Юки-онна, или Записки о ёкаях бесплатное чтение

Комильфо. Страшные сказки Азии

© Сергеева В. С., перевод, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Исполненное обещание[1]

Была весна; дело происходило в деревне Като провинции Харима. Акана, самурай из Идзумо, хотел навестить родные края.

Хасэбэ сказал:

– Идзумо – Страна Восьми Летящих Облаков[2] – лежит далеко отсюда. Поэтому вам, вероятно, трудно назвать точный день своего возвращения. Но если вы сможете его определить, то осчастливите нас. Мы приготовим пир в честь вашего приезда и будем ждать вас у ворот.

– Что ж, – отвечал Акана, – я много путешествовал и, как правило, способен заранее рассчитать, сколько времени займет дорога. Я могу с уверенностью пообещать вам, что вернусь… ну, скажем, на праздник Тёё[3].

Хасэбэ произнес:

– То есть на девятый день девятого месяца, когда цветут хризантемы. Мы полюбуемся ими вместе. Как замечательно! Так, значит, вы обещаете прийти в девятый день девятого месяца?

– В девятый день девятого месяца, – повторил Акана, улыбнулся на прощание и зашагал прочь от деревни Като, что в провинции Харима, а Хасэбэ Сомон и его мать смотрели ему вслед со слезами на глазах.

Старинная японская пословица гласит: «Ни солнце, ни луна не медлят в пути». Быстро шло время; настала осень – пора хризантем. На девятый день девятого месяца Хасэбэ с раннего утра стал готовиться к встрече названого брата. Он позаботился об угощении, купил вина, украсил комнату и наполнил стоявшие в нишах вазы разноцветными хризантемами. Мать, глядя на него, сказала:

– Сынок, до Идзумо не меньше сотни ри[4]; путь через горы труден и опасен. Никто не поручится, что Акана прибудет сегодня. Не лучше ли будет, прежде чем утруждать себя, дождаться его возвращения?

– Нет, матушка, – ответил Хасэбэ. – Акана обещал вернуться сегодня, и он не нарушит слова. Если мы начнем готовиться к празднику после его прихода, он поймет, что мы усомнились в его честном слове. Для нас это будет большой позор.

Погода стояла прекрасная, безоблачная, воздух был так чист, что мир казался бескрайним. С самого утра много путников проходило через деревню; попадались среди них и самураи, и Хасэбэ, выходя на них поглядеть, не раз думал, что вон он, Акана. Но колокола в храме пробили полдень, а Аканы все не было. Целый день Хасэбэ ждал напрасно. Солнце село, а названый брат по-прежнему не показывался. Но Хасэбэ все стоял у ворот и смотрел на дорогу. Наконец мать подошла к нему и сказала:

– Тебе ведь известно присловье, сынок: «Человеческая душа переменчива, как погода осенью». До завтра хризантемы не завянут. Ступай спать, а утром, если угодно, снова будешь ждать Акану.

– Отдыхай, матушка, – ответил Хасэбэ, – а я подожду. Я верю, что он придет.

Мать отправилась к себе, а Хасэбэ остался стоять у ворот. Ночь была такой же ясной, как день, и белая Небесная Река блистала необыкновенной красотой.

Деревня спала. Тишину нарушал только плеск ручья, да где-то вдалеке лаяли собаки. Хасэбэ ждал… ждал, пока месяц не скрылся за окрестными холмами. Тогда он наконец засомневался – и ощутил страх. Хасэбэ уже намеревался вернуться в дом, когда увидел, что по дороге легко и быстро шагает кто-то рослый… еще мгновение – и он узнал Акану.

– Это вы! – воскликнул Хасэбэ, бросаясь навстречу. – Я ждал вас с самого утра! Вы сдержали обещание! Боюсь, вы утомились, мой бедный брат, – входите же, к вашему возвращению все готово!

Он усадил Акану на почетное место и поспешно поправил светильники, которые едва горели.

– Матушка утомилась и уже легла, – продолжал Хасэбэ, – но я немедленно ее разбужу.

Акана неодобрительно покачал головой.

– Как вам угодно, брат, – сказал Хасэбэ и поставил перед гостем еду и вино.

Акана не прикоснулся ни к тому, ни к другому; некоторое время он молчал и сидел неподвижно, а потом заговорил шепотом, словно боясь разбудить мать Хасэбэ.

– Я должен поведать вам, как вышло, что я чуть не опоздал. Вернувшись в Идзумо, я обнаружил, что жители забыли доброту нашего прежнего повелителя, славного Энъи, и стали искать благосклонности узурпатора Цунэхисы, который захватил замок Тонда. Однако мне было необходимо навестить своего двоюродного брата, Акану Тэндзи, хоть он и перешел на службу к Цунэхисе. Он убедил меня увидеться с Цунэхисой; я согласился, главным образом желая изучить характер нового правителя, поскольку раньше я с ним не встречался. Цунэхиса – опытный и храбрый воин, но он хитер и жесток. Я дал понять, что никогда не стану ему служить. Когда аудиенция окончилась, он велел моему родственнику схватить меня и держать под караулом в доме. Я сказал, что обещал вернуться в Хариму на девятый день девятого месяца, однако меня не отпустили. Тогда я попытался сбежать из крепости ночью, но за мной зорко следили. Лишь сегодня я придумал, как исполнить обещание…

– Сегодня? – изумленно воскликнул Хасэбэ. – Но Идзумо ведь в сотне ри отсюда!

– Да, – отвечал Акана, – и никто не способен пройти сто ри за один день. Но я знал – если я не сдержу слово, вы, быть может, плохо подумаете обо мне. И тогда я вспомнил старую поговорку: «Человеческая душа может за день совершить путь в тысячу ри». К счастью, у меня не отобрали меч, только благодаря этому я сдержал слово… Береги мать.

С этими словами он встал и в то же мгновение исчез.

Тут Хасэбэ понял, что Акана покончил с собой, чтобы исполнить обещание.

На рассвете Хасэбэ Сомон отправился в замок Тонда, что в провинции Идзумо. Добравшись до Мацуэ, он узнал, что на девятый день девятого месяца Акана Сомон совершил харакири в крепости, в доме Аканы Тэндзи. Тогда Хасэбэ пошел к Акане Тэндзи, обвинил его в предательстве, убил на глазах у всей семьи и скрылся. Узнав об этом, Цунэхиса велел не преследовать Хасэбэ. Жестокий и неразборчивый в средствах, он тем не менее уважал в людях стремление к правде. Цунэхиса по достоинству оценил отвагу и верность Хасэбэ Сомона.

