Охота за наследством Роузвудов бесплатное чтение

© Татищева Е., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Посвящаю моим родителям за веру в меня и мои историии за то, что всегда напоминали, что я никогда не буду одинока.

Глава 1

Если о моей семье что-то и можно сказать наверняка, так это то, что мы определенно умеем устраивать классные вечеринки.

Официант во всем черном проходит сквозь толпу гостей в гостиной моей бабушки. Я беру с его подноса бокал с шампанским и вижу, что оно колышется в такт низкочастотному ритму песни, несущейся из динамиков, установленных в углах комнаты. В вестибюле сидит диджей, ставящий самые разные композиции: от ABBA до Гарри Стайлса. Мы, разумеется, могли бы нанять любого исполнителя, какого бы только пожелали, но бабушка не любит тратить деньги, если это не необходимо.

Я подношу бокал к губам, оглядывая толпу. Я сижу на спинке любимого диванчика на двоих, обитого коричневой кожей, так что мне отлично видны все присутствующие. Сегодня вечером к нам явился весь город. Как всегда.

Рядом с шоколадным фонтаном устроились репортеры из «Роузтаун кроникл», нашей местной газеты, в которой завтра наверняка напишут о самых интересных моментах вечеринки. Они смеются, макая фрукты в расплавленный шоколад. Прямо под мерцающей люстрой, украшенной кристаллами Сваровски, сидят члены комитета музея изобразительного искусства Роузтауна во главе с Анджелиной Мэрфи. Вместе с другими фанатами искусства они, вероятно, обсуждают следующую выставку, которая будет устроена в музее.

Даже полицейские приходят на пресловутые вечеринки, которые устраивает бабушка. Начальник полиции города Блейн Клэрмон и двое его помощников толкутся возле стола с итальянскими мясными закусками и выдержанными сырами, сменив форму и наручники на смокинги и белые рубашки с позолоченными запонками. Можно подумать, что на всех улицах города звучит предостерегающий шепот: «Не шкодьте пятнадцатого июня. Вы же знаете, что это за вечер».

И действительно, все знают. Это день рождения моей бабушки, известный также как день, с которого в Роузвуде официально начинается лето, а значит, и сезон вечеринок.

К тому же преступности в Роузвуде, можно сказать, нет, разве что несколько бунтарски настроенных подростков время от времени пытаются проникнуть на заброшенную фабрику, стоящую на краю города. Но все, кто имеет склонность делать что-то такое, чего делать не следует, все равно находятся здесь. Потому что таковы вечеринки, устраиваемые в Роузвуд-Мэнор, в этом-то и заключаются и их прелесть, и их проклятие. Приглашения на них в запечатанных сургучом конвертах бросают в почтовые ящики всех домов города.

Я пью шампанское – просто потому, что могу, – и за один большой глоток опрокидываю в себя почти все содержимое бокала. Музыка смешивается с гомоном болтающих гостей, накрывая меня, как одна большая приливная волна. Когда я опускаю бокал, начальник полиции Клэрмон смотрит на меня, держа в руке крекер, с которого едва не падает ломтик прошутто. Он не привык, чтобы семнадцатилетние девушки вот так внаглую бросали ему вызов, тем более в толпе тех, кого мы оба знаем.

Я вскидываю одну бровь и демонстративно поднимаю бокал. На его краю красуется след от моей рубиново-красной губной помады. Ну и что вы предпримете по этому поводу?

Он отворачивается и кладет крекер с прошутто в рот. Абсолютно ничего.

На секунду я позволяю себе самодовольно ухмыльнуться. Разумеется, он ничего не предпримет. Он не может. Потому что я…

– Лили Роузвуд!

Я сразу узнаю этот голос – в нем различается едва заметный британский акцент. Я надеялась, что сегодня вечером не услышу его. Неудивительно, что начальник полиции так пристально смотрел на меня – ведь ко мне направлялась его дочь.

– Привет, Элл!

Я поворачиваюсь, приклеив к лицу свою самую ослепительную улыбку, но она тут же гаснет, когда я вижу Элл Клэрмон и узнаю ее только по родинке возле губ. Она разодета в пух и прах – обалденное коктейльное платье и алые туфли на высоких каблуках, а ее недавно покрашенные платиновые волосы волнами ниспадают на правое плечо. Она старше меня всего на четыре года, но учеба в Лондонском колледже моды превратила ее во что-то вроде модели с пухлыми губами и такими белыми зубами, что она вполне могла бы сняться в рекламе пасты «Колгейт». Теперь она совершенно не похожа на ту скромную брюнетку, за которой в детстве я бегала, как щенок.

