Иллюстратор-2. Узел творения бесплатное чтение

© Я. Симанова, текст, 2024

© Издательство «Четыре», 2024

Глава 1. Путешествие Веры

Заблуждается тот, кто считает, что за облаками свет. Нет его и выше. Когда поднимаетесь ввысь в стремлении достичь источника вселенского света, вас сражает ослепительное сияние диска мёртвого золота, раскалённого, неприступного, безжизненного. Вера воочию убеждалась в гениальной простоте сотворённой Единым лотосом алхимической обманки, раз за разом набирая высоту взмахами роскошных белых крыльев.

Если света нет, то что есть в мирах Единого лотоса?..

Вера знала и это. Спускаясь к нижним мирам через рытвины в жжёной траве, недрам, к пропитанным сыростью злотворным нечистотам расцвеченных ряской болот, вниз, к окаменелым останкам прежних городов – вместилищам неприкаянных, слоняющихся без цели духов, вниз, по углям нехоженых ступеней, к воротам пекла, она проникала во Тьму миров, неколебимую в своей неизменности.

Но как ошибалась Вера, думая, что Тьма – конец!.. Продолжив спуск, она увидала, что Тьма, редея, даёт новое начало густой синеве. Выйдя в тёмную лазурь, Вера узнала небо. Вниз – и крылья утонули в белых перистых облаках, а перепуганные птицы сторонились летуньи, сходящей с небосвода всё ниже и ниже. Вниз – и ступни уже сминали напоённую росинками траву утреннего луга.

И Вере стало ясно: вверху и внизу – всё одно. Но главное узнала Вера – путь, ведущий во Тьму. Она уже не раз успела воспользоваться сделанным открытием, летая туда и обратно. И сегодня она чётко представляла себе, куда отправляется и зачем.

Пушистая персиковая кошка по имени Кьяра ждала внизу. Вера потрепала её за ухом, простилась, чмокнув в нос, и на огромных белых крыльях взмыла к лазоревому небу, рассекая обманчивые лучи золочёного диска, ввысь, туда, где за густыми тучами призрачная мгла обращается в чернь.

Туда летела Вера – в стылую тьму непроглядной ночи.

Чем выше она поднималась, тем плотнее сгущался туман, тяжелели крылья под тесным давлением будто пойманного в ловушку воздуха, сложились и через миг исчезли за ненадобностью – ноги Веры ступали по упругому ковру сжатых воздушных масс.

Двигаясь наугад в провальной темноте и угрюмой тишине, Вера, как бывало не раз, искала ветер… и, как бывало, едва уловимое дуновение коснулось лица, неся с собой столь же неуловимый запах золы. Вера шла на зов пекла, кожей и одеждами впитывая вековую гарь, пока не упёрлась в ржавые перила моста, перекинутого через глубокий, дымящий огненной лавой ров.

Собравшись с духом, Вера шагнула на мост. Жалобно застонали перила, и она, сильнее вцепившись пальцами в колючий металл, вопреки обыкновению опустилась взглядом к бурлящей в возмущённой злобе огненной реке.

Змей по-прежнему был на месте – замерев под пролётом, выжидал столетьями, от скуки оплёвывая искрящей слюной ветхие опоры. Завидел Веру – раскрылись пасти на всех трёх его головах в свирепом порыве развеять затянувшееся безделье… и сию секунду разочарованно поникли: узнали… Невесомая анима летуньи с Верхнего мира, лишённая житейского груза, хоть и заставляла мученически дрожать перила, не являла угрозу опорам моста, даже вековым, с изъеденными ржавчиной заплатами и при малейшем колебании раскалённого от жара воздуха издающим заунывный треск.

«Ангел не падёт. Не в этот раз», – решил змей, и со скучающим видом поочерёдно отвернулись головы.

Вера поклоном приветствовала застрявшего в меланхолии змея, молча, вежливо, без какой-либо разницы, видит он то или нет, и ступила дальше по мосту над дикой рекой, несущей потоки бурлящей лавы.

За мостом открывались врата в Иное. Если до моста плотный мир тьмы, насыщенный непроницаемым туманом и гарью, поддавался хоть сколько-нибудь внятному описанию, то за вратами таилось непознаваемое – айсберг, неподвластный клокочущему пламени реки. Вера не допускала мысли приблизиться: Иное отталкивало ледяным холодом чужеродности и в то же время отдавало нескончаемой пульсацией жизни: да, чужой, да, необъяснимой, но очевидно превосходящей все известные её формы и древней, как сам мир.

– Приветствую тебя, Князь Сияний! – прокричала Вера во тьму Иного, стоя у незримых врат.

Она успела привыкнуть к раскатистому голосу из бездны, скрытой под вершиной айсберга, но волны звука каждый раз с той непонятной потусторонней мощью захлёстывали её, вызывая напряжение в голове и необъяснимое внутреннее сопротивление, приводящее к панике.

– Иллюстратору нечего делать, кроме как забавляться с картами?! – прогремела бездна, и Вера в который раз поразилась прозорливости того, кто существовал по ту сторону – он увидел колоду прежде, чем она возникла в руке Иллюстратора, появившись из ниоткуда.

– Взгляни! – сказала Вера, вытягивая карту и демонстрируя изображённое на ней незримому хозяину (и одновременно пленнику) бездны.

– Ближе! – велел Князь.

Вера не тронулась с места – тьма Иного сулила ужас. Вместо этого Иллюстратор золотистой кистью, так же внезапно возникшей из пустоты, начертила на карте знаки, и карта словно растворилась в золотистом ворсе замысловатого пера. И тотчас вратам бездны открылась ожившая картина, – о её эфемерности можно было судить лишь по светящимся, фосфоресцирующим контурам фигуры явленного рыцаря, грозно подъемлющего острый меч в противоход наступающим ветрам.

– Герой?.. – задумчиво проговорил Князь.

Вера тотчас ощутила, как макушку окольцевала тупая, давящая боль. Это послужило для неё сигналом отпустить воображение, позволив пиявкам морока склеить истинные мысли, обездвижив их до мертвенной неузнаваемости за слоем пустяковых иллюзий и вздорных наваждений.

– Столько мусора в твоей голове, до правды не докопаться, – признался Князь.

– Я поведаю обо всём сама. Позволь! – мягко попросила Вера, потирая ладонью голову: сказывалась боль.

– Говори! – велела бездна, разжимая тиски.

– Я получила от него послание, – начала Вера, одну за другой освобождая мысли от налипших пиявок. – Сигнал о помощи. Лотос в его сердце – пока лишь росток, но он стремительно набирает силу, задавая мыслям нужное направление, и сердце огненного лотоса взывает к помощи.

– Как он вышел с тобой на связь? С чего ты вообще решила, что это именно Он?

– Так же, как ты когда-то нашёл меня. Выпал из колоды.

– С моего угла зрения всё выглядело несколько иначе. Как обычно, не покидая трона, сквозь пламень Пекла, что несёт течение огненной реки, я наблюдал свечение Единого лотоса, дабы в ледяной твердыне айсберга не омертвела память об обещании, данном самому себе: уничтожить треклятый Узел творения, что гложет сердце великого соцветия душ, томимых на капище лжи и лицемерия Духа Вещей Зари. Наблюдал каждую частицу, каждое семя Единого, посеянное им в каждое сердце, и меня увлекло свечение, далёкое, не похожее на другие, – свечение твоей Кисти. И я узнал Иллюстратора, и я был разочарован, узнав в тебе придворного Художника забытых Создателем снов. Но свечение Кисти влекло, и я продолжал наблюдать, пока не приметил, что ты не просто пишешь, распаковывая образы из спутанных грёз Духа Вещей Зари. Полируя золотой Кистью историю городов и стран Нижнего мира, ты нет-нет да и прихватишь кой-какую персону: правителя, жреца, либо событие, по значению сравнимое с гибелью городов, а то и крахом империи – для себя.

Зачем? – задался я вопросом. Зачем Иллюстратору копаться в замшелой колоде брошенного мира, сметать чудесной Кистью пыль с карточных изображений?..

Затем, чтобы отыскать среди всех времён, символов, мастей только тебе нужную карту, ту, что представляет собой прообраз всех последующих схожих повторений, и на её основе смастерить свою карту, точь-в-точь повторяющую оригинал. Так ты собираешь колоду, удостаивая внимания Кисти наиболее характерные архетипы. Ты хочешь найти Исток… И я любопытствовал дальше. Я позволил тебе списать и свой образ, пятнадцатой по счёту картой дополнил твою колоду. Пришло время, и пятнадцатая карта невзначай выпала из неё, дав тебе знак.

– И я пришла на твой зов, чтобы найти Героя, способного уничтожить Узел творения. Того не меньше желаешь и ты. А теперь, владетельный Князь Сияний, он ждёт, чтобы мы откликнулись на его призыв, призыв лотоса спасти человека, в котором пылает обещанный росток. Карта Героя упала – герой желает говорить.

– Карта могла вылететь из колоды по многим причинам.

– Только не эта!

Вера коснулась Кистью фосфоресцирующих контуров рыцаря, несущегося наперекор ветрам, – воин опрокинулся вверх ногами и исчез. Карта обернулась рубашкой, и на том же месте огненными гранями фосфоресцировал знак Свитень змéя: соединённые меж собой хвостами змейки, обращённые головами на четыре стороны.

В тот момент Вера впервые ощутила дыхание бездны. Холодная ветряная воронка пугающей мощью увлекала её к айсбергу, самым вратам вместе с созданным ею фантомом оборотной стороны карты и тут же с не меньшей силой толкала назад, оставляя в стене айсберга застывшим отпечатком фантом, и стихла внезапно, словно замерла, овеянная своим же холодом.

– Да, это мой сигил, – помолчав, откликнулась бездна. – Ошибки быть не может. Спустя столько лет спрятанный мною лотос Героя всё же пробился своим сиянием через темь Узла! И я знаю, откуда исходит угроза. Новые тени на старой земле дрожат за свои украденные тела и тоже ищут Героя, как искали мы, но с иной целью – уничтожить его, пока он не ведает, пока неразумен и слаб. Лотос его пылает, чувствуя угрозу.

– И что нам делать?

– Надо придать ему сил. Скорее взрастить его, готовым дать отпор.

– Но как?

– Легендой, молвой, слухами. Легенда о Герое опередит его становление и в то же время непосредственно осуществит его. Помнишь легенду о Последнем лотосе?

Воспоминание болью отозвалось в сердце Веры.

– Знаю, помнишь! – Князь Сияний, Владетель Тьмы внимал её открытым чувствам. – С Героем так же. На основе легенды возникнет культ. Последователи веры в Героя – и те, что уповают на него, и те, что желают его смерти, – в равной степени будут напитывать его дух, и сила, необходимая для исполнения его предназначения, пробудится в нём раньше срока.

– Позволь узнать: кто напишет Легенду о Герое? – спросила Вера с выражением трепетной обречённости.

– Ты! – прогремела бездна.

Устало затрещал лёд, закрывались незримые врата, возвещая окончание аудиенции.

Глава 2. Город Замершей весны

Секира палача сверкнула над моей головой. Хруст позвонков, запредельный ужас и боль пробудили ото сна. Безотчётно влажными от пола руками я потрогал шею – на месте, разумеется, как и голова.

При всей очевидной нелепости пережитого во сне кошмара я вдруг обнаружил себя наяву стоящим в пространстве, замкнутом небывалой высоты кирпичными стенами. Вверху по сумеречному небу быстрой чередой проплывали облака. Я понял, что нахожусь на улице. Как мог я уснуть стоя?!

Мысль об абсурдности моего положения мигом отогнала другая, свидетельствующая о том, что ситуация ещё абсурднее, чем я мог предположить и, более того, опаснее наихудших предположений. За мной гнались, чтобы убить. И не просто убить – меня казнили. Я бежал от казни, от палача, будто только что пережитый кошмар протянулся щупальцами из сна в явь.

Завидев своего преследователя, прошмыгнувшего через крепостные ворота во двор, я дал дёру что есть мочи, в смертном ужасе, до мурашек холодея затылком на ледяном ветру. Намереваясь попасть внутрь крепости, я устремился к высокой, похожей на маяк каменной башне. Не найдя входа, начал взбираться по наружной винтовой лестнице, держась за хлипкие перила, пока не оборвался ряд опоясавших башню ступеней и я не очутился на смотровой площадке.

Отсюда открывался вид на город. Я на него даже не взглянул, но почему-то был уверен: город безумен. Я был всецело поглощён созерцанием крепостного двора у подножия башни. Туда мне предстояло упасть, если догонят. А догонят всенепременно – отсюда некуда деться.

Зачем я только сюда забрался?.. Сам себе устроил ловушку.

Ближе и ближе слышалось, как каменная крошка шуршит под ногами поднимающегося на башню палача. Я метался по кругу обзорной высотки, пренебрегая мыслями о спасении, всё более поддавался панике.

И в тот роковой миг он застыл передо мной с тяжёлым острым оружием, безлицый – для меня, – потому как я до одури боялся посмотреть ему в лицо. Нащупал ладонями заскорузлые бýтовые грани – деваться некуда, когда секира палача занесена над головой, кроме как срываться вниз на верную смерть, но всё лучше, чем то, к чему вынуждал палач.

«Лучше я сам», – сказал я себе, перегнулся через парапет и прыгнул.

