Долгая ночь бесплатное чтение

© Тихая Ю., 2024

© MORO.san, иллюстрация на обложку, 2024

© Оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024

Издательство АЗБУКА®

I

Что этот Арден – не нашего полета птичка, стало ясно сразу.

Он появился во вторник, весь такой нарядный, в брюках со стрелками и полосатой рубашке. На дворе давно стоял ноябрь, занятия третьего года больше месяца как начались, мы прошли герундий и имперфект, – а этот явился, будто бы так и надо.

Просто зашел, представился и сел.

«Красавчик», – нарочито громко прошептала мне Ливи.

Пришелец повел ухом, обернулся, безошибочно нашел нас взглядом и улыбнулся эдак… многообещающе.

Ну, что сказать – и правда ничего. Высокий, складный, загорелый. Темные с рыжиной волосы собраны в ухоженную косу с вплетенными цветными нитками, а линия ото лба до кончика носа такая прямая, что хоть сейчас в палату мер и весов.

Молодой – чуть постарше ребят из высшей школы. Наверное, из студентов выгнали, а служить не хочется, вот и устроился на вечерку.

Арден разглядывал нас с Ливи, класс разглядывал Ардена. Не знаю, о чем думал он, а я примеряла на него зверей согласно общей классификации.

На грызуна совсем не похож. На птицу – тоже не слишком, эти обычно и в человеческой форме легкие, субтильные, а Арден не сказать чтобы шкаф, но плечи у него убедительные. Может, олень? Да, пожалуй, олень бы ему подошел.

В общем, Арден мне не понравился.

Зато преподавательница пришла от него в восторг.

Не знаю, кто его учил раньше, но задачки по спряжению он щелкал как орешки, даже не задумываясь. Пока я пыхтела с таблицами, выискивая нужный тип, он уже выписывал все формы столбиком и следил за другими слушателями со скучающим видом. На творческих заданиях, пока лучшие из лучших, скрипя, справлялись со штуками типа «чтобы плохое ушло и пришло туда», Арден выдавал какую-то заумную ерунду вроде «чтобы корень горя был вырван окончательно и безболезненно, а все его тело обратилось в молчаливый прах, кроме одного семени, и это семя нашло сердце своего создателя и там проросло» – все это в восьми лаконичных знаках, вычерченных с каллиграфической точностью.

В общем, в тот вторник класс почувствовал, как далеко ему до мастерства. Ливи восхитилась, а я, наоборот, приуныла.

Четверг, правда, восстановил статус-кво и макнул Арденово самомнение в суровый бассейн механики сплошных сред, а затем там же и придавил алтарной плитой ритуалистики.

Потом я перестала следить за его успехами. Оно мне разве надо? Достаточно и того, что Ливи при любом удобном случае принималась хлопать ресницами, пытаясь казаться глупее, чем она есть. Так себе брачные ритуалы, если подумать.

В общем, да – Арден мне не понравился.

А еще – я его не узнала.

Вечерняя школа при университете Амриса Нгье готовила артефакторов, аптекарей и «специалистов широкого профиля» (или, по-другому, неучей, неспособных справиться с программой специализации). Занятия проводились либо поздно вечером, либо совсем рано утром; добрых две трети материала нам и вовсе оставляли на самостоятельное изучение.

Удовольствие это – ниже среднего, но зато уже через пять-шесть лет можно было получить диплом.

Контингент здесь разношерстный. Денире, например, хорошо за шестьдесят: в ее молодости женщины учились либо в столице, либо на повитух, и вот сейчас, донянчив внуков, она записалась на вечерние курсы реализовывать детскую мечту. Калау-Бьёрли давно состоялся как артефактор, но документы имел колдовские и из-за того не мог брать госзаказы; на занятиях он отчаянно скучал, но посещал все исправно, как положено. А Морет вполне мог бы быть обычным институтским студентом, если бы шесть дней в неделю не батрачил в мастерской.

Я тоже, наверное, чего-нибудь могла бы. Если бы да кабы.

Но что толку думать о разных «если», когда уже случилось все, что случилось, когда все уже сложилось вот так, и я приняла добрый десяток решений, которые нельзя теперь отменить?

Иногда – в основном ветреными вечерами, когда на подоконник гостевого дома надувало маленький сугроб, а простыни хрустели от мороза, – я подолгу сидела, вглядываясь то в огни ламп, то в неровное сияние своего артефакта, и представляла себе ту, другую жизнь. И картинки получались по большей части красивые, и пахли они гретым домашним вином и маминым марципаном, но грустно почему-то не было, и сожалений не было тоже.

Что толку, – качал головой кто-то внутри меня, – что толку думать об этом, Кесса? Это время прошло; эти ворота закрылись; этот путь давно заметен снегом. Ты ушла другой дорогой, ты ушла далеко, и другая дорога привела тебя в другие места – так разве здесь есть чему удивляться? Ты лучше других знаешь, что есть вещи несовместимые: что, как ни крути, не связать в одну жизнь мечту об артефакторике и семейный очаг, дальнюю дорогу и родительский дом, твою свободу и тот марципан. Не бывает, чтобы рядом – закованная в лед река и пляс стрекоз над летним лугом; ты выбираешь что-то одно, а что-то другое остается туманным маревом несбывшегося.

Ты уже выбрала, Кесса. Это теперь – твоя дорога; вот и иди, и не ной уж, пожалуйста, будь так добра.

Я и не ныла. Ну, разве что иногда.

По правде говоря, я прижилась здесь – в бойком приграничном Огице, где на виляющих вверх-вниз кривых улочках, среди оранжевых крыш и многочисленных лестниц причудливо смешались дети Луны, колдуны и двоедушники. Формально Огиц подчинялся Кланам и молился Полуночи, но до Клановых земель отсюда можно было добраться только рекой, а на север, в горы, уходила железная дорога – и оттого получалось, что и горы были как будто немного ближе.

Здесь – я даже начала говорить «дома» – у меня была плохо протапливаемая комнатка, место в мастерской, учеба в вечерней школе, друзья и даже кое-какие перспективы. Хорошая дорога, гладкая, и просматривается до самого горизонта.

В школе я, правда, близко сошлась только с Ливи: состав слушателей был довольно своеобразный, и все держались подчеркнуто нейтрально.

Тем страннее было то, что уже в пятницу Арден подсел за наш с Ливи ряд и протянул мне руку:

– Арден.

Я неловко пожала его ладонь:

– Кесса.

Руки у него – не артефактора. Тонкие чуткие пальцы без единого шрама от застарелых ожогов, вытатуированные на фалангах знаки, уходящие выше, на запястья и под рукава… Что ты здесь делаешь, заклинатель?

– Красивая штука, – кивнул на мою парту Арден. – Штормгласс?

– Только в основе. – Я показала кончиком паяльника на крошечную колбу в нижней части артефакта. – Это для двойного контроля. Так-то он на словах, вот здесь и здесь…

Про свой курсовой проект я могла говорить бесконечно: это была давняя задумка, и в рамках вечерней школы у меня наконец были и оборудование, и материалы, и даже время. На пластину я планировала вывести прогноз осадков на ближайшие три дня; определенные успехи уже имелись, но хвастаться пока было нечем.

– Это тестовый образец, – спохватилась я.

Пластина показывала три снежинки на делении «сейчас». Город стоял голый, небо было пустое, воздух утром пах осенней простудой. Вот уже несколько дней подмораживало, но снег – пока – не начался.

– Еще не откалиброван, – окончательно смутившись, добавила я.

– Очень крутая идея. – Кажется, Ардену тоже было неловко. – Ты молодец, Кесса.

Я пожала плечами и придвинула к себе справочник.

Тишину разбивали только треск электрических ламп, негромкие разговоры и сонное сопение преподавателя. Почти весь класс занимался своими проектами. В основном в вечернюю школу идут люди, уже знакомые с профессией изнутри: бывшие студенты, чьи-то подмастерья и самоучки, – и практики превращаются во вполне приятное и продуктивное общение с коллегами.

Арден ваял простенький оберег от сглаза по сборнику упражнений, и нельзя было сказать, чтобы у него хорошо получалось.

– Возьми кисть потолще, – посоветовала я, глядя, как он мучается с клеем.

Порывшись среди своих инструментов, я выбрала кисть с жесткой щетиной и протянула ему. Арден посмотрел на нее, затем на меня, а потом аккуратно взял меня за руку, поднес ее к лицу – и понюхал!

Рыбы его сожри!

Я резко выдернула ладонь.

– Ты больной?!

– Может ты не в курсе, хамло, – Ливи аж привстала, чтобы просверлить его гневным взглядом, – но здесь приличные люди так не делают!

Мастер Кеппмар оторвался от газеты и кашлянул. Ливи, пыхтя, как болотный дух, села. Я картинно отодвинулась вместе со стулом.

Арден смотрел… странно, глазами смертельно больного, которому вдруг сказали, что не лихорадка у него вовсе, а обычный насморк. Потом он моргнул, и это выражение стерлось с его лица.

– Твой артефакт торопится, – сказал он ровно, – снег будет только вечером. Замени ро на тиу. И могу я все же одолжить?..

Я положила кисть на стол между нами, продолжая сверлить его взглядом.

– Спасибо, – кивнул он мне, будто так и надо. – Извини, Кесса. Я не имел в виду ничего такого.

Это прозвучало ужасно знакомо.

Но мало ли в мире двоедушников с хрипловатыми голосами, в которых слышатся шепот леса и смутная вина?

И я, выбросив из головы всякие глупости, шумно сгрузила на стол между нами внешнюю крышку артефакта. Ро, говоришь, на тиу; торопится ли, или ошибается, или просто не то в нем и не там… Однажды мои прогнозы начнут наконец сбываться, это я знаю точно. А до остального мне нет никакого дела.

II

Сначала я слышу запах.

Он забивается в нос, щекочет небо, ввинчивается в позвоночник. Внутри все гудит; кишки комкаются в узел; сердце колотится, его стуком можно глушить рыбу; голову дурманит, будто мне снова девять и отец налил за праздничным столом стопку водки.

Потом я их вижу – взбитый в пену снег, горящие глаза, острые морды. Зубы. Когти. Зубы.

Зубы.

Желтоватые. Влажные.

Вываленные языки. Розоватые десны. Капля слюны.

Зубы.

Что-то подскакивает внутри. Я пячусь. Кровь застит глаза.

Я маленькая, я такая маленькая, что один этот зуб больше моего уха. Мои когти им – комариный укус; я сама им – смешная игрушка, меня можно швырнуть одним ударом лапы, как мяч, меня можно трепать, рвать, драть, и светлый мех смешается с осколками костей и кашей из крови и требухи.

Я разворачиваюсь и бегу.

Изо рта – пар, белый-белый, густой, как можжевеловый дым. Солнце слепит. Снег раскален, снег жалит лицо, я тону в нем, тону, и с каждым прыжком все труднее выдернуть себя из пучины.

Если я остановлюсь, я ухну в него с головой. И тогда за мной придут они. Они все ближе; они совсем рядом; я слышу их запахи, я чую азарт и адреналин, и их желание догнать, поймать, присвоить стучит у меня в ушах. Я скачу зигзагами, как подстреленный заяц, я несусь, и деревья все ближе.

Ныряю в подлесок, оборачиваюсь и понимаю: да им все равно. Они проламывают заснеженные кусты, как бумагу, и я как-то вдруг сразу верю: нет здесь такого дерева, которое они не смогли бы покорить.

Прятаться негде. Бежать некуда, но я бегу. Пусть я куплю лишь полминутки времени, но это значит – еще целых тридцать секунд до того, как зубы распорют мое брюхо.

Несусь на шум. Впереди – гомон бурной реки, перемалывающей обломки льдин; позади – грохот чужого дыхания.

Вот один из них останавливается, закидывает голову и воет, и у меня все стынет внутри.

Они найдут меня здесь. Они совсем близко, и когда они догонят – когда зубы сомкнутся у меня на шее – все закончится.

Моя смерть гонит меня к реке, и река в этот сезон тоже дышит смертью.

Я не знаю, умею ли я плавать.

Я вся, кажется, состою из этого запаха – чужого, пронзительного, свернувшегося в горле ядовитой змеей.

Это запах борщевика. Это запах волчьего лыка. Это запах родового проклятия, мха на кладбищенских арках, манка над болотным бочагом, свечей во славу Полуночи.

Это запах смерти.

Я смотрю в ее глаза – и прыгаю. Вода заливается в панически распахнутую пасть, и льдины с треском сталкиваются над головой.

Я проснулась и села.

Вдох – выдох – и колотящееся сердце, успокаиваясь, признает: это все давно неправда, это все прошло и осталось далеко позади.

Ты выплыла, Кесса. Ты справилась, и ты нашла другую дорогу, где больше ничем не пахнет.

Я потянулась к часам: довольно рано, но ложиться снова нет уже смысла. Отбросила одеяло, села, и холод вцепился в голые колени; умылась, почистила зубы и сжевала сваренное с вечера яйцо.

Рыбы сожри этого Ардена. Должно быть, он совсем недавно в Огице и еще не привык, что какие-то вещи, естественные на центральных территориях, здесь считаются ужасным хамством (спасибо за это всем богам сразу).

Это в Кланах при знакомстве можно и обниматься, и целовать руки, и зарываться носом в волосы: двоедушнику дай волю, и он обнюхает тебя с ног до головы, уделив особое внимание промежности. Как же можно иначе, когда и зверь, и тело требуют подробностей и близости! Запахом размечена твоя дорога, в запахе сказано, где ты есть и куда идешь – и он скажет много больше имени, титулов и любых других слов.

Другое дело – дети Луны, сотканные из света. Понюхай такого, и будешь проклят до конца своих дней. И хотя все они чем-нибудь да пахнут, сами лунные убеждены, что они – лишь искры разума, капсула «я», а телесность вторична и дана во бремя и испытание. Пока двоедушники охотно примеряют друг на друга клички, лунные берегут свои девять имен, а искры с их крыльев обнажают реальность.

Хотя кто бы говорил о реальности, если ее, конечно же, нет, как нет ничего верного, ничего однозначного, ничего настоящего? Всякий колдун знает, что он – лишь натянутая нить родовой крови между «тогда» и «потом», и нет разницы, где быть и кем – важно лишь быть в нужное время.

Город Огиц вырос при университете, а Амрис Нгье страстно верил, что все мы равны; ходят слухи, что сам он был рожден колдуном, но однажды отказался от Тьмы и стал поклоняться Луне. Все это, конечно, байки, но с самого основания здесь не принято излишне выпячивать свою природу. Двоедушники не оборачиваются в людных местах, не обнюхивают каждого встречного и не метят заборы; дети Луны не ходят голые, не бросают тела пустыми и не летают над городом; колдуны не пускают кровь на улице, молчат об увиденном завтра и не ходят в чужие сны.

Амрис Нгье верил, что таково оно – общество будущего и что сознание властвует над сутью. Примерно за это его, говорят, и утопили, а потом разорвали на пятнадцать частей, и каждую из частей сожгли, пепел смешали с глиной, из глины налепили человечков, а человечков закопали в разных концах Земель.

Ничего удивительного, что он плохо кончил. Но если бы он попал сегодня в Огиц, он был бы, пожалуй, немного горд.

Я обожала Огиц, и именно здесь мне наконец почти перестали сниться кошмары. И не снились бы еще много лет, может быть, даже никогда, если бы одному пижонистому хаму не пришло в голову меня понюхать.

Сам он, кстати, – я призадумалась – ничего так пах, нормально. Лесом, мужчиной, заклинаниями и немного запретной магией. Пожалуй, если бы я была не я, не здесь, не сейчас – я бы не отказалась понюхать его… повнимательнее.

Этой мысли я усмехнулась криво. Хамло ли он там и насколько, я знаю свою дорогу безо всяких запахов.

Я уронила лицо в холодную воду. Поморгала, вымывая из себя сон и глупые мысли, и привычно запустила руку под рубаху.

Он был там – я никогда с ним не расставалась. Толстый медный круг, покрытый мелкой вязью слов; немного вплавленного метеоритного железа, осколки гагата, пыль с аместистовой друзы, мелкие камни в инкрустации; крошечная деревянная бусина, натертая маслами; заточенная в стекло горошина ртути. Я проколола булавкой подушечку пальца, и тягучая капля крови пробежала по выцарапанным знакам.

Я гладила грани артефакта, а губы шептали сами собой заученные слова, – они давно слились в моей голове в один длинный-длинный знак, в котором совсем потерялись и глагольные формы, и падежи.

Мир вокруг меня дернулся – и застыл: привычный, плоский, бледный. Зверь накрыл нос хвостом и, убаюканный тенями, затих.

С каждым разом получалось все проще и проще.

Наверное, однажды зверь уснет так глубоко, что уже не сможет проснуться. Что ж, если такова цена – Полуночь знает: я готова.

Что бы я ни говорила себе поутру про мужские запахи и обнюхивание, Арден об этом не знал и вечером снова обнаружился на нашем с Ливи ряду.

Я была вымотана длинным днем в мастерской и занудным клиентом: дядечке поделочный изумруд был все недостаточно изумрудным, он перебирал камни почти полтора часа, причитая и жалуясь, и только громадным усилием воли я заставила себя не подсунуть ему вместо камня граненую стекляшку. По субботам нам читали дисциплины специализации, и обычно я с огромным удовольствием проводила часы в мире чудесных артефактов, но сегодня почти жалела, что вообще когда-то задумалась об образовании.

Арден был омерзительно свеж, надел свободные брюки с ярко-красными кожаными подтяжками и излучал доброжелательность.

И пах, да. Лесом, заклинаниями и далее по тексту.

– Кесса, – сказал он, белозубо улыбаясь, – извини за вчерашнее. Я только неделю в Огице.

Я пожала плечами:

– Проехали.

– Погуляешь со мной завтра?

Я заморгала. Ливи ненавязчиво обошла нас широким кругом, встала позади Ардена и отчаянно мне закивала: мол, соглашайся, тетеря, такой красавчик, я же говорила.

– М-м-м, – неопределенно сказала я.

– С меня пунш, – соблазнял Арден.

Ливи страшно завращала глазами и пыталась показывать что-то жестами: больше всего было похоже, что она грозилась открутить мне шею, если я откажусь.

– Ладно, – сдалась я. – В полдень у башни с часами.

Арден расцвел, как будто я согласилась не на пунш, а на некромантский ритуал и взять всю вину на себя.

Медный круг оттягивал шею. Зверь в тенях дернул ухом. Арден улыбнулся, а я почему-то вдруг разозлилась, – но тут в кабинет зашел преподаватель, вокруг зашуршало, захлопали тетради, и виды отражателей оказались для меня во много раз интереснее любой потенциальной личной жизни.

III

Конечно же, я передумала почти сразу.

Конечно же, Ливи разболтала о «свидании» («прогулке», шипела я, отстаивая терминологическую корректность) девчонкам, и утром воскресенья они вломились в квартиру, когда я еще не успела придумать каких-нибудь убедительных аргументов никуда не идти.

– Однотонное белье, – наставляла Ливи.

– Шерстяные подштанники, – вторила ей Трис.

Щелк, щелк, щелк – это Бенера зарылась в мой шкаф и перебирала там вешалки, пытаясь выбрать что-то подходящее из весьма скудного ассортимента.

– А-а-а, – возмущался на руках Ливи Марек.

Вот уж кому вся эта девичья дребедень была глубоко по барабану: он висел на матери, грыз ее косу и явно не мог взять в толк, почему вся эта суета – и не вокруг него.

Юному джентльмену было восемь месяцев, он отрастил себе смачные щеки, а сейчас у него вовсю резались зубы. Как со всем этим Ливи умудрялась посещать занятия, было для меня загадкой. На первом курсе она таскала нас с девочками на дискотеки в порту, к концу года – вопреки воле рода – успешно вышла замуж за старшекурсника и почти сразу забеременела. Летом ее супруг поступил на корабль и из первого же плавания вернулся с новостью: где-то там в другом порту ему встретилась-де прекрасная нимфа, такая же веселая, только без орущего младенца. Последовал бурный скандал и скоротечный развод.

Практичная Трис тогда высчитывала, как будет выгоднее: трясти содержание или потерпеть, но Ливи терпеть не хотела, Ливи хотела выдрать ему усы и собрать с ними икебану. Род в лице сестры, бабушки и прочих лиц твердил: «Мы же говорили», – а Ливи в ответ грозилась выйти из рода и уехать в лунные горы.

Все это совершенно не мешало ей теперь пытаться устроить нашу с Бенерой личную жизнь, равно как и самой с интересом присматриваться к потенциальным кавалерам.

– Мужики – козлы, – весомо сказала Трис. – И морозить ради них жопу – не дело!

И кинула в меня подштанниками.

Щелк, щелк, щелк: Бенера все никак не могла на чем-нибудь остановиться. Как это бывало с лунными, она никогда не мерзла, и, забываясь, рассматривала легкие блузы наравне с теплыми платьями; в какой-то момент мне даже показалось, что она снова немножко не здесь, как с ней иногда случалось, но тут Бенера наконец определилась и вынула темно-синий свитер с треугольным воротом.

– А как тебе его запах? – спросила она между делом, запуская тонкие пальцы мне в волосы. На ногтях плясали искорки, и от их прикосновений растрепанные лохмы вились локонами.

– Никак, – проворчала я.

Трис смотрела на нас со смесью укора и умудренной жизнью усталости: мол, я-то понимаю, что ничего хорошего из этого не выйдет, но главное, чтобы вам было весело.

В целом я тоже не ждала от этой прогулки ничего такого уж и с удовольствием обменяла бы ее на хорошую книгу. Но пессимизм Трис как-то исподволь заставлял меня делать все ровно наоборот и мотивировал даже лучше восторженности Ливи.

– Во имя Рода! Ты что же, совсем не понюхала? А что, если он тебе не подходит?

– Такое вполне возможно, – пожала плечами я. – Может, ты и права. Наверное, не стоит идти.

Ливи взвыла и мстительно ссадила Марека на руки Трис.

– Еще как стоит! А что, если он – твоя пара? Ну, в смысле другая. Да даже если и нет, он такой красавчик!

– Совершеннолетний, опять же, – мрачно поддакнула Трис. Марек тянул ее за ухо, пытаясь, видимо, оторвать сувенир на память.

Трис не повезло: ее истинный оказался ее на семь лет младше. Она была яркой девушкой и молодым специалистом, а он – прыщавым подростком. Вот уже второй год Трис ездила в Кланы раз в сезон и ждала, пока он повзрослеет и поумнеет, но пока об особом прогрессе не было слышно.

– А правда – вдруг? Он вроде свободный. И нюхал тебя с интересом!

– Хватит. – Из-под свитера мой голос звучал глухо. – Не смешно. Вот уж кого я точно ни с кем не перепутаю, так это свою пару.

– Ты ни с кем его не перепутаешь, – говорит тетя Рун.

Мне девять, и ее руки пока ничем особенным для меня не пахнут: кисловатая нотка теста, печной дым, квашеная капуста, – все то, чем окутан человек. Слышать ее зверя я пока не умею.

Все слова про истинных я знаю давно: ты узнаешь его сразу, кто бы он ни был, где бы ни пересеклись ваши пути. Полуночь не сводит вместе дороги случайных душ.