– Я так рада, что ты смогла прийти.

Мне тяжело произносить эту ложь, когда она целует меня в обе щеки. Штука в том, что я хочу радоваться ее возвращению домой. Раньше, когда нас объединяла любовь к моде и она относилась ко мне как к младшей сестре, я очень расстроилась, что она уезжает учиться. Но, возвращаясь домой, она всякий раз запудривает моей бабушке мозги по поводу «Роузвуд инкорпорейтед», нашей компании по производству люксовых пальто, основанной более ста лет назад моей прапрабабушкой. Когда Элл выразила желание поехать учиться в Лондон, она договорилась с моей бабушкой о том, что если все это время будет работать в нашей лондонской штаб-квартире, то по окончании колледжа сможет получить постоянную работу в «Роузвуд инкорпорейтед».

С тех пор бабушка зациклена на том, чтобы обучить ее всем тонкостям и нюансам, касающимся работы компании, и постоянно зависает с ней в «Зуме». Особенно в последний год, поскольку теперь Элл остается совсем немного до окончания колледжа. Это прекрасно и замечательно, вот только предполагалось, что этот год бабушка проведет, уча меня тонкостям и нюансам, касающимся ее роли председателя правления «Роузвуд инкорпорейтед».

– Я скучала по тебе, Лили, – говорит Элл, придвигаясь ближе, когда мимо нас по полу из полированного мрамора, шатаясь, проходит какая-то подвыпившая пара. В ее глазах читается участие. – Как ты? Я знаю, что тебе было нелегко с тех пор, как… как все это произошло.

Это преуменьшение, и еще какое. У меня сдавливает горло, и чувства, которые я весь день подавляла, начинают вырываться наружу. Накладывая сегодня макияж, я пообещала себе, что буду держать эмоции в узде. Это же всего лишь очередная вечеринка. Я могу справиться, могу продержаться один вечер. Я должна это сделать.

– Со мной все хорошо, – выдавливаю я, иррационально злясь на нее за то, что заговорила об этом. – К тому же жить с бабушкой здорово.

Последнее, к счастью, чистая правда.

Элл оживляется и оглядывается по сторонам.

– Кстати об Айрис, ты ее видела?

– Э-э…

Хороший вопрос. Бабушка эффектно появилась на вечеринке более часа назад, сойдя по парадной лестнице в вестибюль в шикарном изумрудно-зеленом платье в пол. У горла на тонкой золотой цепочке висел фирменный каплевидный кулон с рубином в двадцать пять каратов. С тех пор я ее не видела, впрочем, когда в твой дом набился весь город, исчезнуть легко. И даже желательно. Потому что, когда ты матриарх самой богатой семьи в Южном Массачусетсе, всем хочется пообщаться с тобой.

Я быстро оглядываюсь по сторонам, ощущая беспомощность. Мой взгляд перехватывает один из официантов и решает, что я ищу глазами поднос с закусками.

– Дамы, не желаете ли коктейль из креветок?

– Нет, спасибо, – быстро отвечает Элл, попятившись. – У меня аллергия на моллюсков и ракообразных.

Я уже съела более чем достаточно закусок, но беру с подноса креветку и кладу ее в рот. Все что угодно, лишь бы побыстрее закончить этот разговор. Внезапно все начинает напрягать меня: музыка кажется слишком громкой, выражение лица Элл – слишком понимающим. Мне нужно выйти на воздух.

Элл настороженно смотрит, как я жую и глотаю. Я снова приклеиваю к лицу улыбку, которую изображаю весь вечер. Непринужденная, беззаботная. Я чувствую себя так, будто умираю, но никому не могу этого показать.

– Я уверена, что бабушка где-то здесь, – говорю я. – И буду рада передать ей что-то от тебя.

– О, не беспокойся. Нам с ней надо обсудить вопросы, касающиеся бизнеса.

– А, ну да. – Я продолжаю улыбаться, но ее уклончивость вызывает у меня раздражение – можно подумать, что я не могу участвовать в обсуждении вопросов, касающихся бизнеса. – Извини, но мне пора идти, надо проверить, как идут дела на кухне.

– Да, конечно. Была рада увидеть тебя, Лили.

Я успеваю сделать всего два шага, когда ее голос останавливает меня:

– И да, кстати, у тебя очень красивое платье.

Я мысленно ощетиниваюсь, но снова ухитряюсь изобразить улыбку.

