Жаворонок Ёся бесплатное чтение

Круглая сирота

– И с чего это они взяли, что я круглый? – с легким негодованием, вслух недоумевал девятилетний щуплый мальчик, рассматривая свое хилое тельце в высоком дверном зеркале шифоньера. Для этого ему пришлось залезть под огромный мамин платок, которым оно сейчас было занавешено. – Я же совсем, даже ни каплю не похож на мячик? Это вон старшую сестру Катьку по делу дразнят тыквой и глобусом. Она такая толстая, что ее легче перепрыгнуть, чем обойти. А меня то за что?

Для большей убедительности, он задрал клетчатую почти выцветшую фланелевую рубашонку, оголив свой впалый живот. Медленно и озадаченно провел ладонью по проступающим ребрышкам. Ощущение было схоже с выпуклостями на поверхности стиральной доски. На ощупь пересчитал их с одной и с другой половины своего тела. На каждой имелось по восемь. Это очень удивило мальчика. В одном из кабинетов школы он видел человеческий скелет, у которого ребер было гораздо больше. Да и учительница тогда рассказала, что у людей их двадцать четыре.

“ У меня наверное еще не все выросли. – мысленно решил ребенок. – Или не хватает, потому что я сирота”.

В свои юные годы он уже знал что это такое и успел усвоить, что быть сиротой – это плохо и не нормально. Пять лет назад умер их отец. Тогда его впервые обозвали этим словом. Ему казалось, что с того момента против него ополчилась вся детвора их казахстанского поселка Аккемира. Как сговорившись! На улице и в стенах школы, считай что каждый, кому только было не лень, мог его оскорбить, ущипнуть, толкнуть, подставить ножку или просто ударить.

– Без мамы остальные ребра теперь подавно уже не вырастут, – пробормотал себе под нос и глубоко вздохнул мальчуган.

В эту минуту за его худенькими плечами, прикрытыми от всех присутствующих в комнате черным, украшенным красивыми яркими цветами с длинными кистями по краям (в семье его называли цыганским) платком раздалось очередное плачевное причитание маминой подруги, ее напарницы по работе уборщицей в поселковой школе – бабы Марфы:

– Ладно то старшие, а шо теперича с младшими стане? Кому они нужны – круглые сироты?

– Ёся, ти де? Ой не побачать щастя бідні круглі сироти. – зычно запричитала его крестная мать, тетя Гана. – Це точно! Вони саме так зникнуть без батьківського нагляду. Чи соп'ються, чи скотються у бандитизм.

– Да сплюнь ты, старая! – неожиданно в комнате раздался новый голос, по которому Ёся сразу узнал другую мамину подругу. Это пришла баб Маля. Немка была намного старше его мамы и слыла в поселке очень строгой старушенцией. Не дожидаясь ответа или какой-либо реакции от Ганы, она уже с порога заунывно и нараспев стала громко читать прощальные строфы:

So wie ein Blatt vom Baume fällt,

so geht ein Mensch aus dieser Welt.

Die Vöglein aber singen weiter…

Als ich geboren wurde,

habt Ihr gelacht und ich geweint.

Nun lächle ich und Ihr werd weinen.

(Подобно тому, как лист падает с дерева, Вот так и человек уходит из этого мира. Но птицы продолжают петь. Когда я родился, вы смеялись, а я плакал. Сейчас я улыбаюсь, а вы печалитесь.)

Надо понимать, что это были поминальные стихотворения на немецком языке. Ёсе они совсем не понравились – показались не в рифму, абсолютно нескладными. Вот толи дело стихотворения у Пушкина или Есенина! На днях он по заданию учительницы наизусть выучил следующее:

Белая береза

Под моим окном

Принакрылась снегом,

Точно серебром.

На пушистых ветках

Снежною каймой

Распустились кисти

Белой бахромой…

От одних этих строк мальчик влюбился в березу, хотя еще ни разу в жизни не видел это дерево наяву. В их степном поселки в основном росли карагач да тополь.

Не успел Ёся выбраться из под покрова цыганского платка, как в комнату вошла низкого роста казашка. Это была мать его одноклассницы. В поселке тетю Дамежан чаще и с уважением называли Батыр-ана – мать героиня. Она одна, без мужа, воспитывала восьмерых детей.

