Покров алмазный бесплатное чтение

Снег невинный

Покров алмазный, снег невинный

как белой ночи простыня,

укрыла ты страды овины

и волос страсти у меня.

Луна светильная покрыла

седой закваской полынью,

шаг не поможет, нужно крыла,

или небесную ладью.

Молчит рука, куда ей двинуть,

кто нежно скажет – помолись,

и шляпку девушке надвинув,

с порывом ветра…, словно лист.

У слёз с фортуной передышка

мы незнакомые пока,

но наши души сердце слышат,

в них тук, тук, тук… и облака.

Попутчики по переписке,

мне к матери, ей к малышу,

но у любви не взять расписки,

я в пальчики её дышу.

В ночной тиши под лунным светом

приятно о любви мечтать,

но точно зная, что об этом,

лишь можно в книжке написать.

Айя – София

Айя- София, иглы минаретов,

густой туман над куполом висит,

века как будто спрятались от света,

и в памяти один шуршит ковид.

Константинополь, вот твоя засада,

тысячелетья, вот твой монастырь,

тут Мухаммеду вечная услада,

святому люду вечности костыль.

Юстиниан вознёс тебя из пепла,

война всегдашняя его сестра,

он стал апостолом, как Божьим слепком,

и мысль изобретательно остра.

Конец строки, куда мне бросить мысли,

уже такси летит под облака,

по вёдрам их, нести на коромысле,

как на Руси, в прошедшие века.

Апрель

Апрель, когда он только будет,

берёзы сгорбились пока,

стоят на белом скромном блюде

не заморозить бы бока.

Свет разлетелся словно улей,

со всех сторон, тьмы полынья,

и тени серым ветром сдули

то борода поверх бритья.

Чепец снегурочки колдует,

хрусталь, в вечёр златую нить,

что из морских глядит чешуек,

на них и туча мирно спит.

Тут веселятся тени сердца,

плеть кружевная на бегу,

и удлиняет нега дверцы

лучу, последнему в снегу.

Художник сник, ночь загрустила,

где теплых жилок кружева,

до утра ножик свой точила,

восток отпрял от плутовства.

На утро свежие мотивы

рисует сладостный январь,

синеют в топке веток гривы,

хрусталь слепит, так было в старь.

Сердце наше

Да сердце наше область Бога,

он запустил и выбрал – Жить,

да у него нет даже блога,

но нить судьбы он должен вить.

И думы вечные сурово

не опускай в его бокал

там не найдёшь в долине крова,

кровь движет красный круг зеркал.

И ритмы, ритмы поправляя,

я заглянул в твою тетрадь,

там звуки белого рояля…,

бемоли римские не трать.

Пред взглядом небо голубое,

Рим на шести его холмах

на площадях испанец Гойя

он ищет стиль прекрасных Мах.

Музыка жизни не погаснет,

хоть на семи живёт ветрах,

поэт, писатель, всякий мастер

несёт подругу на руках.

Вдохнуть красу и вдохновенье,

Грааль напутственно испить,

и нежно звуками творенья

зажечь дыхание ланит.

Русский мир.

Свобода, что тут может круче,

о Боже, сколько в мире дел,

вон ворон каркает, всё учит:

“не бойся, это твой удел.”

У церкви бать, златое темя

и златокудрый перезвон,

он видно всё считает время

и входит с тризной на амвон

Ты уцелел церковный кочет,

а дед мой в пламени сгорел,

да жаль, но кровь моя клокочет,

Ты сатану не одолел.

Упрямо смотрим в небо грома,

там всплеск энергии с плеча,

лучи всемирного погрома,

где печка жизни горяча.

Все мы колеблемся от Рима

но это если так сказать…,

но вот Шумеры, пилигримы,

смогли Меркурий обуздать.

И Гильгамеш, загадка смерти,

у эпоса украл мечту,

он не добыл себе бессмертье,

усилья пали в пустоту.

Библейский мир, то складень мифов,

преданий ветхих и легенд,

мы тоже там, но мы от скифов,

мы русский мир из тех же ген.

Дирижор

Бывает сердце смотрит в оба, и звуком трепетным не тронь, Тонеев тянет руки сноба вручили вам искусства крест.

И не понять её мученья, рукой не тронуть образа, но звук духовный обрученья глубоко врежется в глаза. Упругий вздох нежней и строже в преддверье алчного броска, Гаврилин сумраком дороже, где Русь как дудочка баска. И как дорогою былинной размерить песнь на туеса, о дирижёр, светись рубином, то для Ассоли паруса. Ты Клеопатра, Бог, царица, и благодарное дитя ты жребий свой несёшь как жрица, музыкой сладостной вертя. Ты негодуешь, море, бури, хор потерялся и уныл, рука зависла, в каламбуре бас скоморошину прикрыл. Тебе концерт приносит крылья и ангелы в душе поют и нас волшебные накрыли и тянут в музы, в абсолют. Огнепоклонницы и дивы мужская оторопь, оркестр, пророки вставшие в мотивы

Всё зацвело

Медлительно в порханьи кружев

в хрусталь стекла вплела зима

ту белую вуаль из стужи,

а в красной юбке бахрома.

Подснежник спрятался от света,

одна рука, плечо зело,

и родинка, подарок лета,

вот это зарево влекло.

Кудесник простыней, подушки,

изнеженный её рукой,

всё шепчет сладостное в ушки,

поспи и сердце успокой.

Брильянты, зимние алмазы,

в хрустальных стёклах замело,

на шейке заголились стразы,

сирень, весна, всё зацвело.

Подвальчик

Тёмный день, прикрылся даже воздух,

ветер рвёт последний лист с куста,

по кармане бряк, там тоже роздых,

сто рублёвая, то злато, темнота.

Петербург, здесь ходят капитаны,

вот подвальчик, Пушкин там бывал,

запивали карточные раны,

а потом в Царицыно на бал.

Вечер кормит звёздным ожиданьем,

строчка в низ, туман и винный дух,

жмёт оркестр на кошелёк желаний

ресторан закроют после двух.

Пьяницы, поэты робкой лиры,

кто то в стол, а этот вон на стол,

новый звук послушайте кумиры,

и у всех безбашеный престол.

Вон другой, как запертый в кубышке,

зелень собирает и в казну,

подари мне розовую пышку,

вед она одна здесь на кону.

Разменять гербовый я не буду,

сам Христос из храма изгонял,

всех барыг, что подчинялись блуду,

эту заповедь и я принял.

Ноябрь

Сегодня осени ноябрь,

но солнце бьёт по чёрному,

листву качает лужи рябь

как жизнь в судьбе Печорина.

Читать роман, сгибать листы,

края слюнявя ёрничать,

а что же Бела, где цветы,

всё ж то рабыня – горлица.

Угар лучей в окно стучит,

пока…, чай по хорошему,

открою форточку – молчит,

кидая лёд с горошину.

Так и любовь порой молчит,

она про то…, заброшена,

считает дни и время чтит,

под щёчкой спит с ладошками,

она так пишется, так есть,

порою в песнях точками,

но это тоже милым весть,

по сердцу с лопаточками,

снега, дожди, сирени весть,

всю жизнь слагают строчками,

сейчас горит, а завтра в грезь,

помиримся же ночками.

У млечных звёзд вся грудь видна

сосок упругий светится,

помять его на склоне дня,

теперь он не отвертится,

разрывы будто чей то бунт,

поправить кофту хочется,

а язычок твой балагур

и в глазках двоеточие,

не обсуждай сей эпизод,

поэт всегда отвертится,

он улыбнётся через год

сравнив любовь с феерией.

Всю радость от любви бери

и горести развенчивай,

не отдавай её, гори,

до той житейской вечности,

в бессоннице, в рассвете дня,

когда часы развенчаны,

предметы словно полынья,

но рядом свет и женщина,

блаженная твоя судьба

ресничками обвенчана,

рубашка сонно – голуба,

ромашки жмутся в венчики.

За наши лопухи

Вспахать, посеять и убрать, .

родить народ и пропитать,

и Богородицей сиять…,

в своих краях, ты просто мать.

А говорок, то чок, то ок

Череповец и волок, лог,

завод, подшипников предлог,

за гранью слов, что слышал Блок.

Прости, в душе ещё комок,

но кто ж подумать тогда мог,

работа, дети, уголок

с учёбой выбивают сок,

в глубинке старенький пророк:

“…не забывай земельки клок,”

вот бьётся мать меж этих строк

прощая мужниный заскок.

Учёных тьма, но ты одна,

завод тяжёлая волна,

тут выплыви нырнув до дна,

подшипник вдрызг и без вина,

“Неопалима купина,”

икона спрячь все имена,

пусть в прядь забьётся седина,

а срам…, ответственна одна.

И заменив свой гардероб

на хаки, даже сера бровь,

муж береги ребят и кров,

ушла туда где льётся кровь,

медбратом стала, мед сестрой,

ребят тащила в тыл, домой,

а ночью снайпера покой,

чтоб пулю баловать икрой.

Покрой души, но ты же мать,

где рану бинтиком зажать

а где прикрыть у глаз закат,

последний вздох у женских лат,

Твоя волна на “О” пошла,

у севера есть паруса,

простой народ, все кореша,

любой боец, её уста.

Взвесь кровь и взвесь свою любовь,

уравновесь, что скажет Бог,

любовь всегда была судьбой,

а кровь защита в страшный бой,

но ты на век, сама с собой.

Разрушь ту стену что в цепях,

не раб и тот и ты не раб,

мы все в славянских алтарях

и с детства Русь, ты в букварях.

Мы смотрим в строчки, мнём стихи,

не видим женщину в пути,

что видит дама – лопухи,

из той траншеи, где лихи

строчат в повязках старики,

тот бой последний, что ж сынки…,

я мать, я рядом, на штыки,

сквозь мразь, за наши лопухи

Нить Ариадны

Он был космонавтом в своих изысканьях, и был невесом и чужой, а строки летят и летят без сознанья, меж звёздной туманной межой. Кротовые норы играют в узоры стих прямо нырнул не смотря белёсая стопка запнулась за взоры циклопов в тени алтаря. Запутанность чисел, седые просторы, у квантов благие дела, считают пути задевая за горы, где нить Ариадны вела. Глядят в микроскопы, трясут телескопы, везде поспевают шутя, но только строка, не подкупные стопы, смеются над ними кутя. Пусть тени сгустились, слова распустились, розан на пути мотылька, сквозь оптику стёкол, сквозь новые стили, течёт в век шальная река. Мелодии, ритмы встречают пюпитры, но водит живая рука, вода отвечает журчанию скрипки и солнцу что жжёт с высока. Сквозь призмы и линзы, рубины отчизны, дисперсию жахнем лучей, здесь строки сбегут, как народец капризный, а красный не вспомнит, кто чей. А время забыто стоит развращаясь у врат толи в ад, толи в рай, но всё перекрыто, смеялись пищали: “Кармен из брючат вытряхай.” Теперь лишь процессы от шила до мыла рождают нам времени нить, но Демон печальный летящий уныло девицу хотел соблазнить. Изгнанник из рая на север плутая, души осознав пустоту, но стоя у края, спасла запятая, она подсказала персту. Поэт в интернете две клавиши встретил, на лист запятая легла, и Демон не смог ускользнуть из сюжета, Тамару закутала мгла. Строка захлестнула, строка облизнула, и рифма хромая прошла, а Демон уже заплутался в Кабуле,

Не надо рая.

