Заметки 2, Китайские Стихи Японских Поэтов бесплатное чтение

Часть вторая. Фонетик

Посвящается 1210-летию «Рёунсю»

Вместо предисловия. Табель о рангах, рожденная облаками

Поэзия канси никогда не попадала в сферу моих интересов, как я теперь понимаю, из-за когда-то принятого мною без какого-либо критического анализа или осмысления расхожего мнения (а ходит, точнее, ходило это мнение в основном в кругах историков-востоковедов), что «реальной художественной ценности ни один из сборников (канси) конца VIII – начала IX века не имеет».

Такой вывод был сделан многими исследователями (возможно, самостоятельно, возможно, они просто занимали общепринятую – в основном в работах, в том числе и японских авторов, по большей части именно историков – позицию) в отношении ранней поэзии канси. Отдавая дань уважения только лишь произведениям Кукая да императора Саги, при этом сосредотачивали все свое внимание на поэзии Сугавары Митидзанэ, признавая за ним и творческую самобытность, и высочайший технический уровень произведений на китайском языке.

Согласитесь, такое отношение профессионалов-переводчиков, специалистов по древнеяпонской и китайской литературе может отбить всякое желание потратить свое личное время, предназначенное для занятий тем, что тебе действительно интересно, а не тем, что ты должен делать, на чтение таких стихов в оригинале.

Пренебрежительным отношением к этим сборникам отмечены и отдельные публикации наших отечественных столпов – основоположников исследований раннего Средневековья Японии в эпоху Хэйан (VIII – начало IX в.). Хотя в той или иной степени и смягченные литературными оборотами, достаточно скептические высказывания о поэтическом «уровне мастерства» и «творческом полете мысли» авторов антологий имеются в монографиях Владислава Никаноровича Горегляда, Александра Николаевича Мещерякова, Максима Васильевича Грачева. Пожалуй, наиболее сдержанны в своих критических высказываниях японист, поэт и переводчик Александр Аркадьевич Долин, историк Андрей Григорьевич Фесюн. А филолог-японист Мария Владимировна Торопыгина отмечает структурную преемственность китайских антологий, антологий канси и первого императорского собрания поэзии танка (вака) «Кокинсю».

Биографий поэтов того времени, чьи стихи включены в три императорские антологии канси, тоже не так уж и много: императоры, Кукай, ещё пять-шесть чиновников высокого ранга (у каждого третьего такого чиновника фамилия Фудзивара) – не за что, что называется, «глазу зацепиться». А для меня как для читателя очень нужна такая «прелюдия» к стихам. Жизнеописание позволяет соотнести, в какой временной период было создано то или иное произведение, возможно, даже определить, по какому конкретному поводу оно было написано, какие аллюзии содержит на исторических персонажей или современников, какие события личной или «служилой» жизни вызвали необходимость написания стихотворения.

В этой связи, конечно, работа Сергея Александровича Торопцева, посвященная странствию по жизни Ли Бая, вне всякого сомнения, заслуживает уважения именно как материал для воссоздания историко-культурного контекста произведений поэта (о самих его переводах говорится в первой части данного эссе).

Поэтому всегда важен исходный момент возникновения интереса, когда тебе становится не все равно, что за автор создал это произведение и почему оно включено в сборник, который долгое время не привлекал внимания ни одного корифея-переводчика.

В моем случае виновником возникновения интереса к канси можно назвать Степана Алексеевича Родина и его работу «Антология «Кайфусо»: история, политика (курсив мой) и поэтика». Это было – оно! Точнее – «о, да!»

Конечно, до этого к вопросу о «политическом» в поэзии канси обращалась ещё Татьяна Иосифовна Бреславец. В своей монографии «Очерки японской поэзии IX-XVII веков», на мой взгляд рядового любознательного читателя, она дала, хоть и краткую, но самую достоверную характеристику всех трех императорских антологий канси.

В этой монографии, изданной в 1994 году, названия антологий переводятся как «Рёунсинсю», или «Новое выдающееся собрание», «Бункасюрэйсю», или «Собрание изящных шедевров», и «Кэйкокусю», или «Государственное собрание». В 2005 году Татьяна Иосифовна Бреславец в издании учебного пособия по японской литературе использует другой вариант перевода: «Новое собрание, достигающее небес», «Изящное собрание сочинений блестящего стиля» и «Собрание сочинений, помогающих управлять государством». Встречаются также написания «Рёунсю» и «Рёунсинсю» чаще в англоязычных публикациях. В русских изданиях присутствуют три варианта: тот, который упомянут выше, ещё «Бунка сюрэйсю» и «Бунка сюрэй сю». Знаете, наверно, не мне решать, как следует писать название «наиболее правильно» в правилах русской или японской грамматики, мне в данном случае удобно, если названия всех трех антологий будут визуально похожи друг на друга, поэтому буду писать слитно. Наверное, Дмитрий Коваленин меня осудит, а может быть, поймет и простит, ведь он-то писатель, а я читатель и делюсь своими читательскими заметками.

В статье Александра Николаевича Мещерякова «Зарождение концепции „душа слова“ (котодама) в древней Японии», опубликованной в 2015 году в журнале «Шаги / Steps», в разделе «История и археология», те же антологии поименованы несколько иначе – «Рёунсю», или «Собрание поверх облаков», «Бункасюрэйсю», или «Собрание шедевров из литературных цветов», «Кэйкокусю» – соответственно, «Собрание [помогающее] управлению страной». Встречал где-то на просторах Сети даже такое – «Собрание, воспаряющее над облаками», но то ли ресурс был не доступен для копирования, то ли искал в тот момент другое, не сохранил ссылку на первоисточник и так и не вернулся посмотреть подробнее.

Мною приведены эти примеры различных переложений на русский язык и несколько отличающихся по форме, чем по смыслу, переводов с той лишь целью, чтобы продемонстрировать вам, уважаемые мои друзья любознательные читатели, что меняться может все – не только чтение названий, но и даже мнение авторитетных ученых о том, как нам следует «играть эту фразу», то есть относиться к поэзии и поэтам канси, авторам этих антологий.

Несомненным остается только одно: поэты – авторы канси – это самый ближайший к верховной власти круг людей, который включал непосредственно и самих верховных правителей, создавая тем самым интересное состояние единения равных среди равных и первых среди равных. Пропуском в этот круг могла стать принадлежность не только к правящему, но вообще к древнему роду, за исключением находящихся в оппозиции, иногда – личные заслуги перед правителем, по чьему указу составляется поэтическое собрание.

Действительно, как только начинаешь смотреть на императорские антологии не как на «просто сборник стихов», а как на поэтизированную табель о рангах, то все как-то само собой становится на свои места, мало того, даже помогает в какой-то мере понять не только замысел составителя трех императорских антологий канси (составители были разные), но и вдохновителя (вдохновитель-то был как раз один – император Сага, хотя и Дзюнна руку приложил).

Поэзия Китая и поэзия Японии на сравнительно небольшом, по историческим меркам, временном отрезке слились в единое поэтическое наследие Японии. Давно уже написаны и известны многотомные монографии по исследованию китайской поэзии эпохи Тан, но сравнимые с ними по глубине и объему русскоязычные материалы, посвященные поэзии канси, можно пересчитать по пальцам одной руки. Возможно, все ещё впереди, и тот же Степан Алексеевич Родин, вдохновленный призывом Дмитрия Коваленина «искать свой даймонд», продолжит исследование трансформации китайских тем и мотивов в японской поэзии 800-900 годов раннехэйанской эпохи. Даже если так и будет, скорее всего, мне уже не успеть прочесть то, что удастся ему найти и о чем поведать, поэтому и немного завидую тем, кому доведется об этом узнать.

Определенный оптимизм внушает и работа Марии Владимировны Торопыгиной, посвященная исследованию соперничества и соприкосновения китайских стихов канси и японской придворной поэзии вака, но ожидать, что появится детальный и развернутый по всем направлениям труд уже завтра, тоже не приходится. Поэтому за неимением простого пути идем куда глаза глядят.

Если бы меня спросили, какую работу переводчиков-историков, поэтов-переводчиков хотелось бы прочитать, то, хотя мне и представляется совершенно невозможным такой творческий союз по многим причинам, до которых читателям нет никакого дела и быть не должно, это был бы некий «междисциплинарный» «ПУТЕВОДИТЕЛЬ для путешественников во времени и пространстве», где с комментариями переводов стихов относительно сюжетов и образов, используемых в произведениях, соседствовали бы описания мест, где это происходило или где стихи (песни, рассказы) создавались или исполнялись, чтобы «инаковость» силы слова помогла эмоционально соприсутствовать и соучаствовать в описываемом событии. Почти похоже на то, что почувствовал в доме Масаоки Сики, когда в памяти один за другим всплывали его хайку и танка, а перед глазами, за стеклянными сэйдзи, виднелся до того маленький сад, что наш двор-колодец казался тенистым парком. Поверьте мне на слово, стихи в памяти зазвучали в тот момент с совершенно новыми интонациями.

Возможно, где-то такие работы и существуют, давно написанные, но мне, к сожалению, в открытом доступе они не попались. В моей личной библиотеке уже есть даже, так назову, «введение» к такому историко-поэтическому «Путеводителю» – книга «Странники в вечности» издания 2012 года. Александр Аркадьевич Долин там представил ретроспективу японской поэзии от вака до гэндайси. Отчасти позволяют с оптимизмом об этом думать и книга Екатерины Кирилловны Симоновой-Гудзенко «Япония VII-XI веков. Формы описания пространства и их историческая интерпретация», новые работы Надежды Николаевны Трубниковой и Марии Владимировны Торопыгиной в области литературной географии и топонимики, а более того, именно в части исследования «Иллюстрированного путеводителя по знаменитым местам столицы» – «Мияко мэйсё дзуэ», как раз повествующего о посещении примечательных мест Киото.

Хотя у меня есть немало возможностей получить некоторое количество научных текстов, учитывая свою собственную ученую степень, но, ориентируясь на совершенно рядового любознательного читателя, этими возможностями пользоваться не стал, вот и пришлось использовать то, что было доступно к прочтению, что называется, без лишних затруднений, буквально в «два клика» клавиши компьютерной мыши, поскольку мог уделить своему любимому занятию всего пару часов в день.

И, что удивительно, дорогие любознательные читатели – а нас таких, убежден, не так и мало на самом деле, – что в моих многолетних любительских занятиях переводами с японского, корейского, теперь и китайского гораздо легче было найти научные или образовательные ресурсы на иностранных языках, размещённые по всему миру в сети Интернет, чем исследования наших отечественных востоковедов.

В чем же претензия, можете вы поинтересоваться. Да в том, что в открытом доступе очень мало материалов, и если ты сам не являешься частью того же самого «кружка самоопыления», то цена вопроса доступа к электронным копиям, не то что к бумажным монографиям, становится существенной, в то время как в искомом материале по интересующей вас теме будет всего два-три слова, безусловно, расширяющие кругозор, но, возможно, которые даже не будут использованы в цитировании, а только в списке использованной литературы.

Цена знаний наконец-то стала не только материализовываться, но и виртуализироваться: тебе будет закрыт доступ к облачным хранилищам, к представляющей для тебя интерес информации, если твой статус или ранг не подтверждены деньгами или принадлежностью к определенному научному кругу. Новый Ломоносов должен будет пройти не из Архангельска в Санкт-Петербург, а как минимум идентификацию пользователя баз данных. В связи с этим иногда задаюсь риторическим вопросом: а исполняет ли научная интеллигенция свой общечеловеческий и гражданский долг просвещения общества? В отношении общества своего круга – да, нет никаких сомнений. В остальном сомнения есть, и очень большие. Кто бы и что бы ни говорил об авторском и интеллектуальном праве, научные сотрудники, получающие оплату за ученые степени и должности на кафедрах институтов, проводящие исследования на гранты из бюджета и публикующиеся в вестниках научных трудов, не имеют морального права взимать дополнительную плату за доступ к таким работам, особенно в случаях, когда не в каждой публичной библиотеке имеется экземпляр в свободном доступе. Совершенно другое дело, когда автор сам издает свою книгу за свои собственные деньги или собирает средства на публикацию по подписке. Хотя мы знаем, что не каждое издательство возьмется за публикацию, если не увидит окупаемости вложенных средств, а на «самотек» вообще не обращают внимания.

Это претензия «в огород» сборников «История и культура традиционной Японии», серии «Orientalia et classica. Труды Института восточных культур и античности» и «Вестника Московского университета. Серия 13. Востоковедение» – все их тексты были мною собраны по многочисленным площадкам электронных публикаций, не имеющим, увы, никакого отношения к их официальным сайтам размещения. Но если научные статьи и в этих изданиях публикуются на средства авторов, то, разумеется, об этом надо обязательно информировать читателя. Просто отмечу, что в моей личной библиотеке больше всего книг Александра Аркадьевича Долина, а виртуальная библиотека давно стала гораздо объемнее реальной, находящейся на книжных полках, на которых нет свободного места.

Учитывая, что сайты, где были размещены прочитанные публикации, не входят в перечень запрещённых Роскомнадзором, а я указываю при цитировании авторство, то не усматриваю в данном случае признаков состава нарушения авторских прав на данные научные труды, ведь, смею предположить, их создавали в целях просвещения простого народа, к которому относятся и рядовые любознательные читатели, а не для поддержания индекса цитирования. Ведь даже те, относительно (всего корпуса исследований) немногие публикации, которые в свободном доступе размещены в ссылках на официальных станицах профессорско-преподавательского состава московских Института стран Азии и Африки, Института восточных культур и античности, Санкт-петербургского института восточных рукописей РАН и Восточного факультета СПбГУ, позволят каждому читателю взглянуть на мир под другим ракурсом и задуматься о тех вопросах, которые раньше, возможно, даже не могли и возникнуть. Поэтому чувство благодарности за их труд побеждает сожаление об отсутствии прямого доступа ко всей имеющейся научной базе, хотя… хотя для любознательных читателей, на самом деле, это не препятствие. Наоборот, возникает желание хоть отчасти оправдать доверие авторов научных исследований и литературных переводов, поделившихся своими знаниями с нами, своими читателями.