– Как Ара?

На мгновение она забывает плести мои косы, но затем пальцы снова приходят в движение.

– Как Ара, – спокойно говорит она.

Ара – моя сестра. Она прекрасна, как Принцесса Полуночи, она играет на гитаре и пишет стихи, плетет охранные чары, как кружево, и, обласканные морозным ветром, они кажутся собранными из снежинок и отражений звезд.

Все любят Ару. Ару нельзя не любить. Однажды я вырасту и буду на нее похожа.

– Ты можешь не идти, – снова напоминает тетя Рун.

– Но там Ара.

Мы идем, но там не Ара. Там обледенелая фигура, отчего-то немного похожая на Ару. Но Ары там больше нет.

Она лежит на столе вся в белом, – много позже я узнаю, что это ткани выцвели от каких-то минеральных солей в воде, но платье не смогли снять, не повредив тела.

Лицо у нее серое, искаженное.

Мне не нужно чуять, чтобы знать: ее зверь уже ушел. Ее душа давно отлетела. Ее сердце остановилось в ледяной воде, куда она кинулась с моста.

– Почему он уехал? – в который раз спрашиваю я. – Как он мог уехать? Он же не мог ее не узнать!..

– Тш-ш, – шипит тетя Рун.

В волосах Ары – лед. Она уродлива и страшна, но я-то знаю: она прекрасна, как Принцесса Полуночи, она лучше всех.

Кто-то – может быть, это я – кричит, захлебываясь, пока крик не превращается в вой.

Я буду на нее похожа. Я буду на нее похожа. Я вырасту, и я буду на нее похожа.

Я выпуталась из свитера и встряхнула головой.

Они хорошие, мои девчонки – такие разные, иногда чуть-чуть буйные, но хорошие. И, конечно, они не Ара. Никто не Ара; воды той реки давно утекли; та дорога заросла травой, а у меня теперь – другая.

И на этой дороге нет моей пары, потому что я запретила себе пахнуть и чуять. Потому что я напоила артефакт кровью, убаюкала зверя туманами.

Потому что все закончилось, да. Все закончилось.

– Ну правда, вдруг…

– Хватит. – Я выправила воротник рубашки из свитера. – Ливи, ты сама говорила: нюхать людей – неприлично.

– Сексом трахаться тоже неприлично, ну и что?

Трис закрыла Мареку уши руками:

– Не слушай эту глупую женщину, малыш.

– Тоже мне, специалистка по детям…

– Ливи!..

Я покачала головой. Хорошие они, веселые; и пришли все утром в воскресенье, хотя я не звала и не просила, но Ливи, конечно, все поняла.

– Не забалтывайся про артефакты. – Ливи материнским жестом поправила мне волосы. – Спроси что-нибудь про него, мужчины это любят. Смотри ему в лицо, но не переигрывай. За еду пусть сам заплатит, он же приглашал. И понюхай! А то вдруг он воняет козлом, зачем тебе козел, сама подумай?

– Совершенно ни к чему, – очень серьезно подтвердила я. – Ты же знаешь, я не согласна ни на кого, кроме Большого Волка. Я же сама тоже волчица, р-р-р.

– Балда, – отмахнулась Ливи.

Марек жизнерадостно агукнул и засунул палец Трис в нос.

– Мы узнали его сразу. – Ара кружится по комнате, ее пальцы летают, выплетая защитные узоры. – Его запах будто становится тобой, и он теперь мой, а я – его. Это как… взрыв. Ох, Кесс!.. Мы гнались за ним через все небо и – смотри-ка – догнали!

Она так счастлива, а я не могу обрадоваться: ведь это значит, что Ара уедет. Я не хочу, чтобы она уезжала. Ара такая ужасно взрослая, а я совсем, совсем не умею без нее.

– А я ведь видела его, видела! Когда мы гадали по воде, давно, еще до Охоты. Это судьба, Кесс, настоящая!

– Красивый? – ревниво спрашиваю я.

– Да какая разница? Полуночь сплела нам одну дорогу. Будь он хоть одноглазым, он все равно мой.

Она подмигивает заговорщически и смеется:

– Но он хорош! И его тур, там такие рога… и туры, говорят, хозяйственные.

Я обнимаю ее, утыкаюсь в нее носом – передник пахнет теплом и травами, – а она снова смеется.

Я знаю, что мама недовольна: они, мол, совсем еще дети; это ее вторая Охота; стоило бы подождать. Но Ара такая взрослая, Ара такая упрямая, и Ара всегда знает, чего она хочет.

– Ну же, кнопка…

Я отпускаю ее, и она укрывает себя плетениями. Накидывает полушубок, надевает сапоги, застегивает на руке часы. Подмигивает мне:

– Маме не говори.

И она уходит. И она никогда не вернется.

А я вырасту ее бледной тенью.

– Готова?

Я оглядела себя в маленьком настольном зеркале. У меня нет ариных белых волос: так, мышиная коса, которую надо стричь покороче, чтобы не выглядела совсем уж бедно. Черты лица у меня грубее, губы тоньше, глаза блеклые.

Я не уродина, нет. Просто Ара была волшебная, а я – обычная.

Поэтому и поймала Ара тонконогую серну, а я, как язвительно заявил брат, «мохнатую крысу».

Ливи подвела мне губы карандашом и отстранилась довольная:

– Главное, не кипишуй. А полезет кусаться – зови полицию!

Трис украдкой вздохнула.

А молчаливая Бенера вдруг порывисто меня обняла.

– Я сделаю тебе призму, – сказала она тихо. – Которая усилит твою искру.

Ее серебряные глаза светились лунной силой.

– А я ловец, – щедро пообещала Ливи. – От плохих снов.

– Ты его, главное, все-таки понюхай. – Трис была, как всегда, скептична. – Клин клином, как говорится. К тому же это бесплатно…

Наверное, они все были правы. Мне пора что-то делать, если одного неуклюжего жеста постороннего зверя достаточно, чтобы так выбить меня из колеи. Я давно другая; я давно сильнее.

Стоит сходить на эту прогулку хотя бы для того, чтобы вспомнить: прошлое – прошло.

IV

Мой погодный артефакт все-таки торопился, а не показывал ерунду: снег начался еще в ночь на субботу и шел без перерыва больше суток. К полудню воскресенья Огиц был весь укутан снегом, как пуховым одеялом; солнечные лучи плясали в белизне сугробов, а небо было синее-синее, словно выкрашенное эмалью. Башню с часами тоже засыпало, да так, что тонкая стрелка забуксовала и остановилась. Теперь там, наверху, суетились люди.

Я не опоздала, но Арден уже меня ждал: сосредоточенно вытаптывал снежный пятачок рядом с декоративным указателем. Дорожки с утра почистили, но они были еще совсем узкие, такие, чтобы только-только разминулись двое.

– Привет, – неуверенно сказала я.

Арден разулыбался в ответ и размашисто меня обнял, а потом сразу отпустил.

Я помялась.

– Куда пойдем?

– Ну. – Арден нахмурил брови, а потом, просветлев лицом, похвастался: – Я знаю, что река где-то там, и могу без подсказки найти трамвайную остановку! Так что, если ты готова доверить мне выбор маршрута…

«Клоун», – сказала бы я в любой другой день.

Но тут почему-то хихикнула.

– К реке не советую, там холодно и пахнет машинным маслом, – серьезно сказала я. – А трамвай считается прогулкой?

Арден задумался.

– Не уверен… но вообще я подготовился!

И он жестом фокусника вынул из внутреннего кармана туристическую карту Огица.

Так и стояли под указателем, в снегу, полностью скрытые полотном расправленной карты. Плохонькую бумагу трепал недружелюбный ветер, слои типографской краски кое-где сходились неточно; зато – красиво, и причудливые башенки и горгульи были мелко вырисованы тонкими линиями.

– Смотри, мы здесь. – Арден ткнул пальцем в нарисованную башню с часами, ни капли не похожую на настоящую. На карте башня была выше и как-то наряднее. – Тут какие-то лестницы, а тут аллея с… эм-м… ну, наверное, это головы.

– Это бюсты ректоров. Ничего интересного. А тебе не холодно?

Арден надел и пальто, и шапку на меху, и даже пушистый шарф, – вот только на тонких перчатках у него были отрезаны пальцы, открывая покрасневшую от мороза кожу и черно-синие татуировки знаков.

– Не, привык.

Я неуверенно стянула варежку и легонько коснулась его руки. Пальцы ледяные, а четкие линии символов – почти обжигающие.

Арден вздернул бровь, видимо, усмотрев в моих действиях какой-то подтекст, и я проворчала:

– Отморозишь до ампутации, придется податься в фармацевтику.

– А ты умеешь вдохновить, – фыркнул он.

– Купи большие варежки, – сурово велела я. – Можно сделать разрез по первой фаланге и носить поверх перчатки. Если понадобится – быстро освободишь пальцы.

– Есть, мэм!

Арден отсалютовал шутливо и щелкнул каблуками, но всерьез, ясное дело, не принял.

– Все неправильно. – Он тряхнул головой. – Это я должен бурчать, что ты по такой погоде и на каблуках!

– Я похожа на дурочку?

– А я на дурачка?

Я вздохнула.

– Ладно. Ладно, молчу. Пойдем, наверное, к лестницам? Там красиво.

Для своего университета Амрис Нгье выбрал треугольник, ограниченный по длинным сторонам Великим Лесом и горами и морским берегом – по короткой. В его времена вся эта местность была испещрена меандрами – многочисленными излучинами реки, похожими на кружево или морозные узоры. Амрис в своей монографии назвал их «кольчугой большой змеи». С тех пор петли меандров кое-где прорвались, испрямив русло, но университет, и вместе с ним Огиц, остался стоять в кольце.

Берега Змеицы круты и холмисты, и во всем городе есть ровно одна прямая улица. Она так и называется – Прямая, дорогу для нее местами проломили прямо через горную породу. В остальном же горожане подстраивались под то, что дано им природой, а оттого и карта – даже туристическая, упрощенная – похожа на хаос детских каракулей.

Я выбрала кружной путь. Мы прошли мимо технологической выставки, где в широкой витрине громоздились артефакты и аппараты во главе с новинкой, пузатым экраном для домашнего кино, распугали голубей перед телеграфом и полюбовались хитросплетением труб над площадкой таксопарка. Я показала Ардену видовую платформу и красный мост, облепленную каменными горгульями резиденцию рода Бишиг и – издалека, близко к нему посторонних не пускали – хрустальный дворец старших лунных. Университет он ведь, наверное, догадался осмотреть самостоятельно?

По дороге болтали. Арден дурачился, черпал снег с перил и подоконников, лепил снежки и кидал то в деревья, то в меня. Я изловчилась и спихнула его в сугроб, но он потянул меня за рукав, – и я рухнула частично на него, а лицом прямо в снег.

– Почему артефакторика? – спросил Арден, когда я отплевалась.

Мы играли в вопросы, и я судорожно придумывала, что бы наврать про запах, – но он так и не спросил.

– Штуки, – неловко улыбнулась я. – Сделал штуку, и она вот, стоит, настоящая, можно потрогать. А еще знаешь, в ней все совершенно логично, никакой тебе ерунды. Взаимосвязи, противовес на каждую силу. Можно просто взять и выучить, и этого достаточно. А ты к нам каким ветром?

И кивнула на знаки на пальцах.

Руки он, к слову, так и не отморозил, хотя и окунал их в снег безо всякого повода, – только татуировки как будто немного посинели.

– Расширение кругозора, – обезоруживающе улыбнулся он. – Мой мастер настоял, что мне следует… как он выразился… «смещать горизонты». Предлагал вообще поступить помощником адвоката на пару лет, но мама воспротивилась.

«Мой мастер», мысленно повторила я. Что он из непростой семьи, было понятно даже по пальто: его наверняка шили на заказ. Но личный наставник и «помощником адвоката на пару лет» – до этого даже моя буйная фантазия не дошла.

Поэтому, видимо, и Огиц, и вечернее: старшие решили, что «мальчику пора взрослеть», но обставили это со всем возможным комфортом.

– И надолго ты сюда?

– Э нет. – Арден погрозил мне пальцем. – Моя очередь спрашивать. Скажи, что тебе нравится в Огице? Или ты местная?

– Нет, я из Амрау, это на Подножье. У нас там даже приличных школ нет, а я хотела учиться. Пыталась поступить в университет, но не прошла по баллам.

Это была правда, по крайней мере частично. Мне почему-то ужасно не хотелось ему лгать, тем более что он явно старался не задавать неудобных вопросов.

Стоило подумать об этом, как Арден мазнул по мне неясным взглядом и все испортил:

– Странно, что родители отпустили тебя так далеко. Наверное, они очень тебе доверяют.

Я скрипнула зубами.

– Я была убедительна.

Арден хмыкнул, снова зачерпнул снег и принялся мять его в ладонях.

Мы шли вдоль трамвайных путей: справа кутались в сугробы склеившиеся друг с другом открыточные домики, а слева за кованым забором убегал вниз крутой склон.

Ни черта я не была убедительна. Убеждать – вообще не мой конек. Я просто собрала вещи, залезла в багажник чужой машины и уехала. Самым сложным было поменять документы: за них пришлось нацедить очень сомнительному колдуну в очень негостеприимном подвале целую пинту крови, и сейчас я ни за что не пошла бы на это. Но тогда я была парализована ужасом, от этого сделалась совершенно бесстрашной, и мимолетная рекомендация едва знакомого двоедушника показалась мне достаточной.

Точно знаю: меня искали. Однажды я даже видела лисицу, – она приехала в город спустя ровно восемь дней после того, как я отправила родителям первую и последнюю открытку. Но я была не дура и к тому времени уже давно носила свой артефакт. Он был далек от совершенства и весил почти три фунта, зато мой зверь спал, и его личный запах, отрезанный от меня туманом, был неслышен для двоедушников.

– Не куксись. – Арден легонько подтолкнул меня плечом.

Я вскинула на него взгляд, и он протянул мне ледяную фигурку белки. Она сидела у него на ладони, совсем как живая: маленькое тельце, крошечные лапки и пушистый хвост, свисающий к земле.

– Ты ее… слепил?

Даже касаться белки было страшно: казалось, протянешь руку – сломается. Лед был прозрачный, а шерстинки в хвосте – тончайшими, тоньше вышивальной иглы.

– Сделал. – Арден прищурился, словно это ничего такого, но было видно, что он на самом деле доволен. – Снег на словах.

– Словах?! Да ты гонишь. Покажи!

Арден огляделся, – мы все еще были на той же пустынной улочке, и где-то вдали громыхал трамвай. Он аккуратно ссадил белку на забор, так, чтобы она любовалась заснеженным склоном и далекими оранжевыми крышами, а затем зачерпнул полную пригоршню снега, – я, торопливо стянув варежки, сделала то же самое.

– Это не сложно. Сначала превращаем в воду…

Это я умела, но дала ему возможность сказать первым, и не разочаровалась.

– Впитай три мои вдоха, чтобы это стало дышать и собралось из воздуха каплями, чтобы чистая вода стала быть вместе, а все лишнее ссыпалось на дорогу пылью, чтобы вода стала непроливаемым шаром над моей ладонью, безопасным для людей и зверей и послушным моей воле…

Или что-то вроде того – честно говоря, я поняла около трети слов.

– Зачем, – я моргнула, – через возгонку?

– Это проще, чем плавить, а потом дистиллировать, – охотно пояснил Арден.

Проще. Проще, рыбы его сожри!

Я картинным жестом ссыпала свой снег и отряхнула руки.

– А дальше, наверное, ты просто превратишь воду в лед в форме белки. И как же будет белка?

– Амрас. – Кажется, он удивился. – «Маленький зверь с хвостом-тенью». Твой родной Амрау – «дом белок». Ты не знала?

Я развела руками:

– Институтов не кончали.

Стало неуютно. Наверное, мне и правда стоило бы это знать, как и еще сотню-другую разных умеренно бесполезных вещей. Нет ничего такого в том, чтобы не иметь особых способностей, но безграмотность – безграмотность отлично лечится старанием.

– Хочешь, будет не белка? Придумай кого-нибудь другого.

– Летучая мышь.

– Эм-м… не знаю, как будет летучая мышь. Но могу попробовать описать.

Он пыхтел над водой минут пять. Сперва я вслушивалась, потом окончательно запуталась и перестала. Мимо проскрежетал трамвай; они в Огице напоминали жизнерадостные красные сосиски и ходили связкой из трех или четырех крошечных коротких вагончиков. Только так получалось маневрировать на извилистых улицах.

Наконец Арден счел формулировку достаточно точной, отпустил заклинание – и вода смерзлась… ну… скажем, это было отдаленно похоже на огурец с ушами. Арден выглядел уязвленным и смотрел на свое творение обиженно, а я кусала губы, чтобы не засмеяться.

– Ты это все на ходу сочиняешь? – спросила я, пока Арден устраивал огурец по соседству с белкой. – И вот это вот про… чтобы корень горя был вырван окончательно и безболезненно – тоже?

Он едва заметно поморщился.

– Да это так, лингвистическое упражнение. Заклинать на возврат лучше бы как-нибудь по-другому. И где обещанные красивые лестницы? И виды? Если надо, могу ради них еще как-нибудь опозориться!

Я не выдержала и рассмеялась.

Он был очень забавный: глаза улыбались, а длинная темная коса распушилась. С ним было немного, как-то по-хорошему, неловко, а еще – очень легко.

Я аккуратно погладила ледяную белку и улыбнулась:

– Уже совсем близко.

V

Если по правде – Огиц весь состоит из лестниц. Чтобы добраться до мастерской, я каждый день сначала выхожу на балкон своего третьего этажа, спускаюсь оттуда по уличной лестнице во внутренний двор, а из двора потом поднимаюсь по другой лестнице на улицу. Там трамваи едут по крутому склону, а люди шагают по тротуару, составленному из широких ступеней. Мне – вниз, до проспекта. Потом два квартала по прямой (но чтобы перейти мост, нужно сначала подняться по лесенке, а потом спуститься), затем на перекрестке направо и вверх по узкой лестнице четыре пролета. Потом высокое крыльцо – и я на месте.

Словом, в Огице лестницами никого не удивить. Но то все лестницы утилитарные, а есть еще другие – для красоты.

Вообще мы могли бы по ним и подняться, от часовой башни это почти по прямой. Но тысяча двести заснеженных ступеней вверх – то еще удовольствие, поэтому я повела Ардена кругом, и вот теперь мы наконец добрались до верхней площади.

Здесь склон становился чуть более пологим и оттого – застроенным. Забавные дома – с одной стороны в три-четыре этажа, с другой в один, – лепились к земле, а между ними вились десятки лестниц и тянулись паутиной провода.

– Они выложены цветной плиткой, – пояснила я, когда мы подошли к перилам. – Вон, где почистили, немного видно. Летом здесь очень красочно.

– И так хорошо.

Тут и правда было хорошо. Солнце разбросало по снегу золотые блики, а ветер гнал по склону блестящую серебром поземку. По правую руку горел фонарями кампус, а слева мигал трамвайными огнями серпантин.

– А во-он там, – я перегнулась через перила и вытянулась, – такое темное, видишь? Это станция канатной дороги. Ее уже много лет строят, но так и не запустили.

Арден стоял чуть позади, и, наверное, станции ему не было видно. А выпрямившись, я вдруг обнаружила, что он как-то естественно приобнимает меня за талию.

Постояла. Взвесила. Через плотную ткань пальто и пушистый шарф я не чувствовала ни чужого тепла, ни его близости, но рука оказалась неожиданно тяжелой.

Лежит прилично, можно сказать – культурно. И перчатки опять же.

И вообще, взрослые ж люди.

Я скосила взгляд в сторону и поняла, что Арден оперся свободной рукой на перила, чуть склонился, и наши лица оказались на одном уровне. Нос у него, конечно… только на монетах и чеканить, – для всего остального можно было бы обойтись носом и попроще. Глаза темные, не разглядеть, какого цвета; волосы выбиваются из-под шапки.

А губы тонкие, по-мужски бледные.

Арден смотрел на меня будто бы с ожиданием, и я смутилась. Неловко облизнула губы. Снова посмотрела ему в глаза и совсем растерялась.

Мне кажется, или он и правда хочет чего-то такого?

Я зажмурилась и почти сразу ощутила легкое касание в уголке губ, и еще одно, и еще – пока я не ответила рваным выдохом.

Мне влажно. Немного странно. Дыхание теплое, а губы холодные, но я быстро отогреваю их своими; чужие ресницы щекочут лицо.

Арден чуть сдвинулся в сторону, распрямился, обнял меня второй рукой. Мне пришлось привстать на носочки, чтобы не разрывать касания губ, – носы все-таки мешаются, но можно чуть склонить голову – и я кое-как подстроилась под движения, коснулась чужих губ языком и пустила его глубже.

Поцелуй был теплый, медленный и безвкусный. Я раскатала воздух по небу, мой спящий зверь насторожил уши, поднял нос; артефакт болезненно нагрелся, и я сглотнула предчувствие запаха.

Арден легко прикусил мою губу и медленно отстранился.

– Зайдем куда-нибудь? – Его глаза улыбались. – Я обещал тебе пунш.

В единственном на верхней площади кафе не подавали пунша, и я заказала какао. Его принесли в большой толстостенной кружке, а рядом в блюдце – крохотные зефирки. На столиках кое-где романтично горели свечи, а из радиоприемника негромко звучал музыкальный спектакль.

– Если бы ты могла сделать абсолютно любой артефакт, – Арден влил в чайник мед и теперь размешивал его длинной ложкой, – что бы это было?

Я улыбнулась в кружку.

Это был почти опасный вопрос, и у меня не было на него простого ответа, только неловко-лживые и уклончивые. Но во мне размягчилось что-то, согрелось; выворачиваться и нервничать стало лениво, и я сказала, прищурившись:

– Секрет.

Арден глядел на меня остро, и мне вдруг сделалось легко – и захотелось его подразнить.

– Могу сказать номер два. – Я прокатилась подушечкой пальца по борту кружки. – Но даже не знаю… возможно, тебе не понравится. Посчитаешь, что я меркантильная.

– Если ты думаешь, что я не люблю деньги, – тебя дезинформировали!

– В общем, я бы сделала такую ма-аленькую коробочку… которая сама собой переводила бы слова в заклинания. Со всеми герундиями и конъюнктивами, склонениями и падежами. Чтобы – щелк! – и ледяная летучая мышь.

– А не баклажан с глазами?

– Огурец с ушами!

– У него не было пупырышек.

– Ты что, огурцов никогда не видел?

– С ушами?

– Неважно. Это золотое дно!

– Огурцы?

– Да нет же! Переводчик! Только представь: покупаешь артефакт – и становишься могущественным заклинателем. И даже учиться пятнадцать лет не надо!

– Тебя убьют, как только ты заикнешься о такой разработке, – серьезно сказал Арден. – И спихнут все на подлое заклинательское лобби. Скандал, политика, революция. Улицы утопают в крови. И все потому, что кое у кого излишне тонкий художественный вкус!

– Ну знаешь ли. – Я сделала неопределенный жест. – Это, можно сказать, издержки.

И спрятала улыбку в какао.

