Темные числа бесплатное чтение

Издательский дом «Городец» благодарит за оказанную помощь в выходе издания независимую частную российскую производственную компанию «Праймлайн» (www.prime-l.ru)

ПРАЙМЛАЙН: КОМПЛЕКСНЫЕ ЕРС-ПРОЕКТЫ

В немецкоязычной литературе редко встречается такая страсть к рассказыванию истории, такая радость от стилистических приемов, сюжетных ходов. Это великолепная книга.

Йорг Петцольд, FluxFM

«Темные числа» – это книга о двоичных кодах и искусственном интеллекте, но что особенно поражает, так это природное остроумие стоящего за ней автора.

Пауль Яндл, Neue Zürcher Zeitung

Поэзия алгоритмов, созданная из того, что принято считать сором, а не литературой. Сложная, но притягательная богатством словесного эксперимента Зенкеля. Вовлекаясь в игру с бесчисленными типами текста, повествование то мечется между 2043 годом и миром советской кибернетики и КГБ 1980-х, то периодически ускользает в мир политического анекдота. Это книга об отношениях между людьми и машинами. Редко кто пишет о цифровизации с таким художественным вкусом и мастерством.

Оливер Юнге, Frankfurter Allgemeine Zeitung

Увлекательная история об альтернативном подходе к литературе и, возможно, также об утраченном подходе к технологиям.

Геррит тер Хорст, Liniensprünge

– Чего вам, чего? (Важничаю.)

В распахнутую дверь врывается искусственный снег, и вот пожалуйста: Аннушка и Аннушка снова втаскивают в мою каморку доверху наполненный котел. Держа котел за ручки, кухарки пыхтят от его тяжести. Одна закрывает ногой дверь, вторая делает что-то вроде реверанса. Только не разлейте, девушки! Они ставят котел возле скамеечки для ног.

– Мотя, помоги, – требует Аннушка справа. – Каган заявился к великой княгине со всей свитой…

Ее перебивает Аннушка слева:

– Сколько шума будет, ты же понимаешь! Нюша, подай это, Нюша, подай то, и все требуют чая. Так не повезло, что заварочная машина все еще не фурычит!

– Опять какая-то ерунда. (Ворчу.)

Лишнее доказательство, что в проживании рядом с верхушкой власти есть далеко не только преимущества. Постоянно кто-нибудь вваливается и просит об одолжении. Все на благо новых москвичей, конечно.

– Ладно, ставьте вашу кастрюльку на мою машинку, только не разлейте, а то зашипит!

Кухарки взгромождают котел на металлический корпус ГЛМ, вытирают вспотевшие ладони и только после этого помогают мне встать с дивана. Воспитанные девушки, что тут скажешь, хоть женись. Но всему свое время. Я поворачиваю главный выключатель, экран вспыхивает.

– Давайте, назовите любые два числа. (Приказываю.)

Аннушки почему-то хихикают, но о причинах пусть кто-нибудь другой голову ломает. Тем не менее они послушно отвечают:

– Восемнадцать.

– Двадцать.

Тук-тук, я набираю на клавиатуре цифры, тук-тук, добавляю еще несколько, тогда ГЛМ разогреется сильнее – это, по крайней мере, я знаю об удивительных изобретениях предков.

– Неплохо, девушки. А пока вода закипает, мы можем ненадолго прилечь. (Предлагаю.)

Аннушка, что теперь слева, насмешливо кривит губы, а ее товарка жалуется:

– Мотя, ты еще не нажал на согнутую стрелочку!

Она права. Может, не жениться, а удочерить? Осторожность, как известно, превыше всего. ГЛМ сообщает, что готова к работе. Я нажимаю «Enter», и на экране появляется сообщение:

Главный экран ГЛМ-3[1]. Литературная машина обработает временной промежуток с 1821 по 2043 год. Базы данных загружены, машина готова к работе. После нажатия кнопки «Enter» начнется создание произведения

МСМП#01

Москва, 27 мая 1985 года

Провода, ведущие к телекамерам, тщательно закреплены и уложены в кабель-каналы по восемь. В видоискателе камеры № 1 – большой конференц-зал гостиницы «Космос», ряды кресел и пустая сцена. Организаторы съемок распорядились провести репетицию панорамирования – от матричного дисплея до лестницы, ведущей на сцену, и вдоль флагштоков до ораторской трибуны. Наплыв.

Через семь с половиной часов Дмитрию Совакову предстояло выйти к микрофону и открыть II Международную спартакиаду юных программистов. Пока же председатель оргкомитета Спартакиады стоял на пороге переоборудованной гостиничной комнаты. В коридоре жужжали десятки магнитофонов. У лифтов толпились сотрудники спецслужб в штатском, мужчины и женщины в элегантных костюмах, спецодежде и национальных нарядах. Специалисты по прослушке готовились к пересменке, переобувались в удобные шлепанцы. У Дмитрия слегка побелела кожа вокруг носа, значок сидел криво. Генерал-майор вызвала его на закрытый этаж гостиницы «Космос».

– А, вот и вы, входите! И закройте, пожалуйста, дверь, Дмитрий Фролович.

Отсюда Евгения Светляченко будет всю предстоящую неделю руководить операцией. Комнату для отдыха персонала в гостинице «Космос» полностью переоборудовали для ее нужд. Рядом с холодильником столик с холодными закусками. Большой письменный стол в форме буквы «Г» напоминал стол в кабинете Евгении, даже фломастеры лежали на тех же местах. На экране правого монитора призывно помигивал курсор, сигнализируя о готовности компьютера к работе. Когда завершится безопасная дистанционная передача данных, он будет стоять в вычислительном центре КГБ или каком-нибудь специальном бункере. На экране левого монитора транслировалась запись с камер видеонаблюдения. На стене, над диваном и креслами, висел впечатляющий барельеф с панорамой Москвы, в который были вставлены сотни лампочек: они светились в окнах многоэтажек и кремлевских звездах. Перспектива не совпадала с видом из гостиницы (мастер, похоже, стоял на колокольне Ивана Великого), к тому же сегодня в столице облачно. Утром атмосферное давление упало, и тучи, все тяжелея и тяжелея, плыли на юг. Они напоминали уставших серых китов, и Дмитрий предполагал, что ветер принесет их к Ленинским горам. Разгонять тучи перед церемонией открытия не планировалось – Спартакиада проходила в помещении и не зависела от погоды, в отличие от летних Олимпийских игр. Но из-за ударов молний, отключения электричества и прочих неполадок могли возникнуть перебои. В последние недели Дмитрий каждую ночь просыпался от кошмаров. Он уже поручил разработать план действий на случай всех мыслимых и немыслимых обстоятельств. Так он думал. Однако в корпусе гостиницы «Космос», предназначенном для заседаний, размещались тонны вычислительной техники – всегда есть слабое место. Один только ввод в эксплуатацию компьютеров для участников занял несколько дней, и оставалось еще многое сделать до стартового выстрела. Так что неожиданный вызов к генерал-майору Светляченко ощутимо нарушил планы Дмитрия, и он даже не пытался это скрыть.

– Что с тобой, Совушка, я думала, ты будешь рад выпить со мной чайку, – сказала Светляченко и похлопала по дивану.

Спустя полчаса Дмитрию позволили вернуться к работе. Он уже был у звукоизоляционной двери, когда генерал-майор Светляченко тихо воскликнула «А!» и попросила его задержаться. Она предложила внести «еще парочку крошечных», но существенных «оперативных изменений».

– Это невозможно, – перебил Дмитрий. – То есть, я считаю… с моей точки зрения, было бы спортивнее…

– С твоей точки зрения ты не видишь ситуацию в целом!

Дмитрий понимал, что это означает.

– Но все же… Возникнут вопросы. Как, по-твоему, я должен с этим разбираться?

– Да брось, Совушка, ты же ведущий ум Спартакиады, – возразила Светляченко, – ничего толком не знаешь, а уже предсказываешь огорчение со стороны комитета. Я уверена, что большинство трижды перекрестится тайком, никто не будет копать. К тому же наши люди круглосуточно держат все и всех под контролем. Так что при необходимости примем ответные меры. Я сообщу план действий, как только машины выдадут первые результаты.

– Я сейчас, только волосы высушу, – крикнула Евгения через дверь ванной, – пусть Галушка пока посидит. Слышишь, Ксеня?

Секретарша слышала, и Ласканов, соответственно, тоже.

– Дело в шляпе, – сообщил похожий на кусок теста лейтенант. Маковое зернышко в уголке рта выдавало, что он умыкнул что-то со стола с закусками. С торжественной серьезностью участника самодеятельности он извлек из-за кресла алюминиевый чемодан. – Вот, хороший образец!

Евгения готова была закрыть глаза на кражу еды, но не на очередное своеволие в отношении приказов.

– Я же ясно сказала, сразу к Изотову, в копировальное! Пленки нужно переписать как можно быстрее.

Ласканов придал ускорение своей массе и выкарабкался из кресла.

– Не выпендривайся, Гриша. Раз уж ты здесь, обсудим еще одно небольшое специальное поручение. Напалков говорит, почти на каждом этаже есть компьютер, подключенный к телевизору. Мне нужен список таких номеров, и, как только завтра команды отправятся на соревнования, проверите все кассеты с записями, какие найдете!

На экране монитора, подключенного к камерам, транслировалась генеральная репетиция церемонии открытия: пионеры с картонными перфокартами промаршировали на сцену и выстроились на пустой лестнице. Единицы и нули на табличках, которые они держали перед камерой, постепенно сложились в приветствие в двоичном коде. По незаметному сигналу пионеры одновременно перевернули таблички и поприветствовали участников Спартакиады вербально. На матричном дисплее один за другим высветились цифровые коды всех братских стран-участниц: 024… 100… 192… 200… 278… 348… 408… 496… 616… 642… 704… Цифры превратились в буквы кириллицы, окружив пиктограмму:

Автор неизвестен. Значок участника Всесоюзной математической олимпиады в Киеве, 1969 года

Пионеры опустили таблички и замахали в камеру. Мальчики в национальных костюмах станцевали «казачок»; молодежная команда Федерации художественной гимнастики выполнила комплекс упражнений. На заднем плане пионеры сложили из табличек компьютер, и на последних звуках музыки из него выпорхнул голубь мира. Председатель комитета Спартакиады вышел к трибуне, кивнул. Смена кадра.

Логические элементы

Ленинград, 1948 год

«В Москву! В Москву!» – кричали все: герои книг и жильцы переполненных бараков, посетители временных столовых и прохожие у входов в подвалы, где тайком курили школьники, показывая друг другу коварные приемы и подслушивая учителей. Даже в Ленинграде некоторые взрослые не скрывали страстного желания получить разрешение на переезд в Москву. Мать Леонида, однако, стремилась в Киев.

Точнее, Ирину Кирилловну Птушкову тянуло в Феофанию на окраине Киева, где располагался монастырь, который на днях преобразовали в техническую лабораторию.

«Тебе понравится, я уверена. Вокруг дубовые рощи…» – Аргумент не убеждал Леонида. Стрелки, обозначавшие наступления, и линии фронта дважды пересекали[2] столицу Украинской ССР, и на школьной карте виднелись многочисленные точки от булавок. Вернувшись в Ленинград после снятия блокады, он понял, что могут представлять собой эти точки. Достаточно сложить два и два, считал он, и станет очевидно, как выглядят Феофания и прочие районы и пригороды Киева: дубовые рощи теперь закрытые зоны, там наверняка полно мин и неразорвавшихся бомб. Это было похоже на правду, но Леонид не особо старался убедить мать, наверное, потому, что знал: она припомнит ему заметку, написанную им несколько недель назад для стенгазеты. И в самом деле, мама незамедлительно указала на основной тезис, который он позаимствовал у Всесоюзного радио: «Именно там, на дважды выжженной земле, сейчас строится лучшее будущее».

Леонид вздохнул.

– Папа найдет нас там, Лёнчик, – попыталась уверить мама, но он остался глух.

– Ты же всегда говорила, что для работы тебе нужен только лист бумаги, – сказал Леонид.

Ирина Кирилловна, недавно успешно окончившая аспирантуру, объяснила, что в последнее время появилось много возможностей и Феофания – лучшее место для продолжения исследования. И спецпайки, которые там выдают, им обоим не помешают. Она снова упомянула Сергея Алексеевича Лебедева: впечатлившись диссертацией, он предложил Ирине работу в технической лаборатории. Больше она ничего не могла или не хотела говорить Леониду в те вечера, но глаза ее загадочно блестели.

Эти слова бабушка Леонида вышила когда-то на шелковой скатерти. Скатертью накрывали туалетный столик в комнате Птушковых, поэтому остальные строчки прятались в складках. Но Леонид давно научился вполне прозаически толковать необычный блеск в глазах матери. Ведь и его левый глаз болотно-коричневого цвета горел глубокой жаждой знаний. А серый правый глаз выдавал то не соответствующую возрасту мудрость, то некоторое пренебрежение, потому что Леонид много читал и уже кое-что понимал или начинал понимать. Когда в глаза попадала пыль или цветочная пыльца, взгляд затуманивался слезами и становился страшно печальным. Учителя знали, что отец Леонида пропал без вести по пути с фронта домой, и пытались утешить мальчика, рассказывая о тысячах детей, оставшихся в войну сиротами. Сейчас, когда Леонид снова перевязал веревками чемодан, прощался с только что обретенными друзьями и в очередной раз покидал Ленинград на неопределенный срок, его, наверное, считали храбрым: березы еще не цвели, а страшная пыль была погребена под снегом.

Феофания, 1950 год

Биметаллическая пружина испорченного термометра застряла на нуле, уже неделю прибор показывал правильную температуру только в полдень. Приближалась весна, но пруд все еще был покрыт толстым льдом, Сергей Алексеевич мог и дальше по воскресеньям приучать сотрудников к зимнему плаванию. Он уже разбил ледяную корку на воде в купальне, подкатил к краю балки для опоры. Затем растер тощий торс снегом и спустился по вырубленным во льду ступеням в воду. Несколько раз с наслаждением фыркнув, заведующий лабораторией вновь ухватился за нить мыслей:

– …И теперь ко всем трубкам у-ф-ф-ф подать добавочное напряжение у-ф-ф-ф стабилизировать сигнал у-ф-ф-ф снизить торможение в цепи…

Аспиранты и техассистенты сбросили купальные полотенца и один за другим окунулись в воду. Леонид, ковылявший наискосок через пруд № 3, слышал, как они сопят и охают. Леонид опирался на костыли, а загипсованную ногу поддерживала стальная кошка. Кроме него, только сторожу Кузьменко и страдающему хроническим насморком офицеру службы безопасности Ниточкину удалось отвертеться от регулярных закаливающих процедур. Оба сидели на деревянных скамеечках у собственной проруби и проводили внеплановые эксперименты. Старик Кузьменко как раз сменил наживку, привязал к подлеску еще большую, вырезанную из куска покрышки бутафорскую рыбу и окунул ее в стеклянную банку с маслянистой смесью из-под шпрот. Стоило пропитанной маслом наживке погрузиться на глубину, как Кузьменко тут же резко дернул леску. Ниточкин рассмеялся, увидев, с каким усилием старик вытаскивает добычу:

– Еще один сапог фрица в твою коллекцию.

Однако над водой уже показалась острая морда щуки. Вытаскивая буквально поросшую мхом щуку на лед, Кузьменко опрокинул скамеечку.

– Какой еще сапог? Не удивлюсь, если мы у нее в желудке найдем целую ногу, – пропыхтел он.

Хищная рыба била плавниками по льду, словно выказывая уважение старику. Она разевала пасть, и появлялись кровавые пузырьки. Нет, не только пузырьки.

– Стимнябещегжусь, – услышал Леонид булькающие звуки.

Ниточкин воскликнул, заглушая щуку:

– Кузьменко, посмотри на спинной плавник.

Левой рукой Ниточкин выхватил нож и, ловко сделав два надреза, вытащил из плавника бронзовую пластину.

– Тут что-то выгравировано, – сообщил он и потер пластину о пальто. – «Esox lucius rex. Промаркирована и выпущена в… 1884 году? Вернуть Е. И. В., Академия наук, СПб.». Это что, шутка? – накинулся офицер службы безопасности на старика Кузьменко. Тот вытащил крючок из щучьей пасти, осторожно снял наживку.

Щуке удалось раскрыть жаберные крышки. Рыба приподняла голову и повернула ее. Посмотрев на Леонида золотым глазом, она вытолкнула непригодный для нее воздух:

– Отпусти меня, служивый, а я исполню три твоих желания.

Леонид покосился на мужчин. Те, казалось, не слышали предложения щуки.

– Три желания? – прошептал он.

– Cкажи только: «По щучьему веленью, по моему хотенью…»

– Да знаю, знаю. А почему всегда три? Почему не два? Или не десять?

– Ох, батюшки, опять из этих, – простонала щука. – Ты что, идолопоклонник… – здесь речь прервалась. Щука закашлялась и стала изворачиваться под сапогом Ниточкина.

– Не держи меня за дурака, Кузьменко, – потребовал офицер и в запальчивости оттолкнул щуку от проруби. – Кто еще мог сделать эту дурацкую маркировку?

Он швырнул бронзовую пластину под ноги сторожу и, тяжело ступая, пошел прочь. Щука заметно обессилела, хвостовой плавник хлопал уже не так бодро.

– Предлагаю вот что, – прохрипела она, – бросишь меня в воду х-р-р а на досуге перечитаешь Проппа х-р-р или Аристотеля. А теперь скажи х-р-р чем тебе услужить: карусель, гусеничный экскаватор х-р-р-р-р профессура по кибернетике?

Щука из последних сил приподнялась, но лишь опрокинула банку. Масло из-под шпрот пролилось на снег, потекло к проруби, в воду. Маслянистая пленка мерцала под низким солнцем всеми цветами радуги, и Леонид, не тратя времени на раздумья, бросил щуку в пруд. Не измерили, не взвесили! Но едва сторож размахнулся, чтобы дать Леониду по шее, как тот упал в обморок.

В лаборатории застучал молоток, удары разнеслись по парку и вырвали Леонида из беспощадного сна. Хотя мальчик вернулся из Моршина уже пять недель назад, он все не мог отвыкнуть от распорядка дня в санатории и после еды погружался в дремоту. Мама подшучивала над ним, называла султаном, пока он не сходил в городскую библиотеку и не выдвинул аргумент, что даже Павлову не удалось полностью подавить безусловные рефлексы.

– Верно, Лёня, но хорошо бы дочитать книгу.

Леонид поднялся из травы и поморгал, увлажняя сухие глаза. Он увидел, что травинки предательски отпечатались на руке, а полоса солнца уже подобралась к ногам. Леонид чихнул, прикрыл глаза рукой: против солнца он видел лишь силуэт, но по походке узнал приближающегося Кузьменко.

– Только-только одни убрались, а уже новых чокнутых заселяют, – пробормотал сторож и болезненно закашлялся, – сначала ремонтируем в поте лица… – остаток фразы заглушили удары молотка.

