свет: волосы, собранные на затылке в высокую бабетку, казались сверкающим слитком золота; не смиренные причёской, искрящиеся локоны, как змейки струились с висков, как языки пламени бушевали в чёлке.

Глаза у женщины были ярко синими под чёрными вразлёт бровями, словно выписанными в каллиграфической прописи: тонкими у висков, с нажимом спускавшимися к переносице. Лицо чистое, белое, лишь от уголков глаз, словно лучики, расходились едва заметные весёлые морщинки.

На ней был тёмно-синий рабочий халат, плотно облегавший стройную фигуру, а на ногах чёрные туфельки, будто она пришла не на работу, а на танцы.

– Здорово вам, начальнищки! – сказала женщина и села на стул против окна, щурясь на солнце. – Унущик, – продолжала она, обращаясь к Лукашову, – у меня корова отелилась, возьми ключики, а я дома останусь, пока у неё послед не отойдёт. Подою и сразу прибегу.

– Это к нему, – ответил угрюмый «унущик», кивнув в мою сторону.

– Тебя сняли что ли?

– Выгнали!

– А вы, значит, новый заведующий? – предположила незнакомка.

– Да, Владимир Александрович Мельников, – отрекомендовался я.

– А я Зина – Зинаида, заведующая складом.

– А по отчеству?

– Да просто Зина.

– Как же? Вы старше меня…

– А сколько вам?

– Двадцать три.

– А мне тридцать восемь.

– Ну вот. Неудобно мне называть вас только по имени.

– А что такого? Всего пятнадцать лет разница. У Есенина жена была на двадцать лет старше него…

– Так то у Есенина, а у меня жена мне ровесница.

– Зинаида Алексеевна она! Зинаида Алексеевна Ковылина, – сказал Майер, – а ты, Зинка, смотри, не испорть нам парня.

– Отдайте ключи Александру Леонтьевичу, он сегодня ещё работает, – сказал я. – Вообще-то не положено, но раз вы ему доверяете…

– У нас много щаго не положено, а мы делаем, – сказала Зинаида Алексеевна, поднялась, отдала Лукашову ключи и, улыбнувшись, посмотрела мне прямо в глаза. – Спасибо табе, начальнищек.

Перекличка кончилась, и мы с Лукашовым пошли сдавать-принимать мастерскую. Он показывал мне станки и прочие числившиеся в мастерской объекты, я проверял наличие по описи, и как они работают. Члены комиссии – главный инженер, инженер по эксплуатации и бухгалтер мастерской Мария Александровна – через пятнадцать минут заявили о полном доверии нам, инженеры разъехались по своим делам, а бухгалтерша вернулась в нормировку, обсуждать с Антониной Ефимовной и техничкой Раисой Тихоновной сельские новости.

– Александр Леонтьевич, а почему Зинаида Алексеевна называет тебя внучиком? – спросил я, когда нас оставили одних.

– Игра у неё такая. Девять лет назад нас сюда приехало из института три человека: я, Андрюха Горбунов и Ванька Яковлев. Зине было двадцать девять. Она ещё была замужем. Красивая… до обалдения.

– Она и сейчас красивая…

– А тогда ещё красивей. Старше нас на семь лет. Мы в шутку стали звать её бабушкой, она нас «унущики». Два унущика отработали три года и дали дёру, а я застрял.

– Из-за неё?

– Сейчас уже не важно…

– Так ты говоришь «была замужем», а сейчас, выходит, нет?

– А ну её! Не поймёшь кто она: мужняя, безмужняя или ещё как. Ты в инструменталке вчера был? – резко оборвал он, как мне показалось, неудобный для него разговор.

– Нет, как-то мимо прошли с Константином Фёдоровичем.

– Давай зайдём.

В большой комнате с зарешеченными окнами сидела за столом женщина – большеглазая, с волосами, уже тронутыми сединой, с мягкими, оплывшими щеками, тонкими поджатыми губами и скорбно опущенными уголками рта. Ей было около пятидесяти лет. Перед ней стояла электрическая швейная машина, на которой она сшивала большие куски брезента.

– Это Регина Кондратьевна Шнайдер, – представил её Лукашов, – наша инструментальщица. По совместительству верхонки шьёт, зимой чехлы на капоты, сейчас вот палатки на кузова. Скоро уборка. Сам знаешь, требования жёсткие: зерно возить только под палаткой, чтоб ни зёрнышка из кузова не выскочило. На дорогах будут пионерские посты, ребята там принципиальные: взяток не берут, без палатки мимо себя не пропустят.

– Понятно, – сказал я. – Адам Адамович Шнайдер вам кто? – обратился я к инструментальщице.

– Муж. Он вчера с вами на сеновале работал.

– Да уж! Я на скирде барахтался, высунув язык, а ему хоть бы хны: и за себя, и за меня сено укладывал.

– Он с детства привык крестьянничать. А вы где живёте?

– В общежитии.

– Комендантша – моя сестра.

– А я только хотел спросить: она и вы – Кондратьевны. Не частое отчество.

– Вы женаты? – спросила инструментальщица.

– Женат, но жена приедет только через год. Она скоро должна родить, и мы так решили.

– Плохо одному. Придёшь – не варено, не прибрано.

– А вы не скажете, у кого можно молока купить.

– Да хоть у меня. Я живу на улице рядом с общежитием. Найдёте меня – от магазина третий дом. У меня молоко чистое, и цена – как совхоз принимает – по двадцать копеек.

– Спасибо. Во сколько прийти?

– Стадо приходит в девять. К десяти я подою.

Мы вышли из инструменталки.

– Добрая женщина, – сказал я.

– Добрая, – согласился Лукашов. – Только с Зинкой как кошка с собакой.

– Что делят?

– Давняя история… Как-нибудь расскажу. А вообще – бабьи дрязги сам чёрт не разберёт. Я стараюсь не вмешиваться. И тебе не советую.

– А про какой трактор Удалов говорил?

– Номер тридцать-четырнадцать. К-700А. Пойдём, покажу. В новой мастерской стоит.

Пока мы шли, Лукашов рассказал мне историю этого железного страдальца с тракторной фамилией тридцать-четырнадцать:

– У Удалова была секретарша Женька Ветрова, в общем его любовница. В прошлом году перетащила из Барбашей брата Пашку. Барбаши – гиблое место: болота, камыши, грязь – девяносто километров отсюда. Пашка… ну, одним словом, дурак. А она директору лапшу на уши: «Классный тракторист и человек хороший». Выпросила ему новый трактор – этот самый тридцать-четырнадцать. В прошлом году в самую распутицу Пашка попёр на нём в Барбаши за своими пожитками и пропал. Через неделю является: «Я, – говорит, – застрял, пошлите кого-нибудь вытащить меня». Короче, в болоте утопил трактор. Директор матюгов ему отвесил, послал второй К-700. Приехали. А что ты хочешь, трактор больше недели без присмотра, всё снято: аккумулятор, стартер, фары, фонари, проводка выдрана, топливного насоса нет: короче, мёртвый трактор. Дёрнули, не идёт! Вернулись. Через неделю послали два трактора. А там уж и капот сняли, и крылья, и радиатор. Притащили не трактор, а остов. Поставили на машинном дворе. Запчастей нет, восстанавливать нечем и некому. Стоит, сирота. А осенью один чудак на букву «м» наехал на дисковую борону, порезал передние колёса. Директор дал команду: «Снимайте с ветровского!» – он у нас с тех пор так и называется – ветровский трактор. Сняли – зябь-то надо пахать. Стоял он под снегом и дождём до нынешнего марта, как мамонт, упавший на передние ноги. Забоялся директор – вдруг технадзор нагрянет. Что ты – новый трактор! Не работал ещё! Затащили в новую мастерскую, упросили одного старого механизатора, пенсионера, Августа Яновича Берлиса заняться им. Четыре месяца мучился. Теперь немного осталось – проводку установить.

– Ветрова наказали?

– Выгнали, а Женька сама ушла – обиделась, в Райцентре сейчас работает, в ДСУ5.

Лукашов привёл меня в дальний угол новой мастерской, где во весь богатырский рост стоял возрождённый светло-жёлтый «Кировец».

– Красавец! – невольно сказал я.

– Ну что, Леонтьевич? Я своё дело сделал. Когда мастер приедет? – спросил грузный мужчина с одутловатым пористым лицом.

– Это, Август Янович, не моя забота, вот новый заведующий, пусть он думает.

– А в чём проблема? – спросил я.

– У нас слесарь по электрооборудованию не шарит по К-700 и КАМАЗам, приходиться приглашать парня из райцентра – Сашку Костина. Он умница, но сейчас занят, нарасхват мужик. Ничего страшного – год стоял трактор, нехай ещё три дня постоит.

– А мне что делать? Сторожить его?

– Август Янович, ты же знаешь, останется бесхозным, через неделю твои труды насмарку. Три дня ещё потерпи. Напишем тебе какие-нибудь хозработы. Вернее, он напишет. – кивнул он на меня. – Мне-то уже всё до фонаря!

– Я правильно понял: у вас такой нехороший народ, что на три дня трактор нельзя оставить без глазу? – спросил я, когда мы вышли из мастерской.

– Поработаешь, узнаешь.

– Слушай, Саша, оставайся, – искренне сказал я Лукашову. – Хочешь, я попрошу за тебя директора.

– Оно тебе надо? Я ведь алкаш… Могу отчебучить.

– Ты запойный или так?

– Пока так.

– Давай попробуй. Дел-то много. Отопление надо сделать. Я и не знаю, как подступиться.

– У Кости Петухова своя работа, сверхурочно не останется, и вообще ненадёжный мужик. Да и молодой ещё. Ты попроси Емельянова Андрея Сергеевича. Во специалист! В Райцентре работает в комхозе. Но он нарасхват и знает себе цену – по нашим расценкам работать не будет.

– А как быть?

– Придумать что-то надо, – сказал Лукашов, пожав плечами.

– Незаконное?

– Чтоб быстро и хорошо, по закону не получится, но тут – как директор посмотрит… Пойдём, посмотрим склад, да подпишем скорее акт, чего без толку ходить, всё равно ведь: что есть, то есть, а чего нет, не появится.

Пошли на склад.

– Склад у нас хреновый! Вообще, это не склад, а рига. В первый целинный год построили. Видишь, одна половина на нашей территории, а другая за оградой центрального тока, и въезд оттуда, – объяснял мне Лукашов, отпирая двери ключами, оставленными Зинаидой Алексеевной.

Действительно, склад был длинным деревянным строением без окон с низкими, будто ушедшими в землю стенами. Нам с Лукашовым, чтобы войти, пришлось нагнуться. В нос мне ударило множество запахов, из которых сильнейшим был запах технической резины. Лукашов включил свет. Благодаря крыше и отсутствию потолка, склад внутри был высоким и просторным. На деревянных стеллажах – двух центральных на обе стороны и двух пристенных – в коробках, ящиках и просто навалом лежали запчасти, на стенах на крюках висели комбайновские ремни, источая господствующий запах.

– Будешь смотреть?

– Зачем? По ходу дела узнаю, что у вас есть.

– Правильно! Зинка этого сама не знает. Весь дефицит – свечи, автомобильные лампочки, крестовины, подшипники – в избушке. Она на них сидит как наседка на яйцах.

Рядом со складом стоял сарай, вокруг которого валялось несколько огромных покрышек без камер от комбайнов и тракторов К-700:

– Камеры в сарае, – пояснил Лукашов. – Колёса поменьше тоже там. Эти не вошли. Знаю, что не положено так резину хранить, но по-другому не получается. Но это временно. Директор купил три пневмогаража, осенью должны смонтировать. Пойдём Зинкино рабочее место покажу.

В десяти шагах от колёсного склада стояла огромная круглая башня из красного кирпича с железной островерхой крышей, выкрашенной в зелёный цвет. Что-то в ней было от башен средневековых городов. Узкие, словно бойницы, окна довершали сходство.