Мы болтали обо всяких глупостях: о том, какие бывают преподаватели, о том, почему Амрис Нгье не выстроил свой университет в месте с климатом помягче, и даже о том, когда в Огице все-таки закончат канатную дорогу. Потом долго размышляли, кем было бы родиться интереснее – колдуном или лунным, а Арден рассказывал что-то уморительно смешное про текущую крышу в доме Волчьего Совета.

– Ты же работаешь где-то, да?

– У Чабиты Ту. – Я кивнула. – У нее мастерская на Весенней улице, это за голубым мостом.

Арден помолчал немного, будто сомневался, и все-таки спросил:

– А много здесь вообще мастерских?

– Штук тридцать. – Я пожала плечами. – Может, чуть меньше, не знаю. Но тебя, наверное, не возьмут, разве что совсем уж на подай-принеси… у подмастерьев работа в основном с материалами, а у тебя с ними, по-моему, пока не очень.

– Говори прямо: руки из жопы.

Арден фыркнул, и я тоже рассмеялась.

– Отойду на минутку.

Я сидела у окна, грея в руках пустую чашку из-под какао. Я немногого ожидала от этой прогулки: это Ливи могла сколько угодно язвить про красивое белье, красавчиков и приятное времяпрепровождение, – а я не великая сердцеедка. Думала, будет неловко, муторно, скучно и немного терапевтично. Для того и пошла: впитывать, что другие дороги – есть и что те, старые, давно уплыли в густой влажный туман.

Нельзя же всегда быть букой, Кесса. У тебя теперь новая жизнь, так живи ее, пожалуйста, как-нибудь так, чтобы не было мучительно стыдно за потерянное время.

И девчонки подначивали: сходи. Он, в конце концов, не кусается (а если кусается – так на то прогулка и в публичном месте, чтобы визжать и звать полицию). Даже если окажется занудой, ничего в этом такого; главное, ты вспомнишь, что так тоже – можно, и найдешь потом кого-нибудь другого, хорошего и ненапряжного.

Арден не был занудой. А я сама с ним становилась какой-то другой: смешливой, легкой и смотрела на него… словом, как-то не так смотрела. Целоваться, правда, было странно, мокро, неудобно и бессмысленно – но зачем-то же люди это делают? Может, это просто уметь надо.

В общем, я почти решила повторить этот эксперимент на обратном пути, когда где-то в стороне раздался оглушительный грохот и звон.

Я подскочила на месте, вытянула шею. Вокруг – я видела это краем глаза – гости тоже повставали, обернулись. Возрастная лунная мгновенно закуталась в свет так, что взгляд с нее соскальзывал сам собой; двоедушник-подросток ощерился звериными клыками, а сквозь жидкие бакенбарды пробилась жесткая темная шерсть.

Грохнуло в середине зала, – там кто-то вскрикнул и затих, потом что-то загремело, заскрипело, снова хлопнуло. Между двумя дверями – судя по табличкам, в гостевой туалет и на кухню – теперь разрастался дымный гриб какой-то непонятной пыли. Вокруг как-то бессмысленно суетились официантка и бармен; гости отходили подальше, закрывая лица шарфами; наконец из кухни вышла массивная женщина в поварском колпаке, велела открыть пошире окна и входную дверь, а потом одним экономным движением подняла с пола корявую конструкцию и прислонила ее к стене.

Тут и стало ясно: это упал стеллаж, втиснутый в центре зала в декоративных целях. Что-то разбилось, смешалось, и теперь в кафе пахло сумбурно и странно.

Какой-то треск – и с пола вместе с еще одним фрагментом стеллажа встал помятый, всклокоченный Арден.

Я запоздало заволновалась, но он не выглядел пострадавшим. На светлой рубашке – фиолетовое пятно, по виду – от чего-то вроде варенья; Арден весь, с ног до головы, был усыпан каким-то белесым порошком.

Я выбралась из-за стола, подошла ближе и поскорее зажала нос ладонью: запах был просто невероятный, к сожалению – в плохом смысле.

– Что это? – мрачно спросил Арден у бармена, явно опасаясь шевелиться. Порошок клубился пыльными тучами.

– Преимущественно мука, – дипломатично сказал тот.

Гости расползались по углам. Официантка принесла распылитель с водой и принялась брызгать вокруг, чтобы хоть как-то прибить эту гадость к полу. Арден оглушительно чихнул.

– Мука так не воняет.

– И еще специи, – согласился бармен. – Разные, для десертов. Корица, ваниль, имбирь, цитрусовая цедра тертая, высушенная мята, мускатный орех, гвоздика, черный перец…

– Перец?!

Женщина с кухни подняла мятую банку и бросила гневно:

– Да, мы добавляем его в пряники! И чего вы вообще ожидали, когда полезли в шкаф?!

– Я?! Полез?! Я выходил из сортира, когда эта херня рухнула мне на голову!

И он снова расчихался.

Тут наконец откуда-то из служебных помещений вышла женщина в ярко-зеленой юбке и с таким властным лицом, что сразу стало понятно: начальство.

Тогда все угомонились. Ардену помогли стряхнуть с себя остатки пыли и отмыть лицо; потом они долго разговаривали с хозяйкой и в итоге, видимо, решили обойтись без полиции. Все это время Арден пронзительно, скорбно чихал.

– Извини, – сказал он мне, освободившись. – Провожать тебя, наверное, не стоит, а то ты тоже вся пропахнешь этой дрянью. Увидимся на занятиях.

– Может, тебе к врачу? – неуверенно предложила я. Арден снова чихнул, а потом закашлялся; на его скуле наливался цветом здоровенный синяк. – Мало ли что…

– Фигня, – мрачно и сипло припечатал он. – Ничего такого, что не смывалось бы душем.

Из кафе мы вышли вместе. Он все-таки проводил меня до трамвая, хотя я и отказывалась; помахал мне рукой – и пошел в другую сторону, неловко прихрамывая.

VI

В понедельник у нас был пустой день, а во вторник Арден на занятиях не появился.

Девочки успели перемыть ему все кости и вытащить из меня подробности, о которых я сама не помнила. Ливи, услышав про «ну, кажется, целоваться мне не очень нравится» дразнила меня синим чулком и занудой, а Ардена заочно записала в импотенты. В пересказе звучит не слишком красиво, но в моменте было очень смешно, возможно, потому что все это перемежалось страстными рекомендациями никогда не спать с мужчинами: ведь от этого бывают дети, а дети потом делают из тебя дойную корову и иногда путают ее с коровой мясной. У Марека настал неприятный период, когда резались одновременно зубы и родовой дар, и от этого Ливи сделалась несчастна и совершенно невыносима.

Трис, старшая сестра для четырех девчонок, была не так категорична. Она даже с единственным наследником Бишигов управлялась легко, и Ливи всерьез уговаривала ее съехаться. Правда, не усматривая проблемы в детях, Трис бурчала на другое: всем мужикам только одно и надо, и мы-то, девчонки, влюбляемся – а он встретит свою истинную и упорхнет в далекие дали, забыв попрощаться.

Я не стала ей напоминать: вообще-то это как раз она встретила на Охоте безусого юнца и сразу же рассталась с обаятельным беркутом, с которым встречалась до того почти три года.

«Я не хочу портить ему жизнь обреченными отношениями, – сказала тогда Трис. – Так для всех будет лучше».

Ливи назвала ее дурой, но Трис не прислушалась: у колдунов не бывает парности, колдуны отрицают судьбу, а оттого свободны в своем выборе.

«Да я, блин, вольна как птица! Как целый сучий альбатрос!» – веселилась тогда Ливи.

Но это, конечно, ничего не изменило.

И вот теперь Трис снова канючила: ты понюхала? понюхала? может быть, он хоть чуточку тебе понравился?

А я закатывала глаза и отбрыкивалась.

Бенера взирала на этот цирк со своей извечной одухотворенной улыбкой и молчала. Зато она сделала-таки сияющую призму.

– Она усилит твой свет, – обещала лунная. – Она напомнит тебе, кто ты такая.

Призма излучала мягкое сиреневое сияние и ставилась в изголовье кровати, чтобы светить на меня-настоящую, меня-без-публичного-лица, меня-не-умеющую-лгать-даже-себе, – иными словами, на меня-во-сне, но такого понятия у лунных почему-то предусмотрено не было.

Я поспала с ней два дня, но не почувствовала никаких изменений. Да и какая, по правде, разница, кем быть, если мы выбираем дорогу, а значит, и то, где окажемся?

– Не парься, – беспечно сказала Ливи в среду, заметив, как я обшариваю взглядом полупустую аудиторию, – от пары синяков еще никто не умирал.

Но я, конечно, все равно волновалась.

Арден все-таки пришел, – ко второму семинару, пропустив «Материалы». Был он помят, несвеж и мрачен.

– Привет, – робко сказала я, вглядываясь в его лицо.

Нападение стеллажа не прошло бесследно: синяк на скуле переливался от желтого к фиолетовому, на лбу образовалась небольшая шишка, на носу – тонкие свежие царапины.

Арден смерил меня колючим, недружелюбным взглядом, прошел мимо и сел в дальнем ряду.

– Я что-то пропустила? – удивленно спросила Ливи.

– И я, видимо, тоже.

Я помрачнела.

Не то чтобы я так уж хотела каких-то любовей. Не то чтобы я увидела его и растеклась розовой лужицей или чмокнула разок и потеряла голову. В этом и прелесть не-парных отношений у двоедушников: вы всегда знаете, что это временно и никуда не идет, и просто проводите вместе тот отрезок времени, который удастся украсть у судьбы, – ко взаимному удовольствию.

Иногда, конечно, это приводит к тем еще драмам. Я даже видела однажды, как волк жил на две семьи, «истинную» и «по любви», – но на то он и волк, что волкам кое-что можно, что не полагается всем остальным.

Ерунда это все. Передумал – ну и ладно. Не больно-то и хотелось.

– Кесса, – строгим голосом сказала Ливи.

– М-м?

– Рот, – так же строго сказала Ливи.

И для наглядности ткнула себя пальцем в лицо.

– Что – рот?

– Он у тебя есть, – ласково, как дурочке, объяснила дорогая подруга, – чтобы через него разговаривать.

– Еще чего не хватало, – пробурчала я.

Тут пришел преподаватель, и, к моей большой моей радости, разговор увял сам собой.

Скажет тоже: разговаривать. Нет, я совсем не против разговоров, речь вообще грандиозное изобретение человечества, и дело не только в словах. Где бы мы были все, если бы не коммуникация? Наверное, так и бегали по лесам, пушистые и тупые.

Но одно дело – договориться о чем-нибудь там полезном и совсем другое – прийти к мальчику после не слишком удачного свидания и сказать: чего это ты со мной теперь не здороваешься?

Может, я у него со шкафом ассоциируюсь. А что? Гипотеза не хуже прочих.

В общем, я мялась и сомневалась, но после занятия, когда все стали потихоньку собираться и расходиться, не выдержала.

– Как ты себя чувствуешь?

Встала в проходе и напустила на себя независимый вид. А что ладошки потеют, это никому не видно.

– Жить буду, – мрачно сказал Арден. – Нюх пока не вернулся, если ты об этом.

– Да нет. – Я растерялась. – Я в целом. А что с нюхом?..

Арден разглядывал меня внимательно, будто пытался найти в моем лице следы то ли коварства и злодеяний, то ли раскаяния. Я не находила в себе ни того ни другого, а Арден смотрел так колюче зло, что мне захотелось извиниться и поскорее уйти.

Я сцепила руки и больно вдавила ногти в ладонь. Ливи, может, иногда та еще сучка, но здесь она права: мы люди, и мы умеем разговаривать. Я достаточно в своей жизни бегала от разговоров, так, может, стоит прервать этот порочный круг – хоть бы и в мелочах?

Арден вздохнул. Прикрыл глаза, перебросил косу вперед. Встал рядом со мной, опершись на подоконник, сложил руки на груди.

Мы смотрели вместе, как слушатели расходятся по своим делам. Последней из аудитории вышла Ливи, и она, подмигнув мне, плотно прикрыла дверь.

Конечно, она дождется меня в коридоре, а чуть что – влетит в комнату с посохом наперевес. И это почему-то придало мне мужества.

– С нюхом, – наконец сказал Арден, – черный перец. А также цитрусовая цедра, мята, имбирь, какая-то дрянь типа махорки и рыбы знают что еще.

– Ну да, – сообразила я, – воняло там знатно.

– Я надышался этим так, что обжег горло. – В его голосе слышались обвинительные интонации. – Сходил-таки к эскулапу, он матерился как сапожник и выписал всяких микстурок. А вчера я выехал из города и пару часов рыл носом снег. Полегчало, но не особо.

Он бросил на меня неясный взгляд и, чуть смягчившись, добавил:

– К счастью, это поправимо. Нюх должен восстановиться за несколько недель. И на том, как говорится, спасибо…

– Ох. – Я и правда расстроилась: для двоедушника мало что хуже, чем остаться без запахов. – Эти ребята, из кафе. Они хоть сделали что-нибудь? Там не знаю, хоть врача бы оплатили…

Арден пожал плечами.

– Да нет. Я не сразу понял, что это так серьезно, хозяйка еще и предъявила, что я помял ее банки и привел что-то там в негодность. В общем, разошлись без взаимных претензий.

– Ну, это не дело. – Я сжала кулаки. – Это же реальная травма! Может, обратиться в полицию? Пусть хотя бы заставят их всю мебель прикрутить понадежнее, это же может очень плохо кончиться!

– Полиция не заставляет просто так. – Он покачал головой. – Полиция сперва разберется, кто все это устроил и не было ли среди специй каких-нибудь артефактов, которых там быть не должно…

– Ну и пусть разбирается! В чем проблема-то?

Арден прищурился.

– Хочешь сказать, это не ты?

– Я?! Мне-то это зачем?..

– Да вот и я думаю. – Он усмехнулся. – Вроде как незачем?

Я тряхнула головой.

– Слушай, – осторожно сказала я, готовясь, если что, отпрыгнуть и завизжать, – а ты не думал, что у тебя… ну… мания преследования? Типа, знаешь ли, не то чтобы весь мир вращался вокруг тебя, и шкафы, они иногда это… падают. Сами.

– Ага. На все воля Полуночи. – Скепсис в его словах был неприкрытым. – На тебя вот много шкафов упало за последние… скажем, лет пять?

– Два, – с вызовом ответила я. – Навесной в мастерской, он сорвался с петель, кучу посуды перебило. И платяной на квартире, там ножка подломилась. И вообще, даже если представить, что у тебя завелся таинственный недоброжелатель… это ведь на редкость дурацкое покушение!

Арден с сомнением перебирал пальцами, а потом вдруг чихнул. И еще раз, и еще, и чихал он почему-то смешно и как-то очень мило.

Я порылась в сумке и подала ему платок.

– Извини. – Он шумно высморкался. – Я и правда с чего-то решил, что… в общем, всякие глупости. Ты знаешь, что красавица?

Я неловко рассмеялась.

Ара. Ара была красавица. А я…

Но Арден не дал мне додумать эту мысль: его пальцы легонько подхватили мой подбородок, он сам оказался вдруг очень близко, и я откинулась на стену.

Мы смотрели друг на друга, глаза в глаза. Я могла бы, наверное, отстраниться, но вместо этого привстала на цыпочки, и Арден понял меня правильно: склонился и поцеловал.

Он теперь немного пах лекарством, а в остальном ничего не изменилось: те же мягкие, чуткие губы, смешение дыханий, чужое тепло. Я немного освоилась и отвечала увереннее, и, может быть, поэтому получилось интереснее: я тянулась ему навстречу, а Арден не слишком осторожничал, но и не напирал.

Дышать стало вдруг тяжело, и я отстранилась.

– Ливи, – вспомнила я. – Меня ждет Ливи.

Арден выглядел разочарованным, а потом вдруг прищурился:

– Ты ведь помнишь, что у меня руки из жопы?

Я кивнула, неуверенно трогая губы пальцем: они казались слегка припухшими.

– Может быть, ты как прекрасная и премудрая принцесса спасешь меня от позора и поможешь с практикой? В субботу. Мне кажется, ты из тех девчонок, которых это повеселит!

– Мне кажется, или ты только что назвал меня занудой?

– Ну не-е-ет. – Его глаза смеялись. – Ты все перепутала. Я назвал тебя принцессой! Соглашайся?

Я посмотрела в его лукавые глаза и на испещренные знаками пальцы, вспомнила, как эти пальцы касались моего лица… и пожала плечами:

– Ладно.

VII

Чабита Туа была крысой, и этим в целом было все сказано.

Среди колдунов бродят нелепые убеждения, что крыса, мол, грязное животное. Что крысы разносят заразу, калечат друг друга, грызутся за теплый угол и что двоедушники-крысы такие же – бессмысленно драчливые, подлые и планирующие предательство с первой же встречи.

Наверняка эти стереотипы не взялись из воздуха. Когда-то давно, до прихода Полуночи, в Кланах были совсем другие порядки. Тогда у волков рождались только волки, а у крыс – только крысы; и мой родной Амрау был наречен, видимо, еще в те времена, когда весь населяющий его народ был белками. Тогда судьба определялась не Охотой, но самим фактом рождения, а дорога твоя была определена с первого шага.

В народной памяти остались сказки о тех временах, и это были не слишком добрые сказки. В этих сказках правили хищные кланы, а любой волк мог задрать всякого, кто не понравится, и назвать это «знахарством» и «заботой о Лесе»; в этих сказках лисы держали в страхе мелкие птичьи кланы и забирали птенцов, превращая тех в рабов для не слишком чистоплотных целей; в этих сказках холоднокровные не имели права покидать Гажий Угол под страхом смерти – своей и всех близких. Кое-что из этого еще живо в приметах: мы ругаемся рыбами, называем неприятного человека «мерзляк» и не пускаем лисов к младенцам, потому что это, дескать, дурной знак.

Были в тех сказках и Война Кланов, и коварный Крысиный Король, и Большой Волк. Но потом пришла Полуночь и забрала зверей в свою свиту. С тех пор нельзя родиться двоедушником, можно только войти в Охоту и поймать за хвост свою дорогу. Вместе с правом крови умерли и старые Кланы, а родились другие, сегодняшние.

Так вот: может быть, когда-то во времена Войны Кланов и Крысиного Короля и имело смысл говорить, что крысы лживы и готовы на все ради выгоды. Но сегодня – сегодня это прошлый век и глупые предубеждения.

Чабита Туа – настоящая крыса. Крысы – умны. Крысы знают, чего хотят.

Правда, иногда они хотят чего-то невозможного.

– Не уверена, что у меня получится, – сказала я, стараясь вложить в голос все возможные сомнения, в том числе в адекватности заказчика и хотя бы теоретической реализуемости запроса. – Клиенту стоит обдумать полную замену артефакта, он может описать свойства, и мы…

– Не учи бабушку кашлять, – отмахнулась Чабита.

Несмотря на возраст, ее сложно было воспринимать бабушкой. Всегда подтянутая, с аккуратной стрижкой, в ярко-красном кожаном фартуке, – она вся казалась продолжением натруженных рук, испорченных реактивами и инструментами.

Чабите я, можно сказать, досталась по наследству. Когда я только приехала в Огиц, провалила вступительные экзамены и кое-как записалась на вечерку, стало ясно, что остатка украденных из дома денег хватит от силы на пару месяцев очень грустной жизни. Жить грустно я была согласна, но так недолго – пожалуй, все-таки нет; и я, потыкавшись в разные углы, пошла служить к пожилому колдуну, промышлявшему холодильными артефактами. В его мастерской всегда было холодно, как в Бездне, а я занималась тем, что бесконечно паковала маленькие ледяные кругляши в транспортные коробки. Дела у мастера шли не очень, и ближе к весне он разорился. Мастерскую купила Чабита и по какому-то невероятному стечению обстоятельств решила оставить меня при себе, а со временем даже сделала подмастерьем.

Видимо, для того чтобы однажды принести мне горсть мятых гвоздей, каменное крошево и осколки стекла и сказать: собери.

Мастерская Чабиты, в отличие от многих других мастерских Огица (часто – куда более крупных), специализировалась на ремонте. Но «ремонт» и «абсурд» – это разные слова.

– К вечеру справишься?

– Попробую, – вздохнула я.

И, что уж поделать, села работать.

Запрос был срочный, поэтому чистку захворавшего погодника, которой я занималась до этого, пришлось отложить. Было немного жаль убирать полуразобранный артефакт в коробку: это была тонкая, точная, профессиональная работа – одно удовольствие держать в руках.

Я вытерла стол, поправила лампы и блок с инструментами, вынула чистый разметочный лист и с неохотой придвинула к себе новую задачку.

Обломки артефакта сложили, или, вернее сказать, кое-как ссыпали в жестяную банку из-под муки. Это плохое соседство: мы советуем паковать сломанное в бумагу и дерево, а если вещь совсем в плохом состоянии – засыпать каменной солью в стеклянной банке по размеру. Трясти в жести – верный способ доломать все то, что еще можно было бы спасти. Ну что ж, не всякий владелец – артефактор, и клиенты порой делают глупости. Не он первый, не он последний.

Я вытаскивала обломки пинцетом, по одному, и сразу раскладывала на разметочном листе. Итак, что тут у нас?

Медное кольцо, слегка гнутое. Еще одно кольцо, широкое, как браслет, с выбитыми знаками, – оно почти не пострадало. Несколько медных полос-креплений, два болта, один из них сильно погнут. Тонкий кругляш, грубо пробитый по центру, – предстоит понять, был ли он изначально сплошным или же было предусмотрено отверстие, расширенное внешней силой. Очень много осколков стекла. Нечто вроде медной булавки с крошечным опалом. Усы металлической оплетки. И, собственно, камень – в прошлом довольно крупный, прозрачно-розовый синтетический рубин, расколотый на десятки фрагментов.

Мне приходилось восстанавливать разбитые камни, но «восстановить» – это не более чем косметический ремонт, когда камень выглядит как целый, но артефакт, конечно, не работает вовсе или работает много слабее прежнего. Это может иметь смысл с дорогими камнями высокой чистоты, которые трудно заменить, но вряд ли найдется настолько увлеченный любитель искусственных корундов, чтобы собирать эдакий пазл. Кроме того, рубин был «потушен» – прошедшей через него силы оказалось достаточно, чтобы вымыть из камня его родные энергии.

Я положила блюдце с осколками под микроскоп, посовмещала их так и эдак, осмотрела грани на предмет знаков (не нашла). Судя по всему, рубин был огранен кушоном; я внесла обмеры в лист – клиенту нужно будет предложить замену.

Против моей воли работа увлекла. Может, и не от клиента она вовсе, а Чабита решила устроить мне внеплановый экзамен? Такие задачки иногда давали мастера вечерки, когда по части чертежей или обломкам нужно было установить, что за артефакт это был и что делал. И Чабита опять же отказалась толком раскрывать контекст. Сказала только: деталей, мол, немного, сама разберешься.

Стекло более-менее складывалось в нечто вроде верха от лампочки и было порядком выпачкано мукой и еще каким-то темным порошком с красными включениями. Я заглянула в банку, перевернула ее над белой тканью и постучала по дну. Мука и рубиновая крошка – больше ничего.

Я нахмурилась.

Знаки на меди все простые, из них был искорежен вмятиной только один, но его смысл легко восстанавливался из общей структуры.