Я свет люблю, когда в тумане от ветра распахнётся грудь, и даль, как будто из кармана, достанет глаз и кинет в грусть.

Хрустальные зимой поляны и ель сурово подняла свои лохматые изъяны, смотрясь в сосулек зеркала

День догорая смотрит в тучи и я в окно на этот смрад, ох завтра будет снег ползучий прогулка превратится в ад.

А в комнате кубышка печки моргает жарким языком и усыпают тихо свечки, губасто чмокая дымком.

Как чудно вечера волненье, вдвоём сидя у комелька, в углах седых шуршит виденье а рядом добрая рука.

Вино до краешка бокала, закуска – робкий поцелуй, и проба страстного вокала, на смех нарвался обалдуй.

Вино Армении из мая таит тепло и горцев бой, да ведь оно из гор, из рая, где Арарат и странник Ной.

И пальцы тонкие ломая вновь умываешься слезой, ты говоришь, “не надо рая, мне хорошо сейчас с тобой."

Мой перезвон

По мотивам «Перезвоны» В. Гаврилина. Перезвоны нервов звоны тянут в русскую избу, дедов там живут законы, опираясь на дугу, кружева за ниткой тонкой звон коклюшек на бегу парни хоп, дверина конка, распахнулась на беду.

Паренёк ещё безусый с дудкой плещет в небеса, нотки тонкие как бусы, звёздам дарит чудеса.

Красота – земное ложе, парни гикают в поту: “девки, кто вам всех дороже, чья игла сошьёт фату.” Смех, гармоника трёхрядка, голенищев зеркала, грех запрятанный в колядку отобьют колокола.

Ах дороженька дороже поджимает пояса, дудка дальняя всё строже…, волок, тёмные леса.

А дорога жизни схожа, топай, дрожки на беду, на кого она похожа на разбойничью нуду, плохо с любой разминуться, расплескать любовный пыл, лишь в конце найти минутку чтоб понять – конец, приплыл.

Утром дудочка сторожна, то призывы петуха, всё ему в деревне можно, на жердиночке сноха.

Молодые смотрят в утро юбка, красный сапожок, ерунда, а может шутка, солнце, лиственный пожёг, девки яблочки румяны распахнули кружева, пьют частушки на поляне…, парни стоп: “Моя жена.”

На закате звёзды к хате на хрустальном поводке, разговоры, нуте – нате, дудка с дролей в армячке.

Прикорнули сарафаны, а у звёздочек страда, не надейся на обманы не смахнёт и борода, что ты дролечка удумал не играй, я не твоя, кошелёк ищи у кума, у меня звезда своя.

Пастушок уж хороводит, дудка в полюшко зовёт, открывайте все отводы бабы скот уже ревёт.

Звон малиновый разбудит, к Богу душу понесёшь, вон платочек, ну и буде…, он простит, тебя спасёт, счастье мужнина забота красоту с лица не пить, у пчелы в кармане соты, в каждом мире надо жить.

Вечереет, кони бродят, водопой, река, погром, в небосводе звёздный ходик, комариный звон как гром.

Тили – тили в каждом мире вечереет не с проста звуки музыки – сапфиры, розой вспыхнет нагота, тихо солнышко ложится, вон туманная фата, закрывает глаз божница и смыкаются перста.

Прялки вьют, коклюшки дремлют, кот на печке промурчит, за окном спустилась темень лишь сверчок в углу журчит.

Подожди, пригрей сердечко, слышишь стон, не береди, ручеёк, а может речка, сердце вздрогнуло в груди. под корягою налимы, клещни драит старый рак, окунись и серафимы разожгут на коже мак.

Колокольчик, тройка рвётся, эй приказчик, что с тобой…, не взлюбила инородца, дева топает домой.

Вон дорога – перемога, волок, утречка роса, прикорнуть у злого стога ветер спрячет паруса, Храм, у Бога и дорога, и житейская душа,

пусть ты дева босонога

счастье ждёт у шалаша.

Я ж у счастья трубочист.

У природы много слов слов печальных, слов прощальных, каждый лист эпоха снов, почек вздох, весны венчальной. Поделись, пошевелись, воздух осени хрустальный, журавли небес хорист клин собрали в путь свой дальний.

Я ж у счастья – трубочист, мозг кипит, но где же выход, тру башку, глаза смочив, не осталось даже жмыха. Ветер ветви шевелит в них искать теперь пророка рассердился алфавит и лишил деревья ока.

Стонет дева, подожди, у меня зимы уроки, пусть закончатся дожди со снежком хочу поокать, бело – шёлкова кровать и пушисто одеяло…, до весны прокуковать и зачать листву сначала.

Плачут, плачут небеса, чубчик, чубчик кучерявый, в новом мире чудеса приготовили варяги, тёмный лучик звёзд укор из туманностей разлучник, в пустоте рождает сор виртуальный подкаблучник.

Красненький дьячок.

Качается судьба подруги в осеннем парке на прудах, мы говорим о старом друге и о потерянных годах. Листва сочувственно воздушна ей то же улетать пора, упавшей в лужу даже душно, пора из парка в глубь двора. Там пацаны, игра в войнушку, ах эти новости страны, делили раньше деды кружку, махорку, рваные штаны.

Истории – глубинны всходы, тут ляха жадная нога, Днепр разделял чужие броды, где гетманы сыны врага. Её волнуют судьбы мира, где Израиль, Ливан, война, меня ж, слог милого кумира, и боль, горючая струна, что пролегла в закатной гонке, кровавый след и чья вина, как по ледку, по тонкой кромке, под лёд скользнула тишина.

А тут: “ Я завтра в галерею,” сказала тихо – “Красный мост”, “придёшь?”, “Я кофе подогрею,” картин полно и новый гость, молчу, я верю и не верю, там ведь собор, искусства гроздь, а комнатка с ключом от двери, там для кашне и шляпы гвоздь, ну что ж приду и сам проверю… смеюсь, а дамочке поклон, мы разошлись, как будто двери, в парадном скрипнул камертон.

На утро дождик плачет с горя закончен лета поводырь, то ветры с Северного моря холодный тянут к нам пузырь, темно, встаю холодной мышкой, зуб на зубок, не подобрать халат и плед, сам кочерыжкой, набрякла горла благодать, туман, он как всегда хохочет, невинный спрятал маячок посмотришь вдаль, сидит как кочет, на нити красненькой дьячок.

Бойся данайцев.

Timeo Danaos et dona ferentes *

из «Энеиды» Вергилия

Язык на выходе груди он и в грехах бывает вязнет, ох если Пушкина судить то он по русскости сермяжный.

Эйнштейн, показывал язык, шальной, но ярко, натурально, глаза смеялись, зык, да зык, энергия – бьёт виртуально.

Куда по сказкам не иди везде встречаются занозы, театр на лево сжёг пути…, лишь прямо, где шипы да розы.

В закат на право не смотри, там осень, золотая Троя, данайцы нынче звонари, нам принесут не мало горя.

Европа встала на дыбы, Зевс возлежи с ней под платаном, любовь на Крите труд судьбы, зачем Сибирь на евро рваном.

Язык когда то был один теперь как будто еврорана, англицкий рвётся господин, рога от старого барана.

*«бойтесь данайцев, дары приносящих»

Синий всадник.

Синий всадник с нежной кручи, взгляд потупь, не сбей следы, солнце чёрное за тучей, глаз в предчувствии беды. Вороньё по наши души на затылке хищный взгляд, ивы плачут, ветер душит, старый город – звукоряд. Тихий шорох, шаг летучий, нитка в рубище иглы, палкой белой ищет случай повернуть за вяз в углы. Каждый шаг асфальт глотает, вон чернильницу спроси, кровь души не застывает, на земной горит оси. Рядом девушки гордыня светлой радости полна, в сетке маются две дыни, как желток, но с бодуна. У бабуси, радость с гуся, в сумку с ягодкой стекла, то подарок от Маруси, есть у Бога удила. А девчонка ножки в струнку в танцевальные дела, парни бдят, глотают слюнки…, потерялась в зеркалах. Ночью месяц гасит свечи, чёрен двор, как паранджа, чернецы зажали плечи, рот защучила ханжа. Кража горькая из были, здесь обычаи свои, где озёра голубые, в горной чаше лишаи. С неба, всадник пикой в спину, разбежались чернецы, я надежду не покину, девы ожили черты. Зря жених ты размечтался, в синем глянце соль земли, голубое платье танца, в море синем корабли.

Прости и сохрани любовь. Поэма.

Прости и сохрани любовь. А.А. По мотивам Низами «Лейли и Меджнун» (12 век) А.С. Пушкин «Цыгане» «Шахна сказал и обнажил при этом Могучий меч: «Да будет меч ответом!» Пути Меджнуна В храме Каабы. «Велят мне исцелиться от любви. Уж лучше бы сказали не живи.»

Любовь на ветер не похожа, она сиянье лепестка, ах словно солнце, но дороже, поцеловать иль сжечь века. Ты не успеешь помолиться, а день закончен, где венец, на западе его столица, у девы краденный багрец. Любовь клюёт, коварна птица, ты и меня хотела сжечь, восток и новая страница а по лучам змеилась желчь. Кто может молодость уверить, что можно изменить пути, поехать в Мекку, разве ересь, отец надежд не упусти. Напрасно…, мне аллах поверит, и страсть любви благословит, пускай далёк тот юный берег, но доплыву я до ланит. Прости и хижина и вежды песок пустыни накатись, я в них искал всегда надежды, ах если б век тот лёг на кисть. Пусть холст любви не загрунтован, Делакруа поймай тот миг, герой огонь и красный Овен, а музыку напишет Григ. На белых клавишах и чёрных часы, и маятник, и жизнь, века дрожат в зубастых тёрнах за арабески лишь держись.

Отец Меджнуна «Своей тоской от так себя пронзает, что костный мозг наружу вылезает.»

Века планеты повторенья, здесь Низами, и Пушкин весь, и я безвестное творенье, что в двадцать первый вспрыгнул век. Вода живая, вот причина, она семья, от Бога глас, где женщина, а где мужчина…, что б уголёчик не погас. Там тень одна строкой короткой родник, песок, колючий вздох, надежда рифмы в стане кротком на перекрестье их следов. Косуля, птица, чай орлица, в когтях лоскутья принесла, аллаху надо помолиться, найдись родимый шабала. Благая весть не повинится, косуля трётся в путь пора, пока не спала багряница, а ночь покличет: чур – чура. В расщелине нашёл он сына, прости нагая сторона, но нет, пока он не мужчина, прилив, песчаная волна. Луна и море в путь уводит, прибой остудит иль убьёт и кувырком звезда со свода печали посох отберёт. Века плывут, звезду находят, мы все грешны в свои года, стучит судьбы нетленный ходик, чиста лишь юности вода. Любовный пыл и вот забродит, ключом кипит, где берега, кричи, моли, но час твой пробит, здесь злато спит и жемчуга.

Цыгане «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда.»

Читать мы любим про Танюшу, о ней поэт слезу пролил, она терзала песней душу, цыганка…, в заговор чернил. А времена качаясь плачут, у нас аврал в двенадцать лет, цыгане требуют удачу, а табор затерял свой след. Земфира дочь святого мира она не ведает забот не знает кровь её кумира, судьба, ну сделай оборот. У прошлого всегда зарница, любовь, звезда поводыря, она листает лица, лица, а в зазеркальи лик царя, он кинул кость…, Алеко дремлет, в нём нет добра, он господин, ему б добраться до эдема, но стоп, вот нож… и он один.