Но успел обернуться напоследок, запечатлев лицо палача: изумлённое, оно было мне знакомо: широкое лицо с узкими щёлочками раскосых глаз.

Я думал, что исчезну, и я почти исчез, почти… Превратился в точку… Но точка почему-то не исчезала, а, напротив, разрасталась, наполняя самоё себя сначала звуками: это были два голоса – мужской и женский, спорили о чём-то, а после – вкусом отвратительно-горькой обжигающей жидкости.

– Почти очнулся, – говорил женский голос.

– И, как всегда, ничего не помнит, – ворчал мужской.

Я с трудом разлепил склеенные веки, мало-помалу различив две тени, скользившие в полутьме по стене. Неподалёку в масляной лампе тихим светом догорал фитиль.

– Тебя убили. Отсекли голову. Помнишь?

«Зачем этот человек пересказывает мой кошмарный сон? – подумал я. – И голос его знаком до щемящей боли».

– Я помню свет. Он убивает, – ответил я другое, о другом, забытом.

– Вспомнил-таки, – довольно проговорил человек, и я почувствовал его руку на своём плече.

Теперь я мог хорошо его видеть, но ещё раньше я узнал, кому принадлежит голос и потому не был удивлён, распознав в говорившем того, кто когда-то был известен мне под именем Сагда.

Как же я был наивен и глуп, воображая, что избавился от демона! Я ошибся. Я хотел бы, чтобы это был Сагда, но на меня в упор смотрели смеющиеся оранжевые глаза коварного змея, демона Ботиса.

– Помнит и видит, – сказала женщина.

Такая же круглолицая, она широко улыбалась. Чёрное, вышитое крупными лилиями платье с расклешёнными рукавами было ей к лицу. Я узнал и её.

Ради. Та, что последовала по зову сердца за демоном в нарисованный мною мир, изменилась: пропала былая суетность движений, и настороженную задумчивость во взгляде сменила умиротворённая уверенность.

– Свет убил тебя. Верно, – говорил демон. – Но лотос не боится огня, и твой нетронутый цветок вернулся домой в сердце Единого лотоса, где получил новую жизнь. Правда…

– Об этом позже, – перебила Ради, снова поднося к моим губам мерзкий отвар. – Дай парню прийти в себя, Сагда.

«Она зовёт демона Сагдой… Что ж, так и мне привычнее будет его называть».

– Сагда… – Я опробовал голос, и он звучал неестественно, чуждо, но звучание ободряло само по себе, недвусмысленно подтверждая: я больше не нем.

– Я вытащил тебя из Отстойника, – говорил Сагда, пока я полулежал на каком-то тюфяке и давился приготовленным Ради отваром. – Собрал по кусочкам, но ты ничего не помнил. Раз за разом с помощью трав я погружал тебя в сон, чтобы пробудить воспоминания, но всё впустую. Я было отчаялся…

Отстойник… Пангея… Мысль о том, что я никогда не покидал Пангею, ужаснула.

– Как я оказался в Отстойнике?

– Говорю же: тебя казнили. Голову с плеч. И вместе с телом – в Отстойник.

– Но за что?!

Сагда тяжко вздохнул.

– Понимаешь, тогда ты не в первый раз выбрался из Отстойника. Ещё раньше, на заре новых времён, ты из него возродился. В Пангее после убийственного света уцелел лишь он, Отстойник. И они…

– Кто «они»?

– Позже. И ты жил себе, рос (попрошайкой на отшибе – ты был слеп, родился незрячим; убийственный свет всё же оставил на твоём лотосе метку), пока они не заметили, что ты, убогий, неприлично красив и похож на почитаемого ими Освободителя, и сходством этим оскверняешь сей светлый образ. И как бы то ни было, мёртвый бог лучше живого, ибо его именем можно двигать любые идеи. Потому тебя и решили казнить.

– Кто решил?.. Кто такие «они»?.. И что тебе, змею, крадущему голоса и души, за интерес помогать мне?.. Разве плохо было тебе в уютном уголке затерянной вселенной, где я наброском Кисти воплотил вас с Ради?

– Там, куда ты меня отправил, было неплохо, – с блаженной грустью заметил демон, с нежностью глядя на подругу. – Было… недолго, пока ты не перевернул мир вверх дном и земля с небом не поменялись местами. Что до «них», ты должен увидеть всё своими глазами. Пойдём!

Я поднял тело с уютного тюфяка, мысленно прощаясь с минувшим сном, – какими бы кошмарными ни были грёзы, они давали приют, а теперь выдернувший меня из сна демон вынуждал покинуть пристанище ради мира Пангеи, который я считал мёртвым, уничтоженным возвращённым светом, убийственным для обители теней, светом, хлынувшим с небосвода, расколотого негасимым лучом Последнего лотоса, некогда добытого мной.

Я задержался у зеркала, ловя отражение: как ни странно, воплощения практически не поменяли мой облик. За исключением шрама, изрезанной полосой обрамлявшего шею, я остался таким, каким себя помнил. Только светлые волосы отливали пеплом, да худоба заострила черты.

Ради осталась дома, а я, запечатлев отражение, вместе с Сагдой вышел во внутренний двор барака, где размещалось жилище Сагды. Снаружи под отслоившейся штукатуркой проглядывала крест-накрест набитая дранка, от одноэтажного короба проржавевших подоконников, склеенных паутиной окон и голых стен веяло унынием и пустотой. Нежилой барак… Иной бы не подошёл демону. Или (что вернее всего) само присутствие демона было причиной запустения.

Воздух насыщала влага. Мёртвая тишина безотчётной тревогой повисла в тяжёлой дымке при удушливом безветрии предвестием затаившейся угрозы. Я по привычке посмотрел на небо, ожидая увидеть след ослепляющего столпа. Сдавленные сыростью облака через сетчатые просветы пропускали редкие холодные лучи – остатки убийственного света, что тлел, как тот забытый в лесу костёр негасимого лотоса.

На мне была чёрная куртка из какой-то грубой волокнистой ткани, с капюшоном, застёгнутая на все пуговицы, чтобы шрам не бросался в глаза. Кругом ни единой души. Я ослабил ворот, и кругляшок пуговицы отвалился, упав в жидкую грязь.

Не глядя под ноги, мы двинулись со двора, и куда бы мы ни шли – по широкой, вымощенной кирпичом мостовой, между деревянных хибар, огороженных заборчиками из берёзовых прутиков и кольев, гор ядовито-жёлтого песка рядом со сваленными грудой бетонными блоками, магазинчиками с замшелыми фасадами, распахнутыми дверьми, откуда скалили пасти тощие, изголодавшиеся псы, – везде царили разруха и запустение. Тогда я подумал, что поторопился во всём обвинить демона: свет убил, но не искоренил…

Время от времени попадались люди. Я специально отводил взгляд, избегая контакта, но ближе к центральной площади людей становилось больше, и от их взглядов было не отвертеться.

И тогда мне снова представилось, что я во сне, – давнем, о далёком, родном мире Вечной Весны, потому как в первом же встречном и далее каждом встреченном на пути я узнавал знакомые черты своих братьев и сестёр, рождённых из цветков лотосов Верхнего мира: безупречно-красивые лица, все как один.

– Я их знаю, Сагда. Все они – дети Вечной Весны, – признался я демону, молчаливо идущему рядом.

– Разве? – демон хитро щурился, всем своим видом нарочито пеняя на моё невежество. – Впрочем, неудивительно. Время, проведённое в забытье, усыпило в тебе художника. Вспомни, кто ты есть, и посмотри иным взором! Это ли дети Вечной Весны?

Слова демона ранили в самое сердце. Подобно шальному взломщику, нагло и грубо вскрыли замок в сакральную кладовую ныне живущей лишь в моей памяти мастерской, где хранились краски, холсты, кисти. Выдернутые из памяти ароматы масел, утренней свежести, цветущих яблонь возвращали утраченное чутьё, благодаря которому я смог взглянуть на прохожих, как если бы собирался писать с них портреты.

И я увидел… Думалось, я видел такое раньше… Ледяная пустыня. Под холодным солнцем алмазный блеск инея на цепях, висящих в пустоте. Цепи держат хрустальные гробы, за стёклами которых я узнаю лица. Те лица я узнал и теперь. Лица моих братьев и сестёр, и то, что за ними скрыто.

Ужас обуял меня. Я резко остановился, испытующе вглядываясь в глаза демона.

– Гробы… Они никуда не исчезли, – сказал я, закрывая ладонями лицо. – Только теперь они не снаружи, а внутри. Убийственный свет не пробудил ангелов, так?..

– Они рухнули на землю, пали, как только сорвались ледяные цепи. Хрустальные гробы разлетелись на осколки, а взамен их для бессмертных душ устроили новые. Ангелы по-прежнему спят, Камаэль.

– Кто устроил?! Кто не дал им проснуться и использует их тела, схоронив живую аниму внутри?..

– Они, – ответил Сагда. – Они. Скоро ты всё увидишь.

И я продолжил следовать за демоном к центральной площади Пангеи по людным, но безжизненным улицам, среди плеяд печальной красоты лиц, под блеклыми очами которых навеки замерла весна. Роем сонных мух они бродили по тротуарам, ведóмые чужими мыслями, – без сомнения, худыми, жалкими, вредящими.

Чем ближе площадь, тем гуще рой, и тем сложнее было выдерживать натиск ходячих умертвиев. Загодя Сагда велел мне накинуть капюшон, что я и сделал, хотя не понимал – зачем.

Так, с надвинутым на брови капюшоном, я бок о бок с демоном миновал мрачные ряды бревенчатых развалюх, аляпистые островки бетона и вышел к высокой горе – так мне вначале показалось, потому что представшее моему взору сооружение отбрасывало гигантскую тень, обрекая городские домишки денно и нощно пребывать во мраке.

Не представлялось никакой возможности подойти ближе, когда пустовавшая доселе площадь разом наводнилась людьми. Горожане тянулись отовсюду стройными рядами, будто движимые единым порывом. Все были облачены в траур, а лица лучились благоговением. Букеты живых цветов выскальзывали из их рук у подножия гротескного монумента – уродливой крылатой химеры, потрясающей не столько размерами, сколь несуразным построением пропорций и форм, кричащих на фоне бездеятельного уныния города. Всё исполнение памятника было противно моему художественному восприятию, и я вместе с Сагдой остался у металлической изгороди, пропуская людской поток, шедший отдать дань химере.

– Вглядись, Камаэль, – шепнул Сагда. – К кому они идут на поклон?

Демон снова пенял на то, что я отказывался видеть.

– Тебе. Они боготворят тебя, Странника, вернувшего свет.

Глава 3. Внутри химеры

– Нет! – громче, чем следовало, вскричал я, пряча под капюшоном глаза. – Это не я!

– Знаю, знаю… – примирительно отвечал демон. – Последний лотос, возродивший его огонь, и Вера, она – Иллюстратор. Но память, их память… толкует об ином. Кто, как не ты, взлетал с арены на могучих белых крыльях? Кого, как не тебя, Освободителя, запомнил народ? И они… Живы одной лишь памятью. Что памятно – единственно верно. Камаэль, Странник, Освободитель, ангел, вернувший свет.

Бессмысленно отрицать – в химере я узнал себя: это мои уродливо непомерные крылья возвышались над площадью, это мой искажённый раздутой рельефностью торс демонстрировали гранитные глыбы.

– Боготворят… – протянул я, в дремучем лесу путаных мыслей не находя ни одной здравой.

Глядя на химеру, мне стало вдруг до омерзения стыдно за свой эффектный побег ввысь с арены Ямы на глазах у сотен зевак, ошеломлённых невиданным зрелищем.

– Боготворят… Почему?.. Когда стоило предать проклятию.

– Как я уже говорил, ни единой тени живого не суждено было уцелеть под карающим лучом освобождённого Последним лотосом света. Живого… Но то, что мертво, – погребённые в Отстойнике цветки лотоса, отпечатки памяти о жизнях, лишённых душ, – прело столетиями под грудой мусора и гнили, источая смрад, наконец воспрянуло. Пустоцветы тысячи мертвецов сорвали покрывала удушливых нечистот, превращённых очищающим светом в слои пепла, и из пепла вышли навстречу новому свету, что освободил их. Памятуя, разумеется, о богоподобном Освободителе, крылатом Камаэле… Вышли в жадном поиске среды обитания – новых тел…

– Кажется, я начинаю понимать. Ангелы пали, ты говорил, когда земля и небо поменялись местами. И эти мёртвые, бездушные твари, подобно вирусам, заняли тела тех, кто едва очнулся на новых землях среди разлетевшегося вдребезги хрусталя.

– Верно, Камаэль, ангелы по-прежнему дремлют в своих телах, похищенных мертвецами. А по земле ходят «они», и что хуже, «они», сами будучи мёртвыми, шаг за шагом, год за годом медленно, неуклонно убивают всё вокруг, ничего не оставляя взамен. Оглянись! Много ли жизни ты видишь?

Молчание было демону ответом. Необъяснимая, щемящая грусть завладела мной. Вот уж никогда бы не подумал, что буду тосковать по прежней Пангее, мире теней, что являли собой хоть и отражения, но живых, которые в сравнении с восставшими из отбросов Отстойника мертвецами казались цельными, наполненными энергией созданиями.