Затем начинаю быстро протискиваться сквозь скопление теплых тел, отделяющих меня от маятниковой двери[1] кухни. И радуюсь тому, что свет в гостиной приглушен, поэтому никто не сможет различить моих пылающих щек. Если бы мое платье похвалил кто-то другой, я бы ликовала. Оно и впрямь очень красивое: мягкий бархат, великолепный бирюзовый цвет. Я купила его в магазине винтажной одежды в городке, расположенном через четыре города от нашего. Отрезала юбку на уровне колен и подшила подол вручную, так что получилось кокетливо. В груди оно было немного узковато, но я справилась и с этим, добавив сзади кремовый корсет, чтобы скрыть молнию, застегивающуюся только до половины. Когда я закончила переделывать его, оно было совершенно не похоже на то платье, которое я купила.

Но Элл живет и дышит высокой модой. Готова поспорить, она узнала винтажный дизайн этого платья и подумала, что я исковеркала его, когда подшила под фигуру.

Однако это не ее дело.

Мне бы хотелось сказать это ей, но вокруг слишком много любопытных, прислушивающихся к каждому нашему слову. К тому же тогда мне пришлось бы объяснять, почему я была вынуждена купить винтажное платье и перешить его. Почему я не могла просто воспользоваться деньгами из огромного состояния Роузвудов и купить новый наряд.

Я пыталась найти ответ на этот вопрос весь последний год.

Облегченно вздохнув, я врываюсь на кухню, в спешке едва не сбив с ног официанта, несущего поднос с крошечными канапе.

– Извините, – бормочу я, немного сутулясь, поскольку теперь на меня не устремлены взгляды гостей.

Мне очень нравится быть членом семьи Роузвуд, но иногда я устаю оттого, что на глазах жителей города постоянно приходится выглядеть на все сто.

– У тебя такой вид, будто ты полна решимости что-то сделать, – говорит знакомый голос за спиной.

– Да, я полна решимости убраться подальше от Элл Клэрмон. – Я поворачиваюсь и вижу моего друга Майлза, щеки которого разрумянились от быстрой ходьбы. – У тебя и самого такой вид, будто ты что-то задумал.

– Да, найти тебя, – задыхаясь, отвечает он. – Я искал тебя целых десять минут, затем наконец заметил и звал с другого конца гостиной, но ты побежала сюда.

– Извини, мне просто надо было выйти на свежий воздух.

Мои каблуки стучат по безупречно чистому плиточному полу, пока я направляюсь к стеклянной двери, ведущей в патио с бассейном. Сейчас она открыта, и от дворика нас отделяет только прозрачная ширма, но духота кухни мало чем отличается от влажного летнего зноя, царящего снаружи.

Майлз следует за мной, разглаживая складки на классических брюках цвета хаки и строгой темно-синей рубашке. Его светлые волнистые волосы падают на глаза, голубизна которых дополняет бирюзовый цвет стены за его спиной. Он смотрит сквозь ширму на забитый народом задний двор нашего особняка и вскидывает бровь.

– Лили, ты не видишь в этой сцене ничего странного?

Я окидываю взглядом гостей, находящихся в бассейне и сидящих в креслах.

– Что, на надувном матрасе в виде фламинго слишком уж много людей?

Он весело смеется.

– Ладно, а что еще? – Он показывает на парнишку примерно нашего возраста, сидящего чуть поодаль на садовом стуле.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Я надеялся, что ты знаешь.

– Нет, не знаю, а должна, – отвечаю я.

На темно-коричневой коже парнишки играют блики от хлорированной воды в бассейне. Он держит в руках бутылку минералки и одет в брюки цвета хаки и фуфайку. Слишком тепло по сравнению с остальными гостями, находящимися в патио, на которых только купальники или плавки.

– Мне знакомо каждое из этих лиц, и я сама писала имя и адрес на каждом приглашении, пока у меня не начало сводить руку.

– Спасибо за самопожертвование, – торжественно изрекает Майлз.

Я тычу его локтем в бок и снова оглядываюсь на парнишку. Его глаза за очками в черной оправе ясно говорят, что он предпочел бы находиться где угодно, только не здесь.

– Он не кажется мне знакомым, – говорю я, пытаясь вспомнить, но ничего не выходит.

– А он довольно симпатичный, тебе не кажется? – спрашивает Майлз.

Я утвердительно мычу, радуясь возможности спокойно пообщаться с Майлзом, который в этот год взял на себя роль моего единственного лучшего друга.