– Это мельница, – пояснил мне мой гид. – Слышишь, двигатель работает, Гошка Ламков муку на ферму мелет.

К башне прилепилась крохотная саманная избушка, с деревянной верандой, выкрашенной сильно облупившейся зелёной краской.

– Ну вот, тут она и сидит – Зинаида Алексеевна, – сказал Лукашов, впуская меня в избушку. – Понравилась тебе?

– Что ты! Нет слов, как хороша!

– Ну ты того… Учти, люблю я её.

– Нечего мне учитывать, у меня жена есть.

Всё пространство внутри избушки занимали большой квадратный стол и печь. На столе стояли ящики с картотекой, лежали каталоги и стопка папок с бумагами; над столом на стене висел шкаф. Свет проникал в малюсенькое квадратное окно, забранное решёткой из металлической полоски. Против Зининого места было ещё одно крохотное оконце, выходившее на веранду, через которое была видна складская дверь.

– Печку она сама топит?

– А кто ж ещё?!

– Слушай… Жалко. Красивая женщина…

– А что делать? Ей и тяжести приходится таскать, когда привозка.

– А ты что ж людей не даёшь? Саша! Такие женщины достояние страны!

– Я понимаю. А где я возьму людей? И мне жалко: прихожу зимой, а у неё нос в саже.

– Слушай, нет слов!

– Она и дома печь топит, дрова колет, уголь таскает. Хозяйство у неё – корова, куры…

– Мужика надо на такую должность.

– Был до неё мужик – Иван Михайлович Черняков. Хотели выгнать да не успели. Погиб.

– Другого бы мужика поставили!

– Не знаешь ты людей! Поставь мужика – он же пропьёт всё! У нас и аккумуляторщица женщина. Надежда Сергеевна. Она сейчас в отпуске.

– Да вы что, сдурели что ли! Аккумуляторщик – особо вредная профессия!

– А для мужика не просто вредная, а смертельно вредная. До Надежды Сергеевны-то был мужик, Лёшка Пичейкин, так он не просыхал и умер от цирроза печени. При прежнем заведующим и кочегары были бабёнки. Зимой топят, летом ремонтом занимаются: моют, белят, штукатурят, если надо. Вообще наши мужики дерьмо во всех отношениях. Знаешь, что Зинка говорит? – У нашего Ваньки нос картошкой, … гармошкой, а у кавказца нос с горбинкой, … дубинкой.

– Фу, как цинично!

– Мне даже её цинизм нравится.

– А что ты имел ввиду: и замужем, и не замужем?

– Кавказцы у неё живут… Целая бригада. А их бригадир… В общем, понял?

– В общем – это не моё дело.

Перед обедом в, ставшем моим, кабинете я подписал акты приёмки-передачи и освободил Лукашова от заведования мастерской, взвалив этот груз на себя. Я уже чувствовал, что он ох как нелёгок.

– Саша, – сказал я, поставив последнюю закорючку, – право, оставайся! Не знаю почему, но ты мне симпатичен. Ей богу, сработаемся!

– Подумаю, – ответил Лукашов. – Правду сказать, не хочу я уходить. Сгоряча я давеча брякнул. Мне ведь каждый день надо её видеть. Увижу, что идёт на работу, я и успокоюсь, а пропущу, выйду из мастерской, взгляну на склад: дверь в избушку открыта, легко на душе станет – жизнь продолжается. Ты уж смотри, не выдай меня.

– Будь спокоен, Александр Леонтьевич!

– Что, Санька? Передал мастерскую? – спросила вошедшая Зинаида Алексеевна.

– Передал. Саблин подпишет акт, и я свободен…

– Вертай ключи! Никто меня не спрашивал?

– Не спрашивал. Я тебе на бумажке написал, кому чего выдал. На столе у тебя лежит.

– Спасибо табе. Пойду трудиться…

Лукашов вышел за ней, но через пять минут вернулся:

– Володя, можно я кое-что отсюда заберу.

– Ради бога!

Он открыл ящики теперь уже моего стола, перебрал лежавшие там бумаги и старинные плакаты, почесал затылок и сказал:

– Странно! Куда ж я её забесил?!

– Потерял что-то?

– Ты не видел такую тоненькую белую папку, завязанную тесёмками?

– Помилуй, при мне эти ящики первый раз открываются!

– Куда ж она делась?!

– В шкафу посмотри. Что, важная папка?

– Да как сказать? Для меня важная.

Лукашов перебрал книги и бумаги, находившиеся в шкафу, но так и не нашёл никакой папки. Ушёл он весьма огорчённый.

После обеда приехал Сашка Костин и к вечеру подключил на многострадальном ветровском тракторе электрооборудование. Мы с Лукашовым и Берлисом, чем могли, ему помогали. С львиным рыком, прокатившемся в вечерней тишине по всему посёлку, выехал богатырь из ворот мастерской.

– Ну что, Володя, по домам? – спросил Лукашов.

– По домам, – ответил я, засовывая в брючный карман ключи от мастерской. – Не разбомбят его ещё раз?

– Фары ребятня может побить! В прошлом году на машинном дворе из рогаток, как по мишеням стреляли. Десять комбайновских фар побили. Да будем надеяться.

И вдруг Александр Леонтьевич побледнел, уставившись на дорогу, по которой двигалось пять или шесть жгучих брюнетов, громко разговаривая на непонятном языке.

– Ты что, Саша?

– А? – вздрогнул он и очнулся.

– Кто это?

– Это? Зинкины квартиранты.

Когда я пришёл домой, солнце уже село. Над совхозом рдел закат. Из дворов соседней улицы слышались мычания коров и звон подойников.

Столовая закрыта, съестного у меня, кроме булки хлеба, не было, я вспомнил о договоре с Региной Кондратьевной и отправился к Шнайдерам за молоком.

Дом их был кирпичный, на два хозяина, причём половина Шнайдеров была оштукатурена и белоснежно окрашена извёсткой, а вторая половина не встречалась с побелочной кистью лет пятнадцать.

Регину Кондратьевну я застал только что вставшей с маленькой доильной скамеечки, которая была у неё в одной руке, во второй она несла полный подойник молока с шапкой пузырчатой пены. Черно-пёстрая корова, зажмурив глаза, пережёвывала жвачку, вторая, уже подоенная красно-пёстрая симменталка, предавалась этому удовольствию лёжа.

Из сарая доносилось хрюканье явно не одной свиньи, топот копыт по деревянному настилу и мощные выдохи, похожие на выпускание пара паровозами. Запоздавшая курица бегала перед дверью, заглядывая в оставленную щель и стараясь в неё протиснуться. За забором в соседском дворе радостно вопили играющие дети.

Хозяйка внесла молоко в летнюю кухню, снаружи обшитую досками, оштукатуренную и побеленную внутри. Пол был аккуратно выложен серой цементной плиткой. На стоявшем перед низким окном столе пел свою вечернюю песню электрический сепаратор. Рядом стоял Адам Адамович в майке и следил за струйками обрата и сливок, вытекавшими из пластмассовых желобков.

– Садитесь, Владимир Александрович, – сказала Регина Кондратьевна, указывая на стул у противоположного сепаратору торца столешницы. – Я сегодня поздно подоила. Сын Петька приходил пьяный. Просил денег. Еле отвязалась. Тридцать лет, а никакой степенности. Он тоже у нас в мастерской работает.

– Он знает, – прервал её Адам Адамович.

Регина Кондратьевна процедила молоко через марлю, достала из буфета чистую литровую банку и налила до краёв – муха не сядет напиться.

– У меня многие просят, – сказала она, натягивая на горловину капроновую крышку, – но я не всем продаю. Во-первых, совхоз закупает, а за молоко директор прибавляет сена и отходов. А во-вторых, смотрю что за человек. Если лодырь, отказываю. Вот у нас соседи Лизиковы. Двенадцать человек детей, а у них ни телёнка, ни курёнка! Как так можно?! И всегда свободны. На отсевную6 пришла Майка: «Регина, дай молока, хоть литра четыре – ребятишкам блинов напечь». Не хотела, да детей жалко, они не виноваты, что родители бездельники. А она замесила в ведре тесто, и пошла с мужем на гулянку. Старшие Лизичата прибежали, блинов нажарили, поели и подались по своим делам. Средние прибежали пожарили, как смогли, – один недопекли, другой пережгли – в фуражки побросали, побежали дальше играть, а младшим и до плиты не дотянуться, ложками похлебали жидкое тесто, и тоже сыты.

– Ты ужинал? – обратился ко мне Адам Адамович.

– Сейчас пойду, хлеба с молоком поем.

– Садись с нами.

– Нет, я уж дома.

– Оставайтесь, Владимир Александрович. У меня лепёшки, домашний сыр. Чай с земляничным вареньем, вчера только сварила, – сказала Регина Кондратьевна.

Я ещё раз отказался.

– Попробуйте сыр. Такой в совхозе только я делаю, – она сняла с самодельного, выкрашенного голубой краской, буфета, стоявшего в противоположном углу летней кухни, широкую чашку и, сняв с неё полотенце, показала гладкую жёлтую поверхность плавленого сыра, который выглядел так привлекательно, что я принял приглашение и остался у моих новых знакомых ужинать.

За сыром с буфета перекочевала на стол чашка золотистых лепёшек, запах от которых тоже был очень аппетитный.

– Берите, берите лепёшку, не стесняйтесь, – Регина Кондратьевна отрезала и уложила поверх круглой лепёшки кусок сыра. – Я опять буду про Лизиковых говорить… Мать-героиня! За что!? Толку-то, что родила! Всем соседям покою от них нет. Вчера опять по огороду шарились, три лунки огурцов вытоптали. Сегодня по улице носились с камерами, потом на речку побежали. Откуда у них камеры? Со склада, конечно, стащили. Зинка, наверно, опять забыла замок повесить. Она безалаберная, не проверяет свои склады. Фестиваль – она и есть фестиваль – кличка у неё такая.

Я не стал возражать. Имеет, наконец, право Регина Кондратьевна иметь своё мнение!

Я съел и вторую лепёшку – с земляничным вареньем.

– Вчера после работы шлифовщик наш, Алексей Денисыч, взял с собой по ягоды – у него собственные «жигули». Удачно съездили: ведро набрала, – пояснила хозяйка. – До часу ночи перебирала. А потом думаю: дай уж заодно и варенье сварю. В три часа легла.

Чай допить мы не успели. Хозяев поднял с места сигнал автомобиля.

– За молоком приехали!

Регина Кондратьевна схватила ведро с только что надоенным молоком и поспешила со двора. Я вышел следом. У калитки стоял ГАЗ-52 с цистерной в кузове. Девушка-приёмщица приняла от Регины Кондратьевны ведро и вылила в мерную ёмкость, а оттуда в цистерну:

– Восемь и две десятых литра, тётя Регина, – сообщила она, записывая в книжку.

В это время оттуда, где садилось солнце, донёсся могучий рёв, клубами понёсшийся под небеса.

– Что это? – удивился я.

– Наши с Алабугой в футбол играют. Наверное, забили, – равнодушно сказала приёмщица, подумала немного стоит ли говорить и добавила: – У меня жених тоже футболист.

Ночью я долго не мог уснуть. Странно, перед глазами у меня стояли не беременная жена с её и моими родителями, а золотоволосая, синеглазая, солнечная Зинаида Алексеевна.

Камеры для «Волги»

На перекличке решил вопрос с Лукашовым. Директор согласился: он остаётся контролёром. Пришедшая к девяти часам на работу Антонина Ефимовна дала мне на подпись стопку нарядов за два дня. Кузнец заработал восемь рублей за вчерашний день и ещё больше – десять рублей – за позавчерашний, когда я не застал его на рабочем месте.

– Эти наряды отложите, мне с ними надо разобраться, – сказал я. – Сейчас схожу на склад и займусь. Я смотрю, этот Вакула сильно лукавый!