Одно лишь не ясно: бывают ли такие совпадения?

И если нет, то… зачем?

– Вещь одноразовая, – мрачно сказала я Чабите и расстелила перед ней схематический рисунок. – Она пришла в негодность после использования. Камень и колба подлежат замене, крепления нужно перековывать. Этого хочет клиент? Его интересует декоративное восстановление или функциональное?

В мастерской было почти пусто, только за дальним столом склонился над микроскопом мастер Финеас. Он уже не первый месяц возился с Волчьей Короной, присланной из столицы. Ради короны Чабита не поскупилась и наняла охрану, а в мастерской вдобавок к уже имеющимся сейфам появился еще один, здоровенный и навороченный.

Сама Чабита что-то считала по приходному журналу. Карика, еще одного подмастерья, сегодня не было, а Нино уже убежала домой.

– Продолжай, – велела она, не отрываясь от записей.

Я покусала немного губы.

– Пластина – основа артефакта. Вот здесь была впаяна опаловая булавка, она принимает сигнал от управляющего артефакта. Сигнал передается на кольцо со словами, которое срабатывает как взрыватель. Корунд пробивает калеттой стопор и взрывается сам… я не рассчитывала мощность, но, думаю, это возможно. Наверху артефакта – стеклянная колба, в ней, вероятно, была смесь табака и красного перца. Когда пробит стопор, все это разлетается вокруг вместе со взрывной волной. Падают вещи, какие-нибудь условные шкафы. Если поблизости окажется человек, может получить травмы. Ну и, конечно, отравление лакриматором. Двоедушник, вероятно, получит ожог слизистых, в зависимости от концентрации – от частичной потери обоняния до слепоты. У нашего клиента, не сомневаюсь, имеется при себе разрешение?

Чабита будто бы в задумчивости щелкнула калькулятором. Я никогда раньше не сталкивалась ни с чем противозаконным, у меня и работа-то была обычно – почистить, заменить камень, подправить крепления. Всякая мелочь, мне даже собирать ничего пока не доверяли. А тут – это. И неясно, что решит Чабита: вызывать на клиента полицию – вроде как невыгодно, но и оказаться соучастниками преступления – тоже, это вряд ли полезно для деловой репутации.

Поэтому ее ответа я ждала с внутренним содроганием.

– А клиент был прав. – Чабита глянула на часы и хмыкнула. – Не зря попросил отдать его именно тебе.

VIII

От неожиданности я резко вдохнула и забыла, как выдохнуть.

– Мне? – получилось хрипло, скрипуче.

– Тебе, тебе, – подтвердила довольная Чабита. – Ты молодец, Кесса. Как раз тот возраст, чтобы нарабатывать связи! Я доплачу тебе за эту штучку пять процентов.

Я молча кивнула. Страх сжимал горло.

– Не поняла, – сурово сказала мастер, – и где же спасибо?

– С-спасибо, – пробормотала я, все еще не отрывая взгляда от артефакта. – А что еще он говорил? Про эту… вещь.

– Да ничего особо, он торопился. Я с него пока взяла только за диагностику, но он должен подойти вечером, обсудим, чего хочет. Ты посчитала по материалам?

– Нет пока. Посчитаю.

Я с сомнением посмотрела на часы.

Чабита принесла мне обломки в обед, и я, к собственному удивлению, справилась довольно быстро. На улице только-только собрались сумерки; заката из окон мастерской не было видно. Еще час, и мне пора будет идти на занятия.

Посчитать я, конечно, все успею. Но во сколько придет клиент? И хочу ли я его увидеть?

Я сомневалась все то время, что заполняла калькуляцию. Сомневалась, пока распределяла фрагменты по лоткам. В конце концов, может, ему просто кто-то (кто?) меня посоветовал (с чего бы это?). Может быть, это все – одно большое дурацкое совпадение. Я еще сама посмеюсь, когда это пойму.

Это все была, конечно, полная ерунда. Я могла усыпить своего зверя артефактом, но несмотря на все – я оставалась двоедушницей; и, конечно, я знала точно: совпадений не бывает, бывают лишь дороги, причудливо переплетенные по воле Полуночи, бывают причины и следствия, бывают судьба и предназначение.

Может быть, я и сбежала, выбрала – и оказалась на другом пути. Может быть, какие-то дороги пройдены, а какие-то обратились несбывшимся. Но это не значит, что у Полуночи нет для меня никаких планов. Так, может быть, это – один из них?

– Чабита… – Я положила на стол расчеты и негромко добавила: – Я сегодня задержусь до закрытия.

В мастерской была клиентка: полненькая улыбчивая лунная, категорически раздетая и совершенно очаровательная. Через легкий шифон платья просвечивало решительно все, а сама женщина с огромным интересом разглядывала музыкальные шкатулки, выставленные на витрине ломбарда.

Чабита кивнула и короткими жестами погнала меня из-за стола: мол, не распугивай покупателей.

Я ушла в дальнюю часть, за шторы. Вытерла стол, перемыла инструменты, напряженно вслушиваясь, как клиентка щебечет про то, что от подруги ей тоже досталась шкатулочка, да вот беда – поломалась и не играет, и нельзя ли что-нибудь сделать? Чабита терпеливо объясняла, что при всем желании ничего не может сделать, пока клиентка не принесет шкатулочку сюда, в мастерскую. Но как же так, расстраивалась лунная, я же просто не хочу ее тащить, она размером примерно во-от такая, и сбоку у нее был зеленый камушек, а теперь нет, может, она поэтому сломалась?..

От выезда мастера на дом клиентка категорически отказалась и в итоге ушла ни с чем.

Я вынула погодник – и вернулась к чистке.

Он был удивительно красив, но сейчас это почему-то меня не увлекало. Я погружала крепления в растворы и терла их замшей, а сама все оглядывалась – не хлопнет ли дверь? А может быть, сейчас?

Вечером пришли подряд трое, но один отдал в ремонт расческу для сушки волос, а еще двое забрали законченные заказы. Я сидела как на иголках.

Не знаю, что бы я стала делать, если бы он появился. Грозила бы полицией? Задавала неприятные вопросы тоном прожженного детектива? Примерзла к полу, икала и не могла поднять взгляд?

В общем, даже и хорошо, пожалуй, что он не пришел.

Я долго не могла решить, рассказывать ли обо всем этом девочкам.

Вроде и не произошло ничего. Ну, на человека упал шкаф – такое бывает, иногда и калекой от этого можно остаться. Ну, принесли артефакт, передали лично мне…

Конечно, я не выдержала: я вообще довольно плохо умела молчать. От девочек у меня был только один секрет, да и тот постоянно жег язык. Мы сдружились с Ливи на первом курсе, она познакомила меня с Трис, а Бенера появилась как-то позже, после Ливиного дня рождения, – и я привыкла делить с ними тревогу, спрятанную в шуршащей обертке бессмысленной болтовни.

Наверное, мне стоило бы сперва поговорить с Арденом. Но Арден не соизволил явиться на занятия, и преподавательница ритуалистики прокомментировала это недовольно и хлестко.

В общем, в перерыве Ливи стала жертвой моего путаного красноречия. Я рассказывала довольно бессвязно, перескакивая с одного на другое, а она слушала, не перебивая и хмурясь.

– Как ты думаешь, – она перешла на громкий шепот, – это не может быть связано с?..

– Нет, – резко перебила я. – «С» это точно не связано.

Ливи пожевала губу. У нее под глазами залегли темные тени: Марек не давал ей спать, а соседка смотрела за ним, только пока Ливи была на занятиях.

– Хрень какая-то, – резюмировала Ливи.

– Хрень, – согласилась я.

В итоге решили: сказать Ардену, на клиента посмотреть из-за шторы, не нервничать и не делать глупости. Ну как – «решили». Скорее, Ливи решила. И, я была уверена, уже завтра утром она донесет это решение до Трис, а Трис решит что-нибудь еще, новое и оригинальное.

Вечером Чабита сказала, что клиент так и не пришел и она ему позвонила, – как культурный человек, он оставил на карточке номер телефона. По телефону Чабиту заверили, что новость о завершенной диагностике обязательно передадут «мастеру Родену».

Я не знала никаких мастеров Роденов – ни артефакторов, ни вообще. Имя было непривычное. Трис, которая зашла ко мне утром с ворохом рекомендаций по общественной безопасности, только пожала плечами, но пообещала полистать телефонный справочник.

Вечером, когда мы встретились втроем после занятий (Арден снова отсутствовал), на меня высыпали целый ворох находок от детективного агентства «замученная мамочка и скучающий провизор в академическом отпуске». Так, Ливи раскрутила мастера Кеппмара на пространную беседу о взрывателях и уголовном праве, из чего выяснила, что все изделия со словами типа «взрыв» должны проходить сертификацию и использоваться исключительно квалифицированным персоналом и что в профессиональной среде не принято использовать в такого рода изделиях медь – в связи с ненадежностью конструкции.

Трис, в свою очередь, порадовала нас списком шестнадцати Роденов из городской телефонной книги, по большей части колдунов, но затесались и двоедушник, и даже лунный. Правда, мастером из них был только один, почетный профессор алхимической кафедры, и про него как раз было известно точно: на зиму он всегда уезжал греть кости на острова и вряд ли в этом году изменил своей привычке.

Номер, по которому звонила Чабита, оказался блочным. Отвечал по нему консьерж одного из кварталов на улице Колокольчиков. К блоку было приписано шесть многоквартирных домов, четыре из которых сдавались покомнатно внаем. Ливи горела желанием выбраться «на разведку», стучать в двери и расспрашивать всех про «мастера Родена», но благоразумная Трис категорически это запретила.

В итоге утром в пятницу я была готова уговаривать Чабиту обратиться-таки в полицию. Однако это не потребовалось, потому что вместе с ежедневной почтой в мастерскую принесли письмо.

В нем клиент писал так:

«По заказу № 1618: принял решение отказаться от восстановления артефакта, обломки отправьте на списание. Передайте Кессе мою благодарность и пожелания скорой встречи с истинной любовью».

К письму прилагались какие-то документы и довольно крупная купюра, которую Чабита, хмыкнув, отдала мне.

– Поклонник?

– Не знаю, – растерянно сказала я.

Чабита поцокала языком и развернула документы.

Это были копии сертификатов, спецификаций и отчетов о том, что экспериментальный образец полицейского артефакта проходит третий и завершающий этап испытаний, признан безопасным и передан в мастерскую в нефункциональном виде.

А я вдруг поняла, что все это время не давало мне покоя.

Если это тот самый артефакт из кафе – как можно было собрать все обломки из хаоса, что образовался из-за упавших со стеллажа банок? Кто-то сидел среди тысячи стеклянных осколков и выбирал из них именно те, что входили в артефакт? Лишнего стекла не было, а осколки складывались точнехонько, словно артефакт взорвали аккуратно и все останки сразу ссыпали в банку. Все детали – даже самые мелкие – были на месте. Как найти ту же опаловую булавку на дощатом полу, среди банок и обломков стеллажа?

Нет, нет, даже если очень постараться – это вряд ли вообще было возможно. Да и убирать в кафе начали почти сразу: Арден еще беседовал с владелицей, а бармен уже сметал осколки с пола.

То есть кто-то отдельно сделал артефакт, очень аккуратно его взорвал, а потом отправил мне обломки – практически в подарочной упаковке.

Правильно говорила Ливи: отношения с мужчинами не доводят до добра. Ладно еще «это самое» и какие-нибудь дети! Но мутная история? Я ведь, кажется, вляпалась именно в такую?

IX

«Мутный тип» и «подозрительный хрен», как успели обозвать его девочки, появился на занятиях в субботу.

Я слегка опоздала – за ночь намело, и засов в коридоре намертво примерз к петлям, – и все занятие могла только издали сверлить его взглядом. Арден сел в переднем ряду и отчаянно сражался с проклятийным амулетом. Это была довольно противная работа по схеме из учебника: в артефакт нужно было собрать сорок восемь крошечных плиточек черного турмалина, и Арден справлялся с ней из рук вон плохо. Когда он в который раз попытался проклеить камень и металл поливинилацетатом, я почти захотела вмешаться, но Ливи вовремя перехватила мою ладонь.

Точно. Да-да. Я холодна и в сомнениях. Да. А еще я не бегаю за мужчинами, особенно если подозреваю, что они хотят меня подставить невесть перед кем. Я взрослая, разумная женщина. Так и есть.

Ливи смотрела на меня с жалостью и плохо скрываемой иронией.

Зато в таком настроении я неплохо продвинулась со своей работой, и мой артефакт наконец показал правдивое, снежное и холодное, «сейчас». Правда, на «завтра» он теперь предсказывал тропический ливень, но это уже был прогресс.

В перерыве Ардена подозвал мастер Кеппмар и долго втолковывал что-то про «неудовлетворительную базовую подготовку», – я не прислушивалась, перебирая мутноватые школьные кварцы. Потом Ливи отвлекла меня новым списком слов в человеко-марековском словаре, и в итоге с Арденом мы пересеклись только в обед, когда занятия подошли к концу.

– Погуляем? – предложил он, ослепительно улыбаясь.

– Надо поговорить, – решившись, сказала я.

– Согласен, – он сразу же посерьезнел. – Мне срочно требуется дополнительный семинар по клеям. Ты ведь не бросишь меня с ними наедине?

Его глаза смеялись, а у меня даже не получалось позавидовать: бывают же такие люди, только поглядишь на него – и тянет улыбаться. От меня, наоборот, можно подхватить нечаянную депрессию.

– Поговорить, – повторила я, поневоле заулыбавшись, – о другом.

– Как скажете, миледи! – Он склонился шутливо и попытался облобызать мне ладонь, но я отобрала руку. – Могу ли я препроводить вас в столовую?

Ливи увязалась с нами, хотя обычно убегала домой сразу же: по субботам занятия начинались рано утром и были длиннее обычного, и Марек, заскучав и потеряв маму, устраивал бурные истерики. Серьезный разговор при Ливи не клеился. За обедом Арден травил какие-то байки про серийных маньяков, которые, честно говоря, не способствовали аппетиту.

– В студию? – предложил он, когда мы сдали подносы.

– Давай, – согласилась я, мазнув взглядом по подруге.

Ливи сделала зверское лицо, показала двумя пальцами сначала на свои глаза, а потом – на Ардена и сказала сурово:

– Только людные места!

Я вздохнула.

В кафе на верхней площади была уйма народу. Но, прямо скажем, это совершенно ничему не помешало.

При кафедре артефакторики была оборудована студия – нечто вроде открытой мастерской, где слушатели могли в свободное время закончить учебные проекты или просто попрактиковаться. Заведовала студией мастер Гаррес, которая в каждом посетителе подозревала то ли мошенника, то ли вредителя. Возможно, из-за нее, а может – из-за довольно бедного парка оборудования студия не пользовалась особой популярностью.

Вот и сегодня, несмотря на холодную, совсем не прогулочную погоду, здесь было пусто и уныло, только мастер читала в углу толстенную монографию в обернутой газетой обложке.

Мы выбрали дальний стол. Арден защелкал лампами, а я несколько раз глубоко вдохнула, как перед прыжком в воду. И, набравшись смелости, сказала:

– Мне в среду отдали артефакт якобы на ремонт. Стеклянная колба с табаком и перцем, на взрывателе. Передали лично мне, потом отказались забирать и отправили денег. Такая… такой штукой вполне могли бы уронить на тебя тот стеллаж. Со специями.

На мгновение лицо Ардена заострилось, а затем снова расслабилось.

– Может, у тебя появился поклонник? – легкомысленно спросил он.

Сговорились они с Чабитой, что ли?

– Мне не кажется, – осторожно сказала я, – что это поклонник. Мне ни разу еще поклонники не присылали деньги… и это ведь очень странно, разве нет? Сначала на тебя падает шкаф, а потом мне присылают артефакт, который…

– Кесса, – Арден звучал очень серьезно, – видимо, мания преследования передается воздушно-капельным путем. Какой еще взрыватель?

– На словах типа хура.

– Допустим, и при чем здесь я?

– Смесь перца с табаком! Это же то самое, чем тебя задело, разве нет? Идеально подходит. Там в конструкции антенна с опалом, с управляющего артефакта подается сигнал, он уходит на взрыватель, рубин пробивает…

Он слушал внимательно, как будто что-то просчитывал внутри. И даже почти не закатил глаза, когда я рассказала про поиски мастера Родена и улицу Колокольчиков.

– Теперь ты понимаешь? Это же, получается… покушение?

– Кесса, – терпеливо уговаривал Арден, – мне, честно, очень приятно, что ты обо мне беспокоишься. Но это пахнет паранойей. Какое еще покушение? Кому бы это было нужно? Если ты читаешь детективы – пожалуйста, перестань. Может, этот… как его… Роден познакомиться с тобой решил.

– Ага, – с сарказмом согласилась я. – И поэтому же он прислал деньги, а не пришел, собственно, знакомиться. Очень логично.

– Ну извини уж, пожалуйста, в таких сложных схемах ухаживаний я не специалист…

Я нахмурилась и скрестила руки на груди. Мастер Гаррес смотрела на нас из дальнего угла студии, и ее взгляд поверх завернутой в газету книги не сулил нам, бездарям и бездельникам, ничего хорошего.

Арден, видимо, уловил что-то такое в моем настроении и пошел на попятную:

– Хорошо-хорошо! Допустим. Но скажи мне: может ли быть такое, что полиция приехала, все осмотрела и не поняла, что это был взрыв?

Я повертела у себя в голове конструкцию. Даже если мощность не такая большая, характер повреждений на дереве… и то, как разлетятся осколки…

– Вряд ли, – признала я.

– Ну вот. – Арден довольно улыбнулся. – Значит, ты можешь быть спокойна.

– Ты обратился в полицию?

– Да! Конечно, я обратился в полицию. И они, представь себе, даже кое-что нашли.

Он мстительно выдержал паузу.

– И что же? – Я все-таки не вытерпела.

– Антисанитарию и погрызенные крысами ножки! Теперь владелица кафе меня ненавидит, потому что их закрыли на тридцать суток. Выдали стопку предписаний толщиной с Легендариум. Так что, думаю, то, что кто-то принес сломанный артефакт на ремонт в мастерскую, которая специализируется на ремонте сломанных артефактов… это сто процентов ее коварный план.

Я с сомнением пожевала губу.

– Ну не бывает же таких совпадений?

– Да почему же? Я как-то в школе пушил хвост перед девчонкой и пересказывал ей сплетни про новую преподшу, а оказалось – это она и есть! Вот каковы были шансы? А среди сплетен было, между прочим, про матриархат у гиен и особенности их… э-э-э… репродуктивной системы. Да, я был не очень умный. Гормоны, все дела.

Он шутил, но у меня все равно было как-то неспокойно на душе.

– Это все как-то… уж очень маловероятно. Ты же сам двоедушник, ты же знаешь, что совпадений…

Арден вздохнул.

– Совпадений не бывает, Лесом правит Большой Волк, Принцесса Полуночи открывает врата в мир духов, а истинная пара означает вечную любовь, которая накрывает с головой и не сравнима ни с чем. «Встретить истинную и умереть с ней в обнимку» – так, кажется, у нас принято?

Я прикусила губу. Он не знал об этом, конечно, но я была последним человеком, который станет говорить про вечную любовь.

– Крысиного Короля забыл, – неловко пошутила я.

– Хорошо, – покладисто сказал Арден. – Еще Крысиный Король бегает вокруг и всех обманывает. Думаю, чисто из спортивного интереса.

Я фыркнула и вдруг поняла, что мы сидим за рабочим столом, совсем близко друг к другу, и тонкие мужские пальцы с иссиня-черными татуировками переплетаются с моими.

Это было… неожиданно приятно. И когда Арден легко поцеловал мою ладонь, прикусил костяшки, подул – я против воли вспыхнула.

– Выбрось все это из головы, – посоветовал он. – Расскажи лучше про клей.

X

«Он водит тебя за нос, – сказал мне внутренний голос. – А ты и ведешься! На ласковые улыбочки, эти вот руки красивые, эти вот губы, ну и все остальное. Сейчас еще растечешься розовой лужицей и будешь моргать. И в смысле, ты уже растеклась?»

«Ну была ведь поли-и-иция, – скулила розовая лужица. – Поли-и-иция ведь сказала, что это ничего такого! И документы все клиент прислал! Признай, ты просто психанула и возомнила о себе невесть что».

А если Ливи была права? Если это действительно «связано с», а ты вовсе и зря отмахнулась? У тебя что, на старости лет совсем инстинкт самосохранения выключился? Может быть, ты просто мечтаешь втайне вернуться в Амрау и жить положенную жизнь, и все эти шесть лет по чужим документам были совершенно зря? А, а, Кесса, ну-ка? Так ты не стесняйся тогда, так и скажи! И давай тогда билеты сразу купим, чего медлить. Собирай чемодан да поехали.

Вовсе даже и ничего такого! Просто я уже взрослая девочка и различаю повышенную тревожность и здоровую картину мира. Пора прекращать все это и жить как все: гулять с парнями, работать, планировать будущее и знать, что иногда вещи просто случаются, нет в этом ни воли Полуночи, ни злого умысла. Все так живут, Кесса. Все так живут.

А если все будут в окно прыгать?..

У внутреннего голоса был голос мамы. И внутренний голос был, конечно, прав: мне следовало быть в тысячу раз осмотрительнее.

Но в Ардене – в его внимании, в его улыбке, в привычке вертеть в татуированных пальцах кончик рыжеватой косы – было что-то, из-за чего у меня отключался мозг.

А может быть, что-то во мне настолько устало бояться, что совсем перестало различать, где паникерство, а где – разумная предосторожность.

Поэтому, пока внутренний голос истерил, семафорил и требовал устроить Ардену допрос с пристрастием, с проверкой всех возможных документов на водяные знаки, я, глупо улыбаясь, уже читала вводную лекцию по адгезивным свойствам материалов. Арден слушал внимательно и даже записывал, но по задаваемым между делом вопросам было ясно, что его знания химии в лучшем случае фрагментарные.

– Как вообще тебя зачислили на третий курс? Мы это полтора года учили.

– Не знаю. – Арден пожал плечами. – У меня были документы на перевод, как-то там по ним сделали. Да ничего страшного, нагоню как-нибудь. Ты ведь поможешь?

Я глядела на него с сомнением. Даже если он решил окучивать зажатую отличницу ради дополнительных занятий, план был не то чтобы обречен, но явно имел тенденцию к провалу. Потому что Арден не понимал разницу между олигомерами и полимерами и руки у него действительно росли не совсем откуда надо.

Не из жопы, нет. Если ты долгие годы учишься сложным мелким жестам, так нужным заклинателям, у тебя, конечно, развивается потрясающая мелкая моторика. Арден мог двинуть мизинцем ровно так, как было нужно для какого-то из заклинаний, – зато круглозубцами он чуть не отхватил себе полфаланги.

Ладно хоть почерк хороший, на том спасибо.

Потерпев поражение на теоретическом поприще, я решила зайти с другой стороны. В конце концов, для того чтобы делать, что нужно, не обязательно понимать, как оно все работает. Можно просто выучить, какой клей для чего подходит, – их всего в мастерской штук пятнадцать, невелика проблема.

