Десять поколений бесплатное чтение

© Белла Арфуди, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

Вернувшему меня к корням и каждому из рода Бали: в прошлом, настоящем и будущем

• Где ты, где ты, отчий дом,
• Гревший спину под бугром?
• Синий, синий мой цветок,
• Неприхоженный песок.
• Где ты, где ты, отчий дом?

С. Есенин

• Я иду от дома к дому,
• Я у всех стучусь дверей.
• Братья, страннику больному,
• Отворите мне скорей.
• Я устал блуждать без крова,
• В ночь холодную дрожать
• И тоску пережитого
• Только ветру поверять.
• Не держите у порога,
• Отворите кто-нибудь,
• Дайте, дайте хоть немного
• От скитаний отдохнуть.

Ф. Сологуб

Пролог

Каждый свой день Ава Бяли начинала с молитвы. Повернувшись к солнцу и протянув вперед руки, она повторяла заученные с детства слова: «Господи, ты, все блага дающий, ты, всемилостивый… Будь милосерден и сострадателен к семидесяти двум народам. Помоги тем, кто недугом прикован к постели, томящимся в тюрьмах, путникам в дороге, страждущим беднякам, разоренным, несчастным, обездоленным и нам вместе с ними»[1]. Сколько Ава себя помнила, иного начала утра у нее никогда не бывало еще с тех пор, когда они с родными жили в Иране.

Проснувшись со звуками первого азана, призывавшего к молитве всех мусульман, Ава заготавливала тесто для лепешек к завтраку и шла заниматься живностью. Хотя сама Ава мусульманкой и не была, но, как и ее предки, привыкла отмерять свое время в течение дня по напевам сур из Корана. Такова их езидская участь – вечно жить с враждебными к ним соседями, приучаясь к их порядкам.

Первый намаз – время кормить скотину. Второй – завтракать. Третий – готовить обед. Четвертый – встречать мужа, вернувшегося с работы из города. Пятый – прибирать дом и готовиться ко сну. Бесконечная череда дел по хозяйству. Стало лишь немногим легче с появлением невесток. Как только Ава женила сыновей, часть постоянных забот ушла с ее плеч. Совсем уже бремя домашних обязанностей ушло, когда в доме появилось второе поколение невесток – жен ее внуков. В глубине души Ава считала их паршивыми хозяйками, но радовалась возможности наконец покончить с домашними хлопотами и предаться молитвам.

Обычно после утренней молитвы Ава завтракала со всей семьей, лаская между делом многочисленных своих потомков – уже даже не внуков, а правнуков. Старуха никогда бы не произнесла это вслух, но она абсолютно точно знала, что у нее был любимец. Старший правнук казался ей воплощением ее чаяний и надежд. Глядя на то, как он корпел над талмудами, Ава мысленно обращалась к Ходэ[2] и благодарила его за то, что даровал такое блестящее потомство. Значит, все эти гонения и бесконечные переезды ее семьи были не зря. Здесь, на землях их новой родины – в Ване, будет расти новое поколение езидского клана Бяли. Они не будут знать мытарств и страха своих предков. Они станут частью местного общества, уважаемыми людьми. Больше не будет новых потерь и водопада материнских слез. Так рассуждала старуха, перебирая четки в ожидании обеда и очередной молитвы.

– Бабушка, кого ты там выглядываешь в окне? – обратился к Аве ее любимец. Прищурив свои зеленые, словно морская тина, глаза, он пытался найти то, что заинтересовало старуху.

– Ничего, маламен[3], ничего. – Ава, кряхтя, поднялась с топчана. – Пойдем посидишь с бабушкой в саду. Вечно вы, молодые, куда-то торопитесь и не обращаете внимания на то, что вокруг. Посмотри, как красиво в этом году цветут розы! Наш сад превратился в рай.

Джангир с величайшей осторожностью, на которую только был способен, вел под руки прабабушку к ее любимым цветам. Розы были самые разные: ярко-алые, желтые, кремовые, розовые… Их посадила сама Ава в первый же год после покупки дома. Стоя тогда на участке с саженцами в руках, она молила Всевышнего даровать ее семье покой и возможность считать это место своим домом.

Джангир же, сжимая морщинистую ладонь прабабушки, думал о том, сколько труда довелось познать ее рукам, пока их семья не сколотила состояние. Это были руки труженицы, не знавшей легкой жизни.

– Как дивно пахнут розы, Джангир! – Ава прикрыла глаза. – Ароматы напоминают мне дом моего отца и нашу жизнь в Иране до того, как мы сбежали сюда.

Джангир слышал историю побега бесконечное количество раз и считал, что прабабушка придает слишком много значения прошлому, но никогда ее не перебивал. Очень болезненными были для нее эти воспоминания. Ава тяжело села в плетеное садовое кресло, рядом с ней на земле устроился и ее правнук. Всматриваясь в распустившиеся бутоны роз, которым был отведен всего один сезон, она чувствовала скоротечность времени.

– Мой отец часто вспоминал другую землю, Ирак, и как его семья сбежала в Иран во время очередной войны, надеясь найти покой там. Кто же знал, что придется бежать и оттуда. Наверное, моя смерть близка, раз я начинаю задумываться об этом и страшиться того, как бы однажды не пришлось убегать и от османов.

– Что ты такое говоришь, бабушка? – Внук поцеловал руки Авы, покрытые пятнами цвета жженого сахара. – Ты будешь жить еще очень долго. Разве не ты говорила, что не ляжешь в могилу, пока я не женюсь?

Ава засмеялась, поглаживая лицо Джангира. Ее смех, бывший когда-то подобным разливу ручья, звучал хрипло и прерывисто. Знал бы Джангир, как тяжело ей давался каждый прожитый день.

– Так не женишься ты. Все учишься да учишься. Какой толк быть таким умным, если нет семейного очага? – Горькая улыбка Авы испещрила ее лицо морщинами. Каждая из них, словно дорога прожитых лет, изгибалась, сворачиваясь в тугой узел с другими.

– Женюсь я, женюсь. Ты будешь танцевать на моей свадьбе, а после увидишь еще одного своего потомка. Знаешь, сколько их будет всего? – Джангир раскрыл ладони.

– Сколько? – втянулась в игру улыбающаяся Ава.

– Тысячи! Десятки тысяч! И каждый будет помнить тебя.

– Ах, маламен, да пойдут твои слова прямо в уши Создателя. – Ава уткнулась в темя Джангира, стараясь дышать ровнее и не пугать своего любимца подступающим приступом кашля.

Так и сидели Ава и Джангир в ароматном облаке роз, беседуя и созерцая цветы. Прародительница и потомок, волею судеб заставшие друг друга. Беспечные времена скоро уйдут в прошлое. Джангир об этом не подозревал, доказывая бабушке, что сможет сделать карьеру юриста в Стамбуле среди «этих мусульман». Ава же, пережившая на своем веку уже два переселения, сжимала кончики узорного платка, покрывавшего ее седые волосы, и мысленно молилась за будущее своего рода. Ее сердце было неспокойно.

Глава I

Ари стоял в квартире, из которой уехал четыре года назад, окончательно разругавшись с отцом. На стенах были все те же блеклые обои в коричневую полоску. Свет едва пробивался в гостиную сквозь плотные шторы из синего хлопка. В центре комнаты стоял большой круглый стол, за которым в школьные годы Ари исписывал тетради домашними заданиями. На столе грустно доживала свои дни старая чехословацкая ваза. Когда-то она была частью приданого рано умершей матери Ари. Краешек вазы был отколот – это Ари уронил ее, спешно собирая вещи при очередной ссоре с отцом.

Больше недели назад отца не стало.

Ари до конца не понимал, как он воспринял эту новость. Когда дядя, родной брат отца, позвонил ему, Ари находился за океаном. Звонок из Москвы ворвался в его американскую ночь.

– Твоего отца больше нет, – звучал издалека сиплый голос дяди Мсто. – Прощание будет послезавтра, прилетай.

В ушах зазвенело. Пульсация в затылке мешала понять, что же делать дальше. Сквозь хаос отчаяния и постоянной мигрени Ари почти сутки добирался до Москвы, чтобы стоять сейчас в старой хрущевке.

Церемония прощания запомнилась ему сплошным белым полотном. Как то, в которое был завернут отец. По езидским традициям шейх и пир[4] обмыли тело отца, облили его теплой водой из чаши и произнесли все подобающие молитвы. Вынося гроб с покойником из дома, мужчины трижды опустили его к земле, потом повторили это и в крематории. На прощание с усопшим мужчины и женщины допускались раздельно. Плакальщицы стенали, распевая похоронные стихи, увеличивая частоту пульсаций в голове Ари.

Отец лежал в гробу на боку, словно прикорнул на минутку-другую. По поверью, ему предстояло самому перевернуться на спину уже в могиле. Из-за позы он казался Ари живым. Хотя тот и не смотрел ему в глаза, Ари будто слышал его осуждающий шепот и вел с ним тихую беседу.

– Явился, – ворчал отец, как бывало раньше. – Только на моих похоронах и соизволил показаться, бесстыжий. Ни капли почтения к старшим, к своей семье, к своим корням.

– Я не приходил к тебе! Именно к тебе, а не к семье, баво[5], – пульсировало в голове.

Гроб должен был стоять сейчас не в ожидании печки, пламя которой превратит его в пепел, а на езидском кладбище в Армении. Однако отец решил иначе. Своей последней волей он шокировал всю семью, считавшую его ревностным хранителем традиций.

– И чего ему вздумалось идти против предписанного? – шептались одни.

– Где это видано, чтобы человека сожгли, а не предали земле! – возмущались другие.

Ари не было никакого дела до чужих разговоров. Весь день он провел как в тумане, едва различая соболезнующих ему родственников. Тети, дяди, кузены разных степеней дальности – все смешались в единый водоворот черного облака.

Последующие дни он почти не вставал с кровати, находясь между сном и реальностью. Шок из-за смерти отца и джетлаг накрывали его до седьмого дня после похорон. На седьмой день традиции предписывают раздать семи езидским семьям семь порций обеда. Считается, что в этот день рот покойника освобождается от земли. Брат отца передавал еду пришедшим, бубня себе под нос, что странно следовать этому обычаю, раз покойного сожгли и никакой земли в нем точно не было. Остальные родственники согласились с ним и решили, что раздачи еды достаточно и убивать животное для поминок, как делали их предки, будет лишним.

– Тем более где мы будем резать корову в Москве? – поддакивала младшая сестра отца.

На восьмой день Ари обнаружил, что бесцельно и растерянно бродит по квартире. Взгляд его переместился с вазы на продавленное отцовское кресло. Тот не разрешал его выбросить, говоря, что молодежь перестала ценить хорошие вещи. На кресле, покрытом тонким армянским ковром с витиеватыми красно-синими узорами, выделялась серая урна. В ней хранилось все, что осталось от отца, – его прах. И Ари предстояло везти его черт знает куда.

Ари сжимал в руках письмо отца.

Переживший уже один, хоть и легкий, по словам врачей, инсульт, отец Ари опасался, что второго ему не осилить. И, как только оказался дома, сразу же стал писать сыну. Предчувствие его не обмануло – смерть пришла за ним через десять месяцев.

На белом листе коряво выделялись синие чернила:

«Сын!

Последний раз, когда я тебя видел, я был ужасно разозлен. Я знаю, что мне следовало вести себя с тобой иначе. Мне вообще многое следовало делать иначе. Когда ты молод, то оправдываешься возрастом и глупостью. Когда тебе уже почти шестьдесят, как мне, найти оправдания сложнее. Я чувствую, что смерть меня не оставит. Она уже увидела меня, значит, вернется снова. Я не прожил эту жизнь так, как действительно хотел бы. И мне печально от мысли, что я и тебя хотел заставить ее прожить не так, как ты хочешь.

Прости меня, если сможешь. Делай все, о чем мечтал, и знай, что у тебя есть мое благословение. Не знаю, решусь ли я тебе сказать это сам или тебе суждено прочесть лишь сухие строки. Знай, что я искренен: я благословляю тебя делать все, что ты хочешь. И прошу тебя лишь об одном. Верни меня туда, где мне положено быть. Я не хочу лежать в чужой земле, которая никогда не станет моей, сколько бы моих предков и потомков на ней ни прожило. Верни мой прах в Ирак. Пройди путь наших отцов и верни нам дом. Это единственное, о чем я тебя прошу.

Я люблю тебя, сын. Прости, что говорю тебе это впервые.

Твой отец».

Ари перечитал письмо уже раз десять, но никак не мог решиться. На церемонии прощания дядя Мсто, знавший о воле отца, настаивал на том, что Ари обязан ей следовать:

– Не выполнить последнюю просьбу умершего – это все равно что плюнуть ему в могилу. – Его черные кустистые брови почти сомкнулись на переносице. – Полетели со мной в Ереван? Оттуда начнешь свое путешествие. Съездим вместе в Иран, вернемся в Армению и оттуда уже поедем по пути, который завещал тебе отец: в Грузию, Турцию, потом в Ирак. Ты не будешь один.

– Зачем отцу это было нужно? – Ари все никак не мог отложить письмо в сторону. – Я даже никогда не знал, что он хотел побывать в Ираке.

– Мы вообще мало что знаем о своих родных, потому что сначала боимся спросить, а потом теряем интерес.

– Я даже в Армении последний раз был подростком, вряд ли что-то там помню.

– Значит, пора вернуть себе эти воспоминания. Может, твой отец знал, что это путешествие нужно не только ему, но и тебе. В общем, выбирай дату полета. – Дядя Мсто улыбнулся, сверкнув золотым зубом, с которым он не хотел расставаться, несмотря на возможности современной стоматологии. – У тебя есть отличный попутчик.

Ереван встретил их тридцатишестиградусной жарой. Казалось, что асфальт вокруг Звартноца вот-вот расплавится, превратится в тягучую реку. Воздух был раскален, но Ари дышалось здесь легче, чем в более влажном московском климате. Вокруг бесконечно сновали таксисты, желавшие нажиться на наивных приезжих. Ари и дядя Мсто в ожидании своей машины игнорировали их, словно назойливых мух. За ними ехал старший сын дяди.

– Авдо, я уже думал, что ты решил нас здесь бросить, – полушутя отчитал сына дядя Мсто.

– Пробки теперь как в Москве. Никогда не угадаешь, где они тебя настигнут. – Авдо закинул чемоданы в машину и приглашающим жестом указал на дверь. – Домой?

– Домой, – выдохнул дядя Мсто, вытирая носовым платком пот со лба. Жара была для него невыносимой, даром что он родился в солнечной Армении и прожил в ней большую часть жизни.

Дорога казалась Ари смутно знакомой. Но то скорее были отголоски рассказов родителей и его собственных фантазий, чем реальные воспоминания. Единственное, что он узнавал, точно понимая, что это не игра его воображения, – это вездесущие пулпулаки. Чистая ледяная вода била из них, словно источник жизни, собирающий вокруг жаждущих. Толпы туристов бегали во все стороны. Высунув голову из окна машины, Ари слышал то армянскую речь, то английскую, то французскую, то фарси. Удивлением для него стали индусы: он не встречал их в детстве.

Розовый туф, из которого в основном построен старый Ереван, на солнце кажется то персиковым, то охристым. Ари узнавал и его. Он маленьким любил ковырять стены, пытаясь сделать тайники для посланий друзьям. Помнил, как его за это постоянно журил сосед: «Ах ты маленький генацвале[6]!» Хоть Ари и был этническим езидом, дворовые товарищи в Ереване называли его грузином, так как он перебрался с родителями в Армению из Грузии. Ему было лет шесть, когда родители решили переехать в первый раз. Разницу между Грузией и Арменией Ари не сильно ощущал, если не считать языка. Все остальное маленькому переселенцу казалось похожим: солнце, фрукты, темноволосые люди, старики во дворе и виноградные лозы, оплетающие дома и внутренние дворики.

Сложнее было, когда еще через год они отправились в Москву, где ошалевшему от таких резких перемен Ари пришлось привыкать к совсем иной культуре, холоду и диковинным словам вроде «черномазый», которые он не слышал раньше. После пяти лет жизни в спальных районах Москвы и грузинский, и армянский языки совершенно вылетели у Ари из головы. Дома родители, стараясь не забывать о корнях, говорили с ним на езидском, а улица обращалась к нему на русском со сложными вставками мата, которые Ари быстро научился различать. Тогда же он в последний раз побывал с родителями в Армении. Последнее лето, когда мама еще была жива. Она возила его по местам, где проводила детство, и учила читать книги не только глазами, но и руками, ушами, носом и сердцем.

– Ты чувствуешь запах книги? – обращалась она к сыну, приближая нос к раскрытому талмуду у нее в руках.

– Да. – Ари повторял за мамой. – Книга пахнет подсолнечным маслом.

– Это потому, что ты ел бабушкины пирожки, пока читал ее, – смеялась Тара, закручивая свои густые кудрявые волосы в тугой узел. – Теперь давай изучать книгу руками. Потрогай листы. Тебе нравится их шершавость?

– Нравится. Еще мне нравится их цвет. Словно топленое молоко. И обложка красивая.

– Мне она тоже нравится. Это одна из самых красивых книг, которые я видела.

– Однажды я тоже напишу книгу. Мы будем ее читать вместе, вот так же валяясь под деревом в саду бабушки. Книга будет о мальчике, который объехал весь свет. Каждую страну в этом мире.

– Конечно, напишешь, и не одну, а десятки книг. – Мама ласково обняла Ари и стала его щекотать.

Солнце пробивалось сквозь ветви персикового дерева, заставляя мальчика щурить глаза. Из-за этого он едва видел маму, но навсегда запомнил ее запах: сладкий аромат лета.

Машина резко затормозила в одном из дворов Бангладеша[7], вернув Ари в реальность. Высокие многоквартирные дома еще советской постройки шли рядами друг за другом, как в любом другом городе постсоветского пространства. Их серость навевала тоску. Для кого-то это была тоска по безвременно ушедшей эпохе, для кого-то – по отсутствию разнообразия.

Скрипучий лифт поднял их на пятый этаж, где в квартире за длинным, накрытым угощениями столом их уже ждали жена дяди Мсто и многочисленная родня. Всем хотелось посмотреть на Ари, ведь многие из них видели его еще совсем ребенком. Сейчас же он был для родни воплощенной мечтой – человеком, добравшимся до желанной для многих Америки.

Все спрашивали наперебой:

– Правда, что в Америке можно стать миллионером за год?

– Я слышал, что в Америке очень дорого болеть. Это так?

– Как тебе ваш президент?

Гул голосов смешался в голове Ари и вернулся к нему колоколом боли. Мигрень не отпускала его со дня, как он узнал о смерти отца. Неужели этот белый шум в ушах будет теперь вечно?

– Ты же приехал сюда не только слоняться по Еревану? – до Ари сквозь пучину боли дорвался голос одного из дальних родственников. – Надо съездить в нашу деревню. Мы там с твоим отцом все детство провели. Ходили туда-сюда за местным пастухом или гоняли мяч.

– Что скажешь, Ари? – Глаза дяди Мсто уставились на племянника в ожидании ответа. – Твой отец хотел, чтобы ты вместе с ним прошел путь наших предков.

– Эту деревню основал наш прапрадедушка после побега из Турции, – вмешался сын дяди Мсто, накладывая себе толму и винегрет. – В его честь там поставили пулпулак – тебе обязательно надо его увидеть.

Ари особо не думал, как он собирается исполнять последнюю волю отца. Нужно ли ему посещать какие-то конкретные места или следовать собственным ощущениям? Да и есть ли эти ощущения? Ему мало что было известно о своей семье. Всегда как будто бы отрицая свое происхождение и стремясь влиться в другую культуру, он не интересовался почти ничем, разве что спрашивал имена бабушек и дедушек. А о них самих он ничего не знал, кроме того, что их уже нет в живых.

– Тогда давайте поедем туда завтра. – Ари отдался на волю судьбы.

– Значит, завтра утром выезжаем. Тебе понравится деревня. Там такая красота! Воздух невероятный!

Дядя Мсто накладывал домашнюю брынзу в свежий лаваш, скручивал себе традиционный бртуч. Он продолжал нахваливать свою малую родину, потеряв всякий интерес к племяннику. Предоставленный самому себе за столом, где мало кто пытался долго говорить на русском, Ари снова предался воспоминаниям о матери.

Каждое утро она делала ему бутерброды с докторской колбасой. Несколько Ари проглатывал за просмотром утренней порции мультиков, оставшиеся брал с собой в школу. В двухтысячных в московских школах часто не было не только бесплатных обедов для детей, но и дверей в кабинках туалетов. Заходя туда, каждый надеялся, что никто не войдет. Порой везло, порой дни были менее удачными.

Ари любил смотреть на мать, когда она была занята делом. Она до блеска натирала полы, сосредоточенно чинила потрепанную одежду (на новую вечно не хватало денег), с азартом выдумывала разные блюда из одного и того же скудного набора продуктов. В такие моменты маленький Ари думал, что для его мамы нет ничего невозможного. Временами она говорила это вслух, вселяя в сына надежду на лучшую жизнь:

– Мы сейчас с тобой будем жарить пирожки с картошкой. Твои любимые. Знаешь, кто их еще очень сильно любил? Твоя бабушка. А кто ее научил их жарить? Нет, не ее мама, а ее няня. У твоей бабушки была няня.

Мама прерывалась, чтобы насыпать еще муки на стол перед лепкой очередной партии пирожков.

– Времена не всегда были трудными, Ари. Однажды они снова станут легче. Нам надо просто дождаться. Мы с тобой знаем, что все возможно. Это наш с тобой секрет.

Отец Ари, грузный мужчина почти на десять лет старше жены, был иного мнения. С сыном он проводил не много времени, практически полностью предоставив его воспитание жене. В редкие минуты, удостаивая Ари своим вниманием, он давал ему наставления, которые в корне отличались от материнских:

– Чертов Горбачев и его шайка! Такую страну разрушили, а вместе с ней и миллионы жизней. Я ведь учился в университете. А теперь пашу как мул в городе, где все чужое. Да и люди такие злые от творящегося вокруг. Как с ними жить?

В детстве Ари часто размышлял, почему папа с мамой такие разные. Может, они нашли друг друга случайно и это не было судьбой? Став старше, Ари злился на умерших родителей матери, которые выдали дочь за того, кто ей совсем не подходил. Уже будучи подростком, он понимал, как все устроено в езидском мире. Вряд ли его мать могла сама выбирать мужа. Череда потенциальных мужей могла лишь проходить перед ее глазами, но последнее слово было за главой семьи. Он выбирал мужей своим дочерям, надеясь, что отдает их в добрые руки. Шиван – отец Ари – хоть и был надежным, но не был лучшим для юной Тары.

Ари часто думал над тем, что по-своему любил отца, но так и не мог простить ему безразличного отношения к матери. Ему казалось, что отец мог бы хоть иногда быть ласковым с ней. Тот же лишь выполнял свой долг: заботился о том, чтобы была крыша над головой, еда, деньги на учебу сына. Возможно, думал Ари, будь у него получше отношения с отцом, смерть матери не создала бы между ними эту ужасающую пропасть.

Глава II

Ава Бяли сурьмила глаза. Сегодня ей предстояло сватать своего любимца. Другие, когда им переваливало за пятьдесят, уже считали себя стариками, но в Аве всегда бил источник жизни. И даже в свои почти семьдесят она сохраняла ясность ума. Чем бы ее ни огорчала судьба, Ава находила повод для улыбки и верила, что расположение Ходэ еще вернется. Главное – не гневить его своими жалобами. Вот и сегодня, несмотря на ноющую боль в пояснице, Ава тщательно собиралась. Она всегда была готова к новым поворотам жизни.

Надевая на морщинистые руки золотые браслеты с узорами в виде перьев павлина, она удивлялась тому, как изменчива судьба. Она, полуграмотная езидская вдова, умудрилась благодаря упорному труду, хитрости, выносливости и своему отчаянному стремлению к лучшей жизни сначала выучить троих сыновей, а потом дождаться плодов этих зерен. Езидских семей, которые, как и они, владели ковровыми мастерскими или мануфактурами, можно было пересчитать по пальцам. В основном богатства этой земли скапливались в руках мусульман да евреев. С недавних пор стали богатеть армяне и греки, что не нравилось радикально настроенным оттоманам. Разговоры о столкновениях между мусульманами и христианами вызывали у Авы смутное беспокойство, но она настойчиво подавляла его, стремясь всеми силами сохранить благополучие своей семьи.

Большая часть езидов жила в небольших деревнях и занималась преимущественно скотоводством. Ава, считавшая, что выживают только те, кто умеет поддержать друг друга, покупала продукты обычно у езидских торговцев, привозивших их в определенные дни на местный рынок. Невесток она приучала к тому же:

– Если мы не поможем друг другу, никто не сделает это за нас.

Те безропотно подчинялись старшей Бяли и не смели ей перечить. Каждая из невесток знала, что за тихим голосом Авы скрывается жесткий нрав. Своими старческими руками она крепко держала всю семью и вела ее по намеченному пути.

Сыновья Аву любили, прислушивались к ее наставлениям и считали ее путеводной звездой всего рода. Внуки и правнуки же относились к ней как к надзирательнице. Строгой, но справедливой. Один лишь Джангир видел в ней родную душу. Ей он доверял все тайны и переживания. И даже, вопреки всем традициям, рассказал о первой влюбленности.

– Бабушка, я точно решил. Больше не хочу ходить на свадьбы, подыскивая себе невесту. Мне нравится дочь нашего соседа. Стыдно было сознаться родителям, что я ходил по утрам вокруг их дома и высматривал, как она пойдет с матерью в хаммам. Не выдавай меня, прошу. Скажи, что ты сама мне ее выбрала.

– Кого твое сердце выбрало, та и станет тебе женой. Но при одном условии: обещай мне, что каждого своего ребенка, будет то сын или дочь, ты одинаково обучишь грамоте.

– Я обязательно сделаю это, бабушка. – Джангир широко улыбался, чувствуя, что получит желаемое.

– Помни мои наставления. Нет большей драгоценности в этом мире, чем знание. И нет большего несчастья, чем жить во тьме невежества. Все зло и бедность этого мира от невежества.

Ава обнимала любимого правнука, надеясь, что через него передает своим потомкам ключ к познанию мира. Этот ключ дорого ей обошелся и нуждался в том, чтобы его хранили бережно. Джангир, прижатый к тщедушному телу старухи, грезил лишь об одном: скоро красавица Несрин станет его женой. Ее миндалевидные карие глаза были единственным, о чем он думал в последнее время. Даже его страсть к математическим формулам и теоремам поугасла. Несрин сама превратилась для него в теорему, которую он жаждал познать.

День сватовства наступил довольно скоро. Ава с родителями Джангира и своим старшим сыном вошла в дом, находившийся в конце улицы. Хозяева, усадив их за стол, накрытый сладкими угощениями, примолкли. Все понимали причину визита.

Породниться с Авой Бяли мечтали многие езидские семьи, несмотря на странность ее взглядов. Добропорядочных езидов ее желание обучать всех детей в семье грамоте несколько смущало. Ладно, сыновей учить, тому есть хоть какое-то объяснение, но зачем девочкам уметь считать и писать? Но все прощали Аве ее странность, помня о стремительном обогащении семьи Бяли и ее постоянной помощи езидской общине. Вот и Мирза и Мина Чораши, родители Несрин, решили, что обученные грамоте будущие внуки – не такая уж и большая плата за возможность хорошо пристроить дочь.

– День особенно жаркий выдался, – подала голос Мина Чораши. Ее крупное тело было облачено в национальную одежду, а голова покрыта платком. Европейские платья она не признавала. – Не хотите ли выпить холодной воды?

Ава приподняла бровь. По традиции мужчина должен был попросить воды, которую вынесет незамужняя девушка. Пока он пьет, невеста стоит рядом и ждет, когда он закончит. Тем временем родственники жениха ее тщательно осматривают и решают, сгодится ли она в невестки.

– День и правда выдался жарким. – Мовсул, старший сын Авы, хитро взглянул на мать. Они уже поняли, что им не откажут. – Вода – единственное, о чем я сейчас мечтаю.

Когда Несрин вошла в комнату, неся поднос с кувшином воды и стаканами, воздух будто наполнился надеждой. Надеждой семьи Чораши на счастливое замужество дочери. Надеждой Авы на то, что она не совершает ошибку, идя на поводу у Джангира. Она мечтала, что он женится на дочери одного из стамбульских езидов. Тех, кого иные считали совсем заблудшими, а Ава называла гордостью общины.

Пока Мовсул медленными глотками пил воду, Ава не стесняясь разглядывала Несрин. Довольно высокая и крепко сложенная, она не отличалась изяществом, но выделялась отменным здоровьем. Румянец проступал даже сквозь смуглую кожу. Густые пепельного цвета брови полумесяцем росли над карими глазами. Тонкие розовые губы были нервно поджаты. Одной рукой Несрин держала поднос, другой теребила край платка, свисавшего до пояса. Ава заметила, как дрожат пальцы у девушки. Это заставило старуху улыбнуться. «Знает девочка, зачем мы пришли».

Несрин видела Джангира лишь по праздникам, когда вся община собиралась вместе, да и то украдкой. По давно сложившимся порядкам мужчины и женщины всегда находились раздельно, даже на свадьбах. Но по пути в чужой дом или при выполнении постоянных поручений в такие дни молодые люди умудрялись обменяться многозначительными взглядами, а то и приглянуться друг другу. Публичное проявление чувств могло кончиться для обеих сторон не только позором, но и смертью. Так и оставалась обычно случайно выбранная любовь не чем иным, как мимолетным явлением в жизни. Ровно до той поры, пока родители лично не выбирали молодым пару. Исключения случались редко, да и то не выставлялись напоказ.

Родитель всегда желает лучшего своему ребенку. Ему ли не знать, кого искать? Он может поспрашивать о потенциальном избраннике, насколько тот надежен, насколько добропорядочна его семья. «Мы выбираем не человека, мы выбираем новую семью для своего ребенка» – так обычно говорила своим внукам, а затем и правнукам Ава. Когда-то с ней этим делилась ее бабушка, приучая к вечным заповедям и готовя к неизменному. Ничто не вынуждало Аву сомневаться в том, что эти правила непоколебимы. Это была основа существования их народа.

Мовсул, допив воду, поставил стакан на массивный деревянный стол, покрытый бледно-голубой скатертью. Он перевел взгляд на мать, словно спрашивая: «Ну что, сгодится в дом новая невестка?» Такие взгляды были обращены на Аву с тех пор, как она осталась одна. Сыновья всегда смотрели на нее как на единственный источник жизни.

– Разрешите преподнести вашей дочери подарок?

Каждый в этой комнате знал, что это значит «невеста одобрена». Теперь решение остается за ее родителями. Принять подарок – значит перейти к обсуждению помолвки и затем свадьбы. Для отказа же следовало выбирать такие затейливые выражения, чтобы не опозориться самим и не обидеть неудачливых сватов.

Несрин, удалившаяся из комнаты, теперь старалась незаметно подслушать разговор родителей с семейством Бяли. При словах о подарке ее ресницы затрепетали. Младшая сестра дернула Несрин за руку.

– Какая же ты счастливица! Скоро у тебя будет жених!

Несрин покраснела. Она была единственной из своих немногочисленных подруг, к кому еще не приходили свататься. Сердце Несрин билось так гулко, что она вся сжалась. Кончики пальцев замерли у губ, с которых сорвался вздох облегчения.

– Не просто жених, – самая младшая сестра хихикнула, – внук Авы-ханум. Мама уже завтра утром всем расскажет. Как Порсор-ханум завидовать будет! Она-то свою дочь им не пристроила, зря только каждый раз ее нахваливала.

– Ни к чему это все. – Несрин смутилась и увела сестер подальше от комнаты, где беседовали старшие. Сердце стало биться еще сильнее от мысли, что она не останется старой девой. У нее, Несрин, будет своя семья, будут дети. Все те, кто жалостливо поглядывал на нее вчера, совсем скоро начнут мечтать породниться с ней. Заранее станут предлагать дочерей в невесты ее еще не родившимся сыновьям.

Как только гости покинули дом, к Несрин, занявшейся готовкой, подошла мать. Не говоря ни слова, она обняла дочь, уткнувшись ей в плечо, – такой высокой была Несрин.

Через неделю о помолвке знали уже все. Дом Несрин, как и дом Авы, заполнили гости, желавшие поздравить с радостной новостью и предложить свои услуги. Каждый знал, что ему найдется место на этом празднике, ведь нужно готовить золотые украшения, подарки, сладости и прочее. Никто не сомневался в том, что Ава-ханум устроит такое торжество, какого еще никогда не было: женится ее первый правнук.

Сначала в дом Бяли явился ювелир Исаак. С утра пребывавший в добром расположении духа, он уже чувствовал, как отправится обратно домой с большим заказом. Ава-ханум всегда долго перебирала его украшения, задавала множество вопросов, отчаянно торговалась, но ни разу не оставила его без покупки. И он не ошибся.

– Это все, что у тебя есть? – Ава скрюченными пальцами перекладывала одинаковые массивные кольца из желтого золота.

Ее невестка, бабушка Джангира, тем временем взвешивала в ладони серьги с рубинами, пытаясь понять, насколько они тяжелы.

– Эти серьги хороши, – сказала она. – Но невесте нужно больше золота. Мы не можем опозориться, принеся на помолвку старшего внука только это. Раскладывай все, что принес.

Мастер с любовью развернул шелковый отрез ткани, на котором лежали три браслета. Три тяжелых куска золота высочайшей пробы. Каждый из браслетов был украшен узорами в виде цветочной вязи. Соединяясь, браслеты образовывали единую композицию, в центре которой выделялся рисунок граната. Ава затаила дыхание. Гранаты сопровождали ее всю жизнь. Она помнила, как в детстве собирала их с матерью, засматриваясь на красоту листьев. Как позже счищала с плодов кожуру, чтобы накормить зернами своих сыновей. Алый сок струился по ее рукам, напоминая о смерти мужа. Молодая Ава омывала липкие сахарные руки теплой водой и слезами. Это было так давно.

– Гранаты ты сам выреза́л или кто-то из твоих учеников?

– Мои подмастерья очень талантливы, но пока никто не превзошел учителя. – Исаак самодовольно улыбнулся. – Если вам нравятся эти браслеты, Ава-ханум, я сделаю к ним колье, серьги и кольцо. Это будет не просто свадебное украшение, а уникальный комплект, который будет передаваться из поколения в поколение.

– До помолвки успеешь?

– Разве я вас подводил, ханум?

После Исаака пришла портниха. С тюками, полными отрезов ткани, она вошла в дом Авы, на минутку замерев у портретов, висевших на стенах. Ей, верующей мусульманке, каждый раз от них было не по себе. Не зря Аллах повелел не изображать людей. Знал, что это уводит души от истинного света. В темных деревянных рамах картины казались ей еще более греховными. Демонстрируя ткани, она старалась смотреть только на них, упорно игнорируя картины. Да убережет ее Аллах от происков шайтана. Она бы и не ходила в этот дом, если бы не нужда вдовьей жизни.

– Есть красный шелк, который я отложила специально для вас, как узнала такую новость. Какое платье красивое для невесты из него получится, машалла!

– Да, отрез и правда красив, – подала голос старшая невестка Авы. Она провела ладонью по ткани, ощупывая ее, словно тело больного. – Надо бы успеть сшить наряд невесте, а то не придем же мы с пустыми руками. Чем быстрее выберем ткань, тем быстрее закончим.

– Лучше этого отреза нет. Эта ткань достойна дома Османов.

Ава помнила, как ей принесли свадебный наряд. Невесте не положено выбирать или шить его самой: это обязанность жениха. Молодая Ава тогда едва на него взглянула, полная переживаний о своем будущем. Свадьба ей казалась радостью, хотя она даже не видела лица своего жениха. Многие и сейчас продолжали так женить детей. Не изменяла этой традиции и Ава. Вот только с Джангиром дала слабину.

– Вот еще ткани из тех, что прибыли недавно. – Портниха продолжала раскладывать все новые отрезы.

Ава тщательно осматривала каждый из них, цепляясь взглядом за глубину цвета и плотность ниток.

– Их привезли купцы из Европы?

– Да, хотя их и становится меньше. – Портниха покачала головой, закусив нижнюю губу. – Что-то нехорошее идет на нашу землю, да защитит нас Аллах.

Разговоры о военных кампаниях шли постоянно. Ава то и дело заставала сыновей за бесконечным обсуждением новостей. Мовсул опасался, что власти начнут гонения на христиан.

– Нам-то какая разница, что турки с армянами и греками не поделили, – вечно отшучивался самый младший сын Авы. – Нам, езидам, живется тут спокойно. Делай свое дело, и буря пройдет мимо тебя.

– Эта буря может быть такой сильной, брат, что сметет нас всех. Нам нужно подумать, что делать, если война разгорится.

– Ничего нам не нужно делать. Фабрика продолжает работать, пока нам совершенно не о чем беспокоиться. Гони прочь от себя дурные мысли. Османы не сделают ничего своим подданным.

– Ты слишком беспечный.

– Мовсул, у твоего внука скоро свадьба. Давай радоваться этому. О делах мы успеем поспорить еще не раз.

В тот день Ава молча наблюдала за сыновьями. Перебирая в руках узелки на кончиках головного платка, она пыталась унять возникшую дрожь. Костяшки пальцев ныли уже вторую неделю. Дожди не предвиделись, и Ава не могла понять причин боли. Сон ее становился все длиннее, а ноги – все слабее. Но ум был по-прежнему острым. Спор сыновей впился в нее, как недуг, который она не могла одолеть. Просыпаясь по утрам, она ждала плохих вестей, но те никак не приходили ни с письмами, ни со сплетнями. Ожидание длилось неделями, пока она не оставила попытки поймать нить, расшивающую новые узоры на карте мира. Со временем ее совершенно поглотила подготовка к свадьбе Джангира, а переживания о раздорах каких-то далеких и как будто ненастоящих королей и царей отошли на второй план.

Помолвка собрала около сотни гостей: Ава желала видеть на ней только самых близких. Жених, смущенный от чрезмерного внимания, стоял с совершенно красным лицом. Мысли его уносились прочь от дома невесты, полного родственников. Будь его воля, он пришел бы за Несрин один. Толпа казалась ему вынужденной мерой, которую приходится терпеть ради соблюдения обычаев. Нельзя опозорить бабушку Аву.

Невеста ждала в другой комнате, вокруг нее вились местные кумушки. Каждая пыталась дать наставления, касаясь то рук девушки, то ее плеч, покрытых зеленым платьем, расшитым золотистыми нитками.

– Не смотри жениху в глаза, помни о смирении. Смотри в пол.

– Не улыбайся. Невеста не должна быть радостной. Выказывать веселье неуместно.

– Будь скромной. Не разговаривай с гостями и не присаживайся, даже если тебя будут просить об этом снова и снова.

Езидская невеста всегда думает о мнении общества. Громкий смех – признак бесстыдства. Несрин не припоминала, чтобы хоть раз в жизни видела невесту с улыбкой на лице. Это означало бы, что девушка без намуса[8]. И во время помолвки, и во время свадьбы невесте полагалось смотреть вниз. Пиршество вокруг проходило в ее присутствии, но она как будто была лишь безмолвным телом, чей дух парил где-то вдалеке. Иногда невесты плакали в ответ на причитания и завывания своих матерей. Переживания о том, что скоро придется покинуть отчий дом и войти в новую семью, постыдными не считались.

Несрин решила, что будет смотреть на мысок своей правой туфли. Это поможет ей не отвлекаться на гул вокруг и не поднять случайно голову. Погруженная в собственные мысли, она едва слышала то, что говорят ей родственницы. Их слова слились в единый поток вместе со звоном монет, украшавших их платья и лбы. Каждая женщина из общины приходила на праздники в лучших нарядах, навесив на себя как можно больше золота. Если золота было мало, могли пойти слухи о том, что дела у мужей настолько плохи, что они продают монеты своих жен.

Не менее важно было прихорошить и дочерей перед выходом в свет. Никогда не знаешь, где ее заметит потенциальный жених или его мать.

– В доме Авы-ханум соберется вся ее родня. Это наша возможность показать тебя ее невесткам, вдруг сгодишься для одного из ее правнуков. – Подобные речи велись не в одном доме.

Пока женщины сидели в отдельном помещении, стараясь как можно больше хвалить своих дочерей перед теми, кто имел неженатых сыновей, мужчины в соседней комнате обсуждали новые бесчинства в армянских кварталах.

– Говорю тебе, они этого так не оставят. Это не просто какая-то уличная драка, они назвали армян предателями. Мы пока не видим этого, но что-то затевается.

– Нашли место, где обсуждать ерунду всякую. Что бы там между собой они ни делили, нас это не коснется.

– Столько раз нас мусульмане преследовали, мы столько скитались, а именно сейчас ты думаешь, что беда обойдет нас стороной?

– Мы живем здесь уже не один десяток лет. Здесь родились мой дед и отец, это теперь и наша земля тоже.

– Да только они так не считают.

Споры затихли лишь при появлении одной из женщин семейства Бяли. Та, звеня монетами, под весом которых ей явно было тяжело двигаться, стала подавать знаки, мол, пора. Жениху предстояло показаться невесте.

Вместе с матерью Джангир предстал перед бледной Несрин. Она то сжимала, то разжимала руки в кулаки, впиваясь короткими ногтями в ладони. Джангиру, сразу же заметившему ее волнение, хотелось подойти к ней, взять ее ладони в свои и успокоить, пообещав ей счастливую жизнь вместе с ним.

Эда как мать жениха покрыла плечи невесты принесенным с собой платком. Длинная кроваво-алая ткань символизировала переход Несрин из одного рода в другой. Пригнувшись, чтобы будущей свекрови было удобнее, Несрин чувствовала, как ей становится тяжело от платка. Он опустился на нее, словно камень, который ей не поднять.

– Теперь ты наша, – произнесла Ава скрипучим голосом и, прикрыв рот ладонью, стала радостно улюлюкать.

Вслед за ней и другие женщины присоединились к захариту[9]. После одна из них затянула песню, из века в век сопровождающую невест. Тонкий голос лился по комнате, успокаивая Аву, словно колыбельная. Заслушавшись, она отпустила печаль, которую носила в душе последние пару лет. Беспокойство за Джангира и безумие нескончаемых войн больше в ней не жили. Как учили шейхи, если чему-то суждено случиться, того не миновать. Удел мирян – принимать послания Ходэ и жить, не гневаясь на него.

Несрин окружил хоровод женщин. Взявшись за мизинцы, они двигались вокруг невесты под звуки дхола и зурны[10]. Четыре шага вперед, четыре шага немного вправо и назад. Вечный круг жизни. Их плечи поднимались в такт музыке, отчего в комнате стоял перезвон монет. Каждая женщина старалась не выражать эмоций. Об улыбке и речи не шло. Быть скромной и невызывающей полагалось не только невесте. Человеку, незнакомому с обычаями народов Востока, могло бы показаться, что он находится на похоронах, если бы не веселая музыка. От ее мотивов хотелось пуститься в радостный пляс, но надо было держать себя в руках.

После пятого круга Эда втянула в хоровод и Несрин. Невеста, еле переступая в тяжелом платье, думала о том, как сложится ее семейная жизнь. Сколько у них с Джангиром будет детей. Какие они дадут им имена. Кем вырастут эти дети. Перед Несрин была вся жизнь, она ей казалась настолько прекрасной, что приходилось периодически кусать себя за внутреннюю сторону щеки, чтобы не улыбнуться. Вдыхая запахи халвы и медовых печений, наполнявшие комнату, Несрин желала себе такой же сладкой жизни. Пусть Ходэ ее услышит и будет милостив к ней.

Одна из женщин в круге отпустила мизинец соседки и, достав небольшой платок, стала делать традиционные выпады ногами, уходя периодически вприсядку к полу. В руках у нее развевался кусок желтой материи, расшитый по краям красной нитью. Эту женщину звали Порсор-ханум. Несрин сомкнула губы в тонкую линию и втянула в себя побольше воздуха.

Еще недавно Порсор-ханум уверяла всех в округе, что Несрин суждено остаться дома. Песком занесет ее родителей, пока они найдут ей жениха. И уж точно ей не приходило в голову, что к самой невзрачной девушке города, как она звала Несрин, посватается жених, которого она так надеялась заполучить для своей дочери. До Несрин ее слова доносили многие. Она улыбалась в ответ, подшучивая, что ей будет только в радость всегда жить с любимыми родителями. Всегда будь вежлива и плачь, только когда никто не видит. Горькая доля замухрышки.

Несрин снова закусила щеку, глядя на Порсор-ханум. Танцуй, танцуй дольше. Размахивай платком, словно это твоей дочери предстоит войти в дом к Аве-ханум. И, может, тогда Ходэ простит тебя за твое черствое сердце, а твоя дочь станет женой одного из младших правнуков семейства Бяли. Несрин немного стыдилась своего злорадства, пока не поймала на себе завистливый взгляд дочери Порсор-ханум. Двигаясь в хороводе, та оказалась прямо напротив Несрин и испепеляла ее зелеными глазами. Самая красивая езидка округи, которой все любовались, оказалась не такой желанной, как великанша Несрин.

Музыканты резко смолкли, и Несрин, споткнувшись от неожиданности, чуть наступила соседке на ногу. Та, сморщившись, сделала вид, что ничего не заметила. Однако зеленые глаза напротив примечали все. Несрин – не грациозная лань, а громадная неуклюжая корова.

Ава прошла мимо затихшей толпы прямиком к Несрин. Настало время наряжать невесту в золото, принесенное в дар от семьи жениха. Ава принимала от своих невесток браслеты и надевала их на Несрин, пока руки девушки не отяжелели. Женщины вокруг устремили на них свои взгляды, пытаясь понять, сколько браслеты весят. Каждая знала, что Ава-ханум будет щедра, но что настолько – никто не ожидал. После браслетов была очередь связки монет и колец. Перстни украсили все пальцы Несрин, на некоторых их было по два, а то и по три. Рубины, алмазы и изумруды приковывали внимание даже музыкантов, старавшихся сидеть в стороне.

Когда Ава-ханум вдела Несрин в уши серьги, толпа ахнула. Тяжелое золото украшали цветочный орнамент и гранаты. Цвет камней был такой насыщенный, что напоминал Несрин кровь барашков, которых их соседи-мусульмане резали на Курбан-байрам. Ей на минуту стало не по себе от такой мысли. Глаза защипало, хотелось их потереть, но Несрин тут же себя одернула. Сурьма с глаз испачкала бы руки, да и неприлично это. Нельзя так принимать украшения, которые в случае развода спасут ее от бедности.

– Золота невесте нужно как можно больше, – учила ее мать. – Это не просто украшения, которые ты будешь носить, чтобы покрасоваться. Если, не дай Ходэ, муж решит с тобой развестись… – Мать Несрин передернуло от такой мысли. – …все золото, что он тебе принесет, по обычаям остается твоим.

– Мама, может, и золота никакого у меня не будет.

– Что ты такое говоришь? – резко прервала ее мать. – Даже думать о таком не смей! Ты обязательно выйдешь замуж. У тебя будут дети, а у меня – куча внуков. Нет ужасней участи для женщины, чем остаться одной.

Несрин на это робко заметила, что пока желающих к ней посвататься не находилось, хотя некоторые ее сверстницы уже были замужем.

– Никто не знает свою судьбу, Несрин. Не огорчайся раньше времени.

«Как же она была права», – думает невеста. В окружении всех этих людей она стоит, облаченная в лучшее платье из всех, что у нее когда-либо были, и Ава-ханум продолжает вешать на нее подарки. Могла ли она мечтать об этом? Несрин не надеялась даже выйти замуж.

Ава с удовольствием нанизала украшения на пальцы Несрин. Хотя и не она выбрала Джангиру невесту и до конца не понимала, чем его привлекла эта блеклая и высокая девушка, ей хотелось, чтобы правнук был счастлив. И если его счастье заключено в этой девушке с ореховыми глазами, она не будет спорить. Одному Ходэ ведомо, что в этой жизни правильно. Ава же с возрастом становилась все менее категоричной в суждениях и внутренних диалогах, но по привычке и устоявшимся канонам продолжала играть роль жесткой главы рода вместо мужчины.

Когда Ава надела на Несрин последнее кольцо, музыканты схватились за инструменты, и знакомые мотивы полились по комнате. Музыка окутывала всех своим настроением и дарила надежду, что завтра будет еще лучше, чем сегодня. Гостьи одна за другой обнимали Несрин, расцеловывали ее в покрасневшие щеки и желали всего самого лучшего, стараясь казаться искренними. Некоторым это удавалось с трудом: все-таки зависть – тяжелый попутчик.

– Веселой вам свадьбы, Несрин!

– Да состаритесь вы на одной подушке, Несрин!

– Пусть Ходэ благословит вас сыновьями!

Никто ни разу не пожелал Несрин быть счастливой. Этого слова не было в словесной копилке людей, считавших, что жизнь дана только для продолжения рода и следования традициям.

Несрин в тот день ложилась спать счастливая, полная мечтаний о том, как пройдет свадьба. Она уснула, едва коснувшись подушки. Черные ресницы рисовали на ее лице темный полукруг, похожий на тот, что снился Несрин. Она видела, как входит в него, следуя за желанием познать свое будущее. Ей казалось, что вот-вот она узнает что-то важное, но добраться до людей никак не получалось. Ее окружала бесконечная темнота. Если же вдруг зажигался какой-то огонек, то Несрин стремительно бежала ему навстречу. Каждый раз он потухал до того, как она успевала его коснуться. В отчаянии Несрин стала стучать, топать ногами, пока внезапно возникший вихрь не схватил ее и не забросил в пустыню. Непрерывный ветер дул ей в глаза и мешал смотреть. Песчаная буря накрыла ее с головой, превращаясь из золотисто-желтого потока в пурпурно-красный.

Несрин ворочалась в кровати до утра, пока восход не подарил ей покой.

Глава III

Проселочная дорога, полная ухабов, от которых Ари то и дело подскакивал в машине, вела к дому, где когда-то жил его прадедушка. Горы вокруг были покрыты островками зелени и казались Ари более уютными, чем отель, в котором он остановился. Ари откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Его утомляла музыка, сопровождавшая их всю поездку. Водитель, давний друг дяди Мсто, был ярым поклонником рабиза[11]. Ари же не переносил ничего, что хоть едва напоминало какие-то национальные мотивы. Музыка играла на всю машину, но просить ее выключить Ари было неловко. На каждый праздник отец включал что-то подобное и пускался в пляс, вскидывая руки вверх.

– Такие душевные песни больше не пишут, – подмечал он. – В мои времена все всегда имело смысл. Никто не пел и не писал о ерунде. Стихи были философскими и рассказывали о жизни, о любви. Сейчас – сплошная матерщина и невнятные мычания, которые издают эти новомодные рэперы. Поди пойми, что они говорят.

Когда же Ари пытался переключить музыку или демонстративно надевал наушники, отец злился и начинал скандалить:

– Ничему я тебя не научил! Ты стыдишься всего, что связано с культурой твоих предков и местами, где они жили.

– Сейчас мы живем не в Ираке, Турции, Армении или где-то еще, баво! – резко отвечал Ари каждый раз. – Я не обязан любить то же, что и ты. От этих блеяний, которые ты называешь мелизмами, хочется застрелиться.

– Где я упустил тот момент, когда мой сын из езида начал превращаться то ли в русского, то ли в американца?! В чем моя вина?! Я вырастил человека, которому стыдно за то, кто он есть.

– Не преувеличивай, отец.

Ари каждый раз старался не входить в новый виток ссор, но у него никогда не получалось. Его кровь закипала, а беспощадные ответы отцу лились бурным потоком. Они ранили друг друга, словно чужие люди, хотя каждый отдал бы жизнь за другого.

– Ты совсем оторвался от нас. Не признаешь наших обычаев, наших ценностей. И даже музыка, которую я слушаю, тебя раздражает. Кто ты? С кем я живу? Кого я вырастил?

На эти вопросы ответов не было и у Ари. Сколько он себя помнил, никогда не мог понять, куда приткнуться, чтобы обрести дом. Родители сначала забросили его в Армению, где он мучился среди местных ребят, понимавших только язык стычек и драк. Ничем не лучше был переезд в Россию. Он возвращался из школы домой то с подбитым глазом, то с расцарапанными руками. Мама накладывала компрессы и обрабатывала мазью, приговаривая, что все станет лучше. Маленьким Ари ей не особо верил, но спустя пару лет и правда стало лучше. Он уже понимал, о чем говорят все вокруг, нашел друзей и научился давать сдачи. После жестокой драки в четвертом классе, когда он побил грозу всей началки Вову Петровского, закрепившаяся за ним слава психа стала его защитным куполом.

Кто же знал, что, вплетаясь в новую для себя жизнь и обретая друзей и понимание русского языка и культуры, он одновременно теряет что-то важное в себе. Нечто, ускользнувшее от него так незаметно, что его отсутствие Ари заметил, лишь став старше. Встретившись со своими однокурсниками на новой для него американской земле, он не мог понять, что ответить на стандартный вопрос «откуда ты?». Откуда он? Из Ирака, где не был ни он, ни множество поколений его предков? Из Ирана, где его род жил от силы лет пятьдесят? Может, из Турции, где его предки задержались на два столетия? Из Грузии, Армении или России?

В какой-то момент Ари даже поймал себя на мысли, что ему как будто стыдно отвечать на этот вопрос. Говоря «езид», он не мог толком объяснить, что это значит, где его страна, почему ее нет. В какой-то момент подобные вопросы стали его раздражать, и он решил говорить, что он грузин. Понятная схема для многих американцев: раз родился в Грузии – значит, грузин. Так Ари научился молниеносно отвечать на вопросы тех, кто, заслышав легкий акцент, начинал интересоваться его биографией, и одновременно выпустил из рук какую-то важную нить.

– Почти приехали. – Дядя Мсто всучил Ари огромный персик. – Перекуси пока.

– Посмотрите направо, – сказал водитель. – Ну разве это не самые красивые горы на свете, Ари? У вас в Америке, небось, ничего такого нет.

– Там и правда нет таких гор. – Ари не хотелось вступать в долгие рассуждения и рассказывать о том, что Америка разная. Там есть и горы, и океан, и леса. Проще было соглашаться со всем, что говорят.

– Как давно ты вообще в Америке?

– Пять лет.

– Ари у нас головастый. – Дядя Мсто раскинул руки в стороны, демонстрируя, насколько большая у Ари голова. – Весь в своего отца, тот тоже был отличником. Даже серебряную медаль в школе почти получил, да не хотел заморачиваться и исправлять оценку по химии. Ари у нас учится в университете, скоро он будет американским профессором.

– Я только начал диссертацию. – Ари смутился от похвалы. – Если повезет, через три года только закончу, а до профессора мне очень далеко.

– Все будет, Ари-джан, все будет. Я в тебе не сомневаюсь. Такой умный парень, как ты, обязательно добьется успеха.

– У меня вот тоже есть родственник в Америке. – Водитель прямо на ходу полез в карман за смартфоном, чтобы показать фотографию лысеющего мужчины и его семьи на фоне входа в парк аттракционов. – Живет в Глендейле, там вообще полно наших. Говорят, даже на улицах вывески на армянском есть. Уехал он туда еще в девяностые, когда не уезжал только ленивый. Сначала, конечно, трудно ему пришлось, но сейчас уже потихоньку дела выправились. Дочку замуж недавно выдал, сын в университете учится, юристом будет.

– Почему вы не уехали с ним?

– Так не звал он меня с собой. – Хриплый прокуренный смех водителя напомнил Ари раскаты грома, которых он безумно боялся в детстве. – А вообще я никогда уезжать отсюда не собирался. Куда я уеду? Это же моя родина. На кого мне ее оставлять? Нет, я принадлежу этому месту, тут похоронены мои родители, живут люди, похожие на меня. Мне нигде не будет так хорошо, как здесь, какие бы золотые горы ни были на чужбине. Вот мой сын – другое дело. Постоянно рвется куда-то уехать, да только у нас так сложно получить визу в Европу или Америку.

– Он может попробовать перебраться в Россию, может, ему даже не понравится жить где-то далеко.

– Да что он там будет делать? Английский он хоть немного знает, а с русским вообще беда. – Мужчина тяжело покачал головой, словно его расстраивало каждое слово. – Как Союз распался, так молодежь все реже и реже русский учит. Мол, английский нужнее. Так-то, может, и нужнее, но лишних языков не бывает. Еще мой отец говорил: сколько языков знаешь, столько раз ты человек. Вот ты сколько языков знаешь?

– Три: езидский, русский и английский.

– Значит, ты трижды человек, Ари-джан. Этому миру нужны такие образованные люди.

– Вон уже наш дом. – Дядя Мсто указал пальцем на видневшееся вдали каменное здание. Его окружал кирпичный забор, через который свисали ветви плодовых деревьев. – Тут родился твой отец, Ари, да и дедушка с прадедом тоже.

Ари удивлялся красоте горных склонов вокруг. Дом был построен практически на камнях. По соседству стояли еще несколько одиноких домов, но в целом это явно была малочисленная деревня. Едва ли здесь живет три десятка жителей.

– Как они на такой почве что-то выращивают?

– С трудом, Ари-джан, с трудом.

Машина остановилась прямо у ворот дома. Когда-то они были покрашены красной краской, на солнце она выгорела и стала местами оранжевой. Дядя Мсто постучал по воротам своим могучим кулаком, выкрикивая имена хозяев:

– Амиран! Хато! Мы приехали. Встречайте гостей.

Залаяла собака, почуявшая что-то неладное. Ее гавканье разнеслось по всей улице, заставив соседей высунуть головы из окон.

– Бегу, Мсто-джан, – послышался женский голос. – Вы как раз к обеду.

Это была женщина лет пятидесяти пяти, в длинном домашнем платье и с платком на голове. Узел от платка находился прямо посередине ее широкого лба. Увидев Ари, она расцвела в улыбке, обнажившей ее ровные белые зубы – редкость для жителей селений.

– Это Ари? Сын Шивана? – Получив подтверждение от кивнувшего дяди Мсто, она бросилась обнимать Ари и целовать его лицо. – Как же ты изменился! Последний раз, когда тебя видела, ты еще в школу не ходил. Но ты, наверное, меня и не помнишь.

Ари пожал плечами, не зная, что ей сказать и как реагировать на такой теплый прием и поток незнакомых армянских слов. Нужно ли ему ее обнять и поцеловать или хватит короткого приветствия? В итоге, последовав примеру дяди Мсто, слегка приобнял женщину и вежливо поздоровался с ней на русском языке.

– Совсем армянский не знаешь? – спросила Хато. – Или хотя бы немного понимаешь?

– Совсем не говорю. – Губы Ари скривились в извиняющейся улыбке. Он привык как будто бы просить прощения за то, что слишком отошел от корней. Даже на родном езидском он изъяснялся с большим количеством ошибок и вставок русских слов. Сказалось отсутствие практики после отъезда в Америку.

– Ну ничего, главное, чтобы езидский знал. Без родного языка нельзя. Сколькими бы иностранными языками ты ни владел, без родного ты всегда потерян.

– На родном я говорю, – сказал Ари на езидском.

– Молодец, Ари-джан, – похвалила его Хато на русском с сильным акцентом.

Она провела гостей в небольшую гостиную. Комната была выкрашена белой краской. Как часто бывает в Армении, обоев на стенах не было. В углу комнаты стоял старинный буфет из красного дерева с красивыми ножками в виде лап то ли льва, то ли еще какого-то животного. На полках буфета стояла хрустальная посуда: вазы, бокалы, графины. Напротив шкафа на стене висели длинные часы с маятником. Судя по цвету и узору на них, они шли в комплекте с буфетом. Эти два предмета резко выделялись на фоне остальных, как гости из прошлого. Остатки былой роскоши, привезенные когда-то предками из Турции. Ари задумался о том, как эти вещи уцелели и не оказались проданными в голодные годы еще в начале Советского Союза, а затем после его развала.

– Прошу за стол. – Хато указала на стул для него. – Я приготовила сегодня хашламу и зеленую фасоль, сейчас как раз сезон. Надеюсь, Ари-джан, ты такое любишь.

– Очень люблю, самая вкусная еда для меня. – Ари улыбнулся в ответ.

На столе, помимо вареного мяса и зеленой стручковой фасоли, тушенной с чесноком и зеленью, был поднос с домашней брынзой, тарелки с соленьями, свежими овощами, корзинка с матнакашем[12] и большой графин с окрошкой.

– Как я удивилась твоему приезду, Ари-джан. – Хато погладила его по руке. – Но одновременно так обрадовалась. Жаль, что мы встречаемся без твоего отца, хороший был человек.

– Ари у нас едет в большое путешествие. – Дядя Мсто говорил, не забывая набивать желудок. – Армения – это только начало. Дальше мы едем в Грузию.

– Вай! У нас там столько родственников. Он, наверное, и с ними толком незнаком.

– Познакомится! Для того и едем. Будем приобщать племянника к истории семьи.

– Я в этом вам главная помощница, надо было сразу сказать. Ты же знаешь, сколько у меня старых фотографий. Я как большой советский архив. – Хато засмеялась своей, как ей показалось, удачной шутке.

– Знаю, Хато-джан, покажи Ари старые альбомы. Может, вспомнит кого.

Покончив с обедом буквально за полчаса, все переместились за маленький столик у дивана. Хато принесла горький черный кофе, который Ари терпеть не мог, но старательно пил маленькими глотками, закусывая конфетами из хрустальной вазы, стоявшей на столике.

Хато достала старые альбомы. Прямоугольные и покрытые какой-то красной мягкой тканью с ворсинками, они напоминали Ари те, что были у них дома. Отец привез их после очередной поездки в Армению. Говорил, что таких сейчас уже не делают, а жаль: какая это красота.

Помогая Хато переворачивать желтовато-серые страницы, дядя Мсто удивлялся тому, какие у нее сохранились кадры:

– У тебя даже остались фотографии бабушки с дедушкой!

– Это еще что! У меня есть одна фотография прадеда.

Перелистнув еще пару страниц, Хато ткнула пальцем в карточку, которая явно пережила многое. По краям она рассыпалась и выцвела. С нее на Ари глядело черно-белое изображение его предка. Молодой мужчина лет тридцати пяти с густыми усами и серьезным взглядом смотрел прямо в камеру. В его высоких скулах и миндалевидном разрезе глаз Ари с удивлением находил сходство с человеком, которого каждое утро видел в зеркале. Прародитель был таким далеким, но его черты оживали в потомках.

– Как же наш Ари на него похож! – удивлялась Хато, качая головой. – Ну просто одно лицо, только усов не хватает. Сейчас наши вообще усы носить перестали, а раньше представить без них мужчину было нельзя. Усы – это честь мужчины.

– Как его звали? – Ари придвинул альбом чуть ближе к себе, стараясь детально рассмотреть мужчину на фотографии.

– Это Джангир-ага. Он и основал это селение, когда приехал сюда после турецкой резни. Из всей их большой семьи выжили только двое: он да его младший брат, который учился в Берлине. Встретились они уже в Грузии. Потом Джангир-ага перебрался сюда, а его брат остался в тогдашнем Тифлисе.

– Что стало с его братом?

– Он женился на местной езидке, завел с ней десятерых детей и умер вполне довольным жизнью человеком в девяносто лет. Часть его внуков и их детей до сих пор живут в Тбилиси. В советское время мы с твоим отцом каждое лето ездили туда, ведь твоя бабушка тоже из тех мест.

– Да, я знаю, что бабушка жила в Тбилиси до того, как вышла замуж за деда, но не знал, что отец проводил там столько времени. Наверное, поэтому он туда с мамой переехал после свадьбы.

– Твоему отцу безумно нравилась Грузия, хотя он и родился в Армении. Но когда Союз развалился, то все резко изменилось. Шиван и в Армении после этого долго не жил, сразу перебрался с вами в Москву. Твоя мать очень этого не хотела, но она не могла пойти против воли мужа, да и сама видела, какая разруха вокруг началась.

– Не знал, что она не хотела уезжать. – Ари почувствовал, как в нем в очередной раз разгорается злость на отца.

– Она была теплолюбивым цветком. – Хато взяла в руки картонную коробку и вытащила из нее свадебную фотографию родителей Ари. Точно такая же лежала у них в московской квартире. – Посмотри, какая она была красавица! Жаль, такая молодая ушла.

На фотографии Тара не улыбалась, но ее глаза были полны жизни. Они словно вглядывались в будущее, которое должно было быть ярким, но оказалось для нее тусклым и коротким. Тяжелые кудри матери были убраны под белую шляпу, окаймленную по краям цветами. В руках у нее был букет из алых гвоздик на длинных стеблях. Рядом с ней стоял Шиван. Его лицо было серьезным, словно он готовился сдать важный экзамен. Под пиджаком виднелись надетые крест-накрест красная и зеленая ленты. Их надевают до сих пор – Ари вспомнил, что видел такие ленты на свадьбе у двоюродной сестры.

– Хороший был день, – продолжала Хато, улыбаясь собственным воспоминаниям. – Сначала мы поехали за невестой в Ереван. Раньше же все делали две свадьбы: одну в доме невесты, затем вторую у жениха. Сейчас, конечно, такое себе мало кто может позволить. Когда забрали твою маму, я ее увидела впервые. До того даже не знала, кого наш Шиван выбрал, мы хоть и двоюродные брат с сестрой, да только он всегда такой тихий и скрытный был, лишнего слова никому не скажет. Увидела я, значит, ее и обомлела. Такого белого лица с ярким румянцем в жизни не видала. Как настоящая пери[13]. Она ни разу не подняла взгляд, все время смотрела себе под ноги и придерживала одной рукой платье, чтобы не запуталось в ногах. Оно явно было ей великовато, в те времена сложно было их достать. Обычно платье одалживали кому-то на свадьбу – и носили его десятки невест.

– Это платье наш дядя привез из Чехословакии для невесты старшего сына, – вставил дядя Мсто, – потом на ком оно только не бывало.

– Так и моя сестра его на свою свадьбу надевала, Амиран привез ей его из Еревана, от вас. – Хато покосилась на старинные часы на стене. – Он как раз вот-вот должен уже вернуться, уехал по делам в город. Очень хотел с вами повидаться.

– Мы его дождемся.

Ари продолжал рассматривать фотографии из коробки, которая была переделана в шкатулку, отслужив свой век в качестве хранилища туфель. Теперь она таила в себе неизвестные Ари события и историю родных ему людей. Дядя Мсто и Хато продолжали обмениваться воспоминаниями, оставив Ари наедине с его мыслями. Он складывал стопкой фотографии отца, которые ему попадались. Вот отец, ребенок лет пяти, сидит в саду под большим деревом со своей многочисленной родней. На другой фотографии он уже октябренок с внимательным взглядом в окружении одноклассников. Ари, родившийся уже не в Советском Союзе, ни октябрят, ни пионеров с их красными галстуками не застал, но, как и многие из его поколения, испытывал труднообъяснимую тягу к эстетике ушедшей эпохи. Но хотел бы он и в самом деле оказаться, например, в семьдесят втором году и вдохнуть воздух повсеместного коммунизма? Вряд ли. Ему, любителю мчаться вдаль и исследовать новые города и страны, казалась ужасающей мысль о невозможности выезда из страны.

– Да зачем нам нужна была Европа, когда у нас было столько республик? Путешествуй сколько хочешь, – говорил отец во время бесконечных споров о политике и истории, напрочь игнорируя замечания Ари о том, что даже такие путешествия были доступны не всем.

На следующей фотографии отец стоял в свитере и расклешенных брюках рядом с группой молодых людей. Все они были стройными, со смоляными вьющимися волосами и обезоруживающими улыбками. На еще одной фотографии была та же самая компания, к которой присоединилась девушка в полосатом платье и накинутом сверху длинном кардигане. Ее волосы были собраны наверх, открывая изящную линию шеи. Чуть наклонив голову набок, она кокетливо улыбалась пухлыми губами.

– Кто эта девушка? – Ари не помнил ее ни среди прощавшихся с отцом, ни среди тех, с кем он встречался во время редких и коротких визитов в Армению.

Дядя Мсто, не сразу понявший, о ком идет речь, прищурился, всматриваясь в лицо девушки. Взяв фотографию в руки, он несколько смущенно обратился к Хато:

– Откуда эта фотография?

– Амиран, наверное, ее сделал. Они же с твоим братом учились вместе.

– Ты знаешь эту девушку, дядя Мсто?

Дядя Мсто потупил взгляд и положил фотографию обратно в коробку.

– Думаю, кто-то из однокурсниц твоего отца. Вряд ли я ее встречал.

– Красивая девушка, – сказал Ари и повернулся к Хато. – Дождемся Амирана и пойдем уже тогда к пулпулаку, про который мне столько рассказывали.

– Конечно, Ари-джан. Пулпулак тот, может, и не самый красивый, но зато он поставлен в честь нашего Джангира-ага. Достойнейшего человека, директора самой первой школы в селении.

– Странно, но отец мне никогда о нем не рассказывал.

– Может, потому что он когда-то рвался уехать отсюда поскорее и не особо любил вспоминать обо всем, что здесь было.

«Или он просто всегда жил в своем мире, – подумал Ари, – куда не пускал ни сына, ни жену».

Глава IV

Ава смотрела в глаза младенца, скривившегося у нее на руках. Его слегка оттопыренная верхняя губа напоминала ей ухмылку умершего мужа. У того губа точно так же тянулась вверх к носу. Взгляд младенца был серьезным, он сверлил Аву, словно знал все ее прегрешения и ждал, пока та сознается в них. У старухи невольно возникло желание скрыться от слишком осознанного взгляда ребенка.

Еще один из рода Бяли. Ее праправнук.

Ава вглядывалась в него, как в смутное будущее, отчаянно не желавшее вырисовываться для нее в ясное полотно.

Младенец схватился за палец Авы. Он сжал его, мешая Аве отвести от него взгляд. Смотри на меня. Смотри. Я – это ты. Но Ава в нем себя не видела. Странное чувство: детей мы считаем своим продолжением, практически собственной рукой, от которой мы неотделимы. Внуки становятся для нас пальцами, они на кончике нашего тела, но все еще часть нас. С правнуками все было иначе. Временами, глядя на них, Ава думала о том, что это уже далекие от нее кусочки жизни. С праправнуком же ее охватила тоска. Горестное чувство потери. Ты есть начало этого существа, но оно настолько далеко от тебя, что ты едва ли чувствуешь свое влияние на него. Род продолжен, но продолжена ли в нем ты?

– Ава-ханум, наверное, очень рада такому событию, – заговорила одна из гостий, приглашенных Авой на чай. Нужно было переговорить с этими болтливыми кумушками и узнать, что известно их мужьям о надвигающейся опасности. Ходили слухи о том, что часть армян начала уезжать из Стамбула и его окрестностей, опасаясь погромов. – Увидеть рождение праправнука – это благословение, данное не каждому. Да будет его жизнь долгой и сладкой, как халва, иншалла.

– Пусть и тебе будет дано такое благословение, – ответила Ава, передавая младенца в руки Несрин.

Та, покачивая ребенка, касалась пальцами его смуглых щек и все не верила, что дала ему жизнь. Ее утроба оказалась такой плодовитой, что Несрин забеременела в первую же брачную ночь. Мать Несрин, боявшаяся радоваться слишком явно, внутри ликовала. Каждый раз она приносила дочери очередной амулет от сглаза – уж слишком много вокруг дурных людей и зависти. Не был исключением и этот день. Запивая рассыпающуюся пахлаву терпким чаем, она косилась на дочь. Не могла понять, надела ли та кулон в виде синего зрачка.

– Говорят, ваш сын скоро женится, – продолжила Ава, стараясь аккуратно устроиться на диване. Кости ныли весь последний месяц, пальцы на руках скрючивались все больше, образуя узлы, похожие на корни деревьев. – Кого выбрала его достопочтенная мать?

– Нашу Айше, старшую дочь аптекаря. Такая красавица выросла, истинный восточный цветок.

– Пусть будет благом.

– Благодарю вас, Ава-ханум. – Гостья кротко опустила глаза. Погляди на нее со стороны, никто никогда бы не догадался, что вчера она беседовала с мужем о том, что́ хотела бы забрать из дома Бяли. Слушая мужа, который рассказывал об ограблениях армянских домов, она понимала, что на армянах все не кончится. Она уже приглядела гарнитур в гостиной Авы-ханум, который будет чудесно смотреться в ее доме. К нему также подойдут несколько полотен, увиденных ею у соседей-греков. Жаль, конечно, что такие приятные люди вынуждены будут скоро покинуть их. Однако на смену им придут другие. В конце концов, нужно быть более открытой к новым знакомствам. – Если Аллах благословит, следующей весной у меня уже будет первый внук.

– Ваш муж, слышала, недавно из Стамбула вернулся. Как его здоровье? Тяжело, наверное, ему столько времени без семьи.

– Он в добром здравии, благодарю вас. – Женщина отпила глоток чая, присматриваясь к тонкому фарфору чашки. Пожалуй, чайные сервизы и столовое серебро тоже стоит забрать из дома Авы-ханум. – Только вчера вернулся. Дела требуют его постоянного присутствия. Мы относимся с пониманием к возложенным на него нашим великим государством обязанностям.

– Говорят, в Стамбуле сейчас неспокойно. – Ава метнула в гостью проницательный взгляд. – Что ваш муж об этом думает?

– Да разве мужья с нами делятся хоть чем-то? – Гостья рассмеялась, не выдавая своей настороженности от неудобных вопросов.

– Вы, конечно, абсолютно правы, – вклинилась мать Несрин, оторвавшаяся от своих любимых сладостей. – Мой муж едва ли раз в жизни со мной о делах говорил.

– И все же, – настойчиво продолжила Ава скрипучим голосом, – ходят слухи, что в Стамбуле некоторых людей вынудили оставить свои дома.

– Откуда же нам знать, что их заставило поступить так. – Гостья продолжала рассматривать чайный сервиз, купленный Авой пару лет назад. Взгляд цеплялся и за ковер под ногами. Цветочный орнамент распускался по его краям, имитируя своей формой волны. Ах, как красиво бы этот ковер смотрелся в спальне ее дочери. Отлично бы подошел к недавно заказанным из Франции портьерам. – Уверена, что каждому помогут. Наше государство никого не оставит в беде, иншалла.

Ава медленно допивала свой чай. Ее узловатые пальцы крепко держали блюдце, пока мысли лихорадочно искали покой. Отчего будущее так мучительно старается спрятаться от нее? Турецкая ханум явно привирала, Ава чувствовала это всем нутром. Будучи дочерью переселенца, на себе испытавшая муки жизни на чужбине, она отчаянно пыталась защитить от этой участи свое потомство. Для того ли она вскармливала сыновей, чтобы они бежали, как их дед?

С того момента, когда губы старшего сына коснулись ее груди в поисках пищи и успокоения, Ава ни секунды больше не думала о себе. Все было для него – для сына. Затем для них – для всех ее троих сыновей. После – для внуков и правнуков, слившихся для нее в единое потомство.

Каждые роды были для нее мукой. Ава боялась смерти и того, что ее дети останутся без матери. Но те страдания она никогда не отдала бы кому-то еще. То была ее ноша и ее счастье. До появления первого ребенка она еще могла проклинать жизнь и печалиться оттого, что грамоте ее учили по остаточному принципу. Мол, что-то да запомнит из разговоров братьев. Внутренняя тяга к знаниям, словно божественный зов, побуждала Аву ухватывать эти крупицы и выращивать из них семена. После рождения ее старшего сына семена проросли в колосья. Ава теперь знала, что сделает все для лучшей жизни этого розовощекого младенца, чего бы это ей ни стоило. Время стенать о несправедливости этого мира к женщине сменилось эпохой борьбы. После смерти мужа эта борьба лишь усилилась в бесконечной череде споров с его родными из-за доставшейся ей небольшой ковровой мастерской. Они, недовольные тем, что прибыльное дело уплывает из рук, всячески старались задеть Аву и высказать сомнения в способности женщины управлять таким тяжелым и непростым делом. Однако Ава, которой тогда только исполнилось двадцать, показала свой жесткий характер и объединила свою крохотную мастерскую с еще одной такой же, но принадлежавшей армянской вдове. Через двадцать лет они уже управляли крупной мануфактурой, выполнявшей заказы всех местных чиновников и представителей знати.

– Да и не пристало нам, женщинам, такие вещи обсуждать. – Мать Несрин считала подобные разговоры слишком утомительными для себя и не понимала, зачем Ава-ханум мучает гостью, вместо того чтобы просто наслаждаться чудесным днем в окружении семьи. Даром что у нее родился праправнук. – Мы в них ничего не понимаем.

Ава поджала тонкие губы, сплошь покрытые вертикальными морщинками, похожими на стебли цветов.

– Пожалуй, многие в Европе с вами не согласились бы. Там женщины давно борются за свои права.

– Ох, ну до чего безумны эти европейцы! – Мать Несрин шумно выдохнула, воздевая глаза к небу, словно просила Ходэ указать жительницам европейских стран на их глупость. – Зачем женщине ходить на какие-то выборы и работать? Это же уму непостижимо! Работают только несчастные, оставшиеся без мужской защиты. Кто в здравом уме самовольно берет на себя тяготы забот о семье?

Неловкая тишина, возникшая после этих слов, прервалась плачем младенца. Выдохнув с облегчением, Несрин решила немедленно воспользоваться этим случаем, чтобы уйти в свою комнату. Разговоры слишком ее утомляли из-за бессонных ночей, последовавших за рождением сына.

– Иди, – отпустила ее Ава. – Тебе нужно больше времени проводить с ребенком, а не с такими старухами, как мы. Это ты еще успеешь.

Поцеловав руку Авы-ханум и приложив ее ко лбу для выражения почтения, Несрин направилась к выходу из комнаты. По пути она метнула предупреждающий взгляд в сторону матери в надежде на то, что она перестанет перечить Аве-ханум.

– Речь, конечно, не идет о вас, Ава-ханум, – решила загладить свою резкость мать Несрин. – Вы многоуважаемая ханум нашего города, и каждый знает, как тяжело вам пришлось после смерти дорогого супруга. Я ни в коем случае не умаляю ваших заслуг и не сомневаюсь в вашей способности вести дела наравне с мужчинами.

– Если могу я, то почему не может другая женщина?

– Ну что вы, Ава-ханум, вы у нас одарены многочисленными талантами, недоступными нам. Стоит ли нам хоть в какой-то мере сравнивать вас с другими женщинами? Это будет несправедливо по отношению к ним.

– Помяните мое слово: то, что вам кажется сейчас безумием – избирательные права и возможность учиться в университете для женщин, – через сто лет будет нормальным для ваших потомков. И уже ваша прапраправнучка совершенно не согласится с вашими словами.

– Не стану с вами спорить, Ава-ханум. Да и кто я такая, чтобы сомневаться в вашей дальновидности? Я лишь подумала, что, может, это и не такое счастье для женщины – получить право работать, словно мужчина.

Ава широким махом руки завершила разговор. Она прокашлялась. Здоровье стало подводить ее все чаще.

– Говорят, в городе поселилась новая модистка?

Несрин укачивала ребенка, стараясь сохранять спокойствие. С недавних пор ей это давалось с большим трудом. Крик младенца сводил ее с ума. Почему никто ей не говорил о том, что материнство – это так тяжело? Все ее подруги, да и мать, только и делали, что рассказывали о том, какое это благословение – иметь детей. Много детей. Как можно больше. Несрин не припоминала, чтобы хоть кто-то из них заикнулся о том, как хочется порой закрыть уши и никогда не отрывать от них ладоней.