– Я с ним, Владимир Александрович, даже заводиться не хочу! Он мне, не хуже, все буки забил.

– Это плохо, что никто не хочет с такими заводиться. Но это ведь ваша работа следить за тем, чтобы в нарядах не было туфты.

– Я отвечаю только за расценку, – возразила нормировщица и обиделась.

Пришёл Август Янович Берлис закрывать наряд.

– Что мне будешь писать? Я три дня ничего не делал. Только не надо повремёнки. Это четыре рубля в день, сто рублей в месяц. Я не уборщица. Я «Кировец»7 в строй вернул!

– Хорошо, хорошо. Что там дороже всего ценится? Антонина Ефимовна, напишите разборка, ремонт, сборка коробки передач.

– Коробка передач у меня в прошлом месяце была.

– Ну придумайте что-нибудь сами!

– Разгрузка материалов, с переноской, – предложила нормировщица.

– Сколько надо разгрузить, чтобы по шесть рублей в день вышло?

Нормировщица погоняла по счётам костяшки и сказала:

– Двадцать тонн с переноской на пятьдесят метров.

– Что я, Геракл что ли? – не согласился Берлис. – «Врать надо в меру», как говорил Джавахарлал Неру.

– Да кто будет проверять?! – вырвалось у нормировщицы. – Тогда, может, слесарные работы? Высверливание заломышей дрелью, изготовление шайб?

– Ну пишите! – сказал я и подмахнул написанную нормировщицей первую в своей карьере туфту.

– Знаете кому директор трактор отдал? – спросил Август Янович. – Отцу.

– Какому отцу? – не понял я.

– Есть у нас такой – Колька Лизиков. Двенадцать детей. Прозвище у него Отец.

– Ай-ай-аай! – протянула нормировщица.

Отца я не знал, но понял, что выбор директора не понравился ни Берлису, ни Антонине Ефимовне, но, в отличие от них, я не понял всю опасность этого решения и просто поздравил Августа Яновича со вновь обретённой свободой.

– Как бы не так! – ответил он. – Я тебе ещё плешь проем. Заведующий током упросил на уборке поработать на «тёщиных руках»8. А там ремонту недели на две. Через месяц приду.

Не успел он выйти, как в нормировку влетел Лихаченко.

– Ты что, …, в моих нарядах копаешься!?

– Это моя работа. Покажи-ка двести штырей и двести строительных скоб, которые ты якобы отковал вчера и позавчера.

– Ты видишь, бригадир расписался!? Что тебе ещё надо!? Не веришь, поезжай на ферму и пересчитай!

Роспись действительно была на месте, а отправляться на ферму не было никакой охоты.

– Чёрт с тобой, эти наряды подпишу, а с сегодняшнего дня все твои наряды принимаю только за подписью контролёра!

– Согласен! Посмотришь, что будет! – угрожающе сказал Вакула и так хлопнул дверью, что зазвенели стёкла, огромного окна.

– Антонина Ефимовна, кто был в нормировке, когда я проверял его наряды?

– Кто, кто?… Николай Игнатьевич заглядывал. Может услышал…

– Вот сука! – не удержался я и отправился на склад.

Солнце стояло уже высоко, утренняя прохлада испарялась, как пролитая на печь вода. Из склада навстречу мне вышел Лукашов:

– А где Зинаида Алексеевна?

– Она вчера предупредила, что пойдёт в контору с отчётом. Вот и ключи мне оставила.

– Саш, присмотри за Вакулой. Я сказал ему, чтоб все свои поделки предъявлял тебе. Его наряды подпишу только после тебя.

– Понял, – угрюмо сказал Александр Леонтьевич. – Только бесполезно это. Я его не раз проверял.

– И что?

– Фокусник он, чем больше проверяешь, тем больше зарабатывает. У него в кузне целый склад готовой продукции. Приходят со стройки, он достаёт из заначек строительные штыри, дверные накладки, крючки, петельки. Спрашиваю: «Когда сделал?» – «Какое тебе дело! Человек расписался, что принял работу – чего ещё надо!»

– А как он объясняет эти чудеса?

– Говорит, после работы приходит и куёт.

– Ну врёт ведь!

– А как докажешь, что врёт? А вон и Зинка идёт!

Действительно, Ковылина в летнем платье без рукавов с бледно-розовыми цветочками по белому полю, шла по дороге к избушке. Невозможно было не залюбоваться. Какая стройность, какие ножки! Создал же бог такую красоту!

– Зина, я выжимной подшипник взял, запиши на трактор Латарева.

Лукашов отдал ключи и, не без усилия оторвав от неё взгляд, отправился восвояси, а я поздоровался и спросил, все ли замки на складах целы.

– Не знаю, ещё не смотрела, – был ответ.

– Давайте проверим.

– А что, Владимир Александрович? В чём дело?

– Вчера дети купались на речке с камерами.

– Лизичата, что ли?

– Они.

– Вот, черти… Сейчас, надену халат…

Мы пошли к сараю, в котором хранились шины.

– Ну вот, – сказала Зинаида Алексеевна, подёргав замок, – висит. И накладка целая.

– Может доску оторвали?

Обошли вокруг склада, проверили доски.

– И стены целы, – обрадовалась кладовщица. – Наверно не мои камеры. Мало ли их по совхозу валяется!

– Давайте всё же заглянем внутрь.

Зинаида Алексеевна открыла ржавый замок.

В складе было душно, и запах резины особенно густ. Покрышки расположились, как зайцы у дедушки Мазая: стоя ребром, лёжа пластом, громоздясь друг на дружку в величайшем беспорядке.

Солнце заглянуло в приоткрытую дверь и вертикально легло на стену, но я сразу заметил жёлтую горизонтальную линию на колёсах. Взглянув на потолок, я увидел полосу голубого неба. Встав на покрышку, я слегка надавил на лист шифера, и он охотно откликнулся на моё воздействие, приподнявшись над лагой.

– Через крышу залезли! – сказал я. – Посмотрите, что пропало?

– Боже мой! Неужели…

– Что?

– Волговские колёса… Ну так и есть – камеры пропали… О господи!

– На директорскую «Волгу»? – догадался я.

– Ну да! Это же такой дефицит! На днях лично привёз. Сказал: «Храни как зеницу ока!» Хотела же, хотела в избушку закатить! Ой, дура я, дура! Он меня сожрёт!

– Не переживайте. В обед схожу к Лизиковым.

– Да вы их не знаете! Майка гладиться не дастся! – Зинаида Алексеевна была в отчаянии.

– Я и не собираюсь её гладить! Милицией припугну. Как её отчество?

– Майя Никифоровна.

В обеденный перерыв я пошёл к Лизиковым.

Огромный трактор загораживал вид на принадлежавшую им обшарпанную часть дома. Невольно взглянул на номер: тридцать – четырнадцать!

Двор кишел ребятнёй, нетерпеливо суетившейся вокруг печки-времянки, у которой с мокрым от пота лицом помешивала в бурлящим котле своё варево Майя Никифоровна.

– Подождите! Не околеете, однако! – кричала она на детей.

На крылечке с островками оставшейся оранжевой краски сидел хозяин и курил папиросу. Две страдавшие от жары собаки с высунутыми языками, наслаждаясь, принимали его почёсывания. В тени сеней стояли два приставленных один к другому стола, накрытые дырявыми клеёнками. Три кирпича – два по краям и один в середине – удерживали их от унесения ветром. Пахло берёзовым дымом, вырывавшимся из цементной трубы.

– Коля! Кто пришёл? – крикнула хозяйка.

– Мужик какой-то! – басом ответил Коля и спросил, обратившись ко мне: – Чего надо?

– Я заведующий мастерской.

– И что?

– Николай, ваши дети украли со склада две камеры. Пусть вернут – вот и всё, что мне надо!

– Знаете, что! Идите, однако, к чёртовой матери! – отвлекшись от своего котла и встав в самую отважную позу, заявила Майя Никифоровна. – Как что, сразу Лизиковы! Как будто только мои дети воруют!

– Ваших видели с камерами. Они на речке с ними купались. Но если вы не хотите отдать их по-хорошему, к вам придёт милиция.

– Ой-ёй-ёй! Так я, однако, и затряслася от страха! Плевать мне на твою милицию! Я мать-героиня! Пошёл отсюда, пока поварёшкой по башке не получил!

– Заткнись! – рявкнул на неё муж и, указывая на одного из своих сыновей, позвал: – Ну-ка, иди сюда!

– Я? – спросил белобрысый, подросток лет двенадцати в майке и шароварах, продранных на коленках.

– Нет, не ты! Вон тот, конопатый.

– Я?

– Да-да, ты!

Из столь необычного общения я сделал вывод, что отец не очень коротко знаком со своими детьми.

Набычившийся конопатый подошёл к отцу.

– Лазили в склад?

– Ну да, позавчера вечером.

– Кто с тобой был?

– Сашка, Колька, Васька.

– Где камеры?

– На речке оставили.

– Найди и отдай ему, – мотнул он на меня головой.

– Пусть хоть поедят, – вступилась мать.

– Потом пожрут. Марш на речку!

Хмурая четвёрка, двинулась со мной.

– Тебя как зовут? – спросил я конопатого.

– Андрюшка.

– Через крышу залезли?

– Через крышу. А как вы узнали?

– Как я узнал не важно, а как вы залезли – интересно. Склад-то высокий, и лестницы нет.

– Мы давно лазим. Колька с Сашкой сгибаются, Васька залезает им на спины, а я Ваське на плечи, а оттуда на крышу. Там шиферина оторвана. Я отодвигаю и прыгаю внутрь на колёса.

– А назад как?

– По колёсам. Потом подтягиваюсь на руках и опять вылезаю на крышу. Кладу шифер на место и спускаюсь, как залезал.

– Так ты говоришь, вы не первый раз лазили? Сколько камер украли?

– Четыре. Сперва две, и позавчера две. А те что раньше – то давно было.

– Тебе сколько лет?

– Одиннадцать.

– Вам бы в футбол играть, а не камеры из склада таскать.

– Жарко и купаться хочется, а я плавать не умею, и Васька с Колькой не умеют. Один Сашка. Без камер нельзя… На речке весело.

Мы спустились по тропинке к воде. Потом прошли вдоль речки метров сто.

– Вот здесь мы вчера плавали, – сказал словоохотливый Андрей.

– Ну и где же камеры?

– Нету.

– Я вижу, что нету. Что делать будем?

– Наверное зареченские пацаны утащили. Дяденька, отпустите. Сильно жрать хочется. Мы найдём, ей богу, найдём. Пожрём и пойдём за речку искать.

Признаюсь, хотелось надавать своим спутникам подзатыльников, но сообразив, что без них колёс мне не найти, сказал:

– Хорошо, это будем вам моё важное задание: найдите камеры и принесите мне или тёте Зине. Найдёте – получите награду. Каждому куплю по мороженому.

– За мороженку найдём! – весело пообещали пацаны и стартовали в совхоз так, что пятки засверкали.

В конце рабочего дня я пошёл к Зине:

– Лизичата принесли камеры?

– Нет, не приходили.

– Вот паршивцы! Ну я им задам!

– Я на всякий случай покрышки в избушку занесла, под стол спрятала.

– Проверьте, – они сказали, что четыре камеры утащили.

Вечером, отправившись за молоком к Шнайдерам, я завернул к их соседям. Но Андрей уже спешил мне навстречу:

– Дядя Володя! Мы знаем, у кого камеры, но они не отдают. Только вы не бойтесь, мы вернём.

– Как же вы вернёте?

– Да так: украдём.

– Вообще-то воровать нехорошо, но в этом случае… Хорошо, жду до завтрашнего обеда. Если не будет камер, заявлю в милицию. Идёт?

– Идёт! А вы не купите нам мороженок сейчас?

– Не куплю! Утром камеры – в обед мороженое, в обед камеры – вечером мороженое.