Он всегда полон беззаботного оптимизма и готов ко всякого рода непринужденным развлечениям и сейчас, верный себе, смотрит на меня с заговорщической улыбкой.

– Спорим, что я сейчас подойду и заговорю с ним?

– Ты сделаешь это и без всякого спора, – отвечаю я.

– Тогда это будет не прикольно.

– Ладно, будем считать, что мы поспорили. Иди пообщайся с тем таинственным незнакомцем. И ты наберешь дополнительные очки, если он захочет подружиться с тобой до конца этой вечеринки.

– А сколько очков я заработаю, если сам захочу подружиться?

– Тогда я позволю тебе завтра поспать и сама открою кулинарию, – обещаю я, хотя это рискованно, поскольку по воскресеньям после церкви люди всегда валом валят в «Кулинарию ДиВинченци». Обычно, чтобы справиться с этим наплывом посетителей, на работу должны выходить мы оба.

Впрочем, вряд ли завтра в церковь явится много наших горожан, поскольку все они уже сейчас здорово напились.

– Заметано. – Майлз отодвигает ширму, затем останавливается и достает что-то из кармана. – Да, чуть не забыл. Я разыскивал тебя, чтобы передать вот это. Твоя бабушка велела, чтобы я отдал это тебе. И добавила кое-что странное. – Он делает паузу, озадаченно хмуря брови. – По-моему, она сказала: «Не за один укус». И еще: «Пусть она съест это как можно быстрее, чтобы шоколад не растаял».

Он кладет на мою ладонь шарик, завернутый в зеленую фольгу. Я смотрю на него, сдвинув брови.

– Не за один…

Майлз уже идет по патио, затем оглядывается на меня с веселой улыбкой и показывает поднятый большой палец. Я смотрю на поваров, все еще работающих у громадной плиты и передающих официантам все новые и новые тарелки. Вокруг меня витают восхитительные аппетитные запахи, повсюду из рук в руки передаются подносы, полные и пустые, и просторная кухня кажется крошечной из-за количества работников, поддерживающих непрекращающийся поток закусок. Я не узнаю никого из них. Должно быть, бабушка дала постоянной прислуге выходной.

Я перекатываю шарик между пальцами, ища что-нибудь необычное. Возле камина стоит целый поднос шоколадных конфет, так что бабушка точно знала, что я могу просто взять одну из них и съесть. Я разворачиваю зеленую фольгу и обнаруживаю трюфель из темного шоколада. Затем всматриваюсь во внутреннюю часть обертки, поскольку в духе бабушки было бы поместить послание туда. Но нет, это просто блестящая фольга. Ничего необычного.

Я вонзаю в конфету зубы, на язык падают кусочки шоколада и тут же начинают таять. Сначала сладость, затем знакомая восхитительная горечь темного шоколада. Но потом на языке оказывается что-то еще, более жесткое и…

– Тьфу! – Я выплевываю инородный предмет в ладонь.

В конфете был спрятан клочок бумаги. Ну еще бы. Для бабушки это классика. Я беру льняную салфетку, чтобы стереть с бумаги слюну, и, развернув ее, вижу, как на ней медленно проступают слова, написанные знакомым почерком бабушки.

Исчезающие чернила – это старый трюк бабушки, она всегда использует его, когда пишет записки. До того как появилась электронная почта, она именно так и вела тайную переписку и заключала сделки. Теперь она пускает этот способ в ход только тогда, когда оставляет мне в разных местах дома дурацкие записки вроде «Этот последний эклер специально для тебя» или «Ну что, будешь вечером есть пиццу и смотреть телешоу “Проект Подиум”?». На бумаге при этом всегда красуется маленькое темное пятнышко – оно означает, что здесь были использованы специальные чернила. Они проявляются тогда, когда бумага намокает, и на сей раз ее намочила моя слюна.

Мне следовало сразу догадаться, что текст написан не на фольге – ведь это было бы слишком просто.

«Моя милая Лилилав[2], – написано в записке, – приходи на наше место в восемь».

Я смотрю на часы над мойкой. Без двух минут восемь. Я чуть не опоздала.