Моя меланхолия прервалась внезапно и болезненно – плечо сдавила сталь. Повернув голову, я увидел на своём плече латунную перчатку, выше – бесцветный, непроницаемый взгляд рыцаря, а немного в отдалении расслышал глухую, размеренную, исполненную достоинства речь:

– Вот вам бог. Я привёл его. Проводите сиятельного ангела в покои. В общем, как обычно, куда обычно. И, как обычно, без единого звука.

Ничему не научила меня жизнь. Не научила и смерть. Я укорял себя в мыслях, оборачиваясь на знакомый голос. Видно, суть моя – глупость, и призван я служить разменной монетой – не более, раз снова доверился демону и снова позволил вовлечь себя в обман.

Откуда-то появились еще три рыцаря – копии первого, в латунных доспехах, и лица, как броня, неприступны и холодны. Они окружили меня, загородив собою предателя Сагду, и он потерялся из виду, а воины увлекли меня дальше. Их чешуйчатая броня сверкала так ярко, что, околдованный сиянием, я упустил ориентир, а когда нашёлся, едва смог поверить тому, что стою у подножия монумента памяти самому себе.

И ещё сильнее было моё изумление, когда от прикосновения ладони рыцаря часть каменной кладки отделилась, быстро, бесшумно спружинила потайная дверь и копьё рыцаря толкнуло меня внутрь химеры.

– Выше! – скомандовал рыцарь, только я успел узреть впотьмах лестницу, неровными зигзагами ведущую наверх.

– Сегодня он совсем варёный! – сказал другой рыцарь, идущий следом, глядя, как медленно, карабкаясь, я преодолеваю железные ступени.

– Не знаю, что творит с ним жрец, но он от раза к разу всё медлительнее, – отвечал первый.

– А ещё говорят, он когда-то летал…

– Враки!

Признаться, я и сам уже не знал, что правда, а что миф, но слова рыцарей заставили и меня задуматься о причине моей медлительности. И я нашёл единственную причину, по которой медлил: медлил, потому что думал… Сагда, Ботис, демон, жрец новой Пангеи… Потому мы беспрепятственно достигли площади без жертвенных цветов. Жрец проделывает со мной одну и ту же церемонию, и от одной церемонии к другой я становлюсь нерасторопнее. Но мне известно: не спешу – значит, думаю. И значит, от одной церемонии к другой мне удаётся больше осмыслить. Вероятно, подумав ещё, я смогу это прекратить. Будто я всё ещё брожу в лабиринте того дурного сна, и не достаёт детали, не находится верный ключ, чтобы выбраться.

Итог моим размышлениям подвёл удар макушкой о металлическую опору на вершине скульптуры. Отдавшись мыслям, я не заметил, как мы добрались и как рассеянный свет из небольшого отверстия в камне разбавил темноту внутри химеры.

Непроизвольно я приник лицом к отверстию, и моему взору с вершины химеры открылся дивный пейзаж: вдали под серой рябью облаков раскинулось поле ярко-красных цветов – лепестки лотосов колыхались на ветру, чуть заметно мерцая по контуру – лепестки копили, берегли, взращивали семена живой анимы. Стало быть, это и есть источник, что не даёт украденным телам стариться, год от года поддерживая их неизменную красоту. С одной стороны, я воспрянул духом: мои братья и сёстры живы и телом и душой, – пускай спящие, но живые. Но с другой… мой дух подтачивали сомнения…

И тогда я посмотрел вниз. Мое внимание привлекла отнюдь не толпа коленопреклонённых умертвиев подле уродливой скульптуры, а еле заметная глазу тень, мелькнувшая у подножия – тень палача с его неизменным орудием. «Только не это!» – яснее ясного высветила разум внезапно вспыхнувшая мысль, разбередила в памяти чувств многократные повторения одного и того же события, когда я погибал от рук палача.

Та же мысль заставила переключить взор к полутёмной стене, нише со встроенным сосудом. К сосуду были присоединены приспособления наподобие рогов, ветвящихся вниз до самого основания скульптуры и дальше, на неизведанную глубину.

Но теперь я ведал, куда и для чего ведут эти похожие на рога трубки, как ведал и то, какие воды несут эти рукотворные реки. Нет, не скудные подачки далёкого солнца питают бескрайние поля алых цветов, а моя собственная кровь ритуально жертвенного и каждый раз воскрешаемого жрецом Сагдой бога проливается в сосуд и, стекая через рог, уходит в землю, насыщая живой анимой засеянные умертвиями поля. Каждый раз. Но не в этот! Мой разбуженный дух отчаянно противился насилию. Ум лихорадочно метался в поисках спасения, пока я с деланым смирением стоял на вершине внутри химеры, а два рыцаря позёвывали у меня за спиной.

Очередная казнь, бесславная, тайная, неумолимо приближалась со скрежетом ржавчины, стираемой со ступеней башмаками палача. Примагниченный взглядом к противоположной стене, в её корявых зарубках виделась вся моя незавидная жизнь, коей выпало обрываться вновь и вновь без смысла, по глупости, с чувством вины и стыда перед самим собою прежним, снося вновь и вновь удар за ударом… и так без конца.

Нить отчаяния выудила из памяти отчаяние иное, прошлое, когда во власти безумия я точно так же буравил глазами стену, битый могучим стражем, рыцарем и кузнецом Ланселем Грэкхом. Так ясно предстала пред мысленным взором та стена и рамка, которую я кровью вывел на ней, что стена, на которую я глядел теперь, вдруг почудилась мне точным повторением той, памятной с раскрытыми навстречу солнцу лепестками сияющего лотоса, начертанного кровью безумного художника в кузнице Ланселя Грэкха, Главного стража Пангеи.

Узнав стену, я будто проникся тем своим прежним безумием и, невзирая на близость шагов палача, уверенно двинулся к стене, порывисто, второпях принялся стирать рукавом налёт грязи и пыли. За наслоениями проступали крапинки – выцветшие вкрапления складывались в квадрат и, не пьяный, не в бреду, я мог поклясться: следы, проявившиеся на серой стене, были следами рамки, нарисованной самолично мной в старой кузнице.

С тройным усердием я стирал ладони о шершавую стену, с каждым новым сантиметром очищенной поверхности убеждаясь в том, что внутреннюю конструкцию идола дополняет никакая другая, а именно та стена, которую я узнал по собственноручно оставленному на ней следу. Усилия не прошли даром. Вырванным из прошлого ископаемым, запертый в неровной, истерзанной временем раме, вымученно и рьяно тянул вверх свои кровавые лепестки начертанный мною в порыве безумия лотос.

Не ко времени было размышлять о том, как и почему моя спонтанная картина из скрытой от небесного света Пангеи оказалась внутри статуи в Пангее света победившего, важно было, что я нашёл, разглядел за слоями пыли свой нарисованный цветок. «Не ко времени», – понял я, обернувшись. Рыцари, сторожившие меня, расступились, освободив проход палачу, тайком от толпы взошедшему на вершину химеры.

В чёрном плаще с красной каймой, опоясанный жёлтой лентой, он по-деловому, без суеты расчехлил топор. Заметно было по его скучающей мине: этот сценарий и он и я проходили не раз. Внове был один цветок. Призрачным отголоском прошлого он один не вписывался в сложившийся алгоритм, он один – чужеродный элемент устоявшегося паттерна – был способен сломать его, изменив предрешённый исход.

Я пытался соображать: «Вниз хода нет. Вверх? Нет крыльев, чтобы улететь. Или… – Я бросил взгляд на цветок. – Уж лучше показаться смешным, чем так запросто позволить отсечь себе голову. Повезёт – разобью голову, только сам, без топора и без них».

Решив так, я как оголтелый, с надрывным ором ринулся к нарисованному цветку.

Кто-то сзади ухватил за куртку, но внезапность и скорость моего порыва не оставляли шанса меня удержать. Оборвав все до единой пуговицы, я скинул куртку и устремился к цели, не гадая и не думая, целиком полагаясь на случай.

И случай обескуражил. Будто разом, как по щелчку, во всём мире погас свет. Так стало вдруг темно… И пусто…

Пусто везде: и там, где осталась куртка, где кипели яростью преследователи, и там, где только что была стена с выцветшим от времени рисунком, о которую я должен был разбиться. В замешательстве я вертел головой в разные стороны, до боли таращил глаза в неистовом желании разглядеть хоть что-нибудь. Но во сто крат сильнее неизвестности я боялся исчезнуть в этом «нибудь», потеряться, чтобы вновь возродиться в беспамятстве и легковерии.

Схватился за сердце – частый, рваный ритм. Ещё немного, и остатки разума растворились бы в этой пустоши.

Но столь внезапно накрывшая мир чернь столь же внезапно проявила чьё-то присутствие звуками, идущими издалека. В них я узнал голоса моих провожатых. Слышался и третий, незнакомый голос, вероятно, принадлежащий палачу. Они ругались, спорили, обвиняли друг друга, домысливая, куда мог подеваться их жертвенный пленник.

Ошибочно я полагал, что голоса шли из пустоши. Напротив, пустошь заглушала их, хотя те, кому они принадлежали, находились на расстоянии вытянутой руки. Так виделось мне, когда тьма, поредев, превратилась в тонкую серебристую вуаль. И я был под этой вуалью, и вуаль скрывала меня.

Невидимый для тех троих, я был и неосязаем. Я утвердился в этом, когда вначале боязливо, затем увереннее приблизился к палачу, коснулся рукой его топора… точнее, хотел коснуться, но не почувствовал остроты лезвия – мои пальцы прошли сквозь него, провалившись в пустоту.

«Я умер», – подумалось мне, и должно быть, произнёс это вслух, потому что тотчас услышал за спиной отклик:

– Нет, не умер. Ты отошёл в тень.

Глава 4. Свидетели тени

– Тени пассивны. Они лишь наблюдают, не в силах что-либо изменить, – продолжал голос.

И снова в целом мире померк свет, и не существовало ничего в нём, кроме того голоса. И той, кто говорил. Она, как и я, пряталась под вуалью. Я слышал и ощущал её дыхание, как мимолётное дуновение в опустелой тиши.

– Кто ты? – спрашивал я, и снова как дурак вертел головой.

– Я хранительница дверей. Этой двери, если быть точной. Скажу прямо, я уже не надеялась дождаться тебя.

– Меня?.. Ты ждала меня?

– Того, кто пройдёт через дверь. Ты прошёл. Выходит, я ждала тебя.

– Почему снова темь и я ничего не вижу?

– Свет позади тебя. Он мешает. Ты постоянно обращаешься к нему, смотришь назад, в прошлое. Палача и тех двоих оставь и забудь, не оглядывайся. Только тогда тебе откроется мир теней.

Я перестал озираться и начал смотреть прямо. Не стремясь постичь взором беспросветную тьму впереди, я проникал взглядом на расстояние между собой и тем местом, где заканчивалось осязаемое присутствие, близко-близко, где дыхание ветра теснилось в серебристую рябь. И рябь облекалась в грани: поначалу сродни миражу, они то отчётливо возникали в поле зрения, то пропадали, рассеиваясь в серой дымке, и я усилием воли возвращал их вновь; тогда они соединялись в форму, что мало-помалу обретала устойчивость, и я уже мог различить в ней силуэт.

Так я впервые увидел хранительницу дверей, колдунью, ставшую мне проводником по миру, спрятанному под покровом новой Пангеи победившего света.

Колдунья звалась Ингрит. Её рыжие кудри выбивались из-под красной вязаной шапочки, под рваной чёлкой – острые лучи смешливых глаз, необыкновенных, говорящих: о знании, сокровенном, но невысказанном, о времени – прожитом, но не исчерпанном.

Невозможно было угадать её возраст, да и зачем? Что примечательно, я сразу проникся к ней симпатией и доверием, по большей части оттого, что она не выглядела красивой. Не подумайте, она отнюдь не была дурна. Говоря о красоте, я имею в виду ту ангельскую безупречность черт, что являли собой мои братья и сёстры, низвергнутые с небес дети Вечной Весны, беспамятные куклы умертвиев. Вот уж никогда не думал, что буду чураться красоты! Однако именно так я и мыслил, отвергая всё правильное и безукоризненное, всё то, что олицетворяет свет, более не доверяя ему.

Что бы ни двигало мной, находиться рядом с Ингрит, чьи глаза лучились настоящей, не краденой жизнью, отражая всё её несовершенство и истории (возможно, разные, а не только те, о которых говорят), было легко и спокойно.

– Что такое двери? – спросил я Ингрит, когда мы спускались по лестнице, будто повторявшей лестницу внутри скульптуры, по которой поднимался я к месту очередной, на сей раз не состоявшейся казни, с тем различием, что теперь я находился не внутри, а снаружи статуи, и у её подножия толпы людей не преклоняли колен, а на тёмно-синем небе сияли перламутровые звёзды.

– Ты думал, что освобождённый твоими стараниями свет стёр с лица земли все тени. На самом деле ничто не исчезает бесследно. Следы памяти прошлого мира, навсегда запечатлённые в его тверди, неуловимы и неприметны. Такие отпечатки способен распознать далеко не каждый, и только те отпечатки, что составляют его собственную глубинную память. Отпечатки и есть двери, ведущие в мир теней, – мир памяти Пангеи. Ты видел дверь, не понимая, чтó ты видишь, однако доверился и вошёл. И вот ты здесь. Что заставило тебя войти?