Нарушенное обещание[5]

– Я не боюсь смерти, – сказала умирающая, – и тревожит меня лишь одно. Жаль, я не узнаю, кто займет мое место в доме.

– Милая, – ответил скорбящий муж, – его не займет никто. Я никогда не женюсь.

Он говорил от чистого сердца, потому что искренне любил женщину, которая лежала на одре смерти.

– Клянетесь честью самурая? – слабо улыбнувшись, спросила та.

– Клянусь честью самурая, – ответил тот и погладил бледную щеку жены.

– Тогда, любимый муж, – сказала она, – велите похоронить меня под сливовыми деревьями, которые мы посадили в дальнем углу сада. Я давно хотела об этом попросить, однако думала: если вы намерены жениться, вам не понравится, что могила так близко к дому. Но, раз вы пообещали, что другая женщина не займет мое место, я могу без колебаний выразить свое желание… я очень хочу, чтобы меня похоронили в саду! Там я буду иногда слышать ваш голос, а весной любоваться цветами…

– Я все сделаю, как ты хочешь, – произнес муж. – Но не говори о похоронах – мы еще не утратили надежду.

– А я уже не надеюсь, – сказала женщина. – Утром меня не станет. Так вы похороните меня в саду?

– Да, – сказал он. – В тени сливовых деревьев, которые мы с тобой посадили. У тебя будет прекрасная гробница.

– И положите со мной маленький колокольчик.

– Колокольчик?

– Да, я прошу, чтобы в гроб положили колокольчик, вроде тех, что носят буддийские паломники. Можно?

– У тебя будет колокольчик и все, чего ты захочешь.

– Мне больше ничего не нужно, – сказала жена. – Любимый мой, вы всегда были так доб-ры ко мне. Я умираю счастливой.

Она закрыла глаза и умерла – легко, как засыпают наигравшиеся дети. Мертвая, она была прекрасна; на губах у нее застыла улыбка.

Ее похоронили в саду, в тени любимых деревьев, и положили в гроб маленький колокольчик. Над могилой возвели красивый памятник, украшенный семейным гербом и надписью (каймё)[6]: «Старшей сестре, Сияющей Тени Цветущей Сливы, обитающей в чертогах Великого Моря Сострадания».

Однако спустя год после смерти жены родственники и друзья самурая принялись настаивать, чтобы он женился вновь.

– Вы еще молоды, к тому же единственный сын в семье, а детей у вас нет, – говорили они. – Жениться – ваш долг. Если вы умрете бездетным, кто будет приносить жертвы и поминать предков?

Его так уговаривали, что в конце концов он решил вступить в брак. Невесте было всего семнадцать лет, и мужчина страстно в нее влюбился, хоть гробница и высилась в саду немым – упреком.

В течение семи дней ничто не нарушало счастья новобрачной; затем служба потребовала присутствия мужа по ночам в замке господина. В первый вечер, когда он ушел, молодой женщине было беспокойно, хоть она и не понимала, в чем дело, – она просто чувствовала смутный страх безо всякой причины. Она легла спать, но не смогла уснуть. В комнате было душно, как перед грозой.

Глубокой ночью, в Час Быка, женщина услышала звон колокольчика, какой носят с собой буддийские паломники. Она удивилась: что понадобилось паломнику в самурайском квартале в такое время? Звон ненадолго затих, а затем раздался ближе. Очевидно, путник приближался к дому, но почему-то со стороны сада, куда не было хода с улицы. Вдруг ужасающе завыли и заскулили собаки. Молодую женщину охватил ужас, как в страшном сне… Колокольчик звенел в саду… Она хотела встать и разбудить служанку, но обнаружила, что не может подняться – не может шевельнуть и пальцем, – не может крикнуть… Все ближе, ближе слышался звон колокольчика… О, как завыли собаки!

Хотя двери были крепко заперты и ширмы стояли на месте, в спальню легко, словно тень, скользнула женщина… женщина в погребальном одеянии, с колокольчиком в руке.

Она была давно мертва, и распущенные волосы висели у нее вдоль безглазого лица; сквозь спутанные пряди она взглянула на молодую жену, и безъязыкий рот произнес:

– Нечего тебе делать в этом доме! Здесь по-прежнему я хозяйка! Уходи отсюда, но никому не говори, что случилось. Если скажешь ему, я разорву тебя на части!

Промолвив это, призрак исчез. Молодая жена лишилась чувств от страха и пролежала так до рассвета.

Впрочем, при свете дня она усомнилась в том, что видела. Предостережение призрака по-прежнему тяжким бременем лежало у нее на душе, и она не посмела никому об этом рассказать, даже мужу; но женщина почти убедила себя, что ей просто-напросто приснился страшный сон.

Однако на следующую ночь все сомнения развеялись. Опять в Час Быка завыли и заскулили собаки, опять зазвонил колокольчик, опять новобрачная тщетно пыталась встать и позвать служанку. Мертвая вошла в комнату, приблизилась к постели и прошипела, нагнувшись над бедняжкой:

– Уходи из этого дома и никому ничего не говори! Если хотя бы шепнешь ему, я разорву тебя на части…

Наутро, когда самурай вернулся из замка, молодая женщина бросилась ему в ноги и взмолилась:

– Умоляю, простите мою неблагодарность и грубость! Я знаю, что не следует об этом просить, но я хочу вернуться домой, я должна уехать немедленно!

– Разве тебе плохо здесь? – удивился муж. – Кто-то посмел обидеть тебя в мое отсутствие?

– Нет, нет! – рыдая, ответила жена. – Все здесь безмерно добры ко мне. Но я не могу быть вашей женой, я должна уехать…

– Дорогая супруга! – в изумлении воскликнул муж. – Больно слышать, что в моем доме у тебя есть повод для недовольства. Я даже представить не могу, отчего тебе вдруг захотелось – уехать, разве что и впрямь кто-то обошелся с тобой неучтиво. Не хочешь же ты сказать, что желаешь развода?

Женщина, дрожа и плача, проговорила:

– Если вы не дадите мне развод, я умру!

Некоторое время мужчина молчал, тщетно пытаясь постичь причину этой невероятной просьбы. А затем с величайшей сдержанностью произнес:

– Я покрою себя позором, если отошлю тебя к родным без всякой провинности с твоей стороны. Если ты объяснишь, в чем дело, чтобы я мог с честью выйти из этого затруднения, я напишу тебе разводное письмо. Но если ты не назовешь веской причины, я с тобой не разведусь, ибо честь нашего дома должна остаться незапятнанной.