На заднем дворе вечеринка проходит так же шумно, как и в самом доме – я убеждаюсь в этом, когда выхожу из него. А может, даже более оживленно, потому что молодежь тусуется именно здесь. Я спускаюсь по великолепной каменной лестнице, ведущей к патио, и прохожу мимо бассейна, направляясь к месту встречи с бабушкой. В бирюзовой воде собрался почти весь мой класс. Моя кузина Дэйзи стоит босиком на трамплине для прыжков в воду, балансируя на самом краю. Мы с ней родились с разницей всего в три месяца и могли бы быть близнецами, поскольку у нас обеих светлая кожа и темно-рыжие волосы, передающиеся среди Роузвудов из поколения в поколение. Но на этом наше сходство заканчивается, так как у нее карие глаза и субтильная фигурка, которые она унаследовала от матери, а у меня такие же, как у бабушки, серо-зеленые глаза и фигура с женственными округлостями.

Мы с ней отличаемся друг от друга не только внешне. Я пользуюсь в городе бо́льшим уважением, поскольку в нашем поколении Роузвудов родилась первой, а королевство Дэйзи – это наша старшая школа. Среди наших одноклассников она пользуется огромной популярностью, к тому же она звезда «ТикТока» с почти полумиллионом подписчиков.

Она вскидывает руки, короткое облегающее серебристое платье опасно задирается, и из воды слышатся одобрительные возгласы и аплодисменты. Кто-то протягивает ей бокал с шампанским. Половина содержимого льется на голову бабушкиного садовника, когда она пытается использовать бокал как микрофон.

– Прелее-естная Кэролайн! – фальшиво голосит она.

– БАМ! БАМ! БАМ! – вопят остальные.

– Ничего себе, – бормочу я, спеша прочь. Если бы на месте Дэйзи была я, репортеры «Роузвуд кроникл» сожрали бы меня заживо.

Меня пронзает зависть. В отличие от меня, Дэйзи нет нужды беспокоиться о том, чтобы всегда и со всеми быть безупречной – ни с бабушкой, ни с жителями города. Наверное, здорово не испытывать на себе постоянное давление и всегда быть окруженной друзьями, готовыми сделать для тебя все что угодно.

Музыка и смех затихают, когда я огибаю дом. Все деревья и кусты вокруг тщательно подстрижены и ухожены, везде, на каждой пяди земли, растут розы – ярко-красные цветы на фоне белоснежных кирпичных стен, возвышающихся на три этажа. Их аромат чудесен, и на несколько мгновений я останавливаюсь, чтобы насладиться им и выкинуть из головы завистливые мысли. Закат окрашивает небо золотом, на него надвигаются полосы темно-синего цвета. Сейчас я наконец одна, чего мне хотелось весь этот вечер.

Молчание нарушает бархатный голос, тембр которого так хорошо мне знаком:

– Классная вечеринка, верно?

Глава 2

– Как всегда, – отвечаю я бабушке, пройдя через фигурную калитку из кованого железа, увитую жимолостью, и оказавшись в моем самом любимом месте в мире.

Этот садик, в котором растет все, кроме роз, так тесен, что в нем могло бы поместиться самое большее десять человек. Его окружают высокие белые каменные стены, в середине стоит мраморная статуя святого Антония в человеческий рост, так что это место можно назвать чем-то вроде тайного убежища посреди обширного сада. Здесь множество цветов: лилии, маргаритки, нарциссы, пионы. Распускаются бутоны гортензий, стены оплетает плющ. Левый угол занимает магнолия, а в правом цветет вишня.

На поверхности задней стены вырезана карта Роузвуда. На ней показаны все знаменательные места в городе – наш особняк рядом с южной оконечностью, музей на юго-западе, церковь Святой Терезы в центре, гавань на юго-востоке. В левом нижнем углу видна даже старая фабрика, которую никогда не изображают на современных картах, поскольку она находится на краю города. Она закрылась, когда мне было семь лет, но я до сих пор помню, как стояла на антресолях, глядя, как работницы шьют пальто вручную, вспоминаю, как по кончикам пальцев скользили мягкие и гибкие искусственная кожа и мех.

Бабушка ждет рядом со статуей святого Антония, как всегда статная и величавая, с такими же темно-рыжими кудрями, как у меня, только в ее волосах видна проседь и сзади их скрепляет черепаховая заколка. Ее зеленые глаза ласково блестят, когда она протягивает мне тарелку с мясными закусками и сырами.

– Попробуй салями. Это моя любимая закуска.

Я беру ломтик колбасы и демонстративно осматриваю его со всех сторон, на случай если в нем что-то спрятано.

– С тобой нужно быть осторожной, – задумчиво бормочу я, взяв салями и кусочек гауды. – Кстати, спасибо за записку, но очарования ей поубавил тот факт, что она чуть не порезала мне язык.