Лейли в красе любви. «Лайли, Лайли соперница луны, Предмет благоговенья всей страны.»

Судьба с утра и в день не спросит, как разгораются сердца, я помню небо, просинь, сосны и ясный взгляд из под венца, сплелись ромашки стебель к стеблю и влас – сияющий прибой, что ветерок смеясь колеблет, и зайчик пляшет над губой. Она одна, но я робею, та буква, не любовь а мгла, и точки брызнув на аллею глядят в пустые зеркала. Гордец , не можешь смерть намерить, туда, где падает звезда, где перевозчик Лета мерит, дай рубль и в дальние года.

В садах лазурные восходы, в них девы глазки шалуны, а в волосах златые хорды и щечки вечные лгуны. Она мечтательна и томна, всегда у глаз на поводке, цыганок грозы вероломны, но вот свобода в их руке Она невольница законов, отец всегда её судья, кому невесту эту в жёны решает Шахна и семья. Поэзия все мысли предрешила, тут муза, музыка, слова, любовь бурлит на дне кувшина, а там судьба, -людей молва.

Салам из Багдада «Был юноша, украшенный богато Достоинством, и силой, и умом, Но бедствие созрело в нём самом…»

Глаза как бешенные угли, метались кудри, лёгкий стан, фамилию её погуглив я понял, дева та шаман. Она притягивает склокой иль тёплым летним вечерком за чашкой чая или соком, журчащим тёплым говорком. Я как медведь с губой пробитой хожу за нею на цепи, строку пишу в коварный свиток, о Лель, мне сердце окропи. Она меня в мечты заводит, но руку не даёт подать, я всё томлюсь, проходят годы, с другим её грешит кровать. Глаза припухли, профиль скучен осенний лист перед дождём, по жилкам вен латают тучи, стихи затёртые корьём, они арабские сказанья, Салам подслушал их в толпе, искать любовника страданий, в пустынных скалах на тропе. Он дружбу предложил с колена, свои страданья слить в одно, но слышит он “не надо плена,” моя душа – моё вино. Прошли столетья, нас волнует вино…, у каждого своё кровать скрипит, день не минуем, клюёт в макушку вороньё.

Иби – Селам – прости. «Но вот едва лишь дерзость в нём проснулась, За фиником созревшим потянулась, Едва качнул он гибкой пальмы ствол, Как о шипы все пальцы исколол.»

Все дерзости не перескажешь, права мне дали на тебя, в стихе рифмуешь слово – важен, у юбки пояс теребя Вот простыня ещё немая, шаги от первого лица, она пылая, к стенке с края, гортань схватила хрипотца. Но то сутулый мир на охи, на вологодский говорок, здесь на болотах вязнут сохи, любовь, как старый кузовок. Арабский мир не только вздохи, Аллах, калым, муж –господин, младой, семья даёт уроки, один кураж…, а муж один. Она орёл, она тигрица, не дам себя я обобрать, убей меня, но я девицей другого буду ожидать. А по обычаям аллаха сор на народ – лишь для чудил, Иби – Селам жил словно плаха, пока в мученьях не почил.

Уход. «Уснули двое рядом навсегда, уснули вплоть до страшного суда»

Какая ветреная пакость плачь ветра на моей струне, то Паганини песнь из мрака, дрожит на медленном огне. И ангелы открыли двери, две половинки, две судьбы и надо видно просто верить они сомкнутся без борьбы. О камни мира отряхнитесь вы называетесь судьбой, пока мы живы, вы стыдитесь, умрём, прижмёте с головой.

Абстрактный пейзаж.

1 Танец с тенью, вот загадка, попляши в морской волне, брызги, брызги ворон взятки ищет пёрышки на дне.

Буря жмёт, скала не знает, ей плясать иль отойти, но у тени мысль шальная соль, намаз её пути.

Дыбом волны, словно кони, скок, поскок через пролив, в мире чёрном всё погони, диск застыл среди олив.

Недотрога корчит рожи, пена с губ, как басмачи, ты на рюмочку похожа, запивая куличи.

И яичко в душу к смятке из под венчика смело, убегает без оглядки в лохмы кисти, в помело.

Вот копыта бьют в корыто, в набежавшую волну с головою не покрытой бабка тешит бузину.

2 Вот отмычки для привычки, дверь в морскую белену, портупея, время, лычки, рыбки в огненном плену.

зПишет старая Тартила зарывая грудь в песок, с Буратино было мило нала я его восток.

Тут всё тина, рябь бензина, вон из пластика стена, сок из баночки в картину плещет горцев имена.

Вон копыта пляшут лихо, что с чертёнка можно взять, в Вавилоне нынче тихо зайцев там не сосчитать.

В море красном кровь дымится, два народа, два сучка, надо древностью умыться, слезти с детского горшка.

Тумаки ломают душу, в море царствует прибой, не гремите вы в баклуши, треугольник вечно боль.

Наливные глазки свыше за покатою волной, рукомодник красным вышит, месяц спит над головой.

Серп, как ножичек татарский, подрезает все грехи, ты подарочек мне царский, я селянин без сохи.

Светофор за жёгся красный на калиновом мосту, соловей засвищет в раструб: «Падай ниц, я на посту.» 3 Падишах жену приводит отдаёт во власть скопцу, а в гареме мыслей ходик тянет к жёлтому тельцу.

Жены старшие, о ужас, в бубны бьют и по лицу, фрукты сладкие на ужин, скоро ночь примкнёт к сосцу.

Благовонья вод летучих, подогретый маскарад, вон луна скользит на туче, а на ложе сто карат.

Юный стан самца заводит, ножки – трепетная лань, нос дрожит, ползёт на коду, и в устах находит грань.

Дальше буря, море, искры, страсть поставит на дыбы, брызги, стоны прямо с кисти, все мы похоти рабы.

Вот замес, стихов начало, для картины поводырь, глазки чёрного металла, брызги с нотками в клавир.

Ах забыл, ещё копыта, то арабов скакуны, сказка вся и карта крыта, в ночь где царство сатаны.

Перо кровавое в поту.

За стенкой музыка играет звучит какой то марафон…, балета тени в сердце рая, бьёт однозвучно в рёбра фон.

Здесь плоть под музыку Вивальди под звуки скрипки в небеса, сакральны запахи лаванды, спешат в кровавые леса.

Где Дон Кихот, о даме сердца, где мельницы враги Христа и звуки в обрамленьи терций, у Росинанта в плеть хвоста.

Везде от века параллели, славянский бой, бой от плеча, мозги забили интер- мели и отголоски палача.

Трещат чубы, прокляты дети, война, могилы и кресты, в ночной зубастый свет ракеты лукаво вписаны посты.

В жар дня былинка шевельнулась глаз ищет цель, а тут крыла, меж трав случился закоулок, где бабочка без сил плыла.

А сосны в музыку печали ей в след послали скрипачей, басы её с землёй венчали, последний взмах уже не чей.

Мой колкий куст, солдатам зависть, я снайпер, доктор помолчи, мой палец может точку ставить, в ухмылку вставлены ключи.

Я жизни раб, смерть на базаре, торгуется моя душа: “двоих не ставь пред образами, мой Аполлон, врагам не – ша.”

Чужие мысли перемою, свои на краешке бойка, переглянусь с ночной совою…, апостолы…, в рай молока.

.А с неба иглы золотые теплеет сжатая рука, в сознаньи вкрадчиво родные с похабной песней петуха

Не спи, противник тоже дышит, горячий пот с его виска…, сквозь землю это слышат мыши, а ты забылся у соска.

Как трудно ночью не лукавить, когда у членов вдруг напряг, к любимым тянутся забавы, прости затопленный Варяг.

Упала мошка, в ухе глухо, кусок свинца летит сюда, ах это мокренькое брюхо щелчок…, а пуля как вода.

Проснулся в миг, на автомате по вспышке вдарила рука, от туда крик на русском мате, точны по матушке верха.

Глаза луны на сковородке застыв в улыбке озорной, глазунья плавает на водке…, за полночь, прочь, теперь в отбой.

Зачем вы мельницы крушили, язык и русскую строфу, чернила дрогнули в горниле, перо кровавое в поту.

Я жду.

Я жду, покачивая время, И находясь в седле судьбы, Не одиночества, а семя Своей семьи и ворожбы.

Где умноженье, где броженье, На что мне денежный баланс, Строка взлетит в стихотворенье, Как взброшенный с руки волан.

Там женщина с красивой ножкой Поманит натиском жара, И обернётся с когтем кошки, Пальнув глазами от бедра.

Мой апельсин свободной жизни Развалится на потроха, И брызнет соком дебилизма, Но рядом склока петуха.

Хромает мальчик, звякнет тризну, Зачем завязывать шнурки, Познать строку иудаизма, Шагнув по-русски, от тоски.

Цветное полотно.

1. Цветное полотно – земля, у солнца жар позеленелый сорвался с лаем кобеля, земную твердь сместив на лево, душа ленивая как тело, к левше по тихому слетела.

Вся в голубом и над крылом, реснички жалобно задела, ох девяностый бы псалом, лукавый б не нашёл пробела, но здесь Голландия – страна, в ней окна с фонарём без тела, монетка в них не без вина, в лобзаниях давно вспотела.

Бальмонта Амстердам – мечтам, здесь шум и гам, дворы берёзкам, и хамам – муркам и котам, да и цветам, что дарят грёзкам, а Люсеберту*– авангард, он свет, он ясный и прозрачный, но фрески смыты, как фингал, он не во всём был однозначный. 2. Страна купцов, работорговцев, в ней вечно дышит капитал, Ван Гог запомнился как остров, в нём потревоженный метал, царь Петр на верфях корабельных искал забаву для души, и кабаки, табак и зелье, колокола растормоши.

Как в море Северном, иль в хоре, по щиколотку, голоску, поём в упитанном соборе, Бах тянет жизнь по волоску, Тонеев тоже провинился, духовный свиток на кресте…, на шейке завиток пробился у той левши на коротке. *Любертюс Якобюс (псев.–Люсеберт) – нидер. поэт, художник, 1924 – 1994 годы.

Кумиров нет.

Кумиров нет, я пёс безродный, толкаюсь меж планет, локтями чувствую – голодный и тот и этот свет. Стихов накал из дыр церковных, мой серый волк нахал, несёт меня под знаком Овна, где солнечный портал. Здесь красный свет, первейший в ложе, у рифмы и ответ, соседка вроде ты моложе, у яблоньки – привет. Змей искусил, она дрожала, и нету женских сил, она до корня стала ала, стих не того просил. Гляжу в “Контакт” поэт подвижен картинка, славный такт, но он лишь девушкой обижен смешинкой на устах. Гаси свечу, ты слаб, унижен, лишь строки по плечу, ты в рядовые брат понижен, звезде кричи – лечу!

Без голоса и света.

Туман. Хрущёвки алчных дней, бетонный вздох, подъезд и двери, из окон сон пустых людей, в раствор судьбы застыв поверив. Молчат дворы, молчат дома, они без голоса и света, то лишь соленья, закрома, под утро тихо скажут – гетто. В начале То- тьма, Устюг дней и волок, Вологды темница, здесь море царственных церквей, на кулаке всегда голица. Молчит стена, Рубцова жаждет, помочь, разбить, расшевелить и утолить столетья жажду, продолжить порванную нить. Рассвет, проснулись даже мухи, синь оголила провода, они как символы разрухи прогнулись, дальше – в никуда. Вот заиграли кухни звуки, то зверем всхлипнула вода, за переборкой стоны, руки, что ищут счастье на года. На перекрёстке красный плещет, стой, погоди, войди в меня, в глаза домов, ты нам завещан, жить помоги без воронья.