Я был уверен, что Лизичата не врут, но камер они в тот вечер так и не принесли.

В полночь налетела гроза. Поминутно сверкали молнии, трещало небо, бесился ветер и свирепо, словно злая собака зазевавшегося кота, трепал за шкирку старый тополь перед моим окном. Наконец всё утихло и послышался спокойный усыпляющий шум дождя.

Вдруг сквозь первый сон я услышал громкий требовательный стук и дребезжание стекла. Я подскочил и кинулся к окну:

– Кто там?

– Это я, Андрюшка, – пробился сквозь одинарную раму и шум дождя детский голос.

– Подожди, я сейчас выйду.

Включив свет в коридоре, я открыл дверь общежития и впустил мокрого конопатого Лизичонка. На согнутом локте его, как пустые мешки, болтались блестевшие от света пустые камеры, с которых, как и с волос, носа и пиджачка Андрюшки, капала вода.

– Вот! Только что украли! – радостно сообщил он. – Они, дураки, у Гатилёнка в гараже спрятали, а мы под ворота залезли и спёрли!

– Они хоть целые?

– Не сомневайтесь, я сам воздух спускал, а то бы не вытолкнул из гаража.

– Молодцы! Спасибо! Только больше не воруйте! Ни у кого не воруйте!

Мой горячий призыв, видимо, не нашёл в душе маленького правонарушителя ожидаемого мной отклика, и на лице его ничто не шевельнулось.

– Дядя Володя, – сказал он, – вы обещали мороженое.

– Где ж я ночью куплю мороженое?

– Мы сами завтра купим.

– А, вон что! Денег дать? Сколько оно стоит?

– Сорок копеек. А нас четверо.

– Постой здесь, сейчас принесу.

Я вынес два рубля и сказал:

– Ты, Андрюха, не думай, что обманул меня, я знаю, что пломбир стоит двадцать две копейки, но это тебе надбавка за особо тяжёлые условия совершения кражи. Иди быстрей домой и обсушись, а то заболеешь.

– Не заболею! Я привычный! Я всю зиму по снегу в тапках бегаю, и то ничего!

Наступившее утро было хмурым и холодным. У крыльца общежития в луже надувались дождевые пузыри. А я, дурень, не подумал взять из дома плащ.

Мне не терпелось обрадовать Зину найденными камерами, но сейчас только семь часов, а она приходит к восьми, до того, как уезжают на бригаду полеводы.

Я занёс камеры в свой кабинет и спрятал в тумбочку шкафа с инженерными справочниками, литературой по ремонту и прочими, большей частью устаревшими, книгами и отправился в нормировку слушать перекличку.

– Михалыч, кто это придумал отдать ветровский трактор Отцу, – с ехидно-насмешливой улыбкой спросил Константин Фёдорович главного инженера.

– Как кто? ОН, конечно – царь и бог.

– Мы его год с колен поднимали, а Отец его за месяц устосает, – скорбно предсказал Лукашов.

На перекличке к нам претензий не было, директор никого не ругал, только выразил неудовольствие бригадирам, что под дождь попало несколько сот гектаров скошенной травы.

– Вы же слышали прогноз! Какого чёрта вчера косили!?

Ну слава богу, день начался спокойно. Минут десять ещё посидели, обсуждая текущие дела.

Но убраться подобру-поздорову не получилось. Как буря ворвался в нормировку директор:

– Что сидишь?! – накинулся он на Саблина.

Юрий Михайлович покраснел до пурпурного цвета и, растеряно улыбаясь и заикаясь, спросил:

– Я-я, не понимаю… Что случилось, Павел Андреевич?

– Почему не на откормочнике?! Оборудование так и не работает! А ты, …9 сидишь и не чешешься!

– Павел Андреевич…

– Молчи! Я тебя последний раз предупреждаю: выгоню ко всем чертям, если к понедельнику там всё не заработает! Если ты идиот, найди знающего человека!

Все прижухли. Саблин сгорбился, уставившись куда-то под стол. Майер застыл, Лукашов дрожащими пальцами вытирал одному ему видимое пятно на столе нормировщицы.

– Чего ждёшь?!

Юрий Михайлович поднял глаза и беспомощно улыбнулся, будто просил пощады.

– Что ухмыляешься?

– Я не ухмыляюсь, Павел Андреевич.

Я не знал, что делать. Хотелось возмутиться, крикнуть, осадить ругателя, но я молчал также, как и сидевшие передо мной взрослые люди.

– Немедленно поезжай на место! Бери своих архаровцев, и каждому лом в руки! Я вам обещал! Долбите пол, переделайте всё как надо! Позорники! Никаких премий в этом году! Молитесь богу, чтобы я с вас не удержал!

– Понял, Павел Андреевич, – прошелестел Саблин.

– Ты тоже поезжай! – сказал директор, грозно взглянув на Лукашова. – А ты, как непричастный, оставайся один за этих дураков.

Я опустил глаза. Мне было ужасно противно и стыдно.

– Здорово вам, начальнищки! – в чёрном свитере с длинными рукавами, отряхивая зонтик, в нормировку вбежала Зинаида Алексеевна. Увидев директора, подавилась языком, остолбенела, подалась назад, но было поздно:

– Стой! На ловца и зверь бежит! Сейчас к тебе придёт мой шофёр, отдай ему колёса.

Зина побледнела.

– Павел Андреевич…

– Зинаида Алексеевна, – поспешно вмешался я, – вы не забыли? Камеры у меня в шкафу. Пойдёмте, я отдам.

Мои коллеги-инженеры гурьбой пошли на выход, а директор последовал за мной и Зиной. Вытащив волговские камеры, я протянул их кладовщице.

– Инженер называешься! Не знаешь, как резину хранить!? – заметил мне Удалов.

– Знаю, только сейчас лето, дети охотятся за маленькими камерами, чтобы на речку бегать. Зинаида Алексеевна и попросила спрятать их в нашем кабинете, а накаченными они в шкаф не входят.

– Принято, вывернулся!

– Павел Андреевич, надо что-то решать. Склад под авторезину совсем не годится. Доски сгнили, шифер на крыше оторван. Лазят туда!

– Решим, решим! Три пневмогаража я купил. Осенью смонтируем. Один под склад тебе отдам.

Директор вышел.

– Володя, спасибо! – сказала Зинаида Алексеевна и, неожиданно подойдя ко мне, обняла и поцеловала в щёку.

Круглое, упруго-тугое прижалось к моей груди, несказанно сладко пронзив меня. Хмельной запах, мягкие золотые прядки, скользнувшие по лицу. Лазурные глаза… Я замер… Остановись, мгновенье… Как его удержать? А Зина уже убегала с камерами. Не удержать… Или можно?

Она забыла зонтик! Нет, не сейчас…

– А натоптали! Как порося! – входя, сказала техничка Раиса Тихоновна. – Хоть бы какую отскребалку положили у дверей!

– Положу, тётя Рая, положу! – ответил я, а про себя подумал: «И отскребалка ждала, когда я приеду!»

Зина

К девяти часам, как ей положено, пришла нормировщица.

– Антонина Ефимовна, – сказал я, – можно посмотреть справочники, по которым вы работаете.

Она напряглась, но тут же выложила мне из ящиков своего стола несколько изрядно потрёпанных книжек, из которых, чихнув раза три от пыли, я почерпнул озадачившую меня информацию к размышлению: нормы времени на ремонт были десятилетней и даже пятнадцатилетней давности.

Среди них оказалась общая тетрадь, на обложку которой была приклеена половинка тетрадного листа с надписью: «Протоколы заседания местного комитета РТМ10 ОПХ «Целинное». Решив, что, как заведующий, имею право доступа к хранящейся в тетради информации, я открыл дверь, вернее обложку, вошёл внутрь и увидел много всякого интересного.

«Протокол расширенного заседания местного комитета и рабочих РТМ от двадцать первого декабря тысяча девятьсот семьдесят седьмого года.

Повестка дня: вопрос о премировании работников мастерской за выполнение плана сдачи металлолома за четвёртый квартал.

Выступил заведующий Александр Леонтьевич Лукашов. Сообщил, что за сдачу металлолома мастерскую премировали деньгами – пятьсот рублей. Сказал в заключении: «Предлагайте, товарищи, кому сколько». Выступил слесарь по электроаппаратуре Золотов. Предложил выдать всем поровну. Выступил инженер по эксплуатации МТП11 Константин Фёдорович Майер. Сказал, что из списка надо исключить всех, кто имел по работе нарекания за год. Это кузнец В.П. Лихаченко за недисциплинированное поведение, Пётр Шнайдер и Константин Петухов за пьянки и прогулы. Выступил Лихаченко, сказал, что самого Майера надо вычеркнуть за то, что…»

Написанное дальше было замалёвано, но мне всё же удалось прочитать: «…сварил себе гараж из совхозного железа».

Далее следовало решение: «Лихаченко, Шнайдера и Петухова из списка на премию вычеркнуть, остальным раздать поровну».

Последнее заседание датировалось десятым февраля семьдесят восьмого года:

«Повестка дня: поведение сына Васи кладовщицы Ковылиной.

Из школы поступило заявление классной руководительницы сына Васи кладовщицы Ковылиной. Мальчик ведёт себя прескверно, огрызается, хулиганит, не делает домашние задания. Заслушали кладовщицу Ковылину Зинаиду Алексеевну. Она пояснила, что целый день проводит на работе, и ей некогда контролировать сына. Выступила член местного комитета РТМ Шнайдер Регина Кондратьевна. Сказала, что у Ковылиной в квартире бедлам из мужиков, и Васе негде заниматься. Сказала, что во всём виновата мать, что за ней самой нужен контроль участкового милиционера. Постановили: дать Ковылиной три месяца на исправление сына и предупредить, что еслив из школы будут новые жалобы, с ней будем разговаривать более строже».

Наконец, под всей этой литературой я увидел тонкую папку, завязанную белыми тесёмками. Машинально открыв её, я увидел смотревшую прямо на меня с карандашного рисунка счастливо улыбающуюся Зину. Сходство было поразительное: глаза с разбегающимися от уголков лучиками, круглые чётко очерченные скулы, брови как тонкие птичьи крылья, чуть приоткрытый рот. Удивительно, даже на чёрно-белом рисунке я видел, блеск её золотых волос.

Ай да Сашка! Не эту ли папку он искал? Я сразу понял, что именно Лукашов автор рисунков – а кто же ещё?! Но какой талант! Вот что она, любовь животворящая, делает!

Раз уж я узнал, что в папке, поздно быть скромным – посмотрю и остальные рисунки.

На следующем опять была улыбающаяся Зина, но улыбалась она напряжённо. Глаза были широко открыты, губы сомкнуты, и щёки опустились. Казалось, что-то тяжёлое, горькое пробивается сквозь улыбку. Как же Сашка сумел такое передать?!

На третьем портрете Лукашов изобразил Зину сидящей с опущенной головой. Она что-то писала. Глаза были прикрыты опущенными веками. Одежда, руки, авторучка были нарисованы небрежно, наспех, словно Сашка спешил написать главное, что притягивало его в этот момент: её высокую тяжёлую причёску, в центре которой находилась чарующая темнота, из которой то ли выходили, лучи её волос, то ли втягивались туда, как в космическую чёрную дыру. Даже я почувствовал, как, искрясь, текут эти волшебные потоки золотых лучей и тянут меня за собой.

Я очнулся. «Ай да Лукашов!», и представил себе, как сидит он за столом в избушке у круглой башни, напротив него сидит Зина, заполняя складские карточки, а он, прикрывшись от неё стопкой каталогов, украдкой рисует её.

Но как же папка попала в стол нормировщицы? Если бы она сама утащила её для каких-то своих целей, то не выдала бы её мне с такой непосредственностью. Ясно, что Антонина Ефимовна сама не знала о её существовании, не знала, что в её столе лежит что-то чужое.