– Мне надо держать тебя в тонусе, Лилилав. – Услышав это прозвище, я искренне улыбаюсь – впервые за сегодняшний вечер. Она накрывает ладонью одну из лилий, проводит морщинистым пальцем по ее лепестку. – Они прекрасны, не правда ли? Лео хорошо заботится о моих садах. И еще лучше играет в шахматы.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Иногда симпатия бабушки к садовнику слегка зашкаливает. Лео ДиВинченци – отличный хоккеист, король вечеринок и правая рука Дэйзи. А еще у меня с ним есть общий скелет в шкафу, запрятанный так глубоко, что лучше не пытаться вытащить его на свет божий.

– Вообще-то он здесь не за тем, чтобы играть с тобой в шахматы, он получает жалованье за уход за садом.

– С ним очень приятно общаться. Ты его уже видела?

– Когда я видела его в последний раз, он находился в бассейне, пьяный, и моя дорогая кузина лила на его голову шампанское. Возможно, теперь он уже утонул. Какая жалость.

Бабушка смеется, но затем закашливается. Она хлопает себя по груди.

– О, вот бы снова стать молодой. Надеюсь, ты хорошо проводишь этот вечер.

– Ну да… Нормально, – отвечаю я.

Сегодняшний вечер с самого начала невозможно было провести хорошо. Год назад на такой же вечеринке в честь дня рождения бабушки отец кружил меня в вальсе по гостиной, а мама смеялась. Тогда я понятия не имела, какое ужасное лето меня ждет. Не подозревала, что все изменится.

Хотя нет, не все. Бабушка осталась такой же, взяла маму и меня к себе в особняк, после того как отец умер и вскрылась ужасная правда. Он вогнал в долги половину жителей нашего городка – и себя самого – из-за того, что его бизнес по финансовому консалтингу обанкротился. Большой дом, в котором я выросла, был продан для выплаты долгов, так что нам с мамой ничего не оставалось, кроме как принять предложение бабушки. Большая часть наших вещей была также конфискована: роскошная яхта отца, дизайнерские сумочки мамы. Но маме уже было все равно. Его смерть в июле сломила ее, и к августу она исчезла, как будто ее никогда и не было. С тех пор о ней не было ни слуху ни духу.

Бабушка прочищает горло. Хотя держится она отлично, первая вечеринка Роузвудов без отца, должно быть, и ей дается нелегко.

– Будешь завтра утром есть со мной оладьи в патио?

Это наша традиция. До того как переехала сюда, я всегда ночевала в особняке после вечеринок, так что наутро мы могли полакомиться воздушными оладьями с сиропом, одновременно просматривая новые фасоны пальто для «Роузвуд инкорпорейтед». Сердце саднит оттого, что даже при таких обстоятельствах бабушка пытается сохранить хоть какой-то уровень нормальности.

– Я вызвалась поработать завтра в кулинарии.

Я не в силах сдержать печаль. Только на этом условии бабушка позволила мне жить в ее особняке. Она готова платить за самое необходимое, но я должна была найти работу на полставки, чтобы покупать все остальное. Что вполне меня устраивает. Это самое малое, что я могу сделать.

– Ты что, копишь на обучение в бизнес-школе? – Хоть это и вопрос, в нем явно скрывается намек.

Я отвожу глаза. Чем ближе последний класс старшей школы, тем чаще она пытается поднимать эту тему, оставляя брошюры на моем туалетном столике. Но я мечтаю об учебе в Технологическом институте моды в Нью-Йорке. Прошлым летом я планировала поступить именно туда. Первый семестр последнего года в старшей школе я собиралась проучиться в Милане, что позволило бы мне без проблем поступить в Технологический институт моды, а затем закончить его и присоединиться к бабушке у руля «Роузвуд инкорпорейтед». Таким образом была распланирована вся моя жизнь.

Но это было до того, как я узнала, что отец растратил все деньги, отложенные на учебу.

– Да, – отвечаю наконец я, повернувшись к калитке и сорвав бутон жимолости, чтобы бабушка не смогла распознать ложь по моему лицу.

Мне совершенно не хочется учиться в бизнес-школе, но в любом случае теперь я никогда не смогу поступить в Технологический институт моды. А если судить по довольно неуклюжим действиям, с помощью которых бабушка пытается подтолкнуть меня к выбору одного из престижных учебных заведений с программами в области администрирования бизнеса, она ни за что не одобрила бы мое желание изучать моду. Она считает, что для управления компанией необходимо полноценное образование, хотя сама никогда не училась в университете.