Тех, кто захочет пройти такой же путь, хочу сразу предупредить: вы, разумеется, сможете увидеть все оригиналы переводимых стихов, они размещены на сайте библиотеки dl.ndl.go.jp или на ресурсе miko.org, но если вы так и не сможете увидеть всю красоту оригинального текста, то перевод подстрочника всегда будет вам казаться слишком одномерным и маловыразительным, – не бойтесь этого, так и должно быть. Красота не столько в слове, сколько за словом.

Почему сам пишу эти заметки? Хороший вопрос… В последние годы все чаще и все больше встречаю сетевые публикации переводов классической китайской и японской поэзии – нет, не молодыми профессиональными переводчиками, а такими же, как я, вчерашними читателями чьих-то переводов, которые обратились к оригиналу и поделились своим прочтением-переводом с такими же читателями. Пишу для тех, кто, прочтя оригинал, захочет обогатить отечественную словесность сочетанием образов, аллюзий, перекличкой лирических тем и описаний исторических событий, создав новый перевод, а точнее, свое прочтение оригинала.

Однако прошу, избегайте и той крайности, когда вам дополнили оригинальный текст такими «цветастыми» деталями или такими мельчайшими подробностями, о которых в оригинале и не упоминается. Я являюсь ярым противником «разжевывания» каждой аллюзии в собственных стихах, но к комментариям переводчиков отношусь с особым пиететом – не просто с уважением, а с чувством глубокой признательности, которая тем сильнее, чем пространнее и подробнее такие комментарии.

Кто-то из переводчиков любил повторять, что переводчик прозы – раб, а переводчик поэзии – соавтор, но для меня это работает иначе: для того, чтобы стать соавтором, сначала стань соучастником в том же времени и месте, и лучше бы «не увлекаясь переводом с русского на русский» в попытке осовременить лексику оригинала VIII века Китая или Японии, используя словарь России XIX века, тогда, может быть, станешь и соавтором.

Да, переводчик, но в первую очередь – человек, обладающий не эксклюзивным правом на трактовку оригинала, а человек, понимающий смысл и позволяющий читателю интерпретировать текст самому, только помогая более полному восприятию произведения своими комментариями, а не навязывая только одно прочтение.

Очень порадовало, что есть и другие энтузиасты заочного изучения истории китайской и японской словесности ради собственного удовольствия, получаемого от познания разнообразия культур окружающего мира, безвозмездно делящиеся информацией, чаще всего публикациями Александра Николаевича Мещерякова (у его произведений самый высокий рейтинг «народного» цитирования в том смысле, что его работы чаще всего выкладывают для чтения на всевозможных неофициальных ресурсах).

С большим интересом прочел материалы к его докторской диссертации и узнал, что во всех трех антологиях канси больше всего стихов императора Саги.

Действительно, кто же будет с этим спорить, особенно с его рангом и статусом, но проверил на всякий случай: да, более девяноста стихов. Ещё мне понравилась фраза, приведу цитату дословно: «Из высших сановников лишь Фудзивара Фуюцугу (775-828) достойно представлен десятью стихотворениями» (см. Мещеряков А.Н. Древняя Япония: культура и текст.-М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991. – стр. 62-63).

Действительно, любой обладатель этой фамилии будет представлен достойно в любой императорской антологии, но если посмотреть на структуру «представленных десяти стихов», то получается несколько иная по настроению картина. Составители «Рёунсю» включили в сборник три стихотворения Фуюцугу. А ведущим составителем следующей антологии, «Бункасюрэйсю», выступил сам Фуюцугу, и включено им в сборник уже шесть своих собственных стихов – ровно столько же, сколько отобрано им в собрание стихов, принадлежащих кисти одному из первых составителей «Рёунсю» – Сугавара-но Киётомо, но меньше, чем у Оно-но Минэмори и государя Дзюнна (по восемь стихов). А вот в «Кэйкокусю» включено всего лишь только одно стихотворение Фуюцугу. С чем это связано, нам ещё предстоит выяснить. Хотя, возможно, в самом предисловии «Рёунсю» и содержится ответ.

Предисловие очень символично и мастерски выстраивает связь между правителем Вэнь-ди эпохи Троецарствия и императором Сагой, который практически так же, как и Вэнь-ди, проводил политику отдаления родственников от рычагов управления государством и проводил более-менее самостоятельную политику. В работе Александра Николаевича Мещерякова приведен классический перевод высказывания Вэнь-ди, взятого практически в качестве эпиграфа (если так можно выразиться) не только к первой императорской антологии, но и частично ко второй, а для меня ещё и позволило предложить свое прочтение названия третьей антологии.

Не могу отказать себе в удовольствии привести этот текст в своем прочтении:

Итак, в моем прочтении название «Кэйкокусю» будет звучать как «Собрание, управляющее государством», понимая под «собранием» не только коллектив авторов.

Поясню для тех любознательных читателей, которые знают японский, но не знают китайский. Для тех же, кто «в контексте», отдельных пояснений не требуется.

Для меня в этом одном знаке вэньян 經 «цзин» стоит «гиперссылка», открывающая портал во «весь вэньян» трактатов и канонов, начиная с прямой аллюзии на «Ши-цзин» (诗經, «Канон стихов»), а от него – ко всему «У-Цзин» (китайское «Пятикнижие»), куда входит и сам «Канон стихов», а ещё «И-цзин» (易經, «Книга перемен»), «Шу-цзин» (书經, «Книга преданий»), «Ли цзи» (礼记, «Книга церемоний», то есть «Записки о совершенном порядке вещей, правления и обрядов», регламентирующие общественные отношения, включая обряды и календарь), а так же «Чунь-цю» (春秋, летопись «Вёсны и осени», начал вести которую сам Конфуций).

Думаете, что это и все? На самом деле в каждом предложении, в каждом слове этих канонов содержатся отсылки к ещё более пространным комментариям, философским трактатам, насчитывающим сотни и тысячи внушительных по объему томов тысячелетней письменной культуры Китая, истории письменных знаков 文 «вэнь». Вот, к слову сказать, знак 文 встретился мне задолго до написания этих заметок в хайку Масаоки Сики, в Сети опубликовано много вариантов перевода, которые в основном сосредоточены на сезонном

слове (киго) «ёкан» – «задержавшиеся или вернувшиеся весенние холода» – и особого интереса для меня в этой части не представляют, потому что все внимание мое было сосредоточено только на одном знаке «вэнь», в японском чтении – «мон».

Хайку написано в 1893 году, и хотя Япония давно чеканила свою монету, но были и монеты, пришедшие из Китая (переход от «вэнь» к «цянь» оставим для историков-экономистов), которые длительное время были в ходу, и только в 1876 году их окончательно вывели из обращения, а Масаока Сики зафиксировал этот момент денежной реформы перехода от мон к йене в хайку.

Хотя скорее это был момент его личного перехода к профессиональному писательству и началу реформирования хайку и танка, что большого дохода не приносило, да, судя по обстановке его дома на окраине Токио, где я все время боялся стукнуться головой о притолоку или снести плечом перегородку между комнатами, именно так и было:

Если вернемся из эпохи Мэйдзи в Хэйан, то, возможно, на самом деле включение или нет стихов в собрание имело большее значение для управления страной, чем мы могли бы себе вообразить.

Изучая имеющиеся в доступе публикации, посвященные антологиям канси, а в данном случае всегда говорю именно об императорских антологиях «Рёунсю», «Бункасюрэйсю» и «Кэйкокусю», понимаю, что каждый из авторов, включенных в собрание, попал туда совершенно не случайно, и уровень поэтического мастерства – только одна из слагаемых успеха. На самом деле написание стихов на китайском языке в раннехэйанский период – это скорее рутина для аристократов и высокоранговых чиновников, чем что-либо из ряда вон выходящее. Скорее удивляет столь малое число избранных, наверно, этот момент ещё предстоит осмыслить: почему в первой антологии всего 23 автора (ещё один, скорее всего, более позднего добавления), во второй только 26 авторов (было 148 стихов, сохранилось 143), а в третьей уже 178 авторов (сохранилось до наших дней 210 стихов из 917). Возможно, с изменением критериев отбора разных составителей антологий менялась и поэтическая выборка, но, скорее всего, менялась политическая ситуация, которая имела гораздо более важное значение.

Несколько слов о структуре для тех, кто ранее не был знаком с китайскими поэтическими антологиями, тем более антологиями китайской поэзии канси. Структура «Рёунсю» – запись произведений в соответствии с рангом автора: от старшего к младшему, от высшего к низшему. «Бункасюрэйсю» в том виде, где размещена электронная текстовая версия оригинала, структурирована в трех частях: начало, середина и окончание.

В начале представлены такие рубрики: 遊覽 – «Путешествия»; 宴集 – «Пиры»; 餞別 – «Расставания»; 贈答 – «Обмен стихами-посланиями». В середине: 詠史 – «Стихи на исторические темы»; 述懷 – «То, что сокрыто в сердце»; 艷情 – «Любовь»; 樂府 – «Юэфу»; 梵門 – «То, что относится к буддизму», и последняя тема в этом разделе – 哀傷 – «Плачи, скорбь». В окончании помещены стихи только одного раздела – 雜詠 – «Разные песни».

В «Кэйкокусю» картина несколько иная: 賦 – «Оды фу», 樂府 – юэфу; 梵門 – «Буддизм» и 雜詠 – «Песни о разном». Впрочем, точное представление получить сложно, ведь многие свитки утрачены. Хотя на самом деле внутри каждого раздела стихи выстроены по тем же самым рангам. Особо отмечу: именно по рангу стих автора по имени «император Сага» оказывается практически всегда в первой тройке с двумя другими – «императором Хэйдзэем» и «императором Дзюнна», в какой бы сборник канси он не был включен.

И вот, вооружившись знанием о том, что все эти три императорские антологии – это табель о рангах, выстроенная в ходе проведения императорских пиров, на которые так просто, с улицы, никто не попадал, не имея желания следовать чинам и званиям, приступил к выбору автора для знакомства с переводом канси. Постоянно напоминая себе, что поэзия в данном конкретном случае выступает всего лишь как инструмент межличностной и межранговой коммуникации, медленно просматривал и прослушивал стихи первой антологии «Рёунсю».

Предлагаю вместе впервые прочесть.

Первая встреча. Лунная ночь ранней осени

Если бы меня кто тогда спросил – а что конкретно ищу? – наверно, не сразу смог бы и ответить. То есть в случае с китайской поэзией эпохи Тан не было никаких сомнений в выборе – только Ли Бай. В канси было с точностью до… наоборот, только не Сугавара-но Митидзанэ, и даже не спрашивайте почему, тоже не отвечу.

Расскажу, как это происходило: открываю электронный ресурс, копирую в буфер текст, завожу в переводчик, слушаю, смотрю и вижу – вот, первую императорскую антологию, ту, которая выше облаков, открывают два стиха экс-императора Хэйдзэя (Хэйдзё: тэнно). Первый стих – о цветках персика. Отличное начало, кажется, все соответствует рангу, статусу, старшинству и времени года. В мою первоначальную выборку не попал, визуально не зацепило.

С третьего по двадцать четвертое стихотворение автор – сам император Сага. Отложен для случая, если ничего не понравится, то хоть что-то.

С двадцать пятого по двадцать девятое – будущий император Дзюнна, но тоже мимо.

Тридцатое и тридцать второе – Фудзивара Фуюцугу, сын Фудзивары Утимаро, третий ранг. Уже есть довольно поэтичные и достаточно известные переводы Степана Алексеевича Родина как раз именно этих стихов. Взял один стих на заметку, позже можно будет сравнить варианты перевода, если ничего другое так и не понравится.

Тридцать третье – авторства губернатора провинции Хитати Сугано-но Мамити, третий ранг. Выходец из иммигрантских родов государства Пэкчэ, лоялен клану Фудзивара, соратник Фудзивары Утимаро; логично, что включен в первую пятерку авторов.

Тридцать четвертый – тридцать пятый стихи – авторства принца Нагао-синно, или Накао-оокими, пятый ранг.

Тридцать шестой – сорок восьмой – автор Кая-но Тоётоси, четвертый ранг, тоже не случайный человек, считался посредником во многих переговорах между императорами Хэйдзэем, Сагой и кланом Фудзивара, после инцидента Кусуко ушел в отставку, но император Сага продолжал ему благоволить.

Сорок девятый стих заинтересовал, а вот над пятидесятым рука замерла. В первый момент даже не понял, что на самом деле уже прочитал его по-японски в китайском прочтении, оно пелось и ложилось, что называется, на язык и на слух. Мало того, пока читал, даже понял, что видит автор и каким настроением делится. В моем восприятии стих был более похож на японскую поэзию, чем на китайскую, и наконец я посмотрел на авторство произведения.

Если сказать, что имя мне не сказало ничего, то это ничего не сказать – так мог бы описать первую нашу встречу. Фамилия в китайском прочтении не вызывала никаких ассоциаций, а в японском была как-то смутно знакома, но явно не на слуху, то есть не Фудзивара, хотя, как выяснилось позднее, связи с кланом Фудзивара все же имелись, что абсолютно неудивительно, если автор включен в императорскую антологию.

Да, разумеется, мое так называемое прочтение вслух – всего лишь японское чтение китайских иероглифов, на китайском оно звучит иначе, но смысл совершенно одинаковый и в том, и в другом языке.

онъёми

サンシュウサンゴヤ

ヤクヤ フリョウ

チュウ モウ ロ ケン ハ(ク)

ジュジョウヨウマ(ツ)コウ

ромадзи

san syu: san go ya

ya ku ya fu ryo

tyu: mo: ro ken ha(ku)

dzyu dzyo: yo: ma(tsu) ko:

пиньинь

sān qiū sān wǔ yè

yè jiǔ yè fēng liáng

chóng wǎng lù xuán bái

shù tiáo yè mò huáng

Стихотворение имело предисловие, понятное без перевода, – «Лунная ночь ранней осени», как будто бы это строка из личного дневника. Вот так и началось наше знакомство с господином Лян Цэнь Аньси (Лян Цэнь-Аньши), или, как я стал его называть в японском онъёми чтении иероглифов фамилии, господином Рё Аньси, или просто Ансеи. В одном из вариантов произношения послышался отзвук даже корейского приветствия между близкими друзьями. В японском кунъёми чтении мы знаем совсем другую фамилию этого человека, но мне пока было не до того.