– Цветок, лотос, что я когда-то запечатлел на стене. Только стена принадлежала совсем другому месту.

– Нарисовав цветок в прошлом, ты оставил след. Отпечаток твоей памяти послужил дверью в мир теней. Ты должен кое-что понять об этом месте. И двери, и всё, что есть в мире теней, – все отметины – выдраны из общей памяти, несуразно переплетены, смешаны вразнобой без какого-либо порядка. Тени, хаос – и ничего кроме.

Колдунья говорила, прекрасно понимая, кого она проводит через мост в тишине звёздной ночи. Я узнал мост – и сердце защемило. Тогда я мог летать, и я летал над мостом быстро, легко, беспечно. Но здесь мост будто бы висел в воздухе, лишённый всяких опор. Отпечаток чьей-то несовершенной памяти, которая зачастую стирает детали.

– Куда мы идём? – спросил я.

– К Свидетелям тени. Я представлю тебя старейшинам.

Я тут же вообразил себе суровых старцев, испытующе разглядывающих меня со всех сторон, с головы до ног, чтобы решить, достоин ли я здешних призрачных теней, и мне стало не по себе. Не желая прежде времени думать и тем более говорить о будущем, я спросил о том, что казалось ближе:

– Всё, что мы видим здесь, – отголоски былого, кем-то оставленные отпечатки, и каждый образует дверь?..

– Отнюдь. Двери возникают из тех переживаний, которые так или иначе связаны с пролитой кровью. Ты кровью рисовал на стене цветок, не так ли?

Соглашаясь, я молча кивнул.

– Кровь – жизненная сила – соединяет миры, – сказала Ингрит, когда мы миновали мост и густое облако тумана.

Внезапно и мост и туман точно схлопнулись, оставшись позади аляповатой кляксой, в то время как впереди раскинулся фантастически несообразный лес: по одну сторону тропы зеленела листва и слышался птичий щебет, а по другую – бушевали ветра зимы, с голых ветвей засыпая снегом дорогу.

Воскрешённый своим демоном, лишённый предназначения и цели, я просто шёл по тропе и, признаться, мне было безразлично, куда ведёт путь.

Между тем мы углублялись дальше и дальше в лес. Соседствующие по разные стороны весна и зима никогда не пересекутся, я знал, как знал и то, что сам я навряд ли с ними пересекусь. Витая в мыслях, не сразу заметил я, что ночь прошла, а по обеим сторонам дороги одновременно восходили два солнца: одно холодное, зимнее, неприступное, другое яркое, тёплое и улыбчивое.

Но и восшествие тех двух солнц не поразило меня так, как открывшееся впереди.

Выглядело так, будто нам навстречу движется огненный диск, окаймлённый пылающим обручем. Тропа, по которой мы шли, стремительно расширялась, а лес по обе стороны редел, словно жёг его жар наступавшего огненного диска. Совсем скоро леса не стало вовсе. Осталась одна дорога выжженной травы, ведущая вверх, навстречу красному солнцу, только-только взошедшему над золотыми песками необозримой пустыни.

– Интересно, из чьей памяти родом эти места? – спросил я Ингрит.

– Те старейшины, что застали век Золотой Обезьяны, помнят высокое, незапятнанное солнце небес. Они благословили здешний край, – произнесла колдунья, указывая на стоящие в ряд насыпи, похожие на небольшие барханы. – Они первые, кто нашёл дверь, а за ней – свои воспоминания.

Мы приблизились: мёртвый штиль, застывшие на барханах песчинки. Не могилы ли, случаем?..

– Тише! – предупредила Ингрит, хоть я и так хранил молчание.

То, что колдунья намеревалась представить меня мёртвым, было вполне в духе здешних мест, и я почти свыкся с тем, что мне предстояло участвовать в некоем акте спиритизма. Но я, очевидно, не был готов к тому, что приключилось в действительности.

В безветрии замерших барханов песчинки ни с того ни с сего начали осыпаться: сперва медленно, потом всё быстрее и быстрее. «Если не ветер смывает насыпь, то, вероятно, нечто внутри барханов приводит песок в движение», – подумал я, и вслед моим мыслям из-под осиянного красным солнцем песчаного моря вынырнула костлявая рука.

Мне представилось, как полуистлевший труп восстаёт и начинает пытливо поедать меня пустыми глазницами. Оцепенев, я не отрывал взгляд от существа, которое, кряхтя, поднималось из песков и вскорости встало в полный рост. Тот же процесс с небольшим интервалом во времени происходил на двух соседних «могильниках». Заживо погребённые под барханами три неизвестных создания, благополучно восстав, и в самом деле пожирали меня глазами, но, вопреки моим опасениям, у них были вполне живые человеческие глаза. Все трое (по виду мужского пола) одинаково одеты: янтарного цвета бишты[1], висевшие свободно, подобно мантиям, лица наполовину закрыты платками.

Выпрямившись, мужчины сняли платки.

Никогда раньше я не видел таких лиц и в будущем тоже не увижу наверняка! Будто высечены из древних скал столпы многовековой мудрости, предки всех народов, запечатлевшие черты всевозможных лиц, живших во всякие времена, но в то же время не похожие ни на кого, – таких больше нет и не будет – лица, на коих не счесть морщин, и каждая хранит уникальный опыт, выстраданный и в страдании приобретший цену сакрального знания. Такими предстали предо мной выросшие из барханов старейшины, и я пред ними – низок, жалок и глуп.

Ингрит опустилась на одно колено, склонила голову. Я последовал её примеру.

– Я, Хранительница двери лотоса, урождённая Ингрит, привела странника по имени Камаэль, дабы свидетельствовать его тень, – заговорила колдунья.

Трое старейшин, стряхнув с одежды песок, покинули свои песчаные могильники и чинно опустились наземь подле нас, вновь замерев в неподвижности – лишь жжённые солнцем пальцы перебирали костяные чётки.

– Мы знаем, кто он, – заговорил один. – Ангел, лишённый крыльев, коварный прислужник карающих небес.

«Вот, приплыли… Определённо, я у них не в чести…» – подумал я, не помышляя об оправдании.

– Позвольте! – вступилась Ингрит. – Не вы ли говорили, что наши врата открыты для каждого, кто способен увидеть свою тень?

– Так и есть. Он смог разглядеть тень, – произнёс второй старейшина, сидевший посередине. – Но сможем ли мы её свидетельствовать? И хватит ли у него духу принять её?

– Посмотрим, что от него осталось, – сказал первый, пронзая меня взглядом леденящей бездны, отчего я почувствовал опустошение – пустоту внутри, будто та безучастная бездна сошла вглубь меня, чтобы забрать остатки. – Раненый птенец… Иллюстратор, что больше не рисует миры… Художник, лишённый вдохновения…

Пустота и холод настолько глубоко проникли в меня, что слова старца, болезненные, должно быть, обидные, не отозвались горечью, не задели за живое вовсе.

– Глядите, ему и впрямь всё равно, – заговорил третий, до того пребывавший в молчании.

Откуда-то издали ворвался ветер, струи песчаного золота взметнулись ввысь, начисто стирая с засушливой глади следы порушенных барханов. С горячим ветром очнулся и я в неотступном желании знать.

И тогда я спросил:

– Зачем вы хоронили себя?

Ингрит в изумлении воззрилась на меня. Наверное, я повёл себя крайне непочтительно. Она суетливо потянулась рукой к волосам, сдёрнув шапку, хотела что-то сказать. Но первый старейшина жестом остановил её, встал, выпрямившись во весь рост. Возможно, я ошибаюсь, но мне тогда показалось, что я услышал скрип костей.

– Отвечу тебе так. Мы собираем воспоминания. Память мира мёртвых Пангеи и память здешнего мира теней – едина. Погружаясь в барханы, мы получаем доступ к загробному миру и памяти ушедших, считываем отпечатки, чтобы наполнить ими земли теней. Из отпечатков ушедших Пангеи мы слагаем здешний мир. Воспоминания обитающих здесь теней, – старейшина кивнул на Ингрит, – не значат ничего. И ты тоже ничего не значишь. Ты даже пока не тень, покуда не осознал её. И тень твою я могу стереть из памяти в одночасье.

– Повременим, – мягко перебил третий из старейшин, молчун.

– И что теперь? – спросил я, желая ускорить итог затянувшейся аудиенции.

– Будем пить чай и курить трубку, – ответил тот, что посерёдке, и все трое поднялись с земли.

Глава 5. Чай и трубка

Я вспомнил, как мне довелось чаёвничать с Главным стражем Пангеи Ланселем Грэкхом, и решил, что, судя по всему, события склонны повторяться раз за разом, пока их участники не извлекут из них нужный урок.

На сей раз чаепитие предполагалось в лагере старейшин, устроенном посреди пустыни: шатры из козьей шерсти, устланные внутри толстыми разноцветными коврами, мельтешащие повсюду прислужники в просторных светлых одеждах, на шее каждого – браслет в цвет золота песков. На расстоянии от шатров я обратил внимание на запорошённый песком грузовой люк (заметил, споткнувшись об откидную петлю), предназначенный, вероятнее всего, для хранения продуктов. Там же без конца сновали двугорбые верблюды. В целом весьма незатейливый быт кочевого народа.

Одна странность не давала мне покоя: каждый встречный, исключая Ингрит и старейшин, вёл себя так, будто не замечает меня, – не здоровался, даже не любопытствовал на мой счёт. Никто не остановил на мне и взгляда.

Ощущать себя пустым местом было нелепо и обидно. Я посетовал на это Ингрит, но та лишь улыбнулась с толикой превосходства, словно ребёнку, и, не поддайся я вновь меланхолии, я бы чувствовал себя дурак дураком.

Так в смятении я дождался заката.

– Ничему не удивляйся! – сказала Ингрит. – Делай, что скажут, и не бойся!

Тем самым она, того не ведая, вызвала во мне компульсивное внутреннее сопротивление. Я в напряжении провожал закатное солнце, словно навеки провожая свой покой. Стремительно холодало. На небосводе одна за одной загорались звёзды. Прислужники разожгли костёр прямо под звёздами, оставили на подносе глиняную посуду и разошлись по шатрам – все, кроме согбенного старичка с длинной жиденькой косой, – в отличие от других, он не носил на шее браслета.

Несмотря на близость живого огня, меня до костей пробирал озноб, и теперь я жалел об оставленной внутри статуи куртке. Чтобы отвлечься, я глядел на старичка, гадая, на сколько он моложе старейшин – в противоположность им он выглядел комично: всё время трясся, но не от холода, а будто что-то дёргало его изнутри, постоянно ухмылялся и смеялся невпопад, словно его собственные мысли были уморительны для него. Он сидел особняком, грея в руках предмет из камня или кости, издали похожий на ключ, размером в половину ладони.

Из темноты за алыми бликами мерцающих искр появилась Ингрит. Колдунья достала из закреплённой на поясе сумки небольшой мешочек, подошла к стоящему у огня сосуду, из которого струями шёл белый пар, приоткрыла крышку, бросив в него из мешочка несколько щепоток сушёной травы. Я с тревогой посмотрел на неё, ожидая тотчас получить объяснения, но она отвернулась, как все те люди, словно не замечая меня, и уселась по другую сторону костра, а двое старейшин – недружелюбный Аббас, что грозился стереть из памяти мою тень, и другой, немногословный Ихсан – расположились по обе стороны от меня, от чего я сильнее напрягся, тщетно пытаясь унять дрожь. Третий (как мне показалось, главный среди них) подошёл к Ингрит, положил руку на её ладонь и что-то прошептал.

– Что это? – спросил я, когда Ингрит поднесла мне глиняную чашу, которую только что сама доверху наполнила дымящейся жидкостью из сосуда.

– Чай, – ответил за неё главный старейшина, которого звали Джаббар. – Мы будем пить чай и курить трубку.

Я втянул ноздрями дым – зелье Ингрит пахло мятой и анисом. Пригубил из чаши: чай горький, перенасыщенный травами, но на непритязательный вкус вполне сносный. Аббас забрал у меня чашу, передавая по кругу. Тем временем Джаббар по ту сторону костра закурил трубку. Огонь плясал сам по себе, не оставляя тени, и это было не ново. Очутиться опять в мире теней было сродни возвращению домой.

И мне вдруг стало удивительно легко. Столь же нежданно захотелось пить.

Чаша вернулась ко мне, и я с жадностью пил. Жгло внутри, но жажда становилась нестерпимой, мучила сильнее и сильнее, хотя я осушил чашу почти до дна. Вышло до безобразия неловко – допив, я выронил посуду. Хотел произнести извинения, но кто-то подал мне трубку, дымящую чёрными, улетавшими к костру кольцами, и через эти кольца я увидел лицо старшего, Джаббара, – лицо улыбалось, и морщины на нём множились, образуя глубокие щели на окаменелой коже.

На коленях старейшины появилась книга, он раскрыл её, и как только он это сделал, заиграла музыка. Если можно назвать музыкой непрерывно тянущееся дребезжание, ритмичное, монотонное… и глубже любой мелодии эти звуки достигали ума – улавливались им прежде любой мысли, оттесняя за коридор восприятия всякую мысль.