Здесь Арден совсем расслабился и расхулиганился: сманивал мою ладонь в свои пальцы и поглаживал, целовал, покусывал.

А в какой-то момент заявил:

– Ты такая серьезная!

И стоило бы, наверное, огрызнуться, – но я покраснела. И, синхронно убедившись, что мастер Гаррес увлечена монографией, мы поцеловались.

Было что-то в том, чтобы целоваться быстро, коротко, опасаясь быть увиденными.

И мне, пожалуй, начинало нравиться. От его губ, от вкуса его дыхания, от тепла, от близости – от всего этого душераздирающего комплекса ужасно глупых вещей у меня ускорялось сердце и дурманился разум. Я вся делалась какая-то веселая и хмельная, будто оказалась вдруг в нужный момент в лучшем месте Леса.

И торопиться незачем, и идти некуда, – потому что вот же оно, то самое, твое. Не нужно больше бежать, можно замереть вот здесь – и остаться, раствориться в этих касаниях, покориться ощущениям и начать наконец жить.

– Мы так ничего не выучим, – почти жалобно сказала я, с трудом от него отрываясь – в очередной раз.

– Бутираль фенольный, – невнятно сказал Арден, – в желтом тюбике. Какой-то из видов можно развести и бухнуть, но лучше не надо.

– Пожалуйста, не надо.

«А ведь это еще только клеи, – рассеянно подумала я. – Страшно представить, что будет со смывками и очищающими пастами, мама дорогая».

Так и занимались, – признаться честно, не слишком продуктивно.

– Слушай, – Арден опять юлил: я отказывалась складывать за него турмалиновый оберег, а ему, очевидно, это занятие не приносило особой радости, – а какие в Огице есть мастерские?

– Чтобы без клея? Никаких.

– Да нет, вообще. Чтобы знать, куда стремиться! Ты же наверняка их все знаешь.

– Ну, положим, не все…

Я тоже успела заскучать, – работа над амулетом продвигалась довольно медленно, – и с готовностью отвлеклась на новую, чуть менее заумную лекцию.

Огиц вырос при университете, и в нем не было ни промышленности, ни сельского хозяйства. Зато выпускники, не пожелавшие покидать город, создали здесь крупные профессиональные сообщества.

Алхимики в основном работали чуть в стороне, через реку, где под стеклянным куполом зеленела большая оранжерея. А мастерские, расположенные прямо в городе, обеспечивали артефактами добрую половину Кланов. Были здесь и крупные, многолюдные мануфактуры, и узкоспециализированные заведения, и целых три экспериментальных лаборатории. И, конечно, бесчисленное множество частных мастеров.

– …например, мастер Абер по выходным арендует у Чабиты стол. Он делает потрясающие артефакты для бездонных сумок. Очень тонкая работа, шестнадцать патентов. Стоят страшных денег.

– А вот если мне нужно что-то такое… штучное. Куда обращаться?

– Смотря что… Лучше, конечно, найти мастера, который на чем-то таком специализируется. Скажем, все в той или иной степени умеют ремонтировать, но Чабита в этом правда лучшая. А если никого такого нет, то, наверное, в лаборатории.

– И как найти, кто специализируется?

Арден выглядел задумчивым и очень сосредоточенным.

– Есть справочник в гильдии, но там по большей части ерунда понаписана. Здесь же все всех знают. Что тебе нужно?

Он тряхнул головой.

– Мне? Да мне-то ничего. Просто подумал, что как артефактор я не очень, но, возможно, меня наймут где-то как заклинателя. Судя по уровню местной лингвистики…

Я покрутила идею так и эдак.

– Может быть. Зайди в лаборатории, в «Белом журавле», по-моему, нет своего специалиста по словам, они иногда сдельно нанимают из университета. Почему бы и нет?

И, увидев, как Арден просветлел лицом, спохватилась:

– А твой наставник согласен, что это достаточно… «смещает горизонты»?

Но Арден только фыркнул:

– Я могу не пересказывать в подробностях.

И подмигнул.

Наконец злосчастный оберег от проклятий был закончен. Вышел он кривоватый, и потери силы на одной из граней были гораздо выше допустимого, но я решила, что мастер Кеппмар сочтет результат удовлетворительным.

– Погуляем завтра вечером? – предложил Арден, когда мы шагали к остановке. Как-то естественно получилось, что он держал меня за руку. – Можем заранее выбрать заведение побезопаснее!

– Извини, – я смутилась, – завтра никак, у меня уже планы. Может, вечером на неделе? Или ты опять будешь прогуливать?

– Ну, если на меня больше ничего не упадет…

И мы засмеялись.

Взрыватель, покушение – подумать только, какие глупости. Даже в детективах пишут, что в первую очередь важен мотив. А тут такие сложности, и ради чего – повышенной тревожности у одной там слушательницы вечерних курсов?

Бедный мастер Роден, должно быть, безудержно икает от всего того, в чем я его мысленно обвинила! Такие артефакты наверняка применяют в полиции, а это – экспериментальная разработка. Клиент, наверное, не сам ее сделал, а привез сертифицировать, но тут понадобился второй образец, и он решил восстановить уже взорванный…

К тому же в стекле явно был красный перец, а Арден говорил только про черный…

Совпадения. Просто совпадения, которые бывают в обычной жизни. Не такие уж и маловероятные, если подумать.

Вдалеке показался трамвай, – он катился через снег, цветной и рогатый. А мы стояли на улице, переплетая пальцы, и это было очень холодно и очень приятно.

– Арден! Ты ведь не стал бы мне врать, правда?

Он улыбнулся.

– Конечно. – Он взъерошил мне волосы ладонью: покровительственный и какой-то нежный жест. – Конечно же, я не стал бы тебе врать.

Трамвай, подняв облако мелкого снега, остановился. Мы коротко поцеловались, я вскочила на ступеньки, и вагончик со звоном тронулся. Поправила шапку, накрутила прядь на палец – и долго смотрела, как фигура Ардена скрывается за поворотом.

Конечно же, он мне врал.

XI

Был еще только ноябрь, а на улице – зима, и запах осенней простуды совсем смыт морозной свежестью.

Снег лежал обманчиво-воздушный, хрустальный, и по нему плясали, красуясь, солнечные лучи. Молочный дым паровоза превращался во влажную изморозь, оседая на первых вагонах белесой вуалью; мягкое свечение заснеженных фонарей такое открыточное, словно вот она, Долгая Ночь, уже на пороге.

Казалось, что сейчас, еще минутка – и железнодорожный вокзал утонет в густых ультрамариновых сумерках, небо загорится тысячами цветных огней, и с запада на восток побегут вереницей воздушные призраки-звери.

Пока же звери не бегали. Перрон шумел и гомонил группой подростков из училища, и среди них возвышался, как печальный рыцарь, красноглазый пожилой двоедушник.

Нам с Трис повезло, и группа оказалась в другом вагоне.

Лунные никогда не спят, но проводят едва ли не треть суток на тонком плане; колдуны регулярно посещают свои склепы; а двоедушники – двоедушники иногда выбираются погулять, потому что без этого зверь болеет и чахнет.

Первое время после побега я клялась себе: больше никогда, никогда-никогда, ни за что я не стану превращаться. Увы, даже в навеянном артефактом сне зверь оставался зверем, и понадобилось всего-то одиннадцать недель, чтобы он начал буянить и прорываться наружу, ни о чем меня не спрашивая. Тогда я ненавидела его, ненавидела превращения, и каждую вынужденную прогулку отбывала с такой тоской, словно гуляла не по лесу, а по каменному квадрату тюремного двора накануне расстрела.

Потом, уже в Огице, постепенно смирилась. А когда Трис разошлась со своим беркутом, мы стали выезжать с ней вместе, и это даже стало почти приятным.

Сегодня, правда, Трис была неразговорчива: поездка в Кланы каждый раз надолго портила ей настроение.

– Ну что, – спросила она с мрачной решимостью, когда поезд, загудев, тронулся, – ты понюхала?

– Нет, – признала я. – Как-то… не складывается.

– Ну и зря. Сними эту свою пакость и понюхай. Мозги на место встанут. Ну или наоборот.

В Огице многие двоедушники носили простые амулеты, подавляющие запахи: без этого не так-то просто соблюдать местную новую мораль, запрещающую лишние контакты. Трис знала, что мой артефакт сложнее, но не знала насколько, – потому что иначе даже такая нигилистка, как Трис, пожалуй, перестала бы со мной здороваться.

– Не хочу я его нюхать!

– Что, не знаешь, что расстроит тебя больше?

– Ну тебя.

Трис откинулась на сиденье. За окном мелькала темная рябь реки. Течение здесь было быстрым, а русло – глубоким; в самые суровые зимы Змеица все-таки замерзала, и тогда по реке ходили туда-сюда забавные шумные пароходики с металлическими носами, со скрежетом вспарывающими ледяной панцирь.

– Конрад все такой же мерзкий, – сказала Трис, когда мимо пронеслась стелла с названием города. – Просто невыносимый. Хочешь глянуть?

Это был риторический вопрос: она уже протягивала мне фотокарточку.

Они и правда смешно смотрелись вместе. Ради Кланов, богатого белокаменного дома и вот этого палисадника, засаженного голубой елью, Трис была в платье – длинном, сиреневом, нежном и совершенно ей не подходящем. На голове у нее красовался некий головной убор из мелких металлических цепочек. Трис тонкокостная, как все птицы; здесь она была наряжена и накрашена, как романтичная барышня, и все равно выглядела на все свои двадцать четыре.

Конрад с лета не изменился: такой же сутулый дрыщ, слишком быстро вымахавший вверх и пока не сумевший к этому привыкнуть. Трис называла его «прыщавым», но на фото этого не было видно, зато наметились скудные дурацкие усы, которые мальчику следовало бы сбрить, чтобы не позориться.

Та еще, конечно, парочка. Но не это было плохо, – хуже всего здесь были лица.

Конрад смотрел прямо в камеру подростковым взглядом темного властелина и победителя по жизни. А Трис смотрела только на него глазами бесконечно влюбленной женщины, весь мир которой померк на фоне Того Самого Мужчины.

– Отвратительно, – сказала я, потому что это было ровно то, что Трис хотела от меня услышать.

Как-то раз Ливи сказала: «Не нравится – не езди, нашла себе тоже проблему», и тогда они с Трис кошмарно поссорились. После этого Трис никогда больше не разговаривала о Конраде, когда мы были все вместе.

– Жуть, да?

Я кивнула и протянула ей карточку, и Трис спрятала ее обратно в кошелек.

В Огице она не носила платьев. Только штаны, фланелевые рубашки в клетку, жилеты мужского кроя, летом – тяжелые ботинки, которыми можно убивать. Она даже стриглась по-мальчишески, и ей ужасно это шло; наверное, на нее и натянули ту штуку из цепочек, чтобы скрыть отсутствие девичьей гордости-косы.

– Он предложил мне ему отсосать, – доверительно сказала Трис, и меня передернуло. Дяденька, сидевший в полупустом вагоне неподалеку от нас, тихонько крякнул и спрятался в газету. – И, видит Полуночь, я почти согласилась. Как подумаю – блевать тянет.

– Вот скотина. Какое еще отсосать?..

– Ну, – Трис хмыкнула, – я буду думать, что это он так пошутил.

Брр, Полуночь, какая гадость.

– Я приезжаю каждый раз, – Трис смотрела в окно, и ее голос звучал глухо, – и каждый раз думаю: ну вот сейчас-то я ему объясню, что я другая. Что мне нравится в Огице, что я хочу однажды открыть аптеку. А потом я его чую – и все. И ничего не надо, кроме того, чтобы он мне улыбнулся. Потом я, обливаясь слезами, уезжаю. В поезде трезвею, и прям так и хочется под этот же поезд и кинуться.

Каждый раз после таких поездок Трис становилась мрачной и неуживчивой. Это длилось неделями, и даже если она не сообщала нам об отъезде, мы все равно понимали сразу же, как только ее видели.

Я знала, что она каждый раз боится не вернуться. Нескольких часов достаточно, чтобы пропитаться запахом пары – «этой отравой» – и изо всех сил оттягивать разрыв. К счастью для Трис, родители Конрада считали, что присутствие пары будет отвлекать мальчика от учебы, и провожали ее на вокзал.

Я знала, что она ненавидит все это и все равно ездит. Потому что Конрад – волчонок, и, хуже того, его отец – волк, и это он оплачивает ей жилье, и возможность уйти из аспирантуры в «академический отпуск», и врачей ее матери, и хорошую школу для сестер.

Наверное, поэтому Трис ничего не планировала. Просто ждала, что, может быть, Конрад повзрослеет и она сможет его полюбить. Или не сможет, но запах затуманит сознание достаточно, чтобы это не было важно.

Еще я знала, что Трис отчаянно верит, будто бы у двоедушников может быть не одна пара, а несколько, – и поэтому нюхает всех, кого видит. А еще – ужасно мне завидует.

Потому что я все-таки уехала, а она – не смогла.

– Так что знаешь, Кесс…

Она сказала это вдруг, продолжая давно позабытый разговор, и снова замолчала.

– М-м?

– Может, и не надо тебе его нюхать.

Двоедушники говорят: запах пары ни с чем нельзя перепутать.

Пара становится твоей судьбой, разделенной на двоих дорогой. Ее жизнь – продолжение твоей, а ты сам растворяешься в ней и в вашем чувстве.

Пара пахнет домом, какого у тебя никогда не было. Пара пахнет несбывшейся мечтой; норой, в которой ты пережидаешь дождь; прелой листвой древнего Леса; огнями святилища Полуночи, где связали ваши судьбы.

Ты состоишь из этого запаха – чужого и такого родного, пронзительного и почти не ощутимого, ввинчивающегося в легкие и уютно свернувшегося в горле. Он пьянит, и хмельной дух наполняет счастьем и желанием быть.

Истинная пара дана тебе Полуночью. Это великий дар – такой же, как предназначенная тебе судьба. Отныне и навек ты не одинок на своей дороге; ты проходишь ее, держась с кем-то за руки, и за одно это ты должен быть благодарен.

Пара пахнет лучшими запахами – так говорят двоедушники. Пара пахнет всем тем, что ты так счастлив учуять, что почти боишься встретить это на самом деле.

Для меня это был запах волчьего лыка, запах манка над болотным бочагом, запах мха на кладбищенских арках.

Это был запах смерти.

XII

Мы вышли в Красильщиках, на второй пригородной станции. Между ней и рекой громоздилась махина завода: здесь, как ясно из названия, алхимики создавали красители, их потом разливали в тюбики, банки и бочки и отправляли кораблями. Это было одно из двух крупнейших предприятий Огица, и оно даже обросло кое-какой собственной инфраструктурой.

Но двоедушники любили Красильщики совсем за иное: по другую сторону от станции был крошечный дачный поселок, а за ним – пустое поле и молодой лес с довольно бедным пролеском. Самое то для приятных воскресных прогулок.

Подростки во главе с красноглазым вышли здесь же, и Трис успела скривиться, но оказалось, что их ждал автобус. Погрузились с шумом, с гомоном, автобус запыхтел темным дымом и уехал, а мы пошли по дорожке к дачам.

К крайнему дому предприимчивый владелец, видимо устав от бесконечных голых задниц в своих кустах, пристроил нечто вроде общественных раздевалок. За весьма скромную плату здесь можно было на пару часов арендовать ящик для вещей и крючок для куртки. Пахло плюшками с корицей; кто-то болтал, звучал глухой из-за перегородок смех; даже Трис понемногу расслаблялась.

Я стянула платье и белье, сложила, завернула в ткань тяжелый круг артефакта. Зажмурилась, переступила босыми ногами по холодным плитам пола.

Вдох – выдох.

Ну что, красавица, просыпаемся?

Звать сложно, – словно туман заклинания не только усыпляет, но и гасит любые звуки. Зверь недовольно повел ушами и глубже зарылся носом в лапы. Я позвала снова, дернула за светлые усы, и ласка наконец открыла черные глаза-бусинки, глянула на меня гневливо.

Говорят, ласки никогда не бывают довольны. Вот и моя уже сменила шубку на роскошную белую, а смотрела так, будто я ее раздела до нитки.

Ласка зевнула. Я поманила ее жестом, и она, лениво потянувшись, прыгнула наконец в меня.

На какую-то секунду наши тела соприкоснулись: мои пальцы и ее цепкие лапы, моя сухая от работы с растворами кожа и ее мягкий мех, – а потом мы прошли друг через друга, и она соскочила на каменный пол, а я осталась в тихом тумане.

Галка Трис – конечно же, она обернулась быстрее меня – испытывающе склонила голову, а потом оглушительно гаркнула.

Дать зверю волю – это как смотреть экспериментальное кино в большом гулком зале.

Примерно так я видела бы мир, если бы легла на пол, надела очки, резко усиливающие контраст цветов, поверх очков взяла бы снайперский бинокль, а вдобавок еще нацепила вдовью вуаль на манер шор для лошади.

Ласка – мелкий зверек, в несколько раз меньше домашней кошки, «крыса-переросток», как шутил мой брат. Но, смешно сказать, я внутри крошечной ласки чувствую себя человечком на фоне корабля.

Песчинкой. Искрой разума. Точкой, в которую сжато «я»; а вокруг – воздух, вокруг – пустота.

Я чуяла, как запах плюшек щекочет звериный нос, а за ним приходит лавина других, новых запахов. Я чувствовала, как холодит подушечки лап пол. Но все это было как-то далеко, не по-настоящему, не со мной.

Ласка легкими прыжками добежала до дверей, пролезла под рядом шерстяных занавесок, закрывающих дверной проем, нырнула в сугроб. Застряла в нем, повертела хвостом, замолотила лапами.

Я села в туман, обхватила колени руками. Мне не было ни холодно, ни стыдно, хотя вообще-то я терпеть не могу быть голой, а от любого сквозняка мгновенно покрываюсь гусиной кожей.

Но здесь было хорошо. Зверь резвился в снегу, походя сощерился на какую-то чужую белку, проследил, как галка наворачивает в небе неуклюжие круги. Шум близкого леса убаюкивал, под снегом слышалось мирное дыхание ленивых мышей, где-то пискнула синица. Это был живой, яркий, полный звуков и запахов мир, и ласка давно тосковала по чему-то такому.

Это ее мир, не мой. Это она хочет скакать и охотиться ради забавы. А я устала от всего этого, и от разговоров про пары, и от судьбы, и от Полуночи.

Я ужасно устала быть человеком. И пока она там, я могу наконец им не быть.

Туман кружился: уютный, мягкий, дурманящий запахами. Его завихрения складывались в какие-то образы, за которыми мне никак не удавалось разглядеть цельной картины. Меня качало, как на волнах, в голове мутилось, а туман обнимал меня, и это было так хо-ро-шо…

Я закрою глаза только на минутку, пообещала себе я.

Они приезжают вдвоем.

Если бы я не знала, я бы приняла их за кошек: такие же точеные, ленивые движения, пропитанные вальяжной грацией. Одна уже почти седая, желтоглазая, одета богато; вторая – лет на пять меня старше, в штанах и с пистолетом.

Обе обвешаны артефактами так, что озоновый запах лезет в нос. У обеих на груди, под воротником, крупные кованые знаки с волчьей головой.

Папа склоняет перед ними голову, а мама суетится и от этого проливает чай мимо чашки.

Гостьи смотрят снисходительно. Я стою в центре комнаты и не знаю, куда от них скрыться.

– Принято думать, – говорит мне старшая певуче, когда дежурные приветствия произнесены и родители оставляют меня с ними наедине, – что ласка – милая, симпатичная зверушка, нечто вроде котенка. Но знаешь ли ты, что ласка способна задушить гуся и отбиться от коршуна, правит лошадьми и частенько убивает для развлечения?

Я молчу. У меня никогда не было знакомых ласок. Я знаю медведей и оленей, енотов и выдр, бобров и куриц, много белок, двух лосей и даже одну рыбу, но вот ласок никогда толком не видела. У нас, в Амрау, их никто не ловил.

И в книгах, что я читала, в Большой Сотне зверей ласок тоже не было.

– Это ошибка, – говорю я и сама слышу, как жалко это звучит. – Я думала, это мышь.

Младшая заливисто смеется.

– Полуночь никогда не ошибается, милая. Ты выбрала свою судьбу, твоя судьба выбрала тебя. Тебе не о чем беспокоиться, мы научим тебя быть лаской. Это почет в Кланах, это влияние, это яркая жизнь, полная приключений.

У меня сухо во рту.

– Каких еще, – я сглатываю, – приключений?

– Ласки созданы для секретов, – говорит старшая.

– Тех секретов, за которые убивают, – подсказывает младшая.

И подмигивает мне.

Я не хочу никого убивать, и никаких секретов тоже не хочу. И чтобы они приезжали, я не хотела.

– Я хочу учиться на артефактора, – говорю я. – Разве нельзя?

– Конечно, можно. – Она морщится. – Но зачем? Была бы ты вороном, тогда конечно. Но Полуночь высветила для тебя другую дорогу. Мы служим волкам, участвуем в самых крупных событиях и делаем большое дело. Мы – тень за Волчьим Советом. Неужели же ты никогда не мечтала о могуществе? Вот оно, прямо перед тобой. Ты особенная, милая, у тебя яркая судьба. Зачем тебе прозябать в этой дыре?

– Ласку не ловят трусливые мыши! – Младшая всплескивает руками. – Это судьба для хитрых, ловких, сильных. Мы думаем быстро, делаем смело. И ты такая, как мы!

У меня дрожат руки. Я хочу, чтобы они – быстрые, смелые, хитрые – поскорее уехали. Я та самая трусливая мышь, которых они, очевидно, презирают; я привыкла быть маленькой; мне ничего этого не надо: ни могущества, ни приключений, ни яркой судьбы.

– Я понимаю. – Старшая ласка улыбается мне покровительственно, а потом берет мою руку в свою холеную цепкую ладонь, и я замираю. – Ты пока не веришь, что тебе можно думать о чем-то большом. Это даже хорошо, скромность украшает. Я тоже боялась уехать от материнской юбки, но где бы я была, если бы не уехала? А сейчас я тень Второго Советника и хранительница Волчьей Короны, я стою между Кланами и Бездной.

Кажется, я что-то произношу. Она о чем-то меня спрашивает, и мы почему-то говорим о мечтах и амбициях, о красивой жизни и о том, чего я хочу.

Я мечтала, может быть, поймать тонконогую серну, – как Ара. Но мышь тоже была бы ничего: мыши домовитые, запасливые, у мышей тепло и спокойно. Я мечтала, может быть, об уютном доме, о своей мастерской, мастерить погодные артефакты и чтобы моя пара оказалась журавлем. Но училища и синицы было бы вполне достаточно.

Сейчас я хочу исчезнуть, и оттого отвечаю невпопад.

– Мы будем в Амрау до конца праздников, – наконец говорит старшая.

– Это еще два дня, – подсказывает младшая.

– Ты можешь поступить правильно и уехать с нами. А можешь, конечно, остаться. Однажды твоя дорога все равно приведет тебя к ласкам, но время – время уже будет утеряно.

Она скорбно качает головой, а потом приподнимает пальцами мой подбородок и заглядывает в глаза:

– Подумай.

XIII

– …Кесса! Кесса!