Небольшое лингвистическое отступление. Если вы, дорогие друзья любознательные читатели, думаете, что чтение текстов на камбуне (так классический китайский язык называется в Японии) – мое хобби, то вы совершенно правы. Но любимое занятие в часы досуга несколько отличается от сферы научных интересов, поэтому ничего не могу сказать о том, как текст, написанный на камбуне, читался вслух в 814 году в Хэйан-кё. Есть понимание о том, какая практика с течением времени в результате сложилась: текст камбун читают на бунго, на старояпонском, или, другими словами, чтение вэньяна по кунъёми и правилам японской грамматики (такое чтение называют «кундоку»). Все это замечательно, все укладывается в формат написания и чтения «Манъёсю» манъёганой, за несколькими существенными исключениями.

Пока так до конца и не ясно, уж мне точно, как быть с тем фактом, что большая часть авторов «Кайфусо», «Рёунсю», «Бункасюрэйсю», «Кэйкокусю» могла не только писать, но и читать, а особо продвинутые – и говорить по-китайски. А если учесть, что специальная разметка текста камбун «кунтэн» в виде знаков окуриганы и каэритэн появилась значительно позже, то для меня вопрос о том, на каком языке читали канси на императорских поэтических собраниях в двадцатых годах IX века в Хэйан-кё, остается открытым: пока никому из профессиональных японистов не удалось четко и ясно на него ответить. Многие из них ссылаются на исследования японских авторов, которые склоняются к тому, что стихи на китайском вообще вслух не читали. Мысль интересная, но как-то мало соотносится с тем, что первые книги детей аристократов по рождению были написаны на китайском языке, говорю о «Каноне сыновей почтительности». Надо помнить, что и произношение китайских слов менялось со временем, но меня интересует «период трансформации», который как раз и оказался отчасти представлен в императорских собраниях канси.

И именно в этот момент осознал весь драматизм ситуации для человека, не являющегося носителем языка (надеюсь, меня поймут): сначала я «увидел» красоту и легкость написания текста, осознав смысл написанного, по ходу восполняя пару пробелов просто по контексту, и только потом «услышал». Для тех, кто думает на китайском и японском языках – это единый процесс. То есть перевод оказался не в конце, а в середине процесса восприятия. В очередной раз задумался: так все-таки насколько глубоко было знание китайского языка в то время в ближнем круге императора Японии, ведь стих надо не только «видеть», но и «слышать», чтобы понять.

Потомок корейских королей и императоров Японии

У меня есть правило: перед началом работы над переводом стихов любого поэта перечитать его историю жизни. Мне это правило помогает понять, в какие периоды своей жизни поэт сложил то или иное произведение, какое у него могло быть в этот момент настроение, возможно, даже какие-то скрытые аллюзии, важны и отсылки к происходившим событиям, в таком случае становятся более понятными вложенные в произведение эмоции, хотя, скорее всего, они и не будут очень сильно проявляться в самом тексте. Но перевод – это не совсем авторское сочинение стихов, это процесс комплексный и многосоставной.

Однако, дорогие друзья любознательные читатели, в русскоязычной литературе, посвященной этому человеку, в открытом доступе нашлось буквально несколько однотипных упоминаний: два в публикациях и переводах у Максима Васильевича Грачева, одно у Александра Николаевича Мещерякова, одно у Надежды Николаевны Трубниковой, одно у Андрея Григорьевича Фесюна и одно эксклюзивное упоминание, не как о поэте, музыканте, составителе антологий, а в связи с внедрением новых технологий орошения полей в «Очерках по истории науки, техники и ремесла в Японии» Михаила Васильевича Воробьева и Галины Александровны Соколовой.

Во многом помогли японские интернет-ресурсы, хорошо, что теперь не приходится терять время на технический перевод подстрочника.

Скорее всего, профессиональные переводчики, историки-японисты знают гораздо больше и более подробно о жизни и творчестве этого исторического персонажа, но позволю себе надеяться, что моя история «филологического детектива» будет интересна и другим любознательным читателям, которые могут оказаться в похожей ситуации.

Поэтому пришлось работать параллельно и с переводом, и с поиском более подробной информации о самом авторе. Доступнее всего оказался перевод, который не требовал перевода, – это годы жизни. Родился в 785 году, умер в 830 году. Да-да, разумеется, попалась парочка ресурсов, где все равно были другие даты, поэтому приходилось постоянно сверяться с японскими ресурсами, в конце концов, хоть кто-то должен нести ответственность за достоверность публикуемых данных.

По уже давно сложившейся традиции, начнем с детства и отрочества.

Итак, наступил 785 год, или четвертый год Энряку, правления императора Камму. В англоязычном сегменте информационных ресурсов те, кто не знаком с японскими правилами чтения, с удивлением встретят написание «император Канму». Ничего страшного, это один и тот же человек, пусть вас это не смущает, уважаемые любознательные читатели.

Новый, 785-й, год императорский двор, ранее располагавшийся в Наре, уже встречал в новой столице – Нагаока-кё. Перенос столицы из Нары в Нагаоку был вызван многими причинами, но, кроме природных (излишне влажный климат и заболоченность почв), я бы без колебаний сделал ставку на конфликт между властью буддийских монастырей древней Нары и властью императорского двора. Этот конфликт исследован достаточно подробно, и есть многочисленные работы, посвященные подробному анализу происходивших событий, склонявших чашу властных весов то в одну, то в другую сторону. В конечном итоге император Камму покидает Нару (в христианской традиции этому есть название «се, оставляется вам дом ваш пуст») и переселяется в ещё не до конца достроенное поселение Нагаоку. Было ли это победой? Время показало, что нет.

Можно было бы подумать, что место выбрано по принципу «за неимением лучшего», но, разумеется, это не так. К выбору места для столиц подходили со всей тщательностью: выезд на место, консультации с геомантами, астрологами, жрецами, оракулами, буддийскими наставниками, наблюдения за природными явлениями и благоприятными знамениями.

Однако если сравнивать условия нахождения императорского двора в Наре и в Нагаоке в бытовом плане, можно было бы сказать, что император ухудшил свои жилищные условия. Да, можно так сказать, если не знать одной существенной детали. В Нагаока-кё императорский двор расположился в месте, где ранее находилась резиденция вождя корейского клана Хадзи, который являлся близким родственником императора Камму.

Все дело в том, что мать Камму, Такано-но Ниигаса, была потомком корейского короля Пэкче Мурёна, ещё ее называют «последней принцессой Пэкче», а в самой Нагаоке жило много представителей иммигрантских корейских родов. Иными словами, новый год был для императора Камму полон надежд на полное освобождение благодаря поддержке корейского «землячества» от власти буддийского диктата древней Нары. На самом деле история ещё более запутанная, потому что изначально буддизм пришел в Японию именно через древние корейские государства Силла, Когурё и Пэкче, где буддизм стал официальной религией с 384 года и постепенно теснил местные синтоистские верования.

Но многим ли надеждам на светлое будущее суждено сбыться? История полна как раз обратными примерами, в их число попал и переезд императорского двора из Нары в Нагаоку. Рассчитывать, что власть отдадут без всякого сопротивления, по меньшей мере наивно, по большей – абсолютно непрофессионально для опытного политика, которым, возможно, считал себя император Камму, да разве он был такой один.

Вечером двадцать третьего дня девятого лунного месяца четвертого года Энряку произошло умышленное убийство, и младшему брату императора Камму, наследному принцу Савару, было предъявлено обвинение в том, что именно по его приказу застрелен из лука Фудзивара Танэцугу – один из тех, кто разрабатывал план переноса столицы из Нары в Нагаоку. За это Савара-синно (титул «синно» носили принцы крови, возможные наследники престола) был отправлен в ссылку, но так как виновным себя не признал, заявил, что был оклеветан завистниками, то по дороге отказался принимать пищу и умер в храме Отокуни-дэра.

Результатом этой драматической акции протеста против выдвинутого обвинения в отношении одного наследного принца, который тут же был лишен этого звания, стало назначение наследным принцем старшего сына императора Камму – принца Атэ-синно. В дальнейшем время ещё раз покажет, что на примере наследного принца Савары наследный принц Атэ ничему не научился.

В этот же самый год нёдзю Внутреннего дворца императора Кудара-но Эйцугу (Нагацугу, встречаются даже чтения как Ёсицугу) родила сына – принца, которому при рождении присвоен старший второй ранг (Шони).

Наверняка у мальчика было детское имя, которое ему присвоили на седьмой день от рождения, но об этом история пока умалчивает, так же как и о том, где именно родился ребенок. В отличие от его сводного брата, императора Саги, день рождения известен (7 сентября/3 октября 786 года), точная дата рождения маленького Ансея (назову его так) не установлена, так же, как и место рождения. Но позволю себе сделать предположение, что если даты рождения приходятся на январь – март, то он мог с матерью оставаться ещё какое-то время в Наре и появиться в Нагаока-кё несколько позже. Если кому-то из профессиональных исследователей истории средневековой Японии известно точное место рождения, то обнародуйте опровержение моей гипотезы. С удовольствием с вами соглашусь. Наверняка в три-четыре года ему надели первые хакама – интересно, завязывал ли ему пояс отец-император? Какие из знатных родственников прислали ему хакама именно для этой церемонии?

Какой же рассказ о детстве без упоминания о родительской семье. Здесь тоже не без нюансов.

История его отца, императора Камму, вошла во все учебники японской истории, но не история матери, что неудивительно, хотя она не менее интересна. Мать господина Ансея (по-другому я пока его и не называю) Кудара-но Эйцугу (Юкицуги) была дочерью Асукабэ Настопаро, по некоторым свидетельствам, род которого, возможно, ведет основание от двадцать четвертого короля Пэкче Тодзу (Тонсон) (годы правления 479-501).

Наверное, в этом моменте не было бы ничего особо примечательного, но вот тут есть одно «но». До 875 года Кудара-но Эйцугу была первой женой Фудзивары Утимаро и родила ему двух сыновей – Манацу и Фуюцугу. В этом факте опять нет ничего примечательного. Род Фудзивара в борьбе за выживание роднился со многими кланами, как бы сейчас сказали, присутствующими на территории влияния и представляющими интерес с точки зрения политической и военной поддержки. Так, на территории провинции Муцу представители рода Фудзивара заключали политические браки (замирения) с наиболее влиятельными вождями эмиси, с которыми же систематически велись боевые действия по оттеснению с занимаемых племенами эмиси территорий.

Нераскрытым остается вопрос: каким образом жена Фудзивары Утимаро, мать двоих детей, то есть, по меркам средневековой Японии, дама «бальзаковского возраста», оказалась младшей служительницей Внутреннего дворца?

Да, всем известно, что матерью императора Камму была Такано-но Ниигаса, род которой велся от двадцать пятого короля Пэкче Мурёна (в китайском чтении У Нин ван), поэтому сам император, будучи просто принцем и не имея статуса наследного, осознавал, что его шансы занять престол стремятся к отрицательным числам, так как он лишь «на одну половину японец, а на вторую – кореец». Все-таки предпочтение в наследовании престола отдавали детям не от смешанных браков с представителями иммигрантских родов.

В то же время во Внутреннем дворе императорского дворца самого Камму находились, по меньшей мере, три представительницы корейской диаспоры в Японии. Опять же что неудивительно с точки зрения политических браков правящей династии.

Но вернемся к Кудара-но Эйцугу, которая, став первой женой Фудзивары Утимаро, родила двух сыновей-погодков Манацу (в 774 году) и Фуюцугу (в 775 году). Затем следует десятилетний «заговор молчания» в доступных информационных ресурсах, а в 785 году мы уже находим официальные упоминания о ней как о младшей служительнице самой низшей степени седьмого ранга Внутреннего двора, но родившей принца от императора Камму.

В некоторых, особенно стыдливых, источниках особо оговаривается момент, что к этому времени брачные отношения с Фудзиварой Утимаро были уже прекращены, что невольно складывается впечатление о наличии некоторых сомнений в отношении отцовства третьего сына Кудара-но Эйцугу. Не знаю, чем вызваны такие специальные оговорки и уточнения, ведь во времена императора Николая I мужья фавориток императора награждались внеочередными званиями и орденами благодаря «служению» своих жен в императорских покоях, при этом рожденные дети в императорскую семью не входили, записываясь на фамилии мужей.

Опять же, наверняка более профессиональные исследователи института семьи и брака Японии периода Хэйан смогут поведать нам об этом моменте более подробно, когда материалы их исследований станут более доступными широкому кругу любознательных читателей. Будем с большим интересом ждать, возможно, кому-то из уже живущих и работающих захочется поделиться с нами своими знаниями, а может быть, тем, кто придет им на смену, осталось дожить до этого счастливого момента. Причем мне приходилось читать различные статьи японских историков, занимающихся изучением рода Фудзивара, там прямо говорят, что благодаря «вкладу» Кудара Эйцугу во Внутренние покои императора Фудзивара Утимаро получил повышение и укрепил свое влияние в окружении императора Камму. А вот в своих дневниковых записях Фудзивара Фуюцугу упоминает мать несколько под другим написанием имени, что и породило некоторые сомнения относительно того, кто на самом деле его мать.

Так сложилось, что маленький Ансеи оказался по материнской линии связан с представителями Северного дома клана Фудзивара: Фудзиварой Манацу и Фудзиварой Фуюцугу были его сводными старшими братьями. А по отцовской линии, если придерживаться официальной версии императора Камму, он обзавелся многочисленной группой родственников, большая часть которых были друг другу единокровными братьями и сестрами. То, что ещё имеет значение: формально Ансеи – «кореец на две трети», так как его мать и бабушка по отцовской линии были представительницами королевских династий корейского государства Пэкче.