Звезда над нами.

Звезда Полярная над снами, Поднявши голову, расти, И в тишине к окну шагами Кувшин судьбы неси в горсти. Прости, но это между нами, Стихами можно лишь дышать, Они напоминают маму, В линейку школьную тетрадь. В них смех ребячества и дружбы, И первый вздох у комелька, О той, что в танце землю кружит, Купавы чистая река. Дороги мучают поэта, Но только в них горячий звук, Где повороты в топке лета, Иль сети слушает паук. Стихи из зыбки вылезая… Строка конечна, дата стой, Спасут её шаги Мазая, За ушки слог и на простор. Читать, ловить с листвою ритмы, У лодки потное весло, Но вот земля, на кочках рифмы, Словам запутать ремесло. Канальчик наших размышлений Философ называет зуб, Эмаль крепка, но нерв сомненья Сорвётся из раскрытых губ. Чернеют строки на бумаге, Они подвижны, бьют хвостом, И затуманят образ маги, Чтоб перебраться в новый том. А там прекрасные сирены Заманят песней, унесут В те треугольники из пены, Где «От… до пяти» читает спрут. И из глубин шутейшей фуги, Где слово вертят фонари, Венера и Адонис в круге… Любовь не вера в буквари.

А там всё ало.

Глаза закрыл, а там всё ало, кровь прилила из детских крыл, то матушка в ночи привстала, а херувим возвысил пыл. Восход, закат из крови нашей, всё славит крошка соловей, и плуг, что землю нашу пашет, из кузницы, где жар главней. А в осень алая рябина, что над окном моим горит, она из чистого рубина, хотя на языке горчит. Вон кровь и война солью лачет, его минуты и прости, а что подлец, он кровью плачет, кулак попался на пути. И щёки девушки в полыме, и чей-то сглаз от подлых глаз, и галстук поднимает имя, и горн в побудке мой соблазн. У счастья… горечи за племя, щека горит в последний раз, как трудно жить в любое время… Гей, поэтический Пегас!

Юная заря.

В окошко, что светилось, как юная заря, сегодня медь забилась от злого фонаря, но были, были, были те ночки и слова, что голову кружили в запевах соловья.

Да пели эти глазки, сияла неба дрожь, когда я для острастки срывал с берёзы дождь, смеялись, словно сказка заплакала навзрыд, твоя, моя рубашка… и ярости ланит.

А завтра занавески белила заскребли, от матери невесты стожарные рубли, и закатилось слово в пожар моей судьбы, сочилась кровь былого, то эхо.. кабы бы.

Теней не жди.

За каждый год любовь страдает, И каждый год наоборот, Весной она за снегом тает, А летом закрывает рот, Ах, к осени одни смятенья, С утра темно, теней не жди, Они бегут в стихотворенья, Тенётой славятся дожди. Иду и разбираю мысли, Что в прошлом тёмного во мне, А что сейчас на коромысле, Не расплескать на стороне.

Сапог, дорога, речка близко, За ней разлом монастыря, Басовый колокол солистом Гудит, покой и свет даря, В просвете туч закат летучий Малиновым горит костром, За мною тень спадает тучей, Макни в чернильницу пером, Святая Русь на развороте, А чёрный человек, как гром, Он поклоняется минуте И пишет женское ребром.

Какой любовный треугольник, В нём росчерк юного греха, Чернила кровью плавят горны, Стальные правят лемеха, Мне трудно жить не по приметам, Слова не ставят паруса, Ладонь сухая Пересвета, Слёза, корабль и в небеса, Успей покаяться, погреться, Обнять природы чудеса, На Куликовом поле детства Из кружки в круг плеснуть винца.

Стихи случаются бодают.

Стихи случаются, бодают, в под дых дают, на грудь встают, но, как снежок, они растают и убегут во сне, как плут, строкой под серденько пырнут.

И вновь расстриги расцветают уже по памяти другой, в сердечке девушки болтают, и в щёчках пыхнет их разбой, ты обернись, вступая в бой.

Напрасно смотришь, грудь клокочет, в чужие чары не нырнуть, то разве может только кочет, моргнуть и провалиться в муть, что б там на жердочке гульнуть.

Но кучер случай, он всё может, вздыхая, встанешь на карниз… Миг счастья ты всего дороже, пусть даже нет – её каприз, пей штоф, то есть от жизни приз.

Про улочки, дворов морщины, пропойте мне свои слова, о эти юные мужчины, вам колдовство, вам трын-трава, мой куш – седая голова.

Капельки солнца.

Капельки солнца в твоих волосах, кудри – пюпитры искусства, прыгают искры в туманных глазах, руки сомкнулись до хруста, время бежит, продолжая листать странные наши страницы, роза упала в нахальный закат, в сонное ложе блудницы.

Небо кольнуло, рукою подать, ветер, осколочки, искры, горькие губы, зачем вам страдать, включим земные регистры, страсти растратив, вскипели мозги, строки шатались в распаде, видно, напрасно строги четверги, нечего жить им в опале.

Меч -кладенец.

Клокочет бас, собор Успенский, нетленный глас святой Руси…, О сыне, с документом членским, с крестом исподним погрусти, поговори с душою спелой, кровавых мальчиков прости, что прикорнули за прицелом, им скоро в поле прорасти.

Ах ноша, кладенец ты бранный, о мати руссам поднеси, что бы враги прядали камнем, пусть говорят хоть на фарси. стволов раскатистые стервы их зубы раздирают мрак, язык поэта – штык и нервы, возьми с собой, не будь дурак.

Живое сердце, возглас бранный, Ура!, гортанью – ввысь в гало, я отдан Богом на закланье, но пулю мимо пронесло, я человек, святая мука, умом прикинешь, холодит, над головой раскинешь руки там жизнь весенняя галдит.

Скромность тела и ума.

Скромность тела и ума из былины о поэтах, Диониса культ – кума, Бахуса преддверье это.

Разбежались два ума школяры на первой парте, змей шипит, – твоя сума, а со мной играет в карты.

Зеленеющий восток, Айвазовского волненье, волны, волны плещут – ток, к золоту твоё склоненье.

У меня ж диплом портков, рвань варёнки на коленях, сладкий девичий альков даже в нём остаток лени.

Но беда в тебе жила и алкалась в нежном теле, вермутовы вымпела просочились сквозь метели.

Были встречи на пути, но верхушки прогорели, хоть прощайся, хоть кути, но берёзу съели ели.

Загоняли мы себя в этот сор, что на панели, вихры время теребя…, на кирпичики к Емеле.

Счастье золото царей, мы ж психушку проглядели, в ней в головушке кипрей, выход там…, в окошке двери.

Есть уколы у врачей и Гадес*приемлет взятку, спросит правда, – чей ты чей, и отправит к зятю в Вятку.

Но качаясь в гамаке над родной селёдкой в грядке, время плавая в реке уплывает без оглядки.

На окне решётки грудь, рукава свили запястья, как мне сердце отогнуть, выйти вон, в полёте счастья.

* отшельник, мыслитель.

А молодость, как будто петушок.

.А молодость, как будто петушок, прокукарекала и тихо скрылась, мы стебельки и каждый вздох – вершок, железный клин, и лица без ухмылок

Ходили рядом, жили в пол бедра, в два этажа, мы окнами дружили, в твоём углу два солнца от утра, в моём по вечерам, герань в горниле.

Тихонько детство, что в них доктора, мы пыль от Нивы, Библии глотали, у нижних юбок дамского двора…, в аптечные глядели ниже талий.

нВсё разлетелось, стало больно, жуть, терзанье душ в танцующие блюзы, и глаз давно терзает девы грудь, о далеки дозволенные узы.

Найти задор и вечно верить в хмель, он на цепи зелёного похмелья наивность женская не любит мель, она рисует нежность акварелью.

Прости, но это всё какой – то вздор, мы потеряли всё на перекрёстке, ты улетел на питерский дозор, мои пути по-вологодски хлёстки.

Не надо знать, куда нас приведут сердечные разрозненные строчки, они тоскливо давят нашу грудь, мои пути по-вологодски хлёстки.

Каждый стебелёк герой.

Цветы вдыхал бы на поляне у ног красавицы весны, она пока ещё в кальяне, где заплутались беса сны. Ох и не просто их озвучить, в них страсть, и леность, и тоска, и молодость старуху учит вертя липучкой у виска. А тополя зазеленели пернатый воздух и капель, вкруг Леля девы песнь запели, не разбудите, дремлет шмель. Трава испуганно всплакнула, – не пасть бы стебельками в грязь, вон ходит Гоголя Вакула, он каблуком затопчет вязь. А в небе тучки сини Рима лишь там в душе моей покой, то вечный город побратима, до Гёте глянь, достать рукой. У нас свои в глуши поэты Романов, Яшин и Рубцов, а вот и Фокина, к ним в Леты, не просто жить нам без отцов. Но надо…, мы ещё не пали, мы безотцовщина страны, отцы на пузе пропахали дороги страшные войны. А май победными слезами шагал с поднятой головой, и каждый листик пел на память, и каждый стебелёк герой.

В цветах земля.

Какая женщина…, в цветах земля, на голове же мамина панама, она в туманах древнего кремля и там где звёзды едут в льдистой драме. Стихи за жизнь, где лезет стебелёк, черна земля на солнечном пожаре, чернильный слог, что взял под козырёк, весенний вздох поднимет с миражами.

Вот бедуин, вот маленький пророк, меж туч лучи устало заблудились, они пришли на наш земной порог, арабский слог затопчет нашу милость. Славянский стих забудет паранджу, виденье видно к счастью не спустилось, Есенин отменил сердец вражду и женское стыдливо загрустило.

Прости весна, ты совершаешь круг, опять сады, опять громов угрозы, поэт тебе на этом поле друг, несёт стихом пылающие розы. Постой, они воспрянут в летний зной, и скромные ромашки и малина…, серёжек перезвон над головой в молочной тьме зубастая рябина.

Уходит день, закончился дождём, глядим в окно, ну чем же мы поможем, закатный луч пальнёт на ночь огнём, мой внук под щечку рученьку положит. Строка в реснички, в детские мечты, покой и сон на русскую равнину, но где то там, за гранью вздрогнул ты, мой богатырь, подняв славян дубину.

Земли наживка.

Да время, что ж – пускай стоит, а у меня в душе улыбка, у Руссов свой на это взиг, здесь балалайка, а не скрипка. Мы прибаутками живём, романсы это не для шутки, скрипя зубами не умрём, ведь это время для побудки. Не зря Батый к нам приходил, он сжёг историю по пятки, немецкий рыцарь люд побил, учёный муж украл оглядки. Затем закрыли на замок Европу жирными руками, спасибо Пётр, тот превозмог, и проломил дверь каблуками. История так глубока копни в углях, а там могилы, Ярова Русь, твои бока, торчат из Рима и Египта. У северов своя страда, рыбацкие скрипят заливы и Соловецкая гряда, где купола церквей стыдливы. Шатровый храм стоит как милость, о Русь, слезу твою утру, нет, наша жизнь не развалилась, мы все поднимемся к Христу. “Скифпанк” – в нём остриё и свет, и космос, и земли наживка, там будет царствовать поэт и воспевать народов сливки.

Два голоса,одни слова.