Едва переступив порог, женщина на всю комнату громко провозгласила:

– Артынын кайырын берсін, Алла алдынан жарылқасын, иманды болсын! (Артынын кайырын берсін, Алла алдынан жарылқасын, иманды болсын! (каз.) – Пусть после нее будет мир, благо и покой. Пусть Аллах примет ее, да превозносит ее душу!)

Девятилетний мальчик понял буквально каждое слово, произнесенное сейчас тремя женщинами на своем языке: украинки, немки и казашки.. Он мог бы без посторонней подсказки перевести все сказанное на русский. Но общий смысл остался для него на уровне – ни бельмеса. Почему вдруг, он и младшая сестренка стали круглыми? Ёся даже на минуту вообразил, как он с ней кувыркаются на пыльной земле у ног вооруженного пистолетом и с черной повязкой на одном глазу пирата. Именно так он представлял себе образ бандита, к которому они теперь должны скатиться. На улице была весна, а баб Маля пела вроде как про осень и о том, что люди падают с деревьев как опавшие листья. А разве можно поднять душу вверх, как это сказала тетя Дамежан? Ее же нельзя взять руками. Ёся знал об этом уже в три года. О душе ему перед своей смертью поведала родная бабушка. Ее тоже звали баб Маля. Мама недолюбливала свою свекровь и нарочито официально обращалась к ней исключительно по имени и отчеству – Амалия Иосифовна. Так вот, тыкая старушечьим костлявым пальцем внуку в грудь, его оma (было принято, чтобы дома дети обращались к бабушке только на немецком) часто повторяла:

– Душа невидима, но она есть у каждого из нас. Тут, внутри…

За те минуты, пока Ёся рассматривал себя в завешенном зеркале, помещение битком заполнили односельчане. Мальчик не чурался тесноты. Он родился и рос в ней. Всего то пару лет назад, когда еще были живы его дед, баба и отец, когда еще старшие братья не уехали из поселка, все пятнадцать членов их семьи спали в этой единственной (помимо кухни) комнате саманного дома. Тут только и могли поместиться стоящие вдоль стен три узкие скрипучие железные кровати для взрослых и один шифоньер. Дети всегда спали посреди зала на полу.

Сейчас на этом месте кружком стояли или сидели, два десятка взрослых людей. Все как один были одеты в темную и старомодную одежду: потертые на локтях пиджаки, помятые брюки; грубые длиные платья, с полностью застегнутой на большие пуговицы горловиной; блеклые платки. В воздухе стоял сильный запах нафталина. Ёся невольно вспомнил бабушкин сундук, в котором она хранила свои вещи, щедро посыпанные огромными таблетками от моли.

Многие из присутствующих опирались на свои посохи. В узкие просветы между скорбящими виднелся обитый черной и красной тканью длинный ящик, расположенный на двух табуретках. Мальчик уже часто слышал, что этот ящик зовется – гроб.

Ребенку с трудом удалось протиснуться сквозь толпу. Обеими руками он боязливо ухватился за края открытого гроба. Сквозь ткань обивки Ёся почувствовал колючую поверхность неотесанных досок и вспомнил, как вчера во дворе перед их домом помогал соседу, дяде Эдику, сколачивать этот гроб. Из горбылей – выпуклых досок боковой части бревен с корой, какие как мусор и отходы валялись возле совхозной пилорамы. Дядя Эдик, как и раньше Ёсин папа, там работал.

– А я ведь этому ремеслу у твоего фатера научился, – сквозь слезы признался тридцатипятилетний мужчина. – И какие только мы с твоим батей заказы не выполняли: гардеробы и серванты; трельяжи, столы и стулья; сундуки и тумбочки. Высшего класса!

– А меня папа научил веники вязать, – счел уместным похвастаться девятилетний сирота.

– Дядя Антон был мастером своего дела. Золотые руки. А как играл! Он же сам себе баян изготовил. Из пяти разломанных. Где-то нехватающие запчасти раздобыл. Как гармонист на всю Актюбинскую область прославился. И музыку сам сочинял. Нам с Идой на свадьбу написал вальс “ За нашим домом растет чилига”.

– А я не могу играть, – с обидой в голосе признался Ёся, при этом вытер нос рукавом и громко втянул сопли. – Папа только старших успел научить. А мне тогда еще не под силу было поднять и растянуть гармошку.