Я уже плохо понимал, где нахожусь и что делаю. И где-то с краю, на периферии сознания, возник тот забавный старичок. Полузакрыв глаза, он сидел по колено в песке, раскачиваясь корпусом взад-вперёд. Прижимая к зубам давешний «ключ», указательным пальцем ударял по торчащему меж двух пластин язычку, извлекая тот самый звук, доводящий до обморока. «Варган. Никакой это не ключ, а варган. Вот как он называется!» – вспомнил я, и то была последняя здравая мысль, пришедшая мне в голову той морозной ночью под звёздами безымянной пустыни.

Старый Джаббар уже начинал читать. Следом за ним по мою левую руку начитывал то же суровый Аббас. Затем через равный интервал подключился Ихсан, сидевший справа от меня. Нараспев повторяя за первым чтецом, два старца заунывно бубнили мне в оба уха текст, который я не мог разобрать. И это полихоральное[2] пение под ломающий нервы скрежет варгана погружало меня в забытьи туда, где не было места ни золотым пескам под холодными звёздами ночи, ни согревающему костру, ни Свидетелям тени…

Был лишь берег, устланный серой галькой, порывистый ветер пускает по воде рябь, грозные валуны у ломаной линии, где берут начало тёмные воды кристального озера. Рваные крылья, белые перья, замаранные свежей кровью, погружаются в воды и тонут в глубине. Я коченею от страха невозвратной потери. Чувствую лёд… И картина вдруг преображается, вытаскивая на свет иные льды отвесных скал, где алмазные блики играют над мертвенно-белой гладью снежной равнины, где я отпускаю Аурелие – источник света и вдохновенной любви, и тотчас рвусь за ней, гонимый одним лишь страстным желанием – быть рядом.

Но вдруг я понимаю: никакой любви нет. Ярость, гнев овладевают мной. Я оказываюсь в лесу у ночного костра, куда только что швырнул последний лотос надежды. Мои пальцы сомкнулись на её шее, я изо всех сил желаю смерти той, ради которой без оглядки покинул мир.

Через секунду-другую Аурелие, повлекшая гнев, уходит в тень. Но гнев остается – сам по себе горящий, свободный от источника. Подобно пульсу Земли: гнев – снаружи, гнев – внутри, слепой, не имеющий направления, не знающий пощады, – всюду!

И в нём пребывая, изнутри него я дышу его, своим огнём, смотрю его, своими глазами. Что вижу я теперь?.. Летящие пылинки в полоске света – дверь в тронный зал отворена. Словно монументы с зияющими трещинами на старом кладбище, скульптуры упакованы безжизненной известью времён – останки прошлого дворца, где на троне восседает новый король – оживший тлен из зловонного Отстойника в безупречном футляре прекрасного ангела Вечной Весны.

Слышу хлопóк: король раздражённо закрыл книгу, отложив в сторону. Брови на его фарфоровом лице изогнулись в дугу. Качнулись кудри смоляных волос, и корона из белого золота слетела с головы, – он едва успел подхватить её.

– Не хочешь ли ты сказать, жрец, что на Срединных болотах восстала Тьма?

– Так и есть, ваша милость, увы! Ибо даже самый гнусный человек не сотворит такое.

– Ты сказал, Книга Света содержит ответ. Я зачитал её до дыр, но ни черта не нашёл. Ничто не объясняет случившееся, – король, поморщившись, кинул взгляд на лежавшую в стороне книгу.

– Книга Света написана языком метафор и символов. Её смысл аллегоричен. Не стоит воспринимать буквально. Тайна откроется посвящённым.

– Будь добр, просвети! – Король нетерпеливо ёрзал и теребил перстни на холёных пальцах.

– Пророк, даровавший нам сей труд, предрекает Героя, который освободит изгоев с болот и уничтожит наше драгоценное поле лотосов. Ваши прекрасные тела начнут сохнуть, год за годом приближая старость, а за ней – неминуемую смерть. При всём своём совершенстве тела ангелов не приспособлены производить потомство. Люди же плодятся на болотах, точно в крольчатнике. С гибелью источника вечной молодости будущее королевства за изгоями. И начало тому – Герой. Он пока пробует силы.

– Как?! Убивая своих?.. Кто пойдёт за ним?.. Изгои поймают его и казнят без суда, подвесив на первом же дереве! – возмутился король, вскинув руки.

– Пока что он познал только силу, не понимая смысла. Со временем он поймёт, и за ним пойдут. И нет, за ним последуют не те, кто сейчас горюет о близких. На болотах существуют и иные изгои: им не по ком плакать и нечего терять, даже жизнь.

– Ты говоришь о Тьме?

Ответом стала тишина, но король понял.

– Хорошо. Я направлю отряд карателей на Срединные болота, чтобы навели порядок, вздёрнули душегуба. Гадюшник надо уничтожить на корню. Мало нам побега нашего жертвенного полубога – и тут, как назло, новая напасть!

– Камаэль найдётся, – голос говорившего дрогнул, сорвавшись на лживых нотках (или вздрогнул я, услыхав своё имя). – Я верну его. Времени достаточно, как того запаса крови, что я приберёг как раз для таких досадных случайностей. С Героем всё не так просто. Никто не знает его в лицо – нет живых свидетелей. Головы жертв, нанизанные на колья, не особо-то разговорчивы. Карателей мало. Отрядите сыщика!

Снова раздался хлопок – удар королевского кулака пришёлся по книге.

– Быть по сему! – произнёс разгневанный король.

Его визгливый голос резанул слух. И лишь теперь я понял, что крик правителя обращен ко мне, как и взгляд его, и речь, и что я до сих пор не замечал премудрого советчика-жреца лишь потому, что всё это время советовал королю сам. Я был рассказчиком, жрецом, обещавшим вернуть сбежавшего полубога, я смотрел глазами предателя-Сагды, наблюдая изнутри. Не знаю как, но вынырнув из тени, я слился с демоном, вещавшим королю, и мне удавалось оставаться незамеченным, пока я не сообразил, что к чему.

Отделив себя сознанием от демона, я был немедля обнаружен. Тронный зал остался позади. Сагда нёсся стремглав через дворы, переулки, мрачные лабиринты катакомб, стараясь вытолкнуть меня вон. Никогда прежде я не испытывал такого азарта, такой злобы. Всей своей волей я сопротивлялся ураганной силе, понимая, что вот-вот сорвусь обратно в пустыню, к каменноликим старцам. Демон Ботис с непревзойдённым упорством отстаивал тело Сагды, не было ни единой возможности его одолеть.

И я решил использовать безудержную силу демона против него самого. Поддался… Неожиданно прекратил всякое сопротивление. Тогда со всей свирепой мощью демон обрушился на меня. Как приклеенный, он падал, пропуская сквозь себя пограничную тьму, вместе со мной в пустыню теней.

Я упал на лопатки, врезавшись спиной в холодный песок. На мою грудь и лицо налипала какая-то илистая субстанция, чёрная и тягучая, она жгла, не давая сделать вдох. Я с усилием поднялся, ничегошеньки не различая вокруг. Ноги затекли, я не мог распрямить колени – так и стоял на полусогнутых, а едва разлепив глаза, увидел, что липучий ил плавно стекает с меня, нависая мерзкой чёрной слизью, и ложится к ногам, образуя лужу.

Скверна сходила с меня. Почти сошла, да не вся, а лишь её половина, когда остальное медленно просачивалось сквозь поры моей кожи, отравляя ядом внутренности. Голову наполнял шум, по телу сверху донизу разливался жар, ступни отяжелели, и где-то, почти вплотную у моих свинцовых сапог, разлитый в лужу ил стремительно сгущался. В растерянности я наблюдал…

За мной тем временем наблюдала Ингрит. Я видел её стоящей у потухшего костра, и ей дела не было до оживающего сгустка скверны: она неотрывно смотрела на меня глазами, полными ужаса. Между тем сгусток отдалялся от меня и, отдаляясь, скручивался в спираль, которая с каждым новым поворотом разрасталась вширь, обретая змеевидную форму, пока и в самом деле не превратилась в огромную змею, способную без труда удавить взрослого человека.

Змей, не змея! Знакомец из царства снов, обманом заманивший меня в ущелье, чтобы отнять голос. Демон Ботис, выдернутый из тела Сагды, предстал в своём истинном обличье.

Ярость слепила меня. Я готов был броситься на него с голыми руками, ввязаться в заведомо неравную схватку, только бы излить гнев, какого доселе не ведал. А змей, извиваясь чёрным туловищем, сбивал под собою песок, разбрасывая жёлтую пыль. Песчинки застилали до слёз глаза. Я слеп снаружи и изнутри. Еле-еле я различил обруч, посверкивающий золотом на гладкой змеиной коже. От обруча тянулась цепь того же золота с широкими звеньями.

Не раздумывая над тем, кто и как опоясал демона, я ухватил цепь и потянул на себя.

Змей неистово зашипел, кружась в песчаном вихре. Из-под золотого ошейника в разные стороны расходились кровавые порезы, под ними торчали острые шипы. Они пронзали змеиное туловище при натяжении повода. Кровь врага, его отчаяние и боль подстёгивали азарт, будоражили, приумножая ярость. Не узнавая себя, я тянул сильнее повод.

Шипение Ботиса перерастало в рёв. В едином порыве его челюсти ухватили кусок цепи. Стеная, звякнули оковы. Из окровавленной пасти змея вырвался плевок. Я тотчас повалился на песок вместе с оставленным в моей руке куском рваной цепи. С клокочущим сердцем я смотрел, как змей исчезает в пустоши, в предрассветной дымке, оставляя на песке отметины: рыхлые, восходящие к горизонту бугры, которые равнял с землёй наступавший с запада ветер.

Стремительное бегство змея обессилило меня, словно с его уходом я лишился источника, из которого черпал силы. Я опустился на колени, и первое, на что упал мой взгляд, был пожелтевший от времени лист бумаги – обложка книги, лежавшей на коленях старейшины Джаббара по ту сторону тлеющих углей костра. На обложке я прочёл название: «Книга Света». Наперекор настигшему меня опустошению, моё сердце вспыхнуло.

Но отнюдь не выцветшая надпись была тому виной, а почерк, что я узнал бы во все времена из тысячи других, – почерк Веры…

Глава 6. Странник теней

Мысль о ней затмила всё сущее. Отдавшись воспоминаниям, я заново складывал себя, как если бы они одни и составляли мою суть: то, что не затронула скверна. И, словно шорох листопада издали, вкрадчиво сквозь ворох воспоминаний об утраченной любви проникал осипший голос старца:

– Через страх, гнев, страсть и боль анимы ты узрел свою тень и потому смог видеть глазами своего демона. Но истинное чудо в том, что ты умудрился забрать демона с собой, минуя двери теней, что никому не удавалось до тебя. Вместо одной тени мы свидетельствуем сразу две: твою и демона, извлечённого тобой из Пангеи. Пусть так. Свидетельствуем!

Последнее слово Джаббара прозвучало торжественно и громко, окончательно возвратив меня к реальности бескрайних песков и занимавшейся зари, где больше не дымил пепел, где проснулись люди. И я стоял, окружённый всеми этими людьми, и все они, накануне не замечавшие меня вовсе, теперь смотрели на меня во все глаза – как жители Пангеи на ту химеру, – наблюдали и будто ждали чего-то.

– Свидетельствуем твою тень! – в один голос повторяли они за Джаббаром и другими старейшинами.

Круг разомкнулся – двое несли прямоугольное зеркало в полный рост.

– Свидетельствуй и ты! – обратился ко мне Джаббар, когда слуги поставили зеркало передо мной.

И зеркальная гладь открыла мне причину ужаса в глазах Ингрит – иначе и быть не могло при столь резкой и радикальной трансформации.

Я смотрел и не узнавал себя в отражении. И что хуже – я не видел ни малейшей возможности с ним примириться. Из зеркала с недовольной миной нагло пялился на меня человек совершенно посторонний: в атласных чёрных шёлковых одеждах, опоясанный красным ремнём, в широких кожаных браслетах на обе руки, он будто знакомился со мной, недоверчиво вглядываясь мне в лицо в попытке отыскать небесно-голубое в тёмной синеве глаз под смоляными ресницами, плавность черт в резких линиях подбородка и скул – лишь одна светлая прядь выбивалась из-под чёрных волос, как те дотлевавшие угли, напоминая обо мне былом. Незнакомец…

– Я свидетельствую свою тень, – произнёс я губами незнакомца, поняв наконец, что это значит.

– Вчера ты был никем, невидимкой. Сегодня ты доступен взору! И сейчас все мы свидетельствуем твоё существование! – произнёс Джаббар, сложив ладони лодочкой.

Мир, в котором я очутился, доверившись знаку лотоса, самолично оставленному на стене, населяли тени, способные воспринимать лишь себе подобных, отгороженные от Вселенной калеки.

Но почему я с самого начала был открыт для Ингрит и старейшин?.. На незаданный вопрос тем не менее последовал ответ:

– Я одна из немногих видящих, Камаэль, – сказала Ингрит, выйдя из толпы, – как и старейшины, Свидетели тени.

– Доподлинно свидетельствовать тень может лишь тот, кто лично удостоверил то, что её отбрасывает, не так ли? – произнёс недружелюбный Аббас, состроив хитрую ухмылку на чёрством лице.

Я не знал, что ответить, да Аббас и не ждал. Отведя взгляд, он скалился, погружённый в свои думы, по-видимому, в предвкушении интриги. От всего этого меня от души воротило. Мне нечего было терять, кроме собственной тени. И я задал прямой вопрос, обратившись к главе старейшин:

– Я когда-нибудь стану прежним?