Звуки доносились до меня смутно, как через вату.

– Кесса! Ты там сдохла, что ли?!

Меня тряхнуло, да так, что зубы больно стукнулись друг о друга. Я кое-как разлепила глаза; вокруг было белым-бело, туманно, сонно, холодно; я обняла себя руками, уткнулась носом в голые колени, отогреваясь дыханием.

Я посижу так совсем немного. Совсем чуть-чуть…

Место, где я сидела, снова затрясло, как будто шкатулку со мной швырнули вниз по лестнице. Хвататься не за что, и я, неуклюже взмахнув руками, упала, больно ударившись копчиком.

Пол был такой холодный, что жег кожу.

– Слушай, подруга, это ни хера не смешно! Ты грибов, что ли, объелась?!

Голова раскалывалась, во рту поселился металлический привкус. Я потрогала пальцами нос и с удивлением обнаружила на них густую, как гуашь, грязно-черную кровь, смешанную со снегом.

Снег? Откуда на моем лице снег?

Я смотрела на свои пальцы, моргая, а снег все падал и падал, и снежинки, вальсируя, медленно опускались на мою ладонь. Я проследила за ними жестом – и поняла, что снег идет у меня из глаз.

Почему-то это совсем меня не удивило. Снег из глаз – право слово, совершенно обычное дело.

Бывают же из глаз искры, не правда ли?

– Кесса? Кесса, посмотри на меня!

Да хватит же так орать! Хочешь общаться – так не сиди в тумане, тупица!

Так я хотела ответить, но получился только сдавленный хрип.

Кажется, со мной действительно что-то не так. Я простыла? Заболела? Но это же не повод, действительно, припереться в мой туман, как к себе домой, и здесь верещать! Я ведь не одета!

Но как же здесь, Полуночь, холодно!

Я стиснула стучащие зубы и кое-как поднялась на ноги. Вокруг куда ни глянь – морозный туман; снег катился по моим щекам, протапливал дорожки по коже, мешался с кровью. Кровь лилась из носа липким потоком и была почему-то не красной, а буро-черной с прозеленью.

С чего я вообще взяла, что кровь должна быть красной? Может быть, мне это приснилось?

Нет, нет. Мне снилось что-то хорошее. Там было тепло; там пахло домом и можжевельником…

– Да Кесса же!

Я сощурилась, огляделась, – но так и не нашла крикливую гостью.

– Ты кто?

Слова вылетели из моего рта двумя темнокрылыми птицами. Они кружили над головой и оглушительно чирикали, и от них недовольно отстранялся уютный туман.

И тут я наконец вспомнила: прогулка. Трис. Ласка.

Видимо, у меня проблемы с контролем. Такое иногда случается с молодыми двоедушниками, именно поэтому первые обороты советуют проходить под присмотром наставника, лучше – со зверем того же вида. Первые месяцы после Охоты мы с лаской были, наоборот, практически командой мечты; видимо, подростковые проблемы решили догнать меня сейчас.

Я нахмурилась, с трудом выуживая из памяти упражнения, которым меня учили в детстве. Что-то там про дыхание… нет, это не очень сейчас актуально. Расфокусировать зрение? Мысленно вставить свои руки в звериные лапы? Как же там это делается?

Все это далось мне с большим напряжением, и все же я кое-как вытянулась ниточкой к звериным когтям – и поняла, что бессмысленно молочу лапами по воздуху.

Распахнула глаза. Там, за туманом, были снег, разлапистые елки и перепуганное лицо Трис.

– Кесса? Кесса! Моргни, если ты меня слышишь.

Это было непросто: в ласке обнаружилось много-много непривычных, сложно устроенных мышц. Я протянула руки к ее глазам и с усилием притянула друг к другу веки.

– Охренеть, конечно, тебя перекосило, – пробормотала Трис и ощутимо расслабилась. – Так, дорогая, смотри: я тебя выпускаю и я приперла тебе шмотки. Чтоб ты знала, ты вообще меня не заслуживаешь!

Мир несколько раз перевернулся: судя по всему, Трис заковала ласку в какие-то чары, а теперь отпустила. С заклинаниями у нее всегда было не очень, поэтому стоит обрадоваться, что мне не оторвало лапы.

Плюх! Это мягкая тушка стекла-сползла на снег. Ласка удивленно повела носом – и обернулась ко мне.

Зрение раздвоилось. Я смотрела ее глазами – и в ее глаза.

– Ну, давай, – прохрипела я. – Ты же знаешь, что там я главная.

«Тоже мне, разглавнилась», – могла бы сказать ласка.

Но вместо этого она тихонько тявкнула и прыгнула в меня.

На какое-то мгновение наши тела соприкоснулись – а потом меня болезненно-резко выдернуло на снег.

Несколько мгновений я сидела на снегу, держась за раскалывающуюся голову, и мысленно пересчитывала свои ноги. В сознании почему-то все никак не укладывалось, что их две, – при этом я не смогла бы сказать, сколько их должно быть.

– Выглядишь просто кошмарно, – заявила Трис и кинула в меня что-то мягкое. Оно ударилось в лицо и упало мне на колени. – Одевайся, дура, жопу застудишь.

Трусы. Это были трусы. Обычные такие, светленькие, в цветочек. Вроде – мои?

– О-ох, – простонала я.

Жопе реально было холодно. Жопа сидела в сугробе и была, кажется, глубоко этим шокирована.

Я кое-как, стуча зубами и с силой опираясь на Трис, отряхнулась от снега, натянула на себя одежду и сунула артефакт в карман, – влажная подмороженная кожа отзывалась на прикосновения болью. На ноги подруга пожертвовала мне вторую пару носков, и в сапоги они влезли с трудом, зато дополнительный платок пришелся очень кстати.

В лесу уже густели кисельные сумерки. Мы сидели – Трис на аккуратно отряхнутом бревне, я прямо в сугробе – на крошечной, свободной от леса проплешине. Почти ровный круг, совсем небольшой, с почерневшим пнем в центре. Видимо, здесь в дерево ударила молния.

Снег был утоптан сапогами Трис; среди ее следов – множество мелких цепочек, оставленных крошечными лапками. Вокруг пня широким кругом были разложены окровавленные тельца мышей.

Меня замутило, но я все же заставила себя присмотреться.

Ласка не жрала мышей, нет, либо делала это где-то в другом месте. Она перегрызала им горла, разрывала шкуры, отрывала лапы и хвосты и раскидывала коченеющие трупы жутковатым натюрмортом.

Снег был пропитан мышиной кровью.

– Что-то ты разбушевалась, мать, – нарочито легко сказала Трис, картинно цокнула и покачала головой. – Мы и нашли-то тебя с трудом, ты тут до рассвета собиралась дрыхнуть? И драться с моей галкой было вообще не обязательно!

– Извини, – прохрипела я.

– Ай, проехали.

Я тупо смотрела прямо перед собой. Во рту засел металлический привкус, терпкий и тошнотворный, и я отчаянно надеялась, что это не вкус мышиной требухи.

Кое-как умылась снегом. Кровь из носа текла обычная, красная.

– Готова? Нам бы поторопиться, чтобы успеть на поезд. И я сожрала бы чего-нибудь.

Вот что-что, а есть я точно не хотела. Мне вообще казалось, что я сделаюсь теперь убежденной вегетарианкой. Но я все равно кивнула.

Интересно, когда бы я очнулась, если бы не Трис?

И как бы я выбралась из леса – по всем этим сугробам и холоду, голая и не в себе?

Это и так оказалось не слишком просто. Мы возвращались по следам: они шли ровной строчкой, словно Трис точно знала, куда ей идти. Наверное, так оно и было. Она могла сперва найти меня галкой, а потом обратиться и переодеться, чтобы вернуться ко мне человеком. Она упоминала, кажется, что ласка пыталась драться.

Когда мы вышли к поселку, совсем стемнело. По полю носились, поднимая снежные клубы, два молодых оленя; в длинном павильоне с раздевалками горели теплом редкие окна.

– Мне все время кажется, что за мной наблюдают, – тихо пожаловалась я. – Как будто бы взгляд жжет спину.

– Радоваться надо, – проворчала Трис.

Но было как-то нерадостно.

Вечерний поезд мы все-таки пропустили. Сидели на перроне и ждали ночной, которым возвращалась с производства в город последняя смена; Трис купила в ларьке жирный беляш в промасленном бумажном свертке и жевала его, урча и вытирая пальцы снегом.

Она ничего не говорила и не читала мне нотаций, как стала бы делать Ливи, и за это – и за все остальное – я была ужасно ей благодарна.

– Ничего не хочешь мне сказать? – пытливо спросила Трис, когда мы наконец сели в поезд.

Я покачала головой.

XIV

Ночью мне снились кошмары. В них я снова и снова убегала от оскаленной, наполненной пеной лисьей пасти, ныряла в ледяную воду, тонула, плыла, потом опять бежала, потом почему-то разрывала в кровавую кашу мышей, а затем желтые зубы смыкались на моей шее.

Белое пятно-стрелка между залитыми кровью глазами. Моя бурая кровь, заливающая темно-рыжую шерсть. Брызги, пачкающие роскошный светлый мех на груди.

Хруст. Это ломаются мои кости.

Я не просыпалась с криком уже лет пять; все это давно уже пройдено; но надо же – ничего не забыла, но надо же – каждый раз, оказывается, как первый.

Утром долго сидела, обхватив голову руками и понемногу раскачиваясь. Горьковатый привкус крови так и не вымылся с языка.

Наконец решилась. Стянула с шеи перекрученный шнурок, погладила толстый медный круг, покрытый вязью слов. Узор метеоритного железа загадочно мигал, играя бликами; капля ртути тягучей волной омывала свою стеклянную тюрьму; промасленная деревянная бусина пахла чем-то травным, лесным. Я проколола палец левой руки и долго давила подушечку, пока темная кровь не собралась в горошину.

Капнула.

– Возьми мою кровь, чтобы связь уснула и забылась, чтобы написанную дорогу заволокло туманом… чтобы я стала свободна от всего, что придумано для меня… чтобы…

Слова во мне давно проникли друг в друга, перемешались, склеились в единую цепь намерения и чувства.

Я услышала, как ласка тихонько пискнула, недовольная. На секунду мы посмотрели друг другу в глаза: в ее – пугливая растерянность, в моих – усталая жесткость.

Она склонила мордочку и спрятала нос в лапах, и снотворный туман затопил ее белую шерсть.

Каждый раз в такие моменты мне почти ее жалко. Я знаю: как любой зверь, она хочет другого. Она хочет воплощаться, она хочет участвовать, она хочет разделить со мной жизнь, все события и все мои порывы. И, наверное, ей давно надоело спать.

С другой стороны, никто не заставлял ее попасться мне. Я-то обозналась; а она могла бы выбрать кого-то другого, не так ли? Оскалиться, зашипеть, метнуться хищной молнией – и не даться мне в руки.

От этого всем стало бы лучше.

В Огице многие пользуются амулетами, их приносили иногда и в мастерскую Чабиты, и мне приходилось их чистить. Они обычно довольно простые: из гагата вытачивают гладкие кольца и покрывают знаками, иногда добавляя бусину окаменевшего дерева. Двоедушники носят их на плотном шнурке на шее, а кое-кто даже вместо серег.

Эти амулеты никого не усыпляют, нет. Они лишь немного ослабляют запахи, – артефакторы говорят: разжижают воздух. Что там с воздухом, я, честно говоря, не очень понимаю, но знаю, что так двоедушники слышат чужие запахи приглушенно, а их собственный запах становится мягче и ненавязчивее.

Ни одну лисицу не обмануть такой поделкой. Лисы делят запахи на тебя-человека, тебя-зверя и тебя-их-обоих, могут вынюхать на столичном железнодорожном вокзале пассажира, который был здесь вчера, и различают такие оттенки, которые не подвластны мне даже теоретически.

Нет смысла прятаться от лисы: она все равно найдет тебя, где бы ты ни был. Другое дело, если лисе будет нечего искать.

Я бежала поздним вечером, в праздничный день. Это давало мне кое-какую фору: у меня было никак не меньше двенадцати часов до того, как родители меня хватятся.

Конечно, они не сразу поняли бы, что я ушла далеко. Могли бы решить, что я побежала к девчонкам, или опять кукую в кладбищенском лесу, или спряталась в мастерской. Мама всерьез заволновалась бы к вечеру, и только утром папа обратился бы в полицию.

Около полутора суток. Около полутора суток, чтобы исчезнуть насовсем.

Я была тогда… ну, здорово не в себе. В крови плескался такой коктейль из паники и адреналина, что всякая река была мне не то что по колено – по щиколотку. Я забрала деньги не только из своего приданого, но и из кошеля, который готовили для Ары; я украла материалы у наставницы; я работала с ртутью без тяги и даже без респиратора. Я склоняла слова, как придется, и откатом от неумелых заклинаний мне чуть не вышибло мозги.

Первый артефакт был раза в четыре тяжелее сегодняшнего, весь корявый и неопрятный, но он работал. Мой человеческий запах, смешиваясь с чарами, погружал зверя в сон, – и вместе со зверем засыпали и его запах, и его нюх. Я долго шла по воде, а потом вытащила из чемоданов чужую одежду, вымылась в снегу и натерла пальцы пахучей кедровой корой.

Потом бегала несколько месяцев, случайно выбирая маршрут. Сменила документы. И прожила в столице почти полгода, чтобы убедиться: они действительно потеряли мой след.

Смешно, но сейчас я даже не могу толком оценить, сложно ли это было. Звучит вроде как «не очень»? Или, наоборот, «чересчур»? Первый год свободы превратился в моей памяти в переваренную кашу на воде, из тех, в которых, как в клейстере, застревает стоймя ложка – и невозможно понять, из чего вообще она сделана.

Тогда ласка тоже вредничала. Однажды, еще до Огица, я вообще очнулась в двадцати километрах от города, в вонючей норе и на птичьих трупах; к счастью, было лето, и я кое-как смогла добраться обратно.

Но чем дальше, тем слабее она становилась и тем гуще был окружающий ее туман. Однажды, должно быть, мой зверь уснет насовсем и утонет в этой молочной дымке.

Я надеюсь, что тогда ласка снова станет воздушным призраком и побежит вслед за колесницей Полуночи через чернильное небо, горящее тысячами огней. Я надеюсь, что для нее тогда снова начнется Охота, и кто-то другой – не я – свяжет с ней свою судьбу.

Тогда я перестану быть двоедушницей. И моя дорога станет наконец из далекого, тоскливого несбывшегося – воспоминанием.

Это будет больно, я знаю. Это будет страшно, потому что кто ты такой – лунный без имени, колдун без рода, двоедушник без судьбы?

И все равно я отчаянно жду. Потому что только это и будет свободой.

В понедельник Чабита сердилась и загоняла всех так, что все эти философские глупости вылетели из головы.

Отдавали на чистку погодник, и где же он? Вот? А почему же некрасивый? Ну да, реставрировать не просили, но нельзя же отдавать клиенту такое!..

В смысле – раствор для чистки серебра кончился? А куда ж ты его дела? Пьешь его, что ли, за счет мастерской?.. Будешь теперь учитывать расход по журналу! Да, каждый раз. Да, в миллилитрах! Потому что нечего транжирить, или что же – не твое, так и не жалко? И вот здесь в расчетнике подпиши.

Какие еще пять процентов? Он же так и не пришел!..

В общем, до самого вечера все работники старались пореже попадаться Чабите на глаза, и только мастер Финеас был, как всегда, совершенно спокоен, – потому что это как раз он и занимался причиной всех наших бед. Волчья Корона, начищенная до сияющего блеска, покоилась в тяжелом сейфе – ящике с бронированным стеклом – на бархатной подушечке с кистями. Хаос из синеватых камней, тонкая ковка, серебряные капли – корона была хороша, и совсем скоро она ляжет на голову прекрасной Принцессы Полуночи. Пока же рядом с сейфом стоял суровый недружелюбный детина, вооруженный автоматом и еще неведомо чем.

Ласки приехали перед самым закрытием, и я не смогла удержаться от соблазна на них поглазеть. Притаилась за шторой, смешавшись с группкой таких же любопытных.

Их было трое. Старшая ласка совсем не изменилась с нашей прошлой встречи: тот же острый нос, цепкий взгляд, совершенная до последнего локона укладка, морщинки-лапки в уголках глаз. Ее сопровождали две девушки помладше: суровая на вид заклинательница и девица с глупыми косичками.

Чабита называла старшую Матильдой, – я сильно сомневалась, что это ее настоящее имя. Ради высокопоставленных посетителей гостевую дверь заперли, включили софиты над столом, и Чабита вынесла корону.

Она блистала, и даже Финеас, под мышкой у которого я оказалась при этом подглядывании, зачарованно вздохнул.

Мы за шторой ждали каких-то спецэффектов, но их не было. Ласка надела белые перчатки, аккуратно переложила корону в простую коробку для украшений, а коробку – в небольшой саквояж. Подписали документы, обменялись бланками с водяными знаками; девица с косичками аккуратно сложила их вчетверо и убрала во внутренний карман. Они коротко попрощались – и ушли.

«Бездельники», – ругалась потом Чабита на нашу зашторную встречу шпионов. – «Позорите мастерскую!»

Словом, все было как обычно.

Во вторник я согласилась-таки погулять с Арденом, и после занятий мы довольно мило посидели в кофейне у канала. Он делал мне лиричные комплименты, я краснела и пыталась отшучиваться; потом болтали о заклинаниях, о том, почему в изначальном языке два будущих времени, о мастерских, женской дружбе и кинематографе. Арден рассказывал смешные байки про свою учебу, а я, стараясь не сболтнуть лишнего, про кедровый лес у подножья Амрау и то, как детьми мы собирали землянику и продавали проезжим варенец в стеклянных стаканах и пирожки с салом, луком и картофелем – по местному рецепту.

– О! Я их помню. Пока едешь в машине, они ужасно вкусные, а если есть просто так – ни о чем.

Я засмеялась, а потом спохватилась:

– Ты бывал в Амрау?

– Четыре или пять раз. – Он кивнул. – Одна… чтоб ей икалось… в общем, одна женщина предсказала мне, что я встречу там свою пару.

И даже в этот момент во мне ничего не екнуло. Может быть, Трис была права, и легкая влюбленность просто несовместима с мыслительной деятельностью. А может, я все-таки отморозила себе мозг, пока ласка скакала по сугробам и грызла мышей.

Так или иначе, но я ничего не сказала, ни о чем не подумала и даже не спросила – встретил или нет. Вместо этого я опять глупо засмеялась, и мы заговорили про колдунов, предсказания и то, существует ли будущее.

Словом, осторожность – не моя сильная сторона.

XV

Арден снова вызвался проводить меня до трамвая, и мы шли вдоль канала, никуда не торопясь. Давно стемнело; шел мелкий-мелкий, совсем слабый снег, который снова верно предсказал мой погодный артефакт.

Болтали о всяком. Арден травил байки о народных обычаях. В столице, например, были приняты купания в проруби накануне Охоты, хотя в учениях Полуночи об этом ничего не было явно сказано; я вспомнила, что мы в Амрау пекли пироги, обязательно с брусникой в сливках, а Арден даже никогда такого не пробовал.

Потом соревновались, кто вспомнит больше наизустных формул. Забавно – и, пожалуй, логично, – я выиграла: заклинателей учили составлять свои, а не пользоваться готовыми. Особенно я гордилась довольно сложной фразой для заметания следов на снегу: Арден попытался сочинить свой вариант, но не преуспел.

Стояли под фонарем в обнимку, и мягкие губы сцеловывали снежинки с моих ресниц.

И как раз когда я с легким замиранием внутри подалась навстречу поцелую, Арден вдруг напрягся и текучим, хищным движением развернулся к переулкам.

Рука на моей спине напряглась. Я рассеянно потянулась Ардену вслед, подняла взгляд на лицо и споткнулась о желтый отблеск его глаз. Между бровями – морщинка, странно искажающая идеально ровный нос. Заострившиеся скулы, напряженные губы, мелькнувший за ними клык.

Что он там учуял – подземного гада?

Я попыталась принюхаться, шмыгнула носом и чихнула. Терпко пахло водой из канала и рыбьим духом; от переулка тянуло залежавшимся мусором, прелым бельем и немного мочой.

– Подожди меня здесь минутку, – сказал Арден. – Мне кажется, там кое-кто знакомый…

Он мне улыбался, а лицо оставалось острым, звериным, с гротескными тенями. Маска балагура, весельчака и любителя баек сползла-стекла с него, как змеиная кожа, и то, что я увидела под ней, мне не понравилось.

Арден дождался моего кивка. Я облокотилась на перильца, нашла рукой фонарный столб. Арден стянул с рук перчатки без пальцев и небрежно сунул их в карман, а потом мягким неслышным шагом двинулся к темному повороту.

Я встревоженно огляделась. Набережная была пуста. Где-то вдалеке прозвенел трамвай, но сюда, я знала, линия не сворачивает.

Что за хрень? Перчатки-то зачем – драться? Или это у них какие-то объятия дружеские, а я напридумывала ерунды…

Какое-то время было тихо. Троллейбус, мигнув издали фонарями, проехал мимо. Я нервно разминала пальцы, отгоняя от себя воспоминание с хищным лицом Ардена; наверное, он все-таки никакой не олень, а рысь или росомаха… можно было бы спросить, но тогда он спросил бы тоже, а врать не хотелось.

Среди девчонок принято вздыхать на крупных хищников: они-де мужественные, сильные, и вообще с ними как за каменной стеной. Даже будучи подростком, я не хотела ни за одну мохнатую стену спрятаться: какой бы рыцарь ни был великолепный, если ты постоянно с кем-то дерешься, это обязательно плохо кончится.

Лучше бы встретить какого-нибудь лося. Тоже большой, но зато какой спокойный.

О чем я вообще думаю? Вовсе и не обязательно вообще что-то такое происхо…

В переулке хлопнуло, грохнуло, раздался звон стекла, а потом – приглушенный вскрик.

Небо ужалило запахами. Зверь внутри рванулся, ощерился.

Долгие секунды я сомневалась. Но потом снова зазвенело, заскрежетало, до меня долетело робкое эхо заклинаний – мои пальцы сами собой сжались в кулаки, – и я припустила бегом.

Не в переулок, нет, – я же не дурочка.

Поскользнулась, чуть не упала, с трудом выровнялась. Вскарабкалась по заснеженной лесенке. Дверь телефонной кабины замело и приморозило, я какое-то время пыталась сбить лед ботинками, сдалась и кое-как заговорила на словах – пар поднялся горячим облаком. Стянула варежки, сорвала трубку и с силой вжала в корпус крупную красную кнопку экстренных служб.

Гудок. Пауза. Гудок.

Ноги вытанцовывали нервную чечетку.

– Шестое отделеение, сержант Глес Дорика, где вы находитесь, что у вас случилось?

Как он может быть – на такой-то работе – таким спокойным?!

– Я на Вальсовом мосту. – Голос не слушался. – На углу набережной и переулка Тореза что-то… взорвалось. Пахнет кровью и адреналином.

Полицейский задал мне еще какие-то вопросы, я кое-как на них ответила.

– Оставайтесь на месте, – сурово велел мне сержант. – Наряд прибудет в течение десяти-пятнадцати минут.