А если Регина Кондратьевна? Да, видно вражда между ними нешуточная, какая-то большая чёрная кошка меж них пробежала! Она могла. Но что она хотела сказать, подкинув рисунки нормировщице? Что Лукашов любит Зину? Так это и так всем известно. Чёрт знает, что такое здесь творится!

Отдам вечером Сашке его рисунки – то-то обрадуется! А двери за собой надо запирать на замок!

Ладно, учту, но, чёрт возьми! С какой стати она для меня стала Зиной?! Она на пятнадцать лет старше меня! К тому же я женат!

Антонина Ефимовна, не моргнула глазом, когда я вернул ей справочники, а только спросила:

– Ну что?

– Старьё, – ответил я, – как вы с этим работаете?

– А что делать, новых, не хуже, не присылают.

Я запер свой кабинет и пошёл в мастерскую. Сначала заглянул в кузню:

– Что делаешь? – спросил я Вакулу.

– Прицепную скобу кую, а ты что?

– Тебя контролирую, чтобы делом занимался. Вчера токаря болтов из кругляка наточили, высади головки!

– Высажу, высажу! Не много ли вас контролёров развелось!?

– Не много, в самый раз, – ответил я, и пошёл заказывать сварщику отскребалку из уголка, а потом отправился в новую мастерскую к старику Тарбинису (или Тáрбинысу?).

Выглянуло солнце, запахло мокрой землёй, репейниками и полынью, но с запада поднималась новая грозовая стена. Там сверкали молнии. Погромыхивало.

Тарбинис, что-то мастеривший на верстаке, увидев меня, смутился:

– Вот сепаратор попросили сделать, – сказал он, как горох рассыпая свой мелкий смешок, в котором почему-то чудились мне жалобные нотки.

– Я не против, если только не в ущерб основной работе.

– Нет-нет, по работе я всё сделал. Только что радиатор забрали.

– Не обижайтесь: имя, которым вас назвала Антонина Ефимовна, конечно, не настоящее ваше имя. Скажите, как к вам обращаться?

– По-литовски меня звать Альфонсас. Если по-русски, то Альфонс, а отца моего звали óсвальдом, или óсвальдасом.

– Можно я буду к вам обращаться Альфóнс óсвальдович. Вы не против?

– Нет-нет. Зовите, как вам удобно, – ответил он и снова мелко-мелко засмеялся, на этот раз, как мне показалось, подобострастно.

– Альфóнс Освальдович, хочу вас попросить оформить красный уголок на втором этаже.

– Что надо делать?

– Допустим, панно на стену, чтобы вывешивать поздравления к дням рождения или праздничные стенгазеты, и что-нибудь декоративное, чтобы было красиво.

– Я умею чеканить по меди.

– Отлично! Как раз то, что надо!

– Медь нужна… Листовая. Здесь не достанешь.

– Снабженцу нашему закажу. В городе можно купить.

– Хорошо, я вам картинки покажу, выберете, какие понравятся. Я давно чеканю. Для души. На Дальнем Востоке научился. Хи-хе-хи-хе-хи.

От медника я пошёл на склад сказать Зинаиде Алексеевне, что её зонтик лежит у меня в кабинете. Туча стремительно надвигалась, закрывая небо. И хотя от мастерской до склада было меньше ста метров, дойти я не успел. Прямо над головой оглушительно треснуло, и огнистая молния, разбрызгивая искры шарахнула в громоотвод на трубе зерносушилки.

Из разверзшихся небес тут же обрушился на меня целый водопад и в одну минуту промочил меня насквозь. Из склада к избушке бежала мокрая, как я, Зина, а навстречу мне к мастерской с какой-то шестерней в руке высокий худой мужчина.

Зина, смеясь, влетела в избушку, я за ней.

– Ух ты! Вот это ливень!

Волосы её потемнели, прилипли ко лбу, с носа капало:

– Я у вас зонтик случайно не оставила?

– Случайно оставили.

Тут мрак в избушке ярко вспыхнул, и грохнуло по-новому с переливчатым треском, словно над нами переломили дерево.

Зина присела и снова засмеялась. Как же прекрасна она была в этот миг!

– Какой ты смешной, Володя! У тебя с ушей капает!

– А у тебя с носа! Представляю, каков будет мужик, что мне встретился, когда добежит до мастерской!

– А знаешь, кто это? Колька – мой бывший муж.

– Да?! Мне он показался староватым для тебя.

– Это он сейчас спился и стоптался, а когда я сюда приехала, он был – ого-го! Первый парень на деревне!

– А когда ты сюда приехала? – мне было томительно сладко говорить ей ты.

– Я родом из Т… – семьдесят километров от города. После седьмого класса пошла учиться в училище на трактористку. Я ведь была комсомолка, и уже началась целина. Окончила, сюда направили. Но уже был пятьдесят седьмой год, так что опоздала я стать целинницей. Что в училище училась, что из дому уехала за сотни километров, что в бараке да на полевых станах жила – всё несчитово. Вот Регинка – она настоящая целинница. И рядом с совхозом в своём доме жила, и работать сюда пошла за длинным рублём…

– Конечно несправедливо! Когда ты поступила в училище – это и должно считаться началом твоей работы на целине.

– Да ладно, неважно – целинница, не целинница. Просто иногда обидно… В общем, я приехала в совхоз уже осенью, дали мне новый ДТ-54, и я успела ещё в уборке поучаствовать. «Сталинец»12 таскала. Счастливая былааа!! Такой трактор, такая сила мне послушна. Еду, синее небо у меня над головой, по нему облака как белый пух летят, берёзовые околки13 золотом горят. Забыла всё на свете. Песни ору. И вдруг бултых носом вниз. Рядом с тем полем был старый колодец. Знающие трактористы его объезжали, а я зарюхалась, хорошо комбайн за собой не утащила. Мужики надо мной долго смеялись. Потом зябь пахали. Вот тогда первый раз с Колькой схлестнулась. Социалистическое соревнование у нас было, кто больше вспашет. Он первое место занял, а я второе – зауважал меня. Подошёл однажды: «Я тебя, Зинка, люблю!» Я посмеялась сначала: «Пошёл ты!» А потом запала. Красивый был – немного на тебя похож. Такой же высокий, круглолицый, глаза бархатные. Поехали мы с ним однажды в леспромхоз за лесом на двух тракторах с санями. Зима, конец февраля. Туда ехали, погода была нормальная. Мороз градусов пятнадцать, небо ясное, снег блестит, глаза слепит. В леспромхозе у нас была экспедиция. Переночевали там, на другой день нагрузили сани, увязали, поехали назад. Ехать километров семьдесят пять – восемьдесят. Это, если по чистой дороге, часов шесть. Но к обеду как-то небо стала муть заволакивать, ветер поднялся. Сначала не сильный. Кругом всё белая равнина, околки, опять равнина. А мне так тревожно на душе. Смотрю на берёзки в околках и представляю: ночь, мороз сорок градусов! Как им должно быть одиноко, холодно! И жалко их становится. А небо всё темнее, и солнца не видно. И вдруг снег повалил!

– Прямо, как в «Капитанской дочке», – заметил я.

– Ну да. Мы чуть больше половины пути прошли. Николай едет впереди метрах в двадцати, а мне его воз еле-еле видно. И околки по сторонам дороги – словно тени просвечивают сквозь белую пелену. Всё кружится, вьётся, метётся, мельтешит. Вдруг что-то чёрное передо мной. Еле успела остановиться. Это Колькин воз с лесом. Смотрю: он идёт ко мне. Я тоже выпрыгнула и по пояс провалилась в снег. Ветер ревёт, свистит, воет, заливается – не слышно, как двигатель работает.

– Что, Зинка, – Колька мне говорит, – с возами не прорвёмся. Давай сани отцеплять!

– Да как же, – говорю, – лес бросить?!

– Так жизнь дороже леса. Да и кому он нужен, наш лес! Приедем потом, заберём.

Отцепили сани.

– Ты, Зинка, смотри внимательно, не пропусти берёзку! Нам бы до неё добраться, а там уж рукой подать!

А берёзка эта с самого первого дня была достопримечательностью целинников. Росла она километрах в четырёх от совхоза посреди полей. Далеко её было видно. Как увидел берёзку, так едь от неё прямо на юг, и точно выйдешь на совхоз. Ориентиром служила. Сейчас её нет: то ли срубили, то ли ветер повалил… В общем, отвечаю Кольке:

– Да где ж я её увижу, когда твой трактор еле видать! Ты уж оглядывайся почаще, а то не заметишь, как отстану.

А он говорит:

– Тебя-то я, Зинка, не потеряю! Не боись! Не в таких переделках бывал! Со мной не пропадёшь!

Ну поехали. Буран всё сильнее, уже не разобрать куда едем. Сначала дорогу было видно по снежным гребням, которые бульдозеры нарезали, когда её чистили, а тут – всё сравнялось. Снег от гусениц летит, ветром его подхватывает, крутит, швыряет как дым. И ехать всё труднее, двигатель воет, вот-вот, заглохнет. Ну и заглох. Представь: вечер спускается, темнеет, и я одна посреди голой степи, а вокруг буран бесится.

Колька не видит – едет дальше. Вот страху то было, включила фары. С ужасом смотрю, как Колькин трактор уходит от меня всё дальше. Ой! Аж передёрнуло, как вспомнила! Глядь, и у него задние фары над кабиной вспыхнули, возвращается… Выскочила ему навстречу:

– Коленька! Вернулся! А я думала…

– Что ты думала?! Что брошу тебя?! Эх ты! Давай теперь вместе думать, как быть. До совхоза нам не добраться… Надо найти околок, заехать с подветренной стороны. Солярки у нас немного есть. Нарубим веток, разожгём костёр. Ночь продержимся. Замёрзла?

– Я в пимах.

– Ну и хорошо, что в пимах.

Залезла я в его кабину. Поехали. Уж и время потеряли. Думали только о том, чтоб не застрять, да двигатель не заглох. Вот уже густые сумерки, где его искать – околок? И вдруг, прямо перед нами тень. Только на миг, и опять исчезло всё.

– Коля! – кричу. – Околок! Сверни направо!

– Не вижу я никакого околка!

Но свернул. И правда! Выехали как раз на опушку, а потом и в самый лес. А там благодать: бурана почти не чувствуется, только над вершинами ревёт, снег оттуда отвесно на нас сыплется. Наломали веток, насобирали бурелома, полили соляркой, подожгли. Тепло стало. Руки к огню тянем, пимы скинули, ноги отогреваем.

– Сколько времени? – спрашиваю.

Знала, что у него часы есть.

– Да времени, – говорит, всего полвосьмого. А есть-то с собой ничего не взяли! Жрать хочется, сил нет!

А у меня ещё со вчерашнего дня кусок хлеба в сумке лежал, не съела его. Поели хлеба. Я опять спрашиваю: «Сколько времени?» А прошло всего полчаса. А когда в следующий раз спросила, он раздражённо ответил:

– Сколько раз ты ещё спрашивать собираешься? Хорошо, если этот буран через сутки утихнет! А если через трое, как у нас обычно бывает? И никто не знает, где мы, да и мы сами не знаем! Ладно, не унывай, пойдём хворост искать. Эх, я растяпа, и топора-то не взял!

Пошли в глубь леса. Уже и не видать ничего. Опять ужас меня пробрал – вдруг не найдём веток для костра?! Замёрзнем. И как-нибудь летом пойдут люди по грибы, и наткнутся на трактор. Удивятся: «Откуда в такой глуши трактор?» Зайдут в этот околок и увидят наши скелеты.

Набрали хвороста. А Николай говорит:

– Давай берёзу подожгём, вдруг кто-нибудь огонь увидит!

– Ну давай.

Нашли подходящую берёзу, разложили вокруг хворост, облили остатками солярки, подожгли. Задымила она, зачадила, вроде разгорелась. Огонь начал подниматься, но не получилось, как Колька задумал – ветром сбивает. И тепла от такого огня немного. Чтобы согреться, надо рядом стоять. А сверху искры сыпятся.

– Пойду, – говорю, – Коля, ещё топлива поищу на ночь. Потухнет огонь, не разожжём – солярка-то кончилась.

– Ну иди.

Далеко ушла, на другой край леса. Сзади всполохи от нашего костра, и вдруг сквозь деревья и снег другой всполох, не красный, не от огня, а белый, как летняя зарница. И снова всё погрузилось в темноту. Пришла и говорю Николаю:

– Вроде я какой-то свет видела, словно зарница вспыхнула.

– Ну какая зарница?! Разве зимой бывают зарницы?! Блазнится тебе.

Села у костра, а меня назад тянет, спрашиваю:

– Сколько времени?

Колька говорит:

– Около девяти.

– Пойду, ещё раз посмотрю.

Побежала я назад сквозь лес, смотрю, а там не всполохи, не зарница, а будто фары по небу шарят. Я со всех ног назад.

– Коля! Коля! – кричу. – Идём быстрей! Едет кто-то!

Пошёл за мной.

– И правда, – говорит, – фары.

А я как заору:

– Трактор! Коля, трактор! Слышишь?!

Он ухо на шапке поднял, стоит слушает, как заяц.

– Правда, трактор. С-80. Слышишь, металлический звон?!

– Быстрей, Коля! Заводи трактор, сигналь фарами!

Как мы бежали назад! Я боялась, что не заведётся наша «дэтушка», но завелась, выехал Николай из околка и давай мигать фарами. Да уже видно сквозь буран, что к нам едет трактор, да не один, а два!

Тогда директором был ещё Степан Фёдорович Ковалёв – самый первый целинный директор. Когда буран начался, стал звонить в экспедицию. Ему сказали: «Давно выехали!» Вечер, нас нет, он и выслал нам навстречу два бульдозера. Оказалось, мы только немного с пути сбились, околок наш был недалеко от берёзки. Если бы не буран и не ночь, мы бы её увидели.

Вот и полюбила я Кольку. Меня не бросил, показалось, что буду за ним, как за каменной стеной. Красивый был. Ну а потом… В шестидесятом году у нас Сашка родился – в армии сейчас служит, в шестьдесят восьмом Васька. А потом Николай мой обурел от ревности. Таким мерзавцем стал. Как он меня оскорблял! Ваське пять лет было, когда я ушла от него. Подыхать буду от голода, но от него чёрствой корки не возьму. Чуть не забыла, надо этому паразиту в карточку шестерню записать… Ой, Антонина чего-то к нам идёт, – сказала она, бросив взгляд в окошко. – Наверное, директор тебя ищет.

– Откуда ты… вы знаете?

– Кабы не директор, не пошла бы… Другому соврала бы чего.

– Зина, дождь-то идёт. Вы не выходите, я вам зонтик принесу.

– Володя, давай уж на ты. Мне нравится, когда ты говоришь мне ты.

Я вышел навстречу нормировщице, завесившейся от дождя полиэтиленовой накидкой.

– Владимир Александрович, директор зовёт.

– К телефону?

– Нет, к себе в кабинет.

Ничего хорошего мне этот вызов не сулил, поэтому торопиться я не стал. Сначала зашёл к Вакуле:

– Высадил головки? – спросил я.

– Высадил. Уже полста штырей отковал на стройку. Принимай.

– И это ты называешь штырями? – сказал я, вертя в руках Вакулово изделие. – Как его забивать? Оттяни как следует и заостри. В таком виде не приму и не подпишу.

Вакула заскрежетал зубами и закидал меня огненно-ненавидящими взглядами.

– Я смотрю, Владимир Петрович, ты хоть много делаешь, да как попало, тяп-ляп, лишь бы с рук сбыть, да деньги получить. Кончилась для тебя эта лафа. Что зубами скрипишь? Ты хоть заскрипись, но я научу тебя работать.

Вовка проводил меня тихой злобной руганью и угрозами. Впрочем, слов я не разобрал.

– Чем ты Вакулу разозлил? – спросил встретившийся мне Иван Егорович Золотов.

– Не принял у него брак.

– Пойдём, я тебе покажу что-то, – сказал электрик и повёл в свой цех-кабинет. – Смотри, какой он мне молоток сделал!

Молоток, действительно, был бесформенной болванкой с дырой для рукоятки.

– А посмотри этот молоточек. Его мне отковал Иван Иванович Фромиллер. Он до Вакулы здесь кузнецом работал. От заводского не отличишь! Так Иван Иванович был мастер, а этот ни хрена не умеет, но втрое против него зарабатывает. Разве это справедливо?

После этого я взял Зинин зонтик, отнёс ей на склад, а уж оттуда отправился к директору.

Важное задание

Дороги развезло; машины и трактора, на которых несознательные трактористы и шофёры ездили домой на обед, всё ближе прижимались к заборам, превращая улицы в чёрное жирное месиво. Территория вверенной мне мастерской была изрезана глубокими колеями, наполненными водой, и для их преодоления по дороге в контору я зашёл ещё в магазин и купил резиновые сапоги.

Полевые работы остановились. Скошенные в валки травы лежали в воде, планы заготовки кормов проваливались.

– Слушай, Мельников, – сказал директор, едва я переступил порог его кабинета, – сено гниёт, надо его спасать. Я вот что придумал. Активное вентилирование. Смотри сюда, я и чертёж набросал.

Он пододвинул мне тетрадный листок с рисунком, сделанным авторучкой.

– Вот это крыша. На ней расстилаем сено. Внутрь ставим мощный вентилятор, или ветродуй. Продуваем, сушим.

– Павел Андреевич, сколько же сена мы высушим таким образом? Самое большое десять тонн за сутки. А в поле его лежит тонн пятьсот-шестьсот. И сколько на такую конструкцию уйдёт железа?

– Так… Я вижу, ты из тех, которые умничают… Имеют своё мнение. Понятно. Тогда буду с тобой по-другому разговаривать. Задание получил?

– Получил.

– Иди выполняй! Ясно?

– Ясно. А материал где брать?

– На машинном дворе уголок, там же полоска на обрешётку. Иди делай.

– Где делать?

– Пока у себя на площадке перед мастерской. Я ещё не подобрал места, где эта конструкция будет стоять.

– А как же мы её потом на сеновал перетащим?

– Не твоя забота! Иди, вари!

И я пошёл. Для меня было странно и неожиданно, что Павел Андреевич, так красиво читавший нам лекции в институте, заставляет меня делать глупую, зверски затратную работу. Хотя его резоны я понимаю – сена жалко.

Зайду-ка я сначала пообедаю, сил наберусь прежде чем приступать к столь важному и ответственному заданию.

Я взял картофельный суп и тушёную капусту с мясом, а может мясо с тушёной капустой и направился к своему столу у окна. Одно место за столом было занято, я сел на свободное и услышал знакомый голос:

– Здравствуй, Владимир Александрович!

– Анатолий Александрович! Извините, задумался.

– О чём задумался? Проблемы пошли?

– Да как без них.

– Это верно! Без проблем никак нельзя. Проблемы, как нас учил товарищ Гегель, источник развития.

– Согласен, но проблема проблеме рознь. Иные, напротив, тормозят развитие.

– Тоже верно. У тебя-то какие проблемы?

– Глобальные.

– О! Даже так?!

– Вот что такое социализм?

– Как что? Ленинская формула: «Социализм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Это на тот момент. Потом «советская власть плюс индустриализация, коллективизация и культурная революция», сейчас «советская власть плюс механизация, химизация», потом будет «советская власть плюс автоматизация и освоение солнечной системы, ещё что-нибудь», но везде советская власть – имя существительное, а остальное прилагательное. Но, что меня тревожит, советская власть у нас какая-то не главная. Вот ты меня знаешь, директора, а председателя сельсовета знаешь?

– Действительно. Не знаю.

– Валерий Иванович Скворцов.

– Ни разу не видел его. Впрочем, я другое хотел сказать. Социализм – это общество, в котором господствует принцип «от каждого по способностям, каждому по труду». А как измерить труд?

– Да, для нашего общества, действительно, громадная проблема.

– Один делает много, но плохо, другой мало, но хорошо. Как им заплатить?

– Не принимай брак, требуй точного соблюдения требований качества.

– Тогда надо будет к каждому рабочему контролёра приставить. А у меня директор контролёра на откормочник забрал. Мне дал задание изготовить установку для сушки сена. А стройка, например, не будет ждать, когда я освобожусь и у кузнеца строительные штыри приму, а он, подлец, делает тяп-ляп. Но даже не это главное. Я сегодня смотрел расценки на наши работы. Они пятнадцатилетней давности. Уже другие станки, другие инструменты, а нормы времени прежние. Получается, что мы печёмся обо всём, кроме главного – обеспечения принципа «от каждого по способностям, каждому по труду».

– К стыду своему я об этом никогда не думал. Какой я после этого парторг?! Слушай, я к тебе на днях забегу, ты мне всё это наглядно покажешь, а я подумаю, что делать. Ну ладно, успехов! – сказал Данилюк, вставая. – Молодец! Думаешь, имеешь собственное мнение. Это хорошо.

– Полчаса назад директор сказал мне, что наоборот, очень плохо, что я имею своё мнение и шибко умничаю.

– Вижу, ты уже конфликтуешь с ним. Я давно с ним в контрах. Хотя бы по его любимому детищу, сенажным башням. Говорил я ему: «Попробуй одну. Будет хорошо, строй остальные». Послал меня.

– А меня послал делать установку активного вентилирования сена. Пойду.

– Успехов. Надеюсь, на этот раз выйдет полезная штука.

– Не уверен.

Дождь перестал, но тучи шли и шли, тяжёлые, тёмнобрюхие, каждую минуту готовые обрушить на землю свой груз.

Для работы я, было выбрал, асфальтированную площадку перед новой мастерской, которую тут же начал очищать от нанесённой грязи. Пришёл сварщик Костя Петухов, закурил и стал внимательно смотреть, как я работаю. Почему-то захотелось дать ему по кумполу.

– Мало того, что ты опоздал на десять минут, ты ещё и курить столько же собираешься?!

– Я сварщик, моё дело варить, – парировал он.

– Что делать рабочему, если дерётся мастер?

– Не знаю. А вы это к чему?

– В школе не учился? Поэму Маяковского «Владимир Ильич Ленин» не читал?

– Вроде читал. Забыл уже.

– Я к тому: «что делать рабочему», Владимир Ильич разъяснил. А вот что делать мастеру, если нагличает рабочий?

– Чё это я нагличаю?! Мне покурить надо перед работой. У меня организм такой.

К складу шла Зина. Я бросил скрести грязь и засмотрелся на её стремительную походку, на стройные ноги в облегающих сапожках.

– Зинка вон на двадцать минут опоздала, и ты – ничего, я на десять минут, так сразу караул!

– Она в восемь приходит и в семь вечера уходит. А ты работаешь с девяти до пяти.

– Ну, конечно! Она одна по десять часов работает! Мне случалось и до часу ночи работать! И сейчас останусь, если надо будет.

– Ну всё! Будет с начальством препираться! Поехали за материалом!

– Ты мне подсобника давай! Как без подсобника железо ворочать?!

– Дам я тебе, дам подсобника.

– А кого дашь? Вакула хрен пойдёт, Тарбинис старик, Василий Григорьевич —токарь, без токаря нельзя, Золотов справку покажет, что у него радикулит, Пухов себе цену знает – на весь район один такой мастер – ему западало в подсобники идти. Остаются Шнайдер, да Володька Денисенко. Ты бы похлопотал о втором сварщике, запурхался я.

– Ещё какие пожелания имеются?

– Имеются. Давай уж в мастерской варить. Под дождём не много наваришь. Всё равно ведь на сеновал её тащить, бандуру эту. Какая разница, с улицы или из цеха.

– Резонно.