Могу только предположить, как протекали его детство и ранняя юность в окружении, но обращусь к известной публикации 2009 года в серии «Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности. Япония в эпоху Хэйан». Вот что мы читаем в примечании под номером сто двадцать к переводу докладной записки, где господин Ансеи уже полностью титулован в соответствии со всеми своими званиями и регалиями: «…был одной из самых известных личностей раннехэйанского периода. В его „Жизнеописании“ сообщается, что с малых лет он проявлял интерес не только к „охотам и военным забавам“, что было типично для отпрысков знатных фамилий, но и к изучению китайского литературного наследия, а в возрасте пяти лет наизусть знал „Сяо цзин“ („Трактат о сыновьей почтительности“)».

Первоначально по прочтении этого текста радости моей не было границ. Ну наконец-то, думалось мне, не надо будет тратить время на долгие поиски информации, ведь все уже есть в этом «Жизнеописании», на которое ссылается переводчик, надо только найти оригинал или перевод текста оригинала и можно сразу переходить к работе с подстрочниками стихов. Но не тут-то было. В тексте, предваряющем публикацию переводов, включенных в названную хрестоматию, в примечании под номером сорок буквально, точнее, дословно: «…несмотря на колоссальный массив информации по политической, экономической, социальной и бытовой истории периода Хэйан, содержащейся в дневниках придворных аристократов, в хрестоматию переводы этих источников не вошли». Причем, следуя логике размещения данного примечания как раз к тексту с упоминанием докладной записки господина Ансеи, получалось, что переводчик прочел это «Жизнеописание» в каком-то из документов, процитировал его в комментарии сто двадцатом, но источник не указал просто потому, что «объем источников слишком большой». Ну, если так можно делать в академических публикациях, то уж в заметках на полях прочитанного даже не любознательного, а самого простого читателя, предназначенных для таких же, как он, самых обычных читателей, которым интересно читать об истории, традициях, поэзии средневековой Японии, а не для того, чтобы на кафедрах мериться индексами цитирования, такое вполне допустимо. Так что извините, уважаемые профессиональные исследователи эпохи Хэйан, никаких претензий к данному тексту в отсутствии ссылок на источник не принимаю. Ведь для вас это работа, а для нас – просто увлечение, занятие по интересам. Мои заметки не для профессионалов, вы это все и без меня гораздо лучше и больше знаете, я пишу для тех, кто любит читать, узнавать что-то новое в том, что казалось давно известным. Если в моих заметках допущена серьезная ошибка в исторических датах или описании событий, то это просто повод задуматься, насколько четко изложена общепринятая точка зрения в научных публикациях, потому что в основе заметок – именно классические работы по истории поэзии Японии, которые мы, читатели, изучаем не с меньшим интересом, чем коллеги по кафедре. Вот для таких любознательных читателей эти заметки и напутствие, и почти путеводитель.

В принципе, ничего больше представлению о том, как прошло детство молодого господина, называю его уже ставшим мне привычным именем Ансеи, сто двадцатый комментарий так и не дал. До сих пор остаются для меня неуточненными вопросы: какой именно из отрывков первой главы «исторических записок» был прочитан в день проведения обряда первой книги, повторял ли вместо принца текст помощник или он сам, кто и какие китайские стихи сочинил в честь этого дня на вечернем пиршестве? Когда мальчику дали вместо детского имени истинное имя, в одиннадцать или шестнадцать лет? При достижении совершеннолетия обряд покрывания головы над ним проводил Великий министр или другой родственник? Проводился ли одновременно обряд соифуси и кто исполнял роль «супруги» принца, ведь брак заключался в древней Японии между пятнадцатилетним юношей и тринадцатилетней девушкой. Также неясно: а кто был наставником у маленького принца, учился ли он вместе со своими сводными братьями-погодками принцами Атэ-синно и Ками-синно, Кадзурахара-синно или у него был отдельный учитель? Был ли лично знаком с наставником принца Иё, представителем семьи Ато? Ещё мне интересно, а кто смог привить ему такую любовь к китайской литературе, что его знания позволяли оперировать множеством исторических фактов, с легкостью использовать для примеров события, описываемые в древних китайских трактатах, равнялся ли он в этом на своего учителя, когда сам стал наставником наследного принца? Общался ли он с другими своими единоутробными братьями Фудзивара Манацу и Фуюцугу, родственниками со стороны матери, дедом Настопаро Асукабэ в детстве и раннем отрочестве? Оставим это на совесть профессиональных историков-японоведов, если это им было или будет когда-то интересным. Не меньше вопросов не только к детским годам героя нашего повествования, но и к тем, кто вместе с ним вошел в круг авторов китайской поэзии.

В каждом сборнике канси императорских антологий десятки авторов, и разумеется, скорее всего, просто невозможно полностью собрать информацию жизнеописания каждого.

Информации о том, чем занимался до 802 года юный Ансеи, мне попалось очень мало, то есть с кем и как он общался в подростковый период следования авторитетам, кто оказал наибольшее влияние на его формирование характера – остается пока только предполагать. Хотя у меня есть такие предположения, но поделюсь ими позже.

А вот в каких условиях и под влиянием каких внешних событий формировался характер, известно гораздо подробнее.

Если по порядку, то это выглядит следующим образом.

До того, как маленькому Ансеи исполнилось полных пять лет, в 785, 787 и 788 годы – сильные неурожаи по всей стране, в 788 году – смерть одной из официальных жен его отца императора Камму, возможные волнения во Внутренних покоях, кто выдвинется на лидирующие позиции и возможны ли изменения в устоявшемся «статусе кво» жен, наложниц и служительниц. В 789 году умирает бабушка по отцовской линии, мать императора Камму. Официальные траурные церемонии, в 791 году – утрата главного святилища Японии в результате пожара от молнии. Явно неблагоприятные знамения.

До того, как ему исполнилось полных десять лет, в 792 году – тяжелая болезнь наследного принца Атэ, весь Внутренний дворец в переживаниях, будет ли назначен новый наследный принц; в 793 году – затяжная болезнь отца, императора Камму, весь императорский двор и Внутренний дворец пребывает в тревоге за здоровье императора и свою собственную судьбу; в 794 году императорский двор переезжает в новую столицу Хэйан-кё.

Когда ему исполнилось двенадцать лет, в 797 году, практически весь год идут затяжные дожди, в результате – многочисленные бедствия, связанные с оползнями и разрушениями.

В год его семнадцатилетия – сильнейший пожар, практически уничтоживший половину Нагаока-кё, хотя год оказался благополучным в плане успешной военной кампании против племени айну, продолжались военные столкновения с и с племенами эмиси в 789, 794 и 801 годах.

Можно ли сказать, что за стенами Внутреннего дворца в Нагаока-кё, затем в Хэйан-кё жизнь молодого господина Ансеи была безмятежной, лишенной всех и всяческих забот и тревог, проходила в полном мире и спокойствии? Не думаю.

Конкуренцию императорского дворца, императорской власти и влияния клана Фудзивара никто не отменял, хотя они часто и выступали как союзники, слишком много было разнонаправленных интересов и политических акторов со своими амбициями на исключительные взаимоотношения с правящей династией.

Если рассматривать нашего героя повествования с такой точки зрения, то он везде оказывается «чужим среди своих и своим среди чужих». Как оказалось, такая система сдержек и противовесов политических сил тоже работает.

Но ничего не остается неизменным, все течет, все меняется. Изменилось и положение юного принца Ансеи.

Последним днем жизни Ансеи в таком качестве (императорского принца) стал двадцать седьмой день седьмого лунного месяца двадцать первого года Энряку (802 года), когда в отношении него совершили процедуру сисэй кока – исключение из императорской семьи и присвоение фамилии указом императора.

Справедливости ради надо отметить, что не он такой один. До Ансеи, да и после, через сисэй кока прошли сотни принцев и принцесс, тем самым сокращая число иждивенцев на содержании императорской семьи и повышая количество дворянских кланов, кровно связанных с императорским правящим домом. Хотя, на самом деле, не настолько эти дворянские кланы однозначно были лояльны императорской власти, так как любой из них формально мог претендовать на императорский престол, ну разве что за исключением женщин после известных событий с буддийским монахом-фаворитом одной из императриц Японии.

Сомневаюсь, что это не было известно заранее и что молодой Ансеи не имел возможности морально подготовиться к такому переломному в его жизни моменту. Но что мне действительно интересно, так это то, как он сам воспринял такое событие, ведь среди равных пришлось стать не просто последним: Ансеи попросту исключили из этого круга избранных. Его второй старший ранг Шони, данный при рождении, понижался практически до ранга его матери – «седьмой младший». Напомним себе, что молодому Ансеи всего (или уже) семнадцать лет. Де-факто Ансеи не перестал быть потомком корейских королей Пэкче и сыном воплощения божества на земле – императора Японии, а де-юре – стал подданным, простым господином Рё-си (онъёми) не старше седьмого ранга.

Красная птица Юга

Лето 802 года было жарким для молодого господина Рёси: вместе с его статусом и рангом поменялось и его место жительства. Он переехал в левую половину столицы Хэйан-кё и проживал там в своем собственном дворе, как-то постепенно обустраивая новую жизнь. Напомним себе, что таких как он, низведенных из императорской семьи, было довольно много, включая такие известные кланы, как Тайра и Минамото, а свободных должностей, дающих приличное государственное жалование, – гораздо меньше, и далеко не каждый мог получить должность в государственном аппарате управления. Поэтому чаще начинали служить с военной службы, но данных, что господин Рёси начинал с простого асикаги, тоже не имеется.

Зададим себе вопрос: что первым делом делает молодой мужчина, лишившийся поддержки родительской семьи в прежних объемах и не имеющий достаточно крепких связей, опыта, средств, чтобы самостоятельно укрепить свое положение? Ответ очевиден. Он ищет женщину, с помощью которой сможет улучшить свое материальное положение. Но так как седьмому рангу полагается только одна жена и ни одной наложницы, то поиски затягиваются.

В период этих поисков в 804 году у господина Рёси появляется первый сын – Мокурэн, или Кирэн, и если отцовство не оспаривается, то вопрос материнства остается открытым, но ещё не все архивы клана Фудзивара доступны для изучения, может быть, когда-нибудь и этот факт станет достоянием широкой общественности, потому что вездесущие представители клана «поставщиков невест правящего дома» знали много из того, что никому не было известно.

Позднее его официальной супругой становится дочь клана Тадзихи-но Махито, основателем которого является принц Тахару, третий внук императора Сенки (двадцать восьмого императора Японии), тогда как сам господин Рёси, напомню, – сын пятидесятого императора Японии.

Для сравнения: у отца молодого господина Рёси, императора Камму, было две «супруги» из клана Тадзихи: Тадзихи-но Мамунэ, дочь Тадзихи-но Нагано, мать принца Кадзурахара и Тадзихи-но Тоёцугу, дочь Тадзихи-но Хиронари, сын которой, Нагаока-но Оканари, также был исключен из императорской фамилии. А вот представительниц семей Кудара – четыре: Кудара-но Кёхо, дочь Кудара-но Сюнтэцу, детей не имела, Кудара-но Кёнин, дочь Кудара-но Букё, мать принца Ота (умер в 808 году на пятнадцатом году жизни), Кудара-но Дзёкё, дочь Кудара-но Кётоку, мать принцессы Суруги (принцесса скончалась в 820 году, едва дожив до девятнадцати лет), и, собственно, мать молодого господина Рёси, Кудара-но Эйцугу (Нанацугу, Ёкэй – есть разные прочтения), о которой мы уже говорили.

Так что союз с представительницей клана Тадзихи-но, скорее всего, более чем выгоден для молодого господина Рёси, учитывая, что этот клан был в некоторой оппозиции к клану Фудзивара и являлся последовательным союзником поддержания императорской власти; первоначальная расстановка политических сил между двух групп сводных братьев, в центре которых оказывается господин Рёси, становится более определенной. Буквально через несколько лет политические ветры все сильнее начнут сносить их в разные стороны друг от друга, но так и не смогут полностью прервать их родственную связь.

806 год интересен ещё тем, что из Китая возвращается буддийский монах Кукай в надежде получить высочайшую аудиенцию императора, ведь он довольно близок к семье Атэ, к которой принадлежит наставник принца Иё, и не без оснований надеется на благосклонное к себе отношение, однако обещанного три года ждут – в данном случае поговорка более чем уместна.

Но ветер уже начинает меняться для господина Рёси. В этом же году умирает его отец, император Камму, престол занимает его старший сводный брат, наследный принц Атэ, и становится императором Хэйдзэй.

И вот наступил одиннадцатый лунный месяц второго года Дайдо (807 год), когда господину Рёси уже к лету исполнилось двадать два года, он получает свою первую официальную должность – старшего стражника Правой дворцовой охраны У-но эдзи фу – и повышается в ранге – шестой старший ранг нижней ступени; именно в этот год он меняет цвет одежды в красных оттенках и будет носить этот цвет вплоть до лета 814 года.

Для человека, который начал бы подниматься с низов, это в чистом виде радость и удача, но что-то вызывает у меня сомнение именно в такой реакции на данное событие в сознании молодого человека, который при рождении получил третий ранг старшей ступени и до семнадцати лет имел право ношения даже «запретных» цветов одежды.

В связи с этим вот что опять же интересно: сразу у него возникло желание вернуться на потерянные позиции, и что могло послужить тому причиной, я могу только предполагать. А исторические факты рисуют условия, которые могли повлиять на принятие такого решения.

Практически одновременно, в этот же одиннадцатый лунный месяц, младшему сводному брату по отцу молодого господина Рёси, принцу Иё, было предъявлено обвинение в непрощаемом преступлении брата против брата – заговоре с целью свержения императора Хэйдзэя.

Учитывая, что на момент выдвижения обвинений принцу было всего пятнадцать лет, то соучастницей назначили его мать, представительницу клана Фудзивара, и практически без суда и следствия приговорили к совершению самоубийства матери и сына в храме Кава-дэра (Гуфуку-дзи) около Нары.