Пятнадцать минут!

За пятнадцать минут можно принять корону Полуночи, или поймать своего зверя, или утонуть в горной реке. Что уж говорить о том, чтобы убить одного там двоедушника!

«Ты сошла с ума», – сказало что-то внутри меня. Просто придурошная. Тебе сказали оставаться на месте, а ты что придумала, самоубиться? Ты так старалась проложить свою собственную дорогу, – и все для того, чтобы просто взять и глупо подохнуть, да?

Я даже не отмахивалась от этих мыслей, они просто летали вокруг и гудели, как помойные мухи, мерзкие и бессильные. Все мое внимание занимали карманы и сумка.

Не может же быть такого, чтобы у артефактора не нашлось ничего полезного?

Запутавшись в застежках, я выругалась, высыпала вещи прямо на снег. Разворошила ладонями – где я успела потерять варежки?

Пучок проволоки. Блюдце. Полная нитка крупных бусин красного граната. Неограненный турмалин не слишком высокого качества. Перья. Бытовой клей. Стеклорез с алмазным напылением.

У меня отчаянно дрожали руки, но стоило коснуться инструментов, и панический мандраж отступил. Я всадила в турмалин чары; расстелила на мосту шарф, ссыпала гранат на край и криво-косо вычертила знаки; губы будто сами вспомнили слова, которыми Арден создал огурец с глазами, и заковали ими бусины в шары ледяной брони.

Это все заняло, может, минуту или полторы.

Старшая ласка, та, что представилась в мастерской Матильдой, говорила: мол, ласки – они находчивые. Если очень надо, ласка сошьет парашют из мужской рубашки и такой-то матери, десантируется на врага и разгрызет ему горло зубами.

Тогда, шесть лет назад, я подумала: Полуночь, какой ужас. И что же, кто-то может подумать, что это – про меня?

Но нужно, кажется, признать: она не во всем ошибалась.

В переулке больше не гремело, но воздух загустел от чар и недосказанных слов. Страх во мне забрался куда-то в правое подреберье и свернулся там колючим клубком, освободив от себя разум; я перетащила поближе шарф со снарядами и осторожно выглянула за угол.

Все было… не очень. «Кое-кто знакомый» оказался крепким на вид, совершенно лысым мужчиной, – Арден сумел сильно обжечь ему лицо, и кожа пузырилась жуткими красно-черными волдырями. У самого Ардена обе руки повисли плетьми, и с пальцев правой обильно текла кровь.

Между ними искривленным кругом валялись обломки артефакта вперемешку с гвоздями и черной крошкой. Чуть поодаль встал на дыбы развороченный мусорный бак: Арден с чего-то лупил по противнику площадными чарами.

– Щ-щенок, – выплюнул лысый.

Арден вышептывал под нос какую-то формулу, но сбился и лишь чудом увернулся, когда противник швырнул в него молнию. Плохо.

Я стиснула зубы, размяла пальцы и низенько кинула турмалин; он ударился в сапог и раскрылся над Арденом щитом. Миг, бросок – «снежок» с начинкой из граната ударил в обожженное лицо и разлетелся жалящей ледяной пылью. Миг – и новая молния ушла в стену.

В конце переулка пронзительно закричала женщина. Топот ног, звон стекла – я перестала слушать.

– Вали отсюда, идиотка!

Это Арден, – он, как ясно, был полон благодарности. Я оскалилась и кинула еще две ледышки, одну за другой. Лысый взвыл, неразборчиво выругался, откинул осколки чарами – и нашел меня взглядом.

Свои щиты я повесила на стеклорез: ничего получше уже не нашлось. Они скрипнули от чужих слов, но выдержали, а я швыряла шары с гранатом один за другим, пока Арден что-то плел.

На какую-то секунду мне показалось, что все получилось. Стеклорез в кармане раскалился и прожег подкладку пальто, но щиты держались; от Ардена разворачивалась кольцом волна силы, а молнии у противника выходили все слабее.

Я даже успела улыбнуться.

А потом в чужих руках мелькнул пистолет.

– Похожа, – сказал незнакомец будто бы с сожалением.

И развернулся ко мне.

Мой крик разбился в морозном воздухе, смешался с запахом крови. Я куда-то отпрыгнула, упала, забарахталась в сугробе; где-то в стороне затрещала ткань, раздался хлопок; на краю зрения промелькнуло что-то бордовое.

Выстрел. И еще один, и еще, и еще; звуки борьбы; пустой щелчок; хруст; надломленный, почти звериный вой.

Я отплевалась от снега и вскочила.

Обожженный мужчина рухнул на колени, в его правой руке блестел пистолет, а на кисти руки висел некрупный лис с окровавленными передними лапами.

Мир замедлился, покачнулся и застыл.

Лысый отчаянно боролся, лис стискивал зубы и молотил когтями по воздуху. Я должна была бы вмешаться, что-то сделать, но во мне словно что-то сломалось.

Я стояла в темном, развороченном переулке, среди окровавленного снега, рядом с отчаянно дерущимися двоедушниками, и могла только смотреть.

Мой взгляд гулял по темно-рыжей шерсти. Роскошный светлый мех на груди бурел от крови, – как жаль, это могло бы быть так красиво; а вот и белое пятно-стрелка на узкой морде, ровно между глазами…

Пространство вокруг звенело от чар. Как-то лениво, толком не понимая, что делаю, я подцепила хвост заклинания – оно не было закончено, но не с моими навыками в это лезть, – и я вычертила знаки активации и направления.

Лис отскочил с его пути каким-то диким длинным прыжком, а лысого спеленало и пришпилило к кирпичной стене.

Я даже не глянула на него. Страх во мне умер. Во мне все, кажется, умерло.

Я отыскала среди разорванной одежды разряженный турмалин, отряхнула свой платок. Жаль, что потеряла варежки…

– Ты! Какого черта ты сюда сунулась?! Сбежать мозгов не хватило?!

Арден стоял, припав к пожарной лестнице, совершенно голый, мокрый от снега и крови. Татуировки заклинателя поднимались до плеч, перетекали на выбритую грудь и терялись в рыжеватых волосах на животе.

Я смотрела на это как-то тупо, не понимая, на что смотрю.

Это был все тот же Арден – шутник, который водил меня гулять и травил байки про заклинателей и в которого я почти успела влюбиться.

Это был лис, который загнал меня в смертоносные воды горной реки. Истинная пара, от которой я шесть лет бежала через все земли Кланов.

– Хватило, – сухо сказала я. – Только это, видимо, не помогло.

Арден как-то вдруг смешался.

– Кесса, я…

Он шагнул ко мне, протянул руку. Кровь катилась с пальцев сплошным потоком и мешалась с разбитым в кашу снегом.

Я не стала слушать. Я врезала ему ботинком по яйцам, а когда он охнул и скрючился, с силой впечатала локоть в основание шеи.

Арден рухнул в снег.

Стоило бы наступить ему на лицо, разбить этот идеальный нос, выдрать косу, но я не смогла. Меня отчаянно тошнило. В глазах плясали красные пятна.

Где-то в отдалении звучала сирена полицейской машины.

Я отступила на несколько шагов. Арден прохрипел что-то, а я развернулась – и побежала.

XVI

Дура. Какая же дура!

Расслабилась, пригрелась. Поверила, будто все позади; будто дорога, утонувшая в тумане несбывшегося, – достаточно далеко. Завела себе какую-то там жизнь, каких-то людей вокруг, планы, мечты и вклад в банке.

Думала, самая умная, да? Думала, что смогла, справилась, молодец?

Идиотка.

Что еще ты успела себе вообразить, во что поверить? Что молодой двоедушник из важной семьи, с личным наставником и татуировками заклинателя действительно решил учиться в вечерней школе на артефактора? Что ты понравилась ему просто так, ни с чего, с первого взгляда, потому что глаза у тебя большие и все остальное – терпимое? Что он гулял с тобой, потому что ему вроде как интересно и прям заняться больше нечем, кроме как болтать о глупых местечковых обычаях?..

Пороли тебя мало, Кесса. Не был бы папа такой добряк, глядишь, и выбили бы из тебя давным-давно эту дурь.

Зато еще вчера… ах, как красиво было вчера!.. Как просто – и как хорошо. Ты ведь забыла совсем и про побег, и про ласок, и про лис, и бояться тоже – забыла. Ты думала, что вот еще пара лет, и у тебя будет диплом, и Чабита наконец разрешит тебе что-нибудь, кроме как чистить и заменять детали. Денег станет больше, и ты переедешь, снимешь квартирку у лестниц, и у тебя будут свои кухня и маленький балкон. Проснешься утром от звуков радио, нажаришь оладий, намажешь облепиховым джемом и будешь есть, черкая список дел и любуясь рассветом.

Потом мастерская, а там – артефакты, прекрасные и полные силы, и ты среди них – уважаемая специалистка, разработчица, а может, даже и владелица парочки патентов. Клиенты говорят с тобой на «вы», а вон того усатого дядечку ты ведешь уже лет десять и знаешь всю его семью. И он заказывает что-нибудь эдакое, и ты долго-долго возишься, а потом находишь изящнейшее из решений.

В обед приходят девочки, и Трис каким-то чудом все-таки сошлась обратно с тем милым беркутом. Ливи теперь снова в ладах со своим родом и читает в университете спецкурс по материаловедению, а Бенера ездит к своим лунным только по большим праздникам и открыла салон совершенно сумасшедшего нижнего белья.

А вечером тебя встречает на крыльце какой-нибудь… кто-нибудь. Можно даже и рыжий, и заклинатель. Вы гуляете по набережной, а вокруг – начало лета, и одуряюще пахнут яблони. И он приносит тебе цветы, целый пушистый букет нежных кустовых роз, потому что почему бы и нет; это ведь твоя фантазия, верно? Почему бы в ней не быть букетам, и романтике, и даже какой-нибудь, страшно сказать, любви; и почему бы выдуманному возлюбленному не дарить тебе кустовые розы и не остаться у тебя на ночь, верно?

Может, ты уже и имена совместным детям придумала, как в дурацких анекдотах, – ну и что, что у нас не бывает детей ни от кого, кроме пары?

Как только не утонула в этих своих розовых соплях!..

Дура. Какая же дура…

Я хотела бы сказать, что меня душила ярость. Или, по крайней мере, слезы.

Но по правде – дышалось легко, хотя и шла я очень быстро, переходя иногда на бег. И в голосе было ясно-ясно, и холодный разум вовсю вертел, как головоломку, план дальнейших действий.

Никаких кустовых роз, конечно, не будет. Диплома, к сожалению, тоже; да и всю остальную ерунду про патенты и облепиховый джем нужно скомкать в плотный шарик и выкинуть далеко-далеко.

Холодная голова, да. Никаких слез, никаких криков, и, пожалуйста, будь так любезна – обойдись без истерик. Если так уж захочется, поплачешь как-нибудь потом, когда выбранная для тебя Полуночью судьба снова покажется тебе несбывшейся.

Я уже знала: не захочется.

Планы строились у меня в голове сами собой, сами собой уточнялись, проходили каверзные проверки и отбрасывались за негодностью.

Оставаться в Огице, конечно, нельзя. Но и уезжать без денег – самоубийство; я хотела, конечно, оказаться как можно дальше от приписанной мне судьбы, но это не значило, что я рада буду уже послезавтра кончить в борделе, подпольных боях или гробу.

Деньги – дома. Должно быть, он давно уже знал не только где я жила и работала, но и что ела на завтрак и какого цвета носила трусы. Соваться домой – безумие: это первое место, где меня будут искать.

С другой стороны, у Ар… у лиса ранены руки, да и я добавила. На снегу крови всегда кажется больше, но сейчас ее и правда было очень много. Приедет полиция – уже, наверное, приехала, – ему окажут помощь, снимут со стены любителя молний и пистолетов, будет допрос. Даже если лис станет очень торопиться и ему найдется чем надавить, он не освободится мгновенно.

Это давало мне фору. Оптимистично можно надеяться на четыре-пять часов, но это уже избыточный риск; по меньшей мере, должно быть, часа полтора.

Полтора часа, чтобы исчезнуть.

Что ж, с каждым разом задачки становятся все сложнее. К следующему разу мне стоит научиться мгновенно растворяться в воздухе.

Я хотела улыбнуться этому, но не смогла: губы сжались в тонкую нервную полоску и на каждую попытку ими шевельнуть начинали трястись.

Я ненавидела, когда у меня трясутся губы. Я ненавидела все эти нервы: слезы; дрожащие руки; безнадежные просьбы помочь; кислую чужую жалость; душащее бессилие; собственную неспособность нормально спать и чему-нибудь смеяться; мучительную слабость.

Я сжала губы еще плотнее. Взбежала по лестнице, щелкнула светом в коридоре, отперла свою дверь. Рывком выдернула из-под шкафа чемодан, швырнула его на кровать.

Деньги разделить. Часть – в тощий кошелек, часть – в несессер и во внутренний карман, крупные купюры и банковские чеки – в пластиковый пакет и быстрыми стежками подшить к подштанникам. В чемодан – инструменты, коробку с камнями и металлом, смену одежды. Летние платья бросить, из обуви – только осенние ботинки на толстой подошве. Швейный набор, горелка, металлическая чашка, ложка и нож; без косметики как-нибудь обойдусь; взять дождевик и свернуть плотным рулоном тонкое одеяло – поможет хоть как-то устроиться, если придется ночевать в лесу.

Хорошо бы, чтобы не пришлось.

Мелочовку из ящика вытряхнула в чемодан, не разбирая. Бережно завернула в носки флаконы с эфирными маслами, сунула в карман банку с перцем.

Сейчас, очевидно, его нюх уже почти восстановился. Вряд ли следующую травму слизистых он перенесет так же легко, но, видит Полуночь, моя рука не дрогнет.

По уму мне нет смысла оставаться в Кланах. Если он нашел меня в Огице, в землях двоедушников мне нигде не будет покоя. Это значит – на железнодорожный вокзал, электричкой до магистрали, а по ней на юг, к заливу и колдовским островам.

Это самый очевидный путь, и нагнать меня там будет непросто, но вполне возможно. Мои шансы повышаются, если я успеваю на скорый поезд, и все равно – риск.

Да и мне нужно не просто сбежать поскорее отсюда: мне нужно потом как-то жить где-то там. А с островов двоедушницу без образования и поручителей быстренько «вернут в род», то есть – депортируют и сопроводят квитанцией на штраф на имя действующего мэра Амрау.

Нет, этот план не годился.

Наверное, мой… преследователь – мне было сложно называть его по имени даже про себя – ждал от меня именно этого: сумбурного и эмоционального побега за границу. Но я, может, и расслабилась, и забылась, но когда ты несколько лет каждую секунду продумываешь, где тебя будут искать дальше, планы вертятся в голове сами собой.

Я привычными движениями заряжала новый, еще не опробованный артефакт, а мой мозг сам собой решал: в поезд все-таки сяду, возьму билет до магистрали. В нем закончу пару артефакторных штучек, а еще разболтаюсь с кем-нибудь из попутчиков, узнаю, кто едет на юг. Умею ли я болтать? Понятия не имею, но, как известно, «и не так раскорячишься». Дальше пропитать артефакт своим запахом, подкинуть в чужую сумку, чтобы остался след. Себя закрыть полностью, уж на пару-то минут этой штуки должно хватить, главное, правильно выбрать время; выйти на случайной станции; оттуда взять машину до порта, приехать к самому отплытию, взять каюту до столицы…

Найти того колдуна. Пусть хоть всю меня высосет, кровопийца, но мне нужны поручительства и документы.

Мой запах доберется до магистрали и сядет в поезд. Конечно, лис поймет, что его дурят, но, думаю, не сразу; он ведь не сможет мгновенно проверить все станции, а на магистрали поймает мой запах, хоть бы и ослабленный, но все равно…

Я щелкнула замками чемодана, выдохнула, и ровно в этот момент раздался стук в дверь.

XVII

Я снимала комнату в гостевом доме, из тех, что подешевле, и в дверях здесь не было глазков. Зато решетки на окнах – были, и пожарный инспектор в начале осени грозил предписанием на демонтаж, но хозяйка как-то уладила с ним этот вопрос.

Я вгляделась в крепежи. Выломать, конечно, без шансов; была бы я медведем, еще может быть…

Стук повторился.

Ласка! Она легко проскользнет между прутьев, оттуда на крышу и дальше. Вещи придется бросить, попробую утащить хотя бы банковские чеки…

Я швырнула в дверь заклинанием-глушилкой, дернула на себе штаны, но ничего не успела.

Мои чары развеялись, будто и не было. Замок на двери щелкнул, и незваный гость вошел в комнату.

Высокий – в дверном проеме ему пришлось пригнуться. Когда-то был брюнетом, а теперь почти седой, и длинное лицо все изрезано грубыми морщинами. Водянистые, белесо-прозрачные глаза колдуна без зрачка, на шее – тонкая вязь заклинательных знаков.

Я замерла, как мышь перед гадюкой. Одет колдун был просто, но в руке держал тяжелый, богато инкрустированный камнями посох, а в другой – школьную тетрадку в клетку.

Он развернул ее ко мне страницей: «Прошу простить мое вторжение».

Я сглотнула, а он развернул тетрадь другой стороной: «Мое имя Дюме, и я имею несчастье быть наставником Вашей пары».

Так и было написано: «имею несчастье» и «Вашей», с большой буквы. Хороший почерк, ровный и по-мужски жесткий.

Наверное, он ждал от меня каких-то слов, но слов не было. Я смотрела на руки в татуировках, узловатые гибкие пальцы, мерцание камней в посохе, россыпь артефактов, выглядывающих из расстегнутого пальто, – и понимала только: мне нечего ему противопоставить.

Зря я вернулась. Зря посчитала, что у меня есть некая «фора»; надо было сразу же рвать на вокзал, затаиться лаской где-нибудь под сиденьями. Полуночь с ними, деньгами и документами, можно было бы уехать к лунным, обустроить себе нору под деревом, а там, глядишь, как-нибудь бы и сложилось…

Мастер Дюме аккуратно прикрыл дверь, прислонил посох к косяку и принялся разуваться. Под зимними сапогами обнаружились вязаные носки, зеленые с белым орнаментом. Вот они ступили на холодный пол, колдун прошел в комнату и, взглядом попросив у меня разрешения – я молча кивнула, – выдвинул из-за стола стул и сел. Достал из внутреннего кармана ручку, лизнул палец, перелистнул страницы в тетради и принялся писать.

Я отошла к подоконнику, сдвинула цветок, присела на краешек. Скрестила руки на груди, пытаясь принять вид спокойный и незаинтересованный; но по правде – это был, конечно, безнадежный провал.

Наконец он протянул мне тетрадь.

«Вам не о чем беспокоиться».

Я посмотрела на него мрачно и постаралась выразить взглядом весь доступный мне скепсис. Мастер Дюме улыбнулся, указал на тетрадь и сделал жест, будто перелистывает страницы.

Я перелистнула.

«Ни я, ни мой ученик не причиним Вам вреда».

– Я не уверена, что мы с вами одинаково понима…

Он прервал меня жестом и снова сделал перелистывающее движение. Я фыркнула, но подчинилась.

«Вреда в любом понимании».

«Уехав, Вы сделаете ровно то, чего хотел бы враг, – так было написано на следующей странице, и я, уже не дожидаясь указаний, принялась читать дальше. – Вы подвергнете себя серьезному риску, при этом Вам вовсе не гарантирован успех. Зато ясно точно, что Арден будет изрядно отвлечен всеми этими перипетиями, и от того пострадает Дело. Которому Вы, к слову, могли бы изрядно помочь. Складывается впечатление, что у Вас найдется ценная для нас экспертиза. Что Вы скажете о том, чтобы поработать на благо Кланов?»

Последняя фраза приходилась на зеленую обложку тетради, – видимо, мастер недооценил размеры своего словоблудия.

Я вздохнула и мысленно досчитала до пяти:

– Давайте начнем с того, что у меня нет врагов.

Равно как у меня нет никаких оснований вам верить, но этого я говорить не стала.

Вместо этого я, до боли стиснув кулаки, сказала:

– У меня своя жизнь. Другая. Мне нет дела до ваших дел, экспертизы и блага кого бы там ни было. Я не хочу быть ничьей парой. Я хочу уехать, а Арден может взять себя в руки и не отвлекаться.

Мастер Дюме снова улыбнулся мне, покачал головой и достал из внутреннего кармана свернутую чистую тетрадку.

Я думала, он станет уговаривать, как это происходило всегда: напишет что-то о любви, или о долге, или о судьбе. Но вместо этого он написал:

«Неужели Вы сами не хотите понять, почему умерла ваша сестра?»

– При чем здесь Ара?

«А вы его не узнали?»

– Кого?..

Он писал довольно долго.

«Этот милый нервный юноша, любитель изготавливать взрывоопасные артефакты, передавать девушкам деньги и кидаться молниями в переулке – двоедушник из Делау, которому от рождения дано имя Вердал. Когда-то он был парой Ары. А затем она умерла».

Я не слышала это имя одиннадцать лет. Дома оно стало запретным, когда закованная в лед Ара еще лежала на столе, а мама выла над ее телом.

Из Сыска приехали раньше, когда Ару еще не нашли. Лисы исследовали и мост, и прилегающий к нему лес, опросили чуть не весь Амрау и сложили воедино трагичную картину.

Они были очень юны, они оба. Для Ары это была всего лишь вторая Охота, – первая, на которой она уже была двоедушницей; а Вердал и вовсе лишь тогда и поймал своего зверя. Ара услышала его, и они встретились. Она светилась тогда от радости, моя несчастная прекрасная сестра, а вот он, говорят, был не слишком доволен – но это бывает с подростками, что уж такого.

Пекарь слышал, как они ругались на качелях. «Дело обычное, молодежь», – сказал он следователям. Но это не было обычное дело, потому что швея чуть позже видела, будто бы он ударил ее, отшвырнул от себя. А лебединая пара встретила ее на пути к мосту, и девушка была сама не своя: то рыдала, то смеялась. Они даже пытались поговорить с ней, но Ара убедила их, что идет домой. Лебедь потом ужасно винил себя, что не вызвался проводить, а его лебедушка все время плакала.

Ара шла не домой.

Ночь была тихой, и снег сохранил ее следы. Она стояла на середине моста, а потом перелезла через перила и ушла в воду.

Вердала же нигде не смогли найти.

Двоедушники по-разному переносят гибель пары. Это всегда – огромный удар, который не проходит бесследно. Устоявшиеся пары почти всегда вместе проходят свою дорогу до конца и уходят тоже вместе, в один миг и глядя друг другу в глаза. С молодыми бывает, что вслед за парой умирает только зверь, а человек остается; правда, в таких случаях нередки бывают скорые самоубийства. И иногда, очень редко, двоедушник живет дальше.

Так вот, через пару дней после похорон ли сы сказали, что след Вердала оборвался у той же реки, только много ниже по течению. А еще раньше приехавшая из самой столицы сова заявила, что не видит больше его дороги. И все решили, что Вердал, как и многие двоедушники до него, не смог пережить свою пару.

А он, выходит, выжил.

«Есть много сомнений в выводах следствия», – написал мастер Дюме.