Пока Джаббар собирался с мыслями, я уже прочитал ответ в сочувственном взгляде Ингрит. Но от старца всё же пришёл запоздалый отклик.

– Впитав скверну, ты превратился в собственную тень. Наш мир создан тенями и из теней состоит. Каждая из них, как и ты теперь, – часть его и безусловная ценность. Возврата нет.

– В Пангею?

– Нет, к себе самому.

– Я могу вернуться в Пангею тенью?

– О ком ты говоришь? Ты и есть тень.

– Но я же смог пройти и забрать Сагду… То есть демона!

– Тем ты ценнен вдвойне, тёмный ангел! Ты будешь превосходно служить! Все служат. Послужишь и ты. Странником… Ты будешь открывать новые двери и добывать из мира Пангеи всё, что скажу. С твоей помощью мы наполним наше существование новыми тенями, преобразуем пустыню в цветущий оазис!

Тёмный ангел на посылках у трёх стариков? За этим я возродился из небытия? Немногим лучше, чем питать кровью цветочное поле умертвиев. И я уж точно не грезил об оазисе – меня вполне устраивала пустыня. Я уже представлял, как при первом же поручении затворю за собой дверь, запечатаю стальным замком, а ключ потеряю безвозвратно.

Но не могло всё так просто сойтись – не сейчас, не здесь. Словно подслушав мои мысли, всеведущий Джаббар произнёс:

– Да будет тебе известно, тёмный ангел, Странник всегда возвращается домой.

В недоумении я воззрился на старца, не понимая, в чём подвох. А смотреть меж тем следовало под ноги. Мимоходом, ускользая от взглядов, изящная и неуловимая, к моему сапогу подкралась маленькая змейка: диковинного золотистого окраса, она сливалась с песком. Змейка изогнулась в прыжке и в одно касание оплела колено, не дав опомниться. Проскользнула за пояс, нырнула под рубашку и спустя секунду обвилась вокруг шеи. И вдруг замерла…

Я почувствовал лёгкое жжение, наверное, от укуса. Но не он беспокоил меня. Зеркало, отражавшее незнакомца, всё ещё стояло передо мной, и глядя в него, мне стало ясно, отчего змея завершила путь: впрочем, никакой змеи в зеркале не было – вместо неё шею незнакомца украшал золотой браслет, такой же, как у всех здешних слуг.

С новой силой внутри меня закипал гнев: носить на шее змею, пускай и из чистого золота, – сомнительное удовольствие. Попытался снять – не удалось нащупать застёжку, и в зеркале я никак не мог её разглядеть. Отмахнувшись, я отвернулся от зеркала. Я был до крайности раздражён.

Без слов я удалялся от догоревшего костра и Свидетелей тени. Но каждый удар сердца бил тревогу, смущая мою решимость, трезвоня о том, что не выйдет так просто расстаться с тенями, успевшими порядком надоесть.

И вышло именно так. В первый момент я подумал, что кто-то подкрался сзади и схватил меня за горло – так резко мне перекрыли воздух. Обернулся – рядом никого, а тем временем шею давило сильнее и сильнее. Золотой хомут рывками стягивал горло. Я силился бежать, и тогда изощрённые на издёвку тени довершили дело. Острые шипы пронзили шею. С отчаянным криком я рухнул наземь. Сознание меркло.

И где-то на границе забвения я различил слова, с ехидством брошенные склонившимся надо мной Аббасом:

– Странник всегда возвращается домой…

Время от времени я приходил в сознание: видел, как волочился за мной кровавый след, пока неутомимый старейшина тянул моё чуть живое тело на неосязаемой привязи (в мире, где мосты сами по себе висели над пропастью, ошейник с невидимым поводом – в порядке вещей). Слышал, как лязгнул засов, заскрежетала крышка подземного люка, как шуршал осыпавшийся с неё в яму песок, туда же следом бросили меня, захлопнув капкан. «Вот, выходит, какие продукты они хранят под землёй», – печально улыбнулся я, запоздало сожалея о недомыслии.

Песчаный панцирь отгородил меня от дневного света, и звуки тоже не проникали в подземелье. Беззвучие лишь изредка нарушало шуршание песка при малейшем движении тела, казавшееся таким запредельно шумным в одинокой тиши, что порой закладывало уши. Но куда больше одинокого плена тяготила моя новая суть. Как будто всё время внутри кипели пекельные котлы, вызывая навязчивые помыслы и желания.

Я страстно желал повидаться с Ингрит. Прояснить: почему она заманила меня в ловушку, привела к Свидетелям тени, зная, что меня ждёт ошейник раба?

Так я говорил себе, лукавя, отказываясь признавать то, что просто искал повод увидеть её. И лукавство пред собой самим приводило меня в бешенство, отчего я сразу вспоминал предателя Сагду. Но его сей же миг затмевали развевавшиеся на горячем ветру бишты и мерзкие лица старцев, в особенности самодовольное лицо Аббаса.

Как ни парадоксально, но став тёмной тенью, я будто бы прозрел, готовый ясным взором свидетельствовать всю их истинную подлость, как они свидетельствовали тень. И ещё я свидетельствовал огненные локоны Ингрит, её точёный стан, искрящиеся жизнью глаза. Так, присутствуя в яме в компании одних воспоминаний, я дивился прежней своей слепоте.

Позже пришёл страх. Я осознал невероятное желание жить, пускай той мрачной тенью, тёмным ангелом, как называли меня они, и я безумно испугался этого желания. Что, как не желание жить, порождает смертный страх – страх потери? Дальше настало время неутолимого голода. Мне спускали в яму какие-то подачки, но мне не хватало. Я бы отдал последнее – будь у меня хоть что-то – за кусок мяса: сырого, свежего и непременно с кровью…

В общем, пленённый песками пустыни и собственными страстями, я неуклонно скатывался в безумие, и оно бы не преминуло наступить, если бы не случай.

Я сидел, обхватив руками голову, в своей темнице, вспоминая, что и такое бывало уже со мной: как Вера с моей милой Кьярой ворвались в застенок и я был чудесным образом спасён. И теперь я мечтал, что Вера придёт и спасёт, зная, что на новом витке спирали мне не встретить ни её, ни ту былую нежную любовь, связующую нас.

И вновь навязчиво перед глазами всплывал образ Ингрит, и я тотчас отвергал её и свои порочные чувства, сожалея о себе прежнем.

Стремительная волна, поднявшаяся, казалось, из самих недр земли, разорвала замкнутую цепь бесплодных раздумий. Стены песчаной камеры вздрогнули, отслоив обломки извести и раскрошив пыль. Качание и тряска сопровождались подземным скрежетом. Песчаный грунт сделался рыхлым. Я вот-вот готов был провалиться в разверзшуюся дыру.

Но сей же час из отверстия высунулась голова, не позволив тому случиться. Голова гладкая и чешуйчатая целилась в меня парой красно-оранжевых глаз.

Я отпрянул, позабыв о том, что в песчаной ловушке отступать совершенно некуда. А змей уже не медлил показаться во всей красе. Демон Ботис (или его тень: я вконец запутался, не понимая, кто он есть) еле помещался в моём скромном узилище. Возвышаясь надо мной, он утверждал своё превосходство.

– Зачем ты явился сюда, Ботис? Злорадствовать? – только и смог выпалить я.

Стыдясь непроходящего страха, я теснился к шершавой стене.

Змей изогнулся в несколько колец, так, что его голова стала вровень с моей, и вкрадчиво, верный своей всегдашней манере растягивать слова, прошипел:

– Я пришёл поболтать о том о сём… Объясниться… Да-да… А ещё спросить с тебя…

Глава 7. О том о сём…

В целом миролюбивый настрой демона ослабил напряжение, но, наученный опытом, я дал себе зарок: не верить ни единому его слову, что бы он ни говорил. Будучи воплощением лжи и лицемерия, Ботис всегда сумеет оправдаться.

С чего он и не замедлил начать – с оправдания.

– Да, Камаэль, раз от разу выполняя роль жреца, я приносил тебя в жертву, и кровь твоя – суть анимы живого бога – питала лотосы Пангеи, сохраняя вечную весну ангельских тел. Такова моя работа. Прости! На жреческой службе нет места жалости. Но это лишь внешняя сторона. Я не растратил воспоминания о былом, и в моём сердце теплилась надежда.

– На что? – спросил я, пытаясь угадать: лжёт он с тайным умыслом или попросту издевается.

– Я ждал, что ты полетишь!

Вероятно, моя смерть всё же имелась в планах демона, только способ он выбрал для этого весьма экстравагантный: рассмешить меня до смерти. И вправду, я едва не захлебнулся в истерическом хохоте над произнесённой им чушью. Одному небу известно, скольких усилий мне стоило прекратить смех.

А Ботис невозмутимо продолжал доканывать меня нелепостями:

– Да-да, каждый раз я надеялся, что ты взлетишь, раскроешь крылья и поднимешься ввысь с верхушки уродливого идола прямиком в небеса… и меня заберёшь с собой, как бывало.

– Зачем? – смеялся я. – Куда мне лететь?

Змей задрал голову и кончиком хвоста показал на крышку люка.

– За облака! Наверх, к Вере!

Волна безудержного смеха тотчас схлынула, словно сломалась, натолкнувшись на риф.

– Тебе, как никому другому, известно, что я давно не Иллюстратор. Я не способен ни летать, ни рисовать миры, – сказал я, понурив голову.

– Неужели ты думаешь, что я возвратился в Пангею лишь затем, чтобы служить жрецом у ходячих умертвиев?

«Что ты скажешь дальше?»

Я вопрошал змея взглядом, и он продолжал:

– Видишь ли, все миры Единого лотоса взаимосвязаны. Яд из Отстойника отравляет лотос изнутри, И Верхний мир снова коченеет, заграждая ледяным куполом истинный свет от всех миров и того, что ты когда-то написал для меня. Ты, наверное, успел заметить, как всё повторяется. Иллюстратор замыкает круг, и мир вращается по новой. Только это уже не колесо, а спираль, и этот виток хуже прежнего.

– Напрасно ты покинул свой дом. Ничего не изменить, – устало откликнулся я.

– Я покинул дом ради тебя. Ты слыхал предание о Герое?

– Слышал… Когда слушал тебя твоими же ушами. Ты вещал кукольному королю, что герой явится с болот и уничтожит драгоценное поле лотосов, и тогда придёт конец неиссякаемой молодости ангельских тел.

– Я знаю больше! – воскликнул змей, сделав многозначительную паузу.

Не сказать, что он сильно заинтриговал меня, но сделалось любопытно. Словно опасаясь, что сакральное просочится сквозь стены, Ботис прошипел на полтона ниже:

– Герой не только уничтожит рассадник лотосов Пангеи. Он разрубит Узел творения, коим связаны все на свете души. Узел удерживает аниму, заставляя рождаться вновь и вновь и жизненной силой питать сердце Единого лотоса, который один узурпировал право на благодатный свет. Узел разорвётся, и души станут свободны: каждая из них сможет воспарить ввысь, к свету, минуя оковы лотоса.

– Это написано в Книге Света?

Змей скривился в подобии улыбки.

– Книга Света – святая ложь Иллюстратора. Её читают тени, чтобы быть. Пророчество об Узле творения записано в Книге Тьмы – самой правдивой из всех книг!

– Одного не пойму, Ботис: при чём тут я?

– Я видел, на что ты способен. Уверен: Герой – это ты!

Сквозь узенький просвет вверху ветер пустыни крошил песчаную пыль, и та оседала на моих плечах, как оседала и раньше. Но теперь она ложилась тяжестью. Верно, всё повторялось сызнова. Сагда, с которым меня свела судьба в тюремной башне, видел во мне того, кто с помощью Кисти способен вернуть к жизни его умершего сына. Так же теперь демон, предатель и лгун полагался на мои силы, и как тогда я не был готов взвалить на себя этот груз, так не был готов и сейчас.

– Если Герой – я, о ком ты так настойчиво вещал в тронном зале?

Змей выдохнул устало, раздувая в стороны налетевшую пыль.

– Я должен поддерживать легенду, чтобы всё шло своим чередом. Кто сказал, что убийца, объявившийся на Срединных болотах – Герой? О том говорит лишь страх, и я вторю страху, умножая его. Так я расчищаю путь настоящему Герою.

– Выходит, ты лгал?

– Тебя это удивляет?

– Так или иначе, вынужден тебя огорчить. Навряд ли я оправдаю твои надежды, – нашёлся я с ответом после минуты тишины. – Герой придёт со Срединных болот, так ведь? Где болота, а где я?..

– Погоди! Только не говори, что собираешься провести в этой яме всю жизнь! Я вполне допускаю, что тебе ещё представится случай побывать на Срединных болотах Пангеи.

– Может быть… – сказал я примирительно, хотя в своём уме уже занёс Срединные болота в список мест, куда я точно ни ногой.

– Пускай ты и не полетел, но ты совершил удачный побег, – продолжал разглагольствовать змей.

– Удачный?! Издеваешься?.. – возмутился я, оглядываясь на стены.

– Прости. Не подумал, – сконфуженно поправил себя Ботис. – Зато ты не дал отрубить себе голову и с лёгкостью пересек границы миров, не так ли?

Не удостоив Ботиса ответом, я задумался о насущном.

– Ты поможешь мне бежать? – спросил я.

– Я бы рад, но пока не придумал – как. Предположим, я вытащу тебя через свой подземный ход, но… когда пропажу обнаружат, тебя задушит ошейник. Для начала неплохо бы избавиться от него.

– Ты знаешь, как это сделать?

Змей с сожалением покачал головой.

– Тогда что ты тут делаешь?

Во мне снова закипали обида и злость.

– Я уже говорил: объясняюсь и ещё… хочу спросить с тебя… – медленней обычного проговорил Ботис. – Зачем ты притащил меня с собой в мир теней? Мне вольготно было в человечьем теле. А теперь… Я разделился: бренное тело Сагды покоит немилостивая земля Пангеи, а я змеем корчусь здесь.

А ведь и правда: зачем? О чём я думал, цепляясь за него мёртвой хваткой? О чём думал я, увлекая демона за собою в тень?

– Наверное, – произнёс я с толикой сомнения, – без тебя, неразлучного моего демона, моя тень не была бы… – мне долго не удавалось подобрать подходящее слово, – …целостной, – сказал я, поставив точку.

– Получается, я разделился надвое, чтобы собрать тебя воедино?

– Выходит, так.

– Выходит, ты мне должен!

Я гневно хлестнул демона взглядом.

– Должен! За то хотя бы, что я не зря лишился мира и семьи!

– И что, по-твоему, я тебе должен? Как видишь, немного я могу предложить. Говоришь: верил, что я смогу взлететь?.. Наверх, к Вере, говоришь?.. Вряд ли она обрадуется моему преображению. Захочет ли видеть?

– Её Кистью написана Книга Света, из-под её пера рождаются миры. Уверен: она знает, в каком из них бьётся сердце Единого лотоса. Вера ждёт Героя, и ты придешь.

Я не должен верить. Не это ли я обещал себе? Демон лжёт, всегда лгал. Но, чёрт возьми, как же хочется иногда просто верить, вопреки здравому смыслу, логике, выстраданному опыту – всему, к чему настойчиво взывает разум! Да в конце концов, так ли уж важно, лжёт он или нет? Вера есть и небо есть, вне зависимости от истинных мотивов демона. Я оживился. Кровь разгонялась быстрее. Иначе я взглянул на бывшего жреца – не палача, предателя, а проводника к пока что туманной, но уже обозначенной на горизонте цели.

– С чего ты вообще взял, что Вера признает во мне Героя?

– Я читал Книгу Света… – утомлённо растягивал слова Ботис. – Так себе чтиво… обрывки дневников, несвязные нагромождения метафор, непонятных символов. Я позже понял: Иллюстратор намеренно утаила смысл от посторонних глаз, чтобы лишь тот, кому на самом деле предназначено послание, узнал призыв и встал на путь. Единственное, что помимо пророчества о Герое никак не зашифровано в книге, – тут и там встречающееся упоминание прекрасного ангела Вечной Весны. Сложив два и два, мы получаем Героя в твоём лице.

– Значит, я непременно должен взлететь? Другого пути нет?

– Значит, должен. Если только не смастеришь лестницу в небо, – усмехнулся Ботис, высветив острый белый клык.

– Для начала сделай одолжение, принеси поесть!

Продиктованный голодом прозаичный итог нашей судьбоносной беседы принудил змея незамедлительно действовать.

– Будет тебе еда, – сказал он перед тем, как ретировался обратно под землю.

Тем временем в необозримом поднебесье за мутным дымчатым заревом кошка ждала возвращения хозяйки, – Вера была уверена в этом, потому что привыкла видеть Кьяру рядом, как и в том, что Кьяра признаёт в ней хозяйку. Тем отчётливей и сильней её охватила растерянность, когда, опустившись на землю и сложив крылья, она не застала Кьяру. Лишь луговые травы мерно качались, проявляясь в лунном свете ночи.

«Не дождалась. Убежала, как обыкновенная кошка, – сетовала Вера, жалуясь набиравшему силу ветру. – А впрочем, чему удивляться? Скучая, часами мурлыкать при луне, считая колосья в безлюдном поле, – то ещё удовольствие! Кьяре следовало сбежать раньше… Обыкновенная кошка!» – повторяла Вера, незаметно для себя самой роняя слёзы на сумрачный луг, в тоске по давно ушедшему, необыкновенному, способному удивить.

И она продолжала идти – назад не было пути. Она шла на встречу с Героем.

По сути дела, это была не совсем встреча. Скорее, Иллюстратор созерцала расчехлённый движением Кисти образ бунтаря, будущего воина, которому, по преданию, суждено уничтожить Узел творения. Она наблюдала за ним и, проанализировав изменения, произошедшие со времени их последней «встречи», осталась довольна. Совсем недавно неискушённый, пустой, теперь в нём ощущался живой огонь, точечными пульсациями проникавший внутрь его кокона, подсвечивая его изнутри. Герой оживал, сам страшась своей пробуждавшейся природы. Как и предвидел Князь Сияний, он жадно вбирал силу проросших зёрен с благодатной почвы, засеянной семенами дурной славы.

И в мире теней говорили о нём, о Герое, прикормленные слухами старцы…

Глава 8. Идущий за звездой

Трещал костёр, бросая звёзды искр, – ни один мускул не дрогнул на лице старейшего из старейшин, Джаббара, а если и дрогнул, всё равно никто бы не заметил под недвижной вековой статикой кожи, ороговевшей от времени и ожогов солнца. Он слушал, что говорил другой, с застывшей маской ненависти и злобы:

– На дальних рубежах неспокойно. Слуги доносят, в горах объявился дракон. На огромных крыльях он пролетает над головами, и чудище – не тень!

– Чушь! – Джаббар остановил брата. – А если нет, рано или поздно объявится, и мы засвидетельствуем его тень, как дóлжно.

– Уже свидетельствовали, – с обидой проворчал Аббас. – Не очень-то мы преуспели со змеем, которого извлёк Странник Камаэль! Нашли мы на него ошейник? И на дракона не найдём.

Джаббар устало опустил глаза.

– Драконы… змеи… Не сейчас. Есть забота поважнее! Под барханами мёртвая земля кишит слухами… Герой Срединных болот прикоснулся к силе, – произнёс старец, и ниже склонились к земле его тяжёлые веки под звёздным шатром ночи.

– Он пробует силу, приумножая смерти, – сказал Аббас, напряжённо всматриваясь сквозь щели зашторенных глаз в непроницаемое лицо главы Свидетелей тени. – Скоро он обрушит её на королевство Пангеи. Король падёт, поле лотосов сравняется с землёй. Свидетельствовать станет нечего.

Джаббар за поясом нащупал трубку, не спеша закурил, медленно выпустил дым и лишь затем распахнул веки. Провожая взглядом тонкую струйку дыма (подхваченная ветром, она таяла в непроглядной ночи), он произнёс:

– Как пророчит Книга Света, для восхождения Герою недостаточно владеть силой. К полю лотосов его направит разум, указующий цель и определяющий смысл. И важнейший из трёх компонентов – воля: решимость к действию согласно задуманному плану без сомнений и сожаления. Пока он безумный дикарь, удовлетворяющий инстинкты, а изгои, кого он призван защитить, боятся его, – время есть.

Время… Третий старец, Ихсан, слушал вполуха. Он привык уходить в себя – братья всегда решали без него, и он не противился: к чему? Они ведь так хотели решать, а он – нет. Не решать, не покорять, не властвовать стремился он, а знать, но в стремлении этом за отданные разным мирам и тлену века так и не преуспел. А время шло. «Время» – слово, брошенное в беседе Джаббаром, уносило Ихсана в далёкие, незапамятные дали пустыни иной, где светило живое, первозданное солнце, и барханы и люди отбрасывали тени, не становясь ими взамен.

Шёл век Золотой Обезьяны, век вероломства и падения человека. Шёл десятый год Неизвестной войны между двумя разобщёнными Королевствами Северной и Южной Пангеи. Неизвестной, потому что никто не помнил, кто и зачем её начал и что послужило поводом. Знали: Север воюет с Югом, и никто не хотел уступать. Народ пустыни не сражался в войне, но находились те, кто переправлял через дюнные поля отрядам южан воду и припасы.

Ихсан, совсем юный, не успевший толком отрастить бороду, днём ходил за старшими братьями, погонщиками верблюдов, а ночью незаметно покидал их, по обыкновению занятых беседами о том, как бы поскорее выйти из-под опеки зажиточного владельца караванов по имени Мардук, на вырученное золото приобрести верблюдов и водить по пустыне свой караван, не делясь прибылью с алчным богатеем.

Ихсан оставлял братьев у ночного костра и удалялся к песчаным горам, кочевавшим у лагеря вместе с ветром. Садился на холодный песок и часами смотрел на звёзды, особенно на ту, что сияла ярче всех, восхищая совершенной геометрией линий. Он думал: войны рано или поздно закончатся, уйдут караваны, и Мардук, и он сам, и братья уйдут, затерявшись в вечности, а звезда по-прежнему будет сиять, не замечая всего, что ушло, как не замечает она то, что есть и было. Глядя на звезду, юноша словно прикасался к самой вечности, единился с ней, и это чувство, сродни сговору тайных влюблённых, будило в его душе неизмеримый восторг от сопричастности к чистому, иномирному таинству, невыразимому и бесконечно прекрасному.

В ту ночь его звезда на фоне других выделялась резче обычного. Он заворожённо созерцал, как из самой её сердцевины во все стороны раскинулись ослепительные лучи, спустя минуту-другую звезда заискрилась в быстром танце молниеносных вспышек: то загоралась ярким огнём, то, будто выбившись из сил, гасла, становясь почти неразличимой бусинкой. В один момент бусинка упала с неба, растворившись в его черноте.

Это явилось для Ихсана сильнейшим разочарованием в жизни – много сильнее тягот, что готовило ему будущее. Ничто не вечно. Он слыхал об этом. Так говорили жрецы. Но понял только сейчас, наблюдая исчезновение далёкой звезды. И знание это стало частью его личного, пережитого, неисчезающим следом запечатлелось в опыте ума. Со взрослением знание не забылось, а лишь жаждало быть дополненным переживаниями нового опыта.

А пока мальчишка возвращался в лагерь, размышляя о том, было ли исчезновение звезды её смертью.

Внезапно в протяжном завывании ветра он различил стоны. Ихсан узнал голоса и ринулся вперёд что было сил.

Поздно. Посреди пустого лагеря, где на месте порушенного шатра стоял, кривясь, одинокий шест, корчились от боли братья: у среднего брата, Аббаса, был вспорот живот; у старшего, Джаббара, окровавленная кисть держалась на честном слове. Рядышком, вылупив глаза, стоял старый тощий верблюд. Ни груза, ни остальных верблюдов не было видно – насколько хватало глаз.

Выяснилось, что ночью шайка разбойников напала на караван, забрав не только вверенные Мардуком товары, но и запас воды.

Дальше Ихсан помнил безумие и мрак. На полудохлом верблюде он вёз раненых, истекавших кровью братьев через пески – необозримые волны жёлтых дюн. Под палящим солнцем песок жёг ноги. Ихсан рассёк ступни, но продолжал идти. Он то и дело падал в обморок от зноя и жажды, но шёл. Сухие ноздри вдыхали кровь, в потемневших глазах стояли образы обугленного на солнцепеке мяса. Он должен был сотню раз пасть, сотню раз сдаться смерти, но шёл.

Что вело его? – Он задавался этим вопросом позже, вспоминая, как в слепой горячке передвигая рваные ступни, думал о той упавшей звезде: нет, не умерла она – истинный свет вечен, – а лишь исчезла из виду, ушла в тень. И он дал себе зарок: если выживет, будет искать ту звезду и непременно найдёт, даже если на поиски уйдёт жизнь.

И он пересёк пустыню с ранеными братьями и старым верблюдом, который рухнул замертво у богатого шатра торговца Мардука. Узнав, что лишился каравана, Мардук лютовал, едва не порешив болезных на месте. Но торговец был истым дельцом и, оставив эмоции, призвал людей со стороны свидетельствовать долг.

И стали изувеченные братья должниками Мардука, остались должны и после того, как поправились. И когда торговец явился к ним истребовать долг, им нечем было платить и отдавать тоже было нечего, ибо имущества у братьев не имелось. Вот и пришлось им троим примерить ошейники рабов, гонять караваны Мардука уже безо всякой платы, за одежду и скудное пропитание.

Скверная вышла жизнь. А после смерти ещё сквернее – Отстойник. Убийственный свет возродил их из тлена. Но куда им, немощным старцам, было успеть на раздачу павших с неба тел?.. Вместе с остальными изгоями их отправили доживать дни на болота. Там, в зарослях тины, умирающему Джаббару открылась дверь: рабский ошейник, точь-в-точь как был у него, держался на плаву и против всякого естества не тонул. Это был отпечаток их мрачного прошлого, тень, но, разумеется, Джаббар не подозревал о том.

Он показал диковину братьям – дверь распахнулась и для них. Все вместе они отошли в тень, где им открылся целый мир. В нём они заново обрели себя и стали его первыми архитекторами, свидетельствуя собственные тени. Ихсан без сомнений шагнул за старшими, но следовал он не за ними, как когда-то в пустыне, а за звездой, помнил: звезда отошла в тень – отошёл в тень и он.

Для Джаббара и Аббаса мир теней открывал безграничные возможности для претворения в жизнь мечтаний далёкой юности о свободе и независимости. Они научились воссоздавать предметы из памяти ушедших, хоронили себя в песчаных барханах и восставали спустя ночь, впитав отпечатки загробного мира. Трое старейшин свидетельствовали собственные тени и продолжали свидетельствовать тени путников, забредших через новые двери, распространяли экспансию на каждую пришлую тень – живую или предмет.

Провозгласив свободу высшей ценностью, перво-наперво Свидетели тени воссоздали не что иное, как самое воплощение ограничений и принуждения – ошейник раба. «Свобода бесценна. Мы, как никто на свете, успели убедиться в этом ценой времени, проведённого в неволе. И потому не можем позволить себе роскошь рисковать с таким трудом обретённой свободой в угоду желаниям каждого пришлого», – говорил Джаббар. Аббас поддакивал, прижимая к сердцу чётки-повод, а Ихсан по обыкновению молчал, думая о звезде. Он был уверен – тени скрывают её отпечаток, и до боли напрягал зрение, вглядываясь в ночное небо за утренний туман, искрящее золото песков, надеясь отыскать доказательство негасимой красоты и чистоты первозданного замысла всего сущего.

И он почти нашёл… Думал, что нашёл, когда на изломе дюн его утомлённый созерцанием мёртвых теней взгляд задержался на искрящихся под полуденным светом песчинках: издали их сияние походило на блики гладкого металла остроконечной формы. У Ихсана закружилась голова от восторженного предвкушения – такой волнующий момент: а вдруг та самая звезда, вожделенный плод его вековых поисков, нашла приют на гребне песчаной дюны? Он устремился вперёд, превозмогая волнение, а тут, как назло, разгулялся ветер, поднимая золотую пыль, он застил глаза, и предмет ускользал из виду, но затем появлялся вновь.

Ихсан подошёл уже совсем близко, когда разбушевавшиеся пески вытолкнули на поверхность гребня блестящую вещицу, затем швырнули её прямо на раскрытую ладонь Ихсана.

На мгновение старец опечалился – ведь это была не звезда, да и не могла звезда быть размером с ладонь, даже будучи тенью.

А кисть могла. Находкой была кисть, какой художники пишут картины. Ихсан присмотрелся к находке и понял вдруг, что рано предался унынию. Несмотря на продолжительное пребывание в песках, кисть выглядела безупречно чистой, более того, её ворсинки сияли чистейшим золотом. Но подлинная ценность находки для ищущего сердца старца заключалась в схожести природы её сияния с блеском далёкой утраченной звезды – их будто бы коснулся единый благодатный источник, навеки запечатлённый в окружающем их ореоле.

Ихсан догадывался, кому могла принадлежать Кисть, так как, в отличие от своих братьев, читал в Книге Света не главы, а заметки на полях, что оставила неизвестная прорицательница: заметки, посвященные её утраченной любви к Камаэлю, художнику, свалившемуся с неба, чтобы обрести крылья и отворить врата для нисхождения убийственного света. Сомнений не оставалось – то была его Кисть. И теперь, слушая вполуха совещавшихся братьев, он прятал её под плащом, всё ещё не решив, что следует делать с нечаянной находкой.

А братья меж тем решали своё: как лучше использовать имевшееся в запасе время.

– Уничтожим Героя, пока он не собрал армию и не достиг поля лотосов! – решительно произнёс Аббас, и под каменной коркой его лица проступали трещины, отвечая движению лицевых мышц.

Джаббар сквозь облако дыма, выпускаемого трубкой, сделал рукой останавливающий жест.

– Радикально и трудновыполнимо. Тебе не хуже меня известно, что никто из мира теней не в состоянии и свечной фитилёк погасить в Пангее.

– Никто, кроме Странника.

– Камаэль, Странник – не убийца. Это первое. Во-вторых, Герой пригодится нам здесь. Мы отправим за ним Странника. Он приведет Героя, а мы свидетельствуем его тень.

При этих словах в сжатом кулаке Джаббара обозначились полупрозрачные нити, отходящие от костяных чёток. Когда он обмотал их вокруг запястья, получился повод.

– Что скажешь? – неожиданно Джаббар обратился к молчаливому Ихсану.

– Ты собираешься надеть на Героя ошейник? – спросил тот, отвлекшись от своих дум.

– Иначе никак. Его сила нуждается в контроле. И Странника пора испытать в деле. Засиделся наш тёмный ангел…

– Позволь, я поговорю с ним! – вызвался Аббас. Его ладони в затвердевших от ожогов солнца рубцах непроизвольно сжались в кулаки.

Искоса поглядывая на руки среднего брата, глава старейшин сказал:

– Ихсан потолкует с Камаэлем. Или же… им обоим найдётся о чём помолчать.

Ихсан тут же вскочил как ошпаренный – нет, мчать стремглав посреди ночи выполнять наказ Джаббара в его намерения не входило, просто спрятанная под плащом Кисть внезапно обожгла бедро, вероятно… Или показалось… Так или иначе, задерживаться у костра он долее не собирался.

Глава 9. Молчание троих

Давно я не ел так вкусно и никогда так до безобразия неопрятно.

Змей приволок мясо – мягкое, со сладковатыми нотками, только с костра. Не интересуясь, чьё оно и откуда, я впивался зубами в сочную мякоть, по рукам и подбородку стекал жир с вкраплениями крови – недожаренное мясо тем было вкуснее. Я чавкал от наслаждения, как изголодавшийся нищий, которого ни с того ни с сего пустили на пир. Змей наблюдал за мной с ухмылкой, а я отгонял мельтешащие в голове мысли о её вероятном значении: презирает ли он моё очеловечение и несдержанность или решает, стоит ли сообщать мне о происхождении долгожданного ужина, – я ничего не хотел знать, а хотел лишь насытиться. Жевал, глазами выражая невысказанную благодарность своему кормильцу.

Тут я заметил, как змей насторожился, запрокинул голову и, не тратя слов, скользнул под землю, споро похоронив в песке остатки трапезы. Он заранее почуял, что откроется люк, безжалостный свет хлынет на дно ямы, и я, полуслепой с непривычки, подставлю ему беззащитное лицо. В яму бросили верёвочную лестницу, и я поднялся навстречу утреннему зною.

Солнце слепило глаза. Щурясь, я не сразу понял, кто передо мной. Он стоял против света в янтарном биште, с костяными чётками в руке – один из троицы старейшин: я плохо различал их одинаковые, похожие на древние валуны лица и оттого понятия не имел, который именно. За его спиной стояла Ингрит. На ней были лёгкие шаровары в тон коралловому платку, который она постоянно носила на шее, и тонкая белая блуза; под расстёгнутыми пуговицами облегающий чёрный топ. Рыжие волосы, собранные сзади в хвост, украшала золотая диадема.

Колдунья была бесподобна! И злость атаковала меня с новой силой: несмотря на вскрытую подноготную её лживой натуры, в противовес здравому смыслу, она внушала симпатию, странным образом обезоруживала, что было в корне неправильно. Я избегал смотреть на неё, душа злость, съедавшую разум.

– Джаббар назвал тебя Странником, ходящим за пределы дверей, – заговорил старец, и я различил по ровной, размеренной речи третьего – самого молчаливого из Свидетелей. «Ихсан», – не без усилий вспомнилось имя. – Но если быть точным, ты – тень, как её ни назови: Странником, Колдуньей, Свидетелем или простым слугой, природа тени неизменна. Уясни это в начале и не питай напрасных иллюзий.

– В начале чего? – спросил я.

Неясная прелюдия не предвещала ничего доброго.

– Странствия… У нас к тебе поручение. От того, как ты его выполнишь, зависит благополучие твоей тени. Ты отправишься в Пангею и доставишь сюда Героя со Срединных болот, о котором пророчит Книга Света.

– Но кто он такой и как мне его найти? Да разве способен я перенести другое существо в тень?!

– Найдёшь и приведёшь. Забрал же ты с собой своего демона! Или напрасно Джаббар нарёк тебя Странником?

При всём «многообразии» вариантов, я решил, что куда выгоднее считаться тенью небесполезного Странника, нежели слуги или вечного узника ямы, и потому не рискнул возражать.

– Сейчас мы отправимся к шаману, – продолжил Ихсан, не дожидаясь возражений. – Он совершит обряд перехода. Ингрит присмотрит за тобой на всём пути и поможет, если в том возникнет необходимость.

Признаться, от мысли о скором избавлении от всевидящих очей столетних старцев и предстоящей прогулки в обществе Ингрит я заметно приободрился. К несчастью, перемену в настроении заметил и мой свидетельствующий наблюдатель – приступ удушья разом вытряхнул у меня из головы все приятные мысли, заменив одной, что тотчас была озвучена мучителем:

– Ты тень, – говорил он, держа невидимый повод, – а мы Свидетели. Не вынуждай нас свидетельствовать твое небытие! – говорил, а я корчился на раскалённом песке, высматривая мимолётное мерцание между складок его бишта.

Старец ослабил руку, положив конец моим страданиям, и мы с Ингрит последовали за ним, сминая ногами золото песков, стелящихся облаками по залитой всепронзающим светом равнине.

Мы прошли совсем немного, как без сколько-нибудь разумной причины, которую в состоянии был бы переварить ум, перед взором будто из-под земли выросла необъятная стена гор. Стена не отбрасывала тень, отчего казалась вычурной, плодом извращённой фантазии, монстром, вбирающим в себя всё на расстоянии до неё и после. Сюрреалистическая перемена ландшафта такой виделась, а позже и ощущалась с холодом в сердце и безотчётным трепетом, когда осталась за спиной разъедающая зноем пустыня. Вход в скалы зарубцевал орнамент с диковинными символами: сплетённые воедино геометрические фигуры в многократном повторении.

Мы втроём вступили под угрюмый свод, и, странно, без умысла, само собою, естественно, мрак разоблачал. Растворялись маски… Природная чешуя из алмазных капель облепляла стены. В неназойливых бликах узорчатых граней я увидел Ингрит. Рассеянно обозревая ущелье, она теребила платок, он отодвинулся от шеи на расстоянии пальца – мне хватило, чтобы разглядеть под ним золочёную головку змейки, замаскированную под браслет-ошейник, точь-в-точь как у меня.

И сразу сделалась ясной и понятной причина её предательства. Будь она хоть сто раз видящей, она такой же раб, как и я, и хозяева у неё те же. Хранительница теней – подневольный страж, и ведёт она тех, кто переступает порог теней к Свидетелям не по своей воле. Обвинитель во мне разом умолк.

В тот миг я захотел смотреть ещё и видеть больше. И я обратил взор к высеченному из камня лицу старца Ихсана. Но прежде чем начать всматриваться в этот гипсовый слепок тени столетнего человека, я снова краем глаза выхватил чуть заметное мерцание, ярче проявившееся во тьме меж складок его бишта. Неизвестно почему, но именно то сияние зародило во мне интерес к старцу, а точнее сказать, к тому, о чём он молчал. И я наконец сосредоточил внимание на его лице. Поймав мой взгляд, он остановился. Я мог поклясться, что разглядел судорожное движение его скул, тотчас проявилась плотная рябь морщин, и я представил, что эта глиняная кожа вот-вот осыплется, как ветхая штукатурка.

– Вы пройдёте через дверь шамана. Лишь ступив через неё, вы станете видимы и осязаемы в мире Пангеи.

Пока он говорил, из темноты пещеры вышел шаман – всё тот же неунывающий старичок с жиденькой косичкой и взглядом полуприсутствия, бессменный варган сжимали его костлявые пальцы. Он поманил нас, и мы послушно двинулись следом, будто не единожды повторяли эту церемонию.

На протяжении пути я то и дело поглядывал на Ихсана, желая разгадать его молчание, а тот, как казалось, пребывал в напряжённой задумчивости, словно решая что-то про себя. В то время капли на стенах превратились в бегущие сверху вниз струи, самоцветными слезами стекали они по серым пупырчатым стенам, тонкими ручьями уходили они в землю, размывая под ногами камни в крошку.

Бег воды монотонным шумом стоял в ушах и по мере продвижения нарастал. Он сделался совсем невыносимым, когда путь нам преградил завал из массивных заострённых булыжников, похожих на гигантские шипованные браслеты.

Шаман обернулся, изобразил на лице безумную улыбку одними губами, обнажив кривые жёлтые зубы, при полных безразличия глазах, затем ринулся вперёд и на удивление прытко просочившись между «шипов», исчез из виду.

– Ему надо подготовиться, – пояснил Ихсан. – Шаман несколько эксцентричен. Видишь ли, он не совсем тень. И человеком его назвать трудно. Неупокоенный мертвец. Его родные в Пангее немного поторопились, сочли его мёртвым и похоронили заживо. Напрасно он взывал к ним, пиная что было сил крышку гроба, – его не слышал никто. Он отчаялся проситься наверх, и отчаяние отворило ему дверь в другом направлении. Так ему открылись тени, он увидел их и вошёл, сам не будучи тенью. Он единственный, кого мы не свидетельствовали. Но он видим для всех теней, как все мёртвые. Переход отразился на его рассудке. Он безумен и непредсказуем, но охотно помогает нам. Служа привратником, игрой на варгане отмыкает затворы.