Я завёл закреплённый за мастерской тракторишко Т-40, и со сварщиком и безотказным Адамом Адамовичем поехал за материалом. Работа закипела.

Приехал директор, посмотрел и с места в карьер:

– Ты зачем, мать твою, швеллер взял?! Я его на склады берегу!

– Павел Андреевич, – сказал я, изо всех сил стараясь казаться спокойным, – потрудитесь быть корректным. Я не Саблин и не Лукашов, терпеть от вас брань не намерен.

– Послушай, Мельников! Я буду относиться к тебе, как ты того заслуживаешь. Не сделаешь за завтрашний день установку, получишь по полной программе!

И не дожидаясь моего ответа, сел в «уазик» и уехал.

– Плюнь! – сказал Костя. – Пусть орёт, а ты – как с гуся вода. Говори про себя: «Пошёл ты …» Меня сколько раз прорабатывали, а я ничего, набычусь, молчу и посылаю про себя. Во как помогает!

– А я не дам себя оскорблять. Будет оскорблять, брошу всё и уеду.

– Его тоже можно понять, – сказал Адам Адамович, – с него спрашивают, он с нас спрашивает. А с нами по-другому нельзя. Попробуй с Вакулой по-хорошему… Или с моим Петькой. Я и в морду ему давал, а всё бесполезно. Нам мужикам волю давать нельзя.

Рабочий день кончился. Мимо нас прошла Зина.

– Я пойду, Владимир Александрович? Всё равно в поле сегодня никто не работает, – сказала она. – Вряд ли я понадоблюсь.

– Да конечно! – согласился я. – Ну а мы? Поработаем ещё?

– Давай. Слышал, он предупредил, что завтра последний срок, – сказал Костя.

Шнайдеры

Мы работали до позднего вечера, пока сумерки в мастерской не сгустились до темноты туч на небе.

– Ну хватит на сегодня, – сказал Костя, – а то жена заревнует. Если что, засвидетельствуйте, что я был с вами, а не с Зинкой.

– Хороший ты парень, Костя, а это напрасно сказал. При чём тут Зина?

– Не обращай внимания! Я ведь дурак. Иногда что попало несу…

– Иногда «за что попало» можно и схлопотать.

– Схлопотать? За Зинку что ли? Никак уже втюрился?!

– Ой, дурак!

– Так я ведь уже сказал, что дурак!

Костя отправился в свою сторону, а я пошёл с Адамомом Адамовичем, потому что нам было по пути.

– Столовая, наверно, закрыта, – сказал он.

– Наверно, – согласился я.

– А ты не евши. Зайдём к нам, перекусим. Молоко заодно заберёшь.

– Спасибо. Не откажусь, – сказал я, под аккомпанемент завывания в своём брюхе.

Держась за штакетник, мы с Адамом Адамовичем пробрались по чавкающей жиже мимо замызганного до крыши «отцова» трактора, и во дворе Шнайдеров, где резко пахло ацетоновой краской, интенсивно потопали о дорожку из серой плитки, оббивая сапоги от налипшей грязи.

Регина Кондратьевна в чёрном блестевшем от дождя непромокабле с капюшоном на голове ещё сидела под коровой. Струйки молока прошивали поднимавшуюся над кромками ведра белую пузырчатую пену.

– Ну всё, Муся, – сказала она наконец, похлопав чёрно-белый коровий бок, – отдыхай до утра.

Я перехватил из её рук подойник, и осторожно, стараясь не расплескать, занёс в летнюю кухню, в которой тоже пахло краской. У стены над крышкой погреба стояла кровать, в углу у печки ведро тёмно-зелёных огурцов, а на самой печке – сплетённая из прутьев корзинка с красными помидорами.

– Работ и хлопот полный рот, – посетовала Регина Кондратьевна. – Весь вечер красила. Ночевать будем здесь, а то угорим. И огурцы надо посолить, чтобы не пропали… Зато всё своё: если завтра магазин закроется, мы и не заметим.

– Это правда, – отозвался муж, умываясь под рукомойником в стоявший на табуретке цветастый таз. – Магазины нам на хрен не нужны. Умывайся, Владимир Александрович. Мы, Регинка, голодные как черти. Что у тебя?

– Сейчас борщ сварю. Пять минут.

Она достала из буфета литровую банку с оранжевым содержимым:

– Это борщ. Вы, Владимир Александрович, наверно, не помните, а здесь в совхозе лет десять назад все магазины были заставлены банками с борщом и солянкой. Удобно: воду вскипятишь, банку в кипяток, и обед готов. Мне нравилось. Весной подумала, чтобы мясо не пропало, наварю-ка я побольше борща на лето. Пятилитровую кастрюлю натушила, чтоб бульона совсем немного, по литровым банкам разложила и через автоклав пропустила. Хорошая штука автоклав, – сказала она, кивнув на серебристый бочонок на буфете, – восемь банок входит. Смотришь на манометр. Набралось давление, выключишь. Он полсуток остывает, и сто процентов, что не испортится. Я в прошлом году двести банок всяких консервов закатала. У меня мясной тушонки ещё пятнадцать банок в погребе. Жить можно. Кто работает, тот может хорошо жить.

– Отлично может жить, – поправил Адам Адамович.

– Молодые не знают, поэтому не ценят. А как мы жили! Рассказываешь – никто не верит. Привезли нас осенью в сорок первом году. Не сюда – здесь голое место было – а в Р… Мне только-только одиннадцать лет исполнилось, Аньке – сестре – семнадцать, брату Ваньке шесть. Отец, мать, да ещё бабушка – отцова мать. Шесть человек на квартире у чужих людей в одной комнатушке – себе и им в тягость. Только и было места, чтобы ночью на полу лечь. Холод, грязь, бедность. Покушать – один хлеб, и того не вволю. Отец просил людей, чтоб разрешили убранные огороды перекопать. До снега накопали пять мешков. У отца была справка, что на Волге он государству корову сдал, так здесь нам взамен неё из колхоза выдали. Хорошая была корова, и молока много давала. Ну как много… Хватило бы нам с голоду не пропасть. А потом… В общем, потом её назад отобрали. А получилось так. Председатель колхоза, председатель сельсовета и милиционер были пьяницы и сильно не хотели попасть на фронт. А выпить им всегда хотелось. И прицепились они к тате: «Ты не заплатил военный налог!» А отец у нас, как сюда приехали, всего стал бояться. Надо было послать их, а он стал оправдываться: «Я заплатил, я всегда платил, что приказывали». – «Не ври! Как же ты заплатил, если из твоего сельсовета бумага пришла, что за тобой числится недоимки семнадцать тысяч шестьсот рублей?! Мы тебе даём три дня, и бедным будешь, если не заплатишь». – «Да где ж я буду такие деньги взять? У меня ничего нет!» – «У тебя корова есть! Не заплатишь, заберём корову». Пришёл домой, вот такими слезами плачет: мол, попили мы молока! За ним и мать зарыдала. Тут хозяйка вошла, у которой мы на квартире жили – хорошая женщина, она и сейчас ещё жива: «Что плачете, люди добрые?» – «Да вот корову у нас забирают. Говорят, что мы военный налог не заплатили». Хозяйка призадумалась. Весь вечер задумчивая ходила. Потом пришла и сказала: «Вам ведь всё равно, какую корову отдавать, так отдайте мою. Она и старше и молока меньше даёт, а я уж вашу себе возьму». Отец испугался: «Что ты, что ты, Стюра! Узнают, посадят!» А хозяйка такая боевая: «Я сама кого хочешь посажу! Милиционер мне кум, и я многие его делишки знаю! Он меня боится, и ничего мне сделать не посмеет». Отец рукой махнул. Пошли в пригон. От одного столба к другому своих коров переставили и стали ждать начальства. Да на другой день всё село уже знало, что у нас корову отбирают. Смотрим: идёт соседка, тащит на гнилой верёвочке тощую коровку с бельмом на глазу и говорит отцу: «Сдай-ка мою корову. Тебе ведь всё равно, а мне с ребятишками молока побольше. У моей-то Зорюшки молоко совсем пропало – даже кошке не хватает». Не успела эта соседка уйти – другая торопится. У её коровы глаза ясные, но хромает на обе передние ноги и худая – один скелет. Короче, когда начальники за коровой пришли, там уже не корова, а еле живой котёнок стоял».

Вода на газе закипела, и Регина Кондратьевна отправила в кастрюлю банку консервированного борща. Через две минуты он был готов, и мы сели за стол.

– Ну как борщ? – спросила Регина Кондратьевна, с тревогой глядя на меня.

– Не отличишь от свежего, – ответил я, ничуть не соврав.

Увидев, что я уплетаю с аппетитом, она успокоилась и стала процеживать молоко.

– Вы ешьте, ешьте, я уже ужинала перед тем, как стадо пришло, – сказала она. – Так вот, я вам начала рассказывать, как мы жили здесь в войну. Отец у нас на Волге работал счетоводом. Был такой степенный, ходил не спеша, и трубочку курил. И все, кто его встречал, первыми с ним здоровались: «Здравствуйте, Конрад Карлыч. А он трубочку вынимал и отвечал важно: «Здравствуй, мой друг!» Мы в семье его тоже любили, уважали и звали «татой». А здесь через несколько дней позвали его на колхозное собрание. Он вернулся и вот такими слезами плачет (Регина Кондратьевна показала фалангу указательного пальца): «Ах, майн гот! Шафхирт!» – «Боже мой! Овечий пастух!» Сильно его обидело, что чабаном его назначили. Так он с мамой всю войну и проработал с овцами. Аньку взяли в трудармию, я хоть маленькая была, а всё равно с татой в колхозе работала – тоже овец пасла. Летом ещё ничего – тепло, а зимой тяжело. Овцы – такая дурная скотина. Я с тех пор никогда их не держала. Помню в последнюю военную зиму пошли мы напоить их. Мне уже пятнадцатый год шёл. На дворе овчарни стояли деревянные колоды. Нам надо было ведром достать воду из колодца и налить в них воды, а потом выпустить овец, чтобы пили. Сруб у колодца был низкий, заледенелый, в общем, дырка в земле, из которой мы ведром на цепи вытягивали воду. Отверстие узкое, ведро билось о стенки, раскачивалось, вода выплёскивалась, и сруб внутри и всё вокруг было покрыто льдом. И сами обливались. Замёрзнешь так, что ни рук, ни ног не чувствуешь. И вот открыл тата ворота, и овцы как сумасшедшие, выпучили глаза и ринулись к колодам. Каждая хочет первой добежать до воды. Одну овечку занесло, она поскользнулась, упала и поехала на животе по льду. Тата мне кричит: «Держи, держи!», да поздно, так и свалилась она в колодец вниз головой. «Боже мой, боже мой! Регина, мы пропали! Немец утопил колхозную овцу! Меня посадят! Ну что ты стоишь?!» – закричал он на меня. – «А что делать, тата?!» – «Беги скорей за матерью! Стой! Давай сами попробуем достать! Я полезу за ней, а ты держи меня за ремень и тащи изо всех сил!» Отец лёг на живот и полез в колодец вниз головой. Но он был слишком широк в плечах и в колодец не проходил. «Не достаю! – закричал он, – тяни!» Я вытянула его за ремень. Он был без шапки, она упала в колодец. От волос шёл пар. «Полезай ты, – сказал тата, – ты худая, пройдёшь, а я тебя за пальто буду тащить». Я полезла, и тоже взмокла от страха, что отца посадят. «Что?! Достала?» – кричал он. – «Достала!» – «Ухватила?» – «Держу за хвост!» – «Держи крепче!» Тата стал тащить меня из колодца за пальто. Но мы с овцой были тяжелы, а он не мог упереться – кругом лёд. И я не могла ему помочь, потому что обеими руками держала овцу за хвост. Но страх придал отцу такую силу, что понемногу стал вытягивать меня. Наконец он так рванул, что я вылетела наружу. Сижу на заднице и ничего не могу понять: руки у меня в крови, и я держу что-то мокрое и красное. Когда поняла, закричала: «Ааай-ай-яй-яй-яй!» – «Господи! Что случилось?!» – «Тата!» – плачу я и показываю ему окровавленную шерстяную верёвочку. – «Ради всего святого, что это?!» – «Хвост оторвался!» Сидим мы друг против друга на льду: отец без шапки с голой лысиной и я с овечьим хвостом в руке. «Всё. Мне тюрьма! А вон и председатель едет», – сказал тата упавшим голосом. И правда, верхом на коне прискакал председатель. «Что у вас случилось?» – «Овец в колодец падал!» – ответил тата. – «Ну и чёрт с ней! Упала так упала. Зарежем и пустим на общественное питание». Через пять минут прибежало несколько колхозников, откололи ломами лёд со сруба и вытащили ещё живую овечку всю в крови. Потом её зарезали, а мясо отдали на склад. И тату не посадили, и вообще нам ничего не было.

– И председатель не воспользовался случаем…

– Это уже был другой председатель. Тот, первый, пьяным под поезд заехал вместе с санями и лошадью. А новый был фронтовик. Раненный. Он был человечный.

– Люди разные были, – сказал Адам Адамович.

– Да. Но в то время уже полегче стало. Отец в сорок втором году выкопал землянку, обложил её дерном. И мы прожили в ней семь лет. Бедность была страшная! Адам Адамович из трудармии вернулся – один воротник на шее, а с воротника бахрома свисала – это и была его рубашка. На следующий год мы поженились. Потом стали выцарапываться. В Р… что было хорошо? – Народ был дружный. Соберёмся всем селом, и кому-нибудь литуху строим. Знаете, что такое литуха?

– Знаю, конечно. Сначала делают внутренний и внешний каркасы, потом между ними заливают раствор из глины, шлака, соломенной сечки, извести… Всё это застывает и так дальше до верха…

– А потом всем селом гуляем: кто картошку несёт, кто квашенную капусту, кто самогон… Песни, хороводы. Дружно жили. Чем бедней люди, тем дружней. Нам в сорок восьмом году литуху построили. Но всё равно бедно было. Налоги на всё. Забил свинью, шкуру с щетиной надо было сдать, корову держишь – сдай столько-то молока. В пятьдесят шестом году у нас случилось большое горе. Убили моего младшего брата Ваню. Так нелепо получилось… В колхозном правлении подрались мужики. Был там один дурак – по фамилии Кузьменко. Напился с утра и давай задираться, мужики его побили. Он убежал. Все разошлись. А Ваню призвали в армию, он уже после драки пришёл увольняться. Сидел и ждал председателя. Вернулся Кузьменко. Он, оказывается, бегал за ружьём, и, не глядя, выстрелил в Ваню – с пьяных глаз принял его за того, кто его бил. Сразу наповал! Мы после этого переехали в совхоз. Невмоготу стало в Р… Зайдёшь в правление, и кажется, что видишь Ванину кровь на полу. Ну и вообще: в совхозе зарплату деньгами давали, полегче было, чем в колхозе. Адам пошёл в мастерскую мотористом, я инструментальщицей. При Хрущёве тоже неважно жили. Один год такая засуха была, сено косить ездили в урман, веточный корм готовили. Очереди были в магазине за хлебом. А сейчас – только работай. Скота держи сколько сумеешь, директор сено продаёт, и сам коси по околкам, только не ленись. Осенью отходы продаёт: в прошлом году каждому работающему и пенсионеру по три центнера, потом ещё по пять, да нам и Вася Могилёв свои шестнадцать центнеров отдал – он лодырь, ничего не держит. Прошлой осенью мы быка на мясо забили, две свиньи по центнеру, мешок пельменей наморозили, три ведра колбасы накрутили. В городе всю родню мясом и салом обеспечили. Человек пятнадцать кормили. Да ещё тёлку продали. Живём, как никогда раньше не жили. Городские родственники завидуют: «Хорошо вам, у вас всё своё!» Так, чтобы всё своё было, надо работать, как мы. Я однажды была у Ваниной сестры Верки – с шофёром нашим Мишкой Черепановым мясо и картошку им отвозила. Они целыми вечерами лежат, телевизор смотрят. А утром Верка говорит: «На балконе у меня суп замороженный третьедневешный, разогрей папе». Я говорю: «Не стыдно тебе родного отца третьедневешним супом кормить? Мы бы такой суп и собаке не вынесли!»

После тарелки борща я съел ещё два куска хлеба с крупно нарезанными огурцами и помидорами и поднялся из-за стола, потяжелев килограмма на два.

– Молоко, наверное, сегодня собирать не будут, к нам ни проехать, ни пройти, – сказала, провожая меня Регина Кондратьевна.

На улице опять шёл дождь.

Мрачный день

Настало тёмное хмурое утро.

– Как дела? – спросил я инженеров, входя в нормировку.

– До темна долбались, в десять часов приехали, – сказал Лукашов.

– Сделали?

– Мастерская! – голосом директора завопила рация. – Саблин! Как там на откормочнике?

– Всё работает, Павел Андреевич.

– Приеду сейчас посмотрю. Ты тоже подъезжай к девяти.

– Слушаюсь, Павел Андреевич!

– Мельников!

– На связи, – отозвался я.

– Как у тебя с агрегатом активного вентилирования?

– К обеду надеюсь закончить.

– Сразу после обеда подскочу, испытаем.

Я встал и направился к выходу, сделав Лукашову знак следовать за собой. В своём кабинете я положил перед ним папку с его рисунками:

– Ты это искал?

– Это! Ты смотрел?! – удивился, испугался и обрадовался Сашка.

– Смотрел. Не бойся, никому не расскажу. Здорово нарисовал! Талант!

– Где ты её нашёл?

– Антонина Ефимовна выдала из своего стола вместе со справочниками.

– Как она к ней попала?

– Ну уж это я не знаю!

– Она у меня в столе лежала…, – растеряно сказал Лукашов. – Я пил в последний раз в день твоего приезда…

– Один?

– Нет. Много всякого народа было.

– А кто?

– Не помню. Начали мы с Петькой Шнайдером. Отпуск его обмывали. А потом. Мелькали лица, не могу вспомнить. Кажется, Белов был Василий Григорьевич, Золотов, да много кого. Потом отключился… Очнулся на складе в ящике… И зачем Ефимовне мои рисунки? Ничего не понимаю.

– Если бы взяла Ефимовна, она бы мне их не выдала.

– А кто? Зина?

– Зачем бы Зина прятала свои портреты в столе у нормировщицы? Знаешь, Саша, ты возьми их домой. Ты где живёшь?

– В Райцентре у родителей. Мать про Зину знает и ненавидит её. Найдёт папку, непременно сожжёт. Гм… Загадка. Слушай, пусть она у тебя в столе полежит, а я что-нибудь придумаю.

– Иди, прими у Вакулы работу, а я ополкаю мастерскую, да за этот чёртов агрегат активного вентилирования примусь. На фиг он кому нужен, только материала перевод. Так и зима начнётся, а у меня отопления нет. А я всё удивлялся, почему мы начинаем бегать только, когда жаренный петух клюнет. А он нас перманентно в задницу клюёт.

Я вышел из прихалапки и направился в мастерскую. Недалеко от входа стоял бортовой «уазик», в кузов которого незнакомый мне пожилой мужик в чёрной куртке и грязной фуражке запихивал деревянный ящик.

– Здравствуйте, – сказал я, – что это вы грузите?

– Да кое-каким инструментиком у вас разжился.

– Забавно. Очень забавно! Так просто приехали, никого не спросив, взяли инструмент и уехали?

– А вы, милый человек, наверное, новый заведующий?

– Я-то новый заведующий, а вы кто?

– А я старый заведующий. Вернее, старейший заведующий. А если совсем точно, первый заведующий этой мастерской. Я её, с вашего позволения, даже строил с самого фундамента. Будем знакомы: меня зовут Александр Эдгардович Крамер. Я завмастерской в соседнем Алабинском совхозе.

Признаюсь, нехорошая мысль мысью, пробежала через голову: «Да сколько же здесь этих немцев!» Стараясь внешне не выдать эту мысль, я представился и спокойно, хотя и несколько холодно, спросил:

– И что же вы у нас взяли?

– Ничего особенного, несколько резцов, метчиков, ключиков, свёрлышек. Мы, не то что ваше ОПХ, совсем бедненькие.

– А мы не столь богатенькие, чтобы всем бедненьким милостыню подавать.

– Это не милостыня, это перераспределение. Из одного государственного кармана, в котором полненько, в другой, в котором пустенько. Я ведь не себе беру. И токарь мой не в свой карманчик, а на совхозную ферму будет сгоны точить, чтобы там вода по трубам бежала. Сильно срочная работа.

– Это всё понятно, но ведь есть порядок. В конце концов, на каком основании Регина Кондратьевна выдала вам…?

– По знакомству, Владимир Александрович, исключительно по знакомству. Я ведь с Региной Кондратьевной бог знает, как давно знаком. С самой Волги, с довоенных времён. Есть там городишко – Маркс называется – так я там ещё до войны окончил техникум механизации и работал механиком в МТС, в которой её папаша был счетоводом. Её знал девчонкой, и женат на её сестре Анне. Может знаете, она здесь комендантом работает. Как-нибудь я вам расскажу эту историю, если вам интересно. Надеюсь, вы не конфискуете то, что я у вас скоробчил. Но, если пожелаете, я вам всё верну с первой же привозки.

– Да нет. Ладно уж. Может и вы нас чем-нибудь выручите.

– Да это ведь здесь между нами, заведующими, так и принято. Прошу прощения, что не к вам обратился. Теперь буду знать.

Александр Эдгардович уехал, а я зашёл в инструменталку и, стараясь придать своему голосу как можно больше мягкости, сказал:

– Регина Кондратьевна! С сегодняшнего дня без меня никому ничего на сторону не выдавайте, даже родственникам!

Инструментальщица обиженно поджала тонкие губы.

На выходе из старой мастерской я столкнулся с Зиной.

– Опять Эдгардыч приезжал? Слушай, Владимир Александрович, зачем в инструменталке столько инструментов. Посмотри, одних свёрел несколько ящиков. А зачем? Только загромождают помещение. Раньше они на складе хранились. Заведующий приходил, брал сколько надо. И вообще не нужна такая инструментальщица. Инструментальщики должны инструменты затачивать, а не выдавать.

– Войду в курс дела, разберусь, – ответил я и взглянул на часы.

Было без пятнадцати минут девять. Кости в сварочном цехе не было, и я отправился в новую мастерскую. Адам Адамович, в пиджаке, пропахшем соляркой, ходил вокруг нашей конструкции.

– Всё-таки много мы вчера сделали!

– Ну да! Сейчас обрешётку закончить, площадку под вентилятор присобачить и оси для колёс приварить.

– Много ещё работы.

– Думаешь, не управимся до обеда?

– Чёрт его знает. Как пойдёт.

– Что-то не спешит Костя.

Адам Адамович промолчал и закурил папиросу.

– Девять, а его нет! – сказал я, чувствуя тревогу. – Бывает у него такое?

– Бывает.

– Ну это уж… Не знаю, как назвать!

Пришёл Лукашов:

– Что, сварщик не пришёл?

– Пока нет его! А я обещал директору, что к обеду его бандура будет готова.

Прошло ещё четверть часа.

– Пойду к нему домой, – сказал я, потеряв терпение.

– А я схожу в автопарк, может завгар своего сварщика даст. Я ж тебе говорил, что Костя ненадёжный мужик. Ох, не мне бы это говорить!

– Где он живёт?

Адам Адамович и Сашка сообщили мне, что улица, на которой живёт Петухов, официально называется Трудовой, а в народе Кулацкой, и объяснили, как туда пройти и найти Костину квартиру. Я отправился, практически не надеясь застать Костю трезвым.