– Если захочешь, я тебя научу работать рубанком, киянкой и стамеской. Так сказать, по отцовской стезе пойдешь. Продолжишь родовое дело. Ведь даже ваша фамилия Циммерманн на русский переводится как плотник или столяр.

– А бабушка и дедушка еще плели корзины из талы.

– Рукодельная была семья. У меня до сих пор две соломенные шляпы лежат. Новенькие. Твоя ома перед смертью успела сплести. Месяц до своего столетия не дожила.

Получается, что гроб стал первой поделкой, к которой приложил свои ручонки младший сын талантливого гармониста и столяра Антона Яковлевича Циммерманна …

В гробу лежала Ёсина мама – Галина Агеевна, урожденная Долгорёва. Как всегда в белом ситцевом платочке. Ее лоб сейчас был покрыт бумажной лентой с диковинными рисунками двух бородатых мужчин и одной женщины с ребенком на руках. Под ними виднелась подпись: – «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Ёся не мог тогда знать, что это был православный погребальный венчик. Но его очень смутило то обстоятельство, что вот так открыто, у всех на виду там сейчас было написано запретное слово “Боже”. Он с недоумением и даже опаской посмотрел по сторонам. Убедившись, что в комнате нет завуча Марии Ильиничны – вздохнул с облегчением. Каждое утро на пороге школы она вылавливала немецких детей и, ухватившись кончиками пальцев огромной квадратной ладони за верхнюю пуговицу их школьной формы: коричневого платьица у девочек и темно-синей куртки с погончиками на плечах у мальчиков – заглядывала им за пазуху. При этом постоянно выспрашивала:

– Крестик носишь? Молитесь дома? Про бога вам рассказывают?

При этом часто сетовала:

– За вами, католиками, глаз да глаз нужен.

“Хоть бы ей потом никто не сказал, что у мамы на лбу слово “Боже” написанно было, – мысленно взмолился Ёся. – Иначе Мария Ильинична проходу мне не даст.”

К своему ужасу он только сейчас заметил, что мамины руки лежали вперехлест на груди и были связаны обыкновенной бельевой веревкой. В левой она держала яркий портретик с изображением бородатого человека, чью голову окружал яркий желтый полукруг. Меж палец свисала бечевка с деревянным крестом на конце.

Ёсю в тот момент даже передернуло от страха.

– Зачем вы маму связали? – дрожащим голосом и тихо спросил мальчик, обернувшись к стоящим за его спиной взрослым. Его широко открытые зеленые глаза демонстрировали невероятный испуг. Кто-то счел нужным лишь молча погладить спрашивающего по голове.

Мальчик неуверенно дотронулся рукой до выпирающих, покрытых белым погребальным саваном, маминых ступней. Он почувствовал, что мама была босой.

“Ну правильно, – мысленно порешил ее младший сын. – Кто ж ложится на чистое обутым?!”

Справа от гроба, сидя на кровати, теснились его братья: Николай, Сергей, Саша, Павел и Петр. Посередине, вся в черном, сидела сестра Катя. Ёся впервые видел ее в платке. Сколько он себя помнил, она всегда ходила простоволосой, а зимой лишь иногда надевала мальчишескую шапку-ушанку.

Не хватало только шестилетней сестренки. Вероятно, она где-то спала, или ее отвели в детский сад.

Также отсутствовали Яша и Антон. Один давно жил в далекой Сибири, другой служил в армии.

Николай подхватил Ёсю, стоявшего у гроба, и усадил его к себе на колени. Широкой ладонью он прижал Ёсину лысо стриженную голову к своей густой шевелюре. Мальчик нерешительно обхватил самого старшего из братьев обеими руками, насколько мог. Это было нелегко: Николай был инвалидом. Спереди и сзади у него торчали уродливые, остроконечные горбы.

В семье рассказывали, что двухлетнего Коленьку покалечила няня в детском саду. Это было во время войны против немецких фашистов. Тогда воспитательница получила похоронку на мужа. То ли от горя, то ли от помутнения рассудка, она уронила маленького мальчика на дубовую скамейку.

Ёся боялся прижаться к брату слишком крепко – вдруг сделает ему больно. Раньше Николай никогда не брал его на руки. Он и не жил с ними постоянно, а лишь изредка приезжал в гости из отдаленного аула, затерянного где-то в районе железнодорожного разъезда с интересным названием – Шубаркудук. Взрослые говорили, что Николай был их сводным братом: у них был общий отец, но разные матери.

Несмотря на все обстоятельства, их семьи тесно дружили. Мама Николая, тетя Лисбет, в последние месяцы все чаще наведывалась к ним. И это при том, что у нее самой, помимо Коли, было пятеро детей от второго мужа – дяди Кадырхана. Но многодетную мать не останавливало ни дальнее расстояние, ни дорогие билеты на поезд, ни необходимость оставить свою семью и хозяйство без присмотра.

Во время своих частых приездов тётя Лисбет успевала сделать массу дел: она обстирывала всех детей своей подруги, латала и штопала одежду неугомонных сорванцов, кормила их и убирала в доме. Главное же, она ухаживала за их больной мамой: поила ее отварами, делала компрессы, обтирала истощенное болезнью тело барсучьим жиром.

Часто тетю Лисбет сопровождал ее старший сын Коля. Официально он работал киномехаником в аульном клубе, но в свободное время увлекался фотографией и, как их общий отец, виртуозно играл на баяне. Это умение приносило ему неплохой заработок на вечеринках и свадьбах.

Несмотря на свое увечье, Николай смог жениться. Его избранницей стала высокая, массивная и значительно старше его женщина по имени Антонина. У них не было общих детей, но у вдовы от первого брака уже было двое взрослых сыновей. Старший из них, Макар, иногда поднимал Ёсю одной рукой, держа его под потолком, и, задрав голову, громко спрашивал своим басом:

– Дядя, а ты знаешь, сколько твоему племяннику лет?

– Двадцать один, – серьезно отвечал первоклассник, а потом, копируя тетю Тоню, визгливо добавлял, вызывая смех у всех вокруг: – И шо, такиву дылду в армии не залишили?!

Антонина обычно стриглась почти налысо, оставляя лишь короткую челку, выглядывающую из-под платка.

– Чуб атамана, – шутил ее муж.

– А як у мене на шее сидят трое мужиков, то и виглядати мени так подобае, – строго отвечала она. – Мени так легше. Немаю часу та грошей на перукаря…

Второй по возрасту брат, Сергей, был Ёсе тоже сводным. Только уже по маме. Своего отца он никогда, даже на фотографии, не видел. Знал только его имя – Василий Морозов.

Практически у всех Циммерманнов были темно-коричневые волосы. И только Сергей имел светло-русые, как у мамы. Ёся часто слышал, что в школьные годы Сергей долго не мог определиться с фамилией. Напишет на обложке тетради «Долгарев» – одноклассники тут же дразнят его плаксой и ревой-коровой. Сменит на «Морозов» – детвора не дает прохода, распевая двустишие:

Дед Мороз, красный нос,

Ты подарки нам принес?

Иногда Сергей писал фамилию Циммерманн. Но тогда его, как и всех детей их семьи, дразнили «цыпленком». Эта кличка, видимо, была связана с многочисленностью их семьи и с тем, что фамилия начиналась на букву «Ц». Ну что может быть милее картинки, где дюжина маленьких желтых цыплят с пушистыми перьями и огненно-рыжими гребешками делает свои первые шаги? Однако для Ёси кличка «цыпленок» была почему-то особенно неприятной и обидной. Видимо, для Сергея тоже.

В шестнадцать лет, получая свой первый паспорт, Сергей наконец определился. Он записался Сергеем Васильевичем Долгоревым, указав национальность – русский.

Сергей успел отслужить срочную службу в стройбате поваром. Год назад он вернулся домой и весной женился на соседской дочке Вале. Ее он взял, как говорили взрослые, «с прицепом», потому что у нее был ребенок от первого брака.

До этого момента многодетные семьи соседей жили в мире и согласии. Но мама Ёси категорически воспротивилась этой свадьбе.

– Я бы с радостью с вами породнилась, – оправдывалась она перед соседкой Марией. – Но только не с распутной Валькой! Упаси господь! Я мечтала, что мой сын вашу скромную Раю возьмет. Она ведь его и из армии ждала.

Но Валя оказалась более опытной и сумела вскружить Сергею голову больше, чем ее младшая сестра. Мама не смогла с этим смириться. Она проигнорировала свадьбу и до самой смерти больше не разговаривала с Сергеем. Чайный сервиз, который она заранее приготовила ему в подарок, так и остался нераспакованным.

Осенью прошлого года у мамы обнаружили рак пищевода. Ёся и впрямь тогда подумал, что это речное животное с длинными усами, выпуклыми глазами на подвижных стебельках, с двумя большими клешнями и щетинками, с панцирем на спине и членистым хвостом, неожиданно поселилось внутри его мамы.

      "Она что, его живьем проглотила?" – недоумевал малолетний сын.

С откровенным отвращением, а еще больше с ужасом, мальчик представлял себе, как в поисках пищи рак кусает маму изнутри. Она действительно теперь часто жаловалась на невыносимые боли в груди.

Мама пролежала в областной больнице больше месяца. Дети очень скучали по ней и были неимоверно рады ее возвращению. Хотя даже самые младшие из них заметили, что мама больше не походила на саму себя: она похудела вдвое, потеряла все волосы и зубы, ее глаза покрылись серой пеленой, а на лице практически никогда больше не появлялась привычная лучезарная улыбка. Как по мановению злого духа, она в одночасье превратилась в немощную столетнюю старуху. А ведь ей в декабре должно было исполниться всего лишь сорок девять!

– Отпустили умирать дома, – подслушал кто-то из детей и рассказал остальным.

Мама больше не ходила на работу в школу. Ее постоянно преследовали усталость и слабость. Она вообще не переступала через порог их мазанки и почти круглосуточно лежала на своей кровати под узорами выцветшего пододеяльника.

В их доме, где раньше царила суета, не стихал детский смех и гомон, вдруг стало глухо, пустынно и холодно. Тише, чем даже на уроках природоведения, которые преподавала злющая завуч Мария Ильинична.

Младшая сестренка, как правило, была с утра до позднего вечера в детском саду. Саша, Павел, Катя и Петр старались теперь не появляться дома без особой надобности. Мама уже не могла ими командовать. Беспризорной кликой они ошивались днем в теплом здании железнодорожного вокзала, а вечерами пропадали в поселковом клубе.

И только девятилетнему Ёсе некуда было податься. Следовать за старшими он не хотел, да и они сами запретили ему это делать. Близких друзей у него тогда не было.

Возвращаясь зимним днем из школы, Ёся часто останавливался в нерешительности перед входом в полностью занесенный снегом их отчий дом на краю степного села. Дрожа от мороза и страха, он боялся войти внутрь. Его пугало царящее там безмолвие, изредка прерываемое глухими стонами больной мамы.

Юный мальчик часто слышал от односельчан, что именно сейчас маме как никогда нужен уход и сочувствие родных. Переборов в себе страх, он все же делал нужный шаг и отворял дверь.

– Это ты? – вместо приветствия и расспросов про школу спросила мама. Ее высохшие губы шелестели, а бесцветный взгляд смотрел поверх ребенка. – А куда делся старец?

– Какой, мам? – вопросом на вопрос ответил Ёся. – Я тут один.

– В белом. С посохом. Он звал меня с собой.

Мама внезапно сильно заволновалась. В ее высохшей от болезни груди что-то забурлило и заклокотало, а вся комната наполнилась тяжелым дыханием.

– Это тебе приснилось, – пытался успокоить сын, протягивая ей граненый стакан. – На, выпей! Это сливки. С утреннего удоя. Я их сверху в трехлитровой банке собрал.

Мама неохотно подчинилась и отхлебнула глоток. Тут же поперхнулась и расплескала содержимое стакана на ночную рубашку. Долго кашляла.

Едва отдышавшись, она извинилась и пояснила:

– В горло уже ничто не лезет. Глотать больно, да и не могу…

Мама бессильно откинулась на спину. Ее редкие волосы, которые теперь были то ли влажными, то ли сальными от постоянного лежания в постели, прилипли к наволочке подушки. А ведь раньше у мамы была длинная и густая русая коса. После возвращения из больницы она сама ее отрезала.

– Некогда мне ее мыть и за волосами ухаживать, – пояснила она тогда, словно оправдываясь.

Теперь мама дрожала. В доме действительно было холодно. Тепло от вечерней топки печи давно исчезло, а окна покрылись тонким слоем инея. Ёся заметил, как в углу комнаты натянулась паутина, сверкая при свете единственной в комнате лампочки.

Он подошел ближе и, аккуратно укутывая маму одеялом до самого подбородка, тихо пообещал:

– Я сейчас печь растоплю. Принесу угля и воды. А потом пожарю тебе картошки.

Мама не ответила. Она только тяжело вздохнула, отвернулась к стене и закрыла глаза. Через мгновение Ёся заметил, как на ее впалой щеке блеснула слеза. Она плакала.

Ёся чувствовал, как у него внутри поднимается волна тревоги. Он не знал, как справиться с этой пустотой и холодом, которые заполняли их дом. Казалось, даже время здесь остановилось. Чтобы не разреветься самому, он потянулся за ведром, решив как можно скорее исполнить свое обещание.

На улице было бело и солнечно. Снег лежал толстым слоем, местами доходя до метра. От двери их мазанки вела глубоко протоптанная дорожка, проложенная в этом снежном слое, к старому колодцу. Для маленького Ёси этот путь казался настоящим туннелем. Со стороны его никто не мог видеть – такие высокие были снежные стены.

Ёся шел с ведром в руках, осторожно ступая по узкой тропинке. Снег скрипел под его валенками, а мороз щипал лицо. Он время от времени поднимал взгляд вверх, где небо сияло яркой голубизной, щурясь от отраженного солнцем света. Снег блестел так, будто был усыпан миллионами алмазов.

Ему казалось, что он идет по какому-то волшебному лабиринту, где каждая трещинка на снежной стене или падающая сверху снежинка была частью неведомой сказки. Но, несмотря на эту сказочность, Ёся чувствовал холод, который пробирался сквозь его старую шубку.

А еще Ёсю пугала встреча с колодцем. Причин для этого было достаточно. Иногда непорядочные соседи бросали в колодец дохлых кошек или собак. После этого из глубины начинало сильно вонять, и воду нельзя было пить долгое время. Приходилось идти за ней на речку, а зимой и вовсе растапливать снег или лед, чтобы добыть хоть немного воды.

Однажды в этом колодце утонул пьяный сосед. Говорили, что он, не дойдя до дома ночью, решил утолить жажду. В темноте он, видимо, не удержал равновесие и упал внутрь глубокого колодца. Эта история пугала Ёсю больше всего.

Еще одной причиной страха была сама глубина колодца. Ёся никогда не заглядывал туда. Среди ребятни их улицы была игра на смелость: кто глубже засунет голову в колодец и дольше будет смотреть вниз. Ёся в ужасе бежал от этих детских забав. Он не то что сам не решался это сделать, ему страшно было даже смотреть, как другие рискуют.

И третья причина – ведро с водой. Слабенькому и щуплому мальчику было нелегко вытащить полное ведро. Он с трудом тянул веревку, которая, казалось, становилась тяжелее с каждым движением. Вода в ведре качалась, грозя пролиться обратно, а руки у Ёси начинали дрожать.

В этот полдень у колодца никого не было. Улица тоже пустовала, как будто весь мир замер в холодной тишине. Это была даже не улица, а дорога, ведущая в поселок. Их дом, вместе с двумя соседскими мазанками, стоял практически в пустой степи. Между ними и ближайшим зданием, расположенным на окраине густонаселенной части Аккемира, раскинулся огромный пустырь.

Открытая местность простиралась на много метров вперед, и только одна дорога соединяла их с поселком. Проторенная тракторами и грузовиками, она извивалась между снежными сугробами. По обеим сторонам дороги лежал нетронутый белоснежный покров, который казался бескрайним. На снегу виднелись узоры следов степных зайцев, переплетенные с отпечатками лап охотящихся на них лис и волков.

Степь вокруг дома была тиха, будто спала под пушистым одеялом снега. Только редкие порывы ветра напоминали о суровой зиме, которая не щадила ни людей, ни зверей.

Помощи точно не стоило ожидать. Ёся стоял перед колодцем, чувствуя, как по спине пробегает дрожь – не то от мороза, не то от страха.

Сжав руки на веревке, он чуть ли не с закрытыми глазами сбросил ведро в колодец. Послышался глухой всплеск воды, который эхом разнесся по стенам. Мальчик крепко зажал веревку, пока ведро не погрузилось и не наполнилось водой.

Громко пыхтя и кряхтя, он начал тянуть его наверх. Руки быстро устали, но он продолжал. Веревка натягивалась, как струна, а ведро медленно, но неуклонно поднималось. В какой-то момент вода внутри начала выплескиваться, делая ведро легче, но путь оставался долгим.

С каждым рывком руки дрожали сильнее, а холодный ветер, пронзающий насквозь, только мешал. Однако, пересиливая себя, мальчик наконец увидел ведро, показывающееся из глубины. Едва поставив его на край колодца, Ёся почувствовал, как его дыхание сбилось от усталости.

Мальчик тяжело вздохнул, перехватил ведро покрепче и пробормотал себе под нос:

– Оставалось совсем немного… всего лишь дотащить эту тяжесть до дома…

Их дом – длинное сооружение из самодельных саманных кирпичей – по форме напоминал вагон или даже целый поезд. Мазанка была вытянутая, словно длинный поезд, где один вагон плавно переходил в другой. Дети еще часто сравнивали дом с колбасой. В начале этого длинного строения находились новые пристройки: зал, который одновременно служил спальней, кухня и прихожая – летом она превращалась в летнюю кухню.

В спальне было четыре окна, которые пропускали в комнату мягкий свет, особенно зимой, когда снег за окном отражал солнечные лучи. Пол во всем жилом доме был глинобитным, покрытым окрашенной в темно-коричневый цвет толью, гладкой и всегда холодной на ощупь.

Вдоль стен стояли три железные кровати с высокими спинками, на которые семья накидывала аккуратно сложенные одеяла. Рядом с одной из стен стоял массивный шифоньер, скрипучий, но надежный, как старый друг, а в углу притулилась ножная швейная машинка с коваными узорами на чугунном основании. На ней иногда лежали куски ткани или платья, которые мама не успела доделать.

Следом шла кухня, которая одновременно служила столовой. Здесь стояла варочная печка, а остальное пространство занимали простые нары, на которых сидя ела вся семья, а потом делали школьные задания дети. Очень часто там же спали.

Дальше была маленькая прихожая, тесная и скромная, но вместительная настолько, что в ней умещались и сапоги, и пальто, и даже крюк для мешков с картошкой. Там же была печка со встроенным казаном. Зимой в нем запаривали зерно для домашнего скота, а летом варили себе пищу.

За прихожкой шло самое темное и глухое помещение – старый дом. Там, посреди комнаты, находился заброшенный погреб. А в углу маленькая дверца вела в комнатку, где раньше жили бабушка с дедушкой. Старшие дети любили пугать младших, рассказывая, что в погребе и той каморке обитают Бабайка и другие злые духи.

После старой частью дома располагался сарай, который через узкий дверной проем соединялся с сеновалом с погребом.

Все эти помещения были соединены так, что можно было ходить между ними, не выходя во двор. В зимние месяцы, когда метель заносила улицу толстым метровым слоем снега, а морозы доходили до 30–40 градусов, такая планировка казалась настоящим спасением. Морозный воздух за дверью, казалось, оставался где-то далеко, а внутри мазанки всегда царили тепло и запахи дома – жареной картошки, сушеного сена и свежей выпечки…

С замиранием сердца Ёся пробежал холодный и нелюдимый участок дома, стараясь не задерживаться в нем ни на секунду.

В сарае напротив было совсем другое дело: тепло и оживленно. Слышалось мычание коровы, кудахтанье кур и довольное хрюканье свиньи. Протиснувшись между коровой Зорькой, привязанной в стойле, и ослихой Машкой, Ёся прошел дальше, к сеновалу.

На сеновале пахло летом и лугами. Запах свежего сена обволакивал все вокруг. Здесь находился еще один погреб. Этот погреб был тоже темным и без освещения, но, в отличие от того, что в старом доме, он не вызывал у мальчика страха. Оттуда всегда тянуло ароматами квашеной капусты и помидоров. В погребе лежали запасы картошки, моркови и свеклы, а на полках стояли банки с вареньем и компотами.

Ёся набрал ведро картошки, а потом, немного подумав, взял пару морковок. Он никогда раньше не видел, чтобы картошку жарили с морковью. Никто в их доме так не готовил. Но ему вдруг в голову пришла мысль:

– Это должно быть вкусно. Картошка, лук и морковь, – пробормотал он себе под нос, слабо улыбнувшись.

Сначала Ёсе пришлось почистить печь. Стараясь не поднимать лишнюю пыль, он совком аккуратно вытаскивал из холодной топки серую золу. Получилось два ведра. Первое он отнес в сарай – для кур. Они любили валяться в золе, избавляясь от вшей. Второе ведро мальчик вынес во двор, подальше от дома.

На обратном пути, проходя мимо дровника, Ёся набрал полное ведро черного угля и прихватил пару лепешек сухого коровьего помета.

Многоколенчатый дымоход печи, как и во всех поселковых мазанках, отгораживал спальню от кухни. Эта белая стена была привычной частью их дома, но Ёся знал, что скрывается внутри. Он вспомнил, как летом мама чистила дымоход. Каждый год она в определенных местах топором вырубала семь квадратов. Сначала счищала слой глины, а затем доставала из кладки обугленные красные кирпичи.

В те дни мама становилась похожа на черта: ее лицо и руки покрывались черной сажей. Дети с визгом разбегались по двору, а мама, смеясь, пыталась поймать каждого и мазнуть сажей по щекам.

– Это приносит счастье, – объясняла она, сдерживая улыбку. – Трубочист – это талисман благополучия в доме.

Ёся невольно улыбнулся, вспомнив те моменты, и, слегка задумавшись, положил на чугунные решетки топки скомканную газету. Сверху наломал сухой кизяк, а затем насыпал слегка увлажненный уголь. Все делал так, как учила его мама. Закончив, зажег спичку и осторожно поджег бумагу. Полностью прикрыл верхнюю топочную дверцу, а нижнее поддувало оставил на одну треть открытой.

Когда пламя начало разгораться, Ёся принялся чистить картошку. Как его учили, он снимал с нее только тонкий слой кожуры, стараясь сохранить как можно больше полезной мякоти. Клубни аккуратно опускались в ведро с водой, и мальчик, чуть щурясь от света, продолжал свою работу, думая о том, как скоро будет пахнуть жареная картошка.

Ёся откинул все съемные чугунные кольца, оставив открытую плиту до самого большого отверстия. С усилием он поднял тяжелую, огромную сковородку и осторожно поставил её на плиту. Эта сковородка, как и вся посуда в их многодетной семье, была на раз больше обычной. Ее ручка казалась массивной даже для взрослого, а дно было таким широким, что полностью закрывало открытое пространство конфорки.

Из трехлитровой стеклянной банки, стоявшей на полке, Ёся аккуратно достал несколько ложек густого, золотистого топленого свиного сала. Оно пахло так аппетитно, что у мальчика невольно засосало под ложечкой. Сало он бросил в раскаленную сковороду, где оно моментально начало таять, растекаясь по дну. Жир зашипел, наполнив кухню терпким ароматом, и весело забрызгал горячими каплями.

Спасаясь от раскаленных брызг, Ёся торопливо высыпал в сковороду картошку и морковь, нарезанные длинными тонкими полосками, словно хворост. Овощи с легким шипением погрузились в растопленный жир, и их края сразу начали золотиться, покрываясь хрустящей корочкой.

– Лук, лавровый лист и соль – потом, в последнюю очередь, – произнес мальчик вслух, подражая спокойному тону мамы, которая всегда учила готовить.

Он даже слегка улыбнулся, представив, как мама кивнула бы ему одобрительно. Теперь оставалось только следить за сковородой, чтобы ничего не пригорело, и вовремя добавить специи…

Пока картошка шипела и золотилась на сковороде, Ёся решил подмести и помыть пол. Он несколько раз громко выругался, пытаясь удержать в руках самодельный веник из метелок сорго, который буквально разваливался на глазах.

– Мам, – обратился он, заметив, что мама тихо наблюдает за ним. – Ты бы научила меня плести веники. А то у старших руки не доходят. Гляди, у этого обмотка из талы совсем разлетелась.

– Да, научу, – слабо улыбнувшись, пообещала мама. – Вот потеплеет на дворе, я смогу снова ходить, и мы навяжем их с десяток. Вместо прутьев чернотала лучше взять алюминиевую проволоку. Она и надежнее, и плотнее, да еще и не ржавеет.

Ёся кивнул, но ничего не ответил. Он уже стоял над ведром, с трудом выкручивая воду из большого куска грубой мешковины. Руки дрожали от усилий, а вода медленно капала обратно в ведро.

– Да оставь ты этот мешок, – посоветовала мама, лежа на своей кровати. – Возьми мой старый коричневый платок. Мне он уже не пригодится. Он и мягче, и воду лучше впитывает. Мешками мы только в школе полы моем. Там другого материала нет.

– Нам бы давно уже швабру завести, – буркнул Ёся, бросив мешковину в сторону. – А то что зря корячиться…