– Когда-нибудь ты будешь творить чудеса в «Роузвуд инкорпорейтед», – сказала мне бабушка как-то вечером прошлым летом, и в ее глазах сверкала гордость.

Это было сразу после смерти отца, когда мы с мамой переехали в особняк. Мама почти все время проводила в своей комнате, поэтому я развлекалась, рисуя новые фасоны для старой одежды. Я потратила целый день на то, чтобы переделать чересчур узкий блузон в сарафан.

– Ты действительно этого хочешь? – спросила бабушка, когда я показала ей мой альбом с эскизами моделей. – Занять мое место председателя правления, когда я буду готова уйти на покой?

Я чуть не упала.

– Только этого я всегда и хотела! – захлебываясь от избытка чувств, воскликнула я.

Я думала, что после этого она начнет учить меня делам компании и тому, что нужно знать, чтобы быть председателем правления, особенно после того, как от нас уехала мама. Но с тех пор прошел уже почти год, и все это время она уделяла куда больше внимания Элл, чем мне. Я очень хочу спросить ее почему, но всякий раз, когда пытаюсь, у меня не получается подобрать правильные слова – такие, чтобы не показаться неблагодарной или настырной.

Но я не могу на нее злиться. Достаточно и того, что она взяла меня к себе. Главное – доказать, что я могу быть тем, кем она хочет меня видеть, чтобы занять место председателя правления «Роузвуд инкорпорейтед» в будущем, хотя мне и тошно оттого, что путь в институт моды теперь закрыт.

– Я рада, что тебе нравится работать в кулинарии, – говорит бабушка. – Очень важно, чтобы ты смолоду научилась самостоятельности. И мне нравится Майлз. Тебе надо почаще приглашать к нам друзей.

Я не поправляю ее, не говорю, что он мой единственный друг. От этой мысли внутри разверзается пустота и становится невероятно одиноко. Но вместо того чтобы свалиться в эту пустоту, я подношу бутон жимолости к носу и вдыхаю нежный аромат, чтобы успокоиться. Я роняю цветок и снова поворачиваюсь к бабушке с фальшивой улыбкой на лице:

– И он неплохо умеет передавать тайные записки, не так ли?

На секунду между ее подведенными карандашом бровями появляется участливая складка. Я знаю, она видит, что я притворяюсь. Она – единственный человек, который читает меня как открытую книгу.

– Да, весьма неплохо, – наконец нарушает молчание бабушка, и ее участие вмиг сменяется лучезарной улыбкой.

Я знаю, что ей не все равно, и также знаю, как высоко она ценит умение делать хорошую мину при плохой игре. Она из тех, кто никогда не показывает слабость.

Она приветственным жестом поднимает ломтик салями.

– Тогда мы отложим нашу завтрашнюю встречу за завтраком. Я горжусь тобой, Лили.

От ее слов меня наполняет гордость, и ужасная тяжесть на миг спадает с души. Я дотрагиваюсь своим ломтиком салями до ее.

– С днем рождения, бабушка. Надеюсь, сегодня вечером ты хорошо проводишь время.

Она крепко обнимает меня и целует в висок.

– О да, чудесно.

Я отстраняюсь с улыбкой.

– А через две недели мы проделаем все это снова, чтобы отпраздновать мой день рождения.

Ее улыбка слегка увядает.

– На самом деле, Лили, есть кое-что, что я…

– Как нынче вечером поживают мои самые любимые дамы?

Мы с бабушкой смотрим на калитку садика, и у меня перехватывает дыхание. Там стоит отец, и последние лучи заходящего солнца превращают его редеющие рыжие волосы в золотые. Он одет в шикарный темно-синий смокинг с приколотой к лацкану красной розой.

Но это, конечно же, не отец. Это его брат-близнец – дядя Арбор.

Я подавляю разочарование. Хотя прошел уже почти год, боль от потери все еще свежа. Смотря на бабушку, гадаю, ощущает ли она такой же трепет в груди, как и я. Как будто мы смотрим на призрак отца, который всегда будет преследовать нас.

– Я так и подумал, что найду вас здесь. – Он слегка улыбается мне и раскрывает объятия. Я позволяю ему притянуть меня, и хотя это не объятия отца, достаточно близко, чтобы притвориться. – Уже почти четверть девятого.

Я отстраняюсь.

– И что с того?

Бабушка вздыхает.

– Думаю, пора начать эту вечеринку по-настоящему.