«Ты в грезе сонной изъясняла мне разум мудрых птиц, что с пеньем отлетели…» Вяч. Иванов А темнота, как беднота, из храма выйти не поможет, стучу в закрытые врата и восклицаю Боже, Боже! То плутни королевы Маб, что фея из поэмы Шелли, а я сегодня девы раб, вдохни любовь из малой щели. Открыт засов, луна в засос плиту и старый мох ласкает, но вот крылатый альбатрос зовёт в тот мир, где правит Каин. Иди, иди, там рай найди, его покинули два блуда, любимую прижми к груди…, тоска, а в ней живёт Иуда. Найди жилище в цвете кущ, очаг зажги в преддверье чуда не верь провиденью кликуш, Святой Грааль слепит от туда. Ходи по дому, тени чти, они ещё почти живые, познав любовь, крест начерти, и прошепчи слова святые. А небеса и райский сад неверье радугой смывают, и унесёт его пассат, оставив нам улыбку с краю. Там лист, лианы, красота, весенний воздух как фонтаны, и дуб, и сказка от кота, и вечно радуют бананы. Цветок, от мая голова, в нём запоздалое дыханье два голоса, одни слова, одна улыбка и прощанье.

Последний луч забился в просинь вака.

Как дали тонкие чарует Клод Лоррен И зеленью морей влечёт, как песнь сирен… Вяч. Иванов

Вот пирамида Цестия, в ней драма, здесь древний Рим, Италии нога, холмы легли под стопы ресторана, дубы желтеют, в дымке берега.

Играет сумрак в облаке смущенья, закатный луч на золоте церквей, а города желток, где образ мщенья, разлит в глазах под струнами бровей.

На столике свеча вдруг дымно сникла, дыханье воздуха, синь мотылька, прогалинка догматовых артиклей, в ней розы всплеск на жилке у виска.

Последний луч забился в просинь века, с холста Лорена*в небе почивал, изгнанник гор, холодный нож абрека, он разогнал людишек карнавал.

Речная даль на клавишах воркует, там Бах запал на мессу Си-минор, она блестит в коврах зелёных струек, и смешивает облако с вином.

Свиданье здесь, веранды гулкий приступ, лакеев сонный шёпот, поворот, она вошла в берете футуризма, в нём лента жёлтая, вишнёвый рот.

Блестяще жёлто серая накидка, как Афродита в пене у венца, и тонкий профиль, гордая бандитка, у горлышка Тосканского винца.

Её слова о зелени, о море, о сопляках что задевают мир, рука с кольцом, с которым в соре, на дне у рюмки страсти и кумир.

Решительность её в глубинах взора, она душе не может изменить, с утра воспрянет новая Аврора, божественно натянет в сердца нить.

Манжеты золотые на запястьях, румянец на разбуженных щеках, кричало всё о новом женском счастьи, вздымалась жизнь на трепетных холмах.

*Лоррен, Клод –французский живописец и график

Под небом Рима.

Weh dem, der fern von Eltern und Geschwistern Ein einsam Leben fu;hrt!Ihm Zehrt derGram Das nachste Gluck vor stinen Lippen Weg.*

Goethe. Под небом Рима кактусы Египта, как пирамиды, фараоны, культ, Пьер-Жан**приник к остаткам манускрипта, то женщина, что превращает в нуль. Листать её такое наслажденье и имя там на золоте виска, смотреть в глаза, накатится смущенье, у сумерек стыдливая краса. Она читает Вертера страданья, немецкий звук, упруги словеса, а в день святого душе поминанья цветы легли в дом Шелли и Китса.**

У осени стыдливые оливы, а руки встретились в её листве, пока они смущены и пугливы, но всё уже уложено в строфе. Француз смотрел в историю пугливо, республика на темечке штормит, от Микеланджело летят флюиды на древности усталых пирамид. Он вспомнил о прекрасном и ужасном, натурщицы их вечная беда, они уходят все в одеждах красных туда, где прорастает лебеда. Но бред любви рассказывать нет силы, нырнув в воспоминанья с головой, хотя луна над Римом судьбы пила, плыл аромат с холодной синевой. Мадам забывшись зеркалу внимала, юнец о женщине с ней говорил, она задумчиво словам кивала…, ах может это старость – пилигрим. Но страсть ваятеля в глазах горела, звезда в зрачках, француз без тормозов, в нём мысль о статуе Цецильи зрела: святая, скульптор, время – вечный зов. Другая боль в душе его бунтует, своя святая на примете есть, она жива, по вечерам танцует, скорей бы получить от девы весть. Он силуэт её в мечтаньях видит конечно с лирой, верою креста, о позу подскажи поэт Овидий, чтоб пела в ней живая красота. А губы женщины уже дрожали: “святая, это Божья благодать, у вас неверье в сердце, нет скрижалей…, иль верованье это акробат?” Душа творца: страданье, вдохновенье, святителей оставим…, им покой, для мрамора герои поколений в века шагнут с судьбою колдовской. Три дня шёл дождь, шуршали в небе тучи, под Новый год у солнышка восход, дубы листвой сползали к Тибру с кручи, где водяной поглаживал живот. Их встреча вновь на улице народной, “Медведь”, здесь Гёте “Эгмонта” творил, но каждый был с зелёной преисподней, в строку писать не хватит и чернил…

*Увы, тому кто далеко от близких Жить обречён! Ему печаль сдувает С молящих губ все радости земли… Гёте. “ Инфигения в Тавриде”. (перевод Н. Вильмонта)

**Пьер-Жан Марие́тт – французский меценат, гравёр, историк и теоретик искусства, ..

Я слышу имя Шаганэ.

Я слышу имя – Шаганэ Есенин был им околдован, не ей , а имя здесь важней, словцом Иранским словно слоган. Обман, запутанность друзей, Баку, заполненное хмелем, он был порядком ротозей и уповал порокам Леля. Махнул с дружком через кордон, закрыт в дому с зелёной кружкой, в ней эротизма Купидон и Шаганэ с червонной дружкой. Вино кровавое Сира луну подвижницу смущает, над крышей севера – ура, а на югах стократно тает. Любил Рязанские просторы, раздвоенность в душе жила, армянка спрятанная в горы, где Русь смеётся в зеркала. Восток горланит не спроста, в нём серебро подстрочно мечет: кинжал и пулю, взгляд с креста, соперник здесь конечно нечет. У персияночек чадра скрывает щёк их полумесяц, о эта странная игра, спасает мужа от эксцесса. Прощайте синие шатры восток за старым полустанком о Русь, твой запах из махры, а там лишь нежность иностранкам.

Путь на мамину звезду.

Ель, туман, сухие губы растревоженных вершин шелест тонкой кисти – Врубель, шестикрылый серафим. Тыща лет “Декамерону” там фривольно и легко, в век двадцатый много звону, он надел судьбы пальто. Поэтессы многих бесят муж один, вдали другой, уходя поставьте тесто, что б взошло, пирог герой. Поговорок переделки: время телу, час потех, да и мастера отделка, создана вся для утех. Вот сегодня уезжают грузовик на обер – тонн, новый муж, в квартире шает, жёнка ластами в балкон. Этим стареньким матрасам, стыдно, стыдно на голо, здесь качали срам и разум ночь поставив на крыло. Забелили простынями, втиснув кубарем ковёр, словно в клетке с злыми днями…, старый муж заботы стёр. Если кто японцам дорог, забирали всех подруг, через дам влезает ворог, вот смывай заразу с рук. И шагами удаляясь шли в снега, на эшафот, а французы удивлялись, что же Русь в тайге живёт. Лету стих переплывает говорливый на плоту, он теперь уже не фраер, сохраняй судьбы фату. Из глубин сознанье мечет, всё икринки новых душ, с темнотой приходит вечер, путь на мамину звезду.

Живу деньки.

Перепрыгнуть на крылечко лужа нынче в январе девы ёкнуло сердечко благовестью в янтаре. Печь гулящая как вьюга, трубаки – проводники, что то в жизни есть от Глюка, в ней Орфея тайники. Дверь открыта, люба, люба…, но в душе лишь скорлупа, затверделая подруга к милой нежности слепа. Вот сижу, огни считаю, в щели пламя – червяки, от чужой любви я таю, долго ждал, живу деньки. Я наверно смех валяю белый валенок души, старики привыкли к чаю, сладкий ром не для глуши. Вспоминаю утро сниться рядом женщина цвела кожи робкая божница паутинка барахла. Половицы, холод лютый, не хочу я нынче жить, прикуплю ка я валюты, землю что б остановить. На звезду, в лучисту шкуру, я ногою обопрусь, и скажу ей Шуры – Муры познакомься, это Русь.

Старый дом.

Дом стар, на четырёх,

а потолок, два полбревна,

как блок,

под печкою сверчок,

а на столе, бутыль для трёх

и кружки жадные что трёп.

Напольные часы,

стары, застыл, завис

их язычок,

забыли гирьки- чок,

а циферблат лишь для красы,

где стрелки мухи и усы.

Тут спрятан чей то век

там смех и роды всех,

любовь и боль,

кольцо для люльки- голь,

матрос, солдат, шальной корвет

и фото в бардачке, привет.

Года прошли, увы,

туда, сюда брожу

и ходит дом

он одинок, он лом,

но грянул гром, он с ним на Вы,

забился в глаз глухой совы.

Мы и не знаем что

пошло не так,

всё старое в чердак,

а молодо –пятак,

блестит, сверкает шапито,

ох холод, где моё пальто.

Оракулы, постой

о Герофила,

сотню лет, поэт,

и будет ли эстет,

а дом с устоями простой,

кого он пустит на постой.

Нет времени, прости,

есть люди

мудрецы, их только чти,

что держат жизнь в горсти,

вам с ними по пути, расти

я как медуза жгу, ты бди.

А вот костры горят

и стерегут

зелёные лучи,

коленки калачи

и юбочки, крутящийся обряд,

пластинка в круг и добрый взгляд.

Скажи, романс отпет,

теперь лишь

ритмы, струны босяки,

рояль не с той руки,

а карты раздаёт валет,

там склоки, рифмы и поэт?

На Китеж, нет надежд,

небес черпак,

пропах, нуклид распад,

а Фукусимы яд,

Чернобыль, что стоит у вежд,

не закрывает евро брешь.

За окнами дождит,

и капли льют

в магнит земли, молчи,

тетради каланчи,

как заповедь аварского Хаджи,

там на горах живут одни вожди.

Гляжу я в белую тоску.

Гляжу я в белую тоску,

но поздно, глаз всё подытожил,

закат был прямо на чеку,

кряхтел, алел, но мало пожил.

Мороз все ветки приодел

перчатки белые навесил,

все барышни как новодел,

уж право в будущем невесты,

Не ласков воздух, вот беда,

нога в мистическом мерцаньи,

фонарь считает провода,

снежинки вьются в созерцаньи.

Зачем иду, есть зеркала,

в них не узнать себя без званья

но раз пришёл: “меня звала…,”

“да, как монетку из изгнанья.”

И всюду скаредный вопрос,

всем ясно, не растут тут розы,

осина, ёлка, всё в разброс,

стихи не жгут, говеет проза.

Не вскрикнет хлыст над головой,

лицо не убелят мукою,

не крикнут радостно: ”Ты мой,”

нарушив сказочку покоя.

Проклятый идол –глаз стиха,

он конника стрела и ржанье,

его судьба черна, лиха

и не допустит покаянья

А торопиться мне куда,

там пригодится только слово,

под завывание альта,

всё что осталось от былого.

Надежда.

