Первый узбек: Канувшие в вечность бесплатное чтение

Персоналии романа

Абдуллахан и его окружение

Абдуллахан II. Годы жизни – 11 шавваль 940 – 2 раджаб 1006 (1534–1598 гг.). Создатель первого Узбекского государства в 991 г. х.1 (1583 году). Объединил народы Туркестана в единое государство, от Каспийского моря на западе до озера Иссык-Куль на востоке и от Аральского моря на севере до реки Мургаб на юге. Создал новую систему управления, провёл денежную реформу, под его руководством и по его приказу было построено более 1000 зданий и сооружений гражданского назначения.

Искандер-султан, отец Абдуллахана II. (918 г. х. (1512), умер в месяц джумада 991 г. х. (1583 году.) Номинальный правитель государства всех узбеков, первоначально правитель уделов Кермине и Мианкаль. Отличался набожностью, государственными делами не интересовался. С 1561 по 1583 год хан Бухары. Имел троих сыновей и одну дочь кроме Абдуллахана II

Братья Абдуллахана II:

Абу-л-Фатх Ибадулла-султан,

Абдуламин – единственный выживший сын Ибадулла-султана.

Абд ал – Куддус-султан,

Абд ал – Латиф-султан,

Зухра-беким, дочь Искандер-султана, выдана замуж за Джанибек-султана, сына Яр-Мухаммада, последнего правителя Хаджи-Тархана (Астраханского ханства). Родила троих сыновей – Дин-Мухаммада, Баки-Мухаммада и Вали-Мухаммада, средний из которых стал родоначальником династии Аштарханидов в Бухаре. Имамкулли-султан, сын Дин-Мухаммада.

Братья Искандер-султана, дяди Абдуллахана II.

Дуст-Мухаммад-султан.

Кисти Кора-султан имел двоих сыновей Джал-Кора-султана и Клыч-Кора- султана, они двоюродные братья Абдуллахана II.

Сулейман-султан, его сын Пир-Мухаммад II – последний из династии Шейбанидов, правил государством с 1598 по 1601 год, имел второго сына Махмуд-султана.

Пир-Мухаммад-хан – во главе государства с 1556 по 1561 год, до этого времени правитель Балха. Имел троих сыновей: Дин-Мухаммад-султана, Падишах-Мухаммад-султана и Шах-Мухаммад-султана.

Махд-и Улйи-султаним, дочь султана Пайанда-Мухаммада ибн Дин-Мухаммада, правителя Мерва, жена Абдуллахана II.

Абдулмумин, годы жизни 1567–1598. Единственный сын и наследник Абдуллахана II. С 1582 года правитель Балха, под руководством аталыка Джаккельдиби, назначенного ханом. Убит заговорщиками после полугодового правления.

Кистин-кири, дочь Абдуллахана II, годы жизни неизвестны. Выдана замуж за Акбаршаха Великого, правителя Хиндустана, имеющего 22 жены.

Мухаммад Ислам шейх ходжа. Шейх из Джуйбары. Поддерживал Абдуллахана II и был шейх-уль-исламом государства Шейбанидов.

Абу-Бакр Саад ходжа, его сын, занимал должность шейх-уль-ислама после смерти своего отца в 1563 году. Умер в 1589 году.

Тадж ад-Дин ходжа (1572–1646), его сын, с 1589 года шейх-уль-ислам.

Ходжа Абдурахман, джуйбарский шейх, его брат, умер в 1628 году

Мухаммад Юсуф ходжа (1593–1651), сын и наследник Тадж ад-Дин ходжа

Эмир Тан Сайиди-бий джалаир, назначенный Искандер-султаном воспитатель и учитель Абдуллахана II, Низам ал-мулк Кулбабы и Зульфикара.

Каусар-джалаир, аталык Абд ал – Куддус-султана.

Джобир-кунграт-бек, шивогул, глава службы приёма иностранных послов.

Сейид Хасан-ходжа Баха ад-дин Бухари. Придворный поэт Искандер-султана, составитель антологии поэтов второй половины XVI века.

Зульфикар-кукельдаш. Второй молочный брат Абдуллахана II и его сподвижник, погиб в последнем сражении с Таваккулом, казахским султаном в начале февраля 1598 года.

Низам ал-мулк Кулбаба кукельдаш. Кукельдаш – сердечный, искренний друг, как правило, молочный брат хана. В его обязанностях было искать врагов хана и пресекать любые действия, направленные против его здоровья и жизни.

Мухаммад Баки-бий – предводитель узбекского племени юзов.

Его сыновья и внуки.

Зинур, его наследник

Алтынбек, сын Зинура, бойбочи

Лениза, внучка Мухаммад Баки-бия, наложница шейх-уль-ислама Тадж ад-Дина

Таваккул, Тауекель-хан (? – 1598) – казахский хан, глава Казахского ханства в 1582 –1598 годах, сын Шигай-хана.

Кудрат-бек, шпион Таваккула.

Науруз-бий мирзабаши. Начальник канцелярии.

Хайдар бахадур мангыт, занимающий должность мехтара. Чиновник, который контролировал правильное использование всех видов доходов и распределение закята.

Селим-найман эшиг-ага-баши, глава привратников. Отвечал за безопасность во дворце, следил за порядком и за прибывающими и убывающими из дворца людьми.

Нариман, табиб, придворный врач, и его три помощника Дильшот, Нуриддин, Сардор.

Мухаммад-кули-бий кушчи, организатор ханского выезда на охоту. Занимался организацией подготовки ловчих птиц и натасканных на дичь собак. Булат и Бурак, его помощники, братья-близнецы.

Ахмад-Касым-кунград, мастер-оружейник. Должность курбаши.

Рухи-мангут. Глава пушечного двора, отвечал за артиллерию в ходе многочисленных военных действий.

Назим-ад-дин, эмир Нигматулла по прозвище Халиф, занимал при дворе Абдуллахана II должность мухрдара, хранителя государственной печати.

Хайдар Мухаммад мунши, личный секретарь Абдуллахана II. Подчинённые ему писцы.

Озод-бек дадхо, радеющий за справедливость.

Тангри-Кули-бий, мухтасиб и кушбеги

Аким-бий-мирахуру, конюший.

Суфи ибн Чолкан ибн Шейх Махмуд начальник дивана Сахиб-аль-берид, занимается казёнными отправлениями

Джурабек. Переводчик, толмач, кроме семи местных языков, персидского и арабского знал четыре европейских языка.

Адолят-ханум, хазнедар.

Алонзо Альбертини, минцмейстер, уроженец Венеции.

Асмир-саид-оглы, глава рудачи Бухарского ханства.

Хазанчи Загит ибн Ильдус, казначей при дворе Абдуллахана.

Азамат и Байрам, братья, рудачи.

Джалил-ака, китобдар в Арке.

Фатхулла-оглы. Бакавулбаши. Главный повар ханской кухни. Шавкат,– помощник бакавулбаши.

Абдул-Кадыр, Аббас и другие – дастурханчи и их помощники.

Юлдаш, лепёшечник.

Хамид, Алишер, Назим, Углом и другие телохранители Абдуллахана.

Турсункул-бек Санджар-бек, другие курбаши и наибы.

Обслуга Арка – слуги, стражники, жарчи, чухара, безымянные работники кухни и подсобного хозяйства.

Окружение Али в Истанбуле

Мима́р Сина́н – Сина́н (15 апреля 1489, село Агырнас – 17 июля 1588, Стамбул) – один из самых известных османских архитекторов и инженеров. Полное имя Абдульменна́н оглу́ Синанедди́н Юсу́ф, известен также как Ходжа́ Мима́р Сина́н Ага́.

Садхир или Ярымуз, индусский певец и старший друг братьев.

Метин-ага – зодчий мавзолея Рустем-паши. 65 лет

Айшель-ханум, мать Дженгиза-эфенди. 69 лет

Дженгиз-эфенди, мастер-каменотёс. 53 года. Две его жены

Его дети

Юзман-купец, 23 года. Его жена Алтын и дочь Айсун

Темель, 20 лет, второй сын

Онур, 20 лет, третий сын

Кюго, 15 лет, Насрин, 12 лет, Йилдиз 11 лет. Дочери Дженгиза-эфенди

Темель-эфенди, Оздемир-эфенди, Кюбат-эфенди – каменотёсы из Эргелиси, что на берегу Мраморного моря.

Танриверди-ага, 51 год, главный мударрис Истанбульского медресе Фатхи.

Беркер-эфенди, 47 лет, мударрис в медресе Фатхи.

Кудрет-эфенди, 63 года, мастер на строительстве мечети Сулеймани.

Попутчики на караванных дорогах, караван-баши, рабочие на стройках и каменоломнях, соседи Дженгиза-эфенди, студенты медресе и ученики Мимара Синана.

Окружение Али в Венеции

Микеле Санмикеле – (1484–1559) – итальянский архитектор и инженер фортификации эпохи Высокого Возрождения. В 1528 году Санмикеле стал главным архитектором крепостей Венецианской республики.

Андреа ди Пьетро да Падова (30 ноября 1508, Падуя – 19 августа 1580) – итальянский архитектор позднего Возрождения и раннего маньеризма. Основоположник палладианства и европейского классицизма.

Паоло Кальяри из Вероны более известный как Веронезе (1528, Верона – 1588, Венеция) – итальянский художник, один из виднейших живописцев венецианской школы.

Джанджироламо — Упоминается в книге Джорджо Вазари (1511 – 1574) «Жизнеописания»

Винченцо Сереньи, директор фабрики Дуомо в Милане.

Бернардо, владелец таверны в венецианском Риальто.

Его семья

Николетта, его жена.

Фабрицио, их старший сын, его женаФэбризия, кружевница из Бурано, их дети, Арриго и Фульвия.

Винсенто, его второй сын, пока неженатый.

Летеция, дочь, выдана замуж за мыловара.

Мими, младшая дочь, 10 лет

Себастьян, его сосед. Также содержатель таверны.

Посетители таверны Бартоломео, соседи, слуги в таверне, попутчики братьев на дорогах Северной Италии, рабочие на стройках.

Окружение Али в Афарикенте и Бухаре

Садхир-ака или Ярымуз, индусский певец и старший друг.

Ульмас. 938-? Г.х. (1533-?гг). Сын Ильяса и Зарины. Женат на Зухре, дочери мунши при дворе Абдуллахана II. Из пятерых детей выжили двое – Адолят и Маджит. От детей пятеро внуков.

Лайло. 992-? г.х. (1517-?гг). Вторая жена Халила, дочь Мусульманкула и Зиёды, умерших от морового поветрия в Афарикенте в 934 г.х. Её удочерили Халил и Зумрад, но впоследствии Халил женился на ней. Родила троих детей – Али, Зураба, Лолу, воспитала Ульмаса, главных героев повествования.

Карим. 917-970 г.х. (1512-1565гг). Старший сын Халила и Зумрад, талантливый резчик по дереву. Женат на Гульшан 920-970 г.х. (1515-1565гг), дочери Хамида-кукольника и Максуды. Имел троих детей – Зульфикара, Ахмада и Интизору.

Саид. 920-978 г.х. (1515-1573гг). Второй сын Халила и Зумрад, плотник и резчик. Имел двух жён – Бодам 926-991 г.х. (1521-1586гг), дочь Хайдара-каменотёса и Бахмал, родила трёх девочек – Саиду, Салиму и Юлдуз. Вторая жена Саида Нигора 935-998 г.х. (1530-1593гг), дочь Абдулхамида-тандырщика и Зейнаб, родила троих мальчиков – Нуреддина, Сардора и Саидалима.

Гульчехра. 921-985 г.х. (1516-1580гг). Дочь Халила и Зумрад. Выдана замуж за Замира, сына Сунната-гончара и Озоды-повитухи, переняли искусство свекрови. Родила троих детей Турсуна, Самиру и Фархада.

Зураб. 940-998 г.х. (1535-1592гг). Второй сын Халила и Лайло, резчик по дереву, копировальщик. Женат с 967 г.х. на Сурайё 946-985 г.х., дочери мясника Дильшода и его жены Гузаль. Имел четверых детей и восьмерых внуков. Сыновья Торгул и Искандер тоже стали резчиками.

Лола. 942-991 г.х. (1537-1586гг). Единственная дочь Халила и Лайло, отин-ойи, воспитательница дочери Абдуллахан II, жила в Бухаре у тёти Нафисы и её мужа Закира, муддариса. Выдана замуж за преподавателя медресе. В семье было трое детей – мальчик и две девочки.

Закир. 927-1001 г.х. (1521-1593гг). Сын Ильяса и Зарины, старший брат Ульмаса. Обучался в медресе Улугбека в Бухаре, стал мударрисом. Женат на Нафисе, дочери купца Одыла. Трое детей – Юлдаш, Назим и Навал.

Дальние родственники, соседи, ремесленники на стройке, слуги и другие незначительные персонажи.

Глава 1.

Там, где встречаются Восток и Запад

– Мне не нужны самоучки, возомнившие себя великими архитекторами и притащившиеся неизвестно откуда. В вашем возрасте я постигал науку зодчества в школе при султанском дворе, а вы нагрянули из Хиндустана жгучей засухой и думаете, что я возьму вас к себе учениками? У меня есть ученики из нашего народа. Неужели вы надеетесь, что я стану с вами возиться? Султан Сулейман поручил мне, своему ничтожному рабу, возвести самое грандиозное сооружение подлунного мира. – Такими словами бранил седобородый мастер двух путешественников, с великим трудом добравшихся до османских владений. Старик задумался, резко тряхнул головой, отгоняя надоедливую муху, упорно кружащую над его головой, и уставился на молодых парней. Они старику не нравились.

Нос с горбинкой, глубоко запавшие глаза, окружённые глубокими и едва заметными морщинами, лохматые брови, нависающие над ними, жёсткий взгляд старого мастера, запоминались надолго. Костистое лицо, от природы смуглое или загоревшее – трудно было понять, пугало необычным сочетанием белой окладистой бороды с тёмной кожей. Крепкие длинные руки, с твёрдыми ладонями и ухватистыми пальцами, словно кричали, что эти руки могут не только усердно работать, но и умело убивать. Беседуя с кем-либо, мастер всегда смотрел в глаза собеседнику. Сегодня двум братьям эта встреча не сулила ничего хорошего, с утра у мастера болела правая нога. Судя по всему, на погоду…

Рядом с просителями, склонив голову в огромной белой чалме и ковыряя загнутым носком расшитого сапога невидимую кочку, понуро безмолвствовал Метин-эфенди. Он слишком хорошо знал несносный характер знаменитого архитектора. Понимая все явные и скрытые, затаённые причины недовольства учителя, зодчий Метин-ага*2 надеялся, что старик прислушается к его заступничеству и даст двум его лучшим каменотёсам поработать на строительстве новой мечети. Он искоса поглядывал то на мастера, то на братьев и уныло надеялся на чудо. Но чудо не происходило, зодчий Синан устал от бесполезного разговора и созерцания двух недоумков, решивших, что они могут его безнаказанно беспокоить. Мимар Синан стремительно поднялся со странного сооружения, которое Метин-эфенди назвал креслом. Видимо, слишком резко, потому что ногу в очередной раз прострелила резкая боль, от которой закружилась голова. Мастер покачнулся и начал заваливаться назад.

Первым спохватился Али. Старик лишь слегка пошатнулся, а молодой мужчина уже поддерживал жилистое тело, не давая ему рухнуть на землю. Усадив зодчего на мягкое сидение кресла, Али так же тихо отступил, как до этого подскочил. Словно ничего не произошло. Но в руках его появилось то, на что мастер не хотел смотреть изначально – их чертежи, расчёты и рисунки. Руки джигита, такие же твёрдые, как и у мастера, мяли гладкую бумагу, протягивая её старику.

Не совсем оправившись от мгновенной потери сознания, Синан машинально взял бумаги в правую руку и невидящими глазами уставился в чудноватые рисунки. Странные и незнакомые очертания сооружений, необычные порталы, яркая, бьющая в глаз бирюзовая отделка, заставили мастера поднять глаза на парней.

– Как же вы мне надоели! – но глаза старика против его воли упёрлись в непривычные изображения. Зоркий, намётанный глаз определил редкие, немногочисленные достоинства, а также грубые недостатки сооружений. Парни, переминаясь с ноги на ногу, поклонились и собрались было уходить, но взмахом руки Синан остановил их.– Стойте, где стоите. Столик мне.

Спустя миг всё содержимое хурджуна* было на столе.

Садхир с братьями без особых усилий добрались до османской столицы Истанбула, пристав к торговому каравану в Дели. Али с Ульмасом поняли, что в том огромном человеческом муравейнике они лишь тратят деньги, но ничему новому научиться не могут. Не потому что глупые, а потому, что все тайны зодчества были в руках цеховых старшин особых каст, к которым у иноземцев не было хода. Да что говорить про иноземцев? Своих хиндустанцев из чужих каст не допускали к тайнам строительного мастерства! Расставание с Хиндустаном не вызвало в их душах ни капли сожаления. Им повезло, что в это время не было никакой большой войны по пути, а то бы сверкали их белые косточки где-то на неизвестной дороге, брошенные и непогребённые. Самый воинственный султан всех времён и народов, османский Сулейман Великолепный, воевал в других местах – у берегов Африки и в европейской Венгрии.

До того, как братья осмелились показаться на глаза знаменитому Мимару Синану, они несколько лун проработали на строительстве мечети Рустема-паши. Они заметили, что пожилой мастер, изредка появляющийся на стройке, не пользуется посохом, но при каждом удобном случае опирается то на стену, то на изгородь и переносит тяжесть своего тела с правой ноги на левую. Так делал старенький бобо Зия, по которому братья тосковали на чужбине как по родному.

– Али, давай мы сделаем ему удобное сидение, и когда он будет приходить на стройку, то будет отдыхать на этом стуле. А мы к нему в это время …– Ульмас верил в чудодейственный гений Али.

– Ульмас, ты думаешь, что он сядет на чудовищное сооружение, которое мы попробуем сделать? Мы с тобой не плотники, не столяры, мы даже не мастера-строители. Мы пока никто. А чтобы заказать такую штуку, у нас нет денег. – Раздражённо отмахнулся Али.

– Скажи, почему ты не хочешь подумать, а сразу говоришь что-то супротив? Тебе лень пошевелить мозгами, или тебе завидно, что такая умная мысль пришла в голову мне, а не тебе? Я же первый заметил, что мастеру тяжело ходить. – Ульмас медленно закипал.

Он уже придумал, что и как надо будет сделать. Сначала кресло. Это слово он слышал от мастера Уткира, да и читал в книгах монаха Алонзо. Правда, тогда он не понимал, для чего эта штука нужна – все люди сидят на курпачах или подушках, поджав под себя ноги. Но оказывается, в других странах сидят по-другому. Кушают такую еду, которую нормальный человек в рот брать не захочет. Не так много они побродили по свету, но увидели много интересных, хотя и непонятных вещей.

– Здесь никто не сидит в креслах. И как ты заставишь его это сделать? Ты слышал, как он с нашим мастером разговаривает? Как с самым последним слугой. Наша матушка даже с подёнщиками так не разговаривает! – но Али уже начал прикидывать, что может из этого всего получиться. Ульмас понял это по голосу брата.

– А когда мастер сядет в кресло, тогда и подсунуть ему под нос все те рисунки зданий, которые мы построили. И расчёты. Мастер Синан увидит и ему понравится. Всем же нравились. А потом он возьмёт нас к себе помощниками. – Ульмас был уверен, что рисунки сразят мастера наповал. Но чем дольше они жили в Истанбуле и чем больше видели, тем призрачнее становилась их уверенность в собственной исключительности.

Али покрутил головой, и прикинул, что кресло может быть для них мостиком к несговорчивому мастеру. Он быстро сделал эскиз и разобрал кресло на отдельные части. Вот тут им понадобился Юзман, сын Дженгиза-эфенди,* молодой купец, торгующий бархатом с Венецией. Вернее, с трудом переправляющий свои товары по горным тропинкам, поскольку караванные пути были в здешней земле такие же, как везде. То есть опасные и неудобные. Юзман с братьями были молоды, но предприимчивы и удачливы в делах. Хотя зачем далеко ходить – муж их сестры Айгуль был не намного старше, когда впервые пошёл в самостоятельный караванный поход.

Так интересно складывается жизнь. Султан этой страны воюет с Венецией. А его люди торгуют с той же самой Венецией. Прав был Зия-ака, война войной, а торговля торговлей. Юзман торговал шёлком и бархатом, грузил несколько повозок этим дорогим, но ходовым товаром, докупал в Измире пряности и отправлялся в Венецию, а иногда и дальше. Перевозить товары по морю было выгоднее, но по суше безопаснее и быстрее. На море шалили пираты, можно было потерять не только товары, но и жизнь. По времени дорога занимала примерно одинаково. Суток десять, но если отправляться морем, то в Венеции надо было сидеть в карантине.

Али с Ульмасом впервые услышали это странное слово. Юзману пришлось просветить жильцов. Его младшие братья дружно кивали, а Али с Ульмасом вспомнили – именно такую штуку устроил Ильяс-ата в объятом мором кишлаке Арча-мула. Сыновья Дженгиза-эфенди редко бывали дома. Всегдашние разъезды приводили к тому, что дорога туда-сюда занимала около луны, или месяца, как говорили молодые купцы. Юзман щедро делился своими мыслями:

– В нашей стране хорошее образование. Есть школы, где учат маленьких детей. И для подростков тоже есть необходимые школы. Для чиновников, строителей, богословов и других специальностей, есть особые заведения и учителя. Лишь для торговцев нет ни школ, ни учителей. Мы всему учимся сами, на ходу. Но у нас множество законов, которые нельзя нарушать, и все они касаются купцов и торговцев. Точно так же, как в других землях. Твоих нарушений ждут все, это необходимо для того, чтобы наложить на торговца штраф. – В раздумье он почесал переносицу и нахмурил брови. – А эти бесконечные границы и пошлины на них? Мы как-то попробовали плыть по Рейну, это река такая в германской земле. Так на всём протяжении пути не меньше двадцати таможен, и каждый стражник вопил: «Дай, дай, дай!» Для того чтобы хоть немного заработать, мы вынуждены рисковать. А бандиты в дороге? Они встречаются чуть ли не на каждом шагу. Оплата постоялого двора, таверны,* складов? От всего этого голова кругом идёт…

Братья вспомнили своего дедушку Одыла, он говорил то же самое. Но он не сетовал на отсутствие учителей. Способность к торговле заложена Всевышним в память и кровь жителей Мавераннахра.*

Именно к Юзману братья обратились с просьбой – им был необходим кусок бархата, а дети Дженгиза-эфенди торговали крупными партиями товара. У него материал должен стоить дешевле, чем на базаре или в лавке. Они выбрали тонкий бархат коричневого цвета, цвета коры старого дуба. Бархат был мягкий, струящийся и сверкающий. У Али мелькнула мысль: «Вот такой бархат я подарю своей невесте на свадебное платье». Изготовление кресла заняло больше шести лун, всему виной были частые перерывы в работе.

Вначале нужно было найти дерево. Братья решили смастерить кресло из дуба, у него замысловатая текстура и цвет примерно такой же, как и бархат, который они решили пустить на обивку. Долгое время они потратили на изготовление лака. У златокузнеца парни заказали серебряные гвоздики. Немного, ровно столько, сколько можно увидеть сразу. В закрытых местах использовали простые гвоздики, железные.

Всё своё драгоценное внимание привередливый старик уделял мечети Сулеймани. Братья до дрожи в животе мечтали попасть на эту стройку, тем более, что затратили на изготовление кресла много времени и денег. Скупость давала о себе знать, но они были уверены, что тратят деньги на благое дело, лично для себя.

Много разных пересудов и сплетен было о грандиозной мечети. Шепотком передавали совсем уж несусветную легенду о том, что этот, очень-очень в их понимании, пожилой человек, был влюблён в султанскую дочку Мехримах, жену Рустема-паши. И что самое удивительное, та тоже сохла по знаменитому архитектору. Может быть и сохла, может и любила¸ но как отца или своего дедушку, поскольку была младше Мимара почти на сорок лет. Сам Синан был старше отца Мехримах на целых шесть лет. К тому же у Синана были жена и куча детей. Старшая дочка устода по возрасту вполне могла быть матерью Мехримах-султаним.

Конечно, за таких стариков выходят замуж, но не по своей воле, а по приказу сурового отца. В Хиндустане они вдоволь нагляделись на молоденьких вдов стариков, выброшенных на улицу взрослыми сыновьями умершего отца. Братья помнили, как сватал Анвар-ака своего сына Санджара за их сестру Ойнису, а потом сам на ней женился. К слову сказать, староват он был для девушки, но отец согласился, и выдал любимую дочку за пожилого, но состоятельного караванбаши. И их матушка тоже вышла замуж за престарелого мужчину. Как хорошо, что отец женился на своей приёмной дочке, если бы это чудо не случилось, то и они на свет не появились. Нет, Ульмас бы родился, а вот Али…

Сплетни про пылкую любовь появились тогда, когда Мимар возвёл по приказу Мехримах, мечеть в Усюдкаре. Были братья в этой мечети, любовались великолепным изразцовыми окнами, невесомым куполом, словно парящим в воздухе, ажурным фонтаном омовения, кружевным минбаром,* белого мрамора, двумя остроконечными минаретами*, и удивлялись. Удивлялись, почему в Мавераннахре так не строили? Красиво же…

Мечеть была не просто хороша, она была великолепна! Она была изящна. Пропорции настолько изумительно соответствовали замыслу архитектора, что вызвали бурный восторг не только молодых мужчин, но и Ярымуза, который не очень-то был щедр на ласковое слово. Не одна мечеть вызывала восхищение братьев, их заворожило место, где эта мечеть располагалась. Она возвышалась на берегу Истанбульского пролива и словно девушка на выданье разглядывала своё прелестное отражение в его водах глазами великолепных окон.

Братья понимали, что нужно обжиться в Стамбуле, понять, кто чем дышит, научиться говорить на тюркском как турки, говорящие на нём с младенчества. В этом они преуспели —самаркандский диалект и османский язык были похожи друг на друга словно братья-близнецы, рождённые одной женщиной в один день.

Больших различий между османами и жителями Мавераннахра не было ни в еде, ни в одежде, ни в домах, в которых жили горожане. И ещё братья заметили – не все люди, живущие в Истанбуле одинаково чернявы и узкоглазы. Они были разные, точно так же, как в Мианкале. Да и в Хиндустане было много различий между людьми: от чёрных малорослых дравидов и бенгалов до белокожих статных ариев.

Покинув Хиндустан, братья ничуть не жалели о том, что не задержались в той негостеприимной земле. На работу братьев не брали. Касты* с варнами* надоели хуже маргиланской редьки без уксуса и масла. Разнообразные острые специи и перец разъедали желудок, а от сахара и всевозможных сладостей слипались губы. Если в детстве сахар казался Али и Ульмасу самой вкусной едой на свете, то спустя полгода жизни в Лахоре они смотреть на него не хотели.

Но больше всего среди хиндустанцев они скучали по мясной пище, не по курятине, а по жирной ароматной баранине, по свежей телятине, по конской колбасе казы, в общем, по привычным с детства кушаньям. Никогда они не думали о том, что еда станет одной из преград, делающих жизнь в чужой стороне невыносимой. Они спорили с Садхиром, бедняга с огромным трудом привыкал к постной, по его мнению, еде. Он тратил все деньги, заработанные пением в близлежащей чайхане, на индийские специи. То, что они привезли с собой, певец давно съел.

Когда были свободные дни, братья могли позволить себе отдых от работы и изготовления странного сооружения – кресла. Они толкались на базарах в поисках новостей. Но чаще всего ходили в мечети, рассматривали медресе и любовались дворцами. В Бухаре был Арк, считавшийся дворцом, но кроме высоченной глиняной стены и вечно запертых ворот ничего увидеть было невозможно. У массивных, двустворчатых дверей, снаружи и изнутри, всегда стояла охрана, не дозволяя любопытным даже глазком взглянуть на ханские чудеса. В Хиндустане было и того хуже. Радовало то, что смогли во всех мелочах разглядеть пятиярусный минарет Кутб-Минар, поразивший их грандиозностью. В Истанбуле они отыскали не только дворец Топкапы, но и побывали в нём. Правду сказать, дальше Пушечных ворот и первого двора их не пустили, но и это было для братьев счастьем.

Вокруг звучала знакомая с детства речь, не многие стремились обмануть или обобрать заезжих путешественников, но рот разевать тоже не следовало. Ротозеев всегда строго наказывала жизнь. А воров у османов наказывали кадии* и жестокий закон. Братья, помня о тех горестных и злополучных событиях, произошедших с ними в Лахоре, решили не высовываться, не искать болезненных приключений, а думать лишь о зодчестве. Они как-то сразу прикипели душой к великолепному городу с его мощёными улицами и красивыми зданиями. Люди не всегда прятали свои жилища за высокие дувалы, многие дворцы были доступны взорам любопытных. Было чем османам похвастать.

Окончательно добил любопытных братьев Капалы-чарши, или крытый рынок. Они думали, что после делийского Чаури-базара их уже ничем не удивить, но Ич-бедастан и Сандал-бедастан, построенные почти сто лет назад по приказу Мехмета II, оставили неизгладимый след в их умах. Они помнили те неухоженные и жутко неряшливые бухарские базары, по которым рыскали бродячие собаки, развалы полу-съедобной снеди возле Арка, мечущихся лахорских и делийских торговцев, хватающих прохожих за одежду и поняли – они ещё ничего не знают и ничего не видели…

Чтобы попасть на рынок, надо было войти в одни из восемнадцати ворот. На рынке не только торговали, здесь были мечети, школы, фонтаны, мастерские, постоялые дворы, колодцы, дуканы. Всё разглядеть за короткое время братьям не удалось, но их согревала надежда, что они задержаться в Истанбуле года на два и смогут не только везде полазить, но и потрогать всё, что видят глаза. В мастерских златокузнецов Садхир впал в уныние: он-то был уверен, что такого многообразия золотых украшений, что есть в Хиндустане, нет больше нигде, но Истанбул поставил его на место и прочистил мозги изобилием драгоценностей.

Внутри Ич-бедастан представлял собой высоченные своды, соединяющихся на высоте пяти человеческих ростов каменными розетками перекрытий, украшенных орнаментом. Через широкие арки вливался дневной свет, позволяя рассмотреть мельчайшие особенности не только отделки замысловатой конструкции, но и всех товаров, лежащих на прилавках, словно на ладони приветливого купца. Понимая, что соорудить такой базар довольно дорого и сложно, братья догадывались, откуда у осман появилось их огромное богатство.

Нынешний правитель, Сулейман Великолепный или Сулейман Кануни, стал повелителем империи в 926 году хиджры. Именно про него кардинал Томас Уолси сказал послу Венеции при дворе короля Генриха VIII Тюдора: «Этому султану Сулейману двадцать шесть лет, он не лишён и здравого смысла; следует опасаться, что он будет действовать так же, как его отец»3

Ничего этого братья не знали и знать не могли, но любоваться красотой, утончённостью и нарядностью зданий никто не запрещал. Переговариваясь между собой, они мечтали о том, что построят в Афарикенте или благословенной Бухаре если не такие роскошные, то хотя бы похожие рынки. Может быть, удастся построить хоть один!

Мечты и разговоры не мешали тщательно приглядываться к работе мастеров и выполнять все их требования. Они понимали, что без рекомендации знающего мастера, придворный архитектор с ними разговаривать не станет, сделай они хоть двадцать дубовых кресел, обитых шёлком и бархатом.

В Истанбуле им не пришлось стирать ноги до колен, подыскивая работу. Обучаясь ремеслу строителя в Бухаре у мастера Уткира, ребята часто слышали от него про другого мастера, зодчего Али ибн Абдулла аль-Тебризи. Сам Уткир-ака проработал у этого мастера больше четырёх лет, когда ещё неженатым джигитом бродил в поисках знаний по Османской империи. А причиной его дальнего путешествия была несчастная любовь, о которой Уткир-ака ничего не рассказывал, но братья догадывались по некоторым брошенным вскользь замечаниям. Он-то и рассказал ученикам о роскошных строениях осман, их утончённом мастерстве и заронил в души хальфов* неутолимую жажду совершенствования.

Прожив в караван-сарае не больше недели, они наткнулись на невеликое строение, возводимое рядом с огромной величественной мечетью Шахзаде Мехмета. Джигиты нанялись туда подмастерьями. Братья поселились почти рядом, у мастера-каменотёса со стройки.

Спустя некоторое время путешественники поняли, что местные жители почти не занимаются торговлей. Их основными занятиями были военное дело, земледелие и ремёсла. Но военным делом молодые мужчины не интересовались, а тренировали свои навыки борьбы без оружия лишь для самозащиты. У осман каждый уважающий себя мужчина стремился сесть на коня, взять в руки саблю, стать сипахом* и служить султану в завоевательских походах. Именно оттуда было множество рабов, баснословное богатство и великолепные города осман.

Истанбул был огромный город, застроенный так тесно, что две повозки разъезжались с трудом. В столичном городе не было огородов, лишь в некоторых дворах росли плодовые деревья – яблони, груши, много было ягодных кустарников. Не могли османы обходиться и без виноградников. Людям нужно было кушать хотя бы два раза в день, поэтому ни свет ни заря из близлежащих селений тянулись арбы*, груженные овощами, фруктами, и разнообразной снедью. В город гнали небольшие отары на мясо. Рыбой османы брезговали, её в империи ели одни лишь греки и евреи.

Привычное расположение дома ремесленника Дженгиза-эфенди, где поселились парни, тандыр* и айван* в чистом дворике окончательно примирили братьев с жизнью. Так же как у них в доме были женская половина и мужская. Очень скоро две жены Дженгиза, почти пожилые уважаемые женщины, перестали при постояльцах кутаться в бесформенные бурые накидки. Немного позже его дочери отучились прятать лица, а маленькая внучка, сверкая агатовыми глазами, требовала по вечерам весёлых рассказов о путешествиях. А уж когда в сумерках Садхир-ака доставал свой бубен и начинал петь тягучие песни своей родины, то над дувалом вырастали головы любопытных соседей.

Поначалу братья думали, что та стройка, куда их взяли работниками «подай; принеси; не мешай; безголовый болван», совершенно незначительная, но Дженгиз-эфенди быстро развеял их сомнения.

– Вот почему вас Метин-ага взял на работу? Вы хоть и нездешние, но правоверные мусульмане. Вы совершили хадж*, несмотря на то, что ещё очень молоды. Некоторые османы до конца жизни откладывают это обязательное для мусульман деяние. Кроме этого, вы пришли не с пустыми руками, вы показали изображение построенного вами мазара*. Не думаю, что вы рискнули обмануть нашего уважаемого помощника архитектора. – Старик пытливо разглядывал молодых мужчин, пытаясь найти на их лицах следы лукавства или обман. Но джигитам было нечего скрывать, кроме своих утренних тренировок. Странные прыжки с пыхтением если и удивляли кого-то, но хозяин дома считал, что каждый проводит свободное время как хочет.

Путь от Хиндустанского Дели до Истанбула занял почти год. Если бы они не планировали попасть в Мекку и Медину, то добрались бы до цели своего путешествия значительно быстрее. Но братья решили: уж если они могут попасть по дороге Дели – Истанбул в Мекку, сделав крюк в две луны, то надо это сделать. Путь был длинный и утомительный, братья не хотели его вспоминать. Зная о том, что они всё равно попадут в Истанбул, поэтому отправляя письма на родину, они давали адрес самого большого городского базара. Братья надеялись, что когда они доберутся до столицы османской империи, то их будут ждать известия из дома.

А в дороге пришлось мучиться от неизвестности и фантазировать о том, что произошло дома. Кого родила Лола, кто из племянниц выдан замуж и решил ли отец переженить их младших братьев? За время пути они сменили четыре каравана. То их раздражало медленное передвижение и частые привалы, то скупость караванбаши была чрезмерной, то путь каравана не совсем совпадал с их намерениями. Кроме этого, Ульмас регулярно, из каждого города, отправлял коротенькие письма Шанти.

Незаметно, уже в Истанбуле, минул их двадцатый день рождения. Они не знали точно, в какой день родились, но месяцы, по рассказам матушки и заверению отца знали хорошо. Для Али это был весенний месяц рамадан. А вот Ульмас родился в месяц шавваль, уже летом.

Известия, пришедшие из Афарикента, не обрадовали братьев.

«Во имя Аллаха Милостивого Милосердного!

В любой день, в который бы вы ни станете читать это послание, мир вам обоим, наши драгоценные сыновья.

Мы с великой радостью и некоторым огорчением следим за вашими путешествиями на поприще постижения истины и искусства зодчества. Я сам, ваша матушка, ваши братья, сёстры, племянники и племянницы, а также соседи из махалли,* наши близкие и дальние родственники с искренней радостью узнали о том, что вы совершили хадж в священную Мекку и увидели последнее прибежище пророка нашего Мухаммада.

Пути ваши извилисты и многотрудны.

Вы пишите о новом вашем друге и покровителе, защищающем ваши неокрепшие души и слабые тела на жизненном пути. Мы очень рады, что у вас есть такой друг и старший брат.

Мы рады, что вы не стали задерживаться в Хиндустане, а ваши объяснения этому поступку достоверны и обоснованы. Если нет пользы от пребывания, но идут значительные траты на жизнь, то вам эти страны и люди не нужны.

В нашем городе произошли изменения, правителем теперь у нас не Искандер-султан, благослови его всевышний, а его младший несмышлёный сын Куддус-султан, тринадцатилетний отрок. Но выше него стоит Ахмад-хан, собирающий со всего Мавераннахра тройные налоги.

Безмерное огорчение и горе постигли нас: старшая матушка, наша любимая Зумрад-апа ушла в сады Аллаха. Это злополучное событие произошло в самом начале 958 года хиджры на третий день месяца джумада-аль-уль. Скорбь наша была безмерной. Наша изумрудная звезда ушла из жизни тихо, ласково и спокойно.

Сыновья наши, отсчитайте положенный срок и проведите по старшей матушке соответствующие поминки, как велят Коран и обычаи.

Зураба и Ахмада, ваших младших братьев пора женить, но женить их раньше вас было бы огромным нарушением обычаев. Вы же не можете жениться в чужой стороне без родительского благословения и на иноверках. Надо посоветоваться с муллой, обычай не закон и его можно нарушить. Если вы не вернётесь в течение года, то я женю сына и внука, тем более что невесты найдены. Девушки из хороших семей, послушные, уважительные и привлекательные, с хорошим приданым.

Драгоценные наши сыновья! Ваша матушка точит слёзы, лишь только взгляд её останавливается на вашем месте за дастарханом. Мы все молимся за вас.

Аллах милостив».

Судя по всему, отец не писал многих подробностей из жизни семьи, поскольку перечислять всех братьев, сестёр, племянников и родственников нет никакой возможности. Так до судного дня подробности не иссякнут, полноводной Амударьей будут литься.

Известие о смерти старшей матушки огорчило братьев, но не настолько сильно, как они ожидали. Зумрад-апа болела столько, сколько они себя помнили, и так Всевышний расщедрился сверх меры и дал ей две жизни. Али с Ульмасом помнили Зумрад-апу очень строгой, всегда аккуратно одетой и сладко пахнувшей. Она была как снежная вершина на высокой горе – недосягаемая, холодная и красивая. Ей не нужно было вмешиваться в какие-то семейные споры: один её недовольный взгляд или поджатые губы наводили порядок и утихомиривали всех спорщиков.

Отец говорил, что чем старше становится Зумрад-апа, тем больше она становится похожа на буви Адлию, совсем незнакомую им и давно умершую бабушку их отца.

Братья не стали дожидаться годовщины ухода старшей матушки из жизни, они во время первого же Хаита, предупредили всех знакомых, которых появилось великое множество, и приготовили бухарский плов. Как Али с Ульмасом ни любили плов, турецкий пилав им совсем не нравился. Уж очень он был похож на клейкий хиндустанской рис. Людям, которые пришли помянуть их старшую матушку, бухарский плов понравился, хотя парни не были умелыми ошпазами, такими, как их старшие братья Карим и Саид.

Плов напомнил Али и Ульмасу что вот уже больше двух лет они живут не со своими родными, не в своей семье. У обоих в этом долгом путешествии начали расти бороды. У Али густая каштановая, у Ульмаса жиденькие чёрные волоски еле-еле прикрывали подбородок. Вдали от дома они чуть не погибли, даже голодали. Братья и предположить не могли, что в чужой стороне они никому не нужны. Не нужны их способности и таланты, в чужих странах своих гениев хватает.

Но именно всё это научило их лучше разбираться в людях.

Мужчины, сидя по вечерам за пиалой чая рассказывали хозяину о Хиндустане и понимали, что всё не так просто в этой стране и даже в этом доме.

Они поняли, что маленькое здание, которое начал строить Рустем-паша, самый знаменитый взяточник османской империи, это место его последнего упокоения. Конечно, Дженгиз слова «мзда» не произносил, уж очень дёшево стоила бы его жизнь, обвини он всесильного визиря* в вымогательстве и получении бакшиша.* Но Дженгиз-эфенди рассказал, что Рустем-паша, многомудрый великий государственный деятель, визирь и муж султанской дочери может делать деньги из песка и воздуха.

– Вот скажите мне, уважаемый! – обратился устод к Садхиру как самому старшему из кампании его жильцов. – Скажите мне, вы можете сделать так, чтобы акче,* завёрнутые в ваш пояс ночью занялись интересным делом, а утром их оказалось в два раза больше? Не можете? Правильно, я тоже не могу этого сделать. А вот Рустем-паша может. Он всё может. Он даже может построить себе мавзолей, хотя пока жив и здоров. Ну не совсем здоров, чуточку болен. Его любит его жена, благословенная Мехримах, построившая мечеть в Усюдкаре на берегу Босфора. Да вы её видели. Поистине это одновременно грандиозное и в то же время изящное сооружение.

В этом месте все дружно закивали головами, соглашаясь со старым каменотёсом.

– Вы правы, эфенди! Мы когда жили в караван-сарае, наняли лодку, переправились через Истанбульский пролив в надежде приобщиться к великой красоте, созданной гениальным архитектором. О его работе нам рассказывал наш первый учитель ещё в Бухаре. Нет, сам он с Мимаром Синаном не был знаком, но османский стиль архитектуры знал великолепно. – Ульмасу легко было хвалить мечеть Мехримах, она его ослепила блеском внутренней отделки и запала в душу.

Если Али не верил в легенду о любви Мехримах и Мимара Синана, то его младший брат просто бредил этой ерундой. Как же, несчастная любовь! Возлюбленных разлучили! Когда Али и Садхир посмеивались над ним, Ульмас угрюмо возражал:

– Вы ничего не понимаете в любви! Один такой старый, что из него песок сыплется, а другой не познав любви, пытается рассуждать о ней! Да вы оба недостойны дышать воздухом, которым дышат эти прелестные создания! – все женщины, живущие в доме, раскрыв рты, слушали Ульмаса с благоговением. Он даже крошке Айсун всегда говорил милые, приятные вещи. Женщины, несмотря на возраст, выполняли его незамысловатые просьбы с особенным удовольствием, поскольку благодарностью были душевные, ласковые слова. Таких приятных слов от своих мужей не услышишь…

Мастер, поглаживая круглую седую бородку, продолжил:

– Это строение спроектировал Мимар Синан, придворный архитектор султана Сулеймана, нашего великолепного правителя. Он любит свою единственную дочку от законной жены, и во всём ей потакает. Не буду рассказывать обо всех делах, связанных с великими мира сего, хочу вам посоветовать заняться обтёсыванием камней. Сейчас вы выполняете простую работу – замеси раствор, просей песок, подними камень – но вы двое здоровых, сильных мужчин, и судя по всему, Всевышний вас не обидел разумом! Неужели ваше предназначение быть на побегушках? Хочу сказать, пока не научитесь тесать камень, вы никому не будите нужны. Работа эта тяжёлая для рук и для тела, она вредная от пыли, летящей во время шлифовки и полировки камня, но если вы станете изучать это ремесло, то у вас всегда будут на столе свежие лепёшки и барашек в пилаве. Вы будите уставать и засыпать с куском во рту, но из самана* строят лишь дома жалких бедняков. Или вы хотите до конца жизни лепить кирпичи и гордиться этим? – старик знал, о чём говорил. Его руки с опухшими суставами пальцев и твёрдой кожей на ладонях лучше всяких слов рассказывали о работе каменотёса.

Все эти разговоры проходили в первые две-три недели после того, как они заняли заднюю комнату в доме мастера. Он же объяснил, какие инструменты должны быть у каменотёса и взял их под своё покровительство на стройке. Али с Ульмасом недолго удивлялись приветливости мастера и его вниманию, они поняли, что у мастера есть свой интерес. Его сыновья не пошли по его стопам и стали заниматься торговлей, что для османа было занятием непрестижным, даже неподобающем.

Когда ещё можно было как-то заставить сыновей слушаться, мастеру было не до того, чтобы держать их рядом с собой на ломке камня. Отец жалел несмышлёных мальчишек. Хорошо ещё, что они не стали бездельниками, не побирались и не пробовали запретного.. Они могли бы стать воинами, что было безумно почётным, но опасным занятием. Его сыновья решили стать торговцами. Когда старшему из сыновей Дженгиза, Юзману, не было и четырнадцати лет, он повадился бродить по Капалы-чарши, и младших братьев с собой таскал.

Мальчишки были любопытными и лазили во все щели и дырки, смотрели, где что продают и по какой цене. Потом повадились помогать купцам – поднести товар, завлечь в дукон покупателя, принести хошаф* или шербет,* напоить хозяина чаем, да мало ли работы можно найти для расторопного паренька. А тут целых трое. Юзман, Темель и Онур, пошатавшись некоторое время по разным рядам базара, выбрали для себя лавку, в которой торговал толстый лысый еврей Габриэль.

Темель и Онур были ровесники, им было по одиннадцать лет, они родились от разных матерей. Зачинщиком и подстрекателем, обладающим непререкаемым авторитетом был Юзман. У купца Габриэля было два сына старше двадцать лет, и судя по всему скупец не хотел нанимать мальчика на побегушках, несмотря на то, что работы было много. Поэтому когда он увидел крутящихся вроде бы без дела мальцов, поначалу заподозрил в них мелких воришек. Но воров в Османской империи карали так, что второй раз за чужой пояс было нечем лезть – руку, укравшую деньги или какую вещь, отрубали. Мальчишки исправно зазывали в торговую лавку людей, расхваливали товары детскими чистыми голосками, да так, что любой мужчина или женщина, соблазнялись и заходили в магазин. А там уже без покупки их не выпускал Габриэль, расписывая товары в таких ярких красках, что у человека глаза разбегались.

Когда сыновья принесли в отцу первые заработанные ими деньги, мастер был удивлён и огорчён. Опечален до глубины души. Мало того, что работа ремесленника-каменотёса тоже была не очень почётной, он продолжал надеяться, что его дети, проходившие в школу сыбьян* несколько лет, найдут для себя более достойное занятие, чем его каторжный труд. После успешного окончания начальной школы мастер не поскупился на достойные подарки для всех троих отпрысков

Дженгиз-устод надеялся отправить детей в школу рушдия. Мечтал, что дети выучат таджвид, ильмихаль, ахляк, сарф-ы османи, кираат, краткую историю и географию Османской империи, арифметику, хандасы, хусн-и хатт. Но этого не произошло. Первые акче, полученные от Габриэля, свели мальчишек с ума. И работа зазывалы была намного проще и легче, чем тяжёлая работа каменотёса.

Как все османы, Дженгиз обожал детей и многое им позволял, но не мог согласиться, что его любимые умные мальчики простые зазывалы. Ему пришлось строго поговорить с ними и попытаться заставить отказаться от рысканья по базару, но время воспитания было упущено. Старший Юзман, уважительно выслушав отца и поблагодарив за заботу, с полудня до вечерней молитвы рассказывал отцу о своих планах. О том, что они накопят денег, попросят ссуду у Габриэля, поедут в Бусру, купят там много бархата и других тканей, потом отправятся в Европу. Оттуда привезут венецианское стекло, зеркала, краски, железные замки, которые с огромной прибылью продадут в лавке Габриэля.

Всё, что говорил сын, было осуществимо, но лишь для взрослых мужчин, не для детей. Мастер никак не мог согласиться с тем, что мальчишки день-деньской будут торчать на базаре и срывать свои звонкие детские голоса, обогащая нечестивого еврея. На его возражения сын с какой-то покровительственной ноткой в голосе разъяснил:

– Отец, мы никогда не хотели вас опозорить, но мы не хотим быть каменотёсами. Это очень тяжёлый труд, от него грубеют руки и страдают лёгкие. Мы не завтра и не послезавтра отправимся в Бурсу, мы можем поехать туда, когда накопим нужную сумму. Сейчас, когда мы ещё маленькие, на нас смотрят люди, приходящие за покупками на базар. Но когда мы станем старше, возле нас никто не задержится, ведь неизвестно, какими станут наши голоса. Мы не станем тратить заработанные деньги на игрушки, на ненужные вещи, на сладости и на шербет. Мы будем копить, мы будем все деньги отдавать вам, чтобы они сохранялись. Отец, вы поможете нам стать купцами? – глаза сыновей упрямо смотрели ему в лицо и мастер не мог сказать слово «нет».

– Но вы так малы и совсем не знаете жизни? Кто вас научит правильно торговаться, кто научит выбирать хорошую ткань, кто покажет, где ткани и товары дешевле? Вас просто обманут…

– Отец, мы не сегодня и не завтра отправимся с торговым караваном. Знаете, почему мы выбрали магазин еврея Габриэля? Потому что он самый хитрый торговец на базаре. Хитрее его никого нет. Мы не только кричим и расхваливаем его товар, мы смотрим и слушаем. Темель уже сейчас, закрыв глаза, может на ощупь определить качество товара и место, где соткан шёлк. Онур не открывая глаз, попробует на язык еду и питьё и скажет, из чего сделан шербет, когда заварен чай, и чем кормили барашка до того, как он попал в пилав. Сам я могу по виду человека определить, есть у него деньги или он лишь притворяется богачом! – старый мастер не поверил. Но проверил и вынужден был согласиться: мальчишки всерьёз решили стать купцами.

У многих народов ремесло купца и менялы было уважаемым занятием. Лишь у осман почётное занятие— война. И неважно, какой ты мастер, важно то, что ты за полчаса можешь содрать с живого человека кожу так, чтобы он не сразу умер от боли, а страдал долгие часы… Устод понимал, что дети хотят нового, и его радовало хотя бы то, что они не мечтают, не закатывают глаза в предчувствии будущего богатства, а предпринимают серьёзные шаги для достижения цели.

После этого Дженгиз начал приглядываться к окружающим шагирдам: кто-то станет его учеником? За всю свою жизнь он ни с кем не поделился своим мастерством, хотя был одним из лучших каменотёсов Истанбула. Не зря сам Синан скупо хвалил его работу, поглаживая чуткой рукой блестящую поверхность отполированного камня. Дженгизу было уже пятьдесят четыре года, а последователей у него не было. Умрёт мастер, сыновья продадут его инструмент незнакомым и незнающим рохлям. Умрёт неработающий, заброшенный инструмент. А будет ученик, тогда и мастер продолжит жить в камне, созданном его инструментом.

Когда он увидел трёх мужчин, таких разных, он был удивлён. Один из них, почти его ровесник, страшный своим обгорелым изуродованным лицом, но прекрасным мелодичным голосом, был явно не мусульманин. Двое других моложе. Но тоже разные. Высокий парень, красивый, видный, с ладной каштановой бородкой, одет в нелепый халат. Так одевались мусульмане Маверанахра. Неужели оттуда притащились? А зачем?

Третий поразил Дженгиза приземистой фигурой и раскосыми глазами. Говорили парни на самаркандском диалекте, вполне понятном османам. С третьим мужчиной молодые парни разговаривали на незнакомом языке, впоследствии мастер узнал, что этот язык называется пенджаби, на нём говорят в Лахоре, провинции Хиндустана.

Они общались с Метин-ага довольно смело, видимо решили, что это незначительная постройка и ничтожный зодчий, поэтому не стеснялись и не боялись. Потом вытащили из коврового хурджуна свитки. Когда старый мастер подошёл к ним, и сунул свой любопытный нос в разрисованный лист бумаги. Он тогда подумал, что даже Синан так рисовать не умеет. Но ничего не сказал. Не его это дело.

Парней взяли на работу, а вот пожилой иноземец на стройке работать не собирался, он оказался певцом. И каким певцом! Уродливый бродяга имел сладкий голос, слаще пахлавы* и ароматнейшего шербета!

Метин-эфенди решил посмотреть, что парни могут, и приставил к ним Дженгиза, потому что мастер в этот миг оказался поблизости. Через три дня вся пришлая кампания уже поселилась в его доме. И тут мастер понял – это Всевышний толкнул его встать рядом и заглянуть в рисунки, теперь у него будут ученики и сейчас ему есть кому передать не только своё мастерство, но и свои инструменты! Конечно, не даром.

Приезжие вели себя скромно, деньги почём зря не тратили, были уважительные и приветливые. Ещё его очень удивило то, как женщины относились к толстенькому неказистому Ульмасу. У всех, начиная с его старой матери Айшель-ханум и заканчивая единственной дочкой Юзмана, имя Ульмаса не сходило с языка. Они все превозносили его достоинства, а невестка Алтын начала незаметно подкладывать самые вкусные кусочки еды не мужу, а Ульмасу.

Приглядевшись и прислушавшись, что говорит Ульмас и как он молчит, мастер понял, что многого за годы своей жизни не понимал: все женщины млели и таяли от вроде бы простых слов молодого каменотёса. Он, со своим старым другом, быстро нашли себе свободных вдовушек и тешили блуд далеко от дома старого мастера. Али, второй молодой мужчина, был весь в ремесле. В свободное время разговаривал с мастером, выясняя особенности разных видов камня. На женщин смотрел равнодушно и похвалы направо и налево не раскидывал, что при его красоте и привлекательности было бы чревато неприятными последствиями.

Луну спустя, после появления путешественников в просторном доме Дженгиза, Метин-ага решил отправить несколько повозок за мрамором и камнем в Мармару Эргелиси, что находилась на берегу Мраморного моря в двадцати фарсагах от строящегося мавзолея. Старшим он назначил мастера Дженгиза, и на каждую повозку кроме возницы велел посадить по два ремесленника.

Старый каменотёс развёл братьев по разным повозкам, сам взгромоздился на переднюю и четыре дня трясся вместе со всеми по ухабистой дороге. Но повозки были не пустые, Метин-ага решил переправить в прибрежный городок инструменты для каменотёсов. Это были кирки, буры, разного вида кувалды, закольники, шпунты, троянки, скрепеля. Самые большие кувалды после десяти-пятнадцати взмахов оттягивали руку, увесистые были, не меньше батмана.

За то время, что молодые мужчины проработали на строительстве, они научились махать кувалдами, работать зубилами и скрепелями. Али попробовал работать попеременно обеими руками, перекладывая кувалду из правой руки в левую и обратно. Всевышний запрещает многие вещи делать левой рукой, она считается грязной, но кувалда тоже не сверкает чистотой, а махать одной рукой, с зажатой в ней кувалдой, целый световой день, уж очень тяжело.

Когда братья начали работать у мастера Санджара в Афарикенте, тот обломал об их спины кучу хворостин, и его суковатая палка тоже не отдыхала, устод вдалбливал в их головы – работать можно лишь правой рукой! Ну кто это сказал? В Коране об этом ничего нет, братья хоть и не сдавали экзамены на звание кари,* священную книгу знали почти наизусть. Про кувалды и мастерки там ничего не написано. Мастер Уткир* замечания не делал, разрешал работать то левой, то правой рукой.

Дженгиз-эфенди не обращал внимания на то, какой рукой братья работают, но заметил, что обе руки у молодых мужчин работают одинаково хорошо. И пожалел, что в своё время не придумал такого способа. Сейчас его правая рука почти бездействовала, поднять что-то тяжелее двух батманов этой рукой он не мог. Рука начинала ныть в локте, боль отдавалась в плечо и запястье.

А эти хитрецы поняли, что можно изуродовать руки, и начали менять их. Мастер не заметил огрехов, они так старались и ловили каждое его слово, что наказания, часто применяемые для острастки лентяев, ни разу не коснулись его подопечных.

Дорога проходила берегом Мраморного моря, повозки передвигались по каменистой колее среди обильной низкорослой зелени. Кустарники были густыми и многоликими. Разобрать, где заканчивается одно растение и начинается другое, было невозможно. Растительность постепенно наползала на горы и становилась более высокой и яркой. Выше по склону в горах разглядеть отдельные деревья было трудно, они сливались в сине-зелёное марево, где плавно смешивались с далёким горизонтом.

С другой стороны дороги было море. Оно было тёплое. Братья соскучились по купанию и каждый вечер залезали в ласковую солёную воду. Они хорошо знали по рассказам бобо Одыла, что вода в морях солёная, но она оказалась не просто солёной. Вода была горьковатой, с привкусом какой-то гадости. Она щипала язык и оставляла во рту неприятную горчинку.

– Ульмас, а ты не хочешь попробовать, какая на вкус морская вода? – на первом же привале спросил Али брата, осторожно лизнув воду из горсти. Шутка удалась.

Ульмас, сложив ладони ковшиком, со всей дури хлебнул горько-солёную мерзопакость, закашлялся, начал отплёвываться и брызгать в брата водой.

Остальные погонщики не спешили лезть в воду. Они скромненько ждали на берегу, когда братья накупаются и вылезут на берег. Но те не спешили закончить долгожданное полное омовение и принялись плавать наперегонки довольно далеко от берега. Али удалось обогнать брата, руки у него были длиннее и загребали воду слово лопасти чигиря.* Ульмас хорошо держался на воде, но отставал. Погонщики на берегу заспорили – кто кого обгонит. Ставки были на Али, но Ульмас ухитрился и приплыл к берегу первым, опередив брата буквально на последних кари.

В Хиндустане они не рисковали залезать в речную воду: братья видели, что именно в реку сбрасывают пепел от сожжённых тел умерших. Иногда у родственников не хватало денег на приличный погребальный костёр и в реке плавали обугленные человеческие останки на радость рыбам. Оскверняться такой водой не хотелось.

Здесь берег, на месте купанья, был песчаный, пологий, невысокие волны ласково облизывали мускулистые тела. Берег родной Акдарьи был глинистым и скользким, а здесь всё было приветливым и милым сердцу. За песчаной полосой росла трава, несмотря на то, что лето давно вступило в свои права, она была густая и зелёная. Ещё на одну особенность обратили своё внимание братья. Зелень была разноцветная. Оттенки от слабо салатного, бледного и почти прозрачного, плавно переходили в цвет тёмно-зелёного нефрита до густо-чёрного тона. У некоторых растений листья были не зелёные, а красноватые, или коричневые, или даже розоватые. Это было удивительно.

Воздух в этой местности был мягче, не такой жгучий, как в Мавераннахре, и не такой влажный и душный, как в Хиндустане. Братья дружно выбрались на берег и потихоньку переговариваясь, решили, что если Синан когда-нибудь захочет их взять к себе, то они останутся у осман. Может и женятся. У Дженгиз-эфенди подрастают три дочки. Правда, они ещё малы, но и братья не завтра собираются жениться.

Все эти разговоры велись достаточно тихо, уж очень строгие законы были по поводу вольной жизни, и женская честь строго оберегалась. Али, искоса поглядывая на брата сетовал, что тот когда-нибудь нарвётся на крупные неприятности. Но Ульмас лишь посмеивался в ответ и уверял Али, что его женщина никогда на него не донесёт и не обвинит в блуде.

Работая каменотёсами, они поняли, что строить из камня предпочтительнее, чем из сырцового, или даже из жжёного кирпича. Они пытались припомнить, были ли в Бухаре здания, построенные из камня, но сколько ни ломали голову, несмотря на свою исключительную память, ни тот ни другой, вспомнить ничего не могли.

– Брат, – сидя на песке и пересыпая его струйками, начал Ульмас. – Брат, я не помню, чтобы кто-то, кроме устода Уткира, нам когда-то говорил о каменном строительстве. Да, в Хиндустане мы это увидели, но мы не смогли там работать. Здесь нас взяли на работу, и мы начали всё с самого низа. Думаю, что это хорошо. Если мы когда-нибудь будем строить здания в Бухаре, мы будем строить из камня.

– Не знаю, брат! – в голосе Али были сомнения, но и надежда. – Но я точно знаю, что по дороге из Афарикента в Бухару и из Бухары в Самарканд было много того, что здесь называют строительным камнем. Ты обратил внимание, что есть песчаник, известняк, есть мрамор и многие другие породы камня? Сейчас мы едем за мрамором. И мрамор разноцветный. Ты помнишь минбар в мечети Мехримах? Конечно, помнишь. Он же совершенно белый! – после того, как они побывали в этой мечети, Али буквально бредил этим белым мраморным кружевом, восхищался им и мечтал научиться делать такое же.

Не всё получалось у братьев. Несмотря на свою молодость и силу, им не хватало выносливости целыми днями махать кувалдой, заниматься скалыванием шероховатостей и полировкой. Всё это было не только сложным, но и тяжёлым трудом. Но мастер Дженгиз каждый миг, проведённый рядом с ними, упорно стоял на своём:

– Если вы когда-нибудь попадёте в Латинянские города – Венецию, Геную, Милан, в германские или франкские поселения, то увидите, что там даже дома бедняков построены из камня. Это вечный материал. Его трудно обрабатывать, но когда камень лёг на предназначенное ему место, лишь землетрясение или цунами может его сдвинуть. – Мастер умолк, нахмурился, потёр щёки твёрдыми ладонями.

– Устод-ага, что такое цунами? Мы такого слова никогда не слышали. – Тихо удивился Ульмас. К их костру, после купанья в море, подсели другие подмастерья. Им было интересно поговорить с братьями, те много где были и, несмотря на возраст, много видели.

– Мне было чуть больше девяти лет, когда в нашей стране произошло страшное землетрясение. После него поднялась большая волна. Да не одна, несколько. Эти волны и есть цунами. В вашей стране тоже есть землетрясения, но цунами нет, у вас же нет моря… – Дженгиз-эфенди выговаривал слова будто в забытьи.– Сначала затряслась земля. Затем огромные волны смыли на побережье все поселения, города и людей. Отец работал на строительстве какого-то дома, и меня брал с собой. Мать со служанкой пошли на базар, дома оставались младшие сестрёнки с нянькой-рабыней. Когда мать прибежала с базара, не было ни дома, ни няньки, ни сестрёнок. Как они погибли, в каких мучениях, лишь Аллах знает. Всё смыла огромная волна. Никто не считал, какой высоты она была. Никто не знает, сколько народу погибло. От нашей семьи осталась половина. Да что наш дом? Страшные волны уничтожили все дома на берегу. Потом в грязи находили трупы людей, задохнувшихся и обезображенных, поломанные до неузнаваемости вещи. Это был ужас! – вокруг все притихли. Старше мастера никого из ремесленников не было и никто не пережил кошмара, настигшего в детстве их наставника.

– Мастер, но город сейчас красивый и нет никаких следов того разрушения, о котором вы рассказываете? – переспросили почти одновременно близнецы Тымюр и Тольга. Они всё делали вместе, даже говорили одинаковыми голосами.

– Я ещё не всё сказал. Вы торопыги, не дослушав, задаёте ненужные вопросы и сбиваете меня с мысли. Был разрушен Топкапы. Был разрушен весь Истанбул. Но наш султан Баязед приказал нагнать мастеров и почти восемьдесят тысяч человек, целый год не покладая рук, трудились над восстановлением города. Тогда мой отец работал под началом Али Тебризи. – Али при знакомом имени встрепенулся, заулыбался, словно встретил далеко от дома близкого родственника и в очередной раз напомнил:

– Наш учитель Уткир-ака много рассказывал о нём, и даже упоминал об этом страшном трагическом событии. Именно он заронил в нас желание приехать в вашу благословенную страну и начать учиться каменному зодчеству. И как же нам повезло с братом, что вы обратили на нас своё доброжелательное внимание. – Ульмас, сидящий рядышком, согласно поддакнул. Как всё-таки тесен мир!

Два человека ушли в сады Аллаха, их давно нет на белом свете, но у дорожного костра сидят люди, которые их вспоминают. И вроде вот они, сидят рядом у огня, кивая своими седыми головами! Пройдёт время, закончится земная жизнь братьев, так же будут сидеть у очага молодые джигиты и вспоминать их, старых мастеров, ушедших из жизни после завершения земного многотрудного пути…

–Почему город восстановили так быстро, и он стал ещё краше? Да потому что прибывшие со всех концов империи строители работали день и ночь. Город был заново отстроен, его вид ласкает взгляд и на него любо-дорого посмотреть. Спустя совсем немного времени Али Тебризи, обласканный сверх меры султаном, получил в подарок целый квартал Истанбула в собственное пользование. Вы не были во внутреннем, третьем дворе Топкапы, именно его возвёл Али Тебризи, великий мастер и учитель многих строителей. Конечно, заложен третий двор со всеми сооружениями намного раньше, но Али приложил много сил к его украшению. При нём была создана архитектурная школа, в неё мечтает попасть каждый молодой строитель.

Такие разговоры на привалах были знакомы Ульмасу и Али по их долгим, непохожим друг на друга путешествиям, поэтому они свободно и без стеснения разговаривали. Братья интересовались всем и спрашивали обо всём сами, не боясь ничего, отвечали на вопросы своих спутников. Для их новых друзей и знакомых это было совершенно новым занятием. Ульмас, сидя у костра на берегу моря в одной рубахе и лёгких влажных штанах, махнул рукой, отгоняя комаров. Он их терпеть не мог и почему-то боялся.

Лайло, оставшись старшей женщиной в доме и единственной женой плотника Халила, была такому счастью совсем не рада. Спустя год, прошедший после ухода в мир иной матушки-сестрицы не проходило дня, чтобы она не вспоминала Зумрад, тоскуя по ней словно по родной матери. Лайло не хватало её уверенности, жизненного опыта, особенной внутренней силы, которой Зумрад в избытке была наделена Всевышним.

В семье ни у кого не возникало мысли, чтобы как-то ослушаться Лайло, или сказать что-то против: привыкли за долгие годы к её острому языку и тяжёлой карающей руке. Но она не чувствовала уверенности в своей непогрешимости, в какую верила вся семья. Лайло умело скрывала свою опустошённость от потери и растерянность за бесчисленными хлопотами, связанными с управлением большой семьёй.

Её беспокоил Халил. Полу ослепший, безучастный ко всему от постигшей его утраты, он целыми днями сидел на айване, горестно вздыхал и совсем перестал заниматься делами. Мастер оживал лишь тогда, когда приходили известия от братьев, но это было редко. Частенько он сажал возле себя внуков и бесконечно долго рассказывал им про их амаки: какими они были послушными, умными, всё умели делать, читали и писали лучше всех в Афарикенте. Нуриддин и Сардар уже возненавидели своих дядюшек, нескладных подростков из своего раннего детства, к этому времени благополучно забытых. Мальчишки всегда радовались, когда отец просил оставить бобо в покое и звал их в мастерскую для работы.

Халил постоянно забывал, что уже успел по многу раз рассказать все случаи из жизни братьев, и описывал внукам в сотый раз историю о том, как Ульмас сломал ногу, а Али тащил его на закорках. Дорога, пройденная семилетним мальчишкой, из десятой части фарсага выросла до двух фарсагов, и с каждым новым пересказом становилась длиннее. Сломанная нога была страшно изуродована: кости из неё торчали в разные стороны. Спасение самого Халила от неминуемой смерти превратилось в подвиг Фархада, а борьба с мастером Санджаром, забытого даже близкими родственниками, выглядела победоносными сражениями Искандера Зулькарнайна.

Лайло взвалила на себя все заботы управления мастерской, продаже изделий, изготовленных сыновьями Халила. Пришлось ей вникать и в торговлю вышивками, проверять заказы и расчёты. Считать она научилась давно, но письмо и чтение ей не давались. Женщина не расстраивалась – памятью Всевышний не обидел. Старшей вышивальщицей в семье стала Нигора, жена Саида, ей перешли все пяльцы-нитки-иголки свекрови. Бодам наконец-то научилась готовить, поняла своим скудным умишком, что от плохой еды у её мужа делается отвратительное состояние духа и он уходит спать к младшей жене. Та не готовила вкусную еду, но хорошо вышивала, да ещё и учениц завела, что тоже приносило прибыль. Обе дочки Саида от его старшей жены Бодам были засватаны, Саиде и Салиме исполнилось по пятнадцать лет, пришла пора детей рожать.

Лайло пыталась поговорить с Халилом, что пора Зураба и Ахмада женить, но тот лишь недовольно что-то бормотал под нос, а толком ничего не отвечал. Карим, закрывшись в мастерской, думал только о заказах, которых, слава Аллаху, не становилось меньше. Но Гульшан он сказал:

– Душа моя, пусть матушка Лайло найдёт невесту сама. Да надо спросить у Ахмада, вдруг у него на примете есть девушка. – Слова эти были совершенно дикими, у молодых парней никогда не спрашивали, на ком он хочет жениться. И это тоже беспокоило Лайло. Они с Гульшан себе голову сломали и сносили не одну пару чориков, выискивая подходящих невест. Они хорошо знали поговорку «Товар с изъяном всегда дешевле», поэтому выспрашивали о невестах всю подноготную. Всё верно. Сватает мать, а калым платит отец.

Карима и Саида часто приглашали в Бухару, ещё чаще приказывали явиться в дома богатых людей для плотницких и столярных работ. Поэтому основные заказы в мастерской выполняли Зураб и Ахмат. Жаль, что Лайло не могла сама ездить в Бухару. Карим торговался с заказчиками умело, но не так хорошо, как Лайло. Останавливались они всегда у Закира в доме, где для гостей была комната, оставшаяся от её любимых сыновей.

Вспоминая Али и Ульмаса, Лайло всегда начинала плакать. Для этого страшного действа она пряталась в молхане, чтобы, не приведи Аллах, никто не увидел ревущую в три ручья старшую матушку. Ей почему-то казалось, что они голодные, разутые и раздетые, что они больные, что их кто-то обидел, обобрал, ограбил, превратил в рабов и издевается над ними. Она не верила письмам, думала, что сыновья нарочно пишут ласковые и хорошие письма для того, чтобы не беспокоить домашних. Лайло не думала о том, что отправить письмо из такой дали, куда забрались её мальчики, дороже дорогого. Она вспоминала, как её, больную, умирающую девчонку бросили одну в незнакомом городе караванщики. Она помнила дядю Джалила, тот после смерти жены дяди Одыла заставил работать на себя племянников Бахтиёра и Нафису. Если бы не Халил, неизвестно, как бы сложилась их жизнь.

Вспоминала и другие истории несправедливого и даже подлого отношения к чужим, незнакомым людям. Не всем так повезло в жизни, как ей. Её-то нашла матушка-сестрица. А потом на ней женился Халил, её любимый и единственный мужчина, свет очей и радость сердца! Тут она опять начинала заливаться слезами. В молхане, туда никто из домашних никогда не заходил. Чуть дашь слабину – тут же слушаться перестанут и на голову сядут!

Если иногда родственники так издеваются, как дядя Джалил, что же там твориться с её ненаглядными малышами? Лайло никак не могла привыкнуть к тому, что они уже взрослые мужчины, сильные и здоровые и могут постоять за себя. Она вспомнила, что Ульмас боится комаров и улыбнулась грустным мыслям. А в нелепых страхах сына была виновата она.

Давно это было, Лайло только что родила Зураба, уставала как проклятая. Надо было возится с малышом, следить за работниками, за коровами, дел было по самую маковку! Как-то, придя с заднего двора уже в темноте, она легла и тут же заснула. Немного погодя почувствовала, что кто-то в темноте пихает её под бок. Подумала, что пришёл Халил, но он должен был ночевать у Зумрад, у матушки-сестрицы. Это Ульмас приполз к ней со своей курпачи, на которой спал вместе с Али:

– Матушка, а кто это делает вот так – зы-зы-зы…

– Никого здесь нет, сынок, спи. Я устала. – Но малыш, которому едва исполнилось три года, не отставал.

– Матушка, ну что он делает, и почему он кричит зы-зы-зы? – Лайло прислушалась и поняла, что пищит комар. Сын разбудил её из-за комара, а она так устала… И почему эти проклятые комары не летают днём, а надоедают ночью, когда так спать хочется?

– Ничего они не делают, сынок, они только кровь пьют. – Вспомнила Лайло, повернулась к сыну и приобняла его рукой.

– Кровь? Мою? Из пиалушечки? – Лайло сонно засмеялась глупым детским словам.

– Нет, не из пиалушечки, он просто кусает за руку или шею и пьёт. – Мальчик затих и в темноте прижался к матери.

Через несколько дней Лайло заметила, что ребёнок, едва заслышав жужжание комара, начинает не просто плакать, начинает рыдать и закатываться, теряя сознание. Ульмас размахивал ручками и сквозь рыдания кричал:

– Не пей мою кровь, не пей! Не кусай меня!

Эти странные вопли услышала Зумрад и строго допросила Лайло. Выслушав младшую жену Халила, женщина поднялась с курпачи и с размаху влепила такую затрещину молодке, какую Лайло никогда в жизни ни от кого не получала. Она не столько испугалась, сколько не поняла, за что получила наказание.

– Ты не поняла? Ты действительно дура! Ты глупая кочевница! Ребёнок не понимает, что есть разные насекомые, животные, люди, и ты должна уметь объяснить ему так, чтобы он ничего не боялся и понимал твои безумные слова. Он же не видит, как комар кусает, ему кажется, что комар кусает так, как это делает взрослый человек, как он сам кусает мясо за дастарханом. – От того, что Лайло не понимает простых вещей, Зумрад злилась ещё сильнее. – Вот ты чего боялась, когда маленькой была?

– Я боялась нашего одноногого соседа. – Лайло вспомнила свой ужас перед ним. – Соседская девчонка мне сказала, что он ищет, у кого бы взять ногу. Она была старше меня и была ужасная болтушка. Но я почему-то всегда ей верила. Соседка говорила, что если моя нога ему понравится, то он может её у меня забрать и приставить себе.

– Вот видишь! Ты была маленькая и не понимала, что твоя нога ему никак не подойдёт. И никто не может взять у одного человека ногу и приставить другому. Тем более, что твоя нога тогда была маленькая, и взрослому не нужна. Теперь тебе придётся долго успокаивать ребёнка и говорить о том, что никаких зубов у комара нет, и никакой пиалушечкой он кровь не пьёт. – Зумрад с недоумением смотрела на молодую жену Халила: вроде не дурочка, но иногда такое учудит!

– Матушка-сестрица. Я так сильно устаю, что даже не помню, что говорю детям. А тут ещё Зураб…– Пыталась отвертеться провинившаяся женщина.

– Ты говоришь, что сильно устаёшь—в этом кроме тебя никто не виноват. Для чего у нас во дворе работник? Для того чтобы ты им командовала, а не лезла за него всю работу делать. Муж купил рабочих лошадей, хороший плуг, борону, когда надо нанимает подёнщиков. Айгуль всё время крутится возле коров, Нафиса помогает. Ты же вечно вымазана в навозе, словно одна работаешь. И почему не следишь за собой? От тебя коровьим дерьмом воняет за целый фарсаг! Посмотри на Гульшан! Она всегда прибрана, аккуратно причёсана, одета в свежее платье, а работает не меньше тебя. И ребёнок у неё такой же маленький, как у тебя. – Лайло уже рыдала в голос. Она так старается, а матушка-сестрица её за это ругает. Это несправедливо!

Спустя некоторое время, подумав во время дойки, она поняла, что матушка-сестрица как всегда права. Лайло, вместо того, чтобы заставлять других работать и лишь следить за работниками, сама взвалила на себя такую ношу, которая мужчине впору. И детей забросила. Она подумала и решила – она будет доить коров, делать курт и катык, а поливать грядки, пропалывать их, рыхлить землю и окучивать растения должны работники. Собирать ягоды и плоды – дело работников, а её дело просушить, заготовить, то есть проследить.

Постепенно всё вошло в нужное русло, уставать она уставала, но не так, чтобы без сил падать каждый вечер. Хотя скверное дело было сделано. Ульмас постепенно забыл, что комары пьют кровь, но продолжал их бояться, и всё время яростно отмахивался, если те начинали кружить над ним.

Работа в каменоломне была интересной, но изматывающе-тяжёлой, к вечеру руки отваливались – даже ложка выпадала из пальцев. Больше всего братьям понравилась пила. Это была не та пила, которой работали братья и отец, пила была с почти незаметными зубцами и сделана из очень прочной стали. Пила была двуручная, и Дженгиз-эфенди тут же поставил братьев работать на распилке больших кусков мрамора. Кусок мрамора поднимали и укрепляли на станине, потом прилаживали пилу и дело шло. Но как же медленно шло это дело, несмотря на то, что братья попеременно работали то правой, то левой рукой.

Пара левых рук работала медленнее, но мастер приказал всем начать работать обеими руками. Поначалу все ремесленники заартачились, но через пять-шесть дней привыкли. Дженгиз-эфенди скупо усмехался в седоватые усы и старался спрятать эту усмешку: работа с использованием попеременно правых и левых рук привела к тому, что нужного количества мрамора нарезали в полтора раза быстрее, чем это делали раньше.

Рабочие в каменоломне, понаблюдав некоторое время за нововведением, тоже попытались применить его. А поскольку им платили не за время работы, а за количество нарезанных кусков камня, то довольно скоро все работники в Мармара Эриглищ вовсю махали обеими руками.

Братья, переглядываясь к окружению, пришли к выводу: здесь в работе ничего не запрещено, и если ты можешь выполнить работу хоть большим пальцем левой ноги—тебе никто этого не запретит. Посмотрят и если увидят, что так ты лучше и больше сделаешь, мастер разует всех работников и заставит их работать так, как работаешь ты.

Сидя по вечерам у костра и вспоминая дом, Бухару, Арча-мулу, они ломали голову – почему нововведения так плохо приживаются на их родине? Кому от этого польза? Но больше всего они горевали, что ни в Бухаре, ни в Самарканде, ни в каком другом городе нет медресе, где бы изучалось зодчество. Сами они были самоучками, и им повезло встретить Уткира-устода. Но чаще всего мастера были такими, как Санджар-драчун. У османов есть такое медресе для строителей, есть такая школа. Оно недавно появилось, но появилось же! А у них лишь мастера, которые дерут шкуру с шагирдов, заставляют их пасти баранов, вместо того, чтобы объяснять, какой раствор и какой кирпич надо использовать.

Они выспрашивали о премудростях обработки мрамора не только Дженгиза-эфенди, они приставали ко всем, кто соглашался с ними поговорить. И никто ни разу не отказал им, никто не заявил – вы чужеземцы, вам этого знать не следует! Мастер Оздемир-эфенди, простоявший возле них довольно долгое время и смотревший, как они пилят в две пары рук, подробно объяснил, что можно потратить меньше сил, если взять кувалду не так, как они её держат, за середину ручки, а за конец топорища! Он что-то говорил про рычаг, что удар будет более увесистый и работа пойдёт быстрее. Но надо тренировать глазомер, чтобы не промахнуться и не попасть по мрамору или по пальцам. И то и другое опасно.

Кюбат-эфенди, массивный, с мускулистыми ногами и руками светловолосый мастер, долго показывал им различные киуры* и объяснял, как проводить первоначальный распил и грубую шлифовку. Как доводить её до совершенства, потом переходить к зачистке, шлифовке и полировке выгнутых мраморных поверхностей. Братья с благодарностью смотрели на всех мастеров. С многочисленными поклонами выговаривали слова признательности. А про себя, вдали от мастеров, сравнивали их с теми, с кем пришлось встречаться раньше.

Они подумали и решили, что султан и его приближённые достойно награждают тех, кто хорошо работает. Тех, кто не болтает языком и не сочиняет несусветные заслуги, а действительно работает. Наверное, поэтому в Истанбуле такие красивые мечети, что из них уходить не хочется.

В каменоломне они проработали две луны, но Дженгиз-ага сказал, что он не рассчитывал вернуться домой раньше, чем через три луны. Это всё благодаря их нововведению – работы попарно левой и правой рукой. Братья научились сами ломать мрамор. Они долго надоедали старшему приказчику в каменоломне, чтобы тот разрешил им самим отделить глыбу мрамора от монолита. Темель-эфенди долго не соглашался, но в конце концов заявил:

– Если кусок мрамора будет в трещинах, неровный, если он расколется не по меткам, а наискось, то вы заплатите из своего жалования. Сколько вам платят за день? Пять акче? И как вы с голоду не умерли? Что? Вы живёте у Дженгиза-эфенди, и платите за стол и кров по два акче в день? Интересно, за что это такая щедрость с его стороны? А, вы умеете торговаться? Ну, хорошо! Эта глыба мрамора, если её аккуратно вырубить, а потом распилить на пластины, будет стоить не меньше пяти тысяч акче или сто золотых дукатов, точно сказать сейчас не могу. Это будет зависеть от того, сколько пластин получится, и как сильно вы, олухи, её сможете испортить. – Мастер в упоении закатывал глаза, стараясь высчитать, сколько взять с двух самонадеянных парней за то, что они хотят работать. Про себя он хохотал – что за недоумки приехали из Истанбула. А, они из Мавераннахра…

Он хорошо знал, что вырубить аккуратно кусок мрамора без трещин даже знающему, опытному мастеру не всегда удаётся. Поэтому без зазрения совести пытался что-то выгадать. Немного, но весомо.

– Эфенди! Три дня назад вы кричали на своих рабочих, что они загубили прекрасный кусок мрамора. А они у вас работают уже давно. И они вечером, сидя у костра, перед тем, как разойтись по домам рассказали, что на десять хороших кусков всегда бывает один-два неудачных. Вдруг нам достанется такой неудачный кусок, и мы совершенно случайно загубим его. Не потому, что не умеем, а в силу каких-то других причин? – рассудительно и медленно проговорил Али. Лишь слабые незнакомые звуки в речи выдавали иноземца, и все вокруг принимали Али за османа.

Не так-то легко было сбить с мысли Темеля-эфенди, больше тридцати лет проработавшего на ломке мрамора. Он покосился на своих рабочих, что затаив дыхание ждали, как он сможет выкрутиться из каверзного положения – все слышали его вопли, сопровождавшие перевозку загубленного куска белого мрамора. Братья не были глухими или глупыми.

– Ну хорошо, пять тысяч акче для вас многовато, за этот кусок вам придётся заплатить две тысячи акче. Это если испортите.

– А если мы не испортим и добудем глыбу мрамора без единого огреха или трещинки, то вы заплатите нам пятьсот акче. Ещё триста акче за то, что мы её распустим на плиты! Соглашайтесь, эфенди, вы же уверены, что мы безмозглые и безрукие олухи. Вам терять нечего. А мы в случае чего целый год будем работать на вас только за еду. – Обстоятельно подхватил Ульмас.

Темель-эфенди завертел головой. Так быстро считать, даже целыми числами, а не дробями, он не умел. Глыба, которую он хотел поручить братьям, была огромной. Надо было отсечь от монолита кусок размером полтора кари в высоту, пять в длину и одно кари в ширину. Затем отпиливать куски толщиной не более трёх пальцев и аккуратно складывать их стоймя. Мрамор, положенный плоской стороной на землю или специальный поддон, быстрее трескался, это знал любой сын каменотёса. Мастер усиленно шевелил губами, но опять раздался голос Ульмаса.

– Устод-эфенди, вы получите в результате нашей работы 125 кусков неполированного мрамора, каждый из которых будет стоить не меньше шестидесяти акче. И вы сможете запросить за них семь с половиной тысяч акче. – С такими простыми расчётами Ульмас в семь лет справлялся играючи, но мастер, посмотрев на него мутными глазами, схватился за бумагу.

Прошло достаточно много времени, когда он поднял голову от расчётов и недоверчиво уставился на Ульмаса.

– Ты заранее всё посчитал, ты заранее знал, какой кусок надо будет отрезать. Не может человек, не закончивший медресе, так быстро считать. Откуда вы приехали? Из Мавераннахра? Это у вас водятся курдючные бараны? Был один из них, которого звали Тимур? Он был мерзавец, вы знаете это? Он убил нашего султана Баязида – великого воина и гордого человека. – Темель-эфенди старательно уводил разговор в другую сторону. Но не тут-то было.

– Эфенди, ни нас, ни вас не было на свете, когда этот иблис бесчинствовал в Османской империи, какое нам дело до султанов и эмиров? Мы простые ремесленники, и этот эмир не наш родственник. Мы же говорим о мраморе! Вы согласитесь дать нам работу или нет? И согласитесь заплатить за неё? Чистая прибыль вам упадёт за пояс в виде шести тысяч семисот акче. Соглашайтесь, эфенди. Но если мы не сможем сделать эту работу, то тогда три луны проработаем бесплатно. Не год, а лишь три луны. – Али продолжал говорить осторожно и степенно.

– Э нет, твой брат сказал о годе, а ты твердишь о трёх лунах…

– Вот и пусть он работает год, а я буду работать три луны. Мы свободные люди, и торговаться умеем. Ульмас, ты чем думал, когда говорил про год?

– Да я не думал, что кто-то серьёзно будет рассчитывать не то, что двое взрослых сильных и умелых работников будут бесплатно работать целый год. Мы кто, рабы? Нет, мы свободные люди.– Ульмас прищурил свои без того узкие глаза. – Эфенди, вы же не думаете, что я согласился бы на такую долю? Да я в любом вашем медресе могу преподавать математику и получать по сто акче или два золотых динара в день. Брат в том же медресе может преподавать искусство создания планов и чертежей. Но мы с Али решили стать строителями, такими, как Мимар Синан, и мы станем такими!

Дженгиз-эфенди смотрел на братьев и жалел. Он понимал, что надолго эти парни не задержатся в Истанбуле. Научатся работать с камнем, поймут, как рассчитать высоту купола и его давление на несущие стены и прощай Истанбул, прощай, Дженгиз-эфенди. Улетят птички из гнезда. Хотя по некоторым словам он понял, что братьям нравится жизнь у осман.

Судя по таким же намёкам, Хиндустан им не полюбился. Почему – старый мастер не мог понять. Вроде появились в Истанбуле при деньгах, заработали, но ругали всё хиндустанское – еду, воду, жару, людей, обычаи. Чем им хиндустанцы так не угодили, Дженгиз понять не мог. Но к своему спутнику-индусу молодые мужчины относились с трепетом и уважением, словно к родному отцу.

Как будет хорошо, если они останутся в его доме, потом женятся на его дочках. Они не красавицы, но уважительные и хозяйки хорошие: его жёны тщательно следят, чтобы девочки умели готовить, были аккуратны и не пялились на посторонних мужчин. Хотя через покрывало, закутывающее девушку с ног до головы, при выходе на улицу, трудно разобрать, таращится она по сторонам или нет.

Дженгиз надеялся, что братья смогут отделить нужный кусок мрамора и распилить его, как договорились. Но понимал – опыта у них маловато. Сила есть, голова работает как надо, но вот что в результате получится?

А дальше всё было просто. Разметив глыбу, братья просверлили множество дырок по прямой линии и вставили туда плоские металлические зубила. Если все мастера вставляли зубила на расстоянии пяти-шести ладоней, эти парни вставляли зубила через две ладони. Конечно, времени ушло много, но потом парни начали тюкать кувалдами слаженно, словно на дойре играли. Отколов монолит по длине, по ширине они распилили его словно кусок коровьего масла. Затем подбили снизу и окружающие услышали победный вопль.

Темель-эфенди полдня лазил вокруг белого шестигранника, выискивая трещины. Но Дженгиз видел, что работа сделана безупречно. Считай, что пятьсот акче было уже завёрнуто в пояс его подопечных. Это немалые деньги за неделю работы для подсобников. Он подошёл к братьям.

– Вы можете сами возиться с распиловкой этого куска, но если хотите, мы вам поможем и начнём пилить в четыре пары рук. Получится намного быстрее, и после этой работы мы можем возвращаться в Истанбул. Тем более что там вас ждёт не только работа на стройке, но и ваше громоздкое дубовое сооружение. Триста акче поделите между всеми теми, кто будет вам помогать. Вы не только товарищам поможете с заработком, но и о себе хорошую память оставите.

Али с Ульмасом согласно закивали – главное они уловили, они поняли, как надо откалывать мрамор и применили свои знания на практике. Темель-эфенди раздражённо бубнил, что им безумно повезло, но на самом деле парни тщательно подготовились и аккуратно сработали. Можно и возвращаться. Дженгиз услышал два голоса:

– Мы согласны.

Возня с креслом отнимала у парней всё свободное время. С разрешения Дженгиза-эфенди братья соорудили подобие верстака под навесом и все вечера при свете коптилки, старались вырезать узоры на ножках, на спинке кресла, на подлокотниках. Старый мастер не думал, что Мимара Синана удастся посадить на это сооружение —уж очень непривычным и чужеродным оно выглядело. На листке бумаги, который Али почему-то называл эскизом, кресло было похоже на султанский трон, а в разобранном виде походило на кучу дров для очага.

Когда ребята начали вырезать узоры, то Дженгиз расстроился ещё больше. Не потому, что узор выходил из-под резца довольно привлекательный, даже нарядный и восхитительный. Он не мог понять, почему эти парни, умея делать всю деревянную работу даже при свете коптилки, упёрлись в строительство? Он решил с ними поговорить за ужином. Садхира-эфенди по вечерам в доме не было, он пел свои тягучие песни в чайхане или кофейне, смотря по тому, где было больше народу. А ещё он учил желающих играть в шахматы. Отбою от мечтающих поставить приятелю шах и мат не было.

– Кардешим*! – С недавних пор Дженгиз-эфенди так обращался к братьям. Им разрешил называть себя амджа, что означало дядя. – Смотрю я на вас и не могу понять. Вы резьбой по дереву могли бы зарабатывать намного больше, чем зарабатываете сейчас, таская тяжёлые плиты мрамора по стройке или сбивая наминками и бурчадами неровности на куске мрамора. Все, кому не лень, вами командуют и шпыняют в каждый удобный момент, что самое удивительное – вы безропотно терпите. Судя по вашим рассказам, вам несладко пришлось в Хиндустане. Да и дорога была нелёгкой. А вы, вместо того, чтобы сидеть дома, под присмотром любящих родных потащились в неизвестность.

Дженгиз прихлёбывал чай и баловал себя сахарным печеньем. В Мавераннахре печенья не было. В доме плотника Халила такое лакомство не делали и даже не знали о нём. В семье каменотёса печенье готовила его старшая дочка Кюго. Мастер громко и цветисто её нахваливал, искоса поглядывая на братьев.

– Дженгиз-амджа! Уважаемый наш наставник! Мы понимаем ваше удивление. Если сказать честно, мы сами удивляемся. Но внутри моего сердца и души сидит какой-то неистребимый дух, заставляющий меня рыскать по белому свету в поисках истины. Это я принудил своего брата двинуться вслед за мной. Он прав. Если бы я не сманил его, он бы преподавал математику в медресе и получал кучу денег, а не портил руки, покрывая их твёрдыми мозолями от работы с кувалдой или язвами, возясь в едком известковом растворе. Мне едва исполнилось семь лет, как кто-то стукнул меня по голове и сказал: «Ты будешь строить! Ты станешь великим зодчим!» Я верю в это. И глядя на ваши прекрасные сооружения я понимаю, что мне многому надо учиться. Я буду учиться! – Ульмас, грызя солёное сырное печенье, безмолвно кивал каждому слову старшего брата. Когда Али упомянул медресе, он усмехнулся и как заведённый продолжал кивать.

– Амаки! Дженгиз-амджа! Если бы вы видели работу нашего старшего брата Карима-ака или нашего братишки Зураба, вы бы не стали говорить, что мы хорошие резчики. До этих мест не дошла их слава, но во всём Мавераннахре, в Бухаре и Самарканде нет ни одного правителя, у которого не было бы блюда, лауха или шкатулки работы наших братьев. Вот кто мастера! А мы так, подмастерья. Скорее ученики, шагирды. Это не скромность, поскольку всё познаётся в сравнении. Очень может быть, что есть в мире мастера более искусные, чем Мимар Синан, но мы пока такого не увидели и хотим учиться у него. – Подбирая крошки, рассыпавшиеся от печенья и отправляя их в рот, проговорил Ульмас. – Вы почему-то хорошо к нам относитесь, может быть потому, что ваши сыновья не выбрали ту же дорогу, что и вы. Мы такое часто видели. Но мы не всю жизнь будем идти по вашей дороге. Хотя всё, что вы нам дали, все знания и умения, мы сохраним в руках и в голове. Мы можем быть благодарными.

После этого разговора недоумение осталось в голове Дженгиза, но никогда он больше не говорил братьям, что им делать и чего не делать.

Кресло было готово. Чтобы оно было мягким, браться выстлали сиденье, подлокотники и спинку морской губкой. В Афарикенте они мылись мочалками из лыка, и о таких странных морских животных ничего не знали. Потом губку накрыли лёгким полотном и лишь после этого обили бархатом. Первым в кресло они усадили Садхира. Тот, повозившись немного и приладив локти на боковые планки, откинулся на спинку и засмеялся.

– Мальчики, вы славно поработали. Но если бы вы захотели жить изготовлением кресел, то благополучно скончались от голода. Да. Скажите, как вы посадите своего мастера в это чудовищное сооружение, оно весит не меньше пяти батманов! Его же надо ещё дотащить до того места, куда он придёт! А если до тех пор кто-то утащит ваше жуткое изделие? Тогда плакали ваши денежки и полугодовая возня в темноте. Надо было делать ножки кресла тоньше и ниже. Вы видите, мои ноги свисают и не достают до земли. И торопиться с подарком не следует, я чувствую, что ещё пахнет лаком. – Немного посидев и покачав ногами, он удовлетворённо сполз на землю. Целая половина его лица смеялась, вторая, изуродованная огнём, пугала разноцветными переливами и выпирающими струпьями кожи.

Вторым в кресло взгромоздился Дженгиз-эфенди. Его улыбка и смех были неподдельными, он также поболтал ногами, но задержался в кресле ещё меньше, чем Садхир. Встав с кресла, он потопал ногами и постарался понять, что ему не понравилось. Раздумья закончились словами:

– Я всю жизнь сидел на ковре, иногда на невысоком табурете. Нет, в кресле я сидеть не могу, ноги висят. Я же не курица, чтобы сидеть на насесте.

Больше всего кресло понравилось дочкам Дженгиза. Насрин, Кюго и Йилдиз втроём вольготно поместились в кресле. Но одна, старшая пятнадцатилетняя Кюго заняла сиденье и взяла на руки племянницу, малышку Акжан, а две сестрёнки помладше сели на ручки, которые Ульмас назвал подлокотниками. Дженгиз с тревогой посматривал на девчонок, облепивших сооружение – вдруг развалится. Али тихонько усмехнулся, понимая тревогу хозяина:

– Дженгиз-амджа, наше кресло и через сто лет не сломается. Мы не работали в мастерской нашего отца, но видели, как работает он сам и наши старшие братья. Мы знаем, какой клей надо варить, сколько времени на это затратить, как вытачивать пазы, как делать узоры. Нам очень повезло, что здесь можно купить на базаре любой инструмент и что здесь есть морская губка. Мы про такой материал никогда не слышали и не видели. У нас есть хлопковая вата и перья домашних птиц. Но они быстро приходят в негодность. Вата сваливается, её надо опять перебирать, но качество уже не то, какое необходимо. А губка, так сказал торговец этим интересным товаром, лет пятьдесят в замене не нуждается. – Он с открытой умильной улыбкой смотрел на визжащих от удовольствия девочек и вспоминал своих племянниц.

Ульмас тоже вспомнил Саиду и Салиму, двух непосед-вышивальщиц, милых девчушек со множеством чёрных косичек за спиной. А дочки сестрицы Ойнисы? Если Саида и Салима были просто приятные девочки, то дети Анвара и Ойнисы были словно пери, что мальчики, что девочки. Парень вспомнил свой танец во время праздника, ознаменовавшего окончание строительства дома в Бухаре, и тяжело вздохнул. Али словно услышал мысли брата, положил ему руку на плечо и прошептал:

– Не тоскуй, брат. Мы вернёмся домой после обучения у Мимара Синана. Если ему не понравится наше кресло, тем хуже для него! – Кюго услышала эти слова, встала с кресла, держа Акжан на руках, и растерянно воскликнула:

– Али-аби, что вы такое говорите? Не думайте так! Как это кресло может кому-то не понравится? Оно такое мягкое, такое удобное! А какой красивый бархат отыскал наш братец Юзман! Какие блестящие гвоздики, их шляпки похожи на сверкающие новые акче! Если этот старик не захочет принять подарок, то вы можете подарить его своей будущей невесте, вернее её отцу, как часть калыма. – Девушка внезапно покраснела, опустила голову и прикрыла лицо платком. – Простите меня, я не то говорю, пожалуйста, простите.

Она развернулась и убежала на женскую половину дома. Ульмас покосился на брата. Неужели этот здоровый лоб не видит, что девчонка в него влюбилась? Да он кроме своих камней и инструментов ничего не замечает. А девчушка загляденье. Но Ульмас хорошо знал, что женщины и девушки, живущие в доме, табу. Смотреть на них можно, приятные слова говорить нужно, но всё остальное ни-ни, а то кастрируют. Нет, он этого не боялся, он хорошо понимал, что нельзя гадить там, где тебя приняли словно родного, помогают тебе делом и хорошим советом. Нет, хорошо, что брат не интересуется женщинами. Придёт его время. Всё встанет на свои места.

Мимар Синан разворачивал свитки один за другим, рассматривал их и тоскливо размышлял – что же делать с этими недоучками? Лет им уже много, сколько же времени упущено! Они должны были начать учиться зодчеству лет в десять – двенадцать, тогда и толк был бы. А сейчас их нужно переучивать, а это намного сложнее, чем начинать учить с чистого листа. Он поднял глаза на парней, смирно стоявших перед ним, и ткнул в один из рисунков.

– Это что за мол-хана, да ещё с куполом? Кто придумал строить громоздкое сооружение на такой неровной, рыхлой почве? Купол обвалился, потому что местер-ломастер не смог рассчитать давление сферы на поддерживающие колонны, это и дураку понятно! И я не вижу даже намёка на фундамент! Что это такое и где это безобразие стоит? Я надеюсь, вы к его строительству рук своих не приложили?—Если в начале разговора Синан был недоволен, то сейчас его тёмные глаза метали молнии. Али насупился. На рисунке была мечеть Биби-ханым, построенная по приказу Амира Тимура.

– Высокочтимый Ходжа Мимар Синан-ага! Вы правы, это не мы строили. Когда возводили эту мечеть, мы с братом ещё не родились. Она была построена по приказу правителя Самарканда Амира Тимура, или его старшей жены Биби-ханым, об этом ходят разные легенды. Потрясатель Вселенной велел построить самую высокую мечеть, но когда сказал, какой высоты она должна быть, зодчий объяснил повелителю, что такое невозможно. Ему отрубили голову. Второму за возражение и строптивость тоже. Согласился третий, но видите, ага, купол обвалился во время строительства. Третий вслед за двумя предыдущими расстался с головой. – Старик, сидя в кресле и болтая ногой, желчно рассмеялся.

– Я всегда знал, что этот ваш правитель круглый болван. Тоже мне, Потрясатель Вселенной! Тамерланг, железный хромец! Никто не знает, как его назвал отец в бешике. Таких жестоких кретинов ещё поискать надо. Поэтому в вашей стране и зданий красивых нет, всех зодчих перевешали или им отрубили головы. Вы поэтому сбежали от этих варваров?

– Нет, Ходжа Мимар Синан-ага, не поэтому. Мы с братом с детства мечтали строить красивые и прочные здания, чтобы они не ломались и не разрушались через сто-двести лет. Мы хотим, чтобы они стояли по тысяче лет и больше. Мы хотим строить так, как строите вы, учитель. И Амир Тимур не наш правитель, он умер сто пятьдесят лет назад.

– Слава Аллаху, что его нет на свете! А это что такое? Вполне разумно. Вполне… Надеюсь, здание построено не по приказу этого захватчика-головореза? – Синан ткнул пальцем в рисунок их мазара, возведённого в Арча-муле.

– Ага, это мазар Ильяс-ата над могилой святого человека, спасшего от морового поветрия большое селение. – Али старался подольше говорить, чтобы не получить на свою голову холодное ведро критики со вторым ведром помоев и нечистот. Он отогнул ворот рубахи и показал на застарелый шрам. – Ага, этот мазар построили мы с братом, когда задержались в этом селении из-за ранения. В благодарность местным жителям за приют и лечение.

Синан стразу узнал шрам: такой след оставляет стрела. Судя по всему, парнишка получил стрелу, и она прошла навылет всего на полпальца выше сердца. Повезло блаженному. Возможно, повезло не только этому остолопу, попавшему под стрелу, и ему тоже повело? Последнее время он, приглядываясь к окружению, заметил, что всё меньше талантливых, одарённых и просто желающих работать учеников находится рядом с ним.

Он уже внимательнее разглядывал рисунки, пытаясь поставить ноги на землю, до которой они не дотягивались. Зачем он влез в это кресло? Из любопытства, точно! И тут парень, молчавший, словно дохлая рыба, подсунул ему под ноги маленькую скамеечку, такую же резную, как и это несуразное сооружение. Сидеть стало удобнее. Неужели они сами придумали? И сделали. Так какого иблиса* им нужно на стройке? А может это какие-то шпионы, они стремятся выведать секреты его мастерства? Чего выведывать – купи сочинение Витрувия из десяти книг, выучи и строй себе на здоровье. Если на покупку нет денег, пойди в библиотеку, она там есть. Сам он долго продирался сквозь все рассуждения древнего архитектора, поскольку рисунков и эскизов в книге не было. Растерялись во тьме веков при многократном переписывании. Пришлось поломать голову, но все прочитанное пригодилось. Хорошо, что эту книгу перевели с латыни на понятный с детства язык.

Братья переглянулись. Именно Ульмасу пришла в голову мысль сделать скамеечку под ноги. Они оба заметили, что все, сидящие в кресле, даже рослый Али не достают ногами до земли, а это неудобно. Но они не могли определить, какого роста Синан, вроде высокого. Хотя скамеечку сладили и припрятали.

– А ты чего молчишь? Немой или дурной? Если твой брат рисует, чем ты занимаешься? На его шее сидишь? – Ульмас не успел открыть рот, за него вступился Али.

– Эфенди, Ульмас не глупый и не немой. Он также хорошо слышит. Но я родился на три недели раньше него, а в нашей семье принято, что пока старшие разговаривают, младшие, даже такие умные, как мой брат, должны молчать. Он математик. Дайте ему любую задачу, и он решит её, не прибегая к бумаге и каламу*.

– Я задам простую задачку, и если твой молчаливый и почтительный брат решит её так, как ты сказал, я буду думать, взять вас к себе или нет. – Метин-эфенди облегчённо перевёл дух, перестав терзать все невидимые кочки. Помолчав, Синан заговорил: —«Тиран острова Самос Поликрат однажды спросил на пиру у Пифагора, сколько у того учеников. Охотно скажу тебе, о Поликрат, – отвечал Пифагор. Половина моих учеников изучает прекрасную математику, четверть исследует тайны вечной природы, седьмая часть молча упражняет силу духа, храня в сердце учение. Добавь еще к ним трех юношей, из которых Теон превосходит прочих своими способностями. Сколько учеников веду я к рождению вечной истины?». Эту задачку сам Синан в годы обучения решал полдня – пока вник в условия задачи, пока составил уравнение, пока решил, то да сё.

Он смотрел на маленького раскосого толстячка и думал, что высокого парня он точно возьмёт к себе, его рисунки и эскизы хороши, да и мазар является верным доказательством его возможностей. Но учиться надо будет, парню нужна теория. Лишь для того, чтобы выучить «Десять книг по архитектуре» парню понадобиться не меньше трёх лет. А потом применить на практике, это ещё года два.

–Двадцать восемь, ага, у Пифагора было двадцать восемь учеников. – Синан, приготовившись к долгому ожиданию ответа, чуть не подпрыгнул на мягком бархатном сидении.

– Что ты сказал? Откуда? Ты, наверное, знал ответ на эту задачку? Тогда я тебе другую задам. Нет, не одну. Несколько. «Одна женщина отправилась в сад собрать яблоки. Чтобы выйти из сада, ей нужно было пройти через четыре двери, у каждой из которых стоял стражник. Стражнику у первых дверей женщина отдала половину собранных ею яблок. Дойдя до второго стражника, женщина отдала ему половину оставшихся яблок. Так же она поступила и с третьим стражником; а когда она поделилась яблоками со стражником у четвертых дверей, то у нее осталось лишь 10 яблок». Вот теперь ответь мне, сколько яблок она сорвала в саду?

– Сто шестьдесят яблок, ага. Эта задачка проще, чем та, которая была вначале. Эта задачка решается от обратного. Если у неё оставалось десять яблок, а половину она отдала последнему стражнику, то перед четвёртой дверью у неё было двадцать яблок, перед третьей сорок, перед второй восемьдесят, а перед первой сто шестьдесят. Я прав, ага? – «Только бы все задачки были такие же простые, как эта, лишь бы он не спросил у меня про Ахиллеса и черепаху, только бы не про них», пронеслось у Ульмаса в голове. – Эфенди, я могу долго отвечать на ваши загадки, но лучше, если я буду решать задачи, имеющие практическое значение для работы. Это будет полезнее. Я понимаю, что это вы решаете, что нам с братом делать. Но я хотел бы обратить ваше благосклонное внимание на рисунок, который вы держите в руке. Это наш дом, мы его построили с разрешения нашего отца, когда нам было по четырнадцать лет. Я проводил все расчёты, а Али, мой старший брат делал первоначальные и конечные эскизы. Этой работой руководил зодчий Уткир-ака, он учился в Истанбуле у Али Тебризи. – Ульмас старался сказать всё это побыстрее, чтобы сварливый мастер не успел опомниться, встать с кресла и уйти восвояси. Или вспомнить апории Зенона. Два взрослых помощника мастера уже попытались сунуть свои любопытные носы в рисунки, разбросанные в беспорядке на столе.

Синан так же внимательно смотрел на Ульмаса, как до этого смотрел на Али. Он уже расхотел задавать задачки и искоса смотрел на своих работников. Оба они лет пятнадцать с небольшими перерывами находились рядом с ним. Они полдня учились в медресе, и полдня работали на стройке, стараясь применить свои знания, но чаще всего, пытаясь угодить вечно недовольному старому мастеру. На это уходили все их силы.

Испытуемые молчали. Молчали, потому что добились своего—мастер их выслушал, а если они не смогли убедить его, в этом их вина, а не мастера. И не вредный он, только очень требовательный. Таким и должен быть настоящий зодчий. Если тот плохо сделает работу, то здание развалится и погребёнными под его обломками будут многие люди. Братья одновременно вздохнули, что не ускользнуло от внимательного Мимара Синана. Али попросил разрешения говорить.

– Учитель, мы понесли ужасную утрату из-за того, что стена, возводимая в Бухаре по приказу хана, была хлипкая и некачественная. Уткир-ака всем указывал на эти недостатки, даже пытался встретиться с ханом, чтобы убедить того в неверном решении, но его никто не слушал. К хану не пустили его приближённые, и они же заставили продолжить работу. Наш уважаемый учитель погиб под обломками развалившейся стены. Мы хотим хорошо строить, возьмите нас к себе в шагирды. – Оба встали на колени и просительно склонили головы.

– Вы когда-нибудь учили философию? – вдруг спросил мастер. Такого вопроса братья не ожидали: им нужна архитектура, а не философия, без любомудрия они как-нибудь обойдутся. Это Ульмас любил заковыристые философские загадки, не имеющие решения. – И ещё вопрос. Вы знаете латынь?

– Да учитель, латынь мы знаем. Мы знаем арабский, фарси, пенджаби, а наш родной язык это самаркандский диалект тюркского-кипчакского языка. Но философию мы никогда не учили и не знаем её.

– Я отправлю вас в медресе, учиться вы будете бесплатно, но ваше содержание будет за ваш счёт. И проживание. Иноземцы, даже мусульмане, у нас обучаются на таких условиях. После занятий в медресе вы будите приходить на строительство мечети Сулеймани, и если от вас будет толк, то казначей будет вам выдавать в конце недели по сорок акче. С голоду не помрёте, зато меньше будите бегать по продажным девкам. Чем лучше будите учиться, тем меньше времени проведёте в медресе. Мне нужны знающие помощники. – Здесь он с сомнением посмотрел на своих людей.– За подарок спасибо. Эй вы, заберите кресло, отвезите ко мне домой. Да предупредите мою жену, чтобы она не разрешала внукам прыгать по нему.

Поднявшись с колен и отряхивая штаны от тяжёлой осенней пыли, братья понуро смотрели друг на друга, пытаясь понять, для чего им философия, и всё остальные науки, изучаемые в медресе, когда им нужны приёмы возведения стен и куполов, зданий и сооружений. Они не хотели тратить время на ненужные в их понимании предметы. Но в то же время они боялись возражать человеку, от которого зависела их судьба. Ульмас с тоской думал о том, что в медресе начнётся изучение простых правил арифметики. Он же давно выучил наизусть «Китаб аль-джебр ва-ль-мукабала» великого учёного аль-Хорезми. Али с разрешения Синана сворачивал чертежи в рулоны.

– Учитель, мы благодарим вас от всей души за то участие, которое вы приняли в нашей судьбе и жизни. – Мимар Синан уже стоял на ногах, но рукой продолжал опираться на подлокотник кресла. – Мы никогда не забудем вашего благодеяния, но не знаем, что мы будем там изучать? И как долго? Мы хотим работать…

– Вы глупые, тупые и необразованные дети… – Раздражённо прошипел старый строитель – Мне нужны люди, знающие теорию. Я не могу каждому в отдельности объяснять синусы и косинусы, я не могу говорить об усечённых призмах, расчётах колосников и акустических резонаторах с людьми, которые не знают, что это такое. Если вы будите знать изучаемый предмет в соответствующем объёме, вы сдадите по нему экзамен и будите учиться дальше. Теперь поняли, тугодумы? И лишь после того, как вы пройдёте полный курс обучения или сдадите все испытания быстрее, чем остальные, вы станете моими учениками. Если для вас это долго дело ваше, но неучи мне не нужны.

Он постоял, потом опять сел в кресло, подогнул ноги и поставил их на скамеечку. Некоторое время он молча разглядывал парней, втянувших от страха свои головы в плечи. Потом сжалился.

– Сразу видно, что в вашей стране обучение и обязательное образование отсутствует или носит примитивный характер. Наверное, вы и читать научились дома, а не в школе. – Парни утвердительно затрясли головами. – Ясно. Я же вас не в школу посылаю, чтобы вы сидели на скамейках с маленькими детьми. А мог бы… Вы мне скажите, кем вы хотите стать? Подсобниками, каменщиками или архитекторами? Подсобниками и каменщиками вы уже стали. Но на архитектора надо учиться. Я не хочу и не могу взять вас к себе. Вы должны знать основы наук, связанных с архитектурой, и пока вы их не изучите, вы мне неинтересны. Или вы считаете себя талантливыми и особенными? Это там, где осёл считается скакуном, там вы архитекторы, а здесь вы то, что есть на самом деле, то есть ослы.

Пересиливая себя, и стараясь понять, почему Мимар Синан так настаивает на медресе, братья уже искренне и многословно благодарили его, но придя домой, долго вздыхали и ничего не отвечали на расспросы Дженгиз-амджа. Лишь после чая, заедая кажущуюся неудачу пахлавой, Али пересказал всю беседу с Мимаром Синаном. Каково же было удивление Ульмаса и Али, когда Дженгиз в неописуемом восторге вскочил и стал хлопать себя по ляжкам, благодаря Всевышнего за его несомненный и щедрый подарок.

– Сам Мимар Синан отправил вас в медресе! Сам! А вы не просили его об этом? Какая благодать на вас снизошла! Люди приезжают за тридевять земель, чтобы поступить в медресе Фатхи, платят сумасшедшие деньги, а вы не только будите учиться бесплатно, вы ещё и работать будете на той стройке, на которой хотели, рядом с гением. А как будет этим гордиться Метин-эфенди! – он с удивлением глядел на вытянувшиеся лица братьев и переспросил: – Вы так и не поняли, какой чести удостоились?

– Нет, амджа, не поняли. Он нас только ругал, и ни одного доброго слова не сказал. И отправил в медресе. Сказал, что мы глупые дети. – Дженгиз захохотал. Он смеялся так громко, долго и заливисто, что слёзы медленно потекли по его обветренным щекам. Еле-еле передохнув, он с трудом выдавил из себя:

– Да если бы вы ему не понравились, он бы и разговаривать не стал. И на подарок бы не посмотрел. А он и подарок принял, и рисунки посмотрел, и даже ругал! Ругал! Вот если бы он сказал, что вы всё знаете и учиться больше ничему не нужно, тогда на вас можно было бы поставить жирный крест! Всё время, что вы будите с ним находиться рядом, он будет вас ругать, такой уж у него характер. Он очень скуп на похвалы. Он, наверное и себя никогда в жизни не похвалил. Он же все свои постройки ругает и говорит, что это работа ученика. Он во всех них находит изъяны, настолько он совершенен и всегда в поиске.

– Дженгиз-амджа! Неужели и мечеть Шехзаде он считает ученической работой? Не может быть, это же само совершенство! Внутренняя отделка идеальна! Мы такого никогда не видели! – Али недоверчиво скосил глаза и с сомнением воззрился на дядюшку. Тот продолжал счастливо улыбаться…

У парней просветлели лица. Вон оно как! А они-то страдали.

Почти всю ночь они не спали, шептались и высчитывали, как долго они могут задержаться в Истанбуле. А может быть, остаться насовсем? И не нужны им закатные страны? Как трудно что-то решать. И уже под утро, когда осеннее солнце лениво выглянуло из-за горизонта и с минарета завопил азанчи, они наконец затихли.

Вчера Синан велел им прийти к строящейся мечети Сулеймани после утренней молитвы. От дома Дженгиза-эфенди, как они по привычке его называли, добираться было не дольше, чем шла сама молитва. Невыспавшиеся, не выпив даже пиалы чая, они почти бежали до вожделенного места. У входа в мечеть они в растерянности уставились на Синана, который сидел на почти готовом минбаре и потягивал кальян. Тот махнул братьям рукой и приказал:

– Стойте тихо. – Ошалевшие братья и без окрика мастера притихли и боялись не только говорить, страшились шумно выдохнуть. – Что слышите?

Мастер опять подул в мундштук кальяна. Несмотря на то, что они стояли довольно далеко, они услышали бульканье воды, но не увидели дыма, и даже не почувствовали его запаха.

– Учитель, кроме бульканья воды ничего не слышно… И мы не чувствуем никакого запаха…

– Тупицы! Кто же курит кальян в мечети, даже недостроенной? Я проверяю акустику. И если вы от входа услышали бульканье воды, то и голос муллы все прихожане услышат обязательно. – Братья облегчённо вздохнули и подошли поближе. Они решили, что будут во всём слушаться мастера, а там Всевышний защитит и направит их в нужную сторону. – Вот для того, чтобы вы не задавали мне ненужных вопросов, а я лишний раз не объяснял вам простейших вещей, вы идёте учиться в медресе.

С этими словами он протянул им свиток, перевязанный шёлковым шнурком и запечатанный зелёным воском с красивой подписью. Оба брата согнулись в низком поклоне.

– Устод, ваша милость не знает границ! Мы ни на маковое зёрнышко не отступим от ваших приказов. Мы будем приходить сюда каждый день, мы будем делать всё, что нам велят. – Взяв фирман в руки, Али опять поклонился, и пятясь, оба потихоньку двинулись к выходу.

– Фирман* отдадите главному мударрису Танриверди-ага, я вчера вечером говорил ему о двух назойливых изготовителях кресел. Постарайтесь сделать так, чтобы ему захотелось с вами разговаривать. Он вас направит куда надо. Всё. Если я забуду ваши рожи, вы скажите слово «кресло» и я вспомню, кто вы такие.

Наступила весна, прихода которой братья не заметили. Истанбульские сады исходили пряными запахами цветущих плодовых деревьев, пронеслись над городом весенние грозы с омывающими дождями – братья ничего не видели. Они не обращали внимания не то, что по вечерам на дастархане появилась свежая зелень, долма* и слоёные бореки* со свежей травяной начинкой. Братья ничего вокруг не замечали, и лишь иногда слышали прекрасный голос Садхира, поющего грустные песни, да сетование Дженгиза-эфенди, что на лицах братьев остались одни лишь глаза.

Почему-то до того, как Али с Ульмасом попали в медресе, они думали, что уже давным-давно всё знают, и что там кроме изучения Корана ничем не занимаются. Но они ошибались и поняли, что до прихода в Истанбул не знали ничего. Они не знали, что есть такая наука, как химия, они не имели никакого представления о механике, тем более, они с недоверием относились к философии, являющейся основой всех наук.

Всё время с утра до вечера они сидели на лекциях, участвовали в диспутах, читали, учили, спорили, старались запомнить и понять всё вокруг. Все деньги, которые они зарабатывали, они тратили на книги, бумагу, чернила. Оставив на «чёрный день» сто акче, все остальные деньги они употребляли на чертежи, сочинения древних философов и учёных. Аристотель, имени которого они раньше не знали, как главный среди всех учёных, вырос в их понимании выше самого высокого минарета. Они даже иногда забывали побрить голову и совершить полное омовение, и что было самым смешным.– Ульмас намного реже стал бегать к своей вдовушке.

– Али, у меня и так нет времени, а ты намекаешь мне на ненужный блуд! Им я занимаюсь от безделья. Я лучше лишнее мгновение посплю, во сне мне приходят удивительные мысли о конструкции свода и расчёты по нему.

Наконец-то они поняли, какими самоуверенными, но безумно наивными они предстали перед учителем. Стыд жёг их мозг, но даже для стыда не было времени. Именно этой весной они научились делить время на часы и минуты, они не могли понять, как раньше обходились без точного определения времени, которого всегда не хватало. Знания о часах и минутах помогло им экономить то, чего им катастрофически не хватало – времени.

Конечно, самым главным их открытием была архитектура. Всё, что они знали о строительстве, архитектуре и зодчестве до медресе, могло уложиться в несколько строчек, написанных от руки. Они поняли, но не до конца осознали, что посвятили свою жизнь сложному и многогранному предмету. Возведение зданий и сооружений подчиняется строгим законам и установкам, отход от которых чреват страшными последствиями. Красота окружающих построек зиждется не на блеске отделки и сверкающих переливах порталов и куполов, а на симметрии и соразмерности деталей возведённой конструкции. Как-то беседуя в перерывах между занятиями, Ульмас вспомнил:

– Брат, а ты помнишь, как нам Карим-ака рассказывал о сопоставлении и противопоставлении. И старшая матушка, мир праху её, тоже говорила об этом! Это значит, что всё, что они знают о своём ремесле, выучили сами, без медресе и мударрисов? – Явное недоумение и скрытое недоверие угнездилось в тихом голосе парня.

– Ульмас, я сам не всё понимаю, но думаю, что в нашей семье есть гении. Да не смейся ты! Ты сейчас похож на кобылу, потерявшую новорождённого жеребёнка и случайно нашедшую его. Я тебе правду говорю. Жаль, что в нашей стране нет таких медресе, в которых обучают не только наукам, но и ремёслам. Мы с тобой о многом и не подозревали. Ты вспомни, как мы с тобой таращили глаза на печатные книги и думали, что есть такой искусный переписчик, а у него куча учеников. – Братья дружно засмеялись.

Теперь они знали и о том, что существует специальный станок, который печатает книги. Печатные книги удивили, очаровали, поразили их воображение, и заставили ещё больше денег тратить на разные нужные сочинения.

– О Всевышний, если бы не Мимар Синан, мы бы никогда не попали в медресе! Дай Аллах нашему учителю долгих лет счастливой жизни! Какими же слепцами мы были, когда не хотели идти учиться! – Али частенько возносил благодарственные слова Всевышнему, и не только в мечети, но при каждом удобном случае.

Христиане говорят о грехе гордыни, братья после знакомства с Мимаром Синаном навсегда от него избавились.

За всё это время мастер с ними разговаривал не больше десятка раз, да и о чём говорить со студентами, которые только-только прошли двухгодичный курс. Да, им удалось за зиму пройти двухгодичное обучение. Они проходили испытания по химии, механике, по описанию и изготовлению различных инструментов. Но всё это было в ущерб сну, здоровью, еде. О развлечениях они даже и думать забыли. И вечерние посиделки за чаем заканчивались тем, что они оба мирно засыпали за дастарханом, посапывая, а иногда и всхрапывая.

«Десять книг по архитектуре» Витрувия разорвали их мозг. Они проглотили первую книгу за полдня, а потом написали работу о том, какие постройки они видели в своей стране, на территории Пенджаба и в Хиндустане. Они не понимали, что это безумно самонадеянно с их стороны. Помня, как играючи они построили простой глинобитный дом и крохотный мазар, они напрочь забыли о тех людях, которые им помогали в этом. Их мударрис, Беркер-эфенди, прочитав работу и разглядывая рисунки, лишь хмыкнул и спросил:

– Ну и что? Для чего вы это всё накарябали? Вы ждёте похвалы или платы?

– Уважаемый эфенди! Мы не ждём ни похвалы, ни награды. Мы надеемся, что вы укажете нам на наши ошибки при анализе состояния строительства в этих странах. – Оба брата дерзко надеялись, что их первая теоретическая работа будет высоко оценена.

– А где вы увидели анализ? Я увидел унылое перечисление и неумелые рисунки с непонятного ракурса, показывающие невзрачные халупы. Не перечисление, а расчёты, не эскиз, а чертёж – вот что нужно архитектору. Мне жаль кучи испорченной бумаги. И красок, которые вы затратили на эту ерунду. Если ваши головы так слабо работают, то вам нужно идти на факультет словесности. Вы помните, что Витрувий сказал об архитекторе? «Он должен быть человеком грамотным, умелым рисовальщиком, изучить геометрию, всесторонне знать историю, внимательно слушать философов, быть знакомым с музыкой, иметь понятие о медицине, знать решения юристов и обладать сведениями в астрономии и в небесных законах».4 Вы знаете историю своей страны? Или играете на каком-то музыкальном инструменте? А может быть вы юристы или астрономы? Нет и ещё раз нет. Ваше место на факультете словесности: там не нужно чертить или думать. Там не нужно делать расчёты, там нужно лишь болтать. О, вы можете заняться стихами. – Мударрис отдал им их неудачное сочинение, весело засмеялся и отпустил их взмахом руки.

Братья переглянулись. А если Мимар Синан узнает об их первой неудаче? Хорошо, что братья не стали изнывать и мучиться, вновь засели за лаух* и через семь дней принесли исправленную работу. Беркер-эфенди внимательно посмотрел.

– Почти удовлетворительно. Но я пока не стану её анализировать, через три луны вы сами поймёте все её недостатки. Их великое множество, вы сами это увидите. В следующий раз вы должны получать тему работы у своего учителя. Или у меня. Со второй книгой ознакомились? Даю вам времени три недели, чтобы вы подробно описали, какие материалы используются в вашей стране при строительстве и дали полный анализ. Попутно сделали описание достоинств и недостатков сырья, а также изложили процесс подготовки материалов. Вам всё понятно?

– Да, эфенди! Спасибо, эфенди! Мы будем стараться, эфенди! Вам больше не придётся стыдиться нас. – Кланяясь до земли, братья отправились на очередную лекцию по архитектуре.

Вторую книгу Витрувия они не только прочитали несколько раз, они выучили её наизусть, и всё пытались найти какие-то скрытые в ней намёки. Но Витрувий был настолько понятен и предельно ясен, что братья не могли понять, неужели никто в Мавераннахре не знает, что сушить сырцовые кирпичи надо не две-три недели, как делали они сами по традиции, а не меньше двух лет? Теперь им стало понятно, по какой причине дома приходят в негодность через двадцать-тридцать лет.

Ещё им было интересно, знает ли их отец, как надо валить дерево для заготовки сырья? Что его нужно сначала высушить на корню, просверлив отверстие до самой сердцевины, и лишь год спустя валить. Нет, не знает. Если бы отец или братья так делали, то Али с Ульмасом тоже об этом знали. В следующем письме домой об этом следует написать и послать одну из печатных книг Витрувия в подарок брату Кариму. Отец сейчас совсем не видит, всё равно читать не сможет.

Их второе сочинение было удостоено одобрительного хмыканья со стороны Беркер-эфенди. Он держал у себя их работу три дня и вернул всю исчёрканную красной киноварной краской.

– Я потратил несколько часов своего драгоценного времени, чтобы сделать соответствующие замечания. На каждом листе я нашёл не менее пяти неточностей: небрежных расчётов или непонятных мест, которые вы не смогли вразумительно объяснить. Если вы станете строителями и у вас будут ученики, то как вы сможете объяснить им секреты мастерства строителей? Чем вас так удивила пуццола́на*? В вашей дикой стране строители ничего не знают о ней? Это поистине удивительно! Из вашего первого опуса я понял, что ваши строения стоят совсем недолго, а видя ваши рисунки полуразвалившихся так называемых грандиозных сооружений, я понимаю, что строили их криворукие бездельники. Что касается песка, глины и извести, то не очистив и не подготовив материал соответствующим образом, вы никогда не сможете построить долговечное сооружение. – Беркер-эфенди устало вздохнул и продолжил: – Хорошо, что вы додумались добраться до великой державы, в которой не только понимают толк в строительстве, не только строят, но и могут научить строить.

Несмотря на обидные слова, в них была не крупица истины, а все хлёсткие, колкие слова были истиной. И сейчас, спустя значительное время после их появления в Истанбуле, братья поняли, что даже их любимый Уткир-устод был недоучкой, многого не знал и не умел. Что касается их первого учителя, то о нём и говорить не стоило. Его надо было забыть, как они забыли все синяки и шишки, получаемые от Санджара.

Их упорство в конце концов заметил и оценил мастер, к которому Синан их определил. Хвалить Кудрет-эфенди не хвалил, но иногда, скорее редко, чем часто, одобрительно кривил губы. Это изображало улыбку. Он, как и Мимар Синан был когда-то янычаром и получил ранение от скользящего удара саблей по голове. Голову спас бёрк с воткнутой в него металлической ложкой, выкрашенной под дерево. Но часть уха и щеки пострадали, с тех пор Кудрет-эфенди улыбался лишь половиной лица. В своё время он воевал вместе с главным архитектором, а после ранения пришёл к нему, как к бывшему члену одного оджака*. Не помочь своему соратнику для Мимара было бы страшным грехом.

Кудрет-эфенди никак не хотел забывать своего героического прошлого и, несмотря на то, что был уже давно женат, имел детей, продолжал одеваться почти как янычар. Когда-то братья слышали рассказы о том, что в янычарах служат отобранные у христиан дети, насильно обращённые в ислам. Но только в Истанбуле они поняли, что попасть в ряды янычар было не так-то легко. А учиться воинскому искусству приходилось довольно долго. Поэтому гордясь янычарским прошлым, старый воин носил длинную доламу тёмного цвета, подпоясанную кожаным поясом, широкие шаровары и мягкие сапожки.

Парней удивили пуговицы, до которых османы были большие охотники. Пуговицы были на мужской, женской и детской одежде. Они были стеклянные, костяные, деревянные, медные, бронзовые, у богатых людей они были золотые или серебряные со вставками из драгоценных камней. У себя на родине они не встречали такой интересной вещи, как пуговицы, одежду запахивали и подвязывали поясным платком. В лучшем случае были завязки, не позволяющие распахнуться халату и показать исподнее.

Долама Кудрета-эфенди была густо-синяя, а медные ясные пуговицы сверкали лучистыми сполохами на тонкой шерсти одеяния. После целого года, проведённого в Истанбуле, братья сменили привычную одежду, отказались от халатов, узких штанов и белых рубах. Теперь их трудно было отличить от местных жителей.

Кудрет-эфенди, как и многие другие мастера, отвечал сразу за нескольких работников. Новенькие подмастерья понравились ему рассудительностью, тем, что не кричали на каждом шагу, что обучаются в медресе Фатхи. Что у них нет времени часто приходить на стройку.

Стены мечети были возведены почти до купола, внутренний двор очерчен строгим периметром возвышающихся мраморных арок. В центре огромного двора Синан запланировал соорудить шадырван – фонтан для ритуального омовения. Именно для сооружения шадырвана были допущены оба брата.

Этот фонтан Синан задумал сделать прямоугольным, хотя иногда их делали круглыми или овальными для удобства молящихся. Почему такая идея пришла в голову зодчему это была тайна, покрытая безвестностью. Спрашивать у него никто не решался. Братьям поручили подготовить тонкие облицовочные пластины белого мрамора. Они должны были отполировать их до зеркального блеска и подготовить бруски для сооружения кружевных мраморных панджаров. Конечно, не они одни были заняты на этой работе, но то, что им наконец-то разрешили что-то сделать своими руками в этом божественном месте, приводило их в состояние тихого восторга.

Братья понимали, что удостоены особой чести, что их учитель в медресе и их мастер на строительстве мечети решили дать возможность проявить себя. Полгода, проведённые на строительстве мавзолея Рустем-паши и следующие полгода каторжной жизни, связанные с работой подсобниками и учёбой в медресе закалили их. Выполняя работу «подай-принеси; не мешай; безголовый болван» добавилось ещё несколько слов. Их с удовольствием выплёвывал мастер, если был в хорошем настроении: «студент – не знает цемент; студент – тащи монумент; эй, братья, навалитесь ратью».

Все эти слова Кудрет-эфенди употреблял строго к месту, иногда заменяя более увесистым наказанием, но всегда повторял «Нельзя превращать физическое наказание в избиение». Откуда он вызнал эту присказку, может сам придумал, а возможно, так воспитывали молодых кандидатов в янычары – этого братья не знали. Но старый мастер никогда не отвешивал провинившемуся более трёх ударов, и можно было быть уверенным, что наказуемый надолго запомнит каждый из этих шлепков.

Три луны – часть весны и начавшегося лета Али с Ульмасом проработали на сооружении шадырвана. Свободным от учёбы и работы был день аль-Джума, день обязательной общей молитвы. В этот день в доме Дженгиза оставались одни женщины и Садхир-певец, с недавних пор ставший для хозяина почти членом семьи. Ранней весной двое бродяг перелезли через дувал, видимо решили поживиться чужим добром. Но страшное лицо Садхира и его воинственные вопли отбили всякую охоту разжиться чужим добром. Вопли женщин и подоспевшие мужчины навели окончательный порядок в доме. С тех пор Дженгиз-эфенди был спокоен за своё добро и своих женщин.

Правда, день ас-сабат считался днём отдыха, но братья уже забыли, когда они в этот день предавались неге и безделью.

Ас-сабат был полностью посвящен чтению, спорам, написанию работ и доскональному изучению всего того, что в течение недели нечаянно пропустили в ходе диспута или не поняли в объяснении мударриса. Иногда и такое бывало.

В медресе братья присоединились к группе, обучавшейся третий год. Студенты изучали уже четвёртую книгу Витрувия, свободно болтали о коринфских колоннах и капителях, обсуждая их преимущества или осуждая мнимые недостатки, словно те были их подружки. Братья ещё не до конца осилили третью книгу, в которой рассказывалось о храмах богам, о стилях этих храмов. В ней автор сравнивал соразмерность человеческого тела с пропорциями храма. Всё это было настолько запутано, что если бы не их знание математики и чертёжные способности Али, то они застряли бы в медресе на два лишних года.

Чтобы понять и быстрее освоить эту сложнейшую часть, Али принялся рисовать описанные Витрувием колонны. Больше всего ему хотелось нарисовать человека, которого описал древний латинянин, но он немного побаивался, несмотря на то, что его рисунки с людьми и животными все учителя видели и никто не поругал. Наконец, выбрав день, который молодой мужчина счёл по всем признакам счастливым, он изобразил квадрат, вставил в него обнажённого человека, но без дунгуля и лица, определил, где на рисунке должен находиться пупок этого чудовища и циркулем обвёл окружность. К его неописуемому удивлению плавная дуга точно прошла по приподнятым вверх рукам и раздвинутым ногам изображённой фигуры.

– Ульмас, ты посмотри, что у меня получилось! – у того от восхищения затряслись руки, и он немедленно взялся за расчёты, которые до этого момента не давались.

– Али, я всегда тебе говорил, что ты гений! Ну почему этот Витрувий ничего не нарисовал, почему он не сделал эскизов к своему гениальному сочинению? Насколько было бы проще изучать архитектуру по чертежам и иллюстрациям! – со вздохом восклицал Ульмас.

– Я уверен, что он всё нарисовал, но за полторы тысячи лет все рисунки, чертежи и эскизы растерялись. Сами европейцы узнали об этом величейшем архитекторе всего пятьсот лет назад…

– Не думаю, что все рисунки потеряны!

– Ничего ты не понимаешь! Мы должны думать, мы должны постигать истину в поиске, а не в готовом виде. Когда мы думаем, когда спорим, мы лучше запоминаем то, что должны постичь! У нас обоих хорошо работает голова, но это должны знать не мы с тобой, это должны оценить наши учителя. И если раньше, когда я был ещё мал и глуп, я хотел стать великим для того, чтобы меня знали, то сейчас я хочу, чтобы здания, построенные мною, были самые прочные, красивые и полезные. Именно о таких сооружениях писал Витрувий. Он давно умер, а мы читаем его великий труд и благодарим за науку. Вот в чём заключается величие человека. – Али задумчиво смотрел на своего странного человека, заключённого в совершенные геометрические фигуры – квадрат и круг.

Они ещё долго говорили, что нужно сделать, чтобы постичь надлежащие науки для пополнения их скудного образования.

Беркер-эфенди часто поправлял рисунки, объясняя это тем, что многое из того, что рисовал Али, он видел воочию. Братья с трудом продирались сквозь дебри истории, не считая её за науку и пренебрегая ею. Преклоняясь перед гением Витрувия, они с трудом понимали, что этот человек жил и создал свой труд давным-давно. Такие отрезки времени были для них пустым звуком и всё, что происходило до рождения пророка Мухаммада и приобщения арабов к исламу, было для них ересью.

Беркеру с трудом удалось убедить их прочитать сочинения Гесиода, Гомера, Эсхила, Софокла и других сочинителей античной эпохи. Парни даже слово это воспринимали со снисходительной улыбкой. Устод мог их заставить, но он хотел пробудить их истинный интерес и доказать, что история является такой же наукой, как математика и архитектура. Хотя существует она и проистекает в ходе деятельности людей. Они дружно не поверили, что Сулейман Великолепный читал все эти сочинения и от этого ничуть не стал хуже. Обучаться древнегреческому языку они начали с первых дней своего пребывания в медресе и долго ломали голову, для чего им может пригодиться эта белиберда.

Поначалу «Теогония» Гесиода произвела на них тягостное впечатление и возможно, впервые в жизни они не пришли к единому мнению. Долго спорили, пытаясь понять: неужели такие жалкие и захудалые боги достойны великолепных храмов и трепетного поклонения? Али, выучив большую часть этого объёмного произведения наизусть, цитировал самые, с его точки зрения, кощунственные строки и взывал к здравому смыслу:

– Ульмас, я не против того, что ты шатаешься по ночам неизвестно где и рискуешь своим естеством, но ты только послушай, они же отвратительны в своём развратном поведении!

«После того он на ложе взошел к многокормной Деметре,

И Персефоной его белолокотной та подарила:

Деву похитил Аид у нее с дозволения Зевса.

Тотчас затем с Мнемосиной сошелся он пышноволосой.

Муз родила ему та, в золотых диадемах ходящих,

Девять счетом. Пиры они любят и радости песни.

С Зевсом эгидодержавным в любви и Лето сочеталась.

Феба она родила с Артемидою стрелолюбивой;

Всех эти двое прелестней меж славных потомков Урана.

Самой последнею Геру он сделал своею супругой»5

– Они же спят с одной и той же богиней и имеют от неё детей, а им эти тупоумные эллины посвящали не только храмы, но свои молитвы и верили им. Ты внимательно всё прочитал? И тебе это всё не противно?

Ульмас снисходительно относился к весёлому разврату богов, неизвестно когда существовавших и существовавших ли в действительности. Он свято вверил в непреложность Корана, а те давнишние боги и их описание необходимы ему были для иллюстрации математических расчётов.

– Брат, вот когда ты станешь мужчиной, и женщин у тебя будет больше пяти или десяти, тогда ты поймёшь, что боги эллинов, это те же люди, но живущие в чертогах, которые ты должен изобразить. Они всё делают по-другому. Питающиеся немного по-другому, почти не спят и могут делать всё, что им хочется.

Беркер-эфенди внёс ясность в их спор.

– Боги, люди, цари, короли и султаны – не всё ли вам равно? Истина заключается в том, что именно для них и ради них эллины придумали и соорудили великолепные храмы. С теми великолепными пропорциями, впоследствии описанными и воссозданными Витрувием. Вас обоих не смущает, что наши далёкие предки жили в пещерах или в землянках? Так путь вас не доводит до бессмысленного спора их желание пошалить. – В отличие от целомудренного, Али Беркер-эфенди, был похож на его гулящего брата, хотя дома имел нескольких жён и наложниц.

Воспроизводя эллинские храмы, пытаясь достоверно изобразить колонны, которых он никогда не видел и лишь представлял их по расчётам в своём воображении, Али начал мечтать о том, чтобы посмотреть на все эти сооружения. Он хорошо понимал, что они ещё не всё выучили в Истанбульском медресе, хотя ненамного приблизились к титаническим замыслам гениального Синана, но мечты Али бежали впереди здравого смысла.

– Ульмас, как ты думаешь, успеем мы изучить все необходимые науки в медресе за год, и сможем ли мы осилить книгу Витрувия за это время? И допустят ли нас до других работ после окончания сооружения шадырвана? Я почему об этом говорю – я больше жизни хочу посмотреть на все эти храмы, которые описаны, и на те, которые построены по его канонам. А как я хочу поработать на их сооружении…

– Брат, ты знаешь, что ты очень жадный? – Ульмас нашёл очень верное слово. Али недоверчиво тряхнул головой. – Не спорь, ты скряга! Мы с превеликим трудом уговорили Мимара Синана взять нас под своё крыло! Нас обучают в самом великом медресе подлунного мира. У нас изумительные учителя, у нас, двух бродяг с конца света! А ты собираешься всё бросить и куда-то бежать сломя голову? Ты как хочешь, но я останусь, пока не закончится срок обучения.

– Ульмас, ты думаешь, что я совсем безголовый? Я никуда не собираюсь уезжать. Я тебе говорю о том, чего я хочу! – братишка облегчённо выдохнул.

Больше об отъезде разговоров не было, но братья ещё более рьяно вгрызались в учёбу. Они не шли на работу – они бежали по мощёным дорогам Истанбула, сберегая каждую минутку. По пути пересказывали друг другу строфы из «Илиады» или «Одиссеи», произведений великого слепца Гомера, которые полюбили всей душой. Стараясь не сбить дыхание, махали руками и пинали пустоту, вспоминая уроки Дэн Зена, маленького коротконогого китайца. Одновременно говорить, бежать, пинать и махать было сложно, но они уже привыкли.

Возвращались домой в темноте, когда работать было ещё можно, но было так же просто испортить работу, поэтому Кудрет-эфенди как-то прогнал их с площадки.

– При свете самой яркой лампы вы увидите своё изделие не таким, каким оно окажется при естественном солнечном освещении. Именно поэтому мы и не работаем при свете ламп. При искусственном освещении можно делать первоначальные заготовки, но нам уже привозят готовые очищенные куски мрамора, их следует лишь ошкурить и отполировать. А этим вы будите заниматься при свете дня. Запомните, торопливость в этом деле не нужна – эта мечеть является первым сооружением, над возведением которого вы работали под руководством великого учителя. Вскоре рядом с ней появятся медресе, бани, ханака* и другие сооружения. Будут разбиты парки, выложены красивыми камнями дорожки и поставлены скамейки. – Впервые братья видели одного из своих учителей в благостном состоянии. Он разговаривал с ними не как учитель с неразумными учениками, а как старший товарищ с молодыми соратниками.

– Спасибо, учитель, мы поняли, но мы хотим побыстрее выучится!

– Не следует в большом деле торопиться. «Хороший замысел второпях не осуществляют». Когда вы заставили, своим упорством и большим желанием строить, обратить на себя внимание великого человека, я подумал, что надолго вашего терпения и сил не хватит. Я ошибался. Много было таких прытких да шустрых на словах! Где они все? О вас вполне положительно отзывается Беркер-эфенди из медресе, а его одобрение сложно получить. Он не хвалит вас, он не ругает, этого уже вполне достаточно. – Кудрет-эфенди потёр свой шрам, в сумерках производящий жуткое впечатление и продолжил: – Вы думаете я не догадываюсь, что вы хотите побыстрее выучить всё, что необходимо и отправится в Венецию? Я бы и сам хотел туда попасть, но не могу. А вам туда дорога открыта.

У братьев перехватило дыхание от страха – сейчас эфенди доложит Мимару Синану, что двое бродяг хотят покинуть строительство и тот недолго думая, выгонит их. А они ещё не научились строить османские колонны и выводить своды. Они не знают, как правильно проектировать купола! И делать им дома без этих знаний нечего потому, что про купола и своды в книге Витрувия ничегошеньки нет! Переглянувшись, они решили, что правда лучше, чем нагромождение самой красивой лжи. Они старались не обманывать ни друзей, ни недоброжелателей, но и вываливать всю правду и свои планы тоже не спешили. Но тут такая история…

– Кудрет-эфенди! Наш отец и старшие братья тоже очень редко работали при свете лампы. Они говорили то же самое, что и вы сейчас. И наша тётушка Нафиса, великолепная вышивальщица, никогда не работала при светильнике. – Али нарочно начал издалека. Но Кудрет-эфенди друг самого Мимара Синана, и не какой-то игрок в кости, его не обмануть и не увести в сторону. – Да, в наших мечтах есть желание посмотреть, как в мире были осуществлены замыслы и опыт Витрувия. Но мы много ещё не знаем из того, чему нас учат в медресе и поэтому наши мечты пока остаются мечтами.

Мастер не стал ни о чём говорить, он слегка потрепал правой рукой плечо Ульмаса, так по-отечески ласково, что у того на глазах появились слёзы. Вот уже три года никто так не дотрагивался до него, а он так устал быть взрослым. Как хорошо было быть маленьким. Но впереди ещё много такого, что нужно будет сделать. Братья опять переглянулись.

Садхир пел грустную песню и постукивал в бубен, лениво разглядывая завсегдатаев кофейни, располагающейся на берегу красивейшего залива Золотой рог. Он понимал, почему эта загогулина так называется, вода в ней была почти прозрачной, никто не кидал с берега отбросы или не пытался утопить прах своих усопших родственников. Вот уже два года он живёт вместе со своими молодыми друзьями-спасителями в Истанбуле, и до сих пор не устаёт удивляться, глядя на них.

Последнее время он их редко видит. Их пути почти разошлись, но каждый свободный от учёбы и работы миг своей жизни, братья стараются поговорить с ним, поддержать, послушать его пение или просто помолчать, просеивая сквозь память воспоминания прошедших лет. Они иногда называют его Ярымуз-ака, тут же поправляются, и иногда, из уважения к нему переходят на пенджаби. До Истанбула редко доходят хиндустанские купцы. Вся торговля в этом месте контролируется имперскими законами и арабскими торговцами. Но когда те добираются до «центра мира», то разговоры и воспоминания текут, словно бурные воды Инда.

Хиндустанские купцы, несмотря на чужую касту, готовы целовать пыль под ногами Садхира, несмотря на его изуродованное лицо. Но это лишь здесь, вернись он в Хиндустан, в Лахор, он останется изгоем. Османы относятся к любому увечью и ранению с огромным почтением и уважением. Такой уж они воинственный народ. Певец придумал достаточно правдоподобное объяснение полученному безобразному шраму. Всем и каждому он рассказывал, что служил в войсках хана Хумаюна, но в одном из сражений получил ранение, соратники сочли его убитым, оставив непогребённым на поле боя.

Проходящий караван остановился возле колодца, а молодые ребята, Садхир часто приговаривал «После моего спасения они стали мне как сыновья», случайно наткнулись на его изуродованное тело на пепелище. Поняв, что он почти живой, привели в сознание и уговорили караванбаши взять раненого с собой. Он в жизни один как перст, вот и присох к неугомонным братьям, честь им и хвала.

Когда любопытные спрашивали, что индус делал в войсках завоевателя, и где он так научился петь, Садхир разливался канарейкой, соловьём или скворцом, в зависимости от того, кто его об этом спрашивал.

– Уважаемый, я редко интересуюсь, чьего рода-племени янычары доблестного Сулеймана Великолепного, но я часто вижу не османскую внешность воина. Я же не пристаю к нему и не спрашиваю, из какой он семьи. Вы сами знаете, что они не помнят своего детства… Не знают где родились и кто по вере их родители, поскольку сейчас они все мусульмане. А я певец. Я знаю, какой я касты и какой бог благословил моё рождение. – Его завирательные рассказы невозможно было проверить, окружающие качали головами, соглашаясь с таким объяснением.

Во время своего нищего детства, бурной мошеннической молодости и благополучной зрелости, Садхир не удосужился выучиться грамоте, считая её ненужным довеском к касте вайшья. Память у него была хорошей, достаточной для запоминания стихов и тактов на ситаре. Играл он на многих музыкальных инструментах надеясь на свой изумительный музыкальный слух. Так же пел. Поэтому он удивлялся той неистребимой жажде знаний, засевшей в его друзьях. Он не понимал этого, но не осуждал и немного завидовал.

Видя, как много денег они тратят на краску, бумагу, книги и старинные свитки, он полностью взял на себя оплату проживания и питание в доме Дженгиз-эфенди. Их хозяину была скормлена та же легенда о чудесном спасении из военного пожарища, так что семья Дженгиза не удивлялась, а всячески стремилась угодить увечному ветерану далёкой битвы. Изредка братья вспоминали, что они давно не платили за проживание, но Дженгиз уверял, что они заплатили, но забыли, потому что сильно заняты. Братья сетовали на ухудшение памяти, а Дженгиз-эфенди или его жёны спрашивали:

– Что вы вчера вечером ели на ужин? – еда поглощалась машинально, часто братья и не понимали, что едят, ладно, что не отбросы. Соглашались – да, с памятью что-то надо делать.

Но Садхир прекрасно видел, что учёбы ухудшение памяти не касалось. Как-то в послеобеденное время он выбрался посмотреть, чем же братья занимаются. Он увидел их висящими в воздухе и выводящими своды купола. Он еле разглядел парней, но второй такой парочки на стройке не было – плотно сбитый Ульмас и длинноногий, длиннорукий Али. Вечером он спросил:

– Али, а ты не боишься упасть с мостков, с которых собираешь панджары и выводишь своды? – Дожёвывая кусок лепёшки и запивая жирным бульоном из косы, тот поднял на Садхира глаза и пролепетал:

– Ака, я так боюсь высоты, что все мои кишки стянуты в узел, но Ульмас гуляет по одной дощечке и даже не смотрит, куда ступает. Он как птица. Я старше него, он не боится, и я тоже не должен бояться. Нас мастер поставил на очень ответственную работу. Она – результат нашего двухгодичного обучения в медресе и у мастера Мимара Синана. – Али посмотрел на Ульмаса и тот продолжил.

– Мастер сказал нам, что мы можем говорить везде, что учились у него. Этот выдающийся подарок он сделал нам на прошлой неделе, после пятничной молитвы. Мы хотели известить всех вас об этом и приготовить праздничный плов, но раз уж пошёл такой разговор, то мы вас всех извещаем об этом.

– Дженгиз-ата!– Взволнованно продолжил Али. – Вы нам как отец, если бы вы нас не направляли, мы бы не нашли такую работу и ничего бы не достигли. Мы бы не пошли в медресе и остались глупыми неучами. Мы не очень много заработали, но так много приобрели, что это невозможно выразить в золоте!

Садхир понял, что предстоит длинная и неизвестная дорога. Куда она поведёт и куда приведёт – ему всё равно. Он никогда не бросит и не оставит братьев, этих неуёмных бродяг, находящихся в непрерывном поиске. Ему искать нечего, но как же певцу хочется знать, что в итоге будет найдено его молодыми друзьями.

Глава 2.

Суд для народа, судья для себя

Жаркая ночь подходила к концу, на смену ей приходило такое же жаркое утро. За ними последует не менее жаркий день. Если бы не чилля-хона*, то не знаю, что бы я стал делать. Как я не любою зиму, то так же плохо переношу жару. Избегая холода можно закутаться в ватный чапан, согреться углями жаровни, от жары только и остаётся, что скрыться под землёй. В Арке чилля-хона для меня была отстроена в дальнем углу сада, вход в неё скрывали густые заросли кустарника. Невысокие стены из гувалля предохраняли от удушающей жары.

Сама чилля-хона была вместительная, и предусмотрена для сорокадневного поста с начала месяца Зу-л-Каада до серединыЗу-л-Хиджа. Нет в других странах такого погодного сезона как у нас. Ни от кого я этого не слышал. Многие купцы, попадающие в середине лета в Мавераннахр, ужасаются. Но некоторые из них побывавшие в пустыне Текла-Макан говорят, что в этих песках так же жарко. Купеческие караваны проходят по иссохшей местности туда-сюда, расстояние в двести пятьдесят фарсагов. Некоторые теряются, не зря это место называют «Пойдёшь – не вернёшься», или «Оставленное в покое место».

Прямиком по пустыне никто не передвигается, идут севернее или южнее огненного нутра этого земного ужаса. Но без китайских товаров нам никак не обойтись. Тут ещё появилось препятствие для нашей выгодной торговли – морской путь. Я думал об этом, но на всё воля Всевышнего. Если морской путь выгоднее, то никогда купеческий караван не пойдёт по безлюдным и опасным дорогам.

Вот уже тридцать лет я постепенно, но неуклонно провожу изменения в управлении государством. Системы налогов, сборов и управления, перекочевавшие от Саманидов, Караханидов и Темуридов, меня никогда не радовали. Саманиды правили давно, Караханиды уничтожили владетельное сословие – дехкан. Скажи сейчас кому-нибудь, что дехкане это владельцы огромных и богатых поселений, передаваемых по наследству, такого умника на смех поднимут.

Дехкане в правлении караханидов, были единственной силой, способной дать отпор завоевателям. Кочевники смекнули – не воевать со всем народом, а отрубить голову сопротивления. Кадиваров* и кашаварзов* захватчики освободили от власти дехкан, низведя последних до состояния бесправного землепашца. У них отобрали землю, власть, право суда и дали свободу всем остальным. Народ не понял, что свобода без земли пустой звук, а когда понял, то на его шее уже сидели другие правители. Не свои, знакомые до последней чёрточки характера, а пришлые, оставшиеся навсегда. Дехкане вместе с остальными превратились в основное податное население. Даже арабы в своё время опирались на дехкан, роднились с ними, получив от правителей поселений мощную поддержку в деле закабаления новых подданных.

Система управления как караханидов*, так и монголов была основана на привилегированном положении захватчиков. Местным ничего не оставалось, как подчиниться и забыть о свободе. Приспособиться.

Шейбанихан начал изменять систему управления, я лишь смиренно следовал его путём. Именно он точно поделил по примеру Саманидов всё управление в государстве на даргах* и диван*. Даргахом управлял он сам. В него входили гарем, зорабхона и всё то, что составляло удобства и утехи жизни хана во время отдыха. Мой отец занимался лишь гаремом.

– Султан Абдулла! Когда тебе надоест воевать и заниматься государственными делами, ты поймёшь, что самое приятное место на свете это гарем. Там играет музыка, прелестные девушки танцуют и поют, некоторые услаждают мой слух стихами. В гареме моя душа отдыхает, а тело получает неземное удовольствие. – Глаза моего отца и верховного правителя Бухары становились масляными, он прикрывал их веками и погружался в созерцание своего внутреннего мира.

Видимо, он настолько многообразен, что мой отец, великий хан Искандер, забывался и начинал посапывать, предаваясь мечтам и молитвам. Он никогда не задумывался, сколько средств уходит на его любимую игрушку. Когда я попытался посоветоваться с ним по поводу зорабханы* и других административных улучшений, он лишь махнул рукой «Делай, как знаешь».

Мои приближённые, это те, кого я не допускал до серьёзных должностей и дел, частенько за моей спиной говорили, что я отобрал у законного султана власть. Но не объявляю себя единственным правителем лишь из уважения к нему. Смешнее я ничего в жизни не слышал! Кто, когда и где отказывается от власти из уважения к правителю, пусть даже отцу?

Получается, что меня никто из двоюродных братьев и их сыновей не уважает, если до сих пор мечтают сбросить с трона? Вплоть до того, что нанимают отравителей и убийц! В подлунном мире нет ни одного короля и царя, хана или султана, кто бы избежал столько покушений, сколько Всевышний позволил избежать мне? Лишь тщательно отрегулированная система охраны, руководимая Зульфикаром, позволяет надеяться на мою счастливую старость.

Во время чилли жизнь замирает. Лишь те, от кого зависит наше пропитание, работают, но стараются делать всё в ночное время. Особая ответственность ложится на мирабов*. Не будь людей, поливающих поля, сады и огороды водой из протекающих каналов и арыков, от голода вымрет всё государство. Не понадобится ни Таваккул, ни кто-либо ещё.

Вся система водоснабжения, строительства и её поддержания в надлежащем состоянии носит название «илм ал-хайал», я же использую западное слово ирригация. Оно сложное, но полнее отражает эту систему. Лишь некоторые наши города располагаются в долинах рек, все остальные отстроены на берегах каналов. Например, Ташкент, невдалеке от которого окопался Таваккул, питают каналы Бозсу и Салар, отведённые от Чирчика.

Множество каналов, арыков, вододелителей, плотин, хаузов*, сардоб* и снегохранилищ были возведены в глубокой древности. Потомкам оставалось лишь тщательно следить за их исправностью. Поэтому у нас есть такая повинность – бегар*. Люди, независимо от того, ремесленники они, купцы, мелкие торговцы или дехкане, обязаны две недели отработать на бегаре. Чаще всего, это очистка арыков от мусора, веток, листьев и их углубление. Иногда это строительство дворцов, мечетей, крепостных стен и многого другого.

Редко беки, эмиры или чиновники нанимают народ на строительство всех этих сооружений, чаще всего используют бесплатный и крайне некачаственный труд людей, призванных через жарчи*. Я до сих пор с отвращением взираю на крепостную стену Бухары…

Только по течению реки Заравшан располагаются два десятка отводных каналов и около семисот плотин, выстроенных уступами. Они дают возможность сеять пшеницу, рис и ячмень, сажать плодовые деревья и виноградники, разводить домашнюю птицу и выращивать цветы.

Постепенно курпача* подо мной пропитывается потом. За ночь я просыпаюсь и засыпаю несколько раз, меняя курпачи и подушки. Проснуться просто, а вот заснуть тяжело. Тут же в голову лезут разные мысли, иногда довольно глупые и несуразные. Так и сейчас – жара медленно заползает в моё укрытие. В дни молитвенного бдения мы с Зульфикаром видимся намного реже, чем всегда. Ни у кого нет желания воевать, плести интриги, подсылать ко мне убийц или сочинять гадости про окружающих для собственного удовольствия. Лишь охранная сотня, несмотря на разморённое состояние, несёт службу и старается уберечь своего хана от возможных происков врагов. Я бы не стал заниматься этим во время чилли, тут мозги могут свариться, не успев додумать все детали очередной каверзы.

Я не очень много ем, но во время чилли аппетит пропадает совсем. Нариман категорически запрещает в это время пить кумыс, он с пеной у рта настаивает на горячем зелёном чае! Как можно в такую жару пить чай?

– Великий хан! Если вы пьёте холодный кумыс, то разница ощущений между вашим драгоценным нутром и внешней оболочкой достигает небывалой величины и вы начинаете обильно потеть. С потом из вашего бесценного тела выходят так необходимые организму соли! Но если вы будете пить горячий чай, совсем немного, лишь орошая язык и гортань, то такого разброса не будет. Вы будете меньше потеть и терять ценные ресурсы.

Всё я понимаю. Но, как ребёнок, не могу удержаться. Так и сейчас, стоило отхлебнуть пол пиалы кумыса, так я просто умылся солёным потом. Абдул-Кадыр, стоя на пороге чилля хоны укоризненно смотрит на меня, держа в руках поднос с чайником и пиалами. Он получил от табиба строгое указание, но не может его выполнить. Я и сам не могу понять, как он не даст мне кумыса? Он тоже теряется, оказавшись между двух огней. Но я могу его наказать, а вот Нариман не сможет!

Кроме дехкан, поливающих поля и огороды, сейчас работают лишь купцы-торговцы, для них нет ни чилли, ни мороза, ни разбойников, ни трудностей бездорожья. Для облегчения их необходимого труда и многочисленных передвижений я приказал строить дороги, сардобы и мосты. Они у меня вызывали восторг и умиление. Я видел старые каменные мосты, построенные сотни лет назад. Видел деревянные, навесные, сплетённые из верёвок и хвороста, чудом соединяющие два утёса и висящие над ущельями…

Одним из монументальных сооружений был водораспределительный мост на Заравшане близ Кермине. Это был второй грандиозный мост, построенный Али. Если первый через Кашка-Дарью мост опирался на четырнадцать арок и в длину составлял чуть больше ста пятидесяти кари, то мост возле Кермине был длиной двести тридцать кари и опирался на двадцать две арки. Он был сооружён в 988 году хиджры. Эти мосты были настолько массивны и величественны, что я не сомневаюсь – они простоят сотни лет. Эти сооружения приносят огромную пользу.

В то время, когда я намеревался строить мосты, у меня была очень напряжённая борьба с Баба-ханом. Тогда же я смог окончательно захватить Ферганскую долину. Всё свалилось в одно огромное горе – в год строительства моста через Кашка-Дарью я потерял своего горячо любимого отца! Он был не таким правителем, как все остальные. Он никогда не передавал меня своим есаулам, он часто разговаривал со мной. Именно благодаря его участию и благородному отношению я и смог не только укрепить государство, но и обильно украсить его многообразными нововведениями.

Исмаил ибн Тахир ибн Махмуд, замеченный мною ещё во время строительства первого крытого рынка много знал о строительстве каменных арочных мостов. Когда они с Али и Ульмасом объединили свои таланты и возможности, то возведение титанических многоарочных сооружений не стало неподъёмной ношей в их работе. Оказывается в Иране много рек и ещё больше мостов. Соединились опыт Исмаила и мастерство моего придворного архитектора. Рассчитал проект и стоимость сооружений Ульмас.

Я сжалился над Абдул-Кадыром и приказал принести утреннюю еду. Куда бы мне её потом спрятать, чтобы дастурханчи и табиб не заметили, что я совсем перестал кушать? Я хочу сырых овощей и фруктов. Я с удовольствием ем огурцы, редис. Я знаю, что это не совсем красиво, но я умираю от удовольствия, когда поедаю чеснок. Чеснок в плове люблю до самозабвения. И молодой чеснок всегда на моём столе. Не так давно я заметил, что съедая головку чеснока, я терзаю желудок. Сегодня я сделаю перерыв. Тем более что потом изо рта страшно воняет. И уже не чесноком, а какой-то затхлой гадостью!

Славяне едят много чеснока. Иногда от Марьям разит тухлятиной и меня начинает тошнить. Неужели Хамид ничего не чувствует? Как-то я спросил:

– Марьям, ты всегда обильно кушаешь. Но почему ты потребляешь много чеснока? Он что, придаёт аппетит или он настолько тебе нравится? У меня от него тяжесть в желудке…

– Великий хан! На Руси из острых приправ лишь чеснок. Я так к нему привыкла, что даже множество пряностей и приятных приправ местной кухни меня пока не смогли отучить от чеснока. Я постараюсь его больше не есть. Я понимаю, что запах от него гнусный…

Достаточно редко я вкушаю пищу в одиночестве. Но чилля это то время, когда я никого не хочу возле себя видеть. Мало того, что я сам обливаюсь потом, но видеть возле себя влажные и истекающие влагой людей я не хочу. Особенно за едой.

Я похрустел огурцом, попробовал на зуб редиску. Отщипнул лепёшку. Ого, сегодня лепёшка какая-то особенная. Я не заметил, как съел её всю и поискал глазами – где вторая? У нас никогда одну лепёшку, один огурец или одно яблоко на дастархан не кладут. Вторая лепёшка оправилась за первой.

– Абдул-Кадыр, кто сегодня пёк лепёшки? Отныне только этот человек будет печь их для меня. Передай ему золотой таньга. Я доволен.

Ещё больше был доволен дастурханчи. Его помощник через несколько мгновений вернулся с коренастым джигитом. У того были странно огромные руки. При виде меня он тут же рухнул на колени. О Всевышний, как мне их всех отучить от этого кувыркания? Думаю, что никак, поскольку мой сын выстраивает из коленопреклонённых подданных Балха огромные площади. Вот народ и не хочет привыкать к хорошему. Зачем, если лет через пять-шесть они все встанут на колени? Шайтан с ним, пусть стоит на коленях.

– Джигит, у тебя очень вкусные лепёшки. Как тебя зовут, и давно ли ты находишься в ханской кухне?

– Великий хан, светоч лазурного неба! Я нахожусь на ханской кухне вот уже семь лет. Бакавулбаши Фатхулла-оглы доверил мне незабываемую честь – испечь для великого хана утреннюю лепёшку. Зовут меня Юлдаш. Мой отец, дед, прадед и все остальные мужчины нашей семьи пекли лепёшки.

– А теперь скажи, Юлдаш, что ты добавил в тесто?

– Ничего, великий хан. Ничего. В замесе мука, соль, сахар, коровье масло и отстоянная кипячёная тёплая вода. Ещё закваска. Но я месил тесто так долго, как мог. Я месил его с перерывами с вечерней молитвы до утренней. Простите, но если вы сядете на эту лепёшку своим драгоценным телом, то она не испортится, и через мгновение примет ту форму, которую я ей придал. – Я не стал садиться на лепёшку, но сжал кусочек в кулаке и через некоторое время отпустил. Чудо! Кусочек распрямился и принял прежнюю форму.

– Абдул-Кадыр. Отныне лепёшки для моего дастархана будет печь Юлдаш. Дайте ему в помощь двух человек, а то он без сна умрёт…

Приятное утро привело меня в благодушное настроение. Но ненадолго. Работа, кроме мирабов и лепёшечников, дехкан и ремесленников никогда не закончится у хана. Как бы я не хотел закрыться в чилля-хоне и ничего не делать, государственные дела за меня никто не сделает. Вот и Зульфикар показался на пороге моего убежища, да не один, а в сопровождении трёх серых чекменей. Одного я знаю в лицо, это Алишер. Два другие безликие, молчаливые и крепкие джигиты. Они уже приходили неделю назад.

Это их посылал Зульфикар за седобородым стариком. Он заподозрил незнакомца в отравлении Кара-Касыма и убийстве мальчишки Авлода. История, рассказанная о поисках старика, была грустной, в некоторых местах смешной, но по сути трагической.

Назим и Углом получили от своего наиба Зульфикар-ака указание скрытно найти и привезти правдами и неправдами белобородого старика в Бухару. Зульфикар хорошо знал своих людей, эти двое выросли на его глазах из тщедушных забитых сирот, потерявших родителей и росших в семье угрюмого неряшливого кожемяки. У того своих детей было немало, а тут ещё притащились из Джизака дети его сестры. Их дом разорил Баба-хан. Мать с отцом были убиты, старшая сестра замордована до смерти его великими батырами. Мальчишки, побираясь в дороге, еле добрались до Бухары, поскольку джизакские родственники отца тоже были убиты или взяты в плен. Деваться братьям было некуда.

Дядюшка совсем не обрадовался их появлению. Мальчишкам было не больше семи – восьми лет, делать они ничего толком не умели, а вот ели каждый день. Работа кожемяки была тяжёлой и очень грязной. Отмокающие кожи воняли, их надо было чистить прокисшей мочой и калом, мять, менять воду, опять чистить. Все кожемяки жили на берегу Заравшана, намного ниже по течению, чем стоял город. Амаки делал простую кожу из шкур не забитых, а павших животных. Та шла на чорики*, убогие, ничем не украшенные свободные калоши без каблуков на толстой подошве.

Мальчишки своими слабыми руками должны были мять кожи, втирать в них жир, чтобы те стали мягче. Но самой тяжёлой работой было удаление со шкуры шерсти. Это была работа не для детей. Став немного постарше братья решили убежать от своего добренького дядюшки, но проболтавшись на базаре неделю, вернулись домой. Голодные и измученные. Амаки воспользовался случаем и выгнал их взашей. Сами виноваты. Тут хоть кусок лепёшки, вдоволь сырой воды и тонкая курпача ночью, а на улице ничего. Бухарские закоулки и тупики заполняли нищие, воры, грабители и бездомные.

Они пытались побираться, но им никто не подавал, их гоняли сами нищие. Мальчики пытались стать тащишками, но уж очень они были тщедушными. Братья долго бродили по базарам неприкаянными, голодными и оборванными, пока с ними не произошла почти сказочная история.

Толкаясь на базаре и надеясь, что кому-то понадобиться поднести товар до дома за кусок лепёшки, они заметили, что возле одного справно одетого старичка образовалась куча-мала из десяти-пятнадцати полуголых орущих мальчишек. Братья давно приметили их на базаре, это были мелкие воришки. Сделав кучу-малу, они посылали самого ловкого вывернуть пояс у любопытного зеваки. Быть воришками братьям не хотелось. Однажды они видели, как четырём взрослым ворам отрубают кисти рук. С руками-то жизни нет, а без рук совсем пропадёшь.

Из кучи шевелящихся и вопящих тел выполз подросток и мелким бесом попытался улепетнуть в сторону узенькой улочки. Назим заметил, как тот воришка сунул за пазуху маленький кожаный мешочек. Он дал подножку незадачливому вору, но лезть к нему за пазуху не стал, а закричал во всё горло:

– Амаки, ваш мешочек у него за пазухой!

Старичок резво подскочил к лежащему на спине мальчишке. Но успел лишь вытащить свой мешочек – воришка вскочил на ноги и удрал. За ним помчалась вся ватага. Пробегая мимо братьев, один прокричал:

– Ещё раз увижу на базаре – прирежу. – Старичок, вцепившись в обретённый мешочек обоими руками, с недоверием смотрел на оборванных братьев.

– Ваши друзья убежали, а вас бросили. Я сейчас стражников позову, и вам отрубят руки.

– Амаки, мы не воры. Мы спасли ваш мешочек с деньгами, а вы нас хотите лишить рук. За что? Мы ничего плохого не сделали. Или вам жаль медного фельса двум бедным сиротам на лепёшку? Мы уже два дня ничего не ели.

– Много вас таких, сиротиночек. Приведу я вас домой, а ночью придут ваши друзья и всю семью перережут…

Братья поняли, что старичок ничем им не поможет, даже благодарить не хочет. У младшего, Углома, покатились слёзы. От голода и от страха за свои руки он сел в пыль и закрыв голову руками, зарыдал. Старший крепился, а старичок проскрипел:

– Скажите спасибо, что я стражников не зову. И нечего реветь, лучше бы родителям помогали.

За ними наблюдала пожилая женщина с огромной корзиной, укрытой чистой тряпицей. Она раза два видела этих мальчишек и не заметила, чтобы они воровали. Да, попрошайничали, но всегда предлагали помощь – поднести, убрать, последить…

Она подошла к старику и властно бросила:

– Ты жадный и бесчестный человек. – Потом повернулась к братьям. – Берите корзину. Да смотрите, не уроните.

Старик смешался, нелепо замахал руками и нырнул в гущу народа, бродящего по базару. Корзина, подхваченная мальцами, была не тяжёлой, из неё доносилось попискивание. Ребята вслед за дородной женщиной дошли до Арка. От страха у обоих задрожали руки. Они были уверены, что именно в Арке их лишат не только рук, но и жизни. Всё обошлось. Женщина, проходя мимо стражников, стоящих на дальних хозяйственных воротах, указала на братьев и весело крикнула:

–Новые цыплята на птичьем дворе будут пшено клевать… – стражники засмеялись, пропуская их внутрь.

Кундуз-апа была птичницей, она откармливала цыплят к ханскому столу. Назим и Углом поняли, что теперь они не помрут с голоду и не станут ворами или каракчи*. Они научились ухаживать за мелкой живностью, вовремя наполнять поилки, кормить крохотных цыплят рублеными яйцами, давать творог или катык. Подросших цыпок кормили сваренным пшеном, смешанным с измельчённой травой. Её надо было выискивать по берегам арыков и каналов Бухары, а потом меленько рубить острой тяпкой. На кухне нужно было собирать очистки от репы, моркови, других овощей и фруктов, тщательно мыть их и измельчать.

Когда цыплятам было по три луны и весили они по муту, то их надо было забивать и относить на кухню. Там их ощипывали, потрошили и готовили разные вкусные блюда. Мальчишкам так полюбились цыплята, что никогда не смотрели, как Курбан-ака отрубает им головы. Курятину братья в рот не брали, даже если были очень голодные.

Жили братья там же, где неженатые скотники и птичники. На заднем, хозяйственном дворе Арка располагаясь длинная мазанка. Запах помёта от птичника не доходил до нежных ноздрей великого хана и его приближённых эмиров. Так бы и доросли нищие братья до должности птичника от мальчишек на побегушках, но всё в руках Всевышнего. На птичник повадилась забегать толстая и наглая крыса со своим многочисленным прожорливым выводком. Они не столько душили и жрали цыплят, сколько пугали их. Пуганые цыплята плохо росли, и мясо их было совсем невкусным.

Братья долго ломали голову, как избавиться от этой напасти, а затем придумали ловушку для крыс. Они соорудили нечто такое, что повеселило всех птичников и окончательно изменило жизнь сирот. Ловушка была похожа на домик, под крышей которого в тонкой сетке была подвешена приманка – только что вылупившийся пищащий цыплёнок. Добраться до лакомства крыса могла по дощечке, но та не закреплялась, а свободно висела над капканом. Своим весом крыса открывала ловушку и падала в неё, так и не полакомившись испуганным желторотым цыплёнком. Это изобретение до того прославило мальчишек, что на них пришёл посмотреть сам кукельдаш хана Зульфикар-ака. Он посмотрел на ловушку, на мальчишек и забрал их с собой. Кундуз-апа долго молилась в этот день:

– Слава Аллаху, я не ошиблась! Всевышний направлял меня в тот горестный день и дал мне возможность совершить благородный поступок. Теперь эти дети станут опорой и защитой нашего великого хана. Может, когда-нибудь братья вспомнят меня и смогут отблагодарить. Но мне ничего не нужно. – Одинокая вдова иногда приводила беспризорных детей на птичник, но лишь эти надолго задержались, а затем остались в Арке. Остальные быстро учились приворовывать или ленились. Таких с позором выгоняли.

Зульфикар «увидел» Назима и Углома. Они не часто стояли возле ханской спальни или кабинета, редко сопровождали великого хана в его походах. Чаще всего они сидели и изобретали ловушки, капканы, западни и схроны, в которые попадали враги великого правителя. Они, как и все в ханской сотне хорошо стреляли из ружья, мушкета, лука, владели саблей, неплохо дрались, но лучше всего придумывали западни.

Именно поэтому по следам седобородого благообразного старичка отправились изобретательные каламушларни кирувчи*. Среди соратников по-другому братьев не называли. Все знали, что они могут выследить и поймать любого затаившегося хоть зверя, хоть человека. Хоть самого искусного вора.

В Джизак братья попали спустя пять дней. Они передвигались не по горным ущельям, указанным пенджикенскими мальчишками, справедливо решив, что трое человек не станут на горных кручах ломать ноги себе и своим коням. Поэтому вернулись вниз по течению Заравшана и в первом же селении на пути в Джизак в придорожной чайхане рассказали грустную историю ссоры своего отца со стареньким и любимым бобо.

Глупая ссора произошла на пустом месте: бобо хотел, чтобы братья, то есть они, женились на внучках его давнего друга, а его сын не хотел этого, поскольку договорился о женитьбе сыновей со своими друзьями. Старик долго тряс своей белой бородой, но упрямый наследник не уступал. Тогда бобо, рассердившись, покинул дом и оправился к своей дочери в Джизак. С собой он взял двух слуг, чтобы в пути не ограбили и не убили лихие каракчи.

– Мы следуем за ним из самого Самарканда. Но почему-то наш бобо делает петли на своём пути, вроде зайца… Мы же его любим и согласны жениться хоть на дочерях шайтана, лишь бы дедушка вернулся домой. – Утирая призрачные слёзы, самозабвенно врали братья.

Чайханщик долго выспрашивал о привычках бобо, видимо не хотел выдать понравившегося человека незнакомым людям. Не зря Зульфикар полдня провёл с детворой Пенджикента, те много интересного рассказали ему: как старик пьёт чай, как закидывает насвай* под язык, как моет руки. Как кричит на своих слуг, как их лупит. Самое главное, во что был одет и сколько у него денег. Братья, перебивая друг друга, сетовали на то, что денег у бобо совсем нет. Что слуги его скоро бросят, а может и ограбят. Чайханщик уверенно возразил:

– Всё вы говорите верно, но деньги у вашего бобо есть, и их много. Поэтому его слуги не обижаются на тычки и удары его ещё крепкой руки. Но он не говорил, что едет из Самарканда, он говорил, что родом из Ургута. И едет по торговой надобности. Я не мог в это поверить, поклажи с собой у них немного, товара никакого нет.

– Не может быть! Наш бобо никогда никого не обманывал. Может быть это другой, похожий на него человек! – изобразил искреннее недоверие Назим. Он закатил глаза и продолжил. – Неужели мы потеряли нашего любимого дедушку, горе нам, горе!

Передвигаясь от одного убогого поселения к другому более унылому, братья точно шли по следу «своего» бобо. Их история обрастала точными приметами старика, услышанными в предыдущей кишлачной чайхане.

Джизак их встретил огромной крепостью. Та была не меньше бухарского Арка и окружена роскошными арчами, густо растущими по склонам невысоких гор. Потратив почти день, братья отыскали следы своего бобо, но лишь следы. Недолго пробыв в Джизаке, занимая одну из лучших комнат в караван-сарае, он рассказывал всем и каждому о скорой смерти Абдуллахана.

Потом старик внезапно исчез. Люди на базарах говорили, что его схватили «серые чекмени» бухарского хана, и никакой он не дедушка двум джигитам, а подлый шпион Таваккула.

Братья, используя скудные сведения, бросились в сторону Ташкента и на полпути к нему нагнали неуловимого отравителя. Кудрат, с одним из охранников, чего-то дожидался в убогой чайхане. Ютился в крохотной комнатке над чадящей кухней и кувшинами пил запрещённое вино. Из бессвязных сетований старика на жизнь братья поняли, что одного охранника он отправил к Таваккулу и смиренно ожидал участи за то, что не отравил до конца бухарского хана. Об этом он случайно узнал в Джизаке от проходивших в сторону Оша купцов. В очередной раз заведя разговор о кончине хана, шпион наткнулся на насмешки погонщиков:

– А кого это мы видели, выезжая из Бухары? Тень великого хана? Что-то эта тень была слишком резвая. Она долго разговаривала с караванбаши, а потом одарила его пятью золотыми таньга* за сведения о китайских товарах. – Погонщики ещё долго смеялись над стариком. Именно из-за странных сведений он сбежал из Джизака и теперь ждал скорой расправы, не решаясь явиться на глаза султану Таваккулу.

Смекнув, в чём дело, братья притворились посланниками кипчакского султана. Язык кипчаков каждый воин сотни знал как свой родной. Кудрат-ака, как про себя называли его ханские нукеры, уставившись на мнимых посланников воспалёнными красными глазами и смердя гнусными винными парами, уверял джигитов, что он чудесно справился с поручением. Ненавистный Абдулла умер. Но как-то так получилось, что хан воскрес, Кудрат-ака объяснить этого чуда великим батырам не может.

– Я и мальчишку прикончил. Никто не догадается, куда ведут следы отравителя. Абдулла испустил дух, он заснул вечным сном в жутких мучениях, он загнулся! – Раскрыв пошире глаза и припав к кувшину с вином, старик заорал: – Он сдох! Сдох, я знаю! От яда, подмешанного в курт, нет противоядия…

С этими словам старик откинулся на спину и захрапел. Рядом давно спал его стражник. Два дня братья неустанно плели двойную махаффу* с прорезями для толстых ремней. Ими братья собирались закрепить своих пленников на время дороги. Братья поили старика и его охранника вином с мёдом, разведённым в нём кокнаром*. Кормили сладостями, позволявшими скрыть противный вкус зелья.

Подходящая рабочая лошадь нашлась у чайханщика. Тот неприлично громко радовался возможности избавиться от странных гостей. Хоть и получил от них много денег, но пьяная болтовня Кудрата о смерти хана напугала даже видавшего виды владельца чайханы. Несмотря на это, видя безвыходное положение братьев, за старую лошадь денег запросил как за скакуна-ферганца.

Лучше бы он этого не делал. Братья показали медную пайцзу и забрали коня даром. Напоследок предупредили:

– Кто бы ни спрашивал тебя о постояльцах, любителях запрещённого вина, ты должен отвечать, что ничего не знаешь. Были, жили, пили, ели, но уехали. Уехали в сторону Заамина. Когда уехали, ты не помнишь. Заплатили тебе они немного, жадноватые были. Ты всё понял? О нас тебе лучше не вспоминать, а что забрали седобородого постояльца с охранником – забыть. Если кому расскажешь, то не будешь знать, откуда к тебе смерть прилетит!

Чайханщик упал на колени, проклиная себя за непомерную скупость. Он много получил от белобородого старика, но не удержался и хотел получить ещё и за полудохлую колченогую лошадь. Говорил ему покойный отец – десять пальцев в рот не засунешь, не послушался. Сам виноват. И кто эти джигиты? А если рассказать нукерам султана Таваккула, иногда заезжающим в чайхану? Здесь у него наступило просветление в мозгах, чайханщик намертво забыл о джигитах, стариках, их охранниках и своей старой лошади.

Перед тем как усадить своих пленников а махаффу, братья растворили в очередном кувшине побольше кокнара, и напоили снадобьем слабо отбивающихся охранника и старика. Осторожно передвигаясь караванными путями, они не останавливались в тех чайханах, где расспрашивали о своём бобо, огибали эти селения дугой и выезжали на дорогу лишь когда отъезжали достаточно далеко. Полторы луны спустя крохотная группа прибыла в Бухару и прямиком отправилась в зиндан*.

Я был доволен этим двумя джигитами. Дело они сделали настолько ловко, что ни один волосок не упал с головы пленников. Правда, они уже не могли обходиться без кокнара, но это ненадолго. Я прикажу их обоих казнить, а Зульфикар радовался, что их легко допрашивать. Стоит положить рядом с собой горошину кокнара, как старик и охранник заливались соловьями, рассказывая все мелкие и крупные подробности этого преступления.

Грело душу, что не мой сын задумал и осуществил это злодеяние, не он покушался на мою жизнь, а презренный Таваккул. И это ему я, в своё время, подарил Мианкаль? Да лучше бы я себе руку отрубил!

– Зульфикар, как зовут этого отравителя? И где его родина, семья, родные? Ты говорил, что он может использовать различные языки нашей страны?

– Великий хан, вы не поверите, но этот выкидыш гиены своего имени, данного отцом, не помнит! Он поменял столько имён, сколько их есть на белом свете! Семьи у него нет и никогда не было. Что он делал с женщинами, вам лучше не знать. Он рассказал обо всех покушениях, совершённых на вас Таваккулом. И был уверен, что последнее покушение удалось. – Братья в этом месте дружно замотали головами.

– Великий хан, позвольте сказать… – старший из джигитов, приземистый, крепко сбитый, с приятным лицом молодой мужчина, тихонько вставил. – Этот Кудрат был уверен, что смог нанести вам вред. Ему рассказали, что вы ели курт, и что умерли, и вас похоронили, не приведи Всевышний такому произойти!

– Как это так? И кто это такой?– несмотря на чиллю, я был готов вскочить и бежать туда, где спрятался предатель! Захватить, пытать. Медленно топить, вытаскивать из воды и отрубать каждый день по пальцу…

– Великий хан, это один из предводителей узбекского племени юз или кыргыз, Мухаммад Баки-бий.– Едва слышно, с натугой выговорил Зульфикар. – Но когда мы вернулись из Кермине, в ваших покоях его не было. Потом я выяснил, что тело Кора-Касыма он видел, ваш брат Ибадулла-султан вспомнил это. Хотя о нашем приезде он не знал, мы же не ночевали в Арке. Поэтому решил, что это вы умерли. Как же он был изумлён, увидя вас утром живым и здоровым! Но своему приятелю успел сообщить, что хана отравили и тот умер в мучениях.

– Это ты откуда знаешь? И почему мне ничего не сказали? Неужели я всё должен узнавать последним?

– Великий хан! Зная, как вы страдаете во время чилли, я решил сначала всё выяснить, а уж потом докладывать вам. К сожалению, я до сих пор не знаю, дурак этот Мухаммад Баки-бий или действительно соглядатай…

– Это почему ты не знаешь? Тебе времени не хватило или желания? Надо было пытать этого бия!

– Великий хан, я бы так и сделал, но Мухаммад Баки главный среди юзов и трогать его опасно. Племя юз второе по численности среди узбекских племён, у них много смелых джигитов, и половина из них в наших войсках. Здесь нужна хитрость…

Зульфикар потянулся к кумысу, а я захотел жирного мяса. Так всегда бывает, когда что-то надо сделать или принять сложное решение. Абдул-Кадыр понял без слов, все дастурханчи приметливые. Они наблюдают за мной с настойчивостью сокола, выслеживающего добычу. Замечают малейшие перепады настроения и давно поняли: когда я работаю, то ем жирное мясо и густую похлёбку.

Не прошло и четверти часа, как мои зубы вонзились в истекающий жиром кусок баранины. Я старательно запихивал в рот зелёный лук, чеснок, редьку, лепёшки. Куда делось утреннее благодушное состояние? Племя юз… Да, это самое крупное племя. В основном они расселены в Ферганской долине, а долина эта! О Всевышний, это же самая богатая часть моего государства! Прав Зульфикар, в который раз прав! Трогать его нельзя, но если поймать на чём-нибудь и попытаться уличить в связах с моими врагами? Но я не дослушал ещё тех двух джигитов.

Они сидели на другом конце маленького дастархана и так же старательно уничтожали жареное мясо и свежие овощи. Не зря мне понравились лепёшки. Зульфикар, откусив кусок, весело хмыкнул:

– Великий хан, у вас всегда на дастархане самые лучшие блюда. Даже простые лепёшки не такие простые, как у остальных людей. Таких лепёшек я никогда не пробовал. Поделитесь, откуда у вас этот лепёшечный чародей?

С полным ртом я пытался рассказать про Юлдаша, но потом сжал в кулаке кусок лепёшки и немного погодя разжал. Зульфикар удивился, а мне стало приятно от этой мелочи. Я успокоился. Ещё некоторое время мы уничтожали еду с трёх подносов и лишь после этого я поднял глаза на джигитов.

– Джигиты, вы пять недель тащили этих доглядчиков и отравителей в Бухару. Может быть, они что-то говорили, одурманенные кокнаром? – Если вина я не пью по запретам Всевышнего, то кокнара я боюсь больше воды и огня.

Когда я болею или страдаю от ран, я запрещаю давать мне эту гадость. Да, больно, но терпеть можно. Я часто видел людей, потерявших человеческий облик из-за него. Если вино это запрет и от него всегда можно отказаться, то от кокнара ни один человек, привыкший к нему, отказаться не может. Он рыдает, он плачет, он может отдать за кокнар всё: богатство, детей, про честь я уже не говорю. Честь и волю кокнари теряет первыми. Но мои охранники использовали его для развязывания языков. Ужасно, но к кокнару привыкают и животные.

– Великий хан! – вытирая руки концом хлопчатого полотенца, ответил старший. – Великий хан! Про Мухаммад Баки, Кудрат много говорил. Отравитель склонял вашего сардара к предательству, но очень осторожно. Рассказывал про вас мелкие гадости, хотел сделать того своим сообщником. Но вождь юзов не поддался на уговоры и деньги.

Младший брат сидел с таким видом, словно перец жёг ему язык. Я перевёл на него взгляд и кивнул.

– Великий хан! – затараторил нетерпеливый джигит. – Мне почему-то показалось по лепету Кудрата, что у Мухаммада Баки есть высокий покровитель. Его он любит и готов служить бесплатно. Даром! Нас с братом это очень удивило. Простите нас, мы решили, что это ваш родственник.

Родственник? Близких родственников мало, это Ибадулла-султан и его единственный сын Абдуламин, остальные его дети – это дочери. Несмотря на огромный гарем, Ибадулла-султан не плодил наследников, опасаясь распрей после своей смерти. Дальше идут дети моей сестры, три сына Джанибек-султана. Но на первом месте стоит мой сын Абдулмумин. На кого упал корыстный взгляд Мухаммада Баки? Неужели на моего брата и его сына?

На меня в упор смотрел Зульфикар. Он отрицательно качал головой. Нет, у моего брата и его сына было столько возможных случаев быстро закопать меня где-нибудь в безлюдной степи, что не сосчитать. Согласен, это не Ибадулла-султан. Сыновья Зухры-беким? Их надежды на престол довольно призрачны. А после рождения моего внука, равны самой интересной цифре – нулю. Остаётся Абдулмумин. Но он и так наследник!? Всё я понял. Они хотят приблизить восхождение Абдулмумина. Ну что ж. Я такой возможности им не предоставлю.

В шпионских делах я если и понимаю, то ровно столько же, сколько в подбрасывании хвороста в костёр. В этом деле разбираются джигиты, сидящие за моим дастарханом, их отец и наставник, мой молочный брат. Осталось спросить у них, что они все думают и чего хотят предпринять. Я сам могу лишь приказать пытать всех юзов, но судя по глазам Зульфикара, этой глупости он не допустит.

Старший джигит вопросительно смотрел на меня.

– Говори, джигит, чего вы там придумали?

– Великий хан! Мы сами отравителей не допрашивали, это делали знающие люди. Мы лишь написали всё, что они говорили в бреду и передали палачам и дознатчикам. Сами бродили возле дома Мухаммада Баки и заметили, что у того прекрасная голубятня. Если есть простые голуби, то есть и почтовые.

Я всё понял. Но не понял, это же всю голубятню перебить надо? Нет, я опять ошибался. Младший с горящими глазами подхватил слова брата.

– Великий хан! А если сбивать почтовых голубей?

Я думал совсем недолго. Джигиты не совсем понимают, что голубь не ястреб и не сокол. Он вылетает из голубятни как стрела, пущенная искусным лучником. Он взмывает вверх, делает круг над своим домом и потом летит туда, откуда прилетел. Голубь из Карши никогда не полетит в Джизак, он туда дороги не знает.

– О том, чтобы сбить голубя, даже не мечтайте. Гонцов надо задерживать.

Почему молчит Зульфикар? Почему проглотил язык Алишер? Понятно, они заранее обо всём договорились, а сейчас знакомят меня с возможными путями выявления предателя. Тоже хорошо. И как они не боятся Зульфикара? Я сам иногда пугаюсь, что там ещё кукельдаш выдумает? Хотя чего им пугаться, они до своего появления в сотне прошли адовы муки. Про этих братьев Зульфикар рассказывал, что они работали у дяди, мяли кожи. И было им по восемь – десять лет. После работы кожемяки любая помойка раем покажется! А ещё я видел крысиную ловушку. Как же я смеялся над глупостью крыс!

Эти братья любую крысу, обитающую в Арке, загонят в ловушку. Зульфикар удовлетворённо кивнул. Никаких пыток, никаких казней – не будет бунта среди юзов, всё будет тихо. Как задержать нежелательных гонцов Зульфикар с каламушларни придумают. За всё время разговора Алишер не проронил ни слова. Я вспомнил слова Зульфикара: «воин, без дела сотрясающий воздух своими речами, уже не воин»!

Я опять захотел есть. Время приближается к полуденной молитве, после неё можно и поесть. Надо отпустить джигитов. Им работать нужно. Я всё время думал о том, сколько же денег Зульфикар им платит? Оказалось, он даёт нукерам столько, сколько они просят. Иногда это сотни таньга, иногда кучка фельсов*. При них всегда есть деньги, кокнар, вино, какие-то драгоценности. Однажды я спросил:

– Неужели никто из моей сотни с этим богатством не сбежал?

– Куда? – в недоумении спросил Зульфикар? – Их никто не держит, они преданы тебе не за деньги. За свою жизнь они тебе преданы. Если кто хочет уйти, он уходит. Но после такой жизни, полной действительной жизни, всё остальное существование кажется пресным. Они остаются помощниками, они уже не дерутся, но всё замечают и обо всём доносят. А ещё разносят нужные тебе слухи. Я таким людям доверяю. Их много. Некоторые из них женаты, у многих есть дети. Но ни один не прислал своего ребёнка ко мне. Я бы тоже этого не сделал.

Нет таких слабоголовых, что хотели бы для своих детей жизни, полной лишений и опасностей. Но другие, не имея опыта ведения интриг, теории заговоров и шпионажа, лезут в эту выгребную яму! Мухаммад Баки, куда же ты сунул свой нос? Чего тебе мало? Решено, я приглашу его на обед. Не на пир, не на сборище, а на скромный ханский обед, где будут сидеть лишь мои родственники. Джанибек с сыновьями, Ибадулла-султан с сыном и Зульфикар с сыновьями. Я поделился своей гениальной задумкой с кукельдашем. Хохотнув от удовольствия, он крикнул эшиг-ага-баши, чтобы ко всем были посланы скороходы: хан сегодня желает вкушать пищу в присутствии любимых родственников.

Лишь смерть могла избавить перечисленных людей от возможности не показаться на глаза хану. Ибадулла придёт с удовольствием, у него новая наложница из славянок, в обход Асмиры и жены он от неё не выходит. Он будет громко рассказывать о её действительных или мнимых достоинствах. Его сын чуть младше Абдулмумина. Он будет доволен, не так часто дядя-хан приглашает племянника в свои покои. Джанибек должен порадоваться приглашению, я редко балую его лицезрением своей особы. Может же он посидеть со своими сыновьями за моим дастарханом? Дети Зульфикара мне нужны для того, чтобы разбавили напыщенное собрание. Пусть поговорят о новых золотых украшениях. Правда, на людях теперь многие мужчины появляются без колец и браслетов…

– Великий хан!—молодые джигиты ушли, и мы с Зульфикаром снова стали братьями. – Ты хорошо придумал с этим маленьким пиром. А что если мы в конце обеда притащим Кудрата на глаза твоим гостям? Ему уже два дня не давали кокнара, он плачет и вопит. Он умоляет стражников дать ему эту отраву. Он жуёт свою пропотевшую рубаху, надеясь получить хоть немного зелья. Вот мы и поглядим, у кого он будет просить кокнар. А потом спросим у этого человека, откуда он знает отравителя хана.

Мне стало страшно. Страшно, что у Зульфикара такой изворотливый и изощрённый мозг. Если бы он был на стороне моего сына или Таваккула, да любого моего врага, я не дал за свою жизнь не только медного фельса, я не дал бы за неё яичной скорлупы.

– Зульфикар, а ты не боишься сам себя?

– Это почему я должен себя бояться? Потому что я умный и хорошо соображаю, как тебя защитить? Прости, но вместе с тобой я защищаю и себя, простого сына резчика по дереву. Лишь рядом с тобой я чего-то значу.

– Не прибедняйся. И не набивай себе цену. – Мне в голову пришла ещё одна мысль. Я никогда не спрашивал, а теперь что-то подтолкнуло меня. – Зульфикар, ты пробовал кокнар? И вино? И алкоголь?

– Конечно, пробовал! Как бы я мог тебя предостеречь от него, показывая невзначай кокнари, если бы сам не знал, что это такое? И все твои охранники пробовали, из четырёх сотен лишь двое не устояли. Они продолжили принимать кокнар. Чтобы не терять друзей, мы их безболезненно отправили в сады Аллаха.

Нет, мне не страшно. Пусть будет страшно моим многочисленным врагам. У них нет Зульфикара.

Спустя некоторое время мы вышли из чилля-хоны. Сказать, что было жарко, значить приуменьшить до предела ощущение того пекла, в котором мы оказались. Хорошо ещё, что большая часть Арка это сады и цветники. Земля в них покрыта травой и по сторонам дорожки в неглубоких арыках журчит вода. В кронах деревьев стрекочут птицы. Это не голосистые соловьи, их можно услышать лишь поздней ночью. Не перепёлки и не канарейки. Это щебечут и трещат обыкновенные саранчовые скворцы. Многие их не любят, а мне они не мешают. Они тщательно оберегают свою территорию, поэтому приближение кошки, хищной птицы или человека они воспринимают покушением и поднимается жуткий гвалт. Любой звук меня радует, он говорит о спокойствии в саду и самом Арке.

Зульфикар на ходу отдавал распоряжения. Медленно передвигаясь, мы направились в малую пиршественную залу. Это так сказано «малая», в ней могли поместиться полтора десятка человек. Нас и будет примерно столько. В самом Арке не было жарко. Стены Арка толщиной в пять-шесть кари саманного кирпича. Они великолепно удерживают тепло зимой и не допускают жару внутрь во время чилли.

Я так наелся жирного мяса, что приказал не варить шурпу или маставу, я велел сделать чалоп*. Его готовят на айране, а это почти кумыс. Ещё чучвары* с зеленью. Надо добавить машхурду*. Надо побольше сладкого, это для Ибадуллы-султана. Если я не хочу мяса, это не говорит о том, что все остальные должны голодать. Плов. Но не с бараниной, а с курятиной. И ещё жареных цыплят, я их могу кушать всегда.

Я так увлёкся мыслями о еде, что совсем перестал слушать Зульфикара.

Тот, кого мечтательный Авлод называл Кудрат-ака, сидел в тёмном помещении, куда свет попадал из крохотного окна, тоскливо притулившегося под самым потолком. Света было мало, но ему и не нужен был свет. Третий день его никуда не выводят и не дают того, что стало составлять основу и счастье всей жизни. Всё, что было до этого момента важным и нужным, превратилось для Кудрата в мелкую непонятную возню. Лишь тёмный шарик, медленно растворяющийся в воде, дающий неизмеримое наслаждение стал его настоящей жизнью.

Он сидел в луже мочи и не собирался подниматься с этого зловонного места. Что в этой вони особенного: она не бьёт по глазам, она лишь слегка затрагивает его ноздри. А то, что сыро, так это хорошо. Не так жарко. Но и жары он не чувствовал, как не чувствовал голода. У него теперь осталась одна жажда, один смысл его существования – кокнар. Он давно не вспоминал свою жизнь, а сейчас старался забыть всё то, что ещё осталось в голове. Она была полна сожалений, почему он раньше не понимал простой вещи: ничего не нужно делать, никуда не надо бежать и убивать глупых людишек! Надо лишь иметь побольше кокнара, пить его, заталкивать в себя этой неземной радости столько, сколько влезет.

Какая-то его часть, в которой осталось что-то человеческое, твердила ему, что он попал в плен. Он рассказал своим мучителям-благодетелям всё, что они спрашивали. Его обязательно казнят. Но тут же в разговор вступала вторая, значительно большая часть его нынешнего разума. Пусть казнят, но если перед казнью дадут кокнара, то пусть режут, пилят кости, выкалывают глаза. Могут даже использовать как женщину, ему всё равно. Лишь бы дали того блаженства, к какому он привык за короткое время.

У старика из безвольно открытого рта текли слюни, смешиваясь с соплями, и застывали на горячей коже противной коростой. Руки тряслись, и если он пытался стереть эту слизь, то они промахивались, и не могли выполнить простейшее движение. Ноги сводила судорога. Глаза слезились, они почти ничего не видели. Перед ними мелькали круги, разноцветные пятна, смутные образы. Но внутренним взором старик видел шарик кокнара. Из крепкого, сильного пожилого человека, Кудрат превратился в развалину, дурно пахнущую и потерявшую человеческую душу.

Таваккул ни за что бы не узнал в нём своего самого лучшего шпиона. Ему всегда казалось, что Кудрат может вывернуться из любого безвыходного положения. Но здесь враги переиграли Таваккула во всём.

Почти год Кудрат провёл в Бухаре, пытаясь подобраться к врагу своего хозяина и благодетеля. Появившись в Бухаре, он не торопился в пасть к тигру, а медленно и тщательно собирал сведения обо всех изменениях, происшедших в охране хана после неудавшегося покушения за два года до этого. Щелочек для проникновения в Арк было много, но надо было найти такие, что позволят не только выполнить задуманное, но и безопасно отступить, скрыться после смерти Абдуллахана. Кудрат никогда не добавлял к имени хана цветистое определение «Великий». Для него великим был Таваккул. Он поселился подальше от Арка, рядом с бухарскими банями. Место было удобное для его дел. В бане язык у человека развязывается сам собой.

Мужчина приходит в хаммам*, если у него есть время и деньги. Люди приходят туда не столько мыться, сколько поговорить, сделать массаж, удалить лишние волоски с тела, побрить голову, подправить бороду и усы. На это требуется много времени. После бани расслабленный человек пьёт чай из семи трав, успокоительный и целебный. Потом, сидя в кюльхане*, размышляет и наслаждается покоем. В это время с человеком можно говорить обо всём, начиная с болтовни о любимой наложнице и заканчивая здоровьем хана. От обсуждения ханского здоровья недолго перейти и к его неправильным действиям во время последней войны или строительства очередного убогого чуда. Но всё это в зависимости от ответов нового знакомого.

Ни в коем случае нельзя уговаривать собеседника, навязывая ему своё мнение. И если собеседник не согласен – извиняться и ставить на нём крест и переходить к другому бездельнику. Сидя в бане, шатаясь по базарам, толкаясь среди праздных ротозеев на перепелиных боях и схватках алабаев, можно многое услышать. Например, что у одного стражника после кончины осталась семья, а его несчастный сын в кухне ненавистного хана подбрасывает кизяк в топку. Можно навострить уши и понять, что старейшина племени юз очень любит наследника престола и порицает нынешнего хана за мягкость к врагам.

– Как можно было простить ташкентцев, закидавших войска хана грязью, их надо было всех продать в рабство…

…– Да, амаки*, вы же помните, как купцы рассказывали, что Абдулмумин никого не щадит, всех врагов наказывает. Как положено!

– Всё так, правоверные! Врагов надо пытать и казнить. У нас за год было лишь три казни, да и то без пыток. Это что за хан-размазня!

Кудрат всё это впитывал и делал зарубочки на память, потом тщательно следил за теми людьми, намеченными им для осуществления своих замыслов. Никого он в свои планы не посвящал, всех использовал, не объясняя и не раскрывая истинных причин своих действий.

Много времени он потратил на Авлода. Хотя в конце концов мальчишку пришлось прирезать, но на всё воля Аллаха. Мухаммад Баки-бий не поддался на туманные уговоры, но Кудрат был уверен, что это самый главный враг Абдуллахана в Арке. Только умный и терпеливый. Хорошо, лазутчику казахского султана торопиться некуда. Но как же он был изумлён, когда узнал, что убит не хан, а его двойник. И всё это он выяснил после того, как отправил Таваккулу радостное известие об уничтожении его врага. Хорошо, что султан ещё более недоверчивый, чем его незадачливый шпион.

Что было бы, если он поверил Кудрату? Попал бы в западню. Так что сидя в вонючей луже и изредка приходя в сознание, старик корил себя за доверчивость. Но недолго.

Сладкой музыкой лязгнул затвор. В отворённом низеньком проёме двери показались те двое джигитов, что щедро поили его кокнаром. Старик вскочил на ноги, что-то залепетал, забормотал, попытался схватить джигитов за руки. Но старший строго сказал:

– Сейчас ты совершишь полное омовение в лохани. Бани в зиндане нет. Потом тебе дадут чистую одежду, а не эти кошмарные лохмотья. Потом мы отведём тебя в одно место, где за дастарханом будет сидеть несколько мужчин. И если ты кого-то узнаешь, то попросишь у него кокнара. Ты всё понял? Ты должен попросить лишь у того, кого ты видел в бане, на базаре или к кому ходил в гости. Если ты сделаешь неправильно, то больше никогда кокнара не поучишь. Знаешь, в каких мучениях умирают кокнари?

Старик затрясся. Каждая частица его тела ходила ходуном, зуб на зуб не попадал, несмотря на духоту и вонь каменного мешка. Он яростно тряс головой, соглашаясь с каждым словом и слыша лишь то, что ему какой-то знакомый даст самую нужную вещь в жизни.

– Да, да великие джигиты, да, Рустамы на земле и солнце на небе! Я всё сделаю, как вы говорите. Я не ошибусь, пусть это будет сам Мухаммад. Я не побоюсь сказать, что я его знаю и с ним разговаривал…

Углом брезгливо смотрел на старика. Он помнил, что проходил испытание кокнаром. Тот был противный. Но ему сказали, что противным кокнар бывает первый-второй раз, на третий раз он приятный, а после четвёртого раза ты станешь его рабом. Углом не хотел становиться рабом этой гадости, но второй раз тоже выпил зелье. Состояние удовольствия полученного от смеси ему не понравилось. В голове стоял туман, руки-ноги не слушались, а говорил он такую ерунду, что потом ему полгода было стыдно за своё нелепое бормотание.

Спустя некоторое время он присутствовал на испытании новичка и понял, что в своё время выглядел не самым худшим образом, бывают случаи пострашнее. Теперь, глядя на старика, Углом поклялся самой страшной клятвой всеми силами избегать такого жуткого случая. Если захватили в плен и влили насильно кокнар, лучше убить себя, пока в силах. После пятого раза будешь думать не о смерти, а лишь об этом чудовищном зелье.

Кроме этого Углом понял и хорошо запомнил, что зелье лишает не только совести, чести, памяти и привязанности, оно лишает человека радости чувствовать настоящую боль от удара, от пореза ножом, от ничтожной царапины или укуса зверя. Остаётся одна боль, что не сравниться с той, которую он знал, боль от недостатка дурмана. Как-то джигит видел связанного пленника и не мог понять, почему его не развязывают. Тогда Алишер, уважаемый друг Хамида, самого хитрого нукера Великого хана, пояснил молодому парню:

– Если его оставить со свободными руками, он себе вены перегрызёт. Он начнёт пить свою кровь… – тогда парнишка не поверил.

Спустя некоторое время пленника развязали. Он вцепился в запястье мёртвой хваткой. Ему кинжалом, порезавшим губы, с трудом разжали челюсти, а кокнари заливался счастливым смехом, слизывая капли крови, текущие по подбородку. Всё это оставляло глубокий, неизгладимый след в памяти нукеров.

Старик суетился, торопливо семенил, притоптывая босыми ступнями, всё время пытался заглянуть в глаза обоим парням. От него нестерпимо воняло. Голос отравителя был неровный, иногда переходил на детский визг, потом он начинал причитать бабским голосом, затем срывался на грубый мужской рык. Но тут же замолкал и начинал тихонько визжать противным скрипучим фальцетом. Слова, вылетающие изо рта старика, были несвязными. Невозможно было понять, о чём он говорит – то вспоминает Таваккула, то каких-то давних друзей, с кем в молодости угонял отары. Он говорил о женщинах, с каркающим смехом вспоминал гадости, что творил с ними. В эти мгновения его конвульсивно дёргающееся лицо становилось наиболее отвратительным.

Углом, не сдержавшись, стукнул старика по спине камчой*, хлестнул изо всех сил, но тот даже не заметил удара и не поморщился. Словно комар пролетел мимо и даже не глотнул отравленной крови. Молодому джигиту было страшно: за такое короткое время взрослый, умудрённый жизненным опытом и опасным занятием лазутчика, так быстро сломался. Но потом вспомнил, как Зульфикар-ака пояснил:

– Вам повезло, что вы захватили его полумёртвым от пьянства. Это всё наложилось на неудачное покушение, отравитель был уверен, что Великий хан умер. Смертельное разочарование, страх наказания, вино и кокнар убили его. Поэтому все поручения, что вы получаете, вы должны не только выполнить, вы должны три-четыре раза перепроверить, а всё ли вы сделали как надо? Вы видите плачевный результат плохой работы. В ней не должно быть ошибок.– Зульфикар-ака замолчал.

Алишер-ака оглядел молодых нукеров:

– Это то, о чём я вам не устаю повторять. Не думайте, что вы самые умные. Если погибните вы, то ничего страшного не произойдёт, у нас есть смена. Но если, не приведи Всевышний, вы допустите покушение на самого драгоценного правителя, то от вас мокрого места не останется.

Вымытому старику дали еду, простую басму с лепёшкой и чайник зелёного чая. Он вцепился обеими руками в нестерпимо горячий чайник и начал глотать кипяток, обжигаясь и отплёвываясь. Через несколько мгновений он понял, что кокнара в чае нет, и заплакал. Зарыдал так горько, как не рыдает женщина над телом единственного сына, погибшего страшной смертью. Как не плачут дети на поминках по безвременно ушедшим в сады Всевышнего родителям.

– Вы подлые шакалы, вы меня обманули! Где кокнар, где счастье моей жизни…

– Да ты совсем потерял память! Я же сказал тебе, что мы тебя отведём в большой дом, где будет много народу. Забыл? Если ты сейчас всё это не съешь, то мы никуда не пойдём, а ты вернёшься туда, откуда мы тебя взяли… – братья, старик и тюремщики сидели во дворе зиндана в тени единственного дерева на тонких циновках.

– Я вспомнил, я всё вспомнил! Я всё съем. Я ни крошки не оставлю.

Старик начал запихивать в рот куски лепёшки, через край косы вливал в себя бульон, давился варёными овощами, прихлёбывал чай.

– Помедленнее жри. Если подавишься и сдохнешь, то не сможешь съесть кокнара.

Старик испуганно остановился и начал медленно, аккуратно жевать, не торопясь отрывал крохотные кусочки лепёшки и тщательно перемалывал ещё крепкими зубами. Когда последний глоток был сделан и последний кусочек пережёван, Назим скомандовал:

– Теперь ты будешь спать до дневной молитвы. Потом мы пойдём, куда обещали. Понял? Помнишь, что ты будешь делать?

– Понял. Сейчас спать, потом идти, потом узнавать, потом счастье. – Он кулем свалился на бок, закрыл глаза, но не заснул, мучаясь и мечтая о дурмане, мысленно подгоняя медленно текущее время.

Мухаммад Баки-бий был стар. Он появился на свет раньше Абдуллахана лет на десять. Племя юз, где Мухаммад был верховным вождём, было крупнейшим из всех девяноста двух узбекских племён. Люди племени расселились на огромных территориях и держали верх не только в Ферганской долине, но также по течению рек Сурхандарьи и Заравшана. Основным делом юзов была война. Конечно, они занимались торговлей и ремёслами, были среди них и дехкане, но самое доходное занятие юзов – война. Всё складывалось хорошо, кто-то из юзов мог бы стать ханом на этой благодатной земле, но глупые правила, что лишь чингизид может быть ханом, лишала Мухаммада Баки-бия уверенности в благополучном будущем.

Не всегда существовало такое правило. Великий Тимур ставил чингизидов, этих слизняков и трусов ханами, позволяя восседать на троне и иметь гарем, а сам вершил историю. Не спрашивая ни у кого согласия, завоевал полмира, поставил на колени всех, кого только можно и кого нельзя. Он покорил государство османов. Султан Баязед целый год просидел в клетке, наблюдая сквозь прутья решётки за разрушением своих городов. Горше всего для Баязеда было то, что его любимая жена Оливера стала наложницей Тимура. Нечего было нос задирать и грубить великому Тимуру в письмах, обзывать его грязным кочевником.

Эта история стала путеводной звездой в мечтах Мухаммада и послужила примером для подражания в желании захватить трон. Не самому. У него были сыновья и внуки. Но никчёмного хана хорошо охраняли. Уничтожить хана, несмотря на его явную глупость и слабодушие было невозможно. Он полностью повторял жизненный путь своего отца, Искандер-султана, султана-дервиша, никудышного лежебоки. Уже давно Мухаммад Баки задумал длинную интригу. «Извне не осилишь – изнутри побеждай». Её плодами он не сможет воспользоваться, но его дети, внуки и все юзы, будут только в выигрыше. Он решил всячески помогать ханскому наследнику, жестокому пьянице Абдулмумину, взойти на престол. Потом одним разом лишить того реальной власти, оставить бездельнику гарем и вино. А самому, или сыновьям и внукам, править великим государством. Не только тем, что попало в руки, надо будет расширить границы.

Не тратить огромные деньги на строительство никому ненужных медресе, городских стен, ворот, мостов и сардоб. Все деньги пустить на создание огромной армии. Эта орда сметёт с лица земли Китай! Что не удалось Тимуру, то удастся юзам. Потом они захватят Индию с полоумным родственником хана, Акбаршахом. Тот погряз в потакании местным религиям. Где это видано, чтобы у завоёванных народов были такие же права, как и у завоевателей? Это настолько неразумно, что местные подняли голову. Любимая жена Акбаршаха индуска! Что, мало мусульманок? Имя у неё такое странное Мариам уз-Замани, раджпутская принцесса из Амбера. Так что наследник хиндустанского престола Джахангир даже не полностью мусульманин.

Поэтому Хиндустан надо захватить. А там придёт черёд и еретического Ирана.

Такие мысли грели душу Мухаммада Баки. Но вёл он себя крайне осторожно. Никогда не показывал в разговорах особого расположения к Абдулмумину. Но регулярно сообщал ему обо всех тайнах жизни Арка, в какие удавалось проникнуть. К нему часто подходили и пытались втянуть в свои заговоры многочисленные недовольные правлением Абдуллахана, но он делал вид, что не понимает, о чём идёт речь. Никто и никогда не заподозрил главу племени юз в предательстве, так искусно он прятал своё недовольство от посторонних глаз. Даже этот хитрый молочный брат хана, безродный Зульфикар, сосредоточивший в своих руках больше власти, чем хан, не догадывался о его шпионаже. Не столько в пользу Абдулмумина, сколько в свою.

Когда придёт время, а оно придёт обязательно, его внуки будут править не только Мавераннахром, они будут править всем миром! Появится новая тысячелетняя династия, Бакиды! Люди будут благословлять его имя и почитать выше Александра Македонского или Чингизхана!

Его доверенными людьми были лишь родственники, и только мужчины, достигшие двадцати – двадцати пяти лет. Воспитывали мальчиков в преданности не хану, а своей семье и своему племени. Иначе смерть или изгнание.

Племя юз было не монголоидным, оно было тюркским и окончательно сформировалось при отце Мухаммада Баки. Можно сказать, что он стоял у истоков появления этого народа. Как всякие выскочки и новички в политике, они стремились закрепить свои привилегии и особый статус. Поэтому в молодых воспитывалась воинственность и презрение к другим племенам. Лишь мы, юзы, достойные быть выше всех. Юзы не преуспевали в науках и искусствах, они не почитали эти бессмысленные занятия. Ни песня, ни картинка, ни музыка не накормят и золота не дадут! Хотя основы грамоты знали. Куда без них —ни донос не написать, ни соратникам не сообщить о срочных новостях.

Приглашение в Арк, переданное через посыльного, застало Мухаммада Баки-бия врасплох. Он лучше, чем кто-либо другой знал, что хан ненавидит жару и никуда в это время не выходит. Сидит в своей чилля-хоне, потягивая холодный кумыс. Мухаммад Баки терпеть не мог этот напиток. Он предпочитал шербет или медовую воду, считал их полезными для своего здоровья. Что могло случиться, с чего этому чингизиду захотелось пригласить Мухаммада на обед? Немного ослабил Мухаммад своё внимание, понадеявшись на заведённый порядок, вот и неожиданность. Но ничего страшного, во время чилли всё спит…

Отравляясь в Арк, он решил взять опахальщика, фарраша, четырёх нукеров для сопровождения и своего внука Алтынбека, сына Зиннура, своего наследника. Алтынбек, родившийся у Зиннура последним, был нескладным, но крепким парнем. Не очень умным, скорее глупым, с сонными узкими глазками. Мухаммад Баки редко с ним разговаривал. Мальчик послушный и покладистый. Его не посвящали ни в какие тайны. Если Мухаммада ждёт зиндан, то Алтынбек ничего не расскажет, потому что ничего не знает. Такого не жалко. У самого Мухаммада в манжете рукава вшит промасленный пакетик с ядом. Он знал, что никто не может выдержать пыток. Если за дело берутся палачи из зиндана, то и у мёртвого развяжется язык.

Прийти к хану без свиты было неуважение не только к самому себе, но и к хану. Можно прихватить ещё кого-нибудь, но этих людей вполне хватит. В пиршественную залу кроме опахальщика никого не пустят, да Абдуллахан может своих опахальщиков поставить за спинами приглашённых. Надо сходить в отхожее место и постараться выдавить из себя всё, чтобы на пиру кушать побольше. Будешь плохо кушать, хан может рассердиться. Но опять пить этот отвратительный кумыс…

Внешне юзы не сильно отличались от узбеков и других племён Мавераннахра. Такие же высоко поднятые скулы, тонкие губы, раскосые глаза, смуглая кожа. Мухаммад Баки-бий походил на всех остальных, но ростом был намного выше, чем низкорослый Абдуллахан. Он был не худой, но кряжистый и без того безобразного пуза, украшающего его ненавистного врага.

Внук пошёл в деда, но у него ешё даже не пробились первые волоски усов, хотя лет ему было уже шестнадцать. Был он без дедовских мускулов, но уже достаточно дородным, круглолицым и молчаливым. Только это и требовалось от увальня, сидеть тихо, слушать, запоминать и пить кумыс. В отличие от деда Алтынбек кумыса мог выпить три больших кувшина.

Мухаммад Баки подозревал, что внучок и вино попробовал. Он не мог взять в толк, почему хан так яростно запрещает пить вино, ведь никому это вреда не наносит? Ничего страшного, что Коран не разрешает, там много недозволенного, но все нарушают эти правила. Лишь бы муллы и ишаны не придрались, а так греши сколько угодно. Грех, как и смирение, тоже от Всевышнего. Совершенно безгрешных людей нет, и никогда не было.

После дневной молитвы я отправился на маленький пир. Для меня это был день, наполненный работой. Необходимо было тщательно следить за лицами своих родственников и подмечать малейшие изменения в их настроении и состоянии. Рядом будет Зульфикар, но он будет не столько следить, сколько думать и сопоставлять. Комната возле обеденных покоев переполнена народом: опахальщики, фарроши*, нукеры, родственники, сами приглашённые, да тут человек пятьдесят. Я-то приказал прийти десятку родственников. Сейчас они смотрят друг на друга и высчитывают, кто прогадал со свитой и притащил меньше людей, чем остальные. Я с трудом подавил улыбку.

– Все ваши нукеры, опахальщики и другие сопровождающие отправятся в большую пиршественную залу, их там накормят. А вы все можете пройти и сесть там, где вам будет удобно. – Мне вздумалось пошутить: я войду последним и сам выберу, где мне сесть. Они все рассядутся, и не будут знать, где я захочу расположиться.

– Великий хан, счастье моей жизни! Позвольте присутствовать на обеде моему внуку Алтынбеку? Это невыразимая честь для меня и для него! Умоляю. – Так вот это кто. Внука притащил. Я утвердительно кивнул, пусть заходит со всеми.

Я убеждён, что этот рыхлый парень ничего не знает и его не жалко. Если бы Мухаммад привёл старшего сына, я мог предположить, что вождь юзов ни в чём не замешан. А сейчас я почти уверен, что в доме Мухаммад Баки в Бухаре никого не осталось. Я поднял глаза на Зульфикара. Он так же подумал, но проверять не стал. Мы же не станем убивать их, нам нужно понять, как далеко зашли их планы по моему свержению. Для этого они должны узнать, что я подозреваю его лишь в разговорах с отравителем. Он успокоится и станет смелее. Обо всём этом мы говорили с Зульфикаром до начала обеда.

Все сели кучками. Джанибек, как это не покажется странным, был моим племянником. Его отец был женат на моей сводной старшей сестре Абдры-Масум-султан. Эта девочка была рождена от наложницы задолго до моего рождения. Я её совсем не помнил. Сам Джанибек был женат на Зухре, моей другой сестре. У нас часто женятся на родственницах, что не совсем полезно для потомства.

Джанибек привёл не только двух сыновей, но и старшего внука, Имамкулли-султана. Этот мальчик мне нравился, он был ровесник Вали-Мухаммада, но намного умнее и рассудительнее младшего сына моего зятя. Старший сын Джанибек-султана в Сиестане. Отдельной группкой сидели Зульфикар и его сыновья, рядом с ними никто не стремился сесть. Ибадулла-султан развалился в самом удобном месте дастархана, рядом с ним сидел, скромно потупив голову Абдуламин-султан. Напротив устроился на подушках Мухаммад Баки-бий. Его внук не знал, куда девать руки, они сновали по скатерти. Парень то сжимал и разжимал ладони, то прятал их в подмышки, то садился на них. Не обучен мальчик вести себя на людях. Точно, никому не нужный довесок.