Несрин любила сына. По крайней мере, она старалась себе это повторять, когда смотрела в его мирное лицо. Тень от ресниц на его щеках подрагивала и казалась Несрин самым прекрасным, что она видела в этой жизни. Но бывали и темные дни, когда Несрин хотела, чтобы кто-то забрал у нее ребенка и спас ее от накрывающего отчаяния. В такие дни ее грудь ныла от кормления, покрываясь набухшими венами. Синие реки на молочной коже вздувались вместе с внутренним криком Несрин о помощи.

Пытаясь успокоить больше себя, чем ребенка, молодая мать затягивала колыбельную:

Ребенок не засыпал и смотрел на мать крохотными карими глазами. Будто спрашивал, что за страны его ждут, о каких султанах поют. Слишком взрослый взгляд, как уже подметила Ава-ханум. Несрин тоже казалось, что ее ребенок – это взрослый человек в теле младенца, который хотел бы заговорить с ней, да не может. В такие моменты она боялась того, что он замечает волны накрывающего ее бессилия.

– Я люблю тебя, малыш. – Несрин продолжала укачивать ребенка, расхаживая кругами по комнате. – Мне лишь так хочется спать, если бы кто-то знал.

Младенец молча глядел на Несрин. Но сон его так и не касался.

Несрин совершила очередной круг по комнате. Под ногами она чувствовала теплый ворс ковра. Его разноцветные узелки образовывали картину с дивными садами и поющими в них райскими птицами. Ковер – часть ее приданого. Завернутый в тугой рулон, он переселился в дом Авы-ханум вместе с ней, а теперь напоминал о жизни до брака.

Не было ли замужество ошибкой для нее? Может, она пошла против воли Ходэ, когда совершенно непонятным даже ей путем стала невесткой Авы-ханум? Может, Ходэ сделал ее такой невзрачной специально, чтобы лишить хотя бы маленького шанса выйти замуж и стать матерью? Может, он знал, как тяжело ей это будет даваться? Вероятно, ее неприметность была спасением от той жизни, в которой она оказалась.

Тяжелые мысли не покидали Несрин неделями с момента первой брачной ночи, когда Джангир перекатился с нее на свою сторону кровати и практически тут же уснул. Не почувствовавшая ничего Несрин толком даже и не поняла, что произошло. Стала ли она теперь женщиной? Будет ли у нее скоро ребенок? В голове было множество вопросов, которые она не решалась задать мужу.

Джангир всегда был добр к ней. Говорил тихим голосом, словно кроткая женщина, улыбался, если их взгляды случайно пересекались, дарил подарки. Сундук Несрин был полон тканей, из которых некогда было сшить платья. И все же она не чувствовала, что может поделиться с Джангиром своими мыслями. Ей казалось, что они будут ему обидны, ведь нельзя же просто сказать, что не чувствуешь себя счастливой. Выходило, что муж ее плох, раз жена так несчастлива.

Опасалась Несрин делиться своими мыслями и с матерью, гостившей у нее чуть ли не каждую вторую неделю. Та только и делала, что напоминала Несрин, какое счастье на нее снизошло:

– Какая же ты счастливица, Несрин! – Она ласково брала ладони дочери в свои и периодически сжимала их во время разговора. – Ты только посмотри, какая красота вокруг. Тебе повезло стать невесткой этого дома. Ходэ позаботился о том, чтобы ты никогда не познала нужду.

Несрин улыбалась в ответ.

– Счастливица, мама, это действительно так.

Внутри образовывался новый черный комок, желавший пустить наружу липкие черные щупальца. В голове звенело, комната вокруг казалась все более прозрачной, Несрин не выдавала себя:

– Да, сынок ест хорошо. Такой красивый, только спит маловато.

– Это всем детям свойственно, не бери в голову. Радуйся тому, что он здоровый и крепкий.

Несрин снова укачивала ребенка. Он опять не засыпал.

Дверь комнаты со скрипом открылась. На пороге стоял Джангир. Стараясь не выдавать своего раздражения, он прошептал:

– Снова не спит?

Несрин, закусив губу, кивнула. Глаза ее налились слезами, но нельзя дать им пролиться. Не должен муж думать, что она никчемная жена и мать. Укачивать ребенка – ее единственная обязанность в этом доме, где уже лет десять стряпает и прибирает прислуга, и то она с ней не справляется.

– Дай его мне.

Несрин стала пунцовой. Ее мать ужаснулась бы, узнав, что дочь может отдать ребенка отцу для укачиваний. Несрин почувствовала, как ее подмышки взмокли, словно она стоит под стыдящими взглядами женщин всего города. Эти взгляды прожигают насквозь и словно кричат: «Что это за недоженщина!»

– Может, у меня получится.

Джангир, провозившийся когда-то со всеми своими братьями и сестрами, питал к детям особую привязанность. Ему было интересно наблюдать за тем, как крикливый морщинистый комок превращается в школьника или девушку, которая вот-вот выйдет замуж. Свой ребенок вызывал в нем острое чувство гордости. Словно он сделал что-то важное, подарив этому миру еще одного члена их славного рода.

Младенец смотрел на него так же пристально, как на мать.

– Может, он хочет есть? Ты давала ему грудь?

– Да, не берет уже.

– Ничего. – Джангир поцеловал сына в теплый лоб. – Тогда мы с ним просто погуляем по комнате. Расскажу ему про свой день. Пусть знает, чем занимается отец. Может, тоже станет юристом.

– Пусть Ходэ подарит ему светлую голову. – Несрин чувствовала, как напряжение ее отпускает. Кажется, мужу все равно, что ребенок до сих пор не уложен.

– И светлое, счастливое будущее. – Джангир еще раз поцеловал младенца. – Мы еще будем нянчить его детей.

Впервые после рождения сына Несрин удалось поспать дольше трех часов. Поймав себя на мысли, что муж точно не считает ее безрукой и неспособной матерью, она позволила себе свернуться клубочком и наконец выдохнуть.

Джангир гладил руку спящей Несрин. Совсем умаялась.

Глава V

Ари лежал на старом пледе с торчавшими по краям нитками. Его левая ступня чуть касалась травы, щекотавшей пальцы. Иногда казалось, что по ноге ползают не то муравьи, не то жуки, но Ари не двигался. Его внимание было приковано к растущим над головой сливам. Еще зеленоватые, есть нельзя. Но совсем скоро из них сварят варенье или компот и закатают в банки.

Как называется варенье из сливы? Сливочное? Нет, сливовое!

Старое дерево, посаженное еще дедом Ари, все еще плодоносило. Деда давно не было в живых. Его внук лежал под сливой и думал о том, что толком не помнит лица деда, его голоса, да и вовсе не знает, каким он был человеком. Зато Ари навсегда запомнил, что варенье из слив сливовое, а не сливочное. Это ли не позорное свидетельство его полной ассимиляции?

Ари помнил, как пошел в первый класс. Это было буквально спустя полгода после переезда в Москву. Осень была холодной. Не то что в Ереване. Ари в новенькой белой рубашке и черных брюках держал в руках хилый букет гладиолусов. Его надо было отдать учительнице, как только она поведет всех в класс. Маленький Ари старался сохранить улыбку на лице, несмотря на то что ветер и мелкий накрапывающий дождь оставляли мало веры в то, что день все еще можно считать праздничным. Скорее он был дико промозглым и заставлял Ари мечтать о том, чтобы самолет забрал его обратно в Ереван.

– Улыбнись, Ари-джан, – говорила ему мама, одетая в длинный черный кожаный плащ, от которого она постоянно теряла пояс. – Не могу поверить, что ты уже первоклассник.

Ари послушно продолжал улыбаться, пока классная руководительница Надежда Петровна не развернула его со школьной линейки в сторону длинных бело-зеленых коридоров. По ним Ари предстояло бродить, как путнику, целых одиннадцать лет. Первым делом Надежда Петровна решила проверить, как каждый из детей умеет читать. Ари понял это, видя, как один за другим его одноклассники склоняют голову над букварем и читают по паре предложений. Когда очередь дошла до Ари, то единственное, что он мог сделать, – это назвать буквы в каждом слове. Отец научил его русскому алфавиту, но чтение оставил на школу. Ари убедился, что он не лучший. И хотя к концу учебного года это кардинально изменилось, чувство, что нужно стараться больше, чтобы не отстать, осталось с Ари на всю жизнь.

Первые полгода в школе были странными. Странно же слышать звуки вокруг себя, но совершенно не понимать, что они значат? Учительница и одноклассники Ари открывали и закрывали рты. Из них выходили слова, но для Ари это были как будто сцены из немого черно-белого кино, которое так любила смотреть мама, когда случайно натыкалась на него по телевизору. Она всегда хохотала, когда кто-то в фильме оступался и падал. Ари чувствовал, что он тоже постоянно оступается и падает, только ему хотелось плакать.

Надежда Петровна строго относилась к ученикам.

– Не «тота», Ари, а «тетя». Слово пишется не так, как слышится. Дети, ну разве «тота» – это не глупость?

Ари стоял у доски красный, сжимал в карманах кулаки и до последнего сдерживал слезы. Мальчик терпел смех детей, вынужденных так реагировать на слова Надежды Петровны. Не секрет, что надо смеяться, если не хочешь, чтобы потом тебя тоже отчитали при всех. Пусть смеются, они ведь не знают, что на армянском «тота» и есть «тетя». Так что русская транскрипция Ари, может, была и не так далека от истины.

Когда Ари стал понимать, что ему говорят, немного полегчало, но проблемы в школе остались. После каждой контрольной тетрадь Ари возвращалась к нему вся в красных чернилах. До конца третьего класса Ари постоянно путал ударения в словах. Если сказать честно, то не путал, а ставил их наобум. Никак он не мог понять, почему черточку над словом «корова» надо ставить на второй слог, а не на первый или третий. Если бы у Ари кто-то спросил, как же он в итоге понял, он бы ни за что в жизни не сумел объяснить. Но мог бы сказать, в какой день его мучения с русским языком кончились.

Третий класс. Четвертая четверть. Ари – крепкий хорошист, но никак не дотягивает до отличника. Виной всему русский язык, постоянно где-то да схватит четверку. Итоговая контрольная – это его шанс вырваться вперед. Ари получает тест. В последнем задании нарисована большая банка варенья и рядом с ней некая бабушка Вани. Нужно написать, какое варенье сварит бабушка Ване, когда мальчик соберет все сливы с дерева. Ари ухмыляется, его рука выписывает на белой бумаге синими чернилами одно слово – «сливовое». Варенье будет сливовым.

Ари получил долгожданную пятерку в четверти. И пусть годовая оценка по русскому все равно была «четыре», Ари знал, что это временно. Больше четверок в его дневнике не будет. Он одолел русский язык. Понял. Вкусил. Сжился с ним. Русский стал языком его бесед, мыслей и чувств.

«Варенье сливовое, а не сливочное», – думал Ари.

– Я уже решил, что ты уснул. – Дядя Мсто плюхнулся всей тяжестью своего стокилограммового тела на плед рядом с племянником.

– Увлекся мыслями о разном.

Ари сел, скрестив ноги.

– Об отце думаешь? – Дядя смотрел на Ари, но тот все молчал. – Ты же знаешь, что он желал тебе только лучшего? Иначе на кой черт ему нужно было переезжать в эту вашу ледяную Москву, жить вдали от всех и пахать то на стройке, то еще где как вол?

– Знаю, – буркнул Ари, хотя в голове у него собралась целая стопка возражений.

– Не злись на отца, Ари, – продолжал настаивать дядя Мсто. – Мы даем только то, что у нас есть. Если отец чем-то с тобой не поделился – значит, у него этого не было. Нельзя судить человека, не прожив его жизнь и не пережив его травм.

– Он не говорил со мной три года, а потом оставил просто записку как ни в чем не бывало. Теперь я в Армении и сам не знаю зачем.