Пустая утра лебеда

кругом ни солнца, ни следа,

подняли руки тополя

всё шапку ищут, жизнь смоля.

В деревне избы слухачи

окно без жизненной свечи,

глядят в себя в них образа,

паук и тот закрыл глаза.

Вон к проруби ведёт строка,

недельный след из далека,

носок, каблук…, не скажешь в слух,

туда, сюда, страданье двух,

подшитых валенок глухих,

возможно даже кучерских,

круги ведёрок, что б вздохнуть,

у старика последний путь.

Под вечер звёздочка как встарь,

и крайний дом, на ноги встал,

и ель, как новая Адель,

в ней детский смех и елки хмель.

Ромашка из ушедших дней.

Сегодня жизнь мне прокричала

ромашкой из ушедших дней,

да вспомни девичье начало,

цветок не роза, но милей.

Ходила странно ставя ногу

и говорок из дальних сот,

чистейшую звала тревогу,

но взгляд вгонял в холодный пот.

Как стебелёк цветка загадок,

сорвать не поднялась рука,

ведь в деревнях обряд повада*,

там, где Бочагова река.

Закат вдоль берегов струиться

и рвань вечерняя в судьбе,

перста синюшного частица

уже не жмёт листок к губе.

Звезда полярная мелькнула,

но облака на стороже,

воспоминанье сжались в нулик

у тучи в нервном вираже.

Пропала власть, каток молчанья,

мне не догнать твои следы,

лишь в Лета, тихое ворчанье,

да поперёк две борозды.

*«Повада» проходила три дня (среда, четверг, пятница). На неё приходили из всех деревень. На каждый день недели нужен был особенный наряд. На «повадах» пели песни, знакомились, катались на лошадях.

Спеть русский рок.

Иду туда, где дыб скала,

вода бормочет мур мур – рок,

Лор Лэй вот нимфы голова

она жива, настань же срок,

когда споёшь ты русский рок,

найдя на Волге уголок,

но выше ноги, там порог,

и птица племени сорок,

всё приберёт, что не сберёг,

очки, шальные гребешки,

и даже женский оберег,

треща, вам передаст грешки

Степана Разина, прости,

утёс его стоит как сыч,

пять пальцев и вода в горсти,

пещеры, кости, магарыч,

Марина Мнишек, вот так дичь,

хрустальный гроб, как зверя рык,

напевы песен, девы кличь,

Да ты прости, да и не злись,

Степан был добр, но честь за жизнь…,

о здесь не ставит он дефис,

в прощенье женственных изыск.

Над Рейном и над Волгой звёзд

не счесть, да и сейчас мороз,

зачем нам спорить, да всерьёз,

все наши венчики из роз,

да белых, белых симбиоз.

Свадьба.

Сегодня свадьбу кто – то водит,

во след смотрю, автобус слёз,

в своей душе завёл синодик,

где имена ушедших грёз.

Уходят в даль её машины,

я остановочный мангал,

душа задела за вершины,

укол, я песенный вандал.

Строка за буквой словно ножик,

отрезать рифменный скандал,

у музыкантов это прожиг,

за нерв на дыбу, в звуков дар.

Платочек пролетел смущённо

нарушив сердца календарь,

вдали мигнул кроваво сонный,

уже пропетый кло…ондайк.

Я мысль, как двери на цепочку,

что б в щёлочку на мир взглянуть,

а там болото, клюква – кочка,

кислятина, да и хомут.

Зачем мне чай, сирени столик,

и шин шипящее – приду,

Есенина зелёный томик

ей не заменит тамаду.

Взгляну в товарный путь фотоник:

ты за волной с босой ногой,

а вот листаешь чей – то томик,

смущая девственный покой.

Письмо из летнего тумана

разбитой чаши угольки,

ох сколько выпито обмана,

но в жизнь легли черновики.

Они натянутые в пяльцы

крестом исколоты давно,

по шорам тёмным постояльца

зелёный змей, её вино.

Смотрю кругом, другие дали,

кольцо замужества, как Крит,

здесь минотавры поджидали,

семейной жизни лабиринт.

А я вздохнув, надел сандали,

по тёплой улице, как мышь,

уже смотрю в речные дали,

где улыбается камыш.

Радости крыло.

Мне часто говорит жена

ведь ты здоров, не мне чета,

и называет имена,

у них ведь не сбылась мечта.

Есенин, Бродский по пути,

их сотни, в жизнь им не войти,

а ты пиши стихи, кути,

а Боженьке скажи – прости.

В душе моей веретено,

да, я борюсь, но там стена,

иль просто снова казино,

там крутит зеркала вина.

Вина, вино, какая чушь

вот красный конь на водопой,

дурак, я с лестницы качусь,

а туз в низу кричит допой,

но светофор алел в упор,

дуэль, но это не комфорт,

цветные сны, вот это спорт,

но если темень, то офорт.

Всё в голове смешалось, злит,

горошинки слогов и рифм,

вот в чем то белом Айболит

на корабле, но рядом риф.

Пустой словарь палаты бед,

приснилась решка, выпал гол,

он у окна в стекло глядел,

снежинки маленький глагол.

Да он живой, да он притих,

он гармоничен с тогой крыш

и развалился в новый стих,

а ветер в сердце: кыш, кыш, кыш.

Вот клинопись врачебных вирш,

ох я забыл, компьютер – Гришь,

тут фразы сразу на Avit,

на полном, берегись ГАИшь.

Рулишь, рулишь, тут полигон,

где расщепляются мечты,

ошибок квантовых пардон,

опишет код – твои бинты.

Я вспомнил многое, прости,

и ёлку, зелени каприз,

а юность, как в неё войти,

в ней столько сладостных реприз.

И танцы, и дворовый плёс,

и девушку, любовь из грёз,

но тихий стук…, колёс унёс,

оставив слёзы из желёз.

У молодых всегда любовь

она зальёт и бровь и лоб

и в щеки кинет свой покров,

строка в тетрадь, вот то галоп.

Листок не может утерпеть,

а бисер строчек, боль и бред,

ему бы всё скорей пропеть,

он в щелку и до новых сред.

Не в глаз, а в бровь, влетел куплет,

декана бровь, тут много бед,

он прикарманил сей памфлет…,

хохочут строчки оперетт.

Вечёр в квартире стон стоял,

жена попёрла на скандал,

но вспомнивши, что муж ваял,

–прости, – сказала: – этот дар.

Аврал, уборка, сельсовет,

на озере деревни бред,

Новь – озеро, ладья – корвет,

вот вёсла мчат нас на обед,

мешки, как кованный навет,

в них явно алкогольный след.

Под вечер молодо устав,

плывём на солнечных лучах,

из вод собор, как Голиаф,

могуч когда то , но зачах,

Сорвало крышу и кресты,

как эшафот, Давид прости,

тут всюду горб чужой мечты,

не люд, а мясо на кости.

Всё это было и ушло,

как молодость легло на дно,

спасибо радости крыло

стиха, ведь это не грешно.

Горнист.

Я галстук на груди носил,

и комсомольцем, и вожатым,

я был,

и горн мальчишке подносил,

ещё дремавшему в палате.

Он, загубив мундштук с утра,

у звука выпросив трёхрядку,

пытал подушки, ушек Ра

и собирал всех на зарядку.

Вот так, когда я пью с горла,

бутылка в высь, поёт трёхрядкой,

я есть,

и вспоминаю плеск весла,

тот пионер, теперь загадка.

Да юный всплеск святой души

ещё не смятой, ни в окраске,

и чисто плещут голыши,

по водяной рассветной ласке.

Всё это было и ушло,

наверно нынче это мусор…?

я чё,

Да нет, то времечко пришло,

теперь кричать придётся музам.

И кто – то новый встанет в строй,

горнист прольёт призыв в округе,

он юности поднимет рой,

а та волна крепчает в друге.

Обида.

Обида Овидий,

всё это стезя не твоя,

вот осень не видит

и алого паруса РА,

слепая, глухая,

поэта, что ищет себя,

одна запятая,

кусочек любви серебря.

Я вижу плутая

лишь тень твоего жития,

ведь это всё с края,

при храме звучит лития,

в притворе простая

панама, и ты у плеча,

глава золотая,

и блузка в правах кумача.

Обижены губы

по детски и профиль – слеза,

смотрите, то Врубель,

ей небо забросил в глаза,

Зелёная чёлка,

дары не приемлет душа,

восточные чётки

считайте, прогноз вороша.

Я веру обрящу,

такая строка не легка,

готовлюсь к обряду

я спичка, того коготка,

но это нелепо,

строка, вот телега моя,

и рифма есть слепок

от жизни, с её острия.

Давно лучина ходити мимо.

Давно лучина ходит мимо, не зажигаю в вечера, она в душе горела мнимо и всё закончилось вчера. Меня судьба сопровождала бросая в руки кобзаря и долго сердце ублажала введя в каноны алтаря. И были россказни и сказки, цыганский взгляд из под платка, отцовской не было указки, цвела лишь женская рука. Поэты ездили в каретах, порой на тройках с бубенцом, иль дослужившись до корнета рубились в карты пред венцом. Потом будёновка, шинели, а если что и за бугор, или грызущие метели услышат твой прощальный ор. И вороны, как прохиндеи, на тройке судеб – Колыма, все посекут твои идеи, все наши беды от ума. Сейчас редактор ищет оды, Чумак на огненном кресте, скрипучи блогеров подводы сидящих в кресле на крестце. Молочны реки непогоды туманы, изморозь, сума, что трёт печальные восходы до ран, где тешится сурьма. Венок зелёный с храпом звёздным, девчонка в речку на тощак, плыви, наказывая вёснам, что надо к девам сделать шаг. Зелёное, наплыв колёсный, а так зелёная тоска, спроси, что скажет тебе крёстный, сидя у сгнившего возка. Зелёное устало поле, рябины скотч у поводка, что паутинкой склеил доли стыдливых пурпуров листка.

Писать стихи на всём.

Писать стихи на всём,

хоть на листе,

на бабочке, крыле,

на жалящей осе,

под микроскопом, как циклоп,

как толоконный лоб, чай поп,

все буквы собирать горстём,

на паперть вынести, на холм,

там бедный, нищий с воронком,

нельзя же их дразнить венком,

сонет для барышень, для тонких форм,

на бусах, на духах, на маленьких руках,

на ямочках, что в шёлка облачках,

а там и гать, Флоренция, гондолы не объять,

стихи ложатся там в морскую гладь,

историк взяв перо, там пишет мадригал,

эпохи, как зерно, их в слоги собирай,

утонут всё равно, ведь океан вандал.

Мы молимся кресту и на крестце сидим,

вся живность на земле, скелет в кресте,

и стих, как ребятню, с рождения крестим,

и сколько лет и зим, Воскресе…, в своём реестре.

Мне нечего сказать, теперь: Писать, писать…

Глаза дерзки.

Я всё про яблоньки писал,

писал про двойника,

а вот сейчас медовый Спас

какая чепуха.

Его не очень я люблю,

уж очень он тягуч,

как будто волны к кораблю,

для них у моря ключ.

Пчела сегодня в огород

шиповник шип и цвет,

как бабочка бутона рот,

и в парусах корвет.

В церквях сегодня перезвон

и вынос для святынь,

и Маккавеев семь корон,

погибших, мрак остынь,

а водосвятье на воде,

колодец освятит,

омыв свой крестик в лепоте,

и банный лейтмотив,

медовой трапезы рука

из храма, в пироги,

где мак по стеблю в облака,

и в заповедь ковриг.

Тут чёт бывает и не чёт

считалочка прости,

лишь человеки любят счёт,

а вечность вся в горсти,

природа не жалеет ног

шагает по мирски,

глаза у ней из поволок,

по детски, но дерзки,

летите листья, глохни сад,

обронзовел наряд,

уже не счесть его карат,

но тишина есть клад.

Дай мне всё.

Дай мне всё, свои заслуги,

опереться дай плечо,

губы то же, словно угли,

обожгут дух горячо.

Дай мне голые запястья

их ресницами сомкну,

с белой тростью, где несчастье,

путь в твой терем не верну.

Вон луна косит уныло

серп, серебряная ветвь,

но вед это было, было,

чёт не чёт, я вышел весь.

Ты как лист осенний стала,

на траву слетев прилечь,

щёчки словно из металла,

подогретые поджечь.

А дорога топчет в зиму

осень, паспорт маячка,

вот дожди сольют любимых

ветры в лёд, коньки волчка.

Жена декабриста.

В Москве у Зинаиды*,

прекрасный будуар,

посланники Аиды,

где итальянский дар.

Певцы на угощенье,

волна любовных грёз,

судьба, где очищенье,

рудник…, а то всерьёз.

В последний вечер гений

влюблённый во вчера…,

ах Пушкин, ваши гены,

мне красят вечера.

Ох Таганрог и море,

пятнадцать лет и зим,

я далека от горя,

с волною мы бузим.

Поэт к воде ревнует,

какая благодать,

хоть ножки не целует,

но хочет обладать.

Сейчас другое время

мы входим в облака,

Сибирь, расплата, бремя

и царская рука.

* невестка М.Н. Волконской

Мы бодрствуем порой интимно.

Мы бодрствуем порой интимно,

ты у себя в ночной пыли,

а я верчусь, где нынче гимны,

ведь ровно в шесть они цвели.

Меж нами прописи Хитровой*,

читать и видеть их крылы,

когда попутно, снова новой,

выходишь ты из кабалы.

А у меня копеек торбы,

стихов разумность дарит шок,

раздулись гордые аорты,

ну что сегодня скажет Блок.

Пустое, всё ещё начало,

нам б лбом не треснуться в судьбу,

поэта видно укачало,

нет сил на вольную борьбу.

Сидеть в саду, читать газету,

там «Графоман» навёл туман,

всё вспоминая про гризеток,

французский дух, немецкий – man.

Разъединенье треплет нервы,

куда ползти мне на закат,

не посидеть ли мне у вербы,

вон дуб и кот учёный – Katz.

Он сказки все на свете знает

хотя порой не до конца,

усну, пусть он меня помает…,

не торопите кузнеца.

* Е.М. Хитрова из плеяды друзей А. С. Пушкина.

Светильник у меня один.

Светильник у меня один,

висит над головой,

а вечером он словно клин,

в окно ногой босой.

Он в щёлку в шторах, словно мышь,

сквозь стёкла и засов,

шагает по ступенькам крыш,

глазами сонных сов.

Бретельки листиков дрожат

сползая на лету,

и каждый алый моложав

зажав слезу во рту.

Достичь медовую тропу

и на неё прилечь,

иль в мякоть травки, в шантрапу,

вкусив тепло до плеч.

Туман упал и заскучал,

свинцовый альбатрос,

он спрятал всё в морской причал

и целовал в засос,

Но в каждом сердце есть двойник,

у яблони, у лип,

в творце, фамилия иль ник,

что к старости прилип.

Я две фамилии носил,

одна по матери

из жил, и от отца, от сил

бойца, в фарватере…,

сержант, на Ленинградском был,

Люсков, он Александр,

где «За отвагу» не забыт,

стал славы номинант.

Я у ствола его бурьян

в премудрости сынов,

теперь я осени Баян,

у запятой от снов.

По Москвеэ по острой, кожаной.

По Москве по острой, кожаной,

по бульвару всех времён,

где картины жизни вложены

в запах красок и имён,

шли картинно, боголебствуя,

отбиваясь от икон,

в головах не видно следствия,

ищут тьму, её наклон.

Музыканты словно взбешены,

барабан без тормозов,

все по детству были крещены,

на груди крестов мазок,

у гитары струны в венчиках,

Open-G играет бунт,

на колках они для вечности

и в долгу у кельтских рун.

Лифт, кабина семя злачное,

подскочил под небеса,

мавзолея жизнь калачная

в круг народная краса,

подивились, руки взмылены,

в поясах все тормоза,

а глазки, дверного филина,

в спину рогом, как коза.

Тут такое уготовлено…,

сарафаны на глаза,

вниз по кнопкам, клеть альковами,

не включая кнопку за.

Дождь грядой, летит торговыми…,

зонт влетает в переход,

мокрые как уголовники,

полицай прикрыл отход.

На тёплой ладони упавшее небо.

На тёплой ладони упавшее небо

слезинка его, удивительный всплеск,

серебряный голос шального кларнета,

суфизм зарождённый в тени арабеск.

Я зеркалу капли язык подставляю

ловлю на лету, а она холодна,

я с нею уже поменялся ролями,

в неё провалился до самого дна.

Там Клод Дебюсси оживлённо – шутливо

взлетает до forte, то тихо до ниц,

и лунного света дорожка, то диво,

несёт новый день на плечах чаровниц.

Налево Нижинский танцующий Фавна,

античные вазы, сухой барельеф,

фигуры углами слепились забавно

и нимфы прекрасны, сокурсницы Ев.

Но капелька вся исчерпала заглавье

на выход в зеркальные двери дворца

на нотки одеты от вечности лавры

потомкам подарим ключи от ларца.

Мы просто жили не умея.

Мы просто жили не умея

вонзить в себя черновики,

они с зарёю заалеют,

зальют сосновые верхи.

Потом торопятся на речку

в корягу спрятать те штрихи,

что ёршик хвостиком уздечку

в песке рисует как грехи.

Коробят проповеди строки,

под дверь церковную нырнув,

а там любовь и девы око,

подкову счастия согнут.

А женщины упавший томик,

посуда битая разлук,

всё это нам покажет комик,

мы ж припадём к судьбе как звук.

Сегодня звон с баклушами.

Поговорим про бор, про сбор,

сегодня звон с баклушами,

звонок, гудок и светофор,

вагон синеет ушками.

Ты едешь обращая в сон

лукавые созвездия,

луна собрала свет в клаксон,

хамит, прощайся бестия.

Но всё, обрезки бытия,

твой шлейф пылит отдушиной,

где шар смеётся у кия,

у Гоголя над душами.

Огонь лежит на языке,

прощанье не изучено,

цветок последний на щеке

в окне вздыхает кучером.

Я наслаждаюсь этой книжкой.

Я наслаждаюсь этой книжкой простой в разорванных штанишках, обложка выцвела, Каверин, он как рабочий жизни мерин всё тащит слово, чтоб проверить дух времени, эссе письмом и улететь в раскрытый том.

А меж страничек, лист как жёрнов, царапнул душу цепким тёрном, там Башлачёв с Ванюхой в белом душа гуляя носит тело но нить кровавая созрела, а проза тут не скажет верить, поэта разве боль проверить.

У нас есть ржавая вода она грешна, но иногда, мы переплыть её хотели, а жабры наши тут без цели, она комар, укус из щели, но разве можно пренебречь…, о сохрани народ ту речь.

Есть у меня коварный друг.

Есть у меня коварный друг,

что солнце водит на уздечке,

в ночи блестят глаза подруг,

моргают в каждой спящей речке.

Красиво красное поднять,

зелёное в полях, как тесто,

черёмухи белеет прядь,

убранство сладкое невесты.

Но что – то громыхнуло вдруг,

пропало чудное мгновенье,

не погулять, не до подруг,

тут паны ищут вдохновенье.

То в глотке жадный барабан,

а вот проглочен, в чёрной коде,

и изрыгает свой обман

приняв, то посвященье к оде.

Гуляй, гуляй, в землице счёт,

сухая корка без похмелья,

и не прописанный почёт,

резня поляков – ожерелье.

Все говорят, что Днепр гудит,

он перепаханный винтами,

гуляй, гуляй, тут Русич бдит,

гармонь души гуляет с нами.

Чего – то душно, воды, сруб

и ночь, подкова золотая,

луна за правду держит зуб,

секира – месяц, рать святая.

Но кто – то рядом ткнулся вдруг,

душа ушла, в поля гуляет,

ужели всё, последний круг,

звезда тот холмик обрамляет.

Тема.

Смешно, не знаю что писать,

какая тема в пазлы встанет,

кедрач иль старая тетрадь,

а может просто парень хват,

что отберёт у дамы танец,

щеку зажжёт и скажет – трать,

пунцовой жизни аромат.

Или смотри подружка та

зелёная, почти ботаник,

под сердцем взбесилась свеча

от губ дрожащего альта,

где Паганини вечный странник,

молитвы месит от плеча

хоть на одной струне звуча.

Поэтика, какой профан,

страданье вечно, да я пьян,

сказав, что надо подражать,

вот был герой Фанфан – тюльпан,

а по простому наш Баян,

и шпагой славил Парижан,

чтоб юмор плавил прихожан.

Иду туда, крыло черно.

Иду туда, крыло черно,

пиано скомканное в строчку,

поёт, поёт веретено,

колечко девы светит мочку.

Русь держит нить от бабьих рук,

кольцо, колечко жизни речка,

оно закладывает круг,

он без конца, а в центре свечка.

На севере, я на краю,

Двина от Сухоны и Юга,

здесь любят солнышка юлу,

скуластое лицо от друга.

То первая была весна,

военная заснула вьюга,

я к тётке, что жила одна

при школе, а коза подруга.

Деревня рядом, в пол версты,

лес накрывает до подворья,

козы и кошкины хвосты,

а молоко даёт здесь Глори.

Почти что римский персонаж,

бе – бе, ты с ней не забалуешь,

и кот на печке входит в раж,

подвинул, он когтём вистует.

Вчера снежинок рой кружил,

сегодня солнце, плещет грогом,

всё хватит этаких страшил,

пойду шататься по дорогам.

У речки заводь, белый клон,

ещё вода не у порога,

чуть подогретый тёмный склон,

а посреди горенье Бога.

Из сказки Аленький цветок

стоит задумчиво и кротко,

в меня вонзён девичий ток,

крадусь к нему, разинув глотку.

Вдохнул я яд цветного чуда,

остановился и упал,

обмяк, то обморок иуда…,

проснулся…, ночь и день проспал.

Цветок тот радугою звался,

он опоил меня стихом,

поэзия не звуки вальса,

а боль, сидящая верхом.

Какие сны.

Какие сны, да сны от идиота,

не помню моря, вижу лишь, болото,

оно рыжеет мокрою ступнёю

где кочки, одеяло подвесное.

Опора от ремня, звездыня – бляха,

да палка ждёт рубля, а может краха,

далёк по горлу паровоз в зелёном эхе

а ты идёшь, моя земля, с Эфроном в цехе.

Уснул закат в забытом абажуре

а новости в звенящей квадратуре,

смартфона слышу стон, прости Марина,

всё человек ещё стоит на минах.

Мой дед был Философом наречён,

пропал в Гражданскую, где затонул сей чёлн,

под Барнаулом, там цвела соха,

неверье, стынь, под вопли петуха.

Где он и где его плывёт душа,

но на Хитровке смерти скажут – ша,

и не поможет Гегеля расклад,

флюиды жизни забирает кладь.