Тут она поняла, что должна признаться, и открылась мужу, в ужасе добавив:

– Теперь ты все знаешь, и она убьет меня! Она меня убьет!

Самурай, хотя и храбрый человек и не склонный верить в призраков, искренне испугался. Но вскоре ему на ум пришло простое и естественное объяснение.

– Милая, – сказал он, – я вижу, ты сильно взволнована; боюсь, кто-то напичкал тебя глупыми россказнями. Я не стану писать разводное письмо лишь потому, что тебе приснился дурной сон. Но я не хочу, чтобы в мое отсутствие ты страдала. Сегодня мне вновь придется провести ночь в замке, однако я прикажу двум слугам караулить в твоей комнате, и ты проведешь ночь спокойно. Это надежные люди, они сумеют тебя защитить.

Он говорил так ласково, хотя и решительно, что женщина устыдилась своего страха и согласилась остаться.

Двое слуг, которым велели оберегать молодую госпожу, были крепкие, храбрые, простосердечные парни – в самый раз для того, чтобы охранять женщину или ребенка. Они рассказывали хозяйке веселые истории, чтобы ее позабавить. Она долго беседовала с ними, смеясь их добродушным шуткам, и почти забыла про свои страхи. Когда она легла спать, стражи уселись в уголке за ширмой и принялись играть в го[7], переговариваясь шепотом, чтобы не беспокоить женщину. Та спала крепким сном.

Но в Час Быка она вновь пробудилась в ужасе, услышав колокольчик! Звон приближался. Она вздрогнула, закричала… но в комнате никто не отозвался. Стояла мертвая тишина. Женщина бросилась к караульным – те неподвижно сидели за игральной доской, глядя друг на друга остекленевшими глазами. Она завопила и принялась их трясти, но они словно окаменели…

Впоследствии они говорили, что слышали колокольчик; долетел до них и отчаянный крик. Караульные даже чувствовали, как госпожа трясла их, пытаясь привести в чувство, однако они не могли ни шевельнуться, ни заговорить. После этого они уже ничего не видели и не слышали, потому что погрузились в беспробудный сон.

…

Войдя на рассвете в покои супруги, самурай при свете гаснущей лампы увидел в луже крови безголовое тело молодой жены. Сидя на корточках над игральной доской, спали слуги. Услышав крик господина, они вскочили и бессмысленно уставились на залитый кровью пол…

Головы нигде не было; судя по ужасной ране, ее не отсекли, а оторвали. Кровавый след вел из комнаты в коридор. Дверь была нараспашку. Мужчины пошли по следу в сад – по траве, по песчаной дорожке, вдоль обсаженного ирисами пруда, через тенистую бамбуковую рощицу… Внезапно они оказались лицом к лицу с чудовищем, которое заверещало, словно летучая мышь. Это была покойница, вставшая из могилы, – в одной руке она держала колокольчик, а в другой окровавленную голову… На мгновение все трое оцепенели. Затем один из слуг, пробормотав буддийскую молитву, выхватил меч и нанес удар. Чудовище тут же рухнуло наземь и превратилось в кучку лохмотьев, костей и волос. Колокольчик, жалобно звякнув, откатился в сторону. Однако правая кисть еще шевелилась, пальцы сжимали оторванную голову, терзали ее, щипали, как клешни желтого краба упавший плод…

– И где тут мораль? – сказал я другу, который рассказал мне эту историю. – Если уж покойница решила мстить, ее гнев должен был обрушиться на мужа.

– Так считают мужчины, – ответил он. – Но женщины чувствуют иначе.

Он был прав.

История О-Камэ

О-Камэ, дочь богатого Гонъэмона из Нагоси, что в провинции Тоса, горячо любила мужа. Ей исполнилось двадцать два года, мужу, которого звали Хатиэмон, двадцать пять. О-Камэ так была к нему привязана, что ее даже считали ревнивой. Однако Хатиэмон не давал жене ни малейшего повода для ревности, и в семье никогда не звучало упреков.

К сожалению, О-Камэ была слабого здоровья. После свадьбы не минуло и двух лет, как она заразилась болезнью, тогда свирепствовавшей в провинции. Лучшие лекари оказались бессильны. Люди, охваченные этим недугом, переставали есть и пить, они лежали сонные и вялые, и их посещали странные видения. Несмотря на неустанную заботу, О-Камэ слабела день ото дня, пока всем, и ей самой, не стало ясно, что смерть – близка. Тогда она позвала мужа и сказала ему:

– Я и выразить не в состоянии, как добры вы были ко мне во время моей злополучной болезни. Бóльшую доброту нельзя себе представить! И оттого мне еще трудней расстаться с вами… Только подумайте! Я еще молода, у меня лучший муж на свете – и придется умереть! Нет-нет-нет! Не пытайтесь внушать мне надежду – лучшие китайские врачи ничего не смогли поделать. Я-то думала, что протяну еще несколько месяцев, но нынче утром, увидев в зеркало свое лицо, поняла, что умру сегодня, да, сегодня! Но, если вы хотите, чтобы я умерла счастливой, позвольте вас кое о чем попросить…

– Проси о чем угодно, – сказал Хатиэмон. – Если это в моей власти, я охотно исполню твое желание.

– Вряд ли, – возразила О-Камэ, – ведь вы еще так молоды. Мне трудно просить об этом, очень трудно… но мою грудь словно огнем палит. Я должна это сказать, прежде чем умру… Любимый супруг, рано или поздно вас ведь попросят жениться. Обещаете ли вы… больше не вступать в брак?

– Всего-то! – воскликнул Хатиэмон. – Если это единственное твое желание, я легко выполню его. Клянусь тебе, что никто и никогда не займет твое место!

– О радость! – вскричала О-Камэ, приподнявшись на постели. – О, как я счастлива!

И упала мертвой.

Здоровье Хатиэмона пошатнулось после смерти О-Камэ. Поначалу это приписывали естественной скорби. Односельчане не удивлялись, ведь он и впрямь горячо любил жену. Но время шло, а он все бледнел и слабел. В конце концов Хатиэмон так исхудал, что стал похож на привидение. Тогда люди заподозрили, что не одна лишь скорбь точит молодого человека. Лекари сказали, что Хатиэмон здоров. Причину упадка сил они не нашли, однако предположили, что недуг вызван душевными волнениями. Родители тщетно расспрашивали Хатиэмона. Он утверждал, что у него нет причин печалиться, кроме одной, всем известной. Родные советовали ему жениться, однако он твердил, что не нарушит обещания, данного покойной супруге.

Хатиэмон продолжал слабеть день ото дня. Близкие уже боялись за его жизнь. Однажды мать Хатиэмона, уверенная, что он хранит какую-то тайну, так страстно просила его признаться, так горько плакала, что он не устоял перед ее мольбами.

– Матушка, – сказал он, – мне трудно об этом говорить. Может быть, когда я все тебе расскажу, ты мне даже не поверишь. Дело в том, что О-Камэ не обрела покой на том свете и мы напрасно совершаем обряды в ее память. Вероятно, она не успокоится, пока я не отправлюсь в долгое путешествие вместе с ней. После похорон она каждую ночь приходит и ложится рядом со мной. Иногда я забываю, что О-Камэ умерла – выглядит она точь-в-точь как при жизни, только разговаривает шепотом. Она велит никому об этом не рассказывать. Думаю, она хочет, чтобы я умер. Я бы и не тревожился, если бы дело касалось только меня. Но поскольку мое тело принадлежит родителям, я обязан исполнять сыновний долг. Поэтому, матушка, я открыл вам эту тайну. О-Камэ приходит каждую ночь, когда я ложусь спать, и остается в моей комнате до рассвета. Как только пробьет храмовый колокол, она исчезает.

Мать страшно испугалась. Она немедленно отправилась в храм, пересказала настоятелю все, что слышала от сына, и попросила духовной помощи. Настоятель, человек почтенный и умудренный опытом, без особого удивления выслушал ее и произнес:

– Такое и впрямь бывает. Полагаю, мне удастся спасти вашего сына. Но ему действительно грозит беда. Я видел на лице Хатиэмона тень смерти. Если О-Камэ еще хоть раз его посетит, он не доживет до рассвета. Нужно действовать быстро. Ничего не говорите сыну, однако поскорей известите членов обеих семей и попросите их явиться в храм. Ради спасения вашего сына придется открыть могилу О-Камэ.

Родственники собрались в храме. Заручившись их согласием, настоятель вместе с ними отправился на кладбище. Там под его руководством сняли могильную плиту, разрыли могилу и извлекли гроб. Когда сняли крышку, люди изумились. О-Камэ сидела с улыбкой на лице, такая же прелестная, как до болезни. Никаких признаков смерти не было видно. Когда настоятель велел помощникам вынуть мертвую из гроба, удивление сменилось страхом: труп на ощупь оказался теплым и мягким, несмотря на то что столько времени пробыл в сидячем положении[8].

Покойную перенесли в часовню, и там настоятель, вооружившись кисточкой для письма, покрыл ее лицо и тело священными словами на санскрите. Затем он совершил обряд сэгаки[9], чтобы умиротворить душу О-Камэ. После этого труп вновь предали земле.

Больше О-Камэ не являлась к мужу, и Хатиэмон постепенно оправился. Сдержал ли он данное жене обещание – неизвестно.

История О-Тэи

Давным-давно в городе Ниигата, в провинции Этидзэн, жил человек по имени Нагао Тёсэй.

Нагао был сыном врача и учился, чтобы продолжить дело отца. С детства он был обручен с девочкой по имени О-Тэи, дочерью одного из отцовских друзей. Родные решили, что свадьбу сыграют, как только Нагао окончит учебу. Но у О-Тэи было слабое здоровье, и в четырнадцать лет она смертельно захворала. Поняв, что умирает, она послала за Нагао, чтобы попрощаться.

Когда он встал на колени у ее постели, она сказала:

– Нагао-сама[10], нареченный мой, мы были предназначены друг другу с детства и должны были пожениться в конце года. Но я умираю – боги знают, что так будет лучше для нас обоих. Если бы я прожила еще несколько лет, то непрестанно доставляла бы вам беспокойство и горе. Я слаба и не смогла бы стать хорошей женой. С моей стороны было бы крайне себялюбиво желать исцеления. Пожалуйста, пообещайте, что не будете горевать. Кроме того, я убеждена, что мы еще встретимся.

– Конечно, встретимся, – горячо ответил Нагао. – На Небесах пречистых обитателей[11] боль разлуки утихнет.

– Нет-нет, – прошептала девушка. – Я имею в виду не небеса. Я верю, что нам суждено встретиться на земле.

Нагао изумленно взглянул на нее, и она улыбнулась, а затем продолжала нежно и задумчиво:

– Да! В этом мире, при вашей жизни, Нагао-сама… Конечно, если вы не против. Однако, чтобы это могло статься, я буду должна вновь родиться девочкой и вырасти. Так что вам придется подождать пятнадцать-шестнадцать лет. Это долгий срок. Но, мой нареченный супруг, вам всего восемнадцать…

Желая успокоить умирающую, Нагао ласково отозвался:

– Ждать тебя, моя нареченная, не только долг, но и радость. Мы предназначены друг другу на время семи жизней.

– Вы сомневаетесь? – спросила девушка, пытливо глядя ему в лицо.

– Любимая, – ответил он, – я просто боюсь, что не узнаю тебя в другом теле и под другим именем. Какой знак ты мне подашь?

– Не знаю, – сказала она. – Только богам и Буддам ведомо, как и где мы встретимся. Но я уверена – да, уверена, – что вернусь к вам, – если вы этого пожелаете. Помните мои слова…

Она закрыла глаза и умерла.

Нагао искренне любил О-Тэи, и его скорбь была сильна. Юноша заказал памятную табличку, на которой написал ее дзокумё[12]; табличку он поставил на буцудан[13] и каждый день ставил перед ней приношения. Он много думал о предсмертных словах О-Тэи. Надеясь порадовать дух усопшей, Нагао написал торжественное обещание жениться на О-Тэи, если она вернется к нему в ином теле. Это обещание он скрепил личной печатью и положил на буцудан рядом с памятной табличкой.

Тем не менее, поскольку Нагао был единственным сыном, родня просила его жениться. Он решил, что обязан исполнить желание семьи, и женился на девушке, которую подыскал ему отец. После свадьбы он продолжал ставить приношения перед табличкой О-Тэи и неизменно вспоминал ее с любовью. Но постепенно ее образ потускнел в памяти Нагао, как давний сон. Шли годы…

За это время Нагао постигло много несчастий. Умерли его родители, а затем жена и единственный ребенок. Он остался один на целом свете. Тогда Нагао покинул опустевший дом и отправился в долгое путешествие, чтобы развеять печаль.

Однажды он прибыл в Икао, горную деревушку, которая до сих пор славится горячими источниками и прекрасными видами. На постоялом дворе ему прислуживала юная девушка. Едва Нагао взглянул на нее, как у него дрогнуло сердце. Она необыкновенно походила на О-Теи. Он даже ущипнул себя, желая убедиться, что не спит. Она принесла жаровню, потом дрова, стала прибираться в комнате… ее движения и манеры воскрешали в нем память о прелестной девушке, с которой он был обручен в юности. Нагао заговорил с ней, и она ответила негромким приятным голосом, который словно вернул его в прошлое.

В изумлении он сказал:

– Старшая сестра[14], вы так похожи на одну девушку, которую я знал когда-то, что я даже испугался, когда вы вошли в комнату. Простите мне мое любопытство, но откуда вы родом и как вас зовут?

И внезапно, тем самым голосом, который он хорошо помнил, она ответила:

– Меня зовут О-Тэи, а вы Нагао Тёсэй из Этидзэна, мой нареченный муж. Семнадцать лет назад я умерла в Ниигате, а вы письменно пообещали жениться на мне, если я вернусь в этот мир в теле женщины. Обещание вы скрепили личной печатью и положили его на буцудан, рядом с табличкой, на которой начертано мое имя. И вот я вернулась…

Произнеся эти слова, она упала без чувств.

Нагао женился на ней и был счастлив. Но его жена как будто начисто забыла, чтó сказала ему в Икао; не помнила она и своей предыдущей жизни. Память о прежнем существовании, которая чудесным образом ожила в минуту встречи, вновь угасла, уже навсегда.

Юки-онна

В одной деревне в провинции Мусаси[15] жили два дровосека – Мосаку и Минокити. В то время, о котором идет речь, Мосаку был уже стар, а Минокити, его помощнику, стукнуло восемнадцать. Каждый день они вместе отправлялись в лес, миль за пять от деревни. По пути им приходилось переправляться на пароме через широкую реку. Несколько раз там строили мост, но его неизменно сносило паводком. Никакой мост не устоит против половодья.

Однажды зимним вечером, когда Мосаку и Минокити возвращались домой, их застигла метель. Они добрались до переправы и обнаружили, что паромщик ушел, оставив паром на другом берегу. Переплыть реку было невозможно, и дровосеки укрылись в хижине паромщика, радуясь, что им посчастливилось найти хоть какое-то пристанище. В лачуге не было ни жаровни, ни очага – ничего, кроме двух подстилок[16]. Мосаку и Минокити заперли дверь и легли спать, укрывшись своими соломенными плащами. Поначалу им было не так холодно, и они подумали, что метель скоро кончится.

Старик почти сразу заснул, а юный Минокити долго лежал без сна, прислушиваясь к вою ветра и к тому, как снег неумолчно хлестал о дверь. Река ревела, хижина качалась и поскрипывала, словно лодка в море. Буря была ужасная, с каждой минутой становилось все холоднее, и Минокити дрожал под своей накидкой. Наконец, несмотря на холод, он уснул.

Он проснулся оттого, что на лицо ему посыпался снег. Дверь хижины была открыта, и в снежном сиянии (юки-акари) он увидел женщину… женщину в белом. Склонившись над Мосаку, она дула на него, и ее дыхание висело в воздухе, как белый дым. Потом она повернулась к Минокити. Тот понял, что не может даже вскрикнуть. Белая женщина нагибалась все ниже; их лица уже почти соприкасались. Минокити увидел, что она очень красива, хотя ее взгляд внушал ему ужас. Некоторое время она смотрела на юношу, а затем улыбнулась и прошептала:

– Я хотела обойтись с тобой, как с тем, другим. Но ты молод и красив, Минокити, и я тебя не трону. Смотри, даже родной матери не говори ни слова о том, что видел сегодня. Я об этом узнаю… и убью тебя. Помни мои слова!

Тут она повернулась и вышла. Едва Минокити обрел способность двигаться, он вскочил и выглянул из хижины. Но женщина как сквозь землю провалилась, а в открытую дверь летел снег. Минокити подпер ее поленьями и подумал, что, наверно, дверь распахнул ветер. Юноша решил, что все это ему приснилось, а за фигуру женщины в белом он принял блеск снега за порогом. Однако ему было не по себе. Он окликнул Мосаку и испугался, когда старик не ответил. Юноша протянул руку, коснулся лица Мосаку и обнаружил, что оно холодней льда. Мосаку замерз насмерть…

На рассвете метель утихла; когда паромщик поутру вернулся на место, он нашел Минокити, который без чувств лежал возле трупа Мосаку. Юношу отогрели, и вскоре он пришел в себя, но долгое время после той ужасной ночи хворал. Смерть старика его перепугала, однако про женщину в белом он никому не сказал.

Поправившись, он вернулся к своему занятию. Каждое утро Минокити в одиночку ходил в лес, а в сумерках возвращался с вязанкой дров, которые они с матерью потом продавали.

Через год, также зимним вечером, Минокити по пути домой нагнал незнакомую девушку. Она была высока, стройна, миловидна; голос, которым она ответила на приветствие Минокити, звучал сладко, как пение птицы. Юноша зашагал рядом, и они разговорились. Девушку звали О-Юки[17]; она сказала, что недавно лишилась родителей и теперь направляется в Эдо[18], где у нее живут бедные родственники – может, они подыщут ей место служанки. Минокити очаровала эта странная девушка; чем дольше он смотрел на О-Юки, тем красивей она казалась. Он спросил, нет ли у нее жениха, и она со смехом ответила, что свободна. Затем и она спросила у Минокити, не женат ли он. Он сказал, что у него нет никого, кроме вдовы-матери, которая покуда не задумывается о том, чтобы обзавестись «достопочтенной невесткой», ведь он еще очень молод. После этого они долго шли молча, но пословица недаром гласит: «Когда нужно, глаза говорят красноречивей, чем уста». К тому времени, когда впереди показалась деревня, оба полюбились друг другу, и Минокити пригласил О-Юки к себе отдохнуть с дороги. Поколебавшись из скромности, девушка согласилась; мать Минокити приняла ее и приготовила для гостьи еду. О-Юки так учтиво вела себя, что сразу понравилась хозяйке, и та предложила ей погостить подольше. Как вы понимаете, О-Юки так и не пошла в Эдо. Она осталась у Минокити и стала «достопочтенной невесткой».

О-Юки принесла в дом радость. Когда матери Минокити настало время умирать, на смертном одре она хвалила невестку. О-Юки родила мужу десять детей – сыновей и дочерей, и все они были красивы и белокожи.

Односельчане думали, что О-Юки необыкновенная женщина, от природы не похожая на них. Крестьянки обычно старятся рано, но О-Юки, даже став матерью десятерых, оставалась такой же юной и свежей, как в тот день, когда пришла в деревню.

Как-то вечером, когда дети уже легли спать, а О-Юки сидела за шитьем при свете бумажного фонаря, Минокити, любуясь ею, сказал:

– Смотрю я, как на твое лицо падает свет, и вспоминаю одну странную вещь, которая случилась со мной, когда мне было лет восемнадцать. Я тогда повстречал женщину, которая была так же красива и бела, как ты… по правде сказать, она очень на тебя походила.

Не отрывая взгляда от работы, О-Юки спросила:

– Где же ты ее встретил?

И Минокити поведал ей про ужасную ночь в хижине паромщика, про Белую Женщину, которая с улыбкой склонилась над ним, и про тихую смерть старого Мосаку. Он сказал:

– Во сне или наяву, то был единственный раз, когда я видел существо, равное тебе красотой. Конечно, я испугался – страшно испугался, – но она была такая белая… Так и не знаю, взаправду ли я повстречал Снежную Деву или она мне приснилась…

О-Юки отбросила прочь шитье, поднялась и крикнула Минокити в лицо:

– Это была я! Я! Я! Юки! Я же сказала, что убью тебя, если ты хоть словом обмолвишься! Если бы не дети, я бы расправилась с тобой немедля! Смотри, заботься о них как следует – если они будут жаловаться, получишь по заслугам!

Ее голос сделался пронзительным, как вой ветра; вдруг она превратилась в белый туман, который поднялся к потолку и вытек через дымоход. Больше О-Юки никогда не видели.

История Аояги

В годы Буммэй (1469–1486) жил молодой самурай по имени Томотада. Он служил Хатакэяме Ёсимунэ, правителю Ното[19]. Томотада был уроженцем Этидзэна[20], но в ранней юности его взяли прислуживать во дворец даймё Ното, и там он под руководством князя овладел воинским искусством. Возмужав, он стал большим ученым и хорошим воином. Князь по-прежнему им дорожил. Поскольку Томотада был красив, хорошо воспитан и добросердечен, все очень его любили.

Когда Томотаде было двадцать лет, его отправили с поручением к Хосокаве Масамото, великому даймё Киото, родственнику Хатакэямы Ёсимунэ. Поскольку ему предстояло проехать через Этидзэн, юноша попросил разрешения по пути навестить свою овдовевшую мать.

Стояло самое холодное время года; Томотада был вынужден двигаться медленно, хоть и ехал на хорошем коне. Дорога проходила через горный край; деревень было мало, и они далеко отстояли друг от друга. На второй день, после долгого утомительного пути, он с досадой обнаружил, что не доберется засветло до намеченного ночлега. Встревожился он не напрасно – надвигалась метель, и дул ледяной ветер. Лошадь совсем измучилась. Тут Томотада увидел на верхушке холма, поросшего ивняком, тростниковую хижину. Он с трудом направил уставшего коня к хижине и громко постучал. Ему открыла старуха и при виде красивого юноши сочувственно воскликнула:

– Ай, беда! Молодой вельможа путешествует один в такую погоду! Соблаговолите, господин, войти.

Томотада спешился и, отведя коня в сарай за домом, вошел в комнату. Там у очага, в котором горели бамбуковые щепки, сидели старик и девушка. Они почтительно предложили ему сесть к огню. Старики принялись греть рисовое вино и готовить ужин для гостя, заодно расспрашивая его о путешествии. Тем временем девушка скрылась за ширмой. Томотада с удивлением увидел, что она необыкновенно красива, хотя растрепана и одета совсем бедно. Он задумался, отчего такая красавица живет в убогой уединенной лачуге.

Старик сказал ему:

– Досточтимый господин, до деревни далеко, а снег так и валит. Ветер пронизывает насквозь, дорога скверная. Продолжать путь в потемках опасно. Хотя эта хибара недостойна вашего присутствия и нам нечем вас порадовать, безопаснее будет переночевать под нашей убогой кровлей. Мы как следует позаботимся о вашей лошади.

Томотада принял это скромное предложение, втайне радуясь, что сможет вдосталь полюбоваться девушкой. Вскоре перед ним поставили простой, но обильный ужин, и девушка вышла из-за ширмы, чтобы налить гостю вина. Она надела чистое домотканое платье, аккуратно причесала и уложила длинные волосы. Когда она склонилась к нему, чтобы наполнить чашку, Томотада убедился, что она гораздо красивее всех женщин, которых он видел раньше. Двигалась она с удивительным изяществом. Старики меж тем наперебой извинялись за нее.

– Господин, наша дочь Аояги[21] росла здесь, в горах, в уединении. Она не знает хороших манер. Умоляем вас, простите ей глупость и невежество.

Томотада возразил, что ему необыкновенно посчастливилось. Он не мог отвести глаз от – Аояги, хоть она и краснела под его восхищенным взглядом. К еде он даже не притронулся. Старуха сказала:

– Добрый господин! Конечно, это нищенское угощение, но мы надеемся, что вы хоть немного поедите и выпьете. Вы, должно быть, промерзли на ветру.

Чтобы не огорчать стариков, Томотада съел и выпил то, что ему дали, однако красота Аояги по-прежнему не давала ему покоя. Он заговорил с ней и понял, что она не только красива, но и умна. Пускай она выросла в горах, но ее родители, очевидно, некогда были знатными особами – она держалась как девушка из хорошей семьи. Томотада обратился к ней со стихами, которые сочинил в приливе чувств:

(По пути в гости увидел я то, что принял за цветок, и провел здесь весь день… Отчего же утренняя заря блещет прежде рассветного часа? Право, я этого не понимаю.)[23]

И мгновенно девушка ответила ему:

(Если рукавом прикрою я цвет рассветного неба, то, быть может, до утра останется мой господин.)[24]

И Томотада понял, что нравится ей. Искусство, с которым она выразила свои чувства в стихах, поразило его не меньше, чем уверенность, с которой Аояги произнесла эти слова. Он уже не сомневался, что в целом свете ему не удастся встретить девушку красивее и умнее этой поселянки. Внутренний голос настойчиво твердил ему: «Не отказывайся от удачи, которую посылают тебе боги!» Томотада был до такой степени очарован, что немедленно попросил стариков отдать дочь ему в жены. Он открыл им свое имя и рассказал, из какой он семьи и какое место занимает при дворе правителя Ното.

Изумленные старики поклонились ему. Но, немного поколебавшись, отец Аояги произнес:

– Высокочтимый господин, вы особа высокого ранга и, вероятно, подниметесь еще выше. Вы пожелали оказать нам большую честь. Воистину, мы не в состоянии выразить свою благодарность. Однако наша дочь глупая, ничтожная простолюдинка, которая никогда ничему не училась; разве может она сделаться женой благородного самурая? Даже и говорить об этом не подобает! Но, раз уж девчонка вам по нраву и вы готовы простить ей грубые манеры и невежество, мы охотно отдадим вам ее в качестве скромной – служанки. Поступайте с ней как заблагорассудится.

К утру буря утихла, и на безоблачном небе показалось солнце. Даже если бы рукав Аояги скрыл от глаз ее возлюбленного розовый румянец рассвета, Томотада не мог более медлить. Но ему недоставало сил разлучиться с девушкой. Когда все было готово к путешествию, он обратился к старикам:

– Хотя с моей стороны дурно просить больше, чем я уже получил, я все-таки еще раз прошу руки вашей дочери. Мне трудно расстаться с – Аояги; поскольку она готова сопровождать меня, я, с вашего позволения, заберу ее с собой, какова бы она ни была. Если вы согласитесь, я буду почитать вас, как родителей. Пожалуйста, примите этот скромный дар за ваше сердечное гостеприимство.

И он положил перед бедным крестьянином кошелек, полный золотых рё. Однако старик, после многочисленных поклонов, осторожно отодвинул подарок в сторону и сказал:

– Добрый господин, нам золото не нужно, а вам, вероятно, пригодится во время долгого пути. Мы за всю жизнь не истратили бы столько денег, даже если бы захотели. А что касается девушки, мы уже отдали ее вам даром – она ваша, и не нужно спрашивать нашего позволения, чтобы ее увезти. Она сказала нам, что надеется сопровождать вас и оставаться вашей служанкой, пока вы изволите терпеть ее присутствие. Мы счастливы знать, что вы согласились принять ее, и просим о нас не беспокоиться. Здесь для Аояги не нашлось бы даже приличной одежды, тем более приданого. Кроме того, мы стары и в любом случае вскоре расстались бы с ней. Нам крайне повезло, что вы решили забрать нашу дочь с собой.

Напрасно Томотада убеждал стариков принять подарок. Деньги им были не нужны. Однако он видел, что они искренне хотят вверить ему судьбу дочери; тогда он твердо решил взять Аояги с собой. Он посадил ее на коня и простился со стариками, многократно выразив им свою признательность.

– Досточтимый господин, – ответил отец, – это мы должны вас благодарить. Мы не сомневаемся, что вы будете добры к нашей дочери; за ее судьбу мы не опасаемся.

(Здесь в оригинале повествование странным образом прерывается, и дальнейшее кажется немного несвязным. Больше ничего не сказано о матери Томотады, о родителях Аояги, о даймё Ното. Очевидно, автор утомился и стал наскоро дописывать историю до конца. Я не в состоянии заполнить пробел, но все же постараюсь внести несколько поясняющих подробностей, без которых рассказ будет невразумителен. Очевидно, Томотада привез Аояги с собой в Киото и из-за этого попал в беду.)

Самураю не позволялось жениться без согласия господина, и Томотада не надеялся получить разрешение прежде, чем исполнит свое поручение. Поэтому у него были основания опасаться, что красота Аояги может привлечь нежеланное внимание, и возлюбленную попытаются у него отнять. В Киото он старался держать ее вдали от любопытных глаз. Но придворный господина Хосокавы однажды увидел Аояги, узнал, в каких она отношениях с Томотадой, и обо всем сообщил даймё. Молодой даймё, большой любитель хорошеньких женщин, отдал приказ привезти девушку во дворец; Аояги забрали немедленно и без всяких церемоний.

Томотада невыразимо грустил, но понимал, что бессилен. Он был лишь скромным гонцом и находился в полной власти могущественного правителя, которому не следовало противоречить. Более того, Томотада понимал, что поступил неразумно – он сам навлек на себя беду, вступив в тайный брак. Оставалось лишь надеяться, что Аояги сбежит, и тогда они вместе покинут Киото. После долгих размышлений он решился написать ей письмо. Это, конечно, было опасно: послание, отправленное Аояги, могло попасть в руки даймё. Отправить любовную записку обитательнице дворца значило нанести правителю непростительное оскорбление. Но Томотада решил рискнуть и, прибегнув к стихотворной форме, сочинил письмо, которое постарался затем переправить Аояги. Стихотворение состояло всего лишь из двадцати восьми иероглифов. Однако в них он вложил всю свою страсть и боль[25].

(Молодой князь преследует деву, подобную драгоценному камню; слезы прекрасной, падая, увлажнили ее одеяния. Но царственный господин влюблен в нее, и его любовная тоска неизмерима, как морская глубь. Только я один покинут, только я брожу в одиночестве.)

В тот самый день, когда стихотворение было отправлено, Томотаде приказали явиться к господину Хосокаве. Юноша сразу заподозрил, что его предали; если даймё прочел письмо, следовало ожидать самого сурового наказания. «Он потребует моей смерти, – подумал Томотада, – но зачем мне жить без Аояги? Что ж! Если будет вынесен смертный приговор, я хотя бы попытаюсь убить Хосокаву». Он сунул мечи за пояс и поспешил во дворец.

Войдя в зал аудиенций, он увидел, что правитель Хосокава сидит на возвышении, окруженный самураями высокого ранга, сплошь в парадных одеяниях и головных уборах. Все молчали; когда Томотада приблизился, чтобы поклониться, тишина показалась ему зловещей, словно перед бурей. Но внезапно Хосокава сошел с возвышения и, взяв юношу под руку, произнес:

– Коси о-сон годзин о у…

Томотада увидел в глазах князя слезы.

Хосокава сказал:

– Раз уж вы так друг друга любите, я решил дать вам дозволение на брак вместо своего родственника, даймё Ното. Свадьбу сыграем сегодня же. Гости собрались, и подарки готовы.

По знаку господина отодвинулись ширмы, скрывавшие часть зала, и Томотада увидел множество разодетых сановников и Аояги в уборе невесты. Так она к нему вернулась, и свадьба была роскошной и веселой. Князь и его приближенные поднесли молодой чете дорогие подарки.

Пять счастливых лет Томотада и Аояги прожили вместе. Но однажды утром Аояги, беседуя с мужем о каких-то домашних делах, вдруг издала громкий крик боли, смертельно побледнела и – замерла. Затем она произнесла слабым голосом:

– Простите мне эту оплошность… боль настигла меня внезапно. Мой дорогой муж, мы, вероятно, встретились благодаря тому, что были связаны в предыдущем существовании. Полагаю, наш счастливый брак еще неоднократно сведет нас вместе. Но в нынешней жизни нам пришла пора расстаться. Прошу вас, прочтите молитву нэмбуцу… потому что я умираю.

– Какая странная причуда! – воскликнул испуганный муж. – Тебе лишь слегка нездоровится, моя дорогая. Полежи немного, отдохни, и все пройдет.

– Нет, нет, – ответила та. – Я умираю! Мне не мерещится, я точно знаю. Больше нет нужды скрывать от вас правду, любимый супруг. Я не человек! Моя душа – душа дерева, мое сердце – сердце дерева, ивовый сок – моя жизнь. Чьи-то жестокие руки рубят сейчас мою иву. Даже плакать у меня нет сил! Скорее, скорее, прочтите нэмбуцу… скорей! Ах!..

Вновь издав крик боли, она отвернулась и хотела закрыть свое прекрасное лицо рукавом. Но в то же мгновение ее тело странным образом изогнулось и стало оседать на пол. Томотада поспешил подхватить жену, но она исчезла! На циновке лежало только платье и украшения, которые она носила в прическе.

Томотада обрил голову, принес буддийские обеты и стал бродячим монахом. Он обошел всю империю и во всех святых местах возносил молитвы за душу Аояги. Добравшись в своих странствиях до Этидзэна, он стал разыскивать дом, где жили родители его жены. Но, поднявшись на вершину холма, где раньше стояла их хижина, он обнаружил, что она исчезла. На том месте не было ничего, кроме трех ивовых пней – два дерева были стары, одно молодо, и их срубили задолго до прихода Томотады.

Рядом с этими пнями он воздвиг памятную гробницу, на которой начертал различные священные тексты. Томотада совершил там немало заупокойных обрядов в память Аояги и ее родителей.

Нарисованная девушка[26]

Старинный японский автор Хакубайэн Росуи[27] пишет:

«В китайских и японских книгах есть много историй, как древних, так и современных, о рисунках, которые своей красотой зачаровывали зрителя. Такие легенды ходят о цветах, птицах и людях, нарисованных знаменитыми художниками. Изображение-де порой отделялось от картины и совершало различные действия, оживая, таким образом, по собственной воле. Мы не станем повторять истории, которые всем известны с древности. Но даже в наше время по всей стране многие рассказывают о картинах, написанных Хисикавой[28] Китибээ, – так называемых портретах Хисикавы».

Жил в Киото, на улице Муромати, один молодой ученый по имени Токкэй. Однажды вечером, возвращаясь из гостей, он увидел старую ширму (цуитатэ), выставленную на продажу торговцем подержанными вещами. Ширма представляла собой всего лишь обтянутый бумагой каркас, однако на нем в полный рост была изображена очень красивая девушка. Цену запросили самую скромную; Токкэй купил ширму и отнес ее домой.

Когда он, оказавшись в одиночестве, взглянул на ширму вновь, рисунок показался ему еще красивей прежнего. Очевидно, его писали с натуры – это был портрет девушки лет пятнадцати-шестнадцати, и каждая деталь, будь то прическа, глаза, ресницы или губы, дышала правдой и изяществом. Манадзири[29] напоминал «лепесток лотоса, просящий об услуге», губы были «как улыбка алого цветка», юное лицо обладало невыразимой прелестью. Если девушка, которую изобразил художник, была так же красива, как ее портрет, ни один мужчина не смог бы перед ней устоять. А в том, что она красива, Токкэй не сомневался: рисунок казался живым и способным ответить, если с ним заговорят.

Глядя на портрет, молодой человек понял, что очарован.

– Неужели на свете в самом деле существует столь прекрасное создание? – пробормотал он. – Как охотно я отдал бы жизнь – тысячу лет жизни! – чтобы хоть на мгновение заключить эту девушку в объятия!

Короче говоря, он влюбился в рисунок, так влюбился, что ему казалось немыслимым полюбить другую девушку, кроме изображенной на ширме. Токкэй не задумывался о том, что портрет написан давно и что ее могли похоронить задолго до его рождения!

Безнадежная страсть росла в душе Токкэя день ото дня. Он перестал есть, спать, находить радость в ученых занятиях. Молодой человек часами сидел перед картиной и разговаривал с ней, забыв обо всем на свете. Наконец он заболел и уже чувствовал приближение смерти. Однако среди друзей Токкэя был один почтенный ученый, который хорошо разбирался в старых картинах и молодых страстях. Этот мудрый человек, прослышав про недуг Токкэя, навестил его, увидел ширму и сразу понял, что случилось. Токкэй во всем признался другу и воскликнул:

– Я умру, если не найду эту девушку!

Старик сказал:

– Этот портрет написал Хисикава Китибээ. Девушки, изображенной на нем, давно нет на свете. Однако, по слухам, Хисикава Китибээ изобразил не только тело, но и душу, которая с тех пор обитает в портрете. Ты, возможно, сумеешь ее привлечь…

Токкэй приподнялся на постели и внимательно взглянул на говорящего.

– Ты должен дать ей имя, – продолжал старик, – и сидеть перед картиной каждый день, непрерывно думая об этой девушке и ласково призывая ее, пока она не откликнется…

– Откликнется! – вскричал влюбленный в изумлении.

– Да, – ответил старый ученый. – Она тебе ответит. И тогда ты ей дашь…

– Я жизни не пожалею! – перебил Токкэй.

– Слушай внимательно. Ты протянешь ей чашку с вином. Это вино ты по капле смешаешь из купленного в ста разных лавках. Она сойдет с ширмы, чтобы принять угощение, и, вероятно, сама скажет тебе, что делать дальше.

С этими словами старик ушел. Отчаяние Токкэя как рукой сняло. Он немедленно уселся перед картиной и стал ласково звать девушку по имени (японский автор, впрочем, забыл нам его сообщить). Он долго не получал ответа. Но Токкэй не терял веры и терпения, и однажды вечером рисунок наконец отозвался:

– Хай! (Да!)

Токкэй поскорее налил в маленькую чашку смешанного вина и почтительно поднес девушке. Та сошла с ширмы, ступила на циновку и приняла угощение. С очаровательной улыбкой она спросила:

– Неужели вы так горячо меня любите?

Рассказчик пишет: «Она была гораздо красивей, чем на портрете, – прекрасна до кончиков ногтей, совершенна сердцем и нравом, милее всех на свете». Какой ответ дал ей Токкэй, неизвестно; положимся на воображение.

– Не наскучу ли я вам? – спросила она.

– Никогда в жизни! – ответил Токкэй.

– А потом?

Известно, что японки не удовлетворяются обещанием любви лишь в одной жизни.

– Давайте обручимся друг с другом на семь жизней! – взмолился Токкэй.