Это не мое дело. Это все прошлое, прошлое! Оно давно меня не касается; оно давно сгинуло и потеряло значение; у меня теперь другая дорога, другая жизнь, и я уже ушла по ней так далеко…

«Вы – второй двоедушник в нашей практике, которому удалось скрыться от лис», – написал колдун.

И чуть позже добавил: «Первым был Вердал».

Хотя это и так было ясно.

– Я хочу гарантий, – наконец сказала я. – Что я смогу уехать, когда сочту это нужным, и Арден не станет меня искать.

Я была, конечно, не в том положении, чтобы чего-то требовать: взрослый колдун и опытный заклинатель, он мог зачаровать меня в неподвижную куколку и транспортировать так куда ему заблагорассудится. А если он еще и служит Сыску, то даже если я все-таки как-то сбегу и обращусь в полицию, мне там ничем не помогут.

Но мастер Дюме, кажется, хотел поиграть в доброго следователя и написал: «Это можно устроить».

XVIII

Мое желание остаться дома было категорически отвергнуто. Когда я говорю «категорически», я имею в виду, что на зеленой обложке тетрадки мастер Дюме написал три буквы: «НЕТ» – и показывал эту запись на каждый мой аргумент.

Пообщаться с хозяйкой мне тоже не дали. Второй чемодан посчитали излишеством: «Как я вижу, инструментарий Вы уже сложили». Так мы и вышли на внешнюю лестницу: улыбающийся мастер с посохом и я, недовольно волочащая чемодан, – он оказался неожиданно тяжелым.

На улице мастер Дюме вытащил из кармана небольшое зеркало, и я тут же вытянула шею. Переговорные зеркала умели создавать только колдуны, а двоедушникам приходилось или покупать их за огромные деньги, или довольствоваться телефонными будками или артефактами попроще. К сожалению, разглядеть толком ничего не удалось. Мастер Дюме махнул перед зеркальцем своей зеленой тетрадью, а минут через пятнадцать приехало такси; все это время мы стояли у ворот молча, а я пыталась отогревать замерзшие руки дыханием.

Машина была дорогая, красивая: глянцево-черная «Змеица» с до блеска начищенным шильдиком завода на радиаторе. Внутри – кожаные белые сиденья. Подтянутый водитель в клетчатой кепке открыл багажник, сам поднял туда мой чемодан и распахнул передо мной задние двери.

Мастер Дюме показал водителю написанный в тетради адрес.

Вокруг было уже совсем темно. Снег усилился; белая крупка летала вокруг, подгоняемая ветром. Вбок, вверх, прямо – бесконечный, ничем не управляемый хаос. Но в конце концов жесткие снежинки все-таки куда-нибудь падали: то под шуршащие колеса авто, то на лобовое, где их размазывали дворники.

Фонари здесь не горели. Судя по поворотам и отдельным смазанным кадрам, которые я вылавливала в свете фар, мы ехали куда-то к старой набережной. Этот район я толком не знала и быстро запуталась.

Ехали медленно. Мимо мелькала то кирпичная кладка, то ковка заборов, то барельефы на старых домах. Я узнала главный корпус медицинского центра, потом мы довольно долго ехали в ровном желтом свете липовой аллеи, а затем я снова потерялась в хитросплетениях переулков.

Как я во все это влипла? Что я здесь делаю? Надо было все-таки попробовать ткнуть его ножом, если бы я бросилась неожиданно, может быть…

Машина съехала на тряскую темную дорогу, утопленную в кое-как расчищенном снегу и засыпанную гравием и песком. Она серпантином забиралась на гору, и вокруг были одни только елки. Городские огни остались где-то слева внизу.

Мы остановились у высоких сплошных ворот, и мастер Дюме ткнул мне в руки тетрадь: «Я вернусь через 15 минут. Пожалуйста, оставайтесь здесь и не делайте глупостей».

Я кивнула. Он вышел – следы в нетронутом снегу – и позвонил в ворота. Водитель потушил фары и включил для меня лампочку в салоне.

– Где это мы? – спросила я будто бы между прочим.

– Загородная резиденция, – чопорно сказал он.

– Чья?

– Шестого Волчьего Советника.

И показал на табличку у ворот.

Из-за снега мне было плохо ее видно. Строчки надписей были все облеплены снегом, и прочесть их я так и не смогла, зато заснеженный рельеф стал даже более четким.

Волчья голова с пышной, вырисованной острыми клиньями гривой. В пасти – круг часов, они и правда работали, но опаздывали на два или три часа. А вокруг бегут цепочкой мелкие зверьки с острыми когтями и глазами из глянцевых черных камней.

Мне не нужно было всматриваться, чтобы понять: это ласки.

– Мне сказали подумать, – лопочу я, и это почему-то звучит очень жалко.

Мама только качает головой, но я знаю: она считает, что здесь не о чем думать.

Вечером мне рассказывают о волках, и о лисах, и о ласках, – и о предназначении. Говорит все больше мама, с горящими глазами и пылом, а папа, как все медведи, вял и по-зимнему клюет носом в стол.

Когда-то давно, до Полуночи, твоя судьба определялась рождением. Если ты рожден волком, ты будешь править Кланами; если лисой – искать следы и служить волкам; если белкой – обживать снежные леса; если соколом… Родители учили детей семейному делу, и не было из этого круга ни выхода, ни даже его тени.

Потом Полуночь подарила нам Охоту, и вот она я – ласка, дочь медведя и горлицы.

Есть звери, которые давно забыли о своей сути, но ласки помнят. Это большая судьба; я стану сильной, я смогу многое, я научусь. Я буду тенью Советника и его доверенным лицом; щитом, заслоняющим от опасности, и разящим клинком; его клыками и его когтями; я проведу свою жизнь за волчьим престолом, а однажды приму за него смерть.

Полуночь сплела для меня хорошую дорогу, яркую. О чем же здесь думать?

Я нервно облизываю губы.

– Я бы многое отдала за такую судьбу, – говорит мне мама. – У тебя есть шанс вырваться из нашей дыры, увидеть мир, не бегать, как проклятая, работа-дети-быт-работа, не пытаться экономить на капусте. Кесса, тебе пора бы взрослеть. Или ты хочешь, как все, быть какой-нибудь мышью и стать продавщицей в пивном ларьке? Посмотри на меня. Что тебе не так?

Я не хочу на нее смотреть. Я прячу взгляд и обнимаю себя руками.

Правда в том, что я не отказалась бы от того, чтобы быть мышью-продавщицей или даже и вовсе мокрой речной рыбой. Я ведь видела, как работают лисы. Приезжают в ночи, чтобы смотреть на чужую смерть, чтобы опрашивать перепуганных горожан, чтобы шутить над трупом чернушные шуточки. А ласка, получается, – это даже хуже, чем лиса.

А еще правда в том, что я ужасно не хочу умирать. Я не верю, что это бывает не больно, а боль терпеть не умею; я не хочу становиться холодным склизким телом; я не хочу быть горьким воспоминанием, ворохом лент на похоронном дереве, одуванчиковым венком в течении реки.

Бывает ли она – большая судьба без большого риска?

– Мне нужно подумать, – выдавливаю из себя я. – Мне сказали подумать. Я подумаю, хорошо?

Мама притягивает меня к себе, обнимает, упираясь лицом мне в бок, а я украдкой нюхаю ее волосы. Она пахнет специями и теплом, и теперь этот запах для меня много острее и глубже, чем раньше, когда я еще была человеком.

– Полуночь знает, что для нас правильно, – говорит мама, пытаясь поймать мой взгляд. – Это великий дар: точно знать, что ты можешь. Не профукай его, хорошо?

Мне уже ясно: она не поймет. Но я все равно зажмуриваюсь и выдыхаю:

– Мне очень страшно.

– Страшно? Почему?

Она хмурится, а я шепчу:

– Я не хочу… как Ара.

Мама вздрагивает. Ей, наверное, было много больнее, чем мне, – но мы никогда не говорим об этом.

– Ты совсем не Ара.

В этом она, конечно, права.

Ара бы, конечно, не сомневалась. Ей бы не было страшно; она бы не дрожала, как какой-то там заяц. Она приняла бы свою судьбу, какой бы она ни была, она бы научилась, она бы смогла.

Как бы я ни старалась, мне никогда не быть, как Ара.

Когда мастер Дюме вышел, раздался щелчок, – это водитель запер двери. Я попыталась открыть сама, кнопкой, но она даже не шевельнулась.

Когда они успели договориться? И с каких пор среди водителей таксопарков принято запирать пассажиров в дорогих машинах?

– Я бы хотела пройтись, – сказала я своему нечаянному тюремщику.

Он мазнул по мне нечитаемым взглядом.

– Холодно. И снега в салон нанесете.

– Очень ноги затекли, – пожаловалась я и неловко улыбнулась.

– Как скажете.

Он пожал плечами и отпер двери.

Или все-таки не тюремщик?

Он, к слову, был прав: оказалось действительно холодно. Дорога заканчивалась ровно здесь, у ворот, и была расчищена довольно условно, ровно так, чтобы проехала одна машина. Выйдя из салона, я сразу утонула в снегу почти по колено.

Сделала пару шагов, картинно потянулась.

Мы так и стояли у высоких сплошных ворот, а неприступный забор с колючей проволокой по верху тянулся в обе стороны, пока не тонул во мраке. С другой стороны дороги тонул в снегу хвойный лес с густым неопрятным подлеском. Мне показалось, что там, в глубине, что-то мелькнуло, но я не поручилась бы за то, что это правда.

За забором высился трехэтажный несимметричный особняк. Толком разглядеть его было сложно, – светились всего несколько окон, но любимых колдунами горгулий здесь явно не было.

Зато под самой крышей сделали маленький балкон без перил: такие устраивают для двоедушников-птиц. Там горел фонарь, а рядом с ним высилась легко узнаваемая фигурка.

Ласка, представившаяся Матильдой, курила медленными затяжками. Я смотрела на нее, она смотрела на меня; потом она потушила сигарету об основание фонаря и зашла в дом.

XIX

Мастер Дюме отсутствовал не пятнадцать минут и даже не двадцать – почти час. Какое-то время я упрямо гуляла вдоль дороги и пыталась оценить, кто и как будет гнаться за мной, если я сейчас все-таки обращусь и нырну в лес. Станут ли они, скажем, стрелять?

Потом голенища сапог совсем набились снегом. Тогда я села в машину и оставшееся время просто тупо смотрела, как крутится счетчик такси.

Хлопнула калитка, пиликнул артефакт у ворот. Водитель отпер двери; мастер Дюме, хорошо отряхнув ноги от снега, сел в салон и сразу же протянул мне смятую тетрадь.

«Благодарю за ожидание. Отсюда уже на квартиры. Матильда передавала Вам наилучшие пожелания».

Я облизнула пересохшие губы и кивнула.

Мастер Дюме забрал у меня тетрадь, подмигнул и спрятал ее во внутренний карман пальто. На коленях у него лежал потертый деревянный ящик размером с шахматную коробку.

Машина зафырчала, дернулась, и водитель принялся кое-как, разбивая бамперами снег, разворачиваться. Наконец колеса вновь вошли в колеи; особняк за высоким забором окончательно утонул во тьме.

Мастер Дюме достал из кармана артефакт – лабрадорит в серебре с тонкой плашкой, кажется, пренита, – щелкнул кнопкой, и дорога за нами начала сама собой затягиваться. Как язычком молнии, мы сводили за собой снежные берега, а метель окончательно заметала за нами следы.

Какое-то время я следила за этим через заднее стекло. Потом его присыпало снегом, я устало откинулась на сиденье – и закрыла глаза.

Сначала я слышу запах.

Он щекочет нёбо и ввинчивается в позвоночник, и внутри все гудит от пронзительного, острого предчувствия, и кишки комкаются в узел, и голову пьянит адреналин. Сердце колотится, как метроном, отсчитывающий престиссимо, – от этого больно в груди: стрелка маятника лезвием нарезает легкие и вгрызается в ребра.

Нет, нет; сначала – не так.

Сначала я вижу ласку. Она сидит напротив, и мы смотрим друг другу глаза в глаза. Она одета в белую зимнюю шубку, хитрая мордочка всматривается в меня с интересом, а лапки цепляются за кору дерева.

Дерева, которого нет.

Но нет, нет; сначала…

Сначала я сижу полночи, свернувшись на подоконнике маленького мансардного окна. Здесь остро пахнет травами и хреном, и взрослые сюда поднимаются редко. Теперь, когда эти запахи щиплют и мой нос, я их понимаю; и все равно – сижу, потому что здесь меня никто не станет трогать.

На улице, за запотевшим стеклом – снег. Вдали, в толще подвижного снежного марева, одиноко мигает желтый фонарь.

Я ужасно боялась никого не поймать. Такое не слишком часто, но случается; тогда ты пробуешь и на следующий год, и еще, и еще, пока не найдешь свою судьбу. Старая лосиха, единственная на весь Амрау вдова, говорит: это потому, что Полуночь выбирает для тебя самое лучшее. Но по правде – неудачников, конечно, дразнят, что у Полуночи не нашлось для них даже плохонькой дороги.

Я хотела бы поймать мышь. Или, может быть, корову. Может быть, козу, чтобы быть хоть немного похожей на Ару. Но я была бы рада и бурундуку, как у Адира, и голубю, как у Селы, и даже рыбе, или змее, или лягушке. Это все хорошие, ясные судьбы – понятнее и проще, чем ласка.

Я хотела бы отдать ее кому-нибудь, но так, увы, никто не умеет. Ты ловишь за хвост свою дорогу и проходишь ее до конца; так нам положено от начала Охот.

Но это, конечно, глупая ошибка, какая-то нелепость. Да, ласки заходили сегодня, но они и сами еще поймут, что так не должно быть; может быть, уже завтра придет кто-нибудь еще, пусть бы и сова. Хотя нет, это все-таки чересчур; будет достаточно прислать письмо.

Да. Так они, наверное, и сделают.

Его принесут уже завтра. Я спущусь утром помогать маме с завтраком, а письмо уже там, на бумаге с волчьими печатями, с сургучом и цветными чернилами. И там какое-нибудь такое: стало ясно… допущена неточность… чудовищное недоразумение… ласку надлежит сдать обратно по такому-то адресу, а взамен получить… или нет, ничего не получать – просто попробовать еще раз на следующий год.

А что, если они решат, что я это все специально? Что я… украла ее у кого-то? Хорошую, сильную судьбу – буквально увела у кого-то из рук, а теперь ворочу нос.

Тогда, наверное, мне и вовсе запретят участвовать в Охоте. Тогда, наверное, мне нужно будет уехать из Кланов. Я поселюсь где-нибудь в приграничье, отучусь на артефактора. Лунные иногда принимают на службу чужаков, я могла бы на них как-нибудь работать.

Родня, конечно, очень расстроится. Они все расстроятся: они ведь успели поверить и понадеяться, что из меня выйдет толк. Но это… ничего. Ничего. Мне не впервой их разочаровывать.

Интересно даже: считается ли это преступлением? Может быть, я и зря отнеслась к этому так легко, и в Кодексе есть для этого специальная страшная статья, и будет какой-нибудь ужасный трибунал, и газетчики, и в меня будут тыкать пальцем и говорить, что я воровка дорог, и окажется, что зверя никак нельзя никуда сдать, и чтобы все исправить, я просто должна умереть, обязательно каким-нибудь ужасным способом, и даже просто яду выпить нельзя…

Ласка, ласочка… как же ты могла так обознаться? Что тебе стоило махнуть хвостом и отпрыгнуть подальше? Я бы поняла, честное слово, я бы побежала за кем-нибудь другим!

Ласка смотрит на меня, склонив в сторону мордочку. Я протягиваю к ней руку, на секунду касаюсь мягкого меха; она прижимается к дереву, будто собирается прыгнуть, но я смаргиваю, – и мои пальцы упираются в холодное стекло.

Утром, пока мама возится с квашней, я спрашиваю: бывает ли такая статья, про воровство дорог? Мама смеется и говорит, что это все глупости. Полуночь никогда не ошибается; Полуночь знает, что тебе нужно.

Но я-то знаю, что это ошибка. Наверное, это очень секретная статья.

Похоже, что-то такое написано на моем нервном, бледном лице, потому что мама толкает папу в бок и настойчиво показывает ему на меня глазами. Папа сонный, вялый, немножко сердитый; он основательно жует пшенную кашу, а его темная с проседью борода стоит почему-то дыбом.

После завтрака он выводит меня в предбанник и рассказывает об обороте.

– Мы хищники, – гудит он, – поэтому представь, что идешь на охоту. Или дворовые догонялки. Близкая добыча! Азарт! Схвати зверя, пусть помогает бежать! Сечешь?

Я киваю, но, по правде, я не секу.

Мне ужасно неловко стоять перед ним голой. Я распустила волосы, но они слишком короткие, чтобы прикрыть замерзшие соски, и я неловко закрываюсь руками. Я вся покрыта гусиной кожей, и даже кудри на лобке нервно топорщатся.

Папа рассказывает так и эдак. Я смотрю в себя; смотрю в потолок; рычу; рычу по-другому; бегаю на месте; ловлю мячик; пытаюсь отобрать тряпичную куколку; отбиваюсь от веника. В конце концов мы выходим на улицу, где я мгновенно коченею. Папа превращается, от медвежьего рыка душа уходит в пятки и еще немного глубже, но это тоже не помогает.

Наконец он отводит меня обратно на кухню и, сердитый, уходит колоть дрова.

Я не дрова, но меня колотит. Я ужасно замерзла, все во мне дрожит, и даже если кража дорог – это уголовное преступление, я готова сдаться в Сыск прямо сейчас.

Но, конечно, меня никуда не пускают.

Мама рассказывает иначе. Мама говорит про свободу и волю, про бескрайнее поле, про простор и право быть кем угодно, про понимание расстояний и внутренний ориентир. Мы придумываем мне внутреннюю «точку покоя», «хорошее место», – говорит все больше она, я только запинаюсь и киваю, – где должна среди снега сидеть моя ласка. Мы долго листаем книгу с Большой Сотней зверей и убеждаемся еще раз, что ласок там нет; тогда мама роется в ящике с архивом старых журналов по подписке и все-таки находит в одном из них картинку, рыже-медную ласку с выразительными усами. Но как я ни стараюсь, я не могу ее представить и вижу лишь черноту.

От маминых упражнений хочется спать.

– Ты очень зажатая, – говорит она. – Расслабься.

Кажется, я напрягаюсь только сильнее.

– Сложно только первый раз, – уговаривает мама. – Нужно немного сосредоточиться. А потом получается очень легко!

У Ары с самого начала получалось легко. Она плела чары, как дышала, и обращалась мгновенно и уверенно.

– Я устала, – тихо говорю я.

Мама вздыхает, но соглашается прерваться до обеда. Со двора все еще доносятся звуки, с которыми чурки раскалываются на дрова. Я закрываюсь на мансарде, пробираюсь мимо вязанок трав к окну и сижу, прислонившись лбом к холодному стеклу.

Топор замолкает. Хлопает дверь, – кажется, папа возвращается в дом. Вот сейчас он спросит, и мама покачает головой, и они станут говорить… о чем бы?

Ласка приподнимает голову. Кажется, ей тоже интересно. Она такая живая, веселая; на мордашке написано желание ввязаться в какую-нибудь шкоду. Я не могу ей не улыбнуться. Она тявкает, я чешу ее за ушком, – у нее мягкий, нежный мех.

Мы смотрим друг другу в глаза, и ласка прыгает.

XX

Долгое, тягучее мгновение мы с ней существуем одновременно.

Мы слипаемся в одного большого зверя с тысячей лап и тысячей хвостов; мы становимся частью многоликой вселенной, частью благословенного мироздания и искрой великого плана. Мы – натянутая струна между точкой А и точкой Б; мы – луч света, рассеивающий Тьму; мы – нить, мы – дорога, мы – течение, вложенное в единый Поток.

Миг натягивается и разрывается. Я спотыкаюсь о дерево и падаю в жухлую траву. Ласка ловко цепляется лапами за занавески и сползает по ним на бревенчатый пол.

Топчет лапами мою одежду, – она неряшливо осыпалась на пол, как сброшенная змеей кожа.

Принюхивается. Чихает.

– Мы хотели подслушать, – говорю я.

Я сижу на бревне в лесу, которого нет. И вместе с тем это я такая маленькая, что колченогий стул кажется мне великаном; это я пробую когтями половицы; это я борюсь с дверной ручкой, которая все никак не хочет поддаваться.

Мы выбираемся на узкую лесенку. Здесь пахнет печью, соленьями из погреба, хлебной закваской и мужским потом. Запахи объемные, шумные, и для них в человеческом языке не бывает слов. Из них я знаю, что на улице солнечно, но подмораживает, что мимо дома проехал трактор, что коров прогнали уже давно и что пастух снова позволил своей кляче нагадить ровнехонько под нашу калитку. Я знаю, что ни пастухи, ни сами лошади особо этим не управляют, но все равно сержусь.

Это ловит ласка и довольно щерится. Что может ласка сделать коню? Ах, вот оно что, – я тону на мгновение в пленительных моих-не-моих ощущениях. Как лапы гарцуют на лошадиной спине, как она-я-мы хитрее и быстрее неуклюжего хвоста, как клыки прикусывают тонкую шкуру, и лошадь отчаянно ржет, и мы в ее глазах – чудовище. А потом мы лижем ее вкусный, такой соленый пот.

Брр, вздрагиваю я-человек.

Я-ласка тем временем игнорирую ступени и спускаюсь по крутым перилам.

Братца нет дома, он убежал куда-то вон, это я знаю из запахов. Еще знаю, что заходила тетя Рун, но не прошла дальше порога.

Родители на кухне: мама лепит пирожки с капустой, и ее движения резкие, рваные. Папа сидит за столом, немытый, пахнущий недовольством.

Нам не нужно красться. Они никогда нас не заметят, неуклюжий сонный чурбан и болтливая глупая растяпа. Мы взбираемся по дверному откосу и удобно устраиваемся на верхушке приоткрытой двери.

Голоса я-ласка тоже слышу по-новому: они глубже, ярче, с множеством незнакомых мне тонов. И в этом богатстве отчего-то теряются слова, и мне приходится напрягаться, чтобы разлеплять на них журчащий поток речи.

– Зачем ей это? – это мама, нервно и со странной дрожью. – Они ее сломают, Хин! Ты только представь: Кесса и тайная служба! Может и правда лучше, если она еще хоть годик побудет дома? Попривыкнет…

Папа что-то однородно гудит.

– Ну и что, что они требуют! Что им знать? Не они ее рожали! Ты ж знаешь Кессу, она и с обычными людьми-то не очень. Зачем она вообще это сделала? Такая упрямая иногда, вся в тебя.

– Бм-м-мб… бм-м-мб… взрослеть.

– Да а я ж что! Конечно, сама виновата. Но она же не справится с этим. Я подумать боюсь, какие у них там методы. Что, если она… убьется там, Хин? Она просто комок нервов иногда, она и зверя не чувствует. Я не буду больше хоронить детей!

– Прекращай это, – рокочет папа. – Не надо прятать ее за юбкой. Мы скажем ласкам, что Кесса у нас… такая. Они это учтут. Все образуется.

Мама долго молчит, а потом спрашивает жалобно: