Два царя бесплатное чтение

© Карпицкая В. Л., текст, 2020

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2020

© ИП Суховейко Д. А., издание, 2020

«Люблю свою земную родину почти так же, как небесное отечество наше»

Валентина Карпицкая утвердилась в современной русской литературе как поэт и прозаик, автор восьми [на момент выхода данного издания – десяти] книг. В новой книге «Два царя» она выступает в качестве исторического писателя, глубоко чувствующего Родину, её прошлое.

В романе «Два царя» звучит многоголосье ХVI столетия, полная драматизма судьба нашего государства, многострадального русского народа. Мы слышим речи как смердов, так и царских особ, ратников и воевод, защитников Родины и её недругов.

Уникальность романа состоит в том, что в нём исследована личность практически неизвестного современному читателю касимовского хана Симеона Бекбулатовича, посаженного Иваном Грозным на царский трон и поименованного царём. Являясь потомком властителей Золотой Орды, Симеон проявил себя как отважный воевода, мудрый государственный деятель. Был он нищелюбив и печаллив, то бишь сочувствовал обездоленным. Хотя ему пришлось претерпеть ненависть и зависть думских вельмож, видевших явное благоволение к нему Иоанна Грозного, он не озлобился, сохранил истинно православные достоинства: человеколюбие, любовь к ближнему, немстительность. Симеон «не мог пройти мимо протянутых к нему рук». Достаточно сказать, что в годы его наместничества в Твери не стало нищих. Будучи заточаем в монастыри, он с удивительным смирением переносил тесноту заключения. В сущности, это праведник, который «правдой живёт».

Симеон – верный друг Иоанна Грозного, личность которого чрезвычайно противоречива. Со всей амбивалентностью обрисован он как великий и в то же время со многими слабостями человек, в котором счастье сочетается с несчастьем. Созидая могучее государство, он преодолевает враждебное обстояние хищного запада и востока, а также измены и козни внутренних противников. Он и сам собой представляет арену борьбы звериного начала с православной добродетелью. Автор очень чуток, скрупулёзен в оценке этого героя: человек зачастую не такой, каким он вынужден быть, а такой, каким он хотел бы быть. Мы сочувствуем ему, такому могущественному и такому бессильному… Обращает на себя внимание народное определение: Грозный. Не «Кровавый», например, а Грозный.

Редкой силы отчизнолюбием наделён был он, точно так же, как многие другие герои романа. Хорошо сказано одним из персонажей: «Люблю свою земную родину почти так же, как небесное отечество наше».

Очень хорошо «работает» такой персонаж, как Юшко, простой крестьянин, воин, затем инок, воплощающий в себе здравое народное начало, добрый молодец, сильный духом и крепкий мышцей. Его фигура служит сквозной сюжетной нитью романа. Он храбр в бою, беззаветен в любви, верен в дружбе и в христианском служении своему господину и царю Симеону. Юшко – натура на редкость цельная, пример и нравственный ориентир для нашего современника, ищущего надежды на спасение в уже погибающем, кажется, мире.

Автор мастерски описывает батальные сцены: битвы на Молодях, Лоде, при Пскове. Точно так же экономно, но экспрессивно описание природы, крестьянского уклада, быта ратников, придворных. Русь показана со всей её обширностью, целомудренной красотой, «светлой светлостью и красной украшенностью». Должно приветствовать подход автора к языку повествования – без анахронизмов, без увлечения древней лексикой, с опорой на разговорный язык, на просторечие. Оно не перегружено историзмами и радует богатством языка, поговорками: «купил бы село, да в кармане голо», образностью: «сотня коней мчалась, как метель», «снег стал оседать, плющиться». Былинный стих, историческая песнь, использованные автором в качестве эпиграфов, придают действиям важность, торжественность, подтверждают реальность описанных событий, закреплённых людской памятью.

В целом повествование захватывает внимание читателя своей драматической напряжённостью, актуальностью. Скажем, тезис о том, что «если ныне не позаботиться об укреплении великой российской державы, то в будущем можно утратить всё», увы, подтверждается в нынешней политической реальности.

Произведение «Два царя» может представлять интерес для краеведов, поскольку события основаны на невымышленных, строго исторических материалах и происходят на Тверской земле, где сохранилась белокаменная церковь, построенная Симеоном Бекбулатовичем в селе Кушалине, – яркий живой свидетель «досточтимой старины».

ЛЕОНИД НЕЧАЕВ, член Союза писателей России, лауреат литературных премий, почётный работник культуры и искусства Тверской области

Бога нам поведаеши, святый Ангеле, и душу мою окаянную ис тела изимаеши и плоть разтлиши и гробу предаеши, молим Ти ся, святый Ангеле, изми душу мою от сети ловящих, тя величаем.

Иван IV, Канон Ангелу Грозному

Глава 1. Дорога

Ах ты, Русь-сторонушка – вместилище и хранитель благодати Царства небесного! Далеко-далёко убегают твои пределы, распахивая взору безмежные и безгранные просторы. Колосятся ли хлеба белые на широких полях привольных, стоят ли травы высокие, наполняет ли берега Волга-кормилица – во всём лепота и благоденствие. Много раз приходили грабить твои богатства хулители веры православной – орды кочевые, литовцы, ляхи… Да только, вольнолюбивая и долготерпеливая, не желала ты покориться врагам и в минуты тяжких испытаний собирала рати и поднимала на защиту героев неустрашимых, готовых умереть за вольность, Отечество и веру…

Вздымая пыль, скачет по столбовой дороге на лошадях дружина – два десятка дюжих молодцев из числа великого государя ратных конных людей. Впереди всех – юный воевода верхом на крепком длинногривом бахмате[1] мышастой масти. На нём плотная кожаная куртка, густо, словно чешуёй, покрытая медными бляхами. На голове неуклюжая, толсто подбитая, азиатская шапка. Посадка его пряма, голова опущена. В глубоком раздумье держит он путь.

Перед взором всё ещё стоят страшные картины кровавой резни: претерпевшие убийство тела, с вытекшей на землю кровью, лежащие без голов, рук или ног; кто раздавлен конями, стонет, испуская дух. Тряхнул воевода головой, отгоняя жуткие видения.

Подступают, шумят бесконечные угрюмые леса, высокие, до самых облаков, тесные, непроходимые. Гуляет по зелёным волнам горький полынный ветерок, разносит по просторам тревожный гул вековых деревьев.

Но вот еловик[2] поредел, отступил. Потянулись пустынные болотистые места с курящимися сизыми топями. А следом показалось большое озеро, чёрное, словно дёгтем налитое, с берегами, густо заросшими кустарником. Туманно-белая дымка стелется над его дремливой гладью.

Скакун под воеводой дрогнул, как от холода, и, косясь на дебри, застриг ушами. Кони взбудоражились: сгрудились, пошли сторожко, шагом. Юшко схватился за саадак[3], опасливо озираясь по сторонам.

Воевода снисходительно глянул на бравого воина: молодой, замашистый[4], глаза синеют, как васильки, волосы сияют житом. Лицо же бледно из-за раны: правая рука горит, растеклась, а он виду не кажет, крепится, перемогая боль.

– Ходит слух, в этих местах сатана болотная пресмыкается: то ли див-рыба, то ли змей о четырёх лапах. Засасывает людей в топь и поедает… – смутившись, проводил паренёк взглядом ворона, бесшумно пролетевшего на шёлковых крыльях над головой.

– Птица крыльями захлестала, а ты уже от страха глаза растаращил, – насмешливо бросил ближайший к нему конник, крепкий в кости, как молотом сбитый, темноволосый детина.

– Смейся… Дед мой клялся, что сам видел эту нечисть и как гады из болота вышли.

– Брехня! Кутнул твой дед, вот и померещилось, – осклабился упрямец.

– Отвяжись ты, шершень! – зарьянился[5] Юшко. – Дед мой много чего знал. Говаривал, что в некой реке, сбегающей с Лукоморских гор, водится рыба, у которой голова, глаза, нос, рот и руки совершенно человеческого вида, но, как у всякой рыбы, у неё нет голоса и на вкус она приятная.

– Ага, и зовут ту рыбу Марьей, и на вкус, как всякая баба, приятная, – не преминул съязвить здоровяк.

– Буде тебе, Фролка, Юшко стрекать[6], – осадил заносчивого воина боярин в поре[7], бровистый[8], с бородой окатистой, разложистой. – Он в первом же бою имя доброе завоевал: не жалея жизни, шёл плечо о плечо с теми, кто полёг за праведную молитву. Жаль, могилы их зарастут чертополохом. Один Бог почтит их победы.

– Бог позаботится о них, а о нас кто? – подосадовал Фрол. – Вот и Юшко ворочается с войны пораненный, а ждёт его впереди государев правёж[9]. Судить будут, как преступника, бить батожьем за то, что костьми не лёг.

Ещё синее стали глаза Юшко:

– Врёшь! Правда суда не боится! – воскликнул он с жаром. – Разве мы против врагов не стояли твёрдо и безбоязненно? Обломали силу их, чуть было не побили, да пушка наша не в час замолчала.

– А где ж правда? Разве что у Бога, а кривда на земле, – упёрся Фрол и глянул на юнца воеводу. – Вот и князь молчит, ведает, что царь такую баню за поражение задаст, что чертям тошно станет. А? Что скажешь, Саин-Булат?

Умолкли сотоварищи, устремив взгляды на старшего. Сердцем он лёгок, до подчинённых ласков; годами хоть и юн, а языком не болтает почём зря: для него слово свято, сказал, что в сундук зарыл. А уж отваги так и вовсе не занимать: наравне со всеми храбро наносил удары саблей, чем и заслужил уважение ратников.

Но не спешил воевода с ответом, скакал в раздумье. Подобно тому, как конюх усваивал нравы коня, так и он узнавал своих подчинённых: недавно были они чужими, а как свелись в одном бою, так и посвыклись. Каждый в верности испытан, обо всех надлежало позаботиться сердечно и ладно устроить. Никто из них не виновен в поражении, только он сам, лишь начинающий военное поприще.

Надумавшись, ответствовал воевода тихо и спокойно:

– Не станем зря говорить, что этот вот по природе добр, никогда не сможет быть злым, а вон тот зол, никогда не сможет быть добрым. У государя к преданным ему людям суд хоть и грозный, но справедливый. – И положил руку на сердце: – Даю слово быть порукой крепкою перед царём, чтоб не прогневался зело.

Воспрял Юшко, повеселела прямиковая его душа:

– Вот когда я встречаю благодушного человека, его люблю, хотя он и иной веры, а когда вижу злого и завистливого, его ни во что не ставлю, хотя он и мой родня!

Оживились все. Белый свет стал, как и прежде, хорош. А бывалый ратник даже мечтательно прижмурил светлые глаза:

– Эх, золотое время – молодые лета! Мне б твои годы, Юшко, нашёл бы себе в деревне хозяюшку по нраву, сельские девушки милее городских – цветут красотой природной. Свенчался бы, домик новый сошлёпал бы и жил бы без нуждочки. Холостой – полчеловека. Двоим лучше, нежели одному.

– Ну уж нет, Данило! – самонадеянно фыркнул Юшко. – Яко невод не удержит воды, так и женские сети не удержат меня!

– Ох, не закаивайся. Придёт она и руки свяжет, – вздохнул боярин.

– Кто – она? – не понял Юшко.

– Ангелы зовут её небесной отрадой, черти – адской мукой, а люди – любовью, – задумчиво улыбнулся бывалый.

Глава 2. В деревне

Жара к вечеру хоть и спала, но кони от долгой гоньбы спотыкаться начали. И люди от усталости изнемогли, заугрюмились.

– Эх, братцы! Кабы щец горячих, замёл бы за милую душу! Да опрокинуться, да выспаться, а уж потом ехать… хоть бы не выспаться, а только глаза прикрыть, и то бы легче, – размечтался кто-то из дружины.

– Что верно, то верно. Есть хочется, прямо кошку с шерстью проглотил бы! – промолвил Фрол, почуяв голодное ворчание в своём животе.

Воевода взглянул на воинов, измученных долгой ездой, и кивнул головой:

– Гащивал я как-то в здешних местах… Помнится, там из-под рощицы речка вытекает, а за ней деревня стоит. Заедем, спросимся на постой.

Своротили с дороги и, проскакав малость, остановились у реки. Мелконькая, бродовая, но бегучая, и дно – мякоть, а по нему спинастые голавли лениво разгуливали на пригреве. Всполошилась рыба, разлетелась по сторонам, когда кони в воду зашли.

Напоив лошадей, поднялись всадники на склон, и предстала их глазам унылая картина. В запустение лежала землица, повсюду завладели ею травы, пашня кустовьем поросла, а кое-где и лесом-рощей, а меж деревьев домишки сутулились, все на один вид: срублены из сосновых брёвен, крыши дранью либо дёрном покрыты. Некоторые совсем худенькие: спадаются, врастают по самые окна в землю. А в округе ни стуку, ни звуку – тишина.

Саин-Булат дал волю ратникам выбрать себе кров. Сам же, подозвав Юшко, направил коня в конец деревни. Там над крышей избы воровато мотался горький дымок и таял в небе.

Разнуздав лошадей, оставили на виду, привязав к пряслам. Потоптавшись возле крылечка на ворохе соломы, навалились на низкую дубовую дверь и, спугнув её с петель, словно птицу с гнезда, принагнувшись, в дом вошли.

Уютное тепло обдало гостей. За печным заслоном огонь весело берёзовые поленья хрумкал. На угольках калёных похлёбка рыбная в горшке варилась. Сквозь крошечное, в пол-локтя мутное окошко на светлые деревянные полы лился солнечный ручеёк. А в хате бедность кричала: стены сплошь голы; не было ничего, кроме простых лавок, сундука да стола. Только и богатства что три иконы в красном углу, украшенных вышитыми полотенцами: Спасителя, Пресвятой Богородицы, всеобщей Заступницы, и Николы Чудотворца.

Навстречу с лавки поднялся сурового виду лохматый человек и замер, с опаской глядя на воинов, рослых, бравых молодцов.

– Благословенно буде имя Господне, – слегка склонив голову, негромко поздоровался один из них, чернявый, и от голоса его повеяло дружелюбием, приветливостью.

– Аминь, – отдал поклон хозяин и сощурился, будто от солнца, рассматривая приятное лицо незнакомца: высокий лоб, лицо скуластое, татарское, длинной дугой чёрные брови охраняют большие грустливые карие глаза, ус и борода малые, как у юноши.

– Нашим бы коням сенца беремцо[10] да овса ярого, а нам у огня погреться, – поклонившись, попросил второй: ростом высок, собою молод и пригож, с прорехой на правом рукаве, а под ней на перевязи багряное пятно.

– Что-то не спамятываю, кто такие, чьего рода-племени? – вкрадчиво спросил мужик, покосившись на багровину.

– Ратные мы. С войны домой ворочаемся. А это наш воевода, астраханский царевич, князь Саин-Булат.

– Царе-евич? – усомнился хозяин. – Из перебежчиков, что ль?

– Отец мой, султан Бек-Булат, из рода царей большой Орды, правнук Ахмат-хана, верой и правдой служил русскому государю и голову положил на службе той. Я его дело продолжаю, – спокойно, с достоинством ответил воевода.

И тут мужика словно подменили: распахнулась душа русская, любо стало, что у высокого гостя нисколько спеси-гордости, зато вдоволь смиренства-кротости.

– То-то, гляжу, на кобылке твоей сбруя вся в золоте и серебре! От рода не видал такую! – воскликнул бесхитростный домохозяин. И закричал куда-то в сторону: – Овдотья, Марфа, хватит спрятываться, выходите! Принимайте дорогих гостей! Нынче у нас по-праздничному!

Женщины одна за другой выпорхнули из-за шторки и, отвесив каждому по поклону, засуетились-забегали, справляя снедь.

– Дочка, налей воды в рукомой и повесь белый утиральник! Да помоги человеку рану перевязать, – с важным лицом распоряжался большак семьи. – Смолы древесной хорошо бы положить, она лекарка хорошая, от всех болезней избавляет!

Сам же, закатав рукава рубахи на жилистых руках, суровых от загара, вцепился заскорузлыми пальцами в лавку и, переваливаясь с боку на бок, потащил к столу, приговаривая:

– Угостим честных гостей не хуже всех людей! Я пусть мужик и небогатой, да запасистый.

Ратники в углу у дверей сложили оружие – кривые сабли, кинжалы, луки и топоры, сняли головные уборы, и, пока умывались, юркая хозяйка застелила на стол браную скатерть с вышивкой на концах, какую доставала только на Велик день. Была она хоть в возрасте и спроста одета, а ещё ничего собой: рослая, статная, приятной наружности.

Дочка вся в мать пригожая: высока, тонка, щёчки яблочком, коса белокура. Глаза же цвета светло-голубого, ясные, бездонные.

Протянул Юшко девице руку с растёкшейся по ней багровиной[11], засмотрелся на красавицу и про боль забыл:

– У меня, как у собаки, мясо сросчиво, никакие леки не нужны… – забормотал.

А глазастая рану перематывала, сама на молодца косилась: белявый да курчавый, глаза что васильки – любо на него смотреть! Бросила тишком взгляд и на воеводу: не наш, не русский, а экой видный из себя. Чёрные волосы обриты, лишь узкая прядка на макушке; бородка хоть и небольшая, но бережно ухоженная. Лицо приметное, белое, глаза почти чёрные, с молниями, а взгляд вощаной, добрый.

Между тем на столе задымилась разлитая по глиняным мискам уха. Хозяйка подала блюдо с хлебом и в конце принесла маленькую, но убористую баклашечку с вином.

– Садитесь, сыновцы, кушайте во здравие! – пригласила ласково.

Сама же отошла в сторону, села подле окошка на лавочке и взялась за шитьё.

Дочка притихла рядом с матерью; склонившись к пяльцам, принялась за хитрое-мудрое рукоделие, вышивание, поглядывая исподтишка на бранных пришельцев.

Саин-Булат, положа руку на сердце, благодарно склонил голову и первым занял место. За ним Юшко, перекрестившись, пристроился с краю. Последним, поклонившись земно святым образам и проговоря молитву Иисусову, умостился господарь дома.

– Речка наша торовата[12]. Уловы такие, что убору нет! – бережно пододвинув к себе миску, повёл он разговор.

– Да что там – ручей и только! Перейти можно, не снимая сапог! – прищурив весёлые глаза, усмехнулся Юшко.

– Не знаешь ты нашу реку, – буркнул мужик. – Такие проказы весной строит! Дурит, вздувается грозно, мельницы сносит! В большеводье даже сом зашёл размером с колоду – поймал за лапу плывшего медведя, а тот и выволок его на берег. Тут я ножом обоих и убил.

Засмеялся, не поверив, Юшко, пуще прежнего подзадорив мужика, – и тот молча схватился за ложку.

Авдотья, улыбнувшись, заступилась за мужа:

– Прокоп и рыбарь, и охотник добрый. Бьёт зверя сохатого, и волку и медведю спуску нет. А тот медведко-купальщик ногу-то ему и приломал, хромает теперь.

Саин-Булат одобрительно глянул на бывалого охотника: он и сам любил звериный бой, не раз ходил на медведя. И мужик, поймав взгляд, тут же забыл пустяшную обиду, поднял чарку:

– Ну, как говорится, первая колом, вторая соколом, прочие мелкими пташками.

По вековому обычаю выпили и без лишних слов, не суетно, помня о святости стола, наперебой застучали ложками.

Юшко быстрее всех осушил свою миску и обтёр губы:

– Ай да сударынька! И дом ровно птичье гнёздышко, и еда – что ни в рот, то спасибо!

– Ничего, живём помалу, Бог подпитывает. Да и Прохор искусный на всякое ремесло, – довольная похвалой, зарделась жёнушка.

Хозяин же и вовсе осмелел, заговорил со всей своей прямотою:

– Бывало и у нас доброй жизни, какую-никакую молочинку и мясинку имели, а ныне в нужде живём, тянем тягло[13] непомерное. А прислужники государевы ездят из деревни в деревню на подводах, скотину засекли, товару и конских кормов с пашенных людей сверх указанной пошлины грабежом да насильством берут. Те, кто должен защищать свой народ, сдирают с наших тел последний лоскут, из ртов вырывают последний кусок, терзают людей, злые волки!

Авдотья с тех слов палец иглой до крови уколола, охнув, уронила шитьё на колени. Лицо её стало бледным от волнения:

– Гостейки добрые, не слушайте вы эти пустые речи, всякую бессмыслицу! – И принялась укорять мужа: – Погубит тебя язык твой, Прокоп! Спаси Христос, что будет! За твои слова бездельные в Разбойном Приказе все плети, всю спину сполосуют – молчи!

Спохватился тут хозяин, схватился за сердце:

– Простите, ради всего святого! Не подумайте что! Я ж ненарочным делом, а вот такой прямой человек, не какой-либо ябедник или злорад, хмелина бросилась в голову,[14] и рассказал всё безгрешно. Думаю, хоть бы человек нашёлся, доложил обо всём царю. В душе его состраданье и жалость – пущай бы узнал о муках народа.

Опечаленный Саин-Булат помолчал и вздохнул:

– Нечто не понимаем? Вопль сей – от обиды. Только сборщики-то не для своих корыстей, а по приказу свыше действуют. Что государю остаётся? Казна пуста, войско содержать надо. Солдатам даётся ружьё, мушкеты, порох, фитиль, бердыши, шпаги, пики. Всё из казны. А сборщики что… Службу свою со всею добросовестностью и усердием несут, а сплошают, не выполнят, как велено, – под суд пойдут. Если ж для лошадёнки корм сверх нормы возьмут, так что ж… Им животину жалко: не имеет отдохновения, от темна до темна в хомутине. Нет тут умысла воровского, с этим строго: случись что – другие тут же донесут. Спуску не будет. Государь правит жесткой рукой. А за малые бесхитростные вины – милостивое рассмотренье.

Добрый тон гостя, спокойный взгляд, неторопливая речь возымели действие. Расслабился доверчиво большак семьи, вздохнул:

– Милостивое – говоришь? А как же брат Володимир Ондреевич и его супруга, Евдокия, с сыновьями и юными служанками? За что их – ядом, а инокиню Офросинью, Володимирову матушку, вместе с невинными монашками – в реку, а? – перекрестился Прокоп и впился взглядом в лицо воеводы; а глаза-то уже не те: без искорки весёлой, требовательные, суровые.

Саин-Булат пристально посмотрел на мужика, приниженного жизнью, однако непреклонного, и не обиделся; заговорил сдержанно, но не властно:

– Не можно царю без грозы быть, ибо многих врагов имеет. Только сильный и строгий может управлять страной. Володимир подбивал толпу на бунт, хотел быть на троне, умышлял Ивана Васильевича отравить, а сам замышлял поддаться Сигизмунду Августу. Это дело следованное, розыск по нём был. Вот на гнев государя и сподвиг. А его гнев – посыл смерти…

– Вон оно как… – пробормотал Прокоп. – Что ж, прищемят изменнику в аду хвост. А Грозный-то ведь, властитель Иван Васильевич, всякие дела по Боге делает, христианство исправляет и утверждает, и при нём по всей нашей державе святые церкви цветут, как в старину в Иерусалиме. И как солнцу всех не угреть, так и государю-батюшке на всех не угодить, – согласился мужик и вдруг вскинул на гостя острые глаза: – Сам-то хрещёный будешь?

Саин-Булат, качнув головой, проговорил задумчиво:

– Не утвердился покамест в вере. Страшусь недостоинством своим оскорбить величие Божие.

Прокоп внимательно поглядел в спокойные карие очи.

– Ну а что на войне слыхать? – помолчав, переменил он разговор.

– Литовцы свободно злодействуют в наших землях. Сёла в огне, и кровь жителей льётся рекой. Дерзнули мы их крепостцу взять, да не пришлось: на ах да рукою мах врага не одолеешь, – прямиково ответил воевода.

– Что так? Аль пушек не хватает?

– Пушек-то хватает, лучше наших не найти: у иной ядра по двадцати пуд. И пищалей, и сабель, и бердышей. И народ русский упрямый, драться лют. Да только в рати безлюдство, служилых не хватает. А многие военачальники в великих изменных делах замешаны, к литовцам подались.

– Князь Курбский во всём повинен! Он, змей, первым оставил святое отечество, гробы родительские и государя своего! Бежал к врагу и науськал недругов на Русь! – снова загорячился Прокоп. – Да… никакой спокоины нету! То татары терзали, лили кровь христиан, то теперь Литва. А вся тягость войны ложится на народ. По грехам ли нашим такая жизнь состоялась? – тяжко вздохнул спросливый крестьянин.

Все замолчали.

Воевода, потупив взгляд, думал, как завтра предстанет перед стражем земли Русской: сия первая его военная неудача должна оскорбить царя.

Хозяин, раскрасневшийся от вина и сытости, стал широко зевать.

Юшко и вовсе задремал; свесилась безвольно его головушка, на лице забродила счастливая улыбка.

Глава 3. Брачный сговор

Видя, что гости устали, хозяйка начала прибирать со стола. Дочка помогала матери, и Юшко, оторвавшись ото сна, загляделся на неё.

Прокоп, заметив, свёл брови:

– Не женатый?

– Безлюдный, – кивнул Юшко.

– Чтоб шкоды какой не вышло… – по-отцовски строго предупредил мужик.

Девица за щёки схватилась, вспыхнула, сорвалась с места, убежала. А Юшко прямо посмотрел на родителя:

– Если посватаюсь, отдашь дочку за меня? – улыбнулся, враз показав сплошные, белые, что чеснок, зубы.

Насуровился хозяин, окинул цепким взглядом задорного хлебоеда, как на весы положил:

– Эва чего захотел! – ухмыльнулся. – Какой с тебя жених? Служилые люди нынче оскудалые, безлошадные и безоружейные.

– Вовсе не так! Не бездомок[15] я и не обсевок в поле[16], – обиделся Юшко. – У батюшки моего торговое промыслишко – сало возит, свечи и всякую утварь в Старый Холопий городок на Мологе-реке. Раньше и меня брал с собой. Вот, скажу, ярмарки бывали! По четыре месяца! На реке Мологе столько судов скоплялось, что по ним перейти можно было с одного берега на другой!

Оживился мужик, тряхнул башкой:

– Коли так, выдать замуж девицу рад, приданое готово: и платье, и уборы, и мониста, и посуда. Как тебе такой жених? – подмигнул он жене.

– А ты не меня, Марфу спроси: по сердцу ли? – весело отозвалась Авдотья.

– Чего мне её размышления спрашивать? Её дело отца с матерью слушать да благословен грядый петь, – добродушно проворчал отец, но жену послушался, позвал: – Марфутка! Покажись всем, какая ты ягодиночка!

Дочка тут же выпорхнула, сряженная в праздничный обряд, – вдвое хороша, красивше нет! На рукавах тонкой беленькой рубашки кружева в ладонь шириною. Кругом шеи бусы алые. Глядя в пол, подошла к батюшке и беспокойно поправила волны кумачного раздувай-сарафана. Румянец, что уголь, загорелся на щеках.

– А? Какова? Не девка – сахар! Ростом и красотою исполнена, и во всём здорова, – заулыбался отец и нахмурился довольно: – Ой, беда с этими девками, один только разор. Сряжай её, дары припасай, а всё одно: что курицу не накормишь, что девку не оденешь…

«Ах, загляденье! Ах, красота!» – сияли глаза Юшко: не видел краше девицы, так и любовался бы от зари до зари да целовал бы пунцовые губки.

– Ну, что ж ты, орёл? Был спористый, не переговоришь, а теперь затих, – засмеялся Прокоп. – Что хотел сказать, излагай!

– А и скажу! – смело начал юноша, заметно волнуясь. – Я господин своим словам и на ветер их не бросаю. Завладела ты, Марфенька, сердцем моим на веки вечные! А посему знай: рад душу за тебя положить! Как свят Господь, так вернусь за тобой и за себя возьму!

Хлопнул довольно по коленям крестьянин:

– Вот это по-нашему! Ей-богу, по-нашему! – и мотнул кудлатой головой, глядя на воеводу. – Что скажешь, царевич? Будешь жениху споручителем?

Все посмотрели на почётного гостя.

Поднялся Саин-Булат – рослый, прямой, спокойный. Глянул на Юшко:

– Люба́ девица?

– Люба́! – прямиково ответствовал тот.

Перевёл воевода взгляд на Марфу.

– Ратники – народ беспокойный, на месте не сидят. Согласна ли ждать жениха, сколь понадобится?

– Да! – радостёшенько кивнула девица.

Улыбнулся благодушно Саин-Булат, руку поднял:

– Ну, а раз так, то и сватовство сочинилось[17]. Юшко – огневой воин, храбрый. И справедливый, уж он никогда никого не обманет. Даю крепкую поруку за него.

– Милые детки вы мои… – растерялся хозяин дома и кинулся к лавке: схватив глиняный кувшин, с размаху ахнул об пол, и тот разлетелся вдребезги.

– На счастье! – возгласил глава семейства, а Юшко с Марфой, смеясь, стали топтать черепки.

Солнце к тому времени скралось за горизонт. И гостей сморила усталость. Как упал Юшко на постеленный на полу сенник, так и пролежал камешком с вечера до третьих петухов. И Саин-Булат проспал ночь в один дух, не просыпаясь.

Зато Марфа почти до самой зари не сомкнула глаз, всё гадала, как судьба сложится. Вполглаза дремал и Прокопий. Ворочался, пыхтел, по несколько раз вставал и выходил на двор коней поглядеть, чтоб не увели. Хозяйка тоже долго не ложилась: замешивала тесто, шептала молитвы, а потом, лёгши, слушала, как пыхтит и киснет квашня. Только приуснула – ан уже и светает – время хлеб катать и ставить в печь. Вспорхнула пёрышком, засучила рукава. Туда-сюда крутнулась, глядь, булка испеклась. Вытащила, поставила на стол, налила по кружкам кваску, всех позвала.

Только спросонья гости долго не рассиживались: нынче им перед грозным царём ответ держать. Поели скоро-наскоро, поблагодарили добрых людей и стали в путь собираться.

– Бог в помощь, спешно вам добраться! – провожая добрых молодцев, проговорил Прокоп.

Авдотья же ласково прибавила:

– Кого милует Бог, того и царь жалует.

Марфуша растужилась, приутихла, села у окошка одинёшенька. Глянул на неё Юшко, и сжалось у него сердце.

– Ну что ты, малиночка моя, заугрюмилась? Я на ветер не говорю и обещаний пустых не даю. Так и знай: как Бог свят, вернусь за тобой, – шепнул на прощание.

Слова не промолвила в ответ, только на ресницах слёзы заблестели.

Кони уже фыркали в нетерпении, перебирали копытами и, едва всадники вскочили верхом, пошли под седоками лёгким топотом без понукания; поодаль же прибавили шагу, переходя на рысцу.

Выскочив на крыльцо, печально глядела Марфа всадникам вслед, пока они не скрылись из вида. Эх, кабы крылышки были, поднялась бы да полетела вдогон…

Глава 4. Москва

Синим-синё было утреннее небо, а на нём высоко-высоко тянулся молчаливый строй лебедей – летел прямо на юг, унося с собой лето.

Дорога, по обе сторонам которой расплескались туманы, кутающие луга, казалась пустынной в этот ранний час. Но чем ближе к столице, тем сильнее оживлялась округа: всё больше встречалось селений с частыми полями и крестьянскими пажитями[18] с пасущимися лошадями. По дороге стали попадаться обозы. И, наконец, на обширной равнине величественно засверкали под утренним солнцем несметные купола необозримой первопрестольной.

О Москва, царица городов русских, великая, златоглавая, хранимая Богом от всякого бедствия! Москва, где Всевышний посадил на престол добродетели благородного и христолюбивого царя, истинного самодержца всея Руси Иоанна Васильевича, даровав ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных.

Саин-Булат, взбодрив лошадь посвистом, направил её к центру города. И конница, растянувшись по узкой пыльной улице на въезде в столицу, поскакала следом.

– Эге-гей! Раздайся, честной народ! – лихо полетел вперёд и Юшко.

Прохожие, испуганно отскакивая от дороги и лепясь к стенам домов, уступали путь всадникам.

Деревянные жилища сменили каменные строения и, наконец, показалась зубчатая стена Кремля, за которой разлилось по небу золото куполов.

Жизнь здесь уже кипела и била ключом. На площади близ царских палат разухабистый скоморох-медвежатник весело выкрикивал, зазывая встреченных граждан:

– Ой, вы, гой еси, добры молодцы, добры молодцы, красны девицы! Поспешай на медведя учёного поглядеть! Умеет Потапыч шутку сшутить, людей посмешить. Что в людях живёт, смехотворно изобразит, ничего не утаит!

И любопытный народ со всех сторон валил на зов, чтобы подивиться лесному воеводе отменной величины, с цепью на шее, с кольцом в губе, который разыгрывал медвежье представление. Стоя встычку, плотно прикасаясь друг к другу, просила толпа:

– Ну-тка, Мишенька Иваныч, родом знатный боярыч, покажи нам, чему тебя хозяин обучал и каких людей ты на свете примечал!

И косолапый перед присутствующими в землю кланялся и показывал всякую всякоту и всевозможные премудрости: как судьи сидят за судейским столом, как молодушки ходят и в зеркало смотрятся, да как пьяные мужики по канавам валяются.

Скучившись, зарился люд на мохнатого артиста: и лапы у него не обрублены, и зубы не выбиты, а страх и вред даже малолетним детям не учинял.

Сбежавшие отовсюду собаки громко залаяли, стращая топтыгина. И мишка, встав во весь рост, вскинул когтистые лапы, замотал круглой, непомерно большой головой, засопел, с ноги на ногу переваливаясь. Хозяин наставил рогатину, толкнул ею медведя в грудь и, под всеобщее ликование и подзадоривание, опрокинул покорного зверя.

– Сам дьявол в образе скомороха ведёт бедный мир на погибель! Жалко животину, – послышался чей-то добродушный голос.

Согласились и остальные глядельщики:

– Тем, кто держит медведей для прельщения людского, будет тому от Бога грех.

И вдруг заволновались граждане, услышав топот конских копыт, загудели, тревожно переговариваясь, увидев дружину:

– Гляди, хтой-то там?

– Бог их знает…

– Поотхлынь, народ православный, раздайся, расступись! – голосисто крикнул Юшко, и толпа раздвинулась, пропуская ратников.

Вперёд протолкался невзрачный мужичок в драной полотняной рубахе, росточком аршин с шапкой, с бледным лицом, осенённым реденькой бородкой. С метлой в руках он преградил путь. Послышались смешки, но не злые. Все глазели на умного шута, ходившего от улицы к улице, крича: «Время очистить Русь-матушку от последнего сора!»

– Отойди, отойди! Задавят! Ай, слепой? – поостерёг его Юшко.

Но в сумасбродной суровости юродивый дерзостно остался стоять посреди дороги.

– Не мне быть слепому, а другому. Кому, то одному Богу ведомо, – решительно ответствовал он, и все узнали этот голос: вот кто пожалел косолапого артиста!

Старик же, переведя взгляд на молодого воеводу, неодобрительно покачал головой:

– Направляешь стопы свои в змеиное логово. Лучше по огню да угольям ходить, нежели по твоей дороге.

– Растопчут кони, святая душа, – улыбнулся Саин-Булат, сдерживая лошадь.

– Не меня растопчут, а твою поклонную голову. Сердитого проклянут, а смирного живьём проглонут, – пробормотал в ответ Христов человек.

– Но-но-но, знай меру, болвашка, попридержи язык свой, метёт, как твоя пометушка, – строго осадил Юшко непутёвого мужичонку и для пущей острастки потряс кнутом: – Или плетей давно не получал?

Но тот вдруг рухнул на колени перед воеводой, ударившись лбом о мостовую:

– Бью челом государю всея Руси!

Смутился Саин-Булат, погасил улыбку: не иначе безумен старик!

Юшко же с Фролом соскочили с коней и оттащили в сторону убогого, не причинив, впрочем, ему никакой обиды. А он и не сопротивлялся: молчал, пока его уводили и воины вскакивали в сёдла, а потом со смешливой грустью бросил вдогон удаляющимся всадникам:

– Всё минует!

Глава 5. В Кремле

Оставив дружину у ворот Кремля, Саин-Булат верхом на лошади поскакал к золотым хоромам. Не раз случалось ему бывать здесь с отцом, которого Иоанн Васильевич частенько приглашал во дворец. О, как он любовался царскими палатами, где подволоки[19] выписаны травами, разными красками зело урядно[20]! А как восхищался государем! Хорош был собой, рослый, стройно сложён, с высоким лбом и длинным тёмно-русым волосом; голос имел пронзительный, много шутил и часто разражался громким хохотом. А ещё говорил о том, что научит Саин-Булата быть настоящим охотником, какому всегда будет удача. О, с каким нетерпением ждал он царскую охоту на зайцев! Было так захватывающе в числе прочих наездников мчаться на коне! По сигналу спускали собак (а их в государевой псарне водилось огромное множество), и они заливались лаем – это были отменные животины с отличным чутьём и понятливостью! Сам же Иоанн был великолепным седоком! Верхом на разукрашенном коне, одетый в блестящее одеяние, без рукавиц, с двумя ножами на поясе и секирой в руке, он казался Саин-Булату настоящим скифом! Так и сказал он однажды своей тёте, царице, а она усмехнулась:

– Разве ты не знаешь, что скифы – людоеды? Они сдирают кожу с убитых врагов, пьют из их черепов и питаются даже мясом собственных детей своих!

У Саин-Булата перехватило дыхание:

– Неправда! Царь не такой! – пылко ответил он.

Мария удивлённо приподняла тонкую бровь, не узнавая племянника, всегда тихого и молчаливого, благодушно улыбнулась:

– Конечно, не такой…

И вот её нет. Отравлена тайными злодеями, подобно Анастасии[21]…

Спешившись и передав скакуна молодому и резвому придворному, Саин-Булат взбежал по высокому крыльцу. Дворецкие, поклонившись, без прекословия пропустили татарского царевича во дворец.

В нижней его части, где располагались разного рода приказы[22], как обычно, толпилось множество придворных и должных лиц. Они хохотали, обсуждая государеву шутку над красноречивыми ливонскими послами, приехавшими с дарами, а Иоанн пригласил их обедать во дворце и велел подать им только пустые блюда.

– А этот-то, второй, точно гусь к Рождеству откормленный, разлютел, сопит…

– Поехали ни с чем, голодные…

– Опять в сердцах разошлись. Знать, не видать войне конца.

Увидев Саин-Булата, все замолчали. Одни сдержано приветствовали царского наперсника, отвечая кивком на кивок, другие провожали знатного ордынского выходца косыми, недобрыми взглядами.

– И полбуквы не скажет, бусурман. И чем только этот тихоня государю угодил, что оберегает его, как дедушка родной? – пробурчал некий почтенный вельможа.

– Никому не можно ходить к царю в переднюю палату, только ожидать его выхода из покою, а этому всё дозволено, – завистливо додал немолодой чиновник и принизил голос: – Нутром чую: займёт высокое место. Честь ему от Иоанна, что природному сыну царскому.

Саин-Булат не раздражался на сии слова, ровно всем кивал в знак приветствия и, оставив позади нижнюю, многолюдную часть дворца, последовал в государевы покои.

Пройдя по длинному гулкому коридору мимо рядов стражи, одетой в белые атласные платья и высокие шапки в тон, воевода вошёл в главную дворцовую палату.

Молодые опричники[23], блистая золотыми одеждами, со сверкающими секирами на плечах обступили своего отца и благодетеля, восседающего на царском троне. В длинном расшитом драгоценным металлом далматике[24], с трёхвенечной тиарой[25] на голове и скипетром в руке выглядел он истинным властелином земли русской!

Всегда встречал Иоанн верного слугу уветливо, как дорогого гостя, но на этот раз лицо его было каменным. Не успел Саин-Булат коснуться порога и поклониться самодержцу, как потемнели очи Грозного. Прогнав от себя телохранителей, откинулся он на спинку трона.

– Сказывай всё по ряду, – промолвил вместо приветствия.

Высокий лоб воеводы покрылся испариной.

– Великий государь! Извещаю открыто, как есть: не прославились мои люди в битве, хотя весьма трудились. Побито много наших, и немало тяжело покалеченных померли, да несколько легко ранены, – ответствовал с печалью.

– Что так? – недобро прищурился государь, пронзив острым, словно копьё, взглядом. – Русскому воину непригоже отступаться, а надобно за города до смерти стоять, всем заедино, и князьям, и мужикам, как братьям, ревностным ко благу отечества!

Посмотрел в царские очи Саин-Булат и защемило у него сердце: были они лучистые, ясные, насмешливые, а ныне провалились, – блёклые, серые, недоверчивые.

– Ратные люди мои с удалью шли и бились крепко, не щадя животов своих, и уже теснили неприятелей, но стоять против них было невмочь и в осаду города сесть не с кем и не с чем, – с горечью поведал царю воевода, ожидая его живейшего неудовольствия.

Однако не обрушил Иоанн свой гнев на него, а вскочив, стал мерить шагами палату.

– О, тяжкие мои грехи! – заговорил со срывом. – Корона Польская и княжество Литовское представляют уже неотделимое тело. Кичливый лях вместе с предателем Курбским почал великое гонение на церкви Христовы, на веру православную, хочет видеть под ногами своими всю землю русскую! Но не бывать этому! За истовые молитвы Бог подаёт победу над врагами.

Молча Саин-Булат выжидал, пока самодержец выговорится и буря стихнет. В такие часы с ним трудно бывало: становился несоюзный, ссорливый. Чем прилежней его унимаешь, тем он пуще сердится. Оно и понятно: потомок от Кесаря Августа; не кровь у него, а смола кипучая!

Успокоился Иоанн, сел и посмотрел на воеводу уже без раздражения:

– От Бога я принял царство; отцы и деды соблюли землю русскую, и я обязан хранить границы державы, как сокровище нерасхищаемое! Сигизмунд же отнял часть земель и предлагает вечный мир, вернув только Полоцк и в Ливонии все места, занятые русскими. Хочет, чтобы вместе с ним изгнал я шведов из Эстонии, половину добычи забрал себе, а вторую отдал Польше. Что скажешь? Предложение Сигизмунда несомненно выгодно, уж не принять ли его?

Помолчав, вздохнул Саин-Булат:

– Смею ли я давать государю советы? Для решения такого важного дела, надо бы собрать Земскую думу и спросить духовенство, бояр, дворян, помещиков и купцов, как быть: мириться или воевать с королём? Знаю лишь: ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому её искать.

Потеплело лицо государя. Предложил сесть воеводе и заговорил мягким голосом:

– Разве Макарий не сравнивал меня после взятия Казани с Александром Невским? Ливонская земля – моя законная собственность, а её жители – мои подданные, возмутившиеся против своего помазанного государя!

Не раз слышал Саин-Булат от Иоанна эти митрополичьи слова и понимал, как великий самодержец всегда хотел оправдать данное ему название. Знал и то, что Ливония словно девица, вокруг которой все танцуют: многие страны склонны спорить за обладание этой страной. Значит, предстоит запутанная борьба противников: Польши, Дании, Швеции и России. Только для Саин-Булата война и связанные с ней убийства далеки, чужды его уму и сердцу. Для Иоанна же они были совершенно ясны.

– Что молвят князья и бояре? – не дождавшись ответа, спросил Иоанн.

Воевода пожал плечами:

– Недовольны, что неправо обиды им творишь, избирая в Думу людей не от благородного рода.

Тень набежала на лицо Иоанна:

– Не из ненависти к ним возвышаю честных и добрых подданных родом из простых, а чтобы смирить всех в едином церковном служении, единой вере и единой любви, соединить Царствие Божие и человеческое! Разве не одинаково над всеми распростёр Бог небо? Разве луна и солнце не всем сияют? – Иоанн глянул искоса, но, видя на лице Саин-Булата спокойное согласие, смягчил голос: – Ну, а что простой народ?

Почти не изменился в лице воевода, лишь притуманились его тёмные глаза да виднее просвечивала в них скрытая боль:

– Ропщет, что караешь жёстко: по твоему государеву указу опричники нещадно бьют людишек не за дело – за грубое слово да по неправедному письму, а иным персты секут и многих казнят.

– За их воровские дела, за ослушание и небрежение, – едко ухмыльнулся Иоанн и довесил: – То и разумно, и больно, и страшно, и здорово. Кнут не архангел – души не вынет, а правду скажет.

– Бить – добро, а не бить – лучше того, – как всегда, примирительно подсказал воевода.

Задумался царь всея Руси. То же самое не раз говаривал Филипп, обличал государеву светлость – опричнину и жалел о невинных, а он за это в гневе вверг митрополита в тюрьму на вечное заточение. Помолчав, спросил Иоанн с тревогой:

– Пригоже о самодержце своём молвит народ или непригоже?

Подумал тогда Саин-Булат о Прокопе, для которого истина выше живота, и о его семействе.

– Поминает с горечью князя Володимира Ондреевича и его супругу Евдокию, яд вместе с ним принявшую, скорбит по матери князя, Ефросинье Старицкой, и по монахиням, утопленными вместе с ней. Речёт, что кострами и плахами любовь народную не завоюешь, только милосердием.

Страшная болезнь – гнев. Опламенилось[26] сердце царя, лицо сразу помрачнело:

– Казним одних изменников – и где же их щадят? – точно судорогой, искривило его уста. – Володимир отрёкся от присяги мне и наследнику престола, царевичу Димитрию! Я болел, а он с матерью своей праздновали мою близкую смерть! Но я не держал к ним ненависть: выздоровев, не мстил, а простил князя под крестные целовальные клятвы! В знак милости дал большое место в Кремле для постройки дворца и богатые поместья в придачу. Брат же, лысый бес, преступив крестное целование, ковы строил отравить меня! А супруга с его матерью всё знали, умертвить меня хотели ядом!

Государь задышал глубоко и часто, но, сделав над собой усилие, заговорил спокойнее:

– Многие судачат, что я зол. И правда, я таков, не хвалюся, однако пусть спросят меня: на кого я гневаюсь? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я тоже, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя, и это платье.

И снова воевода прибег к молчанию, чувствуя, что оно лучше речи. Преклонив голову, терпеливо выслушал тяготы царя, внутренне смущаясь, что не удержал язык свой. И утишилось сердечное пламя Иоанна, пропала тоскливость, снова вглядывались в Саин-Булата глаза быстрые, цепкие.

– Хан-Керман[27] остался без правителя, – заговорил он с привычной деловитостью. – Звал я Девлет-Гирея[28], давал ему в жёны Казанскую царицу, обещал честь и богатство, но он отказался и потребовал невозможного: Астрахани и Казани! Посему за верную службу жалую тебе Касимовское царство. Ступай, отбери сотню ратных человек на конях и завтра же поезжай. Я же пошлю вперёд людей.

Опешил ордынский царевич: и помыслить он не мог о таком возвышении! Но, помня о своём обещании, поклонился в пояс:

– Прошу, государь, за доблестных воинов своих, ибо в братском единодушии себя не щадили.

– Быть тому. Спускаю живыми в белый свет, – благоволил Иоанн и громко позвал телохранителя:

– Сзывай кравчих[29], стряпчих[30] и стольников[31]. Напоите, накормите дружину, не жалея кушаний и напитков! Да поднесите семь чаш романеи и два ковша мёда высшего качества, – громогласно распорядился Грозный.

И слуга кинулся со всех ног исполнять указ.

Глава 6. У ворот

Тем часом дружина ждала своего воеводу. Кремлёвский стражник-ворόтник – долгомощный, чернобородый детина в кумачовом кафтане и с ружьём, стоя на вахте, косо поглядывал на ратников. Голова его в шапке с толстым подбоем и опушённым мехом казалась неохватной, что котёл. Наконец он отвернулся и, достав из кармана тугое яблоко, захрустел зрелым плодом.

– Морда – решетом не накроешь, – сплюнул под ноги Фрол. – Дрых тут на мягких подушках, пока мы врага били, голодая да кое-как ночуя под открытым небом, положа под голову камень!

– У иного жизнь как сани по песку, а у иного колесом катится, – поддакнул Ерёма – возрастом средний человек, волосом рус, малобород, зуб крив изо рта: – Ишь ты, разрядился, как петух: сапоги новые, сафьяновые, а мои совсем квёлые: не обувка, а какая-то охлябина.

– Перед таким умирать будешь – ничего не даст. Хоть бы лошадей подкормиться да выстояться пустил, – довольный поддержкой додал Фрол и с нежностью погладил своего боевого друга: – Смаялся-то как, уморился.

– Потише там, будоражники[32], не ровён час, донесёт Малюте, не то что без сапог – без головы останетесь, – шикнул некто из старших. – Ныне ведь как: сунется кто-либо со стороны, пустит небылицу – и пиши пропало. Кричи после, что не состоит на тебе никакой вины, – кто услышит? Изболванился народ от подозрительности…

Примолкли ратники для сохранения живота своего: имя Малюты, ровно имя сатаны, на каждого наводило ужас; из-за него ныне мужик пугливый: тележного скрипа боится.

Слышно стало, как шумит тревожно рядом стоящее дерево да смачно хрустит яблоком неприветливый караульный стрелец…

– Мне намедни приятный сон соснился, – сглотнув, робко нарушил молчание Ерёма. – Пролетали блины по воздуху, а я их клац, клац зубами – ловил и ел. К чему бы это?

– К правежу, по всему вероятию, – по обыкновению, съязвил Фрол и протяжно вздохнул: – На животе тощо… Сейчас бы мяса кусок да кувшин вина. А то ведь как хватанул утром, так с той поры и крупинки во рту не было.

– Уймись ты ужо! Расхныкался, как чадо малое, – поморщился Юшко, не оборачиваясь на сотоварища, а глядя за ворота.

– Нечево меня каять, на себя полюбуйся! Тебе самому только и жить возле мамкина ума, – рассердился пристыженный ратник.

– Ветер дует с холодной стороны, заносит шибко. Знать, дождь будет, – оглянувшись на небо, спокойно сказал самый старший из воинов, будто его уже ничего не волновало, и вздохнул: – Скорей бы в свою вотчину… Домой пора – умирать.

Посмотрел с почтением на него Юшко: среброкудрый[33], дородный, а на добром коне сидит казисто, хороша у него посадка!

– А где твоя вотчина[34], Данило? – спросил, обращаясь к боярину.

– Из Вертязина я. Место райское: выйдешь на крутой берег Волги-матушки – вся ширь видна и с левой, и с правой стороны. Хоромишка моя от церковки Рождества Пресвятой Богородицы близко, а она чудна высотою, красотою и светлостью. Всю жизнь можно смотреть на такую – и не устанешь, не затоскуешь.

– За нами, никак… – оборвал боярина Фрол, показав на бегущего к воротам человека в красном охабне[35], и мрачно улыбнулся: – Суши сухари, завтра же в тюрьму потопаем. Лучше погибнуть было на поле брани, чем от своего государя великого князя.

– Тошно жить, да и умирать не находка, – буркнул Ерёма, тревожно глядя на спешливого гонца. – Только судится мне, добрую весть он нам несёт: больно уж дерзкий на ногу, бежит опрометью.

Грозная иссиня-чёрная туча, затмив солнце, уже клубилась над головой. От поднявшейся пыли нельзя было смотреть. Лошади заперебирали ногами, зафыркали.

– Отворяй давай! – издали закричал, замахал руками молодой, с багровым от усердия лицом посыльный (стражник на ворота так и бросился!) и, не успев отдышаться, захлёбываясь, передал радостное сообщенье:

– Ну, служилые, видать, усердно вы молились. Велел государь окольничему и дьяку взять из житниц по калачу на брата и по осётру, а сверх того семь чаш вина да квас медвян, и спроводить вас всех до единого в Столовую избу, а лошадей на Конюшенный двор отвести и сена дать!

И, тотчас позабыв обо всех горестях сердечных, ратники загомонили весело, взволнованно:

– Слава Богу на небе! Государю нашему на всей земле слава!

Глава 7. Новое назначение

Саин-Булат наведал дружину в Столовой палате и с великой радостью сообщил добрую волю царёву: – Иоанн Васильевич своею милостью распускает всех по домам, кто где преж сего жил. Услышав это, вертязинский боярин вздохнул легко, словно бы пудовое горе с плеч свалил.

– А кто хочет остаться в опричной службе, то, по их челобитью, даёт государь жалованье на прожиток помесячно, дворовые места и пашенную землю.

Переглянулись Фрол с Ерёмой, весело поблёскивая глазами, и, взаимно сговорившись, согласно тряхнули головами.

– Иные же могут пойти ко мне на верную службу без принуждения, – взглянул Саин-Булат на Юшко.

И молодой воин обрадовался больше всех; положа руку на сердце, с пылкостью ответил:

– Идти на службу к тебе, воевода, готов тотчас, и, где ляжет твоя голова, воевода, там и я свою сложу!

Улыбнулся Саин-Булат новому своему слуге и пожелал всем приятного отдыха.

Пир же продолжался до глубокой ночи. Изголодавшиеся за поход воины пили и ели до изнеможения, а потом свалились спать. Не видели и не слышали, как омрачилось небо грозовой тучей и разразилась буря такая, с дождём и молнией, что Господи упаси! Поломало и вырвало с корнем множество самых толстых деревьев. Ветер ссаживал с домов крыши, срывал ворота. В слободе поднял на воздух мужика вместе с телегою и лошадью; телега оказалась висящей на верху высокого дерева, лошадь мёртвою на земле, а мужика нигде не нашли.

Мало-помалу буря ушла, ветер разогнал сумрак, и утром стало так тихо, что слышен был даже слабейший шорох. Воздух наполнился сладким запахом сена и неведомых трав.

Грозу же погнало на Тверь и дальше на Торжок и Новгород. Провожая стихию, вздыхали старики: «Вещует нам Господь: быть худу, жди нового кровопролития».

…Но в Кремле было не до знамений: бояре только и судачили о том, что Государь и Великий Князь пожаловал басурманского сына, племянника бывшей царицы Марии Темрюковны, и учинил его в Касимове правителем.

– Что за привычка у Иоанна устраивать татарских царей на высокие места и раздавать им земли? – шипели недоброхоты, с недовольством восприняв новое назначение.

Иные же вступали в спор:

– Князь хоть и молод, а честен в словах и делах, вот государь к нему и приклонился.

Между тем новопожалованный Касимовский царь покидал Москву.

Погода благоприятствовала на всём пути. Сосновые и еловые ядрёные леса заглядывались на ясное небо. Свежий ветер доносил запахи сладких трав с бесконечных лугов и берёзовых рощ, тронутых первой позолотой.

Дорога была весёлой. Везде расставляли шатры, приготовляли обеды и ужины. Встречалось множество приветливых деревенек, ютящихся на опушке леса. Проходили мимо красивых церквей и благолепных монастырей, оглашающих просторы призывным звоном.

– Вот говорят, не стоит привязываться к этому миру, поскольку ненадолго в нём останешься. А как не привязаться, когда кругом такая лепота, что умирать неохота? – под цокот копыт повёл разговор Юшко. – Да и страшно умирать, ведь не святой, это святым не страшно. Не послал бы Господь в злые муки превечные, в тартарары преисподенные!

– Правду привечать надо, – задумчиво ответил Саин-Булат. – Бойся укоров совести, живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен.

– Не скажи… – усомнился Юшко. – Царство небесное трудно даётся, потому как все люди в грехах. Молитва – одно спасение. Лишь чуточку христианин забудет про молитву, окаянный как раз к нему подвернётся, обморочит каким-нибудь манером, душой попользуется, а там и поминай несчастную, как звали.

Дружинник пристально посмотрел на примолкшего воеводу – глаза ордынца были влажны и печальны. И вдруг спросил:

– Слышал, Яким, ты из купеческих?

Смутился Юшко: привык он зваться по обыкновенному, а тут князь изрёк его имя с почтением.

– Да, у батюшки моего в Торжке имеется кой-какое торговое промыслишко, – кивнул головой и вздохнул: – Давно я не бывал на родимой сторонушке и не знаю, что дома творится. Надо бы сердечных моих отца с матушкой проведать да испросить благословения жениться на Марфе.

– Что ж, уладишь дела и поезжай, для тебя путь к родителям всегда открытый, – легко согласился отпустить слугу Саин-Булат.

– Дела? – удивился Юшко.

– Будешь казначеем – то не хитрая наука, – ошеломил вдруг Саин-Булат. – Пошлинники[36] станут ясак[37] собирать, а ты – ведать ханской казной да за выходами из Москвы следить.

Глянул Юшко на молодого хана с неверием: не смеётся ли над ним? Но Саин-Булат спокойно ответил:

– Это ещё Василий[38] согласие заключил: обязанность московского великого князя – выплачивать жалованье ханству ежегодную дань, а ханам без всякого прекословия являться со своим двором на войну. – И улыбнулся: – Ну, что, потянешь?

Растерялся Юшко: никак не ожидал он такой милости! Придя же в себя, обрадовался, глаза заблестели.

Тем временем местность стала меняться: леса отступили, и пошли холмы с разбросанными по склонам деревушками и просторными пашнями. А вскоре, словно спеленатая облаками, показалась на горе белокаменная мечеть. С величественного минарета[39] доносился певучий, протяжный голос муэдзина[40].

Лицо Саин-Булата стало строгим и отрешённым. Юшко догадался, что он молится.

Глава 8. Касимов-городок

Вот и Касимов! Раскинувшийся на откосе головокружительной высоты татарский городок словно парил над просторной рекой. Множество низких домиков без крыш, сидящих один на одном, заполоняли узкие улочки.

У ворот при залпе из пищалей и всех крепостных орудий толпа встречала нового правителя. Мужчины и женщины были одеты по-азиатски в широкие шаровары, расшитые рубашки и длинные казакины. На головах мужчин – тюбетейки и войлочные шапки. Лица женщин закрывали покрывала.

– Славный городок! А девушки, наверно, сплошь красавицы! – озорно блеснув глазами, заметил Юшко.

– Да, здесь хорошо, ибо тот город добро живёт, в котором всё по закону, а несправедливых наказывают, – радостно, словно придя в свой дом, ответствовал Саин-Булат и направил коня к деревянной стене с триумфальными воротами.

Въехав в ворота следом за воеводой, Юшко ахнул: светлым камнем всё замощено, посреди фонтан распускает струи, и они играют под солнцем семью цветами радуги, а чуть поодаль величественно возвышается белоснежный дворец. Двухъярусный, с расписными золотистыми арками, створными узорчатыми дверьми и окнами, он казался невесомее облака!

На Ханской площади уже толпились татарские вельможи: карачаи[41], беки и мурзы[42], разодетые, как павлины, ярко и пышно. Бороды у всех были ухожены, пальцы тяжелы от перстней. Увидев Саин-Булата, они радостно зашумели, стали кланяться, прикладывая руки к груди, послышались приветствия:

– Эсселяму алейкум ве рахматуллах ве баракатох! (Это означало: «Да будут мир над вами, и милость Божия, и Его благодать!»)

– Алейкум селям! И вам мира! – не успевал отвечать Саин-Булат. Смущённый и бесконечно счастливый, он принимал поздравления.

Появились дворцовые слуги. Они беспрерывно кланялись, касаясь одежд своего господина. Отдав им лошадей и позвав с собой Юшко, Саин-Булат в окружении знатных мусульман, смеясь и разговаривая на родном языке, поспешил во дворец.

Юшко почувствовал себя вороной, залетевшей в высокие хоромы, но виду не показывал, храбрился. Следуя за всеми, он не переставал удивляться. Казалось, что всё это сон: величавые ханские палаты, молчаливые слуги, которые кланялись хозяину, исчезали и снова появлялись уже с золотыми подносами в руках, с блюдами и кувшинами.

Залы были просторны, стены покрыты разноцветной плиткой, орнаментами и позолотой. Резные узорчатые потолки и ажурные двери украшали драгоценные каменья. На мраморных полах пёстрые бархатные ковры, шёлковые подушки. На стенах развешаны многочисленные мечи и сабли отличного качества, отделанные золотом, с разными хитростями. И всякой всячины везде было полно: множество хрустальных и прочих ваз, чудесных садиков, в которых земля и трава из драгоценных металлов, а цветы и плоды из разноцветных камней.

Саин-Булат подозвал слугу, что-то сказал ему, и тот, сложив руки и склонив голову, поспешил исполнить повеление. Подойдя к Юшко и поклонившись ему, позвал за собой. Пройдя длинной залой в конец дворца, он открыл лёгкую белую дверь и, показав рукой на гостевую комнату, удалился.

Как и везде, здесь на полу лежал персидский ковёр; возле стены стоял диван, обложенный подушками; рядом ларь, украшенный слоновой костью и перламутром и небольшой письменный столик. В одном углу комнаты стояла похожая на большую чашу курильница с благовониями, в другом – умывальник с кувшином.

Вошли слуги с подносами в руках. Самый большой – с ароматной бараниной, пирогами и сладостями – был поставлен прямо на ковёр. Ни ложек, ни ножей подано не было. И, усевшись рядом по-татарски, подвернув ноги калачом, Юшко подтащил к себе тарелку с мясом и, взяв рукою жирный кусок, решительно препроводил его в рот…

Изрядно подкрепившись, он вышел на балкон, с которого открывался великолепный вид: густой сад с плодовитыми деревьями, спускающийся к оврагу; за ним тянулась невысокая каменная стена, а дальше раскинулся городок с русскими избами и церквами. И от этого зрелища распоясалась душа православная, заулыбался Юшко, на купола любуясь.

– Овраг разделяет ханский город и русский Городец-Мещерский, – послышался вдруг за спиной знакомый голос, и Юшко, повернувшись, замер: перед ним, чуть приподняв красивую, гордо поставленную голову, стоял не вчерашний благодушный воевода, а хан – величественный и строгий.

Саин-Булат одет был в просторные, украшенные шитьём штаны, доходящие до колен, белую рубашку из тонкой ткани с длинными объёмистыми рукавами и поверх неё шёлковый кафтан, подвязанный широким поясом. На ногах – башмаки из чрезвычайно мягкого жёлтого сафьяна, а на голове – из дорогой ткани шапочка. На поясе у него висел изогнутый нож-ятаган с драгоценными каменьями на рукояти.

– Неужто, Аким, не узнаёшь меня совершенно? – с прежней теплотой спросил Саин-Булат.

И от этого тона спало у Юшко душевное напряжение.

– Да какой я, ваше ханское величество, Аким? – сконфуженно махнул он рукой. – Это богатого да знатного по имени-отечеству чествуют, а простого по прозвищу кличут. Прошу, зови меня, как прежде, – Юшко… – И, не зная, что больше сказать, верный слуга низко поклонился своему господину.

Глава 9. Измена

Столовая палата то и дело оглашалась хохотом царя. Пока расторопные стольники наставляли яства, Иоанн, развалившись в кресле, наслаждался вином в окружении верных опричников. У его ног с дудками, литаврами и барабанами прыгали, кривлялись и кувыркались шуты, а один из них, в колпаке с ослиными ушами и серебряными бубенцами, из кожи вон лез, чтобы угодить владыке.

– Поди ж ты – рожа что котельное дно! – тыча пальцем в чумазое лицо скомороха, довольно проворчал государь и от души употчевал глумотворца пинком: – Презренное бесовское отродье!

Гул весёлых голосов, гиканье и свист наполнили Палату, издёвки и непристойности посыпались на горемыку-шута:

– Эй, Гвоздь[43], жертва идольска, ад стонет, рыдает по тебе!

– И в аду люди живут! Попривыкнешь, так и ничего!

Иоанн, зловеще усмехаясь, обводил взглядом охмелевших опричников, здоровенных, отчаянных детин, по обличью похожих на разбойников, и сердце его утешалось.

А между тем на столе появились мисы с бараниной, свининой, тетеревами и зайцами печёными, серебряные блюда с лебяжьими, гусиными и икорными кушаньями и ковши с хмельными напитками.

Царь кивнул головой, и вся разухабистая братия, словно бы три дня не ела, радостно переговариваясь и смеясь, набросилась на яства.

И снова лилось вино, и заздравные кубки подносились самодержцу.

В самый разгар гуляний к государю неслышно подошёл дворовый воевода, Малюта Скуратов, и, приклонившись, шепнул что-то на ухо. Иоанн грохнул кулаком по столу и кинул посох в скоморохов:

– Пошли вон!

И те один за другим кубарем выкатились из палаты.

Привели мужика. Скинув шапку, упал он на лицо своё к ногам самодержца.

– Кто таков? – рявкнул Иоанн, глянув исподлобья.

– П-помилуй, м-милосердый г-государь-батюшка, холопа своего! Жилец Пётр я, родом волынец, – коченея от ужаса, назвался мужик. – Послужить тебе, великий государь, верою и правдою желаю.

– Говори всё без утайки! – не сводя глаз с посетителя, нетерпеливо застучал Иоанн пальцами по деревянным с золотой оковкой подлокотникам.

И Пётр заговорил.

– Пришёл я, милосердный государь царь и великий князь Иоанн Васильевич, подлинное ведение учинить. Новгородцы помышляют предаться польскому королю, Сигизмунду-Августу; тебя же, царь-батюшка, думают злым умышлением извести. И то правда истинная, а не ложь, что у митрополита Пимена уже и грамота заготовлена! – перекрестился доносчик и крест нательный поцеловал.

Стоящие вокруг вытянулись и онемели, глядя на Грозного – глаза сделались страшные, лицо свело судорогой, словно ужасный огонь зажёг внутренность его. Вскочил он, опрокинув кресло, и, сжимая кулаки, стремительно заходил по палате:

– Окаянные вселукавые души! Христоотступники! Задумали разнести русскую землю! Дьявол им сопутствует! – рычал Иоанн, скрежеща зубами.

Остановившись, полыхнул взглядом на Малюту и леденящим кровь низким голосом произнёс:

– Собирай рать, Григорий! Головы рубить будем! Заплатят мне мятежники за измену своей кровью!

– Слушаю, великий государь! – вскинулся воевода и, грохоча сапогами, выбежал из палаты.

Заковала зима земли, воды и всю Русь Святую в ледяные латы – и двинулся Грозный со всем двором и с полутора тысячью стрельцами в карательный поход на грешные поселения русские.

Погром начали с границ тверских владений, с Клина. С обнажёнными саблями, как на битву, ворвались государевы всадники в мирный город, убивая кого попало, наполняя дома и улицы мёртвыми телами несчастных жителей.

Следующим был Вертязин – невеликий, но благолепный уголок, украшенный белокаменными церквами и монастырями. Однако не пощадил грозный царь и его красоты: разорил до основания. Одна только церковка, с любовью сработанная после поля Куликова, осталась стоять на горе. Люди же в страхе разбежались кто куда.

Не забудет древняя Тверь о страшных днях, когда налетел на град легион кромешников[44], что волков злее, и стали бить-терзать именитый народ, бесчестить знатных красивых девушек и женщин. А потом набросились на богатые дома: что можно было унести – брали, чего не могли взять с собой – жгли. Простые же граждане заперлись в своих домах и дрожали от ужаса, призывая Отца Небесного, слыша предсмертные крики несчастных.

Сам Иоанн не пожелал ехать в Тверь, где в Отрочи был заточён старец Филипп, дерзнувший, служа истине, прямо укорить царя за его жизнь.

Остановившись в ближайшем монастыре, призвал Малюту к себе и сказал:

– Скачи в Отрочь, выведай у Филиппа имена новгородских изменников и получи святительское благословение на поход.

И оружничий со всех ног бросился исполнять царскую волю.

…В соборном храме святой обители только что закончилась обедня, и братия разошлась по кельям, когда кто-то загрохотал сапогом в кованые ворота:

– По приказу Ивана Васильевича – отведите меня к митрополиту! – послышался грубый голос.

– Милости просим, – поспешно отворил замки приветливый инок.

Без лишних вопросов он провёл посетителя в подземелье и, сдвинув тяжёлые засовы, открыл низкую дубовую дверь.

– Оставляю вас наедине, – отступил, пропуская царского посланника.

Однако не успел далеко отойти, как ругательства посыпались на его голову. Примчавшись на крик, замер чернец на пороге: Филипп вытянулся на узком деревянном ложе, сложа руки на груди. Душа его уже была далеко…

– Что застыл, остолоп? – выпучил глаза Малюта. – В этой душегубке и собака не высидит! Зови людей, унесите покойника, отпойте и закопайте со всеми обрядами!

Лихая весть, вырвавшись из стен Отрочи, тут же облетела окованный страхом город: окаянный Малюта по тайному приказу царя собственными руками задушил несчастного старца!

Иоанн же, узнав обо всём от верного слуги, побледнел, дурнота подступила к горлу.

– Истинный Бог, не желал я ему смерти! – вскричал он и, взглянув на безмолвно стоящего перед ним воеводу, рявкнул: – Седлай коней, Григорий!

Глава 10. Разгром Новгорода

Расплывался над Новгородом гулкий благовест, разнося добрую молвь: государь-батюшка к празднику пожаловал!

Несметные толпы народа окружили царский путь, приветствуя самодержца, следующего с сыном Иваном, со всем двором и стрельцами, радостными покриками.

– Царь грядет!

– Слава Богу на небе, слава! Государю нашему на всей земле слава! Чтобы правда была на Руси, слава!

Дивясь на мётлы и оскаленные собачьи головы, привязанные к сёдлам[45], бежали горожане за венценосным гостем, окружённым отрядом стрельцов.

– Будет вам святой вечер! Горя у нашего благочестивого царя полная котомка – бери не жалко, оделит каждого! – скакал и плясал в толпе юрод.

– Чего расплясался, бездомок! Болтаешь языком, что овца хвостом, – сердито зыкнул некто на дурачка.

На Волховском мосту встретил царя владыка Пимен и хотел осенить хозяина земли Русской крестом и чудотворной иконою.

Но Грозный сказал архиепископу:

– Злочестивец! В руке твоей не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить в моё сердце с своими единомышленниками, здешними горожанами! Вздумал нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, литовскому королю Сигизмунду-Августу! Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви, хищный волк, губитель! – и направил войско прямо на людей.

Шарахнулись новгородцы в недоумении, расступились, пропуская царёву рать.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – крестились в страхе, предчувствуя беду неминучую.

И не ошиблись. Повелел Иоанн своим доверенным людям узнать истину и вскрыть измену, и те учинили обыск в Софии. Найдя же за образом Богоматери письмо на латинском языке о сдаче Новгорода Литве, представили государю. Выхватил он его из рук и захохотал зловеще: большего доказательства не требовалось.

В Софийском храме шли последние приготовления к празднованию Рождества Христова. Пономари уже убирали амвон и по стародавнему обряду устанавливали халдейскую печь, разрисованную изображениями и украшенную позолоченной резьбою, когда самодержец с опричниками вошёл к архиепископу. Высокий, статный, важного вида Пимен склонил перед царём голову:

– Извольте, государь мой, – произнёс смиренно. – Милости прошу на «вечерю».

Иоанн со всеми боярами сел за стол, накрытый белым столешником. Подносчики подали кутью – ячменную кашу с изюмом и грушевый взвар. Начали есть. Государь, с трудом сдерживая себя, пристально посмотрел на митрополита.

– Скажи-ка, любезный владыка, не глядел ли ты на небо в эту ночь откровений? Не просил ли Сына Божия о замене царя? – спросил хмуро и, не дожидаясь ответа, вдруг завопил во весь голос: – Это ты начал сие злое дело! Ты изменил своему государю! И по твоей вине кровь прольётся!

Воины, ждавшие сигнала, со своих мест повскакивали и, опрокидывая столы, набросились на богатую казну архиепископа. Золотые ризы, священные сосуды, подсвечники, обнизанные изумрудами и яхонтами образа – всё стали сваливать в мешки и выносить из храма.

Иоанн же с глумливой улыбкой подошёл к побледневшему от волнения Пимену:

– Бесовский угодник! Чаял из меня дурака-шута сделать? – спросил, глядя в глаза. – Надевай сам дурацкое платье! Схватить его! Выкинуть вон из монастыря! – Царь грозно указал перстом на владыку.

Архиепископа немедленно взяли под стражу. С него тотчас сорвали облачение и нарядили в скоморошью одежду. С хохотом усадили на белую кобылу, сунули в руки бубен и повезли с позором по улицам Новгорода.

– Тебе пляшущих медведей водить, а не сидеть владыкою! – кричали царёвы люди и били едущего Пимена своими мётлами…

Благовест к вечерне в этот день звучал, как плач. Праздничная служба впервые проходила без присутствия архипастыря.

В переполненный народом собор вошли монастырские служки, наряженные, как халдеи[46], в длинные хламиды из алого сукна и деревянные раскрашенные шляпы. В руках они держали трубы с вложенною в них травой и огнём. Впереди себя они вели иноков, одетых в парчовые стихари[47] с венцами на головах, изображавших мучеников Ананию, Азарию и Мисаила. Кипели свечи, и певчие заканчивали исполнять седьмую песнь канона о трёх отроках, ввергнутых в печь Вавилонскую, когда прозвучало обращение:

– Дети царёвы! Видите ли печь сию, пламенем дышащую? Она уготована вам на мучение!

И, услышав слова эти, заплакали православные, приготовляясь к предстоящим страданиям. Прощаясь, в смертельной тоске обнимали друг друга:

– Господь осерчал на нас!

– Нет больше милосердия в сердце царёвом!

И ужаснулась земля новгородская от государева гнева и лютости.

Была им объявлена облава на изменников. И опричники с утра до вечера бегали по улицам, вытаскивали жителей со дворов и приводили к Иоанну. В пыточном подвале палачи жгли людей, требуя назвать имена предателей, а после огня вытаскивали на мороз, привязывали сзади к саням и мчались к волховскому мосту, волоча их по замёрзшей земле через весь город. Несчастным отрывало руки и ноги, за которые они были прихвачены. Граждан живьём метали в ледяные проруби Волх-реки; жён и детей их бросали туда же, младенцев привязывали к матерям.

В день Крещения Господня «иордань» до самого дна наполнилась трупами, и стрельцы, ходя по берегу, проталкивали людей под лёд рогатинами и баграми, топорами добивая тех, кто всплывал…

Морозным утром прощёного дня[48] солнце встало над опустевшим городом. Его красное пламя текло по стенам Софийского монастыря, и, казалось, они сочатся кровью, скорбя о невинно загубленных душах.

Опричники согнали на двор Кремля уцелевших горожан, и те стояли перед грозным повелителем оцепенелые, как непогребённые мертвецы, страшась поднять головы и взглянуть на Божий мир. Ум не вмещал всего того, что пережили они за эти адские недели…

Обвёл Иоанн суровым взором замерший перед ним народишко и провозгласил слова прощения:

– Новгородцы! Молите Господа Бога и Пречистую Его Матерь о нашем благочестивом царском державстве, о детях моих благоверных, царевичах Иване и Фёдоре, и о христолюбивом воинстве, дабы даровал нам Господь победу и одоление всех видимых и невидимых врагов. Пусть судит Бог изменника моего, вашего архиепископа Пимена, и злых его советников! На них взыщется пролитая здесь кровь. А теперь пусть умолкнут плач и стенания, утишится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в сем граде!

И вдруг в людской толпе заметил Иоанн Васильевич монаха, одетого беднее бедного, и узнал в нём игумена обители Рождества Богородицы Арсения; мудрым словом он утешал своих духовных чад.

Будто другим человеком стал Грозный. Подошёл к старцу и склонил голову, кроток и смирен:

– Прошу, отче, твоих молитв и прощения.

Но, всегда благостный, ласковый и любвеобильный, отец Арсений вздохнул тяжело, и на глазах у него заблестели слёзы:

– Многие души преждевременно послал ты в Царство Небесное, поквитался за свою обиду с людьми неповинными. Пусть бы Господь был мстителем.

Помрачнел государь, свёл брови:

– Сильная власть стоит на костях. Мы вынуждены теперь совершать зло, из которого произойдёт добро и восстановит правильный ход народного бытия, – сказал твёрдо и попросил настойчивее: – Благослови меня, отче, идти на Псков.

– Завтра, государь, – качнув головой, спокойно ответил Арсений. – Готов и я в свой путь…

В эту ночь Иоанн не спал. Стоило сомкнуть глаза, как вставали перед ним толпы казнённых, скалились, тыкали пальцами, смеялись над царём. Он вскакивал с постели, прислушивался к тишине и, помолившись Богу, снова и снова укладывался обратно.

Утром, изнурённый и раздражённый, он не пошёл слушать Литургию, а велел Скуратову отправиться в Софийский храм и, дождавшись конца службы, пригласить к нему настоятеля.

Вернулся воевода один и нерешительно взглянул на самодержца.

– Что? – всполошился царь.

– Государь, – набравшись сил, тоскливо заговорил Малюта: – Арсений, приобщившись святых тайн, преставился.

Побледнел самодержец, будто яда хлебнув, и земля прогнулась под его ногами…

Глава 11. Поход на Псков

Снаступлением Великого поста двинул Иоанн войско на Псков. В глубоком раздумье покидал он Новгород. Мрачные сомнения теснили грудь самодержца, но он старался подавить их.

– Ради будущего счастья земли родной! Ради веры православной! – бормотал Иоанн.

На последнем ночлеге в монастыре святого Николая, что близ города, он не спал, молился, и вдруг в темени зимней ночи услышал звон церквей псковских. И умягчилась жестокость царя, представилось, как идут люди к заутрене в последний раз молить Всевышнего о спасении от его царского гнева, со слезами припадают к святым иконам, и жалость тронула сердце Грозного:

– Теперь во Пскове все трепещут, ожидая возмездия и молясь о спасении, – обронил он вслух. – Но я не сотворю им зла. Господь есть Бог кающихся и Спас согрешающих.

Заиграла на небе заря алая, и поднял ратников властитель земли русской. Направили они коней своих к городским воротам. В белой, шёлком крытой шубе, отороченной кованым золочёным кружевом, окружённый всадниками, Иоанн Васильевич с величием въехал в Псков. Шествуя по улицам, изумлялся, видя построенные в почесть ему на улицах столы, уставленные яствами: пирогами и перепечами, блинами постными с конопляным маслом, жбанами кваса и мёда сычёного. Граждане вместе со своими жёнами и детьми преклоняли колена, встречая самодержца всея Руси хлебом-солью, и, благословляя, говорили ему:

– Государь князь великий! Мы верные твои подданные, с животами нашими твори волю свою!

Растрогался Иоанн, прослезился и торжественно произнёс:

– Хотели вы меня убить, но я над вами лихо не сделаю!

Сказав так, махнул рукой, и спешилась грозная дружина царская, с радостью приступив к трапезе, угощаясь всем, что есть на столе.

– Иванушка! Иванушка! – вдруг послышался жалобный голосок, и Грозный увидел юродивого, вынырнувшего из толпы: совсем маленький, с мальчонку, одетый в изодранный балахонишко[49]; и стал он прыгать на своём батожке перед царским конём, приговаривая:

– Покушай, Иванушка, хлеб-соль, чай, не наелся мясом человечьим в Новгороде!

Побледнел Иоанн, лицо его сделалось злым, казалось, вот-вот сорвётся, обрушит буйство на целый мир. А юродивый вдруг ткнул пальцем на верного помощника царя, Малюту:

– А это кого ты с собой привёл? У него руки по плечи обагрены, лицо цвета крови. Веди его прочь из города, или большие несчастья обрушатся на твою голову!

– Замолчи, дурак! Или умом спорушился? Как смеешь с царём говорить! – вскричал Иоанн, решительно хватившись за меч.

Но в тот же миг всхрапнул под ним конь, вздыбился – и выпал из седла государь на колени. Шапка слетела, откатилась в сторону. Конь же, испугавшись, едва не ступил на ездока, но успел отшатнуться. Дыша ненавистью, вскочил проворно на ноги Иоанн, и был взор его лют, как казнь. Малюта к нему тотчас подоспел, услужливо шапку подал, охая и ахая, принялся отряхивать царскую шубу.

Ужас объял псковичей: «Господи помилуй! Сейчас покатятся наши головы царю под ноги!» Готовые оговорить самих себя, от мала до велика упали они на колени перед самодержцем, страшась его судейства.

А юродивый, не обращая внимания на разгневанного государя, знай себе, подпрыгивал да лепетал беззубо:

– Если ты, царь-батюшка, возложишь руку хотя на единого из жителей, то Всевышний поразит тебя самого своею молнией!

Метнул Иоанн взгляд на безумца, но, к необычайному изумлению стоявших перед ним перепуганных людишек, не отрубил ему голову, а лишь погрозил пальцем, мол, смотри у меня! А затем крикнул, обращаясь ко всем:

– Кого прощаю, того уже не виню. Стойте крепко за веру православную и благословляйте государя, Богом избранного!

И прокатился по толпе вздох облегчения: удержал свой гнев самодержец, видать, посчитал обличения юродивого за глас Божий…

Только опричники столы опрокинули, все дома вверх дном перевернули и Псков пограбили. Людям же ничего дурного не сделали.

Глава 12. Шелом

Облачённый в одежду из золотой парчи, подбитой соболями, Иоанн сидел посреди бояр в Грановитой палате, и вельможи убеждали его, не теряя времени, направить войска в Тавриду[50].

Рядом с самодержцем всея Руси находился и второй царь – касимовский. Одетый в наряды потомков Пророка – роскошный зелёный халат из самого тонкого шёлка, шитый серебром и золотом, голова завёрнута в чалму, тоже золотую, с богатым ножом за поясом и огромным перстнем на правой руке, Саин-Булат вызывал невольный трепет у именитых московских сановников. Ещё недавно бросавшие косые взгляды на молодого хана, на этот раз они приязненно[51] улыбались ему и кланялись. Иоанн же, видя близ себя верного ему человека, был весьма ободрён и утешен этим.

Слушая споры, задумчиво глядел Саин-Булат на пустующие места. Никогда ещё Боярская дума не была столь малочисленной! Недавние любимцы государя: конюший боярин Иван Петрович Челяднин, казначей Фуников, печатник Висковатый казнены были прилюдно, замучены до смерти на торговой площади как соучастники новгородской измены. Вместе с ними приняли лютые смерти и соумышленники: члены их семей, дьяки, дети боярские и многие подьячие. Всего триста человек… С нещадностью, самовластно выводя предательство с русской земли, полагал царь, что творит правосудие…

Тут поднялся воевода Семён Шереметев, сражавшийся с крымским ханом близ Святых гор, Донца и Тулы и наводивший ужас на его рать, и, грузно поклонившись до земли, сказал:

– Хоть стада вражеские изгнаны из Астрахани, но Девлет-Гирей всё ещё кипит злобой, грозит нападением. Не будет удобнейшего случая довершить великое дело славы и добить его.

Все закивали в знак согласия:

– Это сейчас Девлет-Гирей смирный, когда прижат. Знаем мы его! Смирения его надолго не хватает. Вооружит всех своих улус-ников и опять примется за старое, – послышались голоса.

– Погоманивают, уже возбуждает он турецкого султана идти войной на Русь. Нельзя давать ему отдохнуть! – поддержал воеводу и глава земщины Иван Фёдорович Мстиславский, блестящий полководец, не раз добывавший победу в тяжелейших походах.

Однако иные из царских советников воспротивились:

– Беспечно вести людей под горячим солнцем по местам, где нет рек и лесов, воды и пищи. Следует сначала закончить войну с Ливонией: изгнать шведов и литовцев с наших земель, а уж потом разорить гнездо хищников в Тавриде, – высказали они своё мнение.

Впервые заседая в Думе, Саин-Булат внимательно слушал, вникая в суть ратных дел, изредка посматривая на Ивана Васильевича.

– Что о сем думаешь? – перехватив его взгляд, свёл царь брови.

И бояре стали перемигиваться, с ухмылками пялясь на царского любимца.

– Соромливый, что девка.

– Да другая и девка-то побойчей его буде, – услышал насмешливое ворчание Саин-Булат, но не смутился, а, подумав, согласился со многими боярами:

– Нельзя верить обещаниям лукавого хана быть другом. Не раз он показывал ненадёжность своего слова. Любой за деньги может перекупить его дружбу.

«А он не так прост: внятливый[52] и толковый!» – с улыбкой подумал Мстиславский.

Иоанн же молчал. Господь не иначе споспешествовал ему. Сплошное кольцо враждебных Руси мусульманских ханств прорвано: усмирена прегордая Казань и утверждена власть над Астраханью. Земли Шавкалская, Тюменская и Грузинская захотели быть в Московском подданстве. Князья черкесские присягнули в верности и желают общими силами обороняться от хана Девлет-Гирея. Обуздана и освоена богатейшая Сибирская страна, где судоходные реки и большие рыбные озера; где в недрах земли лежат металлы и камни драгоценные, а в глуши дремучих лесов витают пушистые звери.

Тщательно размыслив, поднял он руку.

– Истинная политика велит оставаться другом, – неторопко начал речь. – Девлет-хан изъявил желание быть в мире с Русью и союзную грамоту доставил, в которой обязуется в знак своей искренности воевать Литву. Шведы же и литовцы делают ужасные неистовства: жгут нивы и сёла, убивают боярских детей, ругаются над церквами, снимают кресты, колокола, иконы. Это наши владения! Наши деды ловили тут рыбу, косили сено, пахали землю! И я должен стоять за них крепко, а там что Бог даст! – торжественно заключил Иоанн.

И никто не посмел сказать поперёк царских повеленных слов.

Обозы с ратными запасами немедленно пошли к пределам Ливонии, и знатные воеводы, Иван Мстиславский и Пётр Шуйский, повели московские полки на неприятеля.

Пылая ревностью загладить неудачу первого похода, Саин-Булат предстал перед правителем и воскликнул с жаром:

– Отец мой сложил голову за русское государство, и я не пожалею живота своего! Куда ты меня, царь и великий князь, пошлёшь – всюду пойду и на всех недругов буду заодно!

Иоанн ласково взглянул на Саин-Булата.

– Господь благоволит мне, прибавляя доброго верного слугу, – произнёс растроганно и положил руку на плечо молодого хана: – Вверяю тебе передовую дружину, храбрейших людей. Вооружайся добре и отправляйся в Орешек.

Иван Васильевич быстрыми шагами сходил в царскую комнату и вернулся с весёлым восклицанием:

– Его я дарю тебе на память! Он всю тысячу золотом стоит! Пусть остережёт твою голову: она мне дороже всего на свете! – И в порыве великодушия вручил своему верному подданному золотой шелом[53], украшенный узорами и следами войны: вмятинами и царапинами.

Саин-Булат пробежал взглядом по высеченной на нём надписи: «Шелом князя Ивана Васильевича, великого князя, сына Василия Ивановича, господина всея Руси, самодержца», – и засверкали радостью тёмные глаза его.

Глава 13. Орешек

В то время, как воеводы Мстиславский и Шуйский возглавляли победоносную русскую армию в Ливонии и, действуя в высшей степени удачно, с лёгкостью брали города, Саин-Булат направлялся в Карелию поучаться ратному искусству с небольшим полком.

Дорога, ведущая к Орешку, пролегала по пустынным, малонаселённым землям, наполненным непроходимыми лесами, опасными топями, холодными озёрами и реками, мчащимися стрелою по большим камням. Через гранитные валуны крепкие лошадки-битюги, жилясь, тащили пушки и возы с припасами и шатрами. В шатрах спали ратники, а сам воевода почивал на открытом воздухе, подостлавши под себя конский потник и положивши седло под голову.

В пути Саин-Булат был серьёзен и молчалив, но оживал, когда нужно было кого-либо ободрить и воодушевить.

Иногда попадались ветхие селения с немногими дворами. В одной из таких деревушек за Чёрной речкой войско остановилось на ночлег. Было в ней всего-то не более двух десятков домишек, и жило до сотни человек, да и то в основном дети и женщины.

Хата, куда постучались Саин-Булат и Юшко, была маленькая и худая, с въевшимся насмерть запахом тухлой рыбы. Отёрши у сеней ноги да и выкашлявшись, вошли вовнутрь.

– Дозволь, хозяйка, голову приклонить, – вежливо спросился заночевать Саин-Булат.

И старая карелка, опасливо глянув на воина в золотом шеломе, с саблей булатной, вызолоченной на боку, и на его товарища, постелила на пол сенник.

– Не обессудьте, люди добрые, что не зову к своему столу. Злочинцы и козу забрали, харч весь выгребли, какой унести могли. Вот, нынече выполощу[54] рыбную бочку, смывки сварю – и этим жива, – со слезами сказала старица.

Саин-Булат молча развязал торбу и вытряхнул на стол ржаной хлеб и шматок вяленого мяса, а Юшко из своей сумы достал подстреленную им в болотных кустах серую крачку.

Старуха всплеснула руками, кинулась в печи огонь раздувать. И в малом часе забулькало в махотке[55] варево, и сладимый дух разлился по избе.

– И хто они, эти злочинцы? Тутошние или пришлые? – осведомился у бабки Юшко.

– Ох, милой, отродясь живём тревожно – трясут нас беспрестанно все кому не лень: и шведские солдаты, и казаки разбойничают, обирают до нитки, до последнего зипуна[56], молодых жён и красных девок насильничают. Сей осенью обчистили всех до основания, забрали косы, грабли и последний топор унесли, – поведала старица, разливая по мискам утиную похлёбку.

– А что, дать отпор в селении и мужиков нет? – нахмурился Юшко.

– Да какие у нас мужики? Жили несколько рыбаков. Вооружились чем попало: вилами там, цепами, топорами – и пошли на разбойников. Так те их избушки сожгли, а может, кого и поубивали, дело-то такое, всякое бывает. Выжившие погорельцы разбрелись подальше, куда глаза глядят, строиться здесь заново всё равно опасно, опять всё сожгут. Так что грабить стало некого, совсем обезлюдел наш край.

Поговорив, начали есть. Хорошенько насытившись, спать полегли. А наутро, перед выходом солнца, поблагодарив хозяйку за кров, простились. И старуха благословила воинов на брань ратную.

Погода стояла ясная. Дул сильный северный ветер, и сумрачная Нева плескалась, обливая берега.

Шведское корабельное войско стояло на якорях в прибрежных водах и с кораблей обстреливало крепость-порт, расположенную на Ореховом острове у истока реки из Ладожского озера. Кавалерия расположилась лагерем вдоль берега.

Крепость отвечала огнём на огонь, не думая сдаваться.

– И куда шведы лезут? – спросил Юшко, дивясь издали на толстенные каменные стены с мощными башнями по углам и узкими окнами-бойницами. – Эту ж крепость взять можно либо голодом, либо по соглашению!

– Они давно на неё зарятся, да орех не по зубам. Вот и сговорились с Ревелем[57] оружие и всякой съестной харч доставлять. Привозят сюда на своих кораблях, а потом в барках переправляют в Ревель и там продают. А ревельцы с тем оружием многие обиды и разоренье нашим землям чинят. Потому Иоанном Васильевичем никаких людей шведских в Ревель пускать нам не дозволяется, а велено поворотить их назад в Швецию, – растолковал всё как следует Саин-Булат своему помощнику, после чего крикнул дружине:

– Жив ли я буду – с вами, погибну ли – вместе со всеми! Пойдём на врагов наших!

– Братья! Надеясь на Бога, соблюдём землю русскую! – поддержал воеводу Юшко, и гул одобрения прокатился по воинским рядам.

Конные и пешие стрельцы, воспаляясь, мужественно двинулись навстречу неприятелю и, отвечая на сильный огонь с его стороны громом пищалей[58], вступили с ним бой.

Бились накрепко и, преодолев всякое сопротивление, бросились в атаку и положили многих вражеских людей, меж которыми было немало знатных офицеров. Это и понудило шведского генерала к отступлению, дабы спасти свой обоз и артиллерию.

В это же время русские пушки и кулеврины[59] жестоко палили по судам и несколько из них расстреляли и потопили. Притянув баграми стоящие у берега корабли, храбрая дружина хлынула на них по приставным доскам. В ожесточённой схватке засверкали-застучали сабли и ножи противников. А иные боролись без оружия, в рукопашном бою грудью в грудь схватывались руками и старались задушить друг друга.

Только к вечеру после злой сечи успел Саин-Булат окончательно одолеть шведов, которых погибло множество от оружия и перетонуло в глубоководных и скоротекущих водах. А главного шведского военачальника пленили. Однако Саин-Булат не велел бесчестить его и какую-либо досаду делать.

– Только оружие, и панцири, и шеломы, и всякой разной сбруи[60] у неприятеля поберите, – велел он ратникам, а пленнику сказал:

– Уходи назад со своими судами и людьми.

И тот с большим уважением посмотрел на воеводу. Видя его благочестивую склонность, добрый ум и личную доблесть, а также храбрость ратников, подивился и сказал:

– Напрасно я вступился[61] на русскую землю. Ваши люди неутомимы и днём, и ночью, а в крепостях являются сильными боевыми людьми. Готов бить челом царю, у которого воеводы милостивые, а мужи храборствующие, – и беспрепятственно начал отход, потеряв всё своё добро.

А Саин-Булат по случаю своей первой военной удачи дал обильный пир дружине и веселился сам, говоря:

– Как не порадоваться, приобретя такую знатную добычу?

Так победой русских войск завершилась это сражение при Орешке. Однако никто не удосужился отметить место славной битвы каким-либо особым знаком, и потому сия история не сохранилась в памяти народной.

Глава 14. Приближение ханского войска

В Посольском Приказе стоял хохот. Посланник крымского хана приехал верхом на породистой лошади, но одет был в худой овчинный кафтан, мехом наружу, старую шапку, из-под которой спадали длинные, совершенно чёрные всклокоченные волосы, и был похож на то, как малюют чёрта, однако, несмотря на это, держался надменно, ни с кем из государевых слуг не разговаривал.

– У твоего хана разум заледенел? – пробежав глазами грамоту, возмущённо воскликнул дьяк и с отвращением уставился на басурманина. – Чего надумал: царств ему назад подавай Батыевых – Казанского и Астраханского! Когда то ведётся, чтоб, взявши города, опять отдавать их?

Посол в ответ ядовито усмехнулся.

В это время вернулся посыльный, с ним были Малюта и новый любимец Грозного – чернокудрый стольник[62] Борис Годунов. Все оглянулись на вошедших.

– Возьми! – презрительно прищурился Малюта, сунув татарину затканную золотом одежду, сапоги и высокую лисью шапку.

– Иван Васильевич милостиво велел надеть это и допустил к себе, – сдержанно добавил Борис, с трудом скрывая неприязнь к варвару.

Посол тут же суетливо нарядился в царское платье.

Ходы, террасы и комнаты, через которые вели посланника к государю, наполнились придворными в золотых парчах.

В Палате, куда его проводили, было душно. Самодержец восседал на троне во всём величии: в драгоценной короне, в дорогом платье, с богатым скипетром в руке. Строгий, спокойный. Молодые дворяне в блестящих, затканных серебром одеждах обступали его со всех сторон; князья, бояре и вельможи тесно сидели кругом на длинных лавках.

Посреди Палаты стояла большая клетка, в которую и втолкнули крымца, как разбойника, захлопнув дверь. Это привело посла в ярость: глаза его стали узки, словно осокой прорезаны; он выхватил нож и бросился на решётку:

– Мой господин, Дивей Мурза[63], начал великое готовленье на Русь войною идти и посылает тебе это утешение: перережь им своё горло!

Забурлило в голове у Грозного, тонкие ноздри задрожали. Возвёл гневные очи на богомерзкого вражонка – живьём бы проглотил!

Царские телохранители немедленно схватили дикаря и отобрали нож.

– Росту – ногой задавишь, а задирается! – люто глядя на басурмана, процедил сквозь зубы Малюта.

– Отдать его палачам! Изрубить собаку на куски! – обрушилось со всех сторон. – Батюшко-государь наш хочет быть с ханом в дружбе и в братстве, а за такие слова непригожие поневоле воевать будет!

Царь же молчал. Лишь в глазах его бушевал огонь. Мановением руки он велел отпустить посланника и проговорил с поразившим всех спокойствием:

– Передай неверному своему господину, что вознёс сатана его гордостью до неба, опустит его за то Бог с высоты в бездну вовеки. А ещё добавь, что Бог за грехи мои дал ему, сатанинскому отродью, власть и возможность быть орудием моего наказания. Но не сомневаюсь в том, что милостью Божьей и благодатью отомщу ему и сделаю его своим вассалом. Скажи, что я сильно желаю этого!

Посла, тотчас взяв за ворот, взашей[64] вытолкали из Палаты. Хотели отобрать пожалованные платье и шапку, но он, смотря исподлобья, по-волчьи, отбивался и не допустил этого.

Иоанн же впал в такую тоску, что в бешенстве рвал на себе бороду и волосы, возглашая:

– О горе мне! Советовали воеводы с великой ратью отправиться на Перекопского[65] хана! Но не внял я слову мудрых. И вот хан в готовности, чтобы идти на Москву. Будь ты трижды проклят, шайтан[66]!

Тревога была не мнимая. Вскоре пригнал гонец из Касимова городка с дурной вестью: сторожевые атаманы слышали хриплое ржанье коней в отдаленье и заметили скопившиеся у границы войска кочевые. И великий князь в ожидании татарского нашествия немедленно отправил лучших воевод-князей Ивана Фёдоровича Мстиславского, Михайла Ивановича Воротынского, Ивана Андреевича и Ивана Петровича Шуйских с многочисленной ратью к берегам Оки. Сам с опричниной выступил в Серпухов.

Но было поздно. Полчища Девлет-Гирея уже перешли реку. И все государевы бояре и воеводы поспешили вернуться в столицу, чтоб защищать город. Сказывали потом, что во время этого отступления произошло страшное знамение с волками: они преследовали стаями русичей и так ужасно выли, что у многих волосы становились дыбом.

Иоанн же, отрезанный от главного войска, вынужден был отступить из Серпухова в Бронницы, оттуда – в Александровскую слободу, а из слободы – в Ростов.

И ханские стада, не встречая никакого сопротивления, ринулись прямо на Москву.

Глава 15. Пожар

Зеленела-благоухала земля русская, все цветы весенние распустились. Соловьи громко-звонко заливались с восходом солнечным.

Раным-рано поутру в Вознесеньев день[67] снарядилась деревенская молодёжь: девушки в пёстрых сарафанах и алых лентах, парни в нарядных рубахах, и, взявшись за руки, отправились за околицу на весёлое гулянье.

– Ой, глядите-ка! Кукушка летает по деревне! – идучи, заметила одна из подружек. – К пожару это!

Приутихли тут девицы, а другая, смешливая, всех веселее, осадила сведующую:

– Бог с тобой, Марфутка! Это она всех на свой, кукушкин праздник[68]