На мой взгляд непрофессионального историка, конфликт интересов возник между представителями домов Фудзивара, как это чаще всего бывает, из-за позиции наследного принца. Во внутренних покоях тогда ещё наследного принца Атэ оказалась не только внучка убиенного якобы по приказу предыдущего наследного принца Савары, строителя столицы Нагаока-кё, но и его дочь. Причем дочь Фудзивары Танэцуги, Фудзивара Кусуко заняла и в сердце, и в покоях нового императора более высокое положение, чем ее же дочь, оставшаяся простой наложницей. Аристократический круг хоть и поморщился – вот, опять эти Фудзивара сдают в пользование императорам не только дочерей, но и своих жен в чаянии получить внеочередное продвижение по службе, но шока это вызвать не могло: напомню, история молодого господина Ансеи начиналась очень похоже.

Для старшего стражника Правой дворцовой охраны Коноэфу Рё-дзо это стало вторым событием за его жизнь и первым уже в сознательном возрасте, когда брат шел на брата или когда брат устранял брата с дороги под предлогом организованного заговора. Наверно, наивно было бы думать, что он никогда не общался с принцем Иё или с наследным принцем Атэ, теперь императором, скорее наоборот – общался и, возможно, даже один для другого служил примером для подражания: от младшего Иё к среднему Рёси и старшему Атэ. Дворцовая жизнь только со стороны представляется бесконечной чередой увеселений и праздности, на самом деле это постоянно идущая схватка бульдогов под ковром за доступ к неограниченной власти или ресурсам влияния на власть.

Лично у меня нет никаких сомнений, что все события, которые происходили вокруг, накладывали отпечаток на формирование характера и находили отражение на страницах дневников Рё-дзо. Сочинял ли он стихи в это время? Даже вне всякого сомнения, что умел сочинять и сочинял. Вопросы могут быть сформулирован так: на каком языке начал сочинять стихи Рё-дзо и в каком возрасте? Кто был его поэтическим наставником в этом наиважнейшем умении межличностной и межранговой коммуникации эпохи Хэйан, чьи стихи оказали на него уже как на поэта наибольшее влияние? Что ему нравилось читать в свободное от несения службы время? Надеюсь, мы узнаем ответы на эти и другие вопросы от самого Рё-дзо, когда прочитаем его стихи. Ведь о чем бы поэт ни писал – о природе, о погоде, о временах и нравах – всегда он пишет о себе, о своих мыслях и чувствах в этот момент; конечно, можно их завуалировать и не выставлять напоказ впрямую, а для этого существуют во все времена любознательные читатели. Благословен тот автор, который найдет своего любознательного читателя и в своем веке, и через тысячелетие.

Также через тысячелетие мне захотелось, наконец, увидеть портрет автора. Хотя все мы знаем примерно, как это может выглядеть на средневековых японских гравюрах, однако можно разглядеть некоторые отличительные особенности лица, фигуры или одеяния придворного поэта, участника собрания сочинений стихов по приказу императора, да ещё и включенного в авторский коллектив трех императорских антологий канси. Другими словами, у меня не было ни малейших сомнений, что хоть какое-то изображение обязательно найдется. Я не ошибся. Изображение действительно сразу загрузилось с японоязычного сайта на поисковый запрос.

Мне интересно, друзья мои любознательные читатели, много ли вы видели портретов придворных поэтов, на которых запечатлена выразительная спина портретируемого? Признаюсь честно, в моей личной практике этот ракурс встречается впервые. То есть фас, профиль, полуоборот, вид сверху, снизу – может быть такая точка ракурса для портрета, но вот чтобы сзади и без вариантов – в поэтической практике не частый случай.

Проверил несколько раз возможность ошибки и убедился, что это на самом деле именно так и выглядит. На всякий случай посмотрел на имеющиеся в Сети изображения сводных братьев. Все императоры – Хэйдзэй, Сага, Дзюнна – в наличии, есть Фудзивара Фуюцугу, из других авторов – Кукай в большом количестве изображений. Но только не Рё-дзо. Хотя, возможно, не все частные коллекции предоставляют открытый доступ для всех желающих познакомиться с экспонатами.

Птица, которая так спокойно сидит на руке портретируемого, тоже обращена спиной к зрителю. На голове пернатого хищника отсутствует привычный кожаный колпак, закрывающий глаза, то есть он готов к охоте. Художник очень тщательно прорисовывает оперение, почти до каждого перышка. Могу только предположить, что это может быть ястреб или сокол – то, что я филолог, а не орнитолог, уже говорил раньше, когда мы с вами, любознательные читатели, обсуждали, кто же каркает в стихе Ли Бая – ворон или ворона.

Этот портрет «со спины» больше дает информации о характере, чем об облике нашего героя повествования. Охота с ловчей птицей – это всегда больше сотрудничество, ведь приказать ей, как охотничьей собаке, практически невозможно, да и буддийские запреты охотничьим забавам не очень-то и способствовали. А вот найти взаимопонимание с хищной птицей – это стоило длительного времени приручения и практически воспитания ее от самого молодого возраста до вхождения в полную силу. То есть терпения и внимательности к любым мелочам у Рё-дзо было более чем достаточно. А чем дольше я вглядывался в спину (кто бы сказал «сокольничего», но официально такой должности в послужном списке господина Рё не значится), тем больше мне это напоминало фотографирование действующего сотрудника федеральной службы охраны (ФСО).

В статье 14 «Охрана государева кортежа» Свода законов «Тайхорё» раздела XVI «Охрана царского дворца» установлено, что «при внезапном выезде государя из дворца или выезде в ночное время начальники отрядов должны знать друг друга в лицо» – в принципе, ничего не меняется за столько лет. Так же, как и запрет на публикации фотографий в социальных сетях, в смысле запечатления лиц на гравюрах, очевидно, что это ограничение было применимо именно к действующим сотрудникам.

Ястреб на руке стражника личной охраны императора – очень небольшая, но все же аллюзия на мифическую огненную птицу, хранительницу Юга, пришедшую из китайской мифологии, впрочем, как и вообще охота с ловчими птицами в Японию пришла из Китая и Кореи. Ещё один «штрих к портрету»: в военных походах, согласно «Книге церемоний» (Ли Цзи, I в. до н. э), знамя с изображением Огненной Птицы всегда несли впереди войска. Так как единственное известное мне на сегодня изображение, приписываемое Рё-дзо, – это портрет с птицей, то буквально два слова о вариантах перевода названия самой птицы – хранительницы Юга.

Китайское наименование 南方朱雀 (nán fāng zhū què), где 朱雀 zhū què в японском произношении – судзаку. Часто хранителя Юга называют фениксом 凤凰, но правильно ли это на самом деле, может ответить только опытный историк-филолог. Кроме этого, есть даже научные исследования на тему «магических птиц», которые, подобно перелетным, перекочевали из Китая в Японию, да так и остались на новом месте, лишь слегка изменив цвет и размер. Говорят, что на самом деле у Красного хранителя Юга, судзаку, хвост не красный, а разноцветный, но это не точно. На старинных китайских монетах изображалась птица, не похожая на «красного воробья», да и мало чем напоминающая фениксов, если их кто-нибудь видел в реальности. Скорее всего, это какой-то «дивный фазан», коих в Китае великое множество, да в таких невообразимо ярких расцветках оперения, что с трудом поддаются описанию и применению в хозяйстве. Хотя надо отдать должное, китайские мастера декоративного искусства без малого более двух тысяч лет, буквально с эпохи Хан, очень точно и детально разбирались в оперении птицы, используемого для одной из ювелирных техник тянь-цуй, – в перьях зимородка. Почему так подробно останавливаюсь? Потому что неоднократно встречал такие образы в стихах, к примеру, в знаменитом «Отшельнике» Ду Фу.

Часто встречаются в более поздней китайской поэзии не только зимородки, фазаны, но и «воробьи кун», то есть павлины. О чем это я? Да просто прочел в книге «Золотые персики Самарканда. Книга о чужеземных диковинах в империи Тан» Эдварда Хетцеля Шефера переводы стихов с такими примерами: «раскрыты кун-воробья веера», и задумался: сколько надо воробьев на один веер? Вспомнил кадры кинохроники с грузовиками настоящих, а не кун-воробьев периода борьбы с ними в Китае, так что павлинам просто повезло. Но к вопросу о переводах: книгу для русского издания переводили Евгений Иосифович Лубо-Лесниченко и Евгений Владиславович Зеймаль, а консультировала их ещё целая группа синологов, поэтому «кун-воробей», да и вообще словосочетание «воробьиные опахала» используется, скорее всего, как синоним «павлиньих» исключительно для ритмизации поэтической строки в переводе, ничем другим мне это не объяснить. Получается, без орнитологии в поэзии, точнее, в переводе тоже никуда не денешься.

Вообще, если так подумать, ведь фазаны и павлины – однородственные птицы, так что вполне может быть, что и мифический хранитель Юга, огненная птица, постоянно горящая в огне, но не сгорающая, – где-то все-таки немного от рода царственных фениксов (фэнняоши). Тогда более понятно, как центральный проспект в Хэйан-кё, протянувшийся через всю столицу с юга на север, от Замковых ворот (Радзёмон) до ворот Красного феникса (Судзакумон), получил свое название именно в честь Огненного хранителя Юга.

Хотя более правильно было бы в переводе называть «проспект Огненного хранителя Юга», «ворота Огненного хранителя Юга», чаще встречается перевод «красный феникс», но мы не возражаем по этому поводу, ведь так же, как феникс, будет возвращаться из небытия к жизни в строках своих стихов забытый за тысячелетие поэт канси.

Инцидент Кусуко

А время между тем все ближе подходит к часу Х, но будущие участники, которые будут вовлечены, чаще помимо своей воли, в молниеносную череду судьбоносных событий, те же самые, которые позже будут включены или не включены в число авторов в антологии канси, пока ещё не знают об этом.

В 809 году здоровье императора Хэйдзэя вновь серьезно ухудшилось.

Хотя и нет достоверных данных, было ли это новое заболевание или рецидив прежней болезни, которая его настигла в 794 году, а некоторые поговаривали, что это и вовсе предлог, используемый для каких-то определенных целей, а именно избежать мести «гневных» – горё, «мстительных» – онрё и «злых» духов акурё. Но как бы то ни было, Хэйдзэй отрекается в пользу своего брата, Ками-но синно, который всходит на престол уже как император Сага. Вот здесь и хотелось бы поставить точку в предыстории и перейти непосредственно к прочтению подстрочников поэзии канси. Тем более что именно в 809 году Рё-дзо назначается главой Гагакурё, как сказано, «за особые таланты и достижения в музыке и танцах, литературе и каллиграфии», и это обещало спокойную творческую атмосферу на ближайшие годы, что позволило бы ему проявить свои таланты во всем их разнообразии.

Но что-то пошло не так, а именно произошел «инцидент с отставным императором Хэйдзэй», или, как называли это событие раньше, инцидент Кусуко.

После отречения экс-император вместе со своими приближенными, состоявшими у него в свите, со всеми женами и наложницами переехал обратно в Нару – то есть туда, откуда его отец, покойный император Камму, так стремился вырваться, по большей части, из-под власти буддийских монастырей.

Экс-императору Хэйдзэю тридцать семь лет, он считает, что младший брат, которому только исполнилось двадцать четыре года, будет воспринимать его как своего наставника и прислушиваться к его советам и пожеланиям. В то время как сам император в отставке, почти не осознавая этого, считал своими желаниями те, которые были вложены ему в голову наиси-но ками (главной распорядительницей) его Внутренних покоев, дочерью застреленного архитектора Нагаока-кё и матерью одной из его наложниц. Точно так же, как и ранее, так и в этом случае отставной император снова стал вольным или невольным соучастником политической борьбы представителей клана Фудзивара за власть.

Влияние Фудзивары Кусуко и его брата Наканари на Хэйдзэя может быть продиктовано не только «любовью всей его жизни», которая чуть не стоила ему жизни на самом деле, но и манипуляцией чувством вины, апеллированием к тому факту, что в результате смерти их отца именно Хэйдзэй получил возможность стать наследным принцем, впоследствии – императором, поэтому отдавать власть, за которую заплатил жизнью их отец, в руки младшего брата – не только расточительно, но и неблагодарно. Но это, конечно, просто один из возможных вариантов психологического давления, которое было оказано на Хэйдзэя, помимо множества других механизмов воздействия. Потому что ничем другим его последующие действия невозможно объяснить, как только нахождением в невменяемом состоянии. Хотя на самом деле «любовная составляющая» могла быть не самой существенной в этой ситуации банального конфликта власти и управления. Ведь ранее императоры на покое, ушедшие в отставку, имели право продолжать принимать участие в политической жизни страны и даже иметь некое подобие собственного двора с частью служб и управ; части использовали одни и те же, что и правящий император.

Только при отставке Хэйдзэя был практически сформирован второй императорский двор, но уже не в Хэйан-кё, а в Хэйдзё-кё. Побудило Хэйдзэя создать конкурирующий двор с двором действующего императора решение Саги внести изменения в региональную инспекционную систему, детище Хэйдзэя, то есть политический конфликт не во время передачи власти, а в момент начала ведения самостоятельной политики новым правителем.

Причиной острой фазы конфликта осенью 810 года между братьями (правящим императором и императором в отставке) послужило распоряжение Хэйдзэя, обращенное к Саге, о возвращении столицы из Хэйан-кё обратно в Хэйдзё-кё, то есть в Нару.

Фактологическое изложение этого инцидента есть во всех публикациях, посвященных периоду Хэйан, поэтому не стану подробно пересказывать. Для меня важно, в первую очередь, как эмоционально восприняли это событие многочисленные участники. Но, видно, младший брат знал характер старшего даже лучше его самого.

В результате он, Сага, сын императора Камму, недрогнувшей рукой казнит детей Танэцугу без всякой оглядки на заслуги их отца перед своим отцом. Император Сага лишил статуса наследного принца сына Хэйдзэя и назначил Отомо-синно (будущий император Дзюнна) – их общего с Хэйдзэем сводного брата, ведь все они сыновья императора Камму.

