Нижник Любовь «Золушка из загробного мира»
Когда Таня была живой, то считала, что мертвецов уже ничего не волнует. Например, что им нет дела до того, как выглядит их могила: поставили ли родственники красивое и достойное надгробие, заросла ли она травой или не уснул ли на ней какой-нибудь местный алкаш.
Как же она ошибалась…
– Елизавета Степановна, ну вы гляньте! – возмущалась баба Валя, подсовывая под нос подруге сделанное утром фото, – Этот обалдуй до сих пор не удосужился хотя бы крест ровно поставить! Уже два года прошло, заросло все, – она поджала губы, – А я говорила его матери, что надо бы приструнить этого сорванца и в Суворовское отдать!
А Елизавета Степановна, большую половину своей жизни проработавшая директором школы, уже настолько привыкла к тому, что ее подруга стабильно раз в неделю костерит своего внука на чем свет стоит, что и бровью не повела. Сделала глоток кофе и откусила пирожное. Теперь уже можно. Диабет ее второй раз не убьет.
– Баба Валя, – Таня влетела в комнату и перебила старушку громким, запыхавшимся голосом, – Можно я вас перебью?
– Ты уже итак это сделала, – проворчала та в ответ, – За тобой что, кто-то гонится?
– Почти, – девушка кивнула, и быстро выпалила, – Мне, наконец, тоже разрешили сходить к живым!
Таня громко захлопала в ладоши и несколько раз подпрыгнула от радости. Хвостик из густых темных кудрявых волос качнулся из стороны в сторону.
Теперь ее вечной формой одежды были майка и спортивные штаны с кроссовками. После пробежки, уставшая, не переодеваясь, она прилегла на диван и больше не проснулась. Утечка газа.
Старушки переглянулись и одновременно нахмурились.
Баба Валя никогда не отличалась добротой и тактом в общении с людьми. Поэтому и поработать успела везде, где только можно, потому что не могла прижиться в коллективе, и ее хватало максимум на полгода. Но тут она проявила чудеса сдержанности и промолчала.
– Танюш, – осторожно начала Елизавета Степановна, – А зачем тебе к живым?
– Да вы что? Все к ним хотят! – неискренне удивилась Таня, – Это же так… так необычно!
– Что именно? – старушка участливо посмотрела на свою подопечную и мягко заметила, – В мире живых для тебя уже нет ничего важного…
– Пф-ф, – Таня фыркнула, перебив ее, – По такой логике, для вас тоже. Но, тем не менее, баба Валя каждую неделю пользуется Проходом и любуется на свою неухоженную могилу. – Девушке внезапно стало обидно от того, что старушки не поддержали ее радость. И со злости она ляпнула: – А потом еще фотографирует и заставляет нас лицезреть то, как ее внук безответственно относится к памяти своей бабушки.
Наступила пауза.
– Ох, Танюш… – едва слышно пробормотала Елизавета Степановна.
– Блин, простите, баб Валь, – Таня тут же раскаялась в своих словах. Эти две прекрасные женщины взяли над ней опеку, когда она потерянная скиталась по загробному городу после своей нелепой смерти. А сейчас она повела себя не как двадцатилетняя девушка, а как подросток. – Я не хотела. Правда.
Таня присела на краешек стула, ссутулилась и опустила глаза.
Ужас, как было стыдно.
– Это уже не твоя квартира, – хрипло бросила баба Валя и кашлянула, прочистив горло, – Конечно, я тебя прощаю. Делать мне больше нечего, кроме как обижаться на мертвую девочку. Я планирую как-то поинтереснее провести несколько сотен лет, пока не наступит моя очередь на распределение.
Таня с облегчением села прямо и благодарно кивнула.
– Простите, еще раз.
– Да ладно тебе, – махнула рукой баба Валя.
Елизавета Степановна аккуратно расправила складочки на скатерти и негромко заметила:
– Танюш, может, есть все-таки какая-то веская причина для того, чтобы так рисковать?
– Да, – нехотя призналась Таня, – Я хочу забрать свой кулон. Мне было всего шесть лет, когда умерли родители. И это единственное, что осталось от них. Мне его папа подарил.
Таня шмыгнула носом.
И хотя с момента ее смерти прошло всего четыре месяца, она была уверена, что он так и лежит в целости и сохранности на лоджии под подоконником. Даже если Танин тогдашний парень съехал, и хозяйка квартиры сдала ее, вряд ли нынешние жильцы смогли найти кулон.
***
На следующее утро, стоя перед Проходом, сияющим нежно-голубым светом, Таня едва сдерживалась, чтобы не начать танцевать от радости.
– Ты нам так и не рассказала, зачем положила его в такое странное место, – заметила Елизавета Степановна.
Она с бабой Валей, конечно же, решили проводить свою подопечную.
– Ох, – Таня закатила глаза, – Там не самая приятная история…
Знали бы они, как сильно ей не хотелось об этом даже вспоминать. Но было бы нечестно скрывать от них что-либо. Тем более теперь. Она ж умерла. И ей должно быть все равно.
– Я жила с не самым хорошим парнем на свете. Однажды у меня пропали сережки. Потом кольцо. Думать о плохом не хотелось, и я закрывала на все глаза. Надеялась, что потеряла. Но кулон все-таки спрятала. На всякий случай.
Старушки молча кивнули и не стали комментировать услышанное.
– Готова? – громко спросил смотритель, – Поехали.
Вокруг них теплое голубое свечение стало гораздо ярче, но через пару секунд с тихим хлопком исчезло. На том месте, где должен был находиться Проход, было темное пятно.
– Что происходит? – недоуменно прошептала Таня.
– Видимо, сейчас ночь, – пожала плечами баба Валя.
– А Проход вообще открылся? – уточнила у нее девушка, вглядываясь в темноту и стараясь хоть что-то разглядеть.
– Господи, ну, конечно открылся, – проворчала та в ответ, – Иди уже.
– Но там же темнотища такая! Куда идти?
– Просто вперед! – Елизавета Степановна не выдержала и подтолкнула свою подопечную.
От неожиданности Таня сделала большой шаг и тут же оказалась в каком-то тесном помещении. Похожем на гроб. Только вертикальный.
Проход за ее спиной слегка сиял тем же голубоватым светом, что и в начале своей «работы». И благодаря этому Тане удалось через пару мгновений, когда глаза привыкли к полумраку, разглядеть рукава, штанины, галстуки…
– Блин, да это же просто шкаф. – Девушка облегченно вздохнула.
Хотя, что ей могло угрожать? Не умрет же она, в конце концов.
Таня осторожно протянула руки вперед и тут же уткнулась в твердую преграду. Слегка надавив, она приоткрыла дверцу и замерла, прислушиваясь. К своей радости она услышала шум воды. А затем страшно фальшивое мужское пение.