Всё и пошло не так, как думалось, хотелось,

пришлось семье бежать, простите эту смелость,

разбитые вагоны, фляжка у виска,

кольцо, что так вертелось на пальце у божка.

В такую даль глядя в бинокль и выбирая точку,

я задрожал, вон тот, вон бровь…, что спрятался за кочку,

рубил с плеча у деда кров, не ставя в путь в кавычки,

ведь та кровинка генный код, то из меня и вычли.

Разлилась солнца паутинка.

Разлилась солнца паутинка,

в столь робкой зелени весны,

она ещё наверно льдинка,

ей вечер навивает сны.

Какая радость покатилась

в поля, в лесистый хвойный дом,

зима не мало попостилась

весне кричим теперь –Живём!

Лесная дрожь, златая сила,

дыханье тёплое вернём,

хоть на сносях она косила,

всё разрешилось букварём.

Военный толк в душе и генах.

Военный толк в душе и генах

мы безотцовщина страны

и кровь не голубая в венах,

но востроглазы, вороны.

Храним сухие похоронки,

как треугольники судьбы,

и матерей слезу в схоронке…,

но мы уже подняли лбы.

Май прогремел победным гимном,

составы весело стучат,

а встречи стали пантомимой,

сердцам в запутанности знать.

Мой город севера сторонка

у буквы «О» на кондачке,

один конвойный оборонки

живой прибыл на облучке.

Двор затрещал сухим откатом

в нём столько всякого, всего,

несли в руках, а что то катом,

ах жаль, что не было Гюго.

Других не знаю…, бабы, дети

огнём войны обожжены,

мы парубки, наверно Ети,

но вот короткие штаны.

У школ военное сословье,

за нас продолжили свой бой,

где поведут сурово бровью…,

скрывая собственную боль.

Рукав пустой, глаз стеклоокий,

географ с палочкой сухой,

но о войне…, тут не сороки,

слова и слёзы все с собой.

Друзья, любимые, подруги

что недошли, не доцвели,

в клин журавлиный встали цугом,

они в душе видны с земли.

С утра луна ушла.

С утра луна ушла

свалившись в прелести стакана,

ловила зеркала

и серебро в глазах обмана

Сиреневая ветвь

в окно слезой стучала рьяно,

а ложечки нагрев

сменяет форте на пиано.

Стеклянный перезвон,

улавливая света робость,

всё тянет за лимон…,

да пополам, он вроде холост.

Тут сладкий Kaufmann

в наушниках так нежно, близко,

он мистики гурман,

и Вагнер бьёт бемоль из диска.

Какая страсть, накал,

а за стеклом, под птичьим свистом,

стучит призыв нахал…,

ах торопыга…, в ритме твиста.

Окно распахнуто,

на взрыд, в цветы росистой лени,

под розовый колпак

зари в восточных гобеленах.

Халатик размахай

не прикрывал растерянных коленок,

воробушком порхай

на взлёте новых поколений.

А солнышко сквозь веки туч.

А солнышко сквозь веки туч

сжигает фикус, пальмы куст,

стекло пробив и простыню,

в кровати я, картина – ню.

Открыл глаза, ну где же стих,

вчера загадочно красив,

в нём девушка и фортепьяно…,

да мы чуть –чуть наверно пьяны

и клавиш чёрных дикий визг,

зачем там туфельки взялись,

блаженный взгляд из Лета Муз,

в окно из туч мигнул француз.

Они такие любодеи,

глаза шершавы, словно реи,

все в нос запрятаны слова,

а ручка ищет кружева.

Стихи подвисли в снах, в круженьи,

лишь к вечеру пришли в себя,

на белый лист их вороженье

спасает девушку любя.

Хочется кричать.

Деревья нынче все загадочно черны,

их не обманешь солнечной метелью,

они ещё как робкие челны,

качаясь ждут усопшую Офелию.

Страданья все за девичьей рукой

в её глазах доверчиво крылатых,

любовь зелёная не ходит на покой,

она за панцирем и в золочёных латах.

Крылатые слова пинают небосвод,

слеза обиды пала на осину,

и прошлая листва за ветром в хоровод

тревожат загрустившего мужчину.

И хочется кричать…, на веточке черкни,

иль выжги слово на своем колечке,

и снова вспоминая – хохотни,

сидя на розовом от прошлого крылечке.

Солнца донце.

Я долго жил в углу одном

за речкой на отшибе,

тут бабкой закалился дом

рябин вобрав вершины.

По осени крылатый ад,

кто громче, кто сильнее,

кровавых ягод звездопад

на радость Дульцинее.

Но время не щадит и их

и бьёт по ним больнее,

и вот остался только штрих,

и крестик пободрее.

Построил сын своё жильё

в кругу, на косогоре…,

тут протекает, там новьё,

где коротать мне горе.

Изба, как новая сосна,

всё блещет, веселиться,

и в вазочке всегда весна,

и в баньке веник злиться.

Но что то ноет изнутри,

как будто непогода,

в ушах под шапкой звонари

и лемех пашет годы.

Ну что же думаю – весна,

пойду, поставлю свечку,

иконка там в углу без сна,

то память человечку.

Сел на порожке, аж затлел,

водицы из колодца,

попил, протёрся, как атлет,

веселье, солнца донце.

Отца конечно я не знаю.

Отца конечно я не знаю,

его я видел только раз,

он знал, что я как все варзаю,

шёл разговор без лишних фраз.

Закат тогда дрожал клюкою

в печи у западных высот,

до них прошёл солдат ногою,

фашизм изъял из чёрных сот.

Крылечко паровито сохло,

как будто память ожила,

далёкие дрожат всполохи,

то дед зажился у весла.

Он был недавно очень болен,

сказался голод и война,

лежит, не ест седой соколик,

всё вспоминает: Днепр, волна.

Лекарством дочери терзают

а он твердит: “Не то, не то,”

внучок скворчит, пойдём по краю,

одень плешивое пальто.

Плечо мальчонка, палка с боку,

склоняясь до сырой земли,

дошли почти ползком к оброку,

в сарайке к лодке горбыли.

Топорик постучал с поклоном,

срезая ризы из коры,

а вот досочка стала коном,

червовый туз из конуры,

Неделька проскочила боком,

теперь дед первый за столом,

всё замечает дерзким оком,

лекарства в печь, как старый лом.

Я чёлн, работник моря.

Нет я не гений, подожди, я чёлн, работник моря, несу к устам твоим дожди, с холодного поморья. От этих дедов, баб, ребят, что крестик держат в изголовьях, глядя в окно, где звездопад, и мнутся старые зимовья. И лунный взгляд в серпе зрачка, да кудри златы от отца…, но видим старого сверчка, он от Акимова*венца. Предел Николин*, рубка в крюк, над кедрами взметнулся сруб, тут холод, снег, отнюдь не юг, теперь развалин конский круп. Зачем крушили жизнь у дна, там чресла мати, что земля, и корни, славы семена, славянства свечи, вензеля.

*Н. Клюев «Песнь о великой Матери»

ТАм был Белов В. И.

Коргозеро былинный край,

болот лесистый календарь,

там озеро из стари в старь,

живого небушка в нём рай.

Земли затерянная стать,

как Китеж в водах и крестах,

ходить, ходить не отыскать,

собачий лай в шести верстах.

Он деревушку охранял,

то быль, народный сказ, скандал,

в трёх соснах – деда пятерня,

загонит в пот, уйди вандал.

Тут дух, причастье и причал,

там тлеет смех, застигнутый врасплох,

для тех кто слово прокричал,

и в книжицу, на русский оселок,

и уволок, в Тимониху,

где Родина и светлый Бог.

На крыльце, на косяке.

На крыльце, на косяке

бабочка присела

солнце вякнуло в руке,

тень в крыло влетела,

повернулась в синеве

усики задела,

бабочка как человек,

двинулась на лево.

Всё богатство у неё

совпаденье плоти,

васильковое враньё,

на раскрытой ноте,

Приуныла, замерла,

ветреная право,

надо сфоткать вымпела

из морского права.

Сжала крылышки восстав

в женские причуды,

у коленок нет октав

замужем этюды.

Нежные почти духи,

синенький подснежник,

распечатали верхи,

то крылатых вежды.

Распахнула прилегла

в робкие качели

небом синим расцвела

став форматом цели.

Пернатые вот вот.

Пернатые вот, вот,

пока им только честь,

чирикает лишь бот

в стекло, что не учесть.

Съедаются снега

земля темна от бега

разделась до нага,

загар ища у брега.

Я тоже не спешу,

но притомилось око,

на белом напишу,

а там уже сорока.

Мозги на перекос,

от Гавриша прогноз,

рука коснулась кос

ты рядышком, до слёз.

Да, да свеча души

моя, руби с плеча,

не стою я гроша,

прогорк и для рвача.

О чувственная морось

на чёрный ствол и совесть,

зайдём под свод собора

свечи печальной повесть,

что пред святыми млела,

плаксиво возле веры,

запутавшись сгорела,

так разбивают сферы.

А если что, из Либерти*,

(мы в чёрной маковке весны,)

открытку с праздником пришли

без слов, они мне не нужны,

Весна в хрустальной пытке

и на златых цепях,

лучи светила прытки

расселись на ветвях.

Но запах прелый в сквере

болотные шаги,

для верующих ересь,

а сказка для Яги,

и умиленье в пытку,

вчера вдруг мурава

и пух зелёный в ветку,

сегодня покрова.

Всё в белой поволоке,

седые кружева,

писать бы некрологи,

но нам всё трын –трава.

Красавица спустилась

на ложе под дождём,

проспала Наутилус,

а Немо за углом.

Ну что же: “так всё было,”

шепнуло мне дитя,

мне просто опостыло

поддакивать страстям.

Но встала , заворчала,

коснулася ветвей,

наполнила корчагу,

отогревай халдей.

А он ещё в кровати

небес простынка смята

и облачную вату

раздёргали галчата.

В безумии теней

куда же ты пропала

разложим на виней,

цыганка прошептала.

Открыл вчера “Плейбой”

у самого начала,

стихами на прибой…,

ногою мне качала.

Пойди, да и найди

источник вдохновенья,

запрячь его в горсти

и сохрани мгновенье.

*Либерти – остров в Верхней Нью-Йоркской бухте,

где установлена статуя Свободы.

Победа надела штаны.

Я видел калек на булыжнике в свете

в то тёплое послевоенное лето,

то чёрные дыры в палитре победы,

в них память витает, а мы уже деды.

Фантомы мерцают в безногое эхом,

а руки толкают в пробитые вехи

где пиво из бочки: “налей, не жалей”

и день словно мочки желтков фонарей.

А ночи в подвалах под крышей забот,

краюха то хлеба, забудь пулемёт,

в атаку бросался, взрыв ноги отнял,

солдатская участь, приказ – генерал.

От дома осталась печная труба

и родина косо глядит на тебя…,

простая в платочке, рука горяча,

девичья смутилась она у плеча.

Глаза голубые, усталая Русь,

былинка задора, отгадка и грусть,

солдат растворился в её глубине

а сердце, как белка крутилось в огне.

Податливы плечи в руках у неё,

и плачет, и лечит, вся кровь за одно,

каталку от деда, от первой войны,

вот тут и победа надела штаны.

У окон в ночи не найти козырька

пилотка осталась, то свет ночника,

дороги войны пропахала рука…,

тут веник опора: “прибавь ка парка.”

До утра сидят, стопка давит ладонь,

пьянее не стали, ведь в сердце огонь,

поокать решили на верхней струне,

то