То есть по факту он создает ситуацию, когда права на наследование у всех не просто равные, а равные вне зависимости от влияния клана Фудзивара, то есть, исходя из логики действий правителя в подобных ситуациях, ему необходимо минимизировать влияние ближайших родственников на проводимую им политику. Но это не означает, что императору Саге не нужна поддержка аристократических семей, ведь инцидент практически чуть не расколол на две противоборствующие стороны все аристократические семьи. Причем не только между, но и внутри самих семей. Так, Фудзивара Фуюцугу, второй сводный по матери старший брат Рё-дзо, в момент событий занимал должность главы Императорского архива, а первый сводный брат Манацу (по настоянию отца Фудзивара Утимаро) состоял в свите отставного императора Хэйдзэя и до конца событий оставался с ним в Хэйдзё-кё и вполне обоснованно опасался того, что может быть обвинен в нелояльности правящему императору. Иными словами, в отличие от «китайского» варианта, когда при отстранении родственников от правления возвышался «сторонний» наемный чиновник, в данном случае были отодвинуты от рычагов управления, до которых можно было бы дотянуться, все ближайшие родственники и чуть-чуть приближены дальние, которые конкурировали за вступление в ближний круг императорской семьи, тем самым создавая аналог «системы сдержек и противовесов».

В такой же ситуации оказались практически все приближенные двора отставного императора, которые и не планировали участвовать в противостоянии между Хэйан-кё и Хэйдзё-кё.

Примечательна на этом фоне история потомка одного из древних аристократических родов, Каминоцукено Каэхито, состоявшего в свите Хэйдзэя, который был в составе одного из посольств Японии в Китае (вернулось посольство в 804 году) в качестве переводчика, так как служил в Палате по делам посольств и монастырей (Гэмбарё). Хотя, по воспоминаниям некоторых современников, владел только письменным переводом, то есть сопровождение встреч и синхронный перевод точно не были его сильными сторонами.

После разделения дворов продолжил службу в Гэмбарё уже в Хэйдзё-кё. Узнав об обострении противостояния вплоть до вооруженного мятежа, воспользовался первым удобным случаем и бежал из Нары в Хэйан, к императору Саге, практически первым сообщив о происходящих событиях, за что впоследствии был повышен в ранге и должности, получил обширные земельный участки, а также включен в состав авторов императорской антологии канси «Рёунсю».

Из интересного, говоря о политическом в составе «Рёунсю», а не только поэтическом, нельзя не обратить внимание на исследование Алексея Степановича Родина именно в такой траектории – от политики к поэтике или наоборот. Политической предпосылкой составления антологии «Кайфусо», по мнению Родина, и в этом я с ним (и с Мещеряковым, разумеется) согласен, является Смута года Дзинсин (672 г.), и ни одному автору «Рёунсю» не уйти от вопроса: «А где вы были в дни инцидента Кусуко?»

Вот как раз стих антологии «Рёунсю» под номером пятьдесят пять передает все тонкости переживания Каминоцукено-но Каэхито в связи с ответом на этот вопрос. Инцидент он пережил и довольно успешно воспользовался предоставленной возможностью поменять двор Хэйдзэя на двор Саги. Правда, закончил он все равно плохо: в конце жизни спился, что для меня почему-то неудивительно. То есть в инцидент Кусуко Каминоцукено Каэхито попал в возрасте сорока четырех лет, когда уже считаешь себя состоявшимся и в профессии, и в жизни, но не тут-то было: жизнь проверяет тебя на прочность до последнего, ведь изначально он добросовестно и добровольно нес службу при дворе отставного императора и думать не думал выбирать чью-либо сторону между двух братьев.

В начале работы с авторами «Рёунсю» хотел проигнорировать это произведение, но после 24 июня поменял к нему свое отношение. По двум причинам: первая – к такому жизнь Каэхито точно не готовила, хотя история знает немало примеров возвращения на престол бывших правителей, пример его выбора, возможно, будет кому-то и полезен; вторая – для этого произведения точно отсутствует китайский образец для подражания, с которого можно было бы «списать» сюжет.

В этом стихе возможны два прочтения: одно более официальное, там он описывает, что получил в результате службы при дворе императора Хэйдзэя и, если так можно сказать, моральное обоснование своим действиям:

春日歸田直疏 – Весенним днем, «возвращая поле», написал докладную записку.

Если считать «возвращая поле» служебной формулой, которая означает «уход в отставку», то учитывая, что в дальнейшем Каминоцукено Каэхито продолжил службу при дворе императора Саги, то, скорее всего, идет речь об отставке со службы при дворе императора в отставке Хэйдзэя (тавтология какая-то получается, но пока оставлю так, пусть разберутся более профессионально подготовленные, если захотят).

Второе прочтение, о котором говорил вам, уважаемые любознательные читатели, скорее всего, просто мой «вольный перевод по мотивам». Могло ли быть у этого стиха ещё одно прочтение, то самое, «между строк»? Все может быть, что и могло, для этого только надо будет уточнить, когда у 花 «цветка» появилось значение «рана»? Возможно, когда-нибудь филологи дадут ответ на этот вопрос, а сейчас можете просто сравнить два варианта «считывания информации» по контексту – вполне может быть, что его докладную записку могли услышать и таким образом:

Только закончилась моя придворная служба,

Вернулся обратно, найдя лазейку в воротах,

В сад, заросший, проник, окруженный стенами,

Поранился, бамбуковый частокол миновав в одиночку,

Безоружным добирался, голодая, до места,

Головою поникнув, от солнца теряя сознание…

Жизнь во времена перемен – бедствию подобна,

Где доведется встретить тепло милости высочайшей?

Известно, что в этот драматический момент к разрешению конфликта между братьями был привлечен, наряду с другими влиятельными чиновниками и военачальниками (знаменитый зять Фудзивары Утимаро – Саканоэ Тамурамаро – усмиритель айнов), Кая-но Тоётоси, когда-то он был наставником экс-императора, в бытность его наследным принцем Атэ, мнением которого дорожили оба брата. Но, возможно, не надеясь на силу одних только разговоров, действующий император без всякого промедления поднял императорскую гвардию и перекрыл все заставы вокруг Хэйдзё-кё, дабы в корне пресечь любую попытку получить военную поддержку двора бывшего императора. Если так посмотреть, то Фудзивара Утимаро, расставив своих сыновей Манацу и Фуюцугу в правительственные учреждения к Хэйдзэю и Саге, внимательно выжидал, чью сторону будет занять наиболее выгодно; победила решительность и молодость.

Все произошедшее оставило достаточно заметный след в умах и сердцах всех участников, причем урок был усвоен на целых тридцать лет: до кончины императора Ниммё, племянника императора Саги, сына его брата, следующего, пятьдесят третьего императора Дзюнны, а пока ещё наследного принца Отомо, никаких споров о власти между братьями и кланом Фудзивара не будет. Все начнется позже, и будет это совсем другая история.

А что же наш главный герой, который как будто бы потерялся на фоне столкновений интересов первых лиц, облеченных большими властными полномочиями? Нет, нисколько не потерялся, а даже наоборот. Напомню, что в четвертом лунном месяце 809 года он дослужился до младшего помощника начальника стражи Правой личной охраны императора, а уже к концу года становится младшим военачальником Правой личной охраны императора Саги. В инциденте Кусуко Рё-сёсё без колебаний обеспечивал безопасность правящего императора, своего младшего сводного брата, от возможных провокаций со стороны старшего.

В следующем, 811 году, Рё-сёсё становится главным архивариусом Императорского архива и по совместительству занимает позицию сасёбэна (младший ревизор Левой ревизионной канцелярии), а сам Фуюцугу занимает позицию санги – придворного советника.

Примечательно, что старший брат Фуюцугу Манацу не подвергнут никаким взысканиям, но и не продвинут по службе, наказан тем, что не поощрен. Во главе Императорского архива, ответственного за «правильное сохранение» информации о событии, произошедшем с отставным императором, последовательно находились сначала представитель Северной ветви (дома) клана Фудзивара, а потом главным архивариусом стал тот, кто был связан единокровными узами с императорским домом и был единоутробным братом представителю Северного дома, так что «разночтений» в оценке событий быть не могло: «Хэйдзэй обманут коварными братом и сестрой, представителями Церемониальной ветви клана – Сиккикэ».

В результате инцидента Кусуко Северная ветвь получает практически абсолютное главенство среди всех остальных домов клана Фудзивара (Столичная ветвь – Кёкэ – никогда не процветала, а Южный дом продержался только два года после Смуты Дзинсин и практически угас к 764 году).

А 811 год интересен ещё и тем, что впервые за три года с момента возвращения из Китая ко двору призван монах Кукай. Возможно, что именно тогда и могло произойти первое знакомство Рё-сёсё и будущего Кобо Дайси. Во многих исследованиях их потом назовут друзьями, но это то же самое, что если всех авторов императорских антологий канси, например, назвать друзьями или родственниками. Это заявление не будет ложью, но и не будет являться действительно истинным.

Одно точно – у них будут общие интересы и даже некоторые общие цели, но у меня складывается впечатление, что их взаимодействие все-таки ближе к взаимовыгодному сотрудничеству, чем к дружбе. Или, возможно, я неоправданно серьезно отношусь к различиям в этих двух формах общения.

В 813 году Рё-сёсё назначается губернатором провинции Тадзима, и хотя чаще всего эти назначения были довольно формальными и лишь для статуса, он относился к ним со всей ответственностью и всячески заботился об улучшении методов ведения сельскохозяйственных работ не только в подведомственных, но и в других провинциях, тем самым показывая личный пример, как следует поступать другим «инспекторам провинций». Учитывая, что некоторые из них вообще не знали, где находится инспектируемая земля. В результате Рё-сёсё неоднократно переназначается губернатором не только Тадзимы, Танго, но и таких неспокойных провинций, как Муцу и Дэва. Карьера его медленно, но верно идет вверх, успехи присутствуют не только в делах, но и в семейной жизни – в 814 году рождается второй сын, которого позже в «Ямато-моногатари» так же, как и когда-то отца, назовут Рё-сёсё. Но это мы слишком далеко забежали вперед. А пока, ещё в 814 году, Рё-сёсё дважды повышался до начальника стражи – сначала дворцовой, а затем привратной, поэтому теперь мы можем к нему обращаться Рё-ками.

Но, пожалуй, все же более значимым событием не только культурной жизни того времени, но и в личном послужном списке Рё-ками стало завершение создания по приказу императора Саги первого сборника китайской поэзии канси, получившего название «Рёунсю», в которую были включены и два стиха Рё-ками.

Небольшое научное, а не лирическое, отступление. С интересом познакомился с работой соискателя ученой степени доктора философии Высшей школы искусств и наук Колумбийского университета Кристофера Л. Ривза, написанной в 2018 году под названием «О поэзии, покровительстве и политике: от Саги до Митидзанэ, китайская поэзия при дворе раннего Хэйан». Полагаю, что за это время степень доктора философии соискателем уже давно получена. Так вот, на странице сто восемьдесят пятой, в первом абзаце обсуждаемой работы, автор Кристофер Л. Ривз, когда пишет о «Рёунсю», отмечает (работа доступна только в английском оригинале, поэтому перевод мой): «К сожалению, неизвестно, в какой день или даже в каком месяце „Рёунсю“ было представлено императору». Что на это могу сказать… С пониманием отношусь к проблемам докторов философии Высшей школы искусств и наук Колумбийского университета, которые не могут располагать полной исторической картиной событий. Попробую ответить на вопрос доктора философских наук Кристофера Л. Ривза.

Так как нам известны даты карьерных назначений Рё-ками, мы можем приблизительно ориентироваться в дате «написания и опубликования» не только произведения, но и самого сборника. Известно, что господину Рё в 814 году в седьмой день первого лунного месяца присвоен четвертый младший ранг, младшая степень (従四位下), в двадцать третий день пятого лунного месяца он назначен начальником стражи Левой дворцовой охраны Сахё-но ками Хёэфу (左兵衛督), в двадцать седьмой день восьмого лунного месяца переведен на должность начальника стражи Левой привратной охраны Эмонфу (左衛門督), что выглядит как ротация кадров, но, учитывая, что он служил практически во всех военных ведомствах, то, скорее, направлен на усиление.

В, так скажем, «примечании к оглавлению» сборника к стихам 49 и 50 значится: 左兵衛督從四位下兼行但馬守 二首, то есть «начальник стражи Левой дворцовой охраны (Сахё-но ками Хёэфу), четвертый младший ранг, младшая степень, инспектор (губернатор) Тадзима, два стиха».

В результате получаем: антология вышла в свет не ранее 23 мая и не позднее 27 августа 814 года. Если бы я был императором Сагой, то выбрал бы дату седьмой день седьмого лунного месяца, тут и думать нечего – конечно, уважаемые читатели, и простые, и любознательные, это добрая шутка.

В принципе, более точную дату «публикации» антологии можно было вычислить на основе данных послужного списка любого из придворных поэтов, но мне было важно знать, в каком именно чине, звании и в какой именно управе из шести служб сторожевой охраны «находился при исполнении» Рё-ками в то время, когда его включили в число двадцати трех избранных авторов «Рёунсю». Но уточнениями деталей пусть занимаются профессора истории, думаю, что теперь они смогут ответить на волновавший их вопрос.

Составителями собрания канси выступили Сугавара-но Киётомо (прадед того самого Сугавара-но Митидзанэ) и Оно-но Минэмори (прадед той самой Оно-но Комати). Самим составителям исполнилось на момент завершения работы над этой первой антологией соответственно сорок четыре года и тридцать шесть лет.

Вот приблизительно с такими общими представлениями об основных авторах первой императорской антологии канси и началось мое «прочтение заново» китайских стихов японских поэтов, написанных до 814 года включительно.

Луна выше облаков

Вернемся немного к началу: помните, дорогие друзья мои любознательные читатели, какое первое впечатление на меня произвело четверостишие, написанное «лунной ночью ранней осени», занимающее пятидесятую позицию в первой императорской антологии «Рёунсю»?

Позволю себе повториться, но уже не в китайском чтении, а сразу в подстрочнике:

В более художественной обработке может быть прочитано так:

Третьей осени третья пятая ночь

Долгая ночь, ночь холодного ветра

На паутине капли белой росы дрожат

Желтые листьев края ветвей деревьев.

И, возможно… Возможно, вы заметили, как часто я использую это слово, но нам действительно возможно только предполагать, а не знать наверняка, что же хотел сказать автор в этом произведении. Слышите, как появляется интонация «экскурсовода или искусствоведа»? Но это только самоирония, не больше.

Так вот, возможно, этот стих так бы и остался для меня просто лирической зарисовкой, наброском пейзажа, но мы-то с вами знаем, что образы природы всегда служили символами для поэтической передачи чувств, мыслей и настроения автора.

Любому, кто знаком с японской поэзией, с образом капелек росы на паутине, первое, что приходит на ум из сезонных слов, – киго. То есть поэту мало было просто указать время в первой строке, четко поименовав сезон словами, но ещё ему надо было добавить приметы природы – роса на паутине, желтые края листьев, холодный ветер… Но, если, если… мы возьмем во внимание ещё одно поэтическое значение паутины – как «неотвязных мыслей», то описание природы не будет столь двумерным.

Отобрав этот стих для поэтической антологии, составители, скорее всего, прочитали его в более чем одном значении. Он выглядит слишком простым и сдержанным по форме, но содержание может коснуться глубоко в сердце скрываемых переживаний.

Наверное, и для меня стих остался бы не до конца раскрытым, если бы не электронный интернет-ресурс японских слов и образных выражений (не рекламирую, найдете сами) и вездесущий китайский поисковик Байду.

На сформированный запрос 三五夜 san go ya выгрузились ссылки на стихотворение Хакукёи, написанное им в 810 году, в свои тридцать девять лет, по случаю праздника середины осени, когда он находился на ночном дежурстве во дворце императора и, глядя на луну, вспоминал своего друга, с которым пришлось разлучиться более полугода назад из-за того, что тот был понижен в должности и отправлен в ссылку в отдаленную китайскую провинцию. А память дополнила хайку Кага-но Тиё о москитной сетке, через отогнутый уголок которой можно любоваться луной, – возможно, и там есть место для одиночества.

Если говорить о влиянии китайской поэзии на японскую, то поэзия Бай Цзю-И (Бо Цзюйи, Бо Лэ Тянь) стоит просто незыблемой горой, особенно на всем творчестве Сугавары Митидзанэ, в том смысле, что Митидзанэ воспитывался на лучших произведениях именно этого китайского самобытного поэта.

Если позволить себе такую дерзость и сравнить несравнимое, то поэзия, включенная в сборник «Кайфусо», – это как образцы для корпоративных поздравлений высокопоставленных чиновников и руководителей крупных финансово-промышленных групп для аффилированных с ними и иных заинтересованных лиц. А поэзия Бо Лэ Тянь (Хакукёи) и Митидзанэ – да простят мне это сравнение – это как поэты некрасовской школы.

Но если честно, переводить Бай Цзю-И в мои планы не входило, имеющиеся переводы не вызывают у меня желания заглянуть в подстрочник, тем более что кроме уважаемого Льва Залмановича Эйдлина подтянулась молодая смена, например, великолепный мастер перевода Наталия Александровна Орлова. В то же время перевод именно этого стиха найти сразу не удалось, хотя допускаю, что в чьих-то замечательных работах все уже давно переведено до нас, то есть – поправка – для нас, любознательных читателей, только теперь осталось дождаться, когда наконец можно будет все это легко и радостно прочитать. Сейчас же приходится довольствоваться прочтением в оригинале и собственным переводом для того, чтобы показать, что не все заимствовано из Китая. Потому как у меня есть совершенно объективные сомнения в том, что на утро шестнадцатого дня восьмого лунного месяца пятого Юаньхэ (810 года) списки вот этого стихотворения были первым быстроходным судном направлены в Японию для того, чтобы ознакомить придворных поэтов с новинками, вышедшими из-под пера «властителя дум» просвещённой части читающей публики Китая и Японии.

Если без сарказма, то это произведение могло дойти до Рё-сёсё много-много позже, и, наверное, не ко мне вопрос: мог ли он его прочитать до того, как написал свое san go ya, а мы видим, что третья строка Бай Цзю-И начинается именно с этой фразы – «третья пятая ночь», в то время как в названии то же самое передано через 十五日夜 – ночь пятнадцатого числа (дня), источник оригинала: manapedia.jp/text/1841.

Или немного более художественно с «/»-цезурами:

Ночью пятнадцатого числа восьмого (лунного) месяца, неся дежурство в императорском дворце, глядя на луну, вспоминаю Юань Чженя.

Иньтай ворота в чертоги дворца / тонут в вечерней мгле

Стражу ночную в Ханьлинь одиноко / несу, думая о тебе.

В третью пятую ночь луна / вновь разливает свет.

Две тысячи ли пролегло меж / наших старых сердец.

На востоке – у дворца Чжу / туман над холодной волной,

На западе – у Банного зала / колокол бьет над водой.

Переживаю, что чистый свет / не сможем видеть вдвоем.

Цзянлин в низинах залит дождем / хмурой осенней порой.

В оригинале играют и переливаются серебряные и золотые блики, подобно отсвету дворцов бессмертных на священных горах, льется свет луны подобно воде. Погружению в глубокие воды подобен величественный вид дворцовых ворот, около которых расположена академия Ханьлинь («Лес кистей»), и все это в воображении поэта перекликается с туманом над волнами, омывающими «дворец на востоке», куда сослан его близкий друг, отзывается боем колокола при водяных часах, отмеривающих быстротечное время в императорском зале Омовений, там, где остался Бай Цзю-И.

В завершение всего – надежда и опасение, надежда на то, что, даже находясь в разлуке, они могут вместе смотреть на одну и ту же луну и любоваться ее чистым, подобно воде, светом, а опасение в том, что Цзянлин расположен в низине и осенью в нем всегда сыро, промозгло и хмуро, поэтому луну за дождевыми облаками друг может и не увидеть.

Пятнадцатое число восьмого лунного месяца – праздник середины осени, когда по традиции соединяются все родные и близкие или вспоминают о тех, кто находится далеко и не может воссоединиться с семьей и друзьями. В Японию эта традиция пришла из Китая, своеобразно трансформировалась в праздник любования луной середины осени – цукими. В год, когда пишу эти заметки, первое «осеннее» полнолуние приходится на 29 сентября. Вы помните, дорогие друзья, как называется сентябрь в японском календаре? Правильно, «нагацуки», и если мы запишем его иероглифами, то получим 長月, где 長 (нагаи) – прилагательное в значении «длинный», что относится к ночи. Статья японского словаря более подробно расскажет обо всех трансформациях названия «нагацуки», не пожалейте времени посмотреть: kotobank.jp/word/長月-587894.

В китайском языке есть такой иероглиф, точно в таком же значении, только в китайском языке читается cháng. Невольно возникает вопрос, почему Рё-ками использовал другой знак – 久? Ответ можете найти сами в словаре БКРС, но, чтобы не тратить время на поиски, в этот раз подскажу. Именно этот знак имеет ещё одно дополнительное значение, но не как прилагательное, а как глагол – «не торопиться, затягивать свое пребывание (напр., в местности, на посту)», в том числе и «нести службу в каком-то месте».

Поэтому в моем прочтении второй, не явный, невысказанный общий замысел – «хань-сюй» (вариант перевода «невысказанное и накопленное») этого стиха Рё-ками будет звучать приблизительно так:

В праздник середины осени, когда воссоединяются семьи,

Долгой ночью стражу несу на ветру холодном.

Неотвязные мысли сердце беспрестанно тревожат.

Разлучусь вскоре с домом родным желтым листьям подобно.

Такое прочтение имеет право на существование ещё и потому, что традиция празднования середины осени, или любования луной, как, впрочем, любования цветами сливы, позднее – сакуры, тоже пришла в Японию из Китая. Можно сколь угодно активно открещиваться от таких истоков в контексте очередных политических веяний, но для меня важно не столько откуда пришло (да простят меня китаисты), а каким образом было воспринято и каким образом было сохранено (все-таки в глубоко в душе я японист).

Вот так, именно с этого стихотворения Рё-ками началось мое знакомство с канси первой императорской антологии «Собрания превыше облаков».

Поэтому ещё раз для тех, кто до сих пор придерживается концепции об отсутствии литературной самобытности и ценности японской поэзии канси первых антологий, – вы не правы (точка). Хотя, да, действительно, кто я такой, чтобы спорить, к примеру, с Владиславом Никаноровичем Гореглядом, Александром Николаевичем Мещеряковым, даже заочно, ведь я – читатель, а они – писатели-переводчики, которые писали об этом, хотя, возможно, просто соглашались с японскими исследователями, которые декларировали тезисы о вторичности и подражательстве своих же собственных поэтов, подражающих китайской поэзии. Но есть тут некоторые нюансы: что называется, в каждой стране в определенные периоды истории официальные деятели науки вынуждены придерживаться «официальной версии событий»: в России – борьба «норманской» и «антинорманской» теорий, в Японии – признание и отрицание китайского влияния на самобытную национальную культуру и признание достойными сохранения только лучших образцов национальной поэзии. В пылу политических баталий, как правило, наряду с человеческими жертвами приносится в жертву и огромная часть культурного наследия, этого не избежали ни Россия, ни Япония, ни Китай, в результате чего были утрачены многие образцы изящной словесности, которые действительно такими образцами для подражания и были, но судить о них теперь возможно только косвенно, на примере частичных заимствований из них, включенных в другие тексты.

Читайте классиков, господа, там вы найдете многие ответы на вопросы, которые никогда себе и не задавали.

Василий Михайлович Алексеев в свое время писал, что китайская классическая поэзия есть сплошная история подражаний, поэтому в подражании канону нет ничего «ученического» в негативной коннотации. Кто-то может говорить об этом как о какой-то «вторичности» сюжетов или аллюзий, метафор, использованных из текстов более ранних авторов. Но, к примеру, только у одного Ли Бо (Бая) насчитывают более тысячи фрагментов чужих текстов, но кто посмеет назвать Ли Бая подражателем, а его стихи – «произведениями, не имеющими художественной ценности». Хорошо, пример гиперболизирован, но если подход к приемам заимствования един для всех поэтов, то и предъявление таких претензий к авторам канси первых императорских антологий несколько необъективно. Я для себя всегда называю это «перекличкой поэтов», хотя в китайской поэзии это называют «дяньгу», а в японской – «хонкадори». Для каждого поэтического приема есть ряд рекомендаций, что считать допустимым с эстетической точки зрения заимствованием, а что нет.

А для тех, кто продолжит упорствовать в своем заблуждении, приведу рассуждения одного из самых уважаемых мною русских писателей Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина: «Значение второстепенных деятелей науки и литературы немаловажно. <…> Каждая школа имеет своего мастера, и своих подмастерьев, и своих чернорабочих, но критика, конечно, была бы не права, если одних мастеров признавала подлежащими ее суду, а писателей, идущих по их стопам, оставляла в забвении. <…> …пренебрежение к подражателям может сделать ущерб самому критическому исследованию в том отношении, что оставит без разъяснения те характерные черты школы, для изучения которых подражатели предоставляют материал гораздо более разнообразный, нежели сами образцы». (Собрание сочинений в 20 тт. Т. 9. М., 1970. С. 343-344).

Так что считаю, что критика незаслуженно пренебрегла тремя императорскими антологиями канси и без внимательного исследования, разбора и сравнения удачных, а порой, наверно, и не совсем удачных, подражаний китайским оригиналам лишила рядовых любознательных читателей возможности проследить без пробелов и изъятий весь путь трансформации китайской поэзии при формировании японской поэтической традиции. Надеюсь, что новые исследования в этой области не заставят себя долго ждать.

Тем более, что буквально недавние, 2017 года и позже, публикации Артема Игоревича Кобзева и Наталии Александровной Орловой позволяют этой надежде иметь под собой объективные основания, это я сейчас говорю о критическом переосмыслении и уточнении позиций в отношении научного и переводческого наследия уважаемого Льва Залмановича Эйдлина.

Почему всегда неизменно пишу «уважаемый» – потому что, в отличие от значительного числа «переводчиков с китайского», Лев Эйдлин знал язык и мог читать произведения в подлиннике. Это был его принципиальный выбор – отказаться от использования рифмованного перевода. Поэтому меня не может не радовать стремление современных исследователей поэзии Китая перевести заново все уже имеющиеся переводы, но зарифмовав их при этом.

Пожалуй, единственное пожелание: переводите тексты самостоятельно, не пользуйтесь переводами Эйдлина, лукаво называя их «подстрочниками», сделайте собственный подстрочник, уважайте чужой труд.

Для интересующихся отмечу, что все переводы, личные прочтения стихов китайских и японских авторов, о которых говорю в этом эссе, выполнены мною лично, на каждый стих имеется файл, где подробно изложено, какой филологический, лингвистический и культурологический материал использовался. Переводы других авторов использовались и используются только в целях наглядности при обсуждении вариантов прочтений и интерпретаций.

Луна всегда выше облаков, поэтому будем вместе смотреть на чистый лунный свет в наших сердцах, какие бы хмурые облака его ни закрывали или какие бы расстояния нас ни разделяли, для поэтов в сердце – нет непогоды, в сердце – нет расстояний.

Вёсны и осени в…

Первые два стихотворения, открывающие антологию, принадлежат императору в отставке, бывшему экс-мятежнику, экс-подкаблучнику своей любовницы, которая приходилась матерью его же супруге, или наложнице, если не вдаваться в детали.

Мне не удалось найти даты рождения «любви, чуть не стоившей жизни» императору Хэйдзэю, Фудзивары Кусуко, хотя их отцы, Фудзивара Танэцугу и император Камму, были одногодками – 737 года рождения. Удалось найти одно упоминание о том, что Наканари, родившийся в 764 году, назывался «старшим сыном», причем Фудзивара Кусуко не упоминается в числе детей от «законных» супруг, поэтому я не буду извиняться за такую характеристику личности императора Хэйдзэя, как «зять-подкаблучник, любовник своей же собственной свекрови». Ничего личного. Только описание светской хроники императорского двора за 810 год, Хэйан-кё и ранее, так как есть записи о том, что в этом случае наследный принц Атэ взял пример с отца, у которого в гареме также были мать и дочь. Если императору Камму это позволено, то позволено и императору Хэйдзэю, и после своего восшествия на престол Хэйдзэй снова призывает в свои Внутренние покои Кусуко, которая ранее, по приказу уже почившего императора Камму, была отправлена обратно собственному мужу – Фудзиваре Тадануси. Возможно, очень любопытные читатели зададутся вопросом: «А что муж?» Мой ответ – точно так же, как и Фудзивара Утимаро, получил повышение по службе и даже не был привлечен к ответственности по результатам расследования инцидента с императором в отставке.

В принципе, интересен вообще сам факт, что младший брат, правящий император Сага, поступил в канонах почтения старшего брата младшим в вообще согласился оставить эти два стиха не просто в сборнике, но в самом начале. Хотя соответствие старшинству, а не мастерству в поэзии, единственно имеет в данном случае значение, и больше ничего. Но, нет, минуту, ещё соответствие сезону – начинается сезон поэтических антологий, как правило, весной. Вот и в этих двух начальных стихах цветут цветы персика и сакуры.

В принципе, внешне все выглядит совершенно достойно, и слова соответствуют важности момента, но, подозреваю, что провалами памяти никто в окружении царственных братьев не страдал, и ассоциации с «женским началом» в цветении, особенно персика, никто не отменял.

Также никто не отменял во все времена и у всех народов чтение смыслов между строк, которым в совершенстве обладали представители правящей семьи и примкнувшие к ним конкурирующие за влияние представители различных домов, кланов, военных союзов, торговых ассоциаций и религиозных организаций. Чем выше ранг, тем совершенней этот, такой необходимый в придворной службе, навык, а иначе наверху долго не продержишься, сразу подвинут более изощренные чтецы смыслов, различающие больше сотни оттенков серого.

Две последние строки на самом деле содержат дяньгу на чэнъюй.

В 史记 («Ши Цзи», «Исторических записях») историографа империи Хань Сыма Цяня, том 109, «Биография генерала Ли Тай-Ши гуна», говорится: «Пословица гласит: 桃李不言下自成蹊» (táo lǐ bù yán xià zì chéng xī), что означает: «Персиковые и сливовые деревья безмолвны, однако под ними всегда образуется тропа от тянущихся к ним людей» (в образном значении: «Высокие качества, ум, талант безо всяких слов привлекают сердца людей, за реальными достижениями приходит и слава»), что называется, вместо тысячи слов – цветок персика.

Мы можем только догадываться, о чем в действительности думал император в отставке, когда написал эти строки, да и вообще точно не известно, когда именно он их написал.

Известно, что традиция любования цветами тоже пришла из Китая, но там смотрели в основном на цветы сливы (мэй). В Японии тоже начали любоваться цветением сливы (умэ), а потом продолжили любованием цветущей сакуры, и это действительно стоит того, чтобы писать о нем на протяжении тысячи лет и не перестать восхищаться. Но об этом поговорим немного позже. А вот «цветы персика», хоть иногда и были заменой для сливы или сакуры, но все-таки в большей степени это не о цветах деревьев, это о «цветах наслаждений», или «цветах любви», смотря кто и что понимает под этими словами. Цветы персика в изобилии присутствуют в поэзии и Ли Бая, и Бо Цзюй-И, не говоря уже о более ранних китайских поэтах. Разумеется, везде есть некоторая аллюзия на женскую красоту. Что интересно, праздник цветения персика до сих пор отмечается в саду Синсэн-эн (написание взято непосредственно с сайта Sinsenen, но об этом чуть позже.

Однако для меня этот стих Хэйдзэя – сродни публичному покаянию, что было интересно прочесть и осмыслить. Однако это только мое прочтение, и есть ли в нем хоть что-то от истинного смысла, вложенного автором, никогда не будет известно, ведь ещё Лев Залманович Эйдлин писал в семидесятых годах прошлого века о том, что переводчик – точно такой же читатель, который переводит один из множества вариантов прочтений и именно этот вариант, выбранный им по каким-то особым и значимым для него причинам, предлагает всем читателям.

Строка о пышных цветах персика, которые вызывают жалость, показалась мне достаточно интересной, чтобы поискать, возможно, присутствующий скрытый смысл. Тем более, что словарь БКРС любезно «подтягивает» этот двойной смысл без особого труда для поисков: одно из значений 桃 (táo) – не только «персик», но и название одного из владений княжества Лу, существовавшего во времена Вёсен и осеней (Чуньцу), располагавшегося на территории нынешней провинции Шаньдун.

В этом месте у меня произошла некоторая рассинхронизация процессов: с одной стороны, понимал, что речь идет об омонимии в китайском языке, и название удела в княжестве Лу записывается другим иероглифом 陶 (táo), с другой стороны, предполагал, что в эпоху Хэйан этой омонимии могло и не быть, сохранившееся до наших дней онное чтение иероглифа «персик» несколько иное – 桃 (to:), однако вообще не понял принципа, по которому в словаре БКРС значение омонимии – название удела Тао – включено в базу данных иероглифа 桃 (táo-персик), а не 陶 (táo-глина), в то время как в значениях, относящихся к «глине», упоминается только Таошань, гора во все той же провинции Шаньдун. Это я к тому, что без исторической поддержки Сыма Цаня разобраться было бы сложнее, и без «ошибки» в словаре не сложилась бы эта цепочка ассоциаций.

Так вот чем интересен этот удел Тао: тем, что в 295 году был пожалован правителем Сян-ваном (Чжао) своему дяде Вэй Жэню вместе с титулом «хоу», возвысив его статус и укрепив поддержку правителя со стороны своих родственников, пока ещё правитель был, так скажем, начинающим политиком. А в 271 году, когда Сян-ван начинает править самостоятельно, без оглядки на старших родственников, Вэй Жань и многочисленные княжичи были попросту отстранены возмужавшим правителем от какого бы то ни было влияния на политику и принимаемые им решения. В результате этого усиливается влияние «пришлого» чиновника Фан Суя, призванного на службу, что называется, не «по рекомендации», а «по результатам открытого собеседования», и не принадлежащего к роду правящей фамилии.

Если говорить о причинах придворных конфликтов, то это всегда борьба за доступ к ограниченным ресурсам, а их, как правило, только два: власть и деньги. А стороны конфликта и их сборка, пересборка, группировка и перегруппировка весьма и весьма разнообразны. Но в этом моменте не будем множить сущности без необходимости, многие исследователи также группируют конфликты, возникающие в управлении страной, на две большие группы: конфликты при передаче власти и конфликты при начале самостоятельного управления (то есть отстранение от фактической власти групп влияния, на чью поддержку опирались при смене власти).

Конец правления владетелей княжества был не очень оптимистичным: брат восставал на брата, племянник на дядю, в конце концов, в 712 году до н. э. младший брат Хуань-гун убил правящего князя, своего старшего брата Инь-гуна, и сам стал правителем княжества. Несколькими годами позже, во время официального визита Хуань-гуна в соседнее княжество его жена вступила в любовную связь с правителем принимающей стороны. В этом моменте нет ничего интригующего, учитывая традиционные методы для мужчин и в те времена получения благ и преференций с использованием женщин (хоть и в официальном статусе супруг).

После того, как связь получила огласку, что-то пошло не так, и женщине пришлось просить защиты и покровительства у любовника от угроз расправы со стороны мужа, которые она восприняла как реальные осуществимые. В итоге муж был просто убит любовником, а то, что они оба были руководителями сопредельных княжеств, не вызвало не то чтобы войны, даже напряжения на границах. Вдова не посмела вернуться в княжество Лу, а на княжение сразу поставили малолетнего сына убитого соседом братоубийцы. В конце концов, соседнее княжество Чу, усиливавшееся по мере ослабления сопредельных княжеств, аннексировало княжество Лу, с которого и началось мое путешествие в эпоху Чуньцю, а это княжество, помимо удела Тао, примечательно ещё и тем, что является родиной Конфуция.

И чтобы два раза не возвращаться, литературные, поэтические произведения в сочетании с историческими записями помогают не только лучше вникнуть в детали, но и увидеть общую картину.

Известно, что в составлении летописей, исторических анналов принимали участие ученые мужи, обладающие и статусом, и обширными знаниями, и не лишенные поэтического дарования – обязательного навыка любого чиновника империи Тан или эпохи Хэйан, принадлежащего пусть даже не к высокоранговым должностям, а, как бы сказали сейчас, к руководителям среднего звена. Мы понимаем, что историю пишут победители, в том смысле, что правитель, находящийся у власти в момент создания такого свода исторических данных, тем более если он сам является инициатором и заказчиком написания такого свода, не может быть упомянут в тексте неподобающим образом.

Вот и анналы (погодовые записи событий, происходивших в стране) княжества Лу, охватывающие период Чуньцю (с 722 по 479 гг. до н.э.) интересны тем, что на их примере мы можем увидеть зарождение и трансформацию жанра Чуньцю в последовавшие Люй-ши чуньцю и У-Юэ чуньцю.

А именно, особенности стиля: табуирование событий, выставляющих правителей в невыгодном свете, не используются личные имена аристократов низких рангов и многое другое. Известно, что учитель Мэн Кэ говорил: «Летописи пришли на смену поэзии, когда простыл след истинных царей». Так вот, в моем восприятии императорские антологии канси и вака в Японии до сих пор ещё хранят «царственное наследие» и могут много интересного рассказать о том, как они создавались и кем.

Времена были суровые, но цвели цветы, падал снег, и луна разливала по ночам свой серебристый свет. Возможно, возможно, и не было никакого двойного смысла в этой строчке о «вызывающих жалость пышных цветах персика», возможно, вся цепочка моих размышлений, вызванная омонимией «тао», не имеет под собой никакого основания, кроме моего воображения, но отбор стихов проводили те, кто не только умел писать и читать по-китайски, но и знали, реально знали исторические хроники становления Китайской империи до эпохи Тан включительно. Скажу прямо, если бы я был на их месте, поступил бы точно так же, начал бы именно с этого стихотворения сборник.

Кроме любования цветами персика, сливы, луной середины осени, из Китая пришла ещё и традиция празднования двойных чисел: двойной тройки, двойной пятерки, двойной семерки и двойной девятки, причем в Японии двойная семерка (Танабата) более чтима, чем двойная девятка (праздник хризантем), а в Китае больше внимания уделялось именно хризантемам. Как известно, в Японии не остановились на достигнутом и решили каждый месяц отмечать любованием какого-то особенного природного объекта, будь то цветок, луна, звезды или первое утро года.

И хотя императорские пиры по случаю… очередного праздника любования… отличались от более поздних поэтических турниров утаавасэ, но подходы к организации процесса были схожими.

Некоторые исследователи пытаются вывести отличия в том, что на пирах награды получали все участвовавшие в сочинении стихов в соответствии со своим рангом, а на поэтических турнирах отмечались только лучшие авторы произведений; к слову, соревновались иногда и на разных языках, то есть левые и правые (кансидзины и кадзины) представляли стихи на китайском и японском языках для судейской оценки.

Особых отличий в подходах к оценке поэтических турниров, организованных по инициативе государей или наследных принцев, как правило, не имелось. В судействе обычно принимал участие сам устроитель турнира, награды находили достойных авторов, а если стряхнуть с них пыль библиотек или коридоров власти, то под ней оказывался либо какой-то ранг, либо семейный статус. Причем этот семейный статус оказывал влияние даже на составление сборников поэзии.

Изучая буквально на днях, или, так скажем, открыв для себя заново известное всем собрание «Сто стихотворений ста поэтов», созданное Фудзивара-но Тэйка, понял, что это в какой-то мере не просто «краткая история жанра танка», как писал Виктор Соломонович Санович, а список лиц, имеющих отношение или имеющим отношения к (с) роду Фудзивара.

Дорогие любознательные читатели, вы должны поверить мне на слово, перефразируя Сановича: «Огура хякунин иссю» – это изборник поэзии рода Фудзивара, практически это их личное собрание. Даже если нам кажется, что автор включен туда случайно, значит, просто нам не до конца известны контакты и взаимодействия многочисленных представителей этого более чем представительного семейства. Для тех любознательных читателей, которые глубоко заинтересуются именно этим собранием поэтов, могу порекомендовать обратиться к исследованиям Марии Владимировны Торопыгиной и ее работам с текстами и паратекстами «Хякунин иссю хитоёгатари» («Вечерние истории о „Ста стихотворениях ста поэтов“»), вы действительно найдете много интереснейшей информации.

Но надо отдать должное тем, кто включен в «список», ведь род Фудзивара дал больше великих и выдающихся поэтов, чем известных регентов императоров: выдающимися поэтами признают представителей Северного дома – Хироцугу («Манъёсю» № 1456), Фуюцугу («Рёунсю», «Бункасюрэйсю», «Кэйкокусю»), а в «Хякунин иссю», сборник, составленный Фудзиварой Тэйка, включены практически все представители домов Фудзивара: Тосиюки (№ 18), Тадахира (№ 26), Канэсуки (№ 27), Окикадзэ (№ 34), Ацутада (№ 43), Асатада (№ 44), Корэтада (№ 45), Ёситака (№ 50), Санэката (№ 50), Митинобу, приёмный сын семьи Фудзивара-но Канэиэ (№ 52), Кинто (№ 55), Митимаса (№ 63), Садаёри (№ 64), Мототоси (№ 75), Тадамити (№ 76), Акисукэ (№ 79), Санэсада (№ 81), Ацуёри (№ 82), Тосинари (№ 83), Киёсукэ (№ 84), великий поэт Сато Норикиё (Сато – тоже семья Северного дома Фудзивара), который известен под именем Сайгё (№ 86), Саданага (№ 87), Ёсицунэ (№ 91), Дзиэн (№ 95), сам Тэйка (Садаиэ) (№ 97), Иэтака (№ 98), а среди женщин-поэтесс только те, кто принадлежал роду Фудзивара или имел с мужчинами рода Фудзивара любовные связи.

Да, именно так, не случайно, оказались в выборке самые прославленные из прославленных женщины-поэтессы: Исэ (№ 19), урожденная Фудзивара, Идзуми-сикибу (№ 56), последним ее известным партнером из череды мужчин – принцев крови был Фудзивара Ясумаса, Мурасаки-сикибу (№ 57), дочь Фудзивара-но Таметоки, Сэй-Сёнагон (№ 62), наставница жены императора Итидзё, императрицы Фудзивары Сёси.