И тут до меня доходит.

– Ну да, конечно.

Общепризнано, что все вечеринки Роузвудов становятся по-настоящему незабываемыми только после того, как вносят торт, вино начинает литься рекой и мебель сдвигают к стенам гостиной, чтобы образовать просторный танцпол. После этого раскрепощаются даже самые консервативно настроенные горожане.

Мы проходим через калитку, и я спотыкаюсь о торчащую ветку разросшейся жимолости, но дядя Арбор вовремя подхватывает меня под руку.

– Спасибо, – бормочу я, жалея о том, что он не подождал хотя бы пару минут и прервал нашу с бабушкой беседу. Что же она собиралась мне сказать?

Сердце колотится как бешеное. Может быть, она хотела сказать что-то о моем восемнадцатом дне рождения, приходящемся на двадцать восьмое июня? В груди вспыхивает огонек надежды – быть может, она собиралась поговорить со мной о «Роузвуд инкорпорейтед», начать вводить меня в курс дела, как я и ожидала. После того как разрежут торт, я снова подниму эту тему.

Мы проходим мимо бассейна, теперь уже опустевшего. У двойных задних дверей стоят два официанта и открывают их для нас. Я благодарно киваю им и, войдя в охлажденную кондиционером гостиную особняка, чувствую себя так, будто время, которое я провела в садике за стенами, где растет все, кроме роз, было всего лишь миражом.

Кто-нибудь должен сказать диджею закругляться, потому что песня, которая звучит сейчас, подходит к концу. Все поворачиваются к нам, присутствие бабушки притягивает, как магнит, и они придвигаются ближе. Некоторые из женщин одеты в роскошные бальные платья, но есть и такие гости, которые смогли найти только классические брюки и рубашку в тон. Таковы уж жители Роузвуда. Собравшиеся все вместе на одной великолепной вечеринке.

– О, пожалуйста, не останавливайтесь из-за меня.

В ответ на непринужденную реплику бабушки все смеются. Нетрудно вычислить тех гостей, кто хочет подлизаться к ней. Лиз Чжао, хозяйка «Плюща», самой популярной в городе свадебной площадки, смеется на секунду дольше, чем надо. Это неудивительно, если учесть, что на прошлой неделе она спросила бабушку, не хочет ли та вложиться в реставрацию второго бального зала. Я уверена, что бабушка отказалась. Обычно она отказывается от таких предложений.

Бабушка является единственной владелицей состояния Роузвудов с тех самых пор, как оно перешло ей по наследству от ее матери Петунии. Говорят, что мой дед, который взял фамилию бабушки, чтобы не прерывать традицию, даже не имел права голоса в управлении компанией. Как и мой отец и дядя Арбор, хотя, насколько мне известно, время от времени бабушка скупо выделяла им кое-какое содержание, пока они не заработали собственные деньги.

Она редко расстается со сколько-нибудь значительными суммами денег, что – я это вижу – достает некоторых горожан. Отец был не такой. Он инвестировал во все, связанное с нашим городом, иногда вместе с дядей Арбором. Поэтому он и открыл компанию по финансовому консалтингу – чтобы попытаться помочь местным предпринимателям и семьям.

Странно, как быстро все забыли об этом, когда он умер.

– Я хочу поблагодарить вас за то, что сегодня вечером вы празднуете со мной. – Голос бабушки – голос прирожденного вожака, его слышно во всех уголках огромной гостиной, несмотря на чуть заметные придыхание и хрипотцу. Наверное, мы шли сюда из сада слишком быстро. – Зимы в Роузтауне длинные, но я всегда жду не дождусь этой вечеринки. Разумеется, не только из-за дня рождения. Летом все расцветает. Как розы в садах. Я вижу, что с вами происходит то же самое. Если бы только моя бабушка могла увидеть, каким великолепным стал тот клочок земли, который мы все ныне зовем нашим домом, она бы была в восторге.

Все аплодируют. Мои одноклассники вопят и улюлюкают. Они уже высохли после бассейна и теперь толпятся вокруг антикварного круглого стола, уставленного едой. Дэйзи выдвигает из-под него один из изысканно украшенных обеденных стульев и становится на него. Но несмотря на то что теперь кузина стоит на стуле, она все равно возвышается над большинством гостей всего на голову, а то и меньше.

Я усмехаюсь из-за спины бабушки, глядя, как Дэйзи пытается привлечь к себе всеобщее внимание и терпит в этом неудачу, поскольку все начинают, ужасно фальшивя