– Что вы сказали, Тихон Данилыч? – крикнул Леонид, но старик, пошатываясь, прошел мимо по тропинке, не взглянув на мальчика, и скрылся в развалинах Свято-Пантелеймоновского собора. Леонид был не единственным заложником условных рефлексов.

Мальчик сунул ноги в парусиновые туфли и уже по пути к прудам затолкал блокнот за пояс. Вдали взревела фабричная сирена и тут же смолкла. Это означало, что в Феофании тоже короткий перерыв.

Леонид уселся на дубовый пень, который ассистенты и аспиранты в шутку называли «древом Лебедева». И действительно, заведующий лабораторией и сегодня, выйдя из главного здания, взял курс на дубовую рощу. Каждые десять шагов он поднимал вверх руки и пружинисто приседал. Увидев мальчика, Лебедев сбился с ритма и собрался повернуть к скамейке у пруда, но Леонид вскочил:

– Здравствуйте, Сергей Алексеевич. Я просто охранял ваше место.

Лебедев поправил очки на переносице и притворился, что внимательно рассматривает пень.

– Ну, думаю, мы поместимся и вдвоем, – заявил наконец заведующий лабораторией и сел. Он закурил папиросу, молча выпустил дым, обгоревшую спичку сунул в ямку под корнями.

– Сергей Алексеевич?

– Погоди, – хрипло произнес Лебедев. Окурок в уголке рта заходил вверх-вниз, пока заведующий что-то писал, пристально разглядывал кроны деревьев и складывал цифры в столбик на обратной стороне коробки для папирос. Когда Лебедев убрал карандаш в нагрудный карман, Леонид решился на новую попытку:

– Я давно хочу спросить, можно ли когда-нибудь воспользоваться вашей вычислительной машиной?

– Ничего не знаю о вычислительной машине. А ты тем более!

– Простите, Сергей Алексеевич.

Лебедев затушил окурок о пень.

– Как тебя зовут?

– Птушков. Леонид Михайлович. Простите за беспокойство.

– Ерунда. Показывай. Может, сразу и решим твою задачку.

– Это не домашнее задание, просто мне пришла одна идея, когда я был в санатории, – ответил Леонид и протянул блокнот.

Пробежав глазами первый абзац, Лебедев закурил новую папиросу и стал читать медленнее, водя обгоревшей спичкой по строчкам. Дойдя до конца второй страницы, он быстро пролистал остальные, словно кинеограф.

– Сожалею, Лёня. Ничего подобного мы пока не можем… Ни одна машина из тех, что сегодня создаются, не способна на это. Я так думаю.

– Но я читал об англичанке, которая еще сто лет назад утверждала, что ее вычислительная машина способна делать все, если человек даст ей нужные инструкции.

– Теоретически да. Однако об этих инструкциях тебе следовало бы почитать еще, на деле нужно предварительно обработать те действия, которые будет выполнять машина. Другими словами, требуется разложить их на логические шаги, которые могут быть выполнены с помощью бистабильных элементов. Например…

Лебедев нарисовал на обложке две простые схемы подключений. Вернув блокнот Леониду, он спрятал карандаш и испещренную записями коробку «Казбека» в нагрудный карман. Уходя, заведующий обернулся:

– Так, говоришь, в санатории? А тебя точно вылечили?

Киев, 1952 год

Шаги матери простучали вниз по лестнице. Леонид прислушался, подождал, пока второй раз с долгим звуком проскрипит дверь подъезда, и только потом вскрыл отмычкой письменный стол. Письмо Лебедева лежало сверху в выдвижном ящике. Хотя оно преодолело путь более семисот километров, бумага все еще сильно пахла табаком и канифолью. Буквы в первых предложениях вяло клонились вправо, но после вопросов о здоровье и текущих расчетах нажим стал тверже, а тон Сергея Алексеевича резче:

Просто оскорбительно, что абсолютно все электронно-лучевые трубки передаются на менее продуманные опытные образцы. Такая нехватка отбросит нашу новую лабораторию на годы назад. Это сведет на нет преимущество, которого мы достигли в Феофании. Тем не менее я уповаю на то, что министерство добросовестно принимало решение о распределении ЭЛТ, – непонятно лишь, на основании чего. Я до сих пор с ужасом вспоминаю заседание комиссии, где Базилевский предсказывал, что его «Стрела» за четыре месяца (!) перерешает все математические задачи в стране, поэтому в более быстрой машине нет необходимости, это будет лишь пустая трата важных народных ресурсов. Какая наглость! С каким удовольствием я швырнул бы ему в лицо блокнот Лёни и предложил использовать «Стрелу» и разгрызть хоть один из этих орешков до конца десятилетия.

Все это мама уже рассказывала. Леонид втайне засомневался, что Лебедев ограничился одним коротким замечанием, и действительно, после этой фразы Сергей Алексеевич продолжал разглагольствовать о препонах при конструировании машины.

Тогда комиссия посмеялась вместе со мной, но сегодня Базилевский смеется над нами. Мы работаем с динамической памятью на акустических ртутных трубках, которые выпущены в 1949 году. Это снизит скорость вычислений на одну пятую от потенциальной. Алиса то и дело напоминает, что нужно смотреть только вперед. И она права! Я надеюсь, что до понедельника встану на ноги и смогу приступить к калибровке нашего связанного вычислительного гиганта.

В конце письма Лебедев неопределенно обещал приехать с рабочим визитом в ближайшее время. Ни слова о проекте программы, который Леонид в апреле отправил ему в Москву. Ни слова о серебряной медали, которую Леонид получил на математическом конкурсе среди украинских школьников. Раздосадованный, он сложил листки письма и сунул их обратно к дневнику и рублевым купюрам.

Киев, 1953 год

Щука явно не была сторонницей ударного труда: три года заказные автобусы напрасно месили колесами снег, грязь и гальку, прежде чем вернули отца Лёни из царства мертвых. В тот день юноша сидел на крыльце и боролся с усталостью, навалившейся после обеда. Как по заказу из радиоприемника на втором этаже разносились звуки оркестра киностудии «Мосфильм». Адское завывание духовых инструментов символизировало последний залп «Катюши», призванный разгромить бункер фюрера, прежде чем Михаил Геловани в роли Сталина повесит всем героям ордена на грудь и прикажет возвращаться домой. Под эти звуки от автобусной остановки шел, хромая, тощий мужчина, но Леонид не помчался через луг ему навстречу. Приехавший ничем не напоминал жениха с взъерошенными волосами в материнском медальоне или сияющего от радости велосипедиста и мастера спорта на фотографии над диваном. Левое веко тяжело нависало над глазом, как у боксера или бродячего кота.

– Я к Ирине Кирилловне. Она здесь живет?

Леонид кивнул, подвинулся на ступеньках, недоверчиво прищурился, глядя снизу вверх сквозь затемненные очки. От пышных светлых волос отца, которые он смутно помнил из раннего детства, остался только жалкий венчик вокруг покрытой шрамами лысины. О каждом шраме отец мог сообщить дату, место и чаще всего воинское звание. Эти комментарии сопровождались красноречивыми взглядами или пренебрежительным причмокиванием. На вопрос, почему он не вернулся домой в первое же послевоенное лето, отец бесстрастно ответил, что в неспокойные времена возможны всяческие недоразумения и что об этом он расскажет как-нибудь в другой раз. Сначала он должен отдохнуть – поездка его страшно утомила. Леонид же еще долго лежал на диване без сна.

На следующее утро его разбудил звонок в дверь: курьер доставил телеграмму от Сергея Алексеевича. В ней сообщалось, что Лебедев может договориться о получении места в московском вузе. Если Леонид готов всецело посвятить себя прикладной математике, то пусть выезжает ближайшим поездом.

– В Москву? Сегодня? – устало выдавил отец.

Леонид взглянул печально, кивнул. Да, ясно одно: загадывая следующее желание, нужно учесть, что у щуки специфическое чувство юмора.

МСМП#02

Участок железной дороги «Ленинград – Москва»,

27 мая 1985 года

В конце мая около девяти часов вечера скорый поезд Октябрьской железной дороги, замедлив ход, покинул Ленинградскую область. Грозовой фронт гнал густые тучи над лугами по берегам Волхова. Мириады тяжелых капель барабанили по вагону. Дождь бушевал с таким рвением и упорством, что кубинская переводчица Мирейя Фуэнтес назвала его «спорным дождем». Она была в восторге от придуманного выражения: подобные ливни, в самом деле, начинались внезапно, как спор, и свирепствовали оглушительно и бурно, иногда несколько часов. Настоящий русский «спорный дождь». Словотворчество она переняла за прошедший год у родителей Ники и уже знала все признаки полосового и ситного дождя. О Нике и его родне ей сейчас вообще не хотелось думать; в ближайшие дни ей потребуется ясная голова.

Капли стекали по окну, пелена дождя накрыла поезд. Лишь когда сверкали молнии, удавалось что-то разглядеть вдоль железнодорожной насыпи: опоры ЛЭП, семафоры, растрепанные вязы. Никого из пассажиров купе не интересовала эта игра света. Ни погруженного в чтение матроса, ни бабушку с внуком, сидевших у окна напротив друг друга. Старушка как раз очистила очередное сморщенное яблоко и нарезала дольками. Семечки и очистки она складывала на «Известия», лежавшие на коленях. Мальчик сидел, наклонившись вперед и упершись локтями в покрытые ссадинами коленки. С самого отправления он был занят видеоигрой и гонял по крохотному экрану волка, который собирал куриные яйца, выкатывавшиеся с четырех сторон. Время от времени мальчик тихо бормотал: «Дай еще», и старушка засовывала ему в рот дольку яблока. На столике дребезжали четыре чайных стакана в никелированных подстаканниках. В соседнем купе раздавалось многоголосие. В вентиляции что-то потрескивало, словно работало отопление, но с потолка струился холодный воздух. Мирейя, уже несколько часов как кандидат наук – для кубинцев Doctora Fuentes, – мерзла. Она помчалась на вокзал прямо из актового зала университета, даже не переодевшись. Едва она взглянула на багажную полку, как сидевший рядом матрос вскочил:

– Позвольте, помогу.

Мирейя позволила, подавив смешок. За три года, прожитые в Ленинграде, она уже не раз слышала, что на подлодке высокий рост только помеха. Матрос приподнялся на цыпочках и с трудом спустил ее сумку на сиденье. Поправив задравшуюся форму, он сообщил, что теперь засвидетельствует почтение соседнему купе: там явно весело. Как показалось Мирейе, он взглядом пригласил ее присоединиться, но, возможно, это было обманчивое впечатление, потому что лампы на потолке замигали. Как бы то ни было, Мирейя никуда не пошла и набросила вязаный жакет. Не успела она раскрыть тетрадку со словами, как свет – и в купе, и в коридоре – погас.

– Нет, нет, – взвыл мальчик, – что за черт! У меня же почти триста. Какого…

Гневный возглас потонул в скрежете тормозов. Поезд резко остановился, стало тихо; даже «спорный дождь», казалось, на время умерил пыл.

– Ну, прекрасно, – прорезал темноту купе голос старушки. От соседей донесся смех, и кто-то баритоном затянул «Попутную песню» Глинки: «Веселится и ликует весь народ». Вентиляция защелкала еще усерднее, но воздух уже не шел. Когда по соседнему пути проехал пассажирский поезд, мальчик в мелькающем свете посмотрел на тусклый жидкокристаллический экран:

– Двести девяносто семь очков. Двести девяносто семь!

– Слезами горю не поможешь, – проворковала старушка.

Снова тронулись. Когда стрелки остались позади, поезд заметно ускорил ход, и лампы, мигнув, включились. Щелканье в вентиляции мгновенно прекратилось, но сверху снова начал поступать воздух.

– Ну, отлично, Евграф.

Под покровом темноты мальчик содрал корочки на ссадинах. Струйка крови уже приближалась к носкам, но старушка успела прижать к ноге обрывок газеты.

– Держи крепко, Графа. Я сейчас.

Она вернулась с мокрым носовым платком и вытерла с ноги мальчика кровь, прикасаясь осторожно, потому что тот как раз менял крохотные батарейки. В дверь купе постучали, и вошел мужчина с зачесанными назад волосами. На нем был пиджак с подплечниками, из-за этого крепко сложенный здоровяк лет сорока пяти казался монументальным, как памятник рабочему.

– Разрешите представиться: Гоголадзе. Григол Николаевич, Тбилиси. Маленький адмирал поведал, что я найду здесь очаровательную соотечественницу. Откуда вы родом, милейшая?

– Вас не касается, – отрезала старушка, – и я вам не милейшая.

– О, ваша речь выдает вас: вы из Питера, ошибки быть не может. Жаль, жаль. А вы, позвольте спросить?

– Из Батуми, – ответила Мирейя, так как матрос уже наверняка передал эту невинную ложь. – Но уже несколько лет живу в Ленинграде, – добавила она, объясняя акцент. Кубинке легче отделаться от ленинградских сердцеедов и матросов, если выдавать себя за грузинку.

– А фамилия ваша?

Ее окатило волной жара, когда она произнесла фамилию Ники. Грузин поцокал языком, словно пробуя фамилию на вкус, как дорогое вино.

– Ни разу не слышал, но на побережье у меня нет родственников, – пояснил он и вынул бутылку из внутреннего кармана пиджака. – Нужно обмыть знакомство.

На старушку у окна вид бутылки подействовал возбуждающе. Она воскликнула: «Здесь же ребенок!», а затем бросилась в бой со злейшим врагом страны. Поставленным голосом она процитировала отрывок из постановления ЦК «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма». Не выдержав атаки, грузин отступил. Едва за ним закрылась дверь, старушка опустилась на сиденье:

– Извините, пожалуйста, если я слишком громко. Но со злом нужно решительно бороться. И вообще, если этот клетчатый шкаф – грузин, то я якутка. Прохвост даже не отличит Колхиду от колхоза.

Мальчик выудил из корзинки упавшую сердцевину яблока и вернул на газету. Старушка рассыпалась в благодарностях и тут же очистила новое яблоко. Однако вышеупомянутый клетчатый шкаф вскоре вернулся с подкреплением: два его усатых ровесника, явно покупавшие одежду у той же продавщицы, что и их товарищ, заняли позицию позади него.

– Примите мои искренние извинения, – смущенно выдавил тот, кто назвал себя грузином, – чтобы искупить вину, мы исполним для вас балладу из нашего репертуара.

– Пощадите, – проворчала старушка, но не очень убедительно.

– Прошу вас, соотечественница. Текст написал мой дедушка Шота, пусть земля ему будет пухом! Он был свидетелем событий, на которых основана эта баллада, в 1935 году на заводе за Уралом. Итак, сейчас и только для вас, дорогие дамы: «Баллада о крахе Купидона». И-и-и…

Прежде чем старушка и Мирейя успели что-либо возразить, он и его друзья завели:

Старушка попыталась протестовать, но перекричать голоса трио оказалось ей не под силу. Объявился еще и матрос. Хотя он всего лишь улыбался, прислонившись к двери, пение зазвучало на четыре голоса:

Но тут проводница положила конец представлению. Стаканами с горячим чаем она оттеснила участников ансамбля в их купе, а матросу посоветовала наведаться в вагон-ресторан. Старушка смотрела в окно на ярко освещенную платформу Бологого и бормотала что-то об остряках-самоучках и язве. Пытаясь восстановить душевное равновесие, она глубоко вздохнула и принялась расспрашивать Мирейю о диссертации:

– Поздравляю! Но я не совсем понимаю: вы все-все сами написали?

– Нет, что вы, программы уже были. Моя исследовательская задача состояла в том, чтобы определить, можно ли их использовать для улучшения качества переводов…

Мирейя, правда, предпочла бы исследовать программы языкового анализа на примере любимого кубинского романа. Хотя бы потому, что в книге «Три грустных тигра» удивительно стильно переплелись разновидности языка, в первую очередь социолекты ночных бродяг и бездельников, да еще и литературная манера известных кубинских авторов. Но до сих пор книги Гильермо Кабреры Инфанте попадали в страны Восточного блока лишь контрабандой и в виде нелегальных перепечаток – пробиться с этим в диссертационном совете было бы нереально. Как и с «Улиссом», взятым Кабрерой Инфанте за образец. Этот шедевр ирландской литературы идеально подходил для машинного анализа. Джойс утверждал, что подробнейшим образом описал в романе Дублин: погрузись вдруг столица в Ирландское море, ее можно было бы полностью восстановить на основе книги. И хотя советские журналы в то время напечатали несколько отрывков из «Улисса», Мирейе не удалось бы получить согласие научного руководителя на использование текста Джойса в диссертации. Венедикт Павлович с самого начала настаивал, чтобы она проводила исследование на материале, связанном с практикой, и выдал ей пачку технических справочников. Ограничение оказалось рациональным, работа с узким семантическим полем конструирования осевых вентиляторов стала напоминать Мирейе сизифов труд. Без помощи Эдуардо Пиньеры и его энергичных подопечных ей бы ни за что не удалось в срок составить испанский вокабуляр для исследования. Она только раз прослушала в вычислительном центре ленинградской альма-матер кассеты, которые привезла из последней поездки на Кубу, и сразу приступила к исследованию. Взамен она пообещала Эдуардо поехать на II Спартакиаду в качестве переводчика для кубинской юношеской сборной. Когда INDER – Национальный институт спорта, физического воспитания и отдыха Республики Куба – выслал ей в январе официальный запрос, оказалось, что соревнования начинаются в день защиты диссертации. Мирейе и в голову не пришло отказаться. Она сообщила, что пропустит только церемонию открытия и все пять дней соревнований будет полностью в распоряжении кубинской юношеской сборной.

Впрочем, Мирейя не собиралась обременять и без того уставшую старушку запутанными подробностями. Она лишь вежливо объяснила, зачем нужны программы языкового анализа:

– Используя их, можно, например, показать, где и как часто в тексте появляется то или иное слово и где автор заменяет его синонимом. Чем прозрачнее для переводчика исходный текст, тем точнее мы можем изложить его на целевом языке.

– Вот видишь, Графа, электрические машинки нужны не только для игр!

– Знаю, – ответил мальчик, не отвлекаясь от волка, метавшегося по экрану. На платформе плевался громкоговоритель, выдавая посторонние шумы, обрывки цифр и названий станций. Поезд рывком тронулся. Мирейя съела последний крендель с маком, запивая его чаем, потом снова взялась за словарь: цикл программы, переменная связка, команда безусловного перехода…

Когда она проснулась, мальчик все еще играл, а старушка тихонько похрапывала. Поезд ехал сквозь аллею фонарей, мимо ржавых чугунных вагонов, за которыми высился навес перрона.

– Это какой город?

– А?

Поезд качнулся на стрелке, перешел на главный путь и так содрогнулся, что задрожали вентиляционные решетки. На столик с громким щелчком упал таракан, а затем приземлился в корзинку с яблоками. Второе насекомое угодило в стакан старушки, разбрызгав чай. Капли попали на Мирейю. Мальчик раздраженно оторвался от игры. Мирейя кивком указала на стакан, где барахтался несчастный таракан.

– Ну, отлично, – фыркнул мальчик и вытер забрызганный экран о жилетку, после чего возобновил попытки побить свой рекорд.

МСМП#03

Москва, 28 мая 1985 года

Телефонный звонок вырвал Мирейю из сна и вернул в полумрак гостиничного номера. Едва она ответила, звонивший отключился. Мирейя швырнула трубку на рычаг, мысленно проклиная телефонный аппарат, но тому было все равно. Со вздохом она откинула голову на подушку. Может, оргкомитет организовал побудку постояльцев? Тогда телефонистке, должно быть, предписывалось ради выполнения работы в срок тратить на каждого строго определенное количество секунд. Совершенно не выспавшаяся, Мирейя решила придерживаться этой гипотезы. Все равно уже зазвенел будильник, который она предусмотрительно поставила на подоконник. Она отдернула гардины, прищурилась. Металлический хвост ракеты на противоположной стороне улицы так нестерпимо сиял на утреннем солнце, словно над Музеем космонавтики поднимался настоящий космический корабль. На площади перед ВДНХ поливальная машина мыла асфальт, на котором сияли радуги и увеличивались маслянистые лужи. Скверы всесоюзной выставки еще пустовали, фонтаны не работали. Во время первой Спартакиады Мирейя посетила ВДНХ; она тогда оторвалась от группы и полдня провела в павильоне «Космос», по настоянию матери пытаясь отыскать на стендах хоть какое-то упоминание о Сергее Богосяне. В этот раз для всех спортивных делегаций тоже организовали экскурсию, но Мирейя надеялась, что ей удастся провести немногие свободные часы по-другому и посмотреть наконец Москву. Вряд ли останется время на официальную туристическую программу; даже когда соревнования закончатся, она не сможет распоряжаться собой. В субботу после обеда запланирована встреча с профессором Розенцвейгом. Издатель «Специализированного журнала по машинному переводу» пожелал изложить соображения по переработке ее статьи непременно с глазу на глаз. А в субботу вечером Ника уже будет ждать ее во Внуково. Им предстояло вместе лететь в Батуми. Об этом ей сейчас совсем не хотелось думать.

Мирейя бросила ночную рубашку на кровать и отправилась в ванную, где бессовестно фальшиво запела песню о следах на пыльных тропинках далеких планет, и продолжала мычать мелодию, пока чистила зубы. Вопреки ожиданиям ее разместили одну в двухместном номере: наверное, Хулия Фернандес поселилась с братом-близнецом, или ей, как единственной девушке кубинской сборной, полагался отдельный номер.

Так как Мирейе еще не выдали новую эмблему, она прикрепила к воротничку значок кубинской сборной 1981 года. Она поспешила на завтрак и вопреки здравому смыслу набросилась на бутерброды «Волжские» и вареные яйца. На Мирейю то и дело поглядывал официант, с рекордной быстротой убиравший посуду с соседнего столика. Поставив на тележку последнюю чашку, он спросил:

– Вы, наверное, ошиблись?

Прежде чем она, прожевав, смогла говорить, официант, старательно растягивая слова, поведал, что для участников Спартакиады завтрак накрыт в ресторане А.

– Вы меня поняли?

– Администратор на этаже отправила меня сюда, – ответила Мирейя, показав ключ от номера. – Я приехала с опозданием, поэтому меня, видимо, разместили далеко от остальных.

– Тогда все в порядке, – сказал официант, после чего уже не торопясь поставил на стол две чистые тарелки, положил приборы и покатил тележку в кухню. Мирейя запила остатки бутерброда чаем и уже на ходу проглотила блин со сметаной.

Хотя участники соревнований при тренерах и кураторах вели себя сдержанно, в ресторане А стоял шум, как в столовой пионерского лагеря. Звон посуды, шарканье, хруст и чавканье, нервные перешептывания как минимум на двадцати пяти естественных и искусственных языках (придирки к еде, каламбуры, дегустация гениальных идей, преждевременные разговоры о фаворитах и кодовых последовательностях, рассуждения о тактовой частоте окутанных легендами опытных образцов, непрекращающиеся споры о произношении иностранных аббревиатур и, конечно же, непременные слухи об утечке конкурсных заданий и решений) – все это создавало такой шум, что Мирейя не расслышала, как к ней обратилась польская чемпионка:

– Ты здесь! Здорово, – прощебетала она по-русски.

Семнадцатилетняя Халина Лукасевич была худенькая и долговязая, носила прямой пробор и подвязывала волосы двумя крендельками-восьмерками. Только тоненький голосок напоминал о малышке Халинке.

– Я уже думала, мы в этом году не увидимся.

– Почему? Ты не получила мое письмо?

– Получила, получила. И как? Все прошло хорошо? Отлично, поздравляю! Дай обниму тебя. Кандидат наук, здорово. Но скажи, что случилось с… – договорить она не успела.

Куратор польской команды тронула ее за плечо:

– Idziemy![3]

– Мне надо идти. Увидимся позже, – уходя, сказала Халина. – Обязательно расскажи, что случилось!

– Конечно, – крикнула Мирейя ей вслед.

Нигде не было видно кубинских участников, даже тренера Эдуардо, чья кудрявая голова наверняка возвышалась бы над всеми в ресторане. «Наверное, все пошли к залам для соревнований», – решила Мирейя. На предыдущей Спартакиаде кубинская команда потеряла двенадцать очков из-за того, что близнецы Фернандес опоздали на одно из соревнований, сейчас Эдуардо наверняка уделяет особое внимание пунктуальности.

У выхода выстроились юные программисты из ГДР, и ангольский тренер воспринял это как сигнал точного времени. Избегая толпы у лифтов, Мирейя спустилась в вестибюль по лестнице.

Участников и гостей II Международной спартакиады юных программистов над переходом в корпус для заседаний приветствовал транспарант – порядковое числительное бросалось в глаза из-за свежей белой краски. В вестибюле стояло четыре игровых автомата. Прорези для монет были заклеены ярлычками с указанием, что это выставочные экземпляры: «Руками не трогать!» Стенгазеты чествовали победителей Спартакиады 1981 года и доказывали последовательностью языков программирования впечатляющий уровень подготовки всех категорий. Огромные плакаты от всех стран-участниц превозносили вклад информатики в борьбу за мир и социализм.

Молодые люди устремлялись в вестибюль, где в зависимости от возрастной группы становились в ту или иную очередь. Халина, стоявшая перед закрытыми дверями главного зала, помахала Мирейе, но та в поисках знакомых лиц протискивалась вперед. Венгерский тренер, чья когда-то мелированная борода почернела как смоль, поднял указательный палец в знак молчаливого упрека. На ее вопрос он лишь пожал плечами. Вьетнамский тренер бросил на Мирейю озадаченный взгляд и жестом направил ее к румынскому коллеге, но тот устраивал нагоняй одному из подопечных и пытался поднять его боевой дух. Мирейя остановилась у информационного стенда. Перед ней был только один человек, но вперед протиснулись члены оргкомитета. Председатель Соваков поднял руку – толпа расступилась. Он с достоинством прошествовал через живой коридор из взволнованных участников. Увидев Мирейю, Соваков остановился и растерянно прищурился поверх очков. Он еще раз поднял руку, намереваясь пройти к ней, но его помощник что-то коротко сказал. Председатель повел себя благоразумно. Он кивнул Мирейе и вместе со спутником исчез в главном зале. Спустя несколько мгновений из-за двери выглянул судья и дал знак открыть залы для соревнований. Очереди пришли в движение. Помощник Совакова устремился к Мирейе против потока участников. Было заметно, как вымотало его пережитое во время вчерашней церемонии открытия напряжение.

– Мне так жаль, – вместо приветствия произнес пепельно-серый Радионцев.

– Что, простите?

– Я говорю, невероятно жаль, что ваша команда не сможет участвовать, – объяснил он.

– О чем вы?

– К сожалению, нам известно не больше, чем… – Радионцев отвел ее в сторону, аккуратно поддерживая под локоть. – Пока нам лишь сообщили, что вся команда сразу после посадки самолета была отправлена на карантин. Страшный удар. Для всей Спартакиады, – вздохнул он.

– Какой карантин? Что с ними?

– Нам ужасно жаль, но мы правда не знаем. Предположительно какая-то тропическая инфекция. Нам даже до сих пор не сообщили, в какую больницу поместили команду. Обещаю, сегодня же вечером наведу справки. Да, пока не забыл, вот талоны на еду… А сейчас прошу меня извинить, начинается первый тур.

– Но что мне делать? Просто сидеть и ждать?

– Нет, конечно, нет, – воскликнул помощник председателя. – Если я не ошибаюсь, экскурсовод вашей команды сейчас в вестибюле. Если хотите, она покажет вам красавицу Москву. А завтра что-нибудь придумаем.

Сказав это, Радионцев исчез в зале.

Мирейя растерянно уставилась на списки у двери, где были перечислены участники Спартакиады и их посадочные места. Двадцать одно имя, отпечатанное серым: Аранго, Онелио из Кортадеры, Хуан, Васкес, Маноло и остальные. Никого из кубинских участников еще не вычеркнули. Из громкоговорителя над дверью зазвучал гимн Спартакиады. У нескольких молодых людей в конце очереди сдали нервы, и в дверях зала Д возник затор, с которым пришлось разбираться куратору. Через вестибюль промчался фотограф, он достиг главного зала как раз вовремя, гимн еще звучал. Двери одна за другой стали закрываться. Кому-то удалось включить оставленный без присмотра игровой автомат. Ярлычок валялся на полу. Вокруг попискивающего выставочного образца толпились энтузиасты без командных значков, предположительно постояльцы гостиницы, привлеченные суматохой. Мирейя подняла смятый ярлычок и отбросила к стене. Нет, роль переводчицы, которая ничего не переводит, ее совершенно не устраивала.

В дальнем уголке вестибюля она увидела экскурсовода, которая самозабвенно листала иллюстрированный альбом. Мирейя сразу узнала эту модно одетую женщину лет тридцати пяти: она уже сопровождала кубинскую сборную в 1981 году. Аглая Андреевна Красавчикова, напротив, сослалась на то, что каждый год работает с бесчисленным количеством туристических групп, поэтому не в состоянии запомнить все лица. Она отгораживалась от Мирейи «Сокровищами декоративно-прикладного искусства Москвы», словно переводчица кубинской сборной тоже была заразной. На вопросы об этом Красавчикова отвечать не стала под предлогом, что эпидемиологические мероприятия не входят в ее полномочия. Так как Мирейя упорно продолжала донимать экскурсовода, та сослалась на оргкомитет Спартакиады: Радионцев отвечает за здоровье участников и поможет разобраться. Закрыв тем самым тему, она наклонилась, поднимая выскользнувшую из альбома страничку «Burda». Затем Аглая Андреевна мягко перевела разговор на туристическую тему. Она согласилась, что в сложившихся обстоятельствах сегодня не стоит осматривать достопримечательности в центре столицы, и посоветовала после долгой дороги и печального известия отдохнуть в расположенном поблизости парке ВДНХ. Особенно горячо она рекомендовала посетить фонтан «Дружба народов» с позолоченными скульптурами девушек в национальных костюмах, символизирующими союзные республики.

– Замечательное зрелище. Вы будете в восторге!

Экскурсовод повеселела, спрятала альбом в сумку и попрощалась: ее рабочий день закончился сегодня рано.

Пока Аглая Андреевна цокала каблучками к лифтам, Мирейя обратилась к администратору. Она попросила соединить ее с Отделом международных связей в ИНДЕР, но, взглянув на часы за стойкой, сообразила, что в ближайшее время в Гаване никто не ответит. К тому времени, как солнце взойдет над Карибским регионом и поднимется на высоту, подходящую для решения деловых вопросов, наверняка удастся прояснить наиболее насущные вопросы здесь, на месте. Как говорил дядя Леонардо, для того матери и родили нас с голосовыми связками – петь в ритме болеро и задавать вопросы. Администратор действительно назвал ей три специализированные больницы для детей и подростков. Самая современная, несомненно, в Тушино. Сам он как-то лежал со скарлатиной в больнице имени Русакова и точно знает, что там есть карантинное отделение. Разумеется, в Москве работают десятки других медицинских учреждений. Мирейя перебила администратора и попросила дать ей кабинку для местных звонков.

Безуспешно. Телефоны всех московских больниц были постоянно заняты. После многочисленных попыток удалось связаться только с Тушинской, но там ничего не знали ни о кубинской юношеской сборной, ни об угрозе распространения в Москве какой-то тропической инфекции. Куда обращаться в таких случаях, Мирейя не успела спросить, в больнице положили трубку, не попрощавшись, а может, связь прервалась. Она попыталась позвонить еще по нескольким номерам, после чего вернулась к стойке администратора и попросила записать ей адреса ближайших больниц.

Вахтер Русаковской больницы был предсказуемо погружен в оживленный телефонный разговор.

– Где она была, твоя тройка КЛМ? Или к концу игры шайба потяжелела?.. Что? Когда, скажи на милость, мы последний раз занимали третье место?

Когда Мирейя поздоровалась второй раз, вахтер поднял взгляд и, убедившись, что речь не идет о госпитализации больного ребенка, ткнул пальцем в табличку у окошка, адресованную родственникам. Там были указаны часы посещений и перечислялись многочисленные «строго запрещается»; правила заверяла блеклая печать.

– Мышкин, Мышкин. У нас всегда все задним умом крепки. А я тебе говорю, Тихонов выдохся, – продолжил бушевать вахтер. – Двести семьдесят пять миллионов граждан! Неужели нельзя из них выбрать нормального тренера для хоккейной сборной?

Постучать в стекло Мирейя не решилась: создавалось впечатление, будто оно держится в раме только благодаря замазке и краске. Вместо этого она заговорила с выраженным кубинским акцентом. Помогло. Вахтер посмотрел на нее внимательнее, и увиденное явно его заинтересовало. Он сразу распрощался с собеседником и едва успел положить трубку, как телефон затрезвонил. Вахтер проигнорировал звонок и, придерживая стекло большим пальцем, открыл окошко. Растрепанная шевелюра мужчины напомнила Мирейе одуванчик – дунь посильнее, и останется только пупырчатая лысина. В ответ на улыбку вахтер подобострастно поздоровался и достал из нагрудного кармана заклеенные пластырем очки.

– Простите! Нельзя ли… – затараторил он. – Позвольте рассмотреть ваш значок.

Получив значок, мужчина внимательно изучил его и предложил Мирейе обмен на значок «Олимпиада-80». Заметив скепсис в глазах Мирейи, вахтер принялся описывать впечатляющие победы кубинских боксеров на той Олимпиаде в Москве, славные моменты, благодаря которым значок представляет особую ценность для кубинских коллекционеров. Тем не менее он готов в придачу предложить бронзовый значок ГТО.

– Это неравноценная замена, – возразила Мирейя, изо всех сил стараясь не рассмеяться. – Таких значков, как у меня, всего одиннадцать, на Первой Спартакиаде кубинская сборная была весьма немногочисленной.

– Всего около десятка, говорите, – протянул вахтер. Должно быть, он мысленно перебирал свои дубли: задача непростая, а тут еще телефон звонит. Сняв трубку, он положил ее рядом с аппаратом. В ответ на следующее предложение Мирейя отрицательно покачала головой. Вахтер заколебался и пригладил рукой волосы, которые все равно остались растрепанными. После очередного повышения ставки Мирейя пообещала отдать ему значок, когда Спартакиада закончится.

– Дайте слово, – настаивал вахтер. Когда сделка вступила в законную силу, он вспомнил наконец об обязанностях, опустился на стул и спросил Мирейю, чем может ей помочь. Он слушал, склонив набок голову.

– Первый раз слышу, – сказал наконец вахтер, – и уж поверьте, если мы тут на посту ничего об этом не знаем, вашу команду точно сюда не привозили. К тому же, – добавил он с упреком, – об этом ни слова не написали в «Советском спорте».

Тем не менее вахтер потянулся к телефону. Разговор с карантинным отделением начался с вопроса о состоянии здоровья полузащитника московской команды, но все же довольно быстро выяснилось, что никаких кубинцев в Русаковскую не доставляли и о местонахождении юных программистов никто ничего не знает. На вопрос Мирейи, куда в таком случае ей следует обратиться, вахтер заверил:

– Не волнуйтесь, я тот, кто вам нужен.

Белая кнопка, которую вахтер нажимал, прежде чем набрать номер, видимо, помогала дозвониться без всяких проблем. Уже через пятнадцать минут он сообщил Мирейе, что кубинская сборная не поступала ни в одну детскую больницу и что в медицинском отделе Московского горсовета, как обычно, не берут трубку.

– И что теперь делать?

– Продолжать звонить, – ответил вахтер. Он полистал какую-то книжечку, нажал белую кнопку и еще раз поднял взгляд на Мирейю: – Вы посидите пока. Там за углом есть скамейка.

Между кронами деревьев, росших на обширной территории больницы, виднелись красные крыши. Помощники повара перевозили на тачке ведра из приземистого кирпичного домика в восьмиэтажное панельное здание. Медсестры толкали к деревянному павильону кровати-каталки, в которых сидело по шесть бледных малышей. Мирейя откинулась на спинку скамейки, посмотрела сквозь листву на небо. В вышине тянулись две параллельные полоски облаков. Их пересек реактивный самолет, нарисовав в небе двойной крест. Казалось, там, наверху, не было ветра, и следы не исчезали несколько минут, белея, как два провода на голубой пластине.

– Хотите чаю?

Когда Мирейя открыла глаза, небо было словно усыпано увядшими цветами. Вахтер стоял у навеса и протягивал ей небольшой поднос. Как только они отпили из стаканов, вахтер рассказал, что обзвонил все больницы Москвы, но ни в одну не привозили кубинских участников Спартакиады. В горсовете по-прежнему никто не подходит к телефону. Но есть и хорошая новость: главный санитарный врач Шереметьево-2 видел, как кубинскую команду забирали из аэропорта.

– Значит, он знает, куда их отвезли?

– Нет…

– И почему тогда эта новость хорошая?

Вахтер взъерошил одуванчиковую шевелюру и с гордостью провозгласил:

– Теперь мы знаем имя водителя автобуса, который их забирал. Знакомый санитара, поняли? И я уже попытался с ним связаться по телефону. Мне сказали, что раньше девяти он домой не вернется. Так что на сегодня обзвон закончен.

Давка, какое выразительное слово, особенно в час пик, особенно в Москве. Набившиеся в вагон бухгалтерши защищали добытое ценой неимоверных лишений содержимое сумок, растопыривая локти и закрываясь чашечками синтетических бюстгальтеров, будто щитами. Ветеран Великой Отечественной пробивался к сиденью в стремлении получить положенное ему по праву; оттесненный маляр устроился стоять на ноге Мирейи. Между станциями потные спортсмены упражнялись в остроумии. Усталые мясники, строители и монтеры не замечали, что их портфели упираются в колени окружающих. Мирейя протиснулась к дверям и вышла, чтобы сделать пересадку.

Москва выглядела потрепанной жизнью, но все же то тут, то там возникали строчки новых жилых домов или отдельно стоящие здания. Иногда мелькали избы, черные от непогоды, покосившиеся от ветра, но на них красовались провода и крестики антенн.

Когда Мирейя приехала в СССР, ее поначалу удивляла многочисленность домов, тронутых временем: одни заброшенные, их давно пора снести; в других всеми силами поддерживали порядок, но они, обомшевшие в тени новостроек, готовы были сползти под откос скоростной магистрали. Подобных осколков былых времен Мирейе порой не хватало на открытках и в научно-фантастических фильмах, где мир будущего часто выглядел так, словно прошлого не существовало вовсе, словно все старые постройки в селах и городах внезапно исчезли, сменившись бетонными и стеклянными фасадами.

А вот церквушка за остановкой, кованая ограда и амбар, переоборудованный в гараж, напоминали, что под новостройками могут находиться следы давно забытых могил или свалок царских времен, обуглившихся юрт монгольского лагеря и с трудом отвоеванных у девственных лесов пашен, осколки неолитической керамики, ископаемые останки насекомых, отложения мезозойской эры… Можно ли вообще разглядеть за этими слоями мегаполисы вроде Москвы, Гаваны или Дублина? Даже огромного «Улисса» оказалось недостаточно, чтобы назвать каждую дверную ручку в Дублине. Город, добросовестно восстановленный, остался бы дырявой кулисой, где на кладбище лишь на некоторых могильных камнях указаны имена; он оказался бы сотканным из лоскутков отдельных проспектов, мостов и следов в иле на Сандимаунт-стрэнд. А вот как добраться до других многочисленных слоев…

Конечная. Когда Мирейя под лучами заходящего солнца вышла на улицу, уже горели фонари. Пахло сиренью и свежим торфом. На лавочках у троллейбусного кольца сидели шесть игроков в домино. На вопрос, как пройти к нужному дому, они изобразили путь с помощью костяшек: каждая стала уменьшенной моделью возвышавшихся вокруг блочных многоэтажек. Кое-где светились окна – точки на костяшках. Этот признак мог в любой момент измениться, но для приблизительной схемы вполне подходил. Мирейя поблагодарила игроков и взяла курс на дубль 7:7 – дом № На сложенных у дороги железобетонных трубах сидели и курили подростки. Тротуар пересекала разрытая яма, полная воды. Мирейя пробралась по деревянному мостику к входной двери, скользнула в полутемный подъезд. Светившаяся рубиновым кнопка лифта явно потеряла связь с кабиной. Чертыхаясь, Мирейя направилась к лестнице. Из надписей на перилах и стенах она узнала, что жильцы дома:

• в большинстве своем болели за «Спартак»;

• некоторых соседей именовали чурбанами, черножопыми и чижами;

• пылали страстью к Нюре, Гале, Вале, Клаше, Марине и Поле;

• при сложении независимо от слагаемых (О+Н, В+Г, В+Л) получали всегда одинаковой результат.

Некоторые каламбуры и пейоративы не были в ходу в Ленинграде, и Мирейя пожалела, что оставила в гостинице тетрадку со словами. Добравшись до седьмого этажа, она позвонила в квартиру Дверь открыла радостно улыбающаяся беременная женщина. Увидев Мирейю, она удивилась, и через доли секунды на глазах проступили слезы:

– Вы к к-ко-о-ому?

– К Маканиным, они здесь живут? Я насчет детей, которых Михаил Михайлович…

– Вот скоти-и-ина, я так и зна-а-ала, – выпалила беременная и захлопнула дверь. Сквозь березовый шпон на площадку долетали обрывки разговора («что?.. но ведь… опять?»), очевидно, в квартире была еще женщина. И в самом деле, когда Мирейя снова позвонила, на пороге возникла другая беременная:

– Вы из Русаковской больницы? Входите. Это я говорила по телефону с вахтером. Я Любовь Андреевна, подруга Маканиных. Приятно познакомиться.

В узком коридоре было совсем тесно из-за двух дорожных сумок.

– Готовимся к прибавлению, – пояснила Любовь Андреевна, пока они пробирались к кухне. Не успела Мирейя сесть на предложенный стул, как из соседней комнаты донеслись рыдания.

– Простите, пожалуйста, я посмотрю, как там Галина. Бедняжку всю беременность мучают навязчивые идеи. Вот, кстати, свежий чай, угощайтесь, пожалуйста. Михаил Михайлович вот-вот придет.

Кухню украшали шторы и полотенца с украинской вышивкой, хлорофитумы и финский киноплакат. В кастрюльке варились яйца, они стукались о стенки и заглушали голос Любови Андреевны, которая шепотом утешала подругу: «Я же рассказывала тебе, Галочка. Это кубинский тренер, у нее команда пропала… Ну откуда Миша может ее знать? Разве он был на Кубе?.. Ну вот! Пойдем, я умираю от голода. Мы потом с ним второй раз поужинаем. Мы же не знаем, какое спецзадание ему опять поручили».

Вернувшись в кухню, Любовь Андреевна окатила вареные яйца холодной водой, нарезала хлеб, поставила перед гостьей тарелку, не обращая внимания на отговорки. Вскоре к ним присоединилась Галина Петровна. Поддерживая руками спину и тяжело дыша, она извинилась за грубый прием. Любовь Андреевна кивнула и сменила тему:

– А где именно на Кубе вы родились?

Мирейя охотно поведала об исторической части Гаваны и о роли своей семьи в кубинской революции. Глаза будущих матерей заблестели, когда Мирейя принялась перечислять красивые кубинские имена. В ходе разговора она вытащила из бумажника сложенный рисунок, который сделала мать, попросив Мирейю поискать в Ленинграде отца. Будучи опытным плакатистом, мать постаралась учесть, что прошло много лет, и снова и снова накладывала на рисунок 1962 года кальку с различными линиями морщин, кругами под глазами и другими ожидаемыми следами старения. Пока все, к кому обращалась Мирейя, качали головой, так было и в этот раз, когда она под выдуманным предлогом спросила о бесследно исчезнувшем госте Кубы. Галина Петровна сказала, что Юрий Гагарин, если бы не погиб, выглядел бы сейчас как мужчина на рисунке. Любови Андреевне он смутно напомнил Никиту Хрущёва, «вот только волосы… нет, он бы никогда в жизни не стал носить парик».

– А как зовут этого знакомого вашего дяди?

– Сергей Варданович Богосян.

– Никогда не слышала. А ты, Люба?

– Когда мы жили на Пятой улице Строителей, у нас был сосед по этажу Саргис Петросян. Он работал настройщиком роялей, и у него была крупная родинка в углу рта.

– Если этого Богосяна нет в телефонном справочнике, вам его никогда не найти.

– Что поделаешь. Жаль, что дядя потерял его адрес, – мирно сказала Мирейя и снова положила потрепанный портрет призрака в бумажник. – У меня и времени мало для поисков, программа Спартакиады очень напряженная.

– А какую команду вы тренируете? В смысле, по какому виду спорта? Бейсбол? Или бокс?

Оглядев себя, Мирейя усмехнулась:

– Нет, это соревнования по электронной обработке данных. Мой хук слева не так плох, но программирование в перспективе полезнее для мозга.

Мирейя объяснила, что она не тренирует национальную сборную, а должна помогать юным программистам на соревнованиях как переводчик. Галина Петровна тем не менее продолжила задавать вопросы, связанные с технической стороной:

– Вот объясните, почему программы пишут для машин?

– А для чего же еще?

– Да для нас, для женщин, – воскликнула Галина Петровна. – Тут вашим юным программистам пришлось бы попотеть, это точно. Когда я думаю, что у меня все идет шиворот-навыворот, такая управляющая программа мне бы ох как пригодилась! Наши медики свой шанс использовали, теперь черед за кибернетиками.

– Если бы вы знали, – возразила Мирейя, – какие сбои порой бывают в электронной обработке данных…

Заметив, что Любовь Андреевна предостерегающе покачала головой, она замолчала. Их заботливые переглядывания не остались незамеченными. Галина Петровна растолкла скорлупку в подставке для яиц и сказала, что, судя по всему, не только в программировании бывают сбои.

– Как получилось, что пропала вся команда?

– Хороший вопрос. Ваш муж отвез их позавчера из аэропорта в какую-то больницу. Пока я знаю только то, что их отправили в карантин.

За доли секунды лицо Галины Петровны окаменело.

– Миша теперь то-о-оже заболе-е-е-ел?

– Да с какой стати, Галя? Он же отрабатывал подобные спецзадания, когда служил в войсках химзащиты, – мягко возразила Любовь Андреевна, но Галину Петровну ее слова не успокоили.

– Ты же ви-и-идишь, его до сих пор нет до-о-ома. Значит, его тоже в карантин отпра-а-а-авили, – взвыла она и исчезла в соседней комнате.

Любовь Андреевна вздернула брови и устало улыбнулась. Мирейя поблагодарила за ужин и поставила пустой стакан на тарелку.

– Мы уберем, когда Миша поест. Если он вообще захочет есть, когда вернется.

– Мне пора, далеко добираться обратно. Может, он позвонит мне в гостиницу?

Пока они обменивались любезностями на прощание, по коридору пронеслась Галина Петровна. Налетев на одну из сумок, она выругалась и захлопнула за собой входную дверь. Любовь Андреевна опустилась на стул и обхватила руками живот, словно он замерз или мог вот-вот лопнуть.

– Я знаю, Галя не специально, но иногда… – она замолчала.

– Остается только надеяться на кибернетику, – осторожно сказала Мирейя и с облегчением услышала щелчок дверного замка. Галина Петровна вернулась в квартиру и позвенела связкой ключей:

– Вы готовы? Люба, ты поведешь.

– Что? У тебя началось?

– Нет, еще нет. Но кажется, я знаю, где Миша. Паша одолжит нам драндулет, сам уже лыка не вяжет.

Любовь Андреевна заметно сглотнула и высморкалась.

Меньше чем через четверть часа Мирейя шла через деревянный мостик у подъезда с двумя дорожными сумками. У бетонных труб на обочине катался в вытоптанной траве бездомный пудель. Он рыкнул, когда три женщины прошли мимо, и продолжил заниматься собачьими делами.

Пионерская работа

Куйбышев, 1946–1950 годы

Женька караулила за дверью. Когда в туалете зашумела вода, она поспешила в коридор: мимо чемоданов, ящиков и коробок, громоздившихся до самого потолка, мимо деревянного трехколесного велосипеда Леночки и газового счетчика, у которого стоял сноп лыжных палок. Пустые стеклянные банки на комоде дребезжали в такт шагам. Быстрее за угол и дальше мимо вешалки с зимними пальто, которые еще больше сужали и без того труднопроходимый коридор, да еще и постоянно пахли нафталином и никотином. Женьке пришлось прижаться к потрепанным пальто, пропуская Фуфаева. Тот как раз вышел из туалета с наполовину застегнутой ширинкой и буркнул «доброе утро». Проходя мимо Женьки, он откровенно уставился на выпуклость под ее блузкой и уже на пороге комнаты № 8 затянул избитый шлягер.

В бачке еще журчала вода, Женька закрыла дверь туалета и, задержав дыхание, наклонилась над унитазом. Удача улыбнулась ей: на ободке, который она тщательно вымыла несколько минут назад, лежал волосок. Федор Фуфаев был последним жильцом коммуналки № 3 в доме № 17, следа-образца которого ей недоставало, потому что он служил речником на Волге и лишь изредка ночевал у супруги Веры. Женька открыла пустой спичечный коробок и крышечкой столкнула в него волосок.

Она тихонько рассмеялась и невольно вдохнула кишечные газы. Такой образец был ей ни к чему, она пока недостаточно освоила метод одорологической экспертизы и к тому же не имела средств для создания архива запахов. Впрочем, она не собиралась останавливаться на архиве волос. Необходимо тщательнее, чем когда-либо, подходить ко всем сферам человеческой деятельности с позиции научных методик и точности, отвечая на вызовы времени. Так говорил двоюродный дедушка Геннадий, когда последний раз приезжал в гости. Родным знать не полагалось, что профессора криминалистики обвинили в недостаточной партийности его научной работы: материалы следственного дела внезапно и бесследно исчезли, как и он сам. На семейных праздниках говорили, что, наверное, он влачит жалкое существование в каком-нибудь Париже или Брюсселе. Но его вдохновляющие слова продолжали оказывать влияние на тех, кто их слышал, несмотря ни на что.

Вернувшись в комнату, Женька наклеила след-образец на карточку с надписью: «Фуфаев Фёдор Филатович». Архив волос был средством борьбы с преступностью, криминалистическим инструментом Женьки, который поможет избежать провала, какой она потерпела в деле декоративной тарелки.

Лежащую на полу в кухне разбитую тарелку обнаружила 1 мая 1938 года поднявшаяся, как обычно, раньше всех Бубнова из комнаты № Невзирая на ранний час, она тут же позвала остальных жильцов коммуналки № Женька, появившаяся на месте преступления сразу после Бубновой, насчитала семь больших и двадцать восемь маленьких осколков, да еще пять крохотных осколочков. Толстяк Елизаров упал на колени и рыдал: это не просто какая-то там посуда, это его гордость лежит, разбитая вдребезги, и все ее топчут, причитал он. Этим бесценным подарком его наградили за выдающиеся достижения, которые он продемонстрировал, работая водителем агитбригады на строительстве Беломорканала. Сам заместитель комиссара Наркомвода лично вручил ему этот сувенир. Вот почему не следует недооценивать уничтожение тарелки: это не банальная порча имущества, все указывает на целенаправленную антисоветскую провокацию.

Дом № 17 этого просто так не оставит, поддержал Елизарова председатель домкома Адамов. На ближайший понедельник он назначил внеочередное заседание. Не в последнюю очередь, заявил он, следует выяснить, как уникальное изделие попало из запертого буфета в комнате Елизарова на общую кухню. Если во время заседания не удастся безошибочно установить виновного, то он, председатель домкома, лично привлечет к делу милицию и, если понадобится, НКВД.

Большинство жильцов еще до заседания подозрительно присматривались к странной личности из комнаты № 2. О Босом и без того поговаривали, что он скопил миллион рублей или по меньшей мире четыреста долларов – следовательно, способен на антисоциальный вандализм. Женька тоже склонялась к этой версии.

Наверное, Босого незамедлительно передали бы властям, если бы субботним вечером осколками не занялся Кластушкин. Натренировавшись собирать мозаику, он в два счета сложил грузовики, которые везли размахивающие знаменами бригады на строительство канала. К началу заседания аккуратно склеенная тарелка красовалась на кухонной полке.

Женька сообщила домкому, что этот факт дает основание подозревать Кластушкина в совершении преступления. Председатель домкома Адамов похвалил ее за сообразительность. Елизаров благодарно кивнул и попросил занести в протокол, что отважный поступок Женьки напоминает ему подвиг пионера-героя № 1 Павлика Морозова. Кластушкин устало покачал головой. Сделанный после его заявления о невиновности звонок подтвердил, что в предполагаемое время совершения преступления механик чинил попавший в аварию трамвай, обеспечивая беспрепятственное проведение первомайских торжеств, и за это он скоро получит орден (и все в таком духе). Женьке велели идти играть с другими детьми.

Заседание комитета еще несколько раз принимало неожиданный оборот, но детей в это не посвящали. Только когда Адамова освободили от должности, а все обстоятельства дела были переданы наверх, новость быстро облетела двор. Поиски реакционера-диверсанта, уничтожившего декоративную тарелку, зашли в тупик – вероятно, потому, что следственные органы уже выбивались из сил, пытаясь остановить бурный поток обскурантов и саботажников.

Женька не позволила неудачам сломить себя. В ее глазах это было частью обучения, проверки сил и возможностей. С тех пор она еще тщательнее изучала распорядок дня жильцов, записывала в дневник заслуги, странности и тайные делишки каждого. От идеи использовать коврик у двери как штемпельную подушку для сбора отпечатков подошв пришлось отказаться, когда после серии экспериментов ее хорошенькие кожаные полусапожки пришли в негодность, а саму Женьку выпороли.

В конце лета 1948 года Женька попала на практику к судебному следователю Сарычеву. Она сразу обратила на себя внимание благодаря обширным знаниям, способностям и тому, что стремилась поддерживать и повышать свой уровень. На всякий случай удостоверившись в отсутствии препятствий относительно юридической стороны и классовой принадлежности, Сарычев лично переговорил с начальником отдела кадров. Он намеревался после различных курсов повышения квалификации подготовить секретаря к работе на непаханном поле их общего дела. Для начала он перевел Женьку из канцелярии к себе в приемную. Там она помогала следователю и достигла еще больших высот. Женька вела протоколы допросов, которые ловко соотносила с разрозненными уликами, благодаря чему по многим делам уже в приемной можно было готовить ордер на арест.

Тем горше было Сарычеву, когда Женька в декабре 1949 года, не предупредив, покинула Куйбышев. Она оставила запечатанную коробку с учетными карточками жильцов дома № 17, а записи о конторе Сарычева сложила в чемодан. Ей не нужно было самой тащить багаж: уехала она вместе с партийным функционером Светляченко, который быстро поднимался по служебной лестнице. Они направлялись в промышленный поселок на севере страны, который пока что славился лишь неоригинальным названием и временной железнодорожной станцией, но Женька видела широкие возможности для реализации. Так и вышло: вскоре она приступила к решению задач на новом уровне.

Система М

Москва, 1951 год

По краю возвышенности, напоминавшей щит, главные улицы вливались в кольцевую развязку – площадь Звезд. В центре площади возвышался памятник Ленину из реактопласта. Песочно-желтый революционер, казалось, только что вышел из здания Моссовета. Ленин указывал рукой путь в будущее. Предначертанный – в том, что он именно такой, язык форм не оставлял никаких сомнений, – путь вел через роскошные фабричные ворота на завод и дальше навстречу восходящему солнцу. На восток указывали и флаги, которые Дмитрий наклеил на фанеру вокруг постамента.

– Как вообще вам пришло в голову подсунуть мне эту игрушку? Как, Дмитрий?

Желтым от никотина пальцем профессор Малюткин снова ткнул Ленина в лысину. В постаменте щелкнуло реле, и все здания пришли в движение. Дома отодвигались от дороги, и площадь Звезд расширилась, превратившись в пространство для парадов и демонстраций. Главные улицы преобразились в четырехполосные проспекты. Несколько отдельно стоявших домов в южном квартале заскользили на прорезиненных шинах к краю, образовав территорию под застройку для фабрики. Из северного квартала выехала школа-комплекс и поползла, как ледник, к водохранилищу, благодаря чему освободился целый квадрат рядом с Моссоветом. Туда Дмитрий попытался сразу поместить стоявший на краю стола Дворец культуры.

– Я хотел сделать сюрприз.

Профессор Малюткин выхватил у него дворец.

– Экзамен – это вам не шутки.

Держа Дворец культуры за крышу, как вафельный рожок с мороженым, Малюткин задумчиво рассматривал цокольный этаж, и Дмитрий решил, что профессор оценивает встроенный механизм.

– Номинальная величина аш-ноль. Детали для макета железной дороги мне брат привез, из ГДР…

Дворец со стуком упал на стол, и Дмитрий вздрогнул, со страхом подумав, не сломалась ли конструкция.

– Вы что, не понимаете, какую кашу заварили? – Профессор Малюткин ткнул Дмитрия указательным пальцем в грудь. – Скажут, что семинар Малюткина деградировал, превратился в оплот техницизма. Что профессор Малюткин привлек к работе пижона, который забавляется декадентскими игрушками и высмеивает директивы партии. А потом добавят: пусть трухлявый сук отправляется вслед за гнилым яблочком!

– Но ведь считается, что наше общество неуклонно движется к коммунизму…

– Что значит «считается»?

– Я хотел сказать… Так как, меняя окружающий мир, мы меняемся сами, архитекторам следовало бы при городском планировании предвосхищать прогресс.

– Хватит, Дмитрий. Вы все больше запутываетесь, – простонал Малюткин.

Он повертел в дрожащих пальцах папиросу, два раза глубоко затянулся и взял себя в руки.

– Партия адаптирует план к общественной динамике, и архитекторы должны следовать этим решениям. До чего мы докатимся, если все можно будет двигать как заблагорассудится?

– Но ведь рельсы прокладывались бы в соответствии с генеральным планом застройки.

Дмитрию удалось наконец дотянуться до Дворца культуры; механизм действительно вылетел из крепления. Чуть не плача, он воскликнул:

– Мне вообще впервые пришла в голову эта идея, когда я услышал ваш доклад о расширении улицы Горького. Вы рассказывали, что если здание Моссовета поставить на рельсы…

Малюткин отмахнулся и помрачнел еще сильнее:

– Ну и что теперь делать? Если комсомол пронюхает о вашей политической незрелости, даже бабушка не вытащит вас из передряги. И куда вы пойдете?

– Я буду работать там, где понадобятся мои знания, – упрямо заявил Дмитрий.

Малюткин внезапно расслабился и снова ткнул указательным пальцем в пластиковую лысину вождя.

Железнодорожный, 1951–1953 годы

Высоко поднимая, как аист, ноги в недавно выпавшем и доходящем до колен снегу, Дмитрий пробивал кратчайший путь к дому директора завода. Он думал, что в столь поздний час на улице больше никого нет, и это стало очередным звеном в цепочке заблуждений.

Звено 1: Железнодорожный – вовсе не город под Москвой, где Анна Каренина бросилась под товарный поезд, а один из многих городков у железной дороги на бескрайних просторах северной части России. Во времена Толстого здесь даже в самых крупных населенных пунктах можно было броситься разве что под телегу или падающую ель. Железнодорожный, куда занесло Дмитрия, возник всего одиннадцать с половиной лет назад. Стремясь отличать этот городок от прочих с таким наименованием, соседи, железнодорожники и переселенцы называли его обычно «дыра», и в радиусе девяноста девяти километров все понимали, о чем речь.

Звено 2: Строительная бригада, к которой Дмитрия прикрепили по ходатайству Малюткина, вовсе не собиралась возводить современный фабричный поселок. Начальник участка вообще не понимал, о чем говорит новый помощник и почему он так расстроился, увидев давно возведенные типовые здания, которые предполагалось отремонтировать. Некоторые многоквартирные дома вследствие рекордных сроков постройки, нехватки материалов, погодных условий и использования не по назначению уже стали полностью непригодными для проживания, что, впрочем, не мешало бывшим жильцам и оставшимся соседям держать там зимой скот.

Звенья 3–5: В обязанности Дмитрия как помощника начальника участка входила забота об оренбургских козах, орловских курах и их недоверчивых хозяевах. Помимо этого, он должен был подбадривать норовящих сделать ноги кровельщиков, электриков и плотников. Постоянно стремясь проявить инициативу, Дмитрий продемонстрировал неплохие способности к работе с чертежами и листовыми ножницами. Кроме того, он успешно справлялся с усадкой материала и нападениями куниц. Это заметили директор завода и председатель поселкового совета, и Виктор Светляченко лично повысил Дмитрия, назначив прорабом по особым поручениям (на этом цепочка заблуждений начала складываться не только из просчетов самого Дмитрия).

Звено 6: Когда Виктор Светляченко заказал проект перестройки своего дома, Дмитрий наточил карандаши и взял в руки лист и лобзик. Задача состояла в увеличении жилой площади минимум в два раза. Дом должен был отличаться от других, но выглядеть скромно. В марте Дмитрий продемонстрировал заказчику проект и торжественно заверил, что можно будет вселиться к зиме. Незаметно наступил апрель, и Дмитрий протер очки от копоти. Теплый фронт с востока накрыл холмы и выманил леммингов из рулонов изоляционной шерсти, использовавшихся не по назначению, из оттаявших клубней проклюнулись седмичники, люди и машины потонули в грязи. Очередной затяжной дождь сделал свое дело, и молодой прораб обнаружил, что впутался в роман с супругой заказчика. Евгения Светляченко, которая (без видимых усилий) оказалась гораздо требовательнее супруга, отныне не оставляла Дмитрия в покое. Она была неплохо осведомлена о партийном распорядке и ежемесячных циклах социалистического производства: знала, какие дни самые загруженные и муж до рассвета расхаживает среди станков; когда выдают получку и муж празднует с инженерами и бригадирами; когда целый вечер длятся заседания в поселковом совете. Когда и насколько муж уедет на особые партийные мероприятия, Евгения обычно тоже узнавала первой.

Но в этот день ей пришлось так быстро выставить Дмитрия, что у того по пути домой сперма примерзла к ширинке. Через несколько часов затрезвонил телефон, и вот Дмитрий, как аист, ковылял по поселку. Когда он потряс калитку, с ворот дома Светляченко сорвались пять сугробиков. Выточенные штакетины так скрипели, что Дмитрий не услышал шаги за спиной, а в следующий миг двое мужчин схватили его сзади за плечи.

Северные Увалы, 1953 год

Локомотив прибывал к станции, на платформу сыпались смешанные с копотью снежинки. Мимо Дмитрия и его молчаливых спутников медленно тянулись вагоны-платформы, и когда крещендо тормозов достигло наивысшей точки, перед ними остановился пассажирский вагон. Дмитрия ловко втолкнули в общий вагон, громыхнула железная задвижка. Поезд сразу тронулся, миновал, покачиваясь, сигнальные огни. Последний скудный отблеск Железнодорожного пробивался сквозь вьюгу и облака пара, а потом его поглотила темнота леса. В зарешеченных окнах, как в расчерченных на одинаковые клетки зеркалах, отражалось посеревшее лицо пассажира, оказавшегося здесь не по своей воле. Посреди вагона стучала «буржуйка», на ней стояли чайник и миска с кашей. На скамейке Дмитрий обнаружил ломоть хлеба толщиной с большой палец и три папиросы. Он не знал, на какое время рассчитан паек и вообще предназначен ли он для него. Но пока от мысли «почему?» сводило челюсти, от мысли «куда?» сдавливало горло и от мысли «что?» выворачивало желудок, вопрос о еде оставался второстепенным. В итоге, когда в предрассветных сумерках поезд остановился на перегоне и Дмитрию приказали выйти, паек остался нетронутым. Вслед за сиволапым сержантом МВД он заскользил вниз по насыпи к «газику», стоявшему на опушке леса с работающим двигателем. Когда сержант приказал ему залезать в кузов, Дмитрий, стуча зубами, выдавил:

– Скажите хоть, куда повезете. Пожалуйста!

– Не болтай! Залезай, пока у меня пальцы не примерзли, – ответил сиволапый и выплюнул окурок. Усевшись над колесом, Дмитрий еще раз попытал счастья, но мотор взревел, и машина затряслась по сугробам, замерзшим выбоинам и ямам на лесной дороге.

– Вы не можете просто увезти меня. Без обвинения, без приговора, – задыхаясь, выговорил Дмитрий, которого безжалостно трясло в кузове.

– Слышал, Глебка? Совесть у него явно не чиста, а то не требовал бы суда.

– Бабе-яге это не понравится, – бросил водитель и тут же получил от сиволапого подзатыльник.

«Газик» остановился у дровяного склада, и сержант приказал Дмитрию вылезти. Когда милиционеры вели его вдоль уложенных в штабеля стволов деревьев выше человеческого роста, колени у него так тряслись, что он поскользнулся, и конвоирам пришлось поддержать его за воротник. За последним штабелем открылся вид на окутанную дымкой долину, которую пересекала река – незамерзшая, несмотря на то что уже несколько недель стоял мороз. У Дмитрия мелькнула мысль, неужели он оказался за Уралом, неподалеку от легендарной фабрики «Папанин», производящей средства против замерзания, – да нет же, это невозможно за одну ночь. От противоположного берега отделился паром и легко заскользил по течению на тросах. Еще не пристав к берегу, белобородый паромщик прокричал сержанту:

– Это еще кто? Вы же знаете, я не обязан перевозить заключенных.

– Будто не понимает, какая холодрыга, не делать же нам крюк, – пробормотал шофер в поднятый воротник пальто.

– Не волнуйся, Мракович: приказ сверху, – ответил сержант паромщику. Дмитрий заметил в выражении лица старика недовольство, но все же тот посторонился, и вскоре они уже очутились на другой стороне.

Посыпанная золой дорога вела вверх по крутому берегу, и когда они достигли верхней речной террасы, перед ними открылась просека, на километры уходящая в тайгу. Под низким солнцем казалось, будто вырубленная полоса покрылась мурашками – это тысячи пней вздымались под снегом холмиками. По утрамбованной снегоступами тропке сержант двигался к деревянной постройке, напоминавшей избушку на курьих ножках. Дмитрий следовал за ним под присмотром шофера. Издалека доносился собачий лай.

ЛОН-101, 1953 год

– Я рад, что вы так оперативно откликнулись на наше приглашение, – поприветствовал Дмитрия начальник лагеря Ногов, представившийся инженером-майором. Из-за дефекта зрения он смотрел мимо Дмитрия, и создавалось впечатление, что обращается он к генералиссимусу, чей портрет висел в красном углу. Переведя взгляд к изразцовой печи, Ногов продолжил:

– А это секретарь райкома комсомола Кедрин. Хотя сейчас он единственный комсомолец на весь район. Верно, Валя?

– Ни в коем случае нельзя представлять ситуацию таким образом, Константин Иванович. До завершения строительства плотины нас было более семи тысяч, – возразил секретарь.

Ногов проигнорировал его реплику и снова перевел взгляд на генералиссимуса.

– Надеюсь, вы нагуляли аппетит.

Тут же из тени шкафов с раздвижными дверями выступил худой паренек, бесшумно отодвинул стулья от стола и приподнял крышку, под которой обнаружились тарелка дымящихся щей со сметаной и пирожки.

– Я все еще не понимаю, – начал было Дмитрий, жадно опустошив тарелку, но отвлекся на ватрушку, которую худой парнишка предложил на десерт. Ногов извлек из кожаной папки тетрадь и лизнул костлявый палец. Быстро пролистав несколько страниц, он нашел нужную:

– Малютин… Нет, вот: Малюткин Семён Вольфович.

– Оффессо Аюткин? – проговорил Дмитрий с набитым ртом.

– Именно, – сказал Ногов. – Но довольно об этом. Сейчас вы должны сосредоточиться. И помните о клятве, которую дали.

По знаку начальника лагеря Кедрин и худой парнишка вкатили стол на колесах. На нем высился макет, над которым, как с первого взгляда определил Дмитрий, трудились сотни часов. По контурам высокого берега и лесным просекам он узнал лагерь, куда его доставили. Доски в двойном заборе были тоньше спичек, для колючей проволоки, похоже, использовали свиную щетину. На полосе опилок между заборами несли караул искусно вырезанные охранники с собаками, а по направлению к лагерным воротам двигалась колонна заключенных. Вышки, которые Дмитрий заметил в лагере в первую очередь, тоже были выполнены скрупулезно, равно как и административное здание, и общежитие для караульных – вплоть до флюгера на коньке. Даже баню покрыли крохотными дранками, обшив наружные стены корой. На мастерские и бараки приклеили полоски просмоленного картона. За собачьим питомником лежали горкой фигуры, которые, видимо, еще не приделали или сняли.

– Посмотрите сюда, – сказал Ногов и поднял крышу одной мастерской. Дмитрий увидел большое конторское помещение. Там стояли десятью рядами письменные столы, по десять в каждом ряду. За столами, склонившись над крохотными листочками, сидели заключенные.

– Здесь, в подсобном лагере, мы не валим лес и не затапливаем долины. Этим занимаются заключенные главного лагеря и добровольцы Кедрина. Мы снабжаем страну другим ресурсом – числами. Мы проводим масштабные математические операции в интересах науки, производства и управления, а во время войны рассчитывали баллистические траектории для ракет.

– За это Константин Иванович получил орден Отечественной войны первой степени, – вставил Кедрин, но начальник лагеря и эту реплику пропустил мимо ушей. Мундштуком трубки он указал на конторское помещение:

– Тут, за столами в первом ряду, сидят самые светлые головы. Они создают алгоритмы, которые во втором и третьем рядах раскладываются на простейшие вычисления. В рядах с четвертого по десятый виртуозы арифметики их решают, контролируют и, наконец, сводят к итоговому результату.

– Десять групп работают в пять смен, по два часа каждая, – добавил Кедрин. Ногов кивнул, и секретарь снова скрылся в соседней комнате.

– Однако, – продолжил начальник лагеря, – скоро этому придет конец, подобными вычислениями займутся машины. Следовательно, наш лагерь должен переключиться на решение новых задач.

Кедрин и худой парнишка внесли другой макет. Когда они водрузили его на буфет, Дмитрий побелел:

– Откуда?

– Этот шедевр конфисковали у Малюткина во время ареста, – хохотнул Ногов. Он ткнул указательным пальцем в потертую лысину Ленина, но реле в постаменте не включилось.

– Товарищ начальник лагеря, не надо так сильно: трансформатор сломан, – тут же донеслось из темного угла, и Ногов одарил письменный стол рассерженным взглядом. Худой парнишка осторожно выступил на свет и доложил:

– Я на прошлой неделе отнес макет в мастерскую, но поставка медной проволоки… – Ногов взмахом руки отправил его обратно в темноту.

– Наша новая цель намного превосходит возможности любой вычислительной машины. Говоря кратко, мы создадим экспериментальный лагерь, положив в основу главную идею вашего макета. Это будет лагерь, который легко приспособить к любым формам работы и размещения. С помощью него – своего рода экспериментального города – мы сможем с научной точностью определить, какое пространственное расположение позволяет оптимально достичь желаемых результатов. Только в повседневной практике раскрывается потенциал управления социальным пространством. Таким образом, наши заключенные на пути к исправлению будут способствовать оптимизации управления общественными процессами.

– Но ведь городское планирование должно соответствовать положениям…

– Прямо лучший ученик Паукера[4], а, Кедрин?

– И правда, Константин Иванович, иногда я удивляюсь, как вообще возможен прогресс.

Ногов пропустил и это дерзкое высказывание мимо ушей, зажег трубку и выпустил несколько колец. Сквозь дым он посмотрел прямо в глаза Дмитрию:

– Вопрос, на который необходимо ответить здесь и сейчас: когда вы сможете закончить разработку планов строительства? Над всем остальным будут ломать голову люди поумнее.

Бетпак-Дала, 1957 год

На вопрос, вызвало ли бурю почти одновременное снятие тысяч сталинских портретов, уже можно было ответить отрицательно. Вместе с тем удаление отдельных экземпляров, высота которых превышала человеческий рост, в отдельных советских учреждениях привело к несчастным случаям на производстве; к прочим побочным эффектам можно было отнести скоропостижную кончину заместителя председателя Совета министров, безрезультатные народные восстания и бесчисленные мелкие сокращения и казусы, не вошедшие в учебники истории.

– Это отбросит нас назад на несколько десятилетий, – констатировал инженер-подполковник Ногов, который не знал теперь, куда направить взгляд. Сотни заключенных, необходимых для бесперебойного функционирования ЛОН-101, освободили на основании указа об амнистии.

Оттепель ударила и по архитектору-экспериментатору, заместителю секретаря райкома комсомола Дмитрию Фроловичу Совакову. Заблуждения прошедших лет все же кое-чему научили, для него не стало неожиданностью, что Железнодорожный, куда его направили в этот раз, находился не в Московской области и не на просторах Русского Севера, а в Бетпак-Дала, так называемой Голодной степи. На картах Казахской ССР упомянутое место никак не выделялось на расплывчатом фоне цвета охры, в справочниках тоже не было упоминаний. И даже когда Дмитрий приблизился к нужной станции на девяносто девять километров, в поезде ни один проводник или попутчик ничего не слышал про здешний Железнодорожный.

– Ничего удивительного, – заметил младший сержант, который встречал Дмитрия на перегоне у одинокой трансформаторной башенки, – место назначения находится в закрытой зоне.

Он поведал, что временные жители предпочитают называть город «Центрнигде» или «Гделибоград», что имеет больше смысла, нежели наименование «Железнодорожный», населенный пункт не связан с сетью железных дорог и даже с близлежащими магистралями. Словно в подтверждение сказанного внедорожник свернул в направлении, на которое указывал лишь компас, и два часа они ехали мимо кустарников, камней и русел талых вод к горизонту. Дмитрий тщетно пытался принять удобное или хотя бы устойчивое положение на сиденье. Заменив пробитое колесо, они ехали еще час по направлению к гряде пологих холмов. На фоне закатного неба вырисовывались силуэты сайгаков, которые бродили по степи в поисках корма и временами поднимали к небу хоботки.

Когда опустилась темнота, за холмами вырос колокол света, озарив перистые облака. Это не может быть лунной радугой, подумал Дмитрий… и действительно: когда они перевалили через гребень холма, в открывшейся перед ними низине раскинулось озеро электрических огней. Нет, не озеро – постепенно вырисовывались контуры улиц в окружении фонарей. Там сияла огнями – Дмитрий изумленно протер глаза – Москва.

Да, это московские улицы, которые он в годы учебы изо дня в день видел на картах, схемах, моделях и с которыми сроднился: паутина, окружавшая Кремль, на нитях мерцали тысячи капель росы. Нити огней густой сетью тянулись над бульварами и сходились у широкого Садового кольца. Только радиальные улицы, как затяжки на полотне, километр за километром устремлялись к пригородам. Отдельные ячейки сети тонули в темноте, словно там пролегали железнодорожные линии, излучины Москвы-реки или лесопарки. А вот там, на берегу, ниже предполагаемого места впадения в реку Водоотводного канала, помигивал, как запутавшийся в сети светлячок, его любимый парк Горького. И все это в размерах оригинала; напоминает, конечно, эскиз, но все равно: Москва. Внедорожник тем временем остановился в темноте, по подсчетам Дмитрия, на Ленинских горах, у башни главного здания МГУ.

Младший сержант глотнул из фляжки, прополоскал горло от пыли и только потом сказал:

– Добро пожаловать в Систему М, Дмитрий Фролович. И помните о клятве, которую дали.

Дмитрий воздержался от вопросов, поскольку (это он тоже усвоил за прошедшие годы) бесполезно надеяться на ответы, когда момент неподходящий. А сейчас момент, несомненно, был неподходящим, младший сержант напряженно смотрел на часы и тихо вел обратный отсчет секундам. Когда он дошел до нуля, все огни резко погасли, и от Москвы остался лишь размытый отпечаток на сетчатке глаз. Через несколько секунд исчез и он.

Темное число

Темный (прил.) – лишенный света, мрачный, сумрачный, затемненный, близкий по цвету к черному, печальный, смутный, подозрительный, неизвестный.

Число (сущ.) – происходит от древнейшего основного корня *kwei- («чета, пара») и дополнительного (суффиксального) древнего корня *lъ, придающего именам существительным значение «орудие для совершения действий, названных основным корнем», к примеру, «точило, сверло». Такие русские слова, как «чет», «четыре», «квадрат», «читать», «считать», «сочетать», «чтить», «честь», этимологически однокоренные с «число». В близком родстве с числом и другими многочисленными словами этого корня находятся местоимения «кто», «который», «что», «чей». В санскрите – однокоренное слово चेतति /четати/ («думать»; ср. русские синонимы «я так считаю» = «я так думаю»). В латинском языке – однокоренное вопросительное слово quantus («сколько»); в английском – quantity («количество»). Сейчас обозначает понятие, служащее выражением количества, то, при помощи чего производится счет предметов и явлений (математ.); знак для обозначения числа; тот или иной день месяца; совокупность, ряд известного количества чего-либо.

Темное число – I. фразеологизм, встречающийся в языках индоевропейской группы. Логика: чем больше число, тем недоступнее оно пониманию. Происходит от древнецерковнослав. *tьma, от которого в том числе произошли: др. – русск., ст. – слав. «тьма» (греч. σκότος), русск. «тьма», укр. «тьма», белор. «цьма», болг. «тъма», «тма», сербохорв. «та́ма» («мрак, туман»), словенск. tǝmá, tmà, чешск., словацк. tma, польск. ma и т. д. и которое обозначает большое количество (тысяча или сто тысяч), а также бессчетное, несметное количество, огромное множество (например, капель воды в облаке или зерен на поле).

II. В статистике: а) в эмпирической и математической статистике часто выступает синонимом термина «статистическая погрешность»; б) в криминальной статистике (от англ. dark number) отражает проблему соотношения статистических данных о совершенных преступлениях и социальной реальности; в) в некоторых областях науки (например, эпидемиология, транспортные перевозки и др.) понятие «темное число» необходимо для разграничения статистических и зарегистрированных случаев.

III. В теории игр: событие, вероятность которого с точки зрения одного из игроков ниже средней, «никогда не выпадающий номер». Несовпадение между расчетной вероятностью наступления и интуитивно воспринимаемой вероятностью наступления характеризуется как «темная разница».

IV. В психологии: трискайдекафобия (см. VII).

V. В психолингвистике: числа, которые в связи со звуковым сходством может путать ребенок в процессе языкового развития или взрослый при освоении нового языка (ср. англ. thirteen и thirty), либо которые на определенной стадии развития не могут быть дифференцированы («девять, десять, много»).

VI. В исследованиях в области синестезии: собирательное понятие для чисел, которые ассоциируются с цветовыми оттенками. В отдельных исследованиях (см.: Haleine. Le Langage de Synopsie) выделяются также «бледные, горькие и брюзгливые числа».

VII. В нумерологии: числа, ассоциируемые с так называемыми темными силами и смертью (например, 40, 666). Особое значение придается числу 13, которое по причине суеверного страха (трискайдекафобия) часто пропускают при нумерации этажей, мест в самолете, лошадиных стойл и т. п.

VIII. В системе индикации: а) нечитабельные дигитальные знаки неисправного вакуумно-флуоресцентного дисплея (неточный перевод англ. dark digit); б) в отдельных случаях также временные пробелы исправных сегментных и автоматических индикаторов; в) находящиеся не под напряжением, то есть не светящиеся цифровые катоды трубок Никса.

IX. В компьютерных технологиях: а) в устройствах для обработки данных значения, которые ниже минимальных запоминаемых значений, автоматически округляются до нуля. При выполнении определенных функций начинается дивергенция последующих значений, но только ниже данного порога. В этих случаях в машинном нуле скрывается неограниченное множество темных чисел; б) временные неисправности логической ячейки могут обуславливать неверную двоичную последовательность; утерянное при этом (верное) расчетное значение, равно как и случайно возникшее (неверное) значение называются темными числами.

X. В лабораторном жаргоне: шутл. о результатах измерения темной материи и черных дыр.

Учеба и служба

Москва, 1954–1957

– Да кому надо обрабатывать эти анкеты и сличать с документами? Еще и в такие сроки… – задумчиво бормотал сидевший рядом с Леонидом бледный студент. – Ты только подумай, сколько по всей стране Морозовых и Птушковых. Наверняка несколько десятков тысяч.

Леонид промолчал. Он прекрасно знал, на что способны машины для сортировки перфокарт. Тем не менее он только что клятвенно заверил, что он и его ближайшие родственники:

✓ никогда не поддерживали антибольшевистскую оппозицию;

✓ не работали за границей;

✓ не подвергались уголовному преследованию;

✓ не исключались из рядов КПСС;

✓ всегда преданно следовали линии партии.

Мать когда-то точно так же отвечала на неизбежные вопросы в анкете, и, как ни странно, в КГБ ей выдали свидетельство о благонадежности. Но настроение у Леонида было подавленное: отец уже не считался пропавшим без вести во время войны, и кто знает, что там в документах, которые будут сличать с анкетой?

Спустя пять недель после анкетирования бледного соседа Леонида и еще шесть однокурсников вызвали с лекции. Ни на большом перерыве, ни следующим утром никто из них не вернулся. Остальные студенты несколько недель не занимали их места в аудитории, суеверно избегая этого. Говорили, что семерых студентов перевели в другие институты или даже отправили на производство. Говорили, что лучше не входить в число их друзей. Говорили, что все это на благо Родины. Леонид замирал, стоило ему услышать шаги спешившего мимо аудитории ассистента или опоздавшего студента. Мало того, страх, который сковывал его, когда он пристально смотрел на дверную ручку, постоянно мешал учебе. Преподаватели час за часом демонстрировали советские темпы восстановления. Взмах тряпкой, и сложная производная исчезала, открывался новый мир: «Опуская отдельные факторы при математическом моделировании или полностью выводя их за скобки, мы лишь аппроксимативно отображаем действительность… Вы меня слышите? Да, вы, Птушков, вы. Ворон считать можно и во время перерыва! Или вы размышляете, что значит „аппроксимативно“»?

После новогодних каникул Варвара Волкова пересела к Леониду, а свободное место наискосок впереди него заняла Марина Митрохина. Гибкая Марина умела так отклоняться назад, что Леонид мог бы вытаскивать крохотные любовные записки из ленты в косе, если бы прекрасная Варвара не перехватывала их раньше.

Несмотря на гормональный всплеск, Леонид превосходно успевал в учебе. Пожалуй, причина заключалась в том, что посещал не только обязательные базовые курсы, но и занятия у Сергея Алексеевича. Под его руководством Леонид уже корпел над подпрограммой для новой компьютерной программы, работая над образцом, о котором его одногруппники еще даже на лекциях не слышали. Факультативные занятия надежно отвлекали внимание Леонида от притягательных функций кривых и переключали его на электротехнические аспекты прикладной математики. С устройством ввода вычислительной машины он работал целеустремленно и упорно и не позволял чересчур длинной последовательности единиц и нулей поставить себя в тупик.

– Продолжай в том же духе! Это уже не стыдно показать.

– Значит, в следующем семестре я смогу работать над собственной программой?

– Всему свое время. Вернемся к этому вопросу, когда будешь защищать первую диссертацию.

Общежитие, университет и Институт точной механики и вычислительной техники образовывали треугольник, за пределы которого Леонид выходил редко, так что знакомы ему были примерно ноль целых пять десятых процента всей Москвы. В будни он не менее трех часов проводил в электричках, троллейбусах и метро, где внимание порой неожиданно привлекали картины, радующие глаз. Леонид считал, что в этом состоит самое восхитительное коварство студенческой жизни. Ему уже не нужно было читать «Правду» или слушать Первую программу Всесоюзного радио, чтобы понимать, почему Москва считается столицей, где все по высшему разряду. Да, Леонид чувствовал, что оказался в нужное время в нужном месте. И в этом он, конечно, не отличался от соседей по общежитию.

Душем на этаже, помимо Леонида, пользовались еще сорок семь студентов, а комнату он делил с тремя соучениками. На полке над его кроватью стояли несколько книг и тематическая коллекция предметов:

• подстаканник, выпущенный в честь рыбопромыслового флота СССР;

• табакерка с пирографическим изображением лосося, выпрыгивающего из воды, на крышке;

• мятая коробка из-под леденцов польской марки Złota Rybka;

• металлическая брошка в форме камбалы;

• значок совхоза «И. И. Иванов», занимающегося разведением осетров.

«А кто-то еще утверждал, что математическая смекалка и языческий иррационализм несовместимы», – язвил Слава, старший по комнате. Он умело передразнивал произношение Леонида, в котором причудливо смешивались киевский и ленинградский говоры, что очень веселило остальных. Как только начиналась сессия, Слава, как и все другие студенты, утолял страсть Леонида к собирательству очередными пылесборниками и прочим хламом: этикетками от банок рыбных консервов, резными изделиями, картинками из журналов и даже как-то стеклянной банкой с глазами карпа, которая теперь служила подставкой для книг. Подобные дары окупались хорошими отметками, поскольку Леонид был репетитором от бога. Он лучше всех на курсе разбирался в вычислениях и алгоритмах, структуру двоичных чисел и команд видел насквозь и вдобавок умел понятно объяснять. Однако на комсомольских собраниях временами говорили, что Леониду надо бы тщательнее изучить последние главы сочинения того или иного классика. «К чему приводит ученость без четкого классового сознания? На ниве прикладной математики блистали и архитекторы Древнего Египта, и астрологи инков, и много кто еще. И как они использовали знания? Посредством религиозной пропаганды внушали трудящимся искаженные представления о мире» – и так далее, и тому подобное.

После третьего курса Леонида вопреки надеждам и ожиданиям призвали в армию. Любимые экземпляры коллекции он упаковал в картонную коробку, остальные раздарил. Сухие глаза карпа Леонид скормил громадному черному коту, который на мусорном баке за общежитием грелся на солнышке.

На пункте сбора Леониду приказали отойти в сторонку. Он напряженно и внимательно следил, как постепенно уходили остальные призывники. Ветер кружил листву на опустевшей площади, швырял ее в ограду, за которой только что стояла заплаканная девушка, сейчас уже уходящая под руку с каким-то кондуктором. Леонид решил, что можно совершить ошибку по невнимательности или ошибку слежения, вычисляя незнакомого призывника, и задумался, сколько таких ошибочных вычислений видела эта площадь. Заморосил дождь.

Ближе к вечеру Леониду позволили занять место под брезентовым верхом грузовика. Знакомство с несколькими выбоинами на дорогах, ведущих к западному выезду, оказалось весьма чувствительным для копчика. Привезли его не в учебку, а на небольшую военную базу на окраине города. Там его ждал подполковник войск ПВО. Он привел Леонида в кабинет и принялся расспрашивать об учебе.

– И даже диплом начал писать? Молодец, молодец… А над чем ты работал у профессора Лебедева?

– Я… это… классифицировал…

– Еще не проинструктировали, да? – проревел подполковник.

Леонид кивнул.

Получив инструктаж от старшины, Леонид попросил разрешения подать рапорт о своей деятельности в Институте точной механики и вычислительной техники. Подполковник Сапустин махнул рукой:

– Ты работал над подпрограммой для перевода вычислительных программ.

– Так точно, – отчеканил Леонид, хотя на языке у него вертелся вопрос.

Сапустин криво усмехнулся:

– С какой целью?

– Упростить разработку программ, – ответил Леонид.

Подполковник нетерпеливо взмахнул рукой, и недавний студент отбарабанил:

– Управление математическими машинами посредством ввода нулей и единиц – долгий и весьма утомительный процесс, все это чревато ошибками. Такую работу должны выполнять за нас машины. Для этого и нужны переводческие программы. Вводится короткая команда, которая затем автоматически переводится в нули и единицы.

Очередной взмах рукой.

– Цель заключается в том, – продолжил Леонид, – чтобы когда-нибудь можно было давать машине инструкции на русском языке.

– Ага. То есть речь о далеком будущем?

– И да, и нет, товарищ подполковник. На данном этапе уже достигнуты первые промежуточные успехи. Но предстоит еще решить проблему с малым объемом памяти и устройствами ввода данных.

– Ясно, – сказал Сапустин и достал из ящика стола связку ключей. – Тогда, Птушков, к делу.

Подполковник привел Леонида в ярко освещенный бункер и указал на ящики выше человеческого роста, громоздившиеся у грузового лифта. Судя по перевернутым надписям и рисункам, ящики полагалось хранить в вертикальном положении. Этот факт Леонид никак не прокомментировал.

Во-первых, подполковник не спрашивал его мнения.

Во-вторых, Леонид совершил частую ошибку новобранца, разглядев глубокий смысл за обычным пренебрежением к инструкциям.

В-третьих, только Леонид подумал было, что его молчание могут принять за недостаток бдительности, как Сапустин объяснил, что ответственные за разгрузку болваны сидят на гауптвахте и такая же участь постигнет и Леонида, если он допустит хоть малейшую халатность.

Оставалось неясным, почему, если ошибку заметили и виновные строго наказаны, ящики все еще не поставлены как надо. Тем временем Сапустин наконец перешел к делу:

– Здесь у нас небольшая вычислительная машина, которую предстоит приручить. Так что поосторожнее с монтировкой. Поскольку технические специалисты нашего отдела пока выведены из строя, ты займешься наладкой. Подчиняешься инженеру-майору Бубнову. Пока он в больнице, будешь ежедневно подавать рапорт мне.

Леонид проблеял сначала «Есть, товарищ подполковник», а потом попросил разрешения задать вопросы. Сапустин фыркнул.

– Если бы я знал ответы, ты бы тут не стоял, – сказал он. – С документами ознакомишься в комендатуре. Под присмотром, разумеется. И помни о клятве, которую дал!

Сапустин на ходу провел пальцами по ящикам. У лифта он обернулся:

– Да, Птушков… как ты будешь отдавать команды машине, не имеет значения. У нас сначала практика, потом теория. По мне, так хоть песни ей пой, если поможет. Главное – максимально быстро получить результаты.

Бетпак-Дала, 1957–1958

Как только Леонид выполнил приказ по приручению машины, его перебросили в другую воинскую часть. В следующие месяцы он помогал самым разным подразделениям. Некоторые были настолько секретными, что шифровались даже инструкции по продовольственному обеспечению, а любой разговор напоминал словесную дуэль на аббревиатурах. Напряжение, царившее в этих воинских частях, навело Леонида на мысль, что впереди у человечества что угодно, только не радужное будущее. В октябре, когда вооруженные силы США, где служил Элвис Пресли, разместили в Западной Европе один из опаснейших видов оружия, Леонид получил приказ отправиться в Железнодорожный.

За кодовым названием скрывался барачный поселок в Голодной степи Казахстана в двух с половиной тысячах километров от Москвы. Здесь живописно соединилось тщательно ухоженное и безнадежно заброшенное. Мятые щиты с предупредительными знаками и караульные вышки обозначали границы закрытого поселения. Вокруг офицерского барака роскошный цветник упрямо боролся за жизнь в суровых условиях. Самым высоким сооружением был шахтный копер; но нигде не было и намека на насыпь, за которой скрывалась бы шахта. На западной окраине поселка возвышался бетонный массив без окон. Прежде чем заливалось очередное межэтажное перекрытие, краны устанавливали в недостроенную коробку громоздкие ящики.

– Как саркофаги фараонов в древности, да?

– Следи, чтобы тебя самого там не замуровали!

Железнодорожный назвали так словно в шутку: здесь не было железной дороги, но зато располагался испытательный участок с разветвленной осветительной сетью. Больше ничем этот участок площадью в тысячу квадратных километров не выделялся, сплошная полупустыня. Между солеными озерцами и песчаными ямами были бессистемно проложены грунтовые дороги с множеством развилок, по обочинам стояли фонари. Виднелись голубые трансформаторные контейнеры. Кое-где в ложбинах лежали кабельные барабаны, ржавели бочки из-под дизельного топлива, валялись куски покрышек и черепа сайгаков. Тишину то и дело рассекал шум экспериментальных ракет.

В бараке для внештатных специалистов Леонид делил комнату с архитектором-планировщиком Дмитрием Соваковым и радиоинженером Юрисом Нетто. Последний временно работал поваром в офицерской столовой, и его это ни капли не удручало. Незадолго до приезда Леонида Дмитрий и Юрис раздобыли в проектной организации несколько забракованных электросхем и утеплили ими дощатые стены барака: паклю из щелей постоянно выдувало. Такая замена обоям впечатляла; при сильном ветре, правда, приколотые кнопками листы вздувались, и Леонид слышал шорох песка за бумагой. Несколько вечеров он задумчиво рассматривал схему над кроватью, а потом взял карандаш и кое-что исправил. Нетто посмотрел на него поверх раскрытой книги:

– Ты что делаешь? Дырку проткнешь.

– Слушай, только-только песок по ночам на зубах скрипеть перестал, – поддержал его Соваков.

Леонид пообещал не испортить бумагу и, не дожидаясь вопросов, объяснил, как благодаря улучшенной коммутации можно сэкономить на расходуемых элементах.

– Смотрите, например, так, и вот так, и так, а потом – раз.

– Поздно, – сказал Нетто, – седьмой участок уже достроили.

Архитектор-планировщик, однако, бросил взгляд на изменения в схеме и похлопал Леонида по плечу:

– Все мы через это прошли. Степь кого угодно доконает. Все утрясется. Погоди-ка…

Соваков вытащил несколько электросхем из тубуса и протянул Леониду:

– Рисуй здесь сколько хочешь.

Леонид согласился: в конце концов, он всего лишь замещал борющегося с туберкулезом специалиста. Да и срок службы подходил к концу, следовало по возможности избегать споров. Так что он перестал править листы над кроватью и занялся схемами Совакова. Вскоре архитектор-планировщик получил особую премию, из которой часть перепала Леониду; умноженная на два, эта доля дала представление о выплате невероятной суммы. Леонид пронзил Совакова взглядом, который, однако, попал тому в затылок и остался незамеченным.

Поскольку Леонид добросовестно исполнял должностные обязанности, он быстро приобрел в Железнодорожном отличную репутацию. Командир секретного подразделения рекомендовал ему продлить службу на добровольных началах. Леонид поблагодарил полковника Опаликова за оказанное доверие, но отказался, после чего заметил, что находится под пристальным наблюдением заслуженного военного партработника: Опаликов поручил лейтенанту Попову заняться воплощением рекомендации о продолжении службы. Стремясь положить конец вербовке, Леонид честно признался, что предпочел бы вернуться в университет:

– Там я принесу гораздо больше пользы стране, товарищ лейтенант.

– Больше пользы? Если ты начнешь офицерскую карьеру тебе станут поручать более сложные задания чем прежде одно слово и уже завтра мы дадим тебе доступ в закрытые аппаратные помещения глубоко под землей тебе будут открыты двери первоклассных военных академий к твоим услугам всегда будет новейшая техника о которой даже профессора только мечтают я уж молчу о жалованье.

Продолжение этой тирады Леонид мог бы произнести слово в слово, заслуженный партработник использовал ту же заготовку, что и Опаликов. Заготовку печатали на машинке, где не было клавиш точки и запятой. Леонид попытался вклиниться в поток речи словами «Я должен тщательно обдумать это заманчивое предложение», но с лейтенантом Поповым этот номер не прошел. «Если человек на призыв доблестной советской армии отвечает что ему нужно время на размышления мы понимаем что это ошибка миллионы храбрых солдат отдали жизнь за то чтобы ты мог сейчас стоять здесь за твое беззаботное детство бесплатную учебу это не пустяк а теперь пришел черед тебе внести вклад в любом случае карьера на гражданке весьма пострадает если мы постоянно будем вызывать тебя как военнослужащего запаса» и так далее, и тому подобное. К концу недели Леонид уже настолько обессилел, что всерьез задумался, не обратиться ли за помощью к щуке с золотыми глазами.

Караганда, 1958 год

Ефрейтор Птушков вряд ли смог бы вырваться из клещей командования, если бы в безоконном бетонном блоке Железнодорожного имелись перила. Перил не было, и он свалился в черную бездну. После экстренной операции Леонида на вертолете транспортировали в областной центр, где еще несколько раз прооперировали. О возвращении на службу не могло быть и речи, как заявила главврач в ответ на бесцеремонные расспросы Попова. Они стояли у кровати больного в окружении стоек для капельниц и современной медицинской техники, даже не стараясь говорить шепотом.

– Мы не уверены, сможет ли пациент, даже если выйдет из комы, ходить и говорить после таких травм.

– Как это? Я же могу говорить, – возразил Леонид.

– А если нет? – спросил Попов главврача.

– Что? – поинтересовалась та, приподняв брови. Она устремила взгляд вдаль мимо больничных хозпостроек. Попов молча направился к выходу.

– Да послушайте же меня, – умолял Леонид.

Он умолял еще какое-то время, все сильнее злился, впадал в ярость, ругался до самого утра – никто его не слышал. Он словно лежал в хрустальном гробу. Измучившись, Леонид постепенно успокоился. Только вечером под повязкой, закрывавшей голову, потекли слезы. Он понял, что в таком положении нечего рассчитывать на помощь щуки с золотыми глазами. Пока он не может говорить, остается лишь терпеливо ждать, что могучий ветер принесет спасение. Досадно только, что невестой обзавестись он не успел, и поцелуя, который пробудил бы его, в ближайшей перспективе не предвидится. Но помощь все же неизбежно придет – если Пропп, чьи книги рекомендовала щука, не ошибся. Леонид ждал.

Однажды Леонид проснулся, и ему почудилось, будто он еще мальчик и лечится в санатории в Моршине. Он обрадовался, что скоро вернется к маме в Феофанию, но тут медсестра бесцеремонно разжала лопаткой ему челюсть, чтобы смочить рот. В другой раз ему показалось, что он сам двигает канаты, фиксирующие загипсованные руки и ноги, но тут в поле зрения мелькнула ночная медсестра и забрала судно. Леонид ждал.

Послесловие

«Гавриил Ефимович Тетеревкин навсегда останется гордостью русской словесности»[5], – писал Михаил Лермонтов сестре Гавриила Ефимовича, выражая соболезнования. Что ответила Наталья Ефимовна, неизвестно. Прожив еще сорок семь лет, она не могла не узнать, что к концу XIX века имя ее брата осталось лишь в сносках истории литературы. «Судьба его слишком напоминала узор тех дней, он завершил слишком мало произведений. Наверное, то, что о нем забудут, было неизбежно», – писала она в завещании. Как она ошибалась, стало очевидно лишь в конце XX века. Появление этого первого полного издания отрывков произведения «Свет» в переводе на английский язык стало возможным благодаря растущему интересу к наследию недооцененного до сего времени русского поэта, чье главное произведение лишь в наш цифровой век способно произвести глубокое впечатление.

Гавриил Ефимович Тетеревкин родился в ночь на 18 августа (по новому стилю) 1812 года в имении Тетеревкино. За горизонтом пылал Смоленск, отсветы пламени ярко освещали комнату, где появился на свет будущий поэт; наполеоновская армия теснила русские войска на восток. Его отец, Ефим Кузьмич, был членом Уголовной палаты. Мать, Екатерина Федоровна, в молодости блистала как пианистка-аккомпаниатор и исполнительница бальных танцев. Дворянский род Тетеревкиных[6] впервые упоминается в летописях 965 года, когда великий князь Киевский Святослав Игоревич потребовал непременного участия «тугоухого дружинника Тетерыкина» в походе против хазар. В 1514 году Спиридон Тетерывкин проявил себя при Василии III, великом князе Владимирском, Московском и всея Руси, во время взятия Смоленска, и ему пожаловали поместье. Такова ранняя история рода Тетеревкиных, пережившего временное присоединение к великому княжеству Литовскому.

Дед Тетеревкина, Кузьма Тимофеевич, владевший иностранными языками, при Екатерине II долгое время служил переводчиком в Коллегии иностранных дел. Во время поездок в Юго-Восточную, Центральную и Северную Европу он собрал значительное количество книг на иностранных языках, заложив основу библиотеки, которая оказала влияние на развитие юного Гавриила Ефимовича. С трактатами, посвященными флеботомии и чуду сошествия на апостолов Святого Духа, соседствовали французские, немецкие и датские литературные журналы, сатирические романы Франсуа Мари Аруэ (Вольтера), Джонатана Свифта и Иоганна Карла Вецеля, любовная лирика Данте Алигьери и Эвариста Парни. Особое место занимали многотомные труды энциклопедистов Эфраима Чеймберса, Жана Д'Аламбера и Дени Дидро. В этих книгах было заключено все знание человечества. Эстампы из иллюстрированных томов послужили Тетеревкину образцами для описаний в первых литературных экспериментах. В «Мировом океане света» (1827) он признает, что этим не ограничился:

Русский критик Константин Попугаев видел в молодом Тетеревкине любителя литературы «с неопределенной жаждой познания», «русского француза, не получившего достойного литературного образования»[7]. Советский писатель Сигизмунд Кржижановский называл Тетеревкина Pantophagus fedorovi, который «читал без разбора все, что напечатано»[8]. Лев Добычин, товарищ Тетеревкина по школе, в воспоминаниях отмечал, что «книжная речь на родном языке» и интерес к русской истории «были посеяны в сердце юноши»[9] уже в годы учебы в гимназии.

Тимофей Андреевич Нефф. Портрет детей Олсуфьевых. 1842

До этого воспитанием Тетеревкина занимались домашние учителя-французы. Первый учитель, очевидно, был уволен, поскольку de manière de plus en plus inquiétante[10] начал погружаться в каббалистическую математику. Его подопечный тем временем, видимо, посвящал себя написанию стихов. Этим объясняется обширность корпуса ранних произведений Тетеревкина. Второй домашний учитель, Луи (д') Кельк-Пар, рассказывал, как по указанию родителей мальчика выбросил в навозную кучу почти сто стихов и первый акт комедии «Разговорчивый крокодил» (Le crocodile volubile).

В 1826 году Тетеревкина отправили учиться. Благородный пансион при Московском университете считался одним из лучших учебных заведений для дворянских детей. Отец в сопроводительном письме директору настаивал на строжайшем отношении к четырнадцатилетнему сыну. От объяснения Тетеревкина, что он-де довел отца «до белого каления» одним стихотворением, веет романтическим бунтарством и позерством[11].

Вместе с тем нельзя недооценивать противоречивое влияние Ефима Кузьмича на творчество сына. Московские годы в особенности необходимо рассматривать в свете службы отца в Третьем отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Третье отделение, созданное после восстания декабристов 1825 года, контролировало все без исключения процессы в николаевской империи, в особенности то, что имело отношение к подозрительным и опасным лицам и любым публикациям. В доме Тетеревкиных, как говорили, «ее глаза проникали даже под крышку ночного горшка»[12].

Вероятно, по этой причине студент Тетеревкин как поэт долго оставался непродуктивным. Спорные политические и поэтические вопросы он обходил молчанием, которое с учетом обстоятельств можно назвать красноречивым[13]. Это было «время поисков и раздумий», как написал позже в воспоминаниях Добычин. В те годы Тетеревкин оттачивал манеру и скоро явил «равнодушие к жизни с ее радостями и преждевременное старение души, столь характерные для нынешней молодежи». Едва ли стоит удивляться, что поначалу Добычин видел в младшем товарище человека, «каких тогда встречал в великом множестве». В начале тридцатых годов XIX века в Московском университете училось множество литературных гениев, в том числе В. Г. Белинский, А. И. Герцен, М. Ю. Лермонтов и Н. В. Станкевич. Однако наибольшее влияние на Тетеревкина оказали все же Лев Добычин и С. Е. Раич. Добычин увлек его поэзией К. Н. Батюшкова, Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского и, конечно же, «Фигляриным и Чушкиным»[14]. Помимо этого, известно о регулярном совместном чтении всевозможных литературных альманахов и энциклопедических журналов. Таким образом, Тетеревкин вряд ли мог не поддаться влиянию часто звучавшего в те времена призыва к литераторам стремиться в произведениях охватить русскую жизнь целиком, создать нечто вроде репродукции общества.

Эндрю Робинсон. Парадный портрет джентльмена в шотландке. 1830

Учитель и издатель Раич открыл ему глаза на важность поэзии. С тех пор Тетеревкин воспринимал ее как высшее духовное достижение, а поэта – как наставника общества, «как учителя, беспрестанно стремящегося к самосовершенствованию».

Именно Раич ввел Тетеревкина в литературный салон княгини Волконской. Остается невыясненным, правда ли, что княгиня, «которая изъяснялась на русском весьма своеобразно», как-то выставила Тетеревкина на посмешище[15]. Известно лишь, что в салоне Волконской он больше не появлялся. Вероятно, он сразу отклонил приглашение в кружок Герцена – Огарева, участников которого увлекали идеи утопического социализма.

Во время эпидемии холеры в 1830 году Тетеревкин поселился у родственников в имении. Эта семейная ветвь с 1571 года обосновалась восточнее Москвы на Владимирке, с помощью выгодных браков избавилась от угрозы разорения и сколотила неплохое состояние, сменив занятие сельским хозяйством на виноделие.

В Новотетеревкино семнадцатилетний студент влюбился в Сашеньку. Этот роман и его трагический финал нашли отражение в многочисленных стихах, записанных в дневнике. При этом обращает на себя внимание путаница в описании внешности объекта обожания. Так, например, автор пишет, что глаза карие, «цвета яблочного семечка», потом они превращаются в блестящие черные «икринки», а в наброске к одному сонету говорится, что цвет их меняется в зависимости от настроения:

Эти наброски еще мало говорят о гении Тетеревкина, свидетельствуя скорее о стилистической зрелости. Ему удалось искусно завуалировать пол Сашеньки. Элиас Ольссон, изучивший в рамках исследования «Скрытые смыслы поэзии. Стихи без отсылки к полу, расе и возрасту» (2007) все церковные метрические книги волости, называет в качестве вероятных возлюбленных Александра Григорьевича Соловьёва 1814 года рождения и Александру Евграфовну Воробьёву 1819 года рождения. Кончина Александра Григорьевича незадолго до отъезда Тетеревкина совпадает с датой появления стихотворения «Ужаснейший прах» (1831). Эта элегия являет собой шедевр русской траурной лирики. Монотонные двустишия за счет последовательного чередования мужских и женских рифм, усиленных многочисленными ассонансами при очевидном доминировании гласных заднего ряда, создают уникальное минорное звучание. Стихотворение было опубликовано в 1833 году (без указания имени автора), и композитор А. С. Даргомыжский блестяще положил его на музыку. После пребывания Гавриила в Новотетеревкино его юношеское позерство, то самое «равнодушие к жизни», видимо, становится неподдельным. Лермонтов рассказывал, как во время разговора его испугали ледяные глаза на смеющемся лице старого товарища. На это же время приходится и первая дуэль Тетеревкина.

Добычин не пишет, случайно ли капельмейстер М. промахнулся, стреляя в нетвердо державшегося на ногах противника. Секунданты отвели подвыпившего Тетеревкина в сарай и договорились держать дуэль в тайне. Когда чуть позднее Тетеревкина отчислили из университета, он представил это как дисциплинарное взыскание, однако на окончании учебы настоял, видимо, Ефим Кузьмич, имевший иное представление о дальнейшей судьбе восемнадцатилетнего сына.

Место помощника регистратора в Кунсткамере рассматривалось, предположительно, как временное. В музее, основанном Петром I, показывали не только природные редкости и анатомические уродства, но и антропологические, этнографические, минералогические и зоологические экспонаты, собранные «исключительно в целях научного познания». В нескольких письмах Тетеревкин между делом с уважением отзывается об «энциклопедии, где можно побродить», и это, учитывая присущую ему холодность, можно трактовать как восхищение. Тетеревкин никогда не упоминал о причинах, по которым в 1832 году все же оставил службу. Вступить в наследство после смерти отца он вполне мог бы и находясь в Петербурге, поскольку, приехав в Тетеревкино, он все равно нанял управляющего. Есть много свидетельств, что он к тому времени задумал несколько больших стихотворных произведений, написание которых отложил до кончины отца.

Лирическая поэма «Рюриковичи» (1832–1833) знаменует начало нового творческого периода. Обратившись к истории Киевской Руси, Тетеревкин заметно отдалился от пылкой poésie légère[16] детских лет и сентиментальной любовной лирики. В поэме он описывает «варяжский» род Рюриковичей, принесший на Русь порядок «извне», без которого Тетеревкин не мыслил развитие русской государственности[17]. Попытки опубликовать поэму в журнале «Современник», основанном Пушкиным, или в другом авторитетном издании провалились, вероятно, по этой причине. Сохранились лишь наброски.

Та же судьба постигла оду «Против ветра» (1833), в которой Тетеревкин снова на все лады подчеркивает роль внешнего влияния на развитие России. В первой строфе Пётр I восторгается голландской лодкой, которая может идти под парусом против ветра. В следующих строфах Тетеревкин пишет о свершениях царя «в стране, где в прошлое дуют ветра». Шестнадцатилетнего государя он изображает как «Адама, своими руками срывающего яблоко с дерева познания добра и зла» и бросающего за борт византийско-московитский балласт, выводя русских из «прогнивших руин ложного рая». Текст, отправленный цензору, вернули Тетеревкину с требованием опустить последнюю строфу, где описывается опустевшее место у штурвала. Помимо этого, ничто не мешает «переработать прочие стихи указанным образом».

После неудач Тетеревкин снова обратился к poésie légère. Стихотворение «О крылья – ах» (1834), написанное предположительно в нетрезвом состоянии, представляет собой язвительную пародию на «Панораму Москвы» Лермонтова (1834). Довольно остроумно Тетеревкин переносит точку обзора с колокольни Ивана Великого еще выше. Лирическому герою, которого порывы ветра подхватили и кружат над московскими крышами, не удается описать общую панораму города. Непонятно, кто скрывается за образом героя «с прозрачными крыльями» – муха или стрекоза, поскольку это стихотворение в прозе отличается бессвязностью и не окончено[18]. Несколько десятилетий «О крылья – ах» оставалось почти никому не известным произведением. Принципом его построения заинтересовались лишь в Обществе изучения поэтического языка (ОПОЯЗ)[19]. В 1929 году Виктор Шкловский привел это стихотворение в качестве примера в докладе об остранении как литературном приеме, а Осип Брик назвал Тетеревкина предшественником русских футуристов. Яростные нападки на модернистские течения вынудили эти благожелательные голоса умолкнуть и переключиться на самокритичные высказывания о собственных методических ошибках. После этого научные исследования творчества Тетеревкина в СССР надолго прекратились[20].

Лишь в «Парусии»[21] (1835) Тетеревкин снова обращается к серьезному сюжету. Главный герой стихотворной новеллы – иконописец в лагере Пугачёва[22]. Неизвестный художник закрашивает портрет Екатерины II, рисуя сверху черты самозванца, но когда краска высыхает, на картине снова проступают черты императрицы. Этот демонический образ с двумя лицами неоднократно связывали с Александром I. Новелла резко обрывается, и это расценивали как метафору отказа видеть в России возможность изменений путем переворота. Вывод, что Тетеревкин скептически относился к проектам общественных изменений, не выдерживает критики. Хотя в произведениях он не высказывается однозначно о достойном государственном устройстве или об отношениях собственности в будущем, это может пониматься как программный недостаток. Из дневников Тетеревкина за период 1840–1841 годов становится очевидным, что оправданными он считал только общественные изменения на основе «железного Голема». Ключ к этому содержится в последнем его произведении.

Первые наброски произведения «Свет» (1836–1841, 2015)[23] относятся к 1836 году. В концептуальном плане Тетеревкин опирался на энциклопедистов. Он ни в коем случае не хотел ограничиваться систематизацией всех общественных групп в русле пушкинской «энциклопедии русской жизни» или бальзаковской oeuvre gigantesque[24]. Moi, j'aurai porté un monde tout entier dans ma caboche[25], – писал он своему бывшему гувернеру, рассказывая, что изобразит весь белый свет в одном стихотворении, от «зубика блошки в шерстке мышки, живущей в дырке в плинтусе под кроватью», до звезд и комет. Но это еще не все: он надеялся создать историю бытия, включая время после его смерти «вплоть до Страшного Суда»[26].

Де Кельк-Пару не удалось выяснить у Тетеревкина, почему это должно быть непременно стихотворение. При этом гувернер, несомненно, имел в виду шансы на успех бывшего ученика. В связи с коммерциализацией русской литературы в 30-е годы XIX века упор стал делаться на прозу. Тетеревкин не мог не замечать стремительного развития реалистической прозы, начавшегося под влиянием романов М. Ю. Лермонтова и Н. В. Гоголя, поэтому до недавних пор считалось, что он проявлял упрямство, придерживаясь стихотворной формы[27]. Однако для выработки обоснованного мнения о мотивах автора необходимо ознакомиться с историей произведения.

Непрерывное расширение поэтической вселенной, предусмотренное сюжетом, утомило Тетеревкина. Спустя два года после начала работы над «Светом» он осознал, что невозможно охватить «обширнейший материал» традиционными методами. Список деталей, которые необходимо было включить в произведение, рос быстрее, чем появлялись готовые отрывки. «Еще до завтрака мне пришло в голову столько новых слов, что дня не хватит их записать».

В итоге Тетеревкин разочаровался в жизни. «Дуэлемания» поначалу не причиняла ему вреда, и в этом предположительно была заслуга его свата Матвея Мордюкова, благоразумного секунданта. «И все равно все кончилось так, как должно было, – пишет Наталья Ефимовна. – Когда Гавриил Ефимович безуспешно вызвал на дуэль уже всех наших друзей и соседей, один проезжий гвардейский офицер изъявил готовность обменяться с ним выстрелами. Деликатный характер полученного братом ранения вызвал грандиозный скандал, а лейб-гвардия недосчиталась одного офицера».

Лишь благодаря покровительству бывших коллег отца Тетеревкин легко отделался. Ссылку в Сибирь заменили высылкой за границу. Через Францию он отправился в Англию. В документах русской делегации 1839 года Тетеревкин значится личным переводчиком хранителя Кунсткамеры. По сей день ведутся споры, стоял ли за поиском аппаратов и машин для императорской коллекции промышленный шпионаж; сам Тетеревкин не вел записей о служебных делах.

В Лондоне он познакомился с Чарльзом Бэббиджем. Профессор математики показал ему демонстрационную модель разностной машины и схему аналитической машины[28]. Понять возможности этих машин Тетеревкину помогли беседы с графиней Лавлейс, Августой Адой Кинг. Благодаря ей он увидел в машинах «внешнее вспомогательное средство»[29] для осуществления своих поэтических планов. «Железный Голем» Тетеревкина обрел форму еще до конца года в многочисленных дневниковых записях и черновиках. Опираясь на «поэтическую науку» Августы Ады Кинг, он именовал новый поэтический подход «научной поэзией», а «Свет» называл не иначе как «автоматической поэзией»[30].

В основополагающей статье Сигизмунда Кржижановского «Великий неизвестный» (1928, 2003)[31] говорится, что ни современникам Тетеревкина, ни последующим поколениям оказалось не под силу понять концепцию «автоматической поэзии». «Позднее наследие Тетеревкина осталось (поначалу) непризнанным», поскольку не нашлось читателей с техническим кругозором.

Одним из немногих современников, высказавшихся об отрывках из последнего произведения Тетеревкина (в то время оно публиковалось лишь частями в разных изданиях), был Лев Добычин. При всей благосклонности к автору ему не удалось скрыть непонимание. «Свет», по его словам, не поддается «упрощенному пересказу, равно как и легкому восприятию… Это terra nullius[32], нечто среднее между эпопеей и энциклопедией и только за счет белого стиха примыкает к плодотворной традиции философской лирики».

Сегодня мы понимаем, что любая подобная интерпретация ошибочна, потому что «Свет» в равной степени представляет собой и лирический текст, и текст, который может быть прочитан машиной[33]. Издатель и публицист Лаврентий Филинин в предисловии к статье «Великий неизвестный» формулирует «неизбежные заключения», вытекающие из идеи автоматизации:

«Если понимать буквально, „Свет“ – не что иное, как программное обеспечение для поэтической имитационной машины, причем, более того, машины, которая не только обрабатывает это программное обеспечение, но и постоянно дописывает. ‹…› Следовательно, если Тетеревкин говорит о поэзии, которая поможет прикоснуться к будущему, то с учетом концепции „железного Голема“ логично, что задумывалось стихотворение и как база данных, и как управляющая программа для имитационной машины»[34].

Чарльз Бэббидж. Разностная машина № 2. Проект красочно-печатной и стереотипной машины. 1822

Реализовать планы по созданию машины Тетеревкин не успел. Всего через несколько недель после возвращения на него по неизвестным до сих пор причинам нашла очередная «кошмарная блажь», и он снова принялся затевать ссоры, чаще всего по надуманному поводу[35]. Льва Мордюкова, который в прежние времена предотвратил не одну дуэль и смягчил условия многих поединков, зимой 1839 года перевели в Варшаву. Стороны упорно настаивали на соблюдении кодекса чести, и это не дало вмешаться властям. Как выразился бывший учитель Тетеревкина Раич, была некоторая ирония в том, что «чудак Т[етеревкин] во время бессмысленного спора случайно выстрелил в себя». Тетеревкин скончался 11 мая 1841 года от ранения: его пистолет разорвался при выстреле[36]. «Свет» так и не был завершен. Впрочем, история автоматической поэзии Тетеревкина только начинается.

В. Ейглит, М. Б. Завязкин

Оксфорд (Огайо), 2018 г.

Смена парадигм

Анакапри, 1908 год

Родион Воронин, считавшийся внучатым племянником Тетеревкина, по приглашению Горького прожил несколько недель на острове Капри. О нем говорили как о подающем надежды молодом человеке, преданном делу социал-демократии. На вилле Горького он встретился с Лениным. Воронин поделился с ним дерзким замыслом воспользоваться гениальными планами Гавриила Тетеревкина на благо рабочего класса:

– Я намерен дописать до конца chef-d'œuvre, задуманный двоюродным дедушкой Гавриилом, поэму, которая должна охватить весь мир… и у меня получится!

Ленин глотнул лимонада и только потом ответил:

– Прекрасная идея, мой юный друг. Хотя это невероятно сложная и рискованная затея. Она потребует массу времени, не говоря уж о творческих усилиях. Конечно, при желании все возможно. Абсолютно все! Вот только я не вижу, чем бы вы могли завершить подобное произведение. Действительность не дает материала для концовки. Пока. Поверьте мне, эту поэму можно будет дописать только после нашей революции.

Горький кивнул. Воронин понимал, когда лучше промолчать, но тут возражения нашлись у Александра Богданова. Он предположил, что стремление к божественному всемогуществу, отличавшее произведения Толстого и, э-э-э, Тетеревкина, – не что иное, как эстетический эквивалент иерархий прошлого века. Всезнающий рассказчик считает себя равным Вседержителю, а после революции такой перспективы не останется.

– Нам видится, что для понимания мира необходима энциклопедия, пронизанная идеями социализма.

Ленин ухмыльнулся, потеребил усы и сказал:

– На сегодня достаточно. Кто рискнет сразиться со мной в шахматы?

Юрий Андреевич Желябужский. Nº 18. В. И. Ленин в гостях у А. М. Горького играет в шахматы с А. А. Богдановым. 1908

Богданов принял вызов и выиграл у Ленина, который выглядел заметно уставшим. Рядом на корточках сидит Горький, хозяин дома. Воронин в это время пошел за холодным лимонадом – ему нравилось быть полезным и в мелочах. След его теряется в 1936 году в кремлевской столовой. В имуществе Воронина не нашли ни рецептов яда, ни стихов.

МСМП#04

Москва, 29 мая 1985 года

Мирейя помогла отрегулировать водительское сиденье, и беременная Люба смогла втиснуться за руль «москвича». Галина уселась впереди. Выехав из двора дома № 49, они повернули к центру города, преодолевая уличные колдобины: бетонно-стеклянные костяшки домино с помигивающими точками располагались совсем не по правилам игры. Когда Мирейя сказала об этом спутницам, Люба выразила горячую надежду, что никто не протянет с неба руку и не передвинет их дом:

– Довольно с нас этих глупостей.

Чем дальше ехали, тем увереннее вела себя Галина. Она показывала Любе дорогу к гаражам в районе, где они жили раньше.

– Пока Миша не получил по наследству «Волгу», он все время там торчал, возился со своей «Кометой».

Любители мотоспорта, собравшиеся у ремонтной платформы № 3, предпочитали отпускать шуточки, а не отвечать на вопросы. Люба ловко развернула машину, но перед самым выездом дорогу перегородил мотоцикл. Сидевший за спиной мотоциклиста парень в куртке с заклепками и надписью «Приди и возьми все», ухмыляясь, заявил, что противостоять обаянию беременных женщин – выше его сил.

– Попробуйте заглянуть в «Прогресс»…

– Да, Михалыч сейчас чаще там околачивается. Подлизывается к будущему начальству, – буркнул мотоциклист и завел двигатель.

Теперь Галина примолкла и только односложно указывала дорогу. Через полчаса они добрались до электростанции, из труб в ночное небо валили густые клубы дыма. Проехав по мосту через Москву-реку, свернули с набережной улицы к воротам. У предприятия пассажирских перевозок «Прогресс» стояла единственная «Волга». Увидев выкрашенные антикоррозийной краской крылья, Галина сразу безошибочно определила:

– Здесь он!

Мирейя и Люба последовали за Галиной в здание автомойки. Рядом с только что вымытыми «буханками» стоял «ситроен» с поднятым капотом. Созерцавшие двигатель таксисты хотели было выпроводить незваных гостей, но стоило Галине и Любе продемонстрировать животы, как водители мгновенно присмирели. Тощий парень с зачесанной поперек лысины последней прядью волос представился начальником ночной смены. Он отвел женщин на склад запчастей и, приподняв брезент, предъявил им троих спящих. Цвет лиц и клокочущий храп не сулили ничего хорошего. Начальник смены торжественно заверил, что это испытание на прочность имеет исключительное значение:

– Весь коллектив «Прогресса» твердо настроен выполнять постановление о вождении в трезвом виде, и Маканина никогда не взяли бы на работу, если бы он не заслуживал полнейшего доверия! Ну, и между нами: кто помешает без пяти минут отцу пропустить стаканчик? Да еще и после рабочего дня.

Галина открыла было рот, но поперхнулась словами. То ли переволновалась, то ли положенный природой срок подошел: у нее отошли воды. Начальник смены сделал шаг назад:

– Зайцев, Шлыков, Смирнов, быстро сюда. Сидоров – к радиостанции, – рявкнул он и тут же перешел к решительным действиям. Пригладив прядь волос, распорядился:

× застелить заднее сиденье микроавтобуса полотенцами;

× отвезти Галину и Любу в ближайшую больницу;

× отправить Мирейю следом на «москвиче»;

× предупредить по радио роддом;

× сунуть Маканина под душ.

От скорости, с которой таксисты выполнили три первых распоряжения, у Мирейи похолодело в желудке. Впрочем, Шлыков, который следовал на «москвиче» за несущимся на бешеной скорости микроавтобусом и по только ему ведомой причине не хотел отставать, доставил ее к воротам больницы в целости и сохранности. Мирейя отнесла в роддом дорожные сумки и ключи от машины, но ее тут же выпроводили. Она увидела Любу в коридоре перед родильными палатами и еще раз попрощалась. Там пообещала, что, как только Маканин сможет ясно соображать и членораздельно говорить, она тут же заставит его позвонить.

Шлыков и Смирнов ждали у больницы и нервно курили. Шел третий час ночи, когда они привезли Мирейю к гостинице «Космос». Заказывать в этот час переговоры с отделом международных связей в ИНДЕР не имело смысла, потому что, когда их соединят, в Гаване закатное солнце уже будет отражаться в окнах опустевшего на ночь офиса.

Будильник, на котором Мирейя выместила раздражение, скинув с подоконника, замолчал. Шторы открывать не хотелось, в комнате и без того было достаточно светло. Мирейя потерла глаза, больше всего желая снова забраться под одеяло. Зеркало в ванной отразило краткий итог последних часов – сколько ни три глаза, не поможет. Под душем Мирейя запела о следах, которые не читаются в темноте, где звуки и краски не те… Дальше слова она не помнила, так что просто набрала в рот воды, пробулькала мелодию и поперхнулась, потому что зазвонил телефон. Она бросилась в комнату, но звонок оборвался, прежде чем она успела ответить. Чертыхаясь, Мирейя вернулась в ванную, вытерлась. Она удовлетворенно осмотрела себя в профиль, погладила немного округлившийся ниже пупка живот, оделась. Прикрепив к воротничку чистой блузки значок кубинской сборной 1981 года, она поспешила на завтрак.

Глотать, не жуя, и контрабандой выносить из столовой добавку смысла не было, в корпусе для заседаний Мирейя узнала, что члены оргкомитета приходят примерно за четверть часа до начала соревнований. На месте, где еще вчера плакат на польском языке торжественно сообщал о вкладе информатики в борьбу за мир и социализм, уже появился другой – с изображением счетной таблицы на русском языке и призывом к умелому ведению хозяйства. Может, этот нечестный прием был призван поколебать уверенность в себе польских участников?

У игровых автоматов спорили двое юношей из ГДР. Мирейя подумала, не из-за заклеенных ли прорезей для монет они так раздраженно шушукаются, но тут же отбросила эту мысль: в коридоре, ведущем в фойе, какой-то мальчик пытался, запрокинув голову, остановить идущую из носа кровь. Мирейя отдала ему бумажные салфетки, в которые незадолго до этого завернула еду, и, жуя на ходу, прошла в столовую А.

Халина уже ждала ее у большой двустворчатой двери. Из столовой доносился гул голосов и звон посуды, но молодая полька, не обращая на это никакого внимания, затараторила, рассказывая, как вчера заняла второе место в своей возрастной группе:

– Бабаев обошел меня всего на пол-очка, но я на целых четыре очка впереди Эшера. Видела бы ты лицо его тренера, когда объявили результаты…

Худенькая Халина не очень убедительно передразнила немецкого тренера; но Мирейя все равно смогла представить себе, как сощурились глазки Клайнверта в толстых складках кожи.

– Вот увидишь, сегодня я и Бабаева сделаю. Загвоздка в том, что Венгрия сейчас в общем зачете впереди СССР. Они сильно отстали в младших возрастных группах, – трещала Халина. – И не смотри на меня так, я знаю, что еще не вечер. Кстати, про вечер: может, шепнешь на ушко, о чем это вы, взрослые, вчера после ужина так долго совещались? Меня не обманешь, ты явно не выспалась и тренеры тоже.

– Как мило, – рассмеялась Мирейя, – знаешь, я вообще сегодня с огромным трудом встала, но…

Она не договорила. Какой-то тип с бычьей шеей, одетый в костюм, подошел к ним вплотную и заговорил на кубинском диалекте:

– Мирейя Фуэнтес, меня прислали за вами из посольства. Будьте любезны пройти за мной. – Он отошел на два шага и застыл на лестничной площадке.

– Мне надо идти, Халинка, увидимся позже, – попрощалась Мирейя.

– Передавай от меня привет Хулии и Хосе! Так жалко, что вы не можете участвовать, – крикнула вслед Халина.

Соотечественник Мирейи оказался немногословным, и ей удалось вытянуть только то, что он не имеет ни малейшего представления, о каком карантине речь. Полагаясь на защиту красных дипломатических номеров, он вел машину, небрежно откинувшись на спинку сиденья. Только один раз, когда на Садовом кольце справа вдруг вынырнул грузовик, кубинец затормозил, лениво посигналил и вскоре обогнал его. Они пронеслись мимо памятника Дзержинскому, гостиницы «Россия» и Кремля, выехали по мосту на правый берег, где Большая Ордынка, подобно каменной воронке, засасывала движущийся на юг поток автомобилей; чуть не столкнулись с троллейбусом и оставили позади бледно-желтые, блекло-голубые, нежно-розовые и серые особняки, административные здания, городские усадьбы, строительные леса и бывшую церковь. Когда показался сине-бело-красный флаг, созданный Нарцисо Лопесом, Мирейя приготовилась к резкой остановке, крепко вцепившись в дверную ручку. Шофер ухмыльнулся, заметив эту предосторожность, и аккуратно затормозил у посольства Кубы.

Рамон Эспозито Мендес, как следовало из таблички на письменном столе, был атташе по вопросам культуры и спорта. Сперва у Мирейи мелькнула мысль, что шофер с бычьей шеей обогнал ее, поднявшись по черной лестнице, и успел набросить элегантный пиджак, но размышлять об этом было некогда. Атташе сразу начал говорить: она, Мирейя Лоренсо Фуэнтес, квалифицированный специалист и кандидат наук, по-видимому, совершенно забыла, что прибыла в Москву как официальный делегат, а следовательно, представляет Республику Куба и должна вести себя соответственно; вчерашнее путешествие, когда она без сопровождения уполномоченного лица отправилась в пригородные районы и в гаражном поселке общалась с сомнительными элементами, ни в коей мере не отвечает ценностям, за которые ее дедушка умер в тюрьме Батисты, а дядя погиб в борьбе за свободу Анголы; не говоря уже о дурном впечатлении, которое все это произвело на советских друзей. Все сказанные слова сопровождались приветливой улыбкой, и это поначалу ошарашило Мирейю сильнее, чем осознание, что кто-то следил за каждым ее шагом.

– Ваши задачи ограничиваются работой на соревнованиях. Отсюда следует, что все, что вы обязаны были сделать, это проинформировать нас о чрезвычайной ситуации. Разве это так трудно понять? Когда вы собирались поставить нас в известность? В заключительном отчете? Только случайно из «Советского спорта» мы сегодня утром узнали, что наша команда не выступает на Спартакиаде. Как мы будем объяснять это Гаване?

Мирейя благоразумно воздержалась от вопроса, почему посольство в деталях знало, как она провела вечер, но понятия не имело об исчезновении юношеской сборной. Она уже научилась не обращать внимания на подобные нагоняи, как на спорный дождь. Несмотря на суровый тон, атташе все еще смотрел на нее доброжелательно, возможно даже с некоторым вожделением. Впрочем, это впечатление могло быть обманчивым и создаться из-за беспокойно движущихся зрачков: Эспозито почти после каждой фразы бросал взгляд на стоявший рядом монитор – будто неумело читал подсказки телесуфлера.

– Мы немедленно займемся этим вопросом, а вы забудьте о подобных выходках и ждите указаний. Вы меня поняли? Наблюдайте за соревнованиями в «Космосе»… – Эспозито вдруг запнулся. Он моргнул, глядя на монитор, погладил усы и продолжил уже спокойнее: – Или сходите в Мавзолей. Вечером вы должны быть у себя в номере, мы проверим!

Наблюдать за соревнованиями? Эспозито, наверное, считал, что часами смотреть на размышляющих программистов очень увлекательно: четыре зала, где потные молодые люди кусают губы, грызут карандаши, украдкой вытягивают шеи, пытаясь поймать взгляд тренера, или, закрыв глаза, трясут головой. Единственное отличие от спартакиады по математике заключается в том, что здесь время от времени участники вводят строки кода, либо в отчаянии смотрят на экран, когда там вспыхивает надпись OVERFLOW или замирает курсор.

Значит, остается Мавзолей. Да, пожалуй, для всех участников это лучший выбор: соглядатай, следовавший тенью за ней по пятам, производил впечатление еще не очень опытного. Очередь тянулась через Красную площадь, вниз по Кремлевскому проезду, мимо башни Арсенала в Александровский сад, где через триста метров делала петлю и возвращалась на центральную аллею у входа в парк, сворачивая на Манежную улицу. По словам Ники, иногда очередь так растягивается, что в хвост встают москвичи, думая, что на Арбате выбросили дефицит. Пока Мирейя прикидывала, долго ли придется стоять, предполагаемое время ожидания увеличилось из-за подошедшего батальона инженерно-строительных войск. Интересно, будут ли через шестьдесят лет кубинцы из провинций и туристы из братских государств каждый день выстраиваться в Гаване в километровые очереди от набережной Малекон до площади Революции, чтобы попасть в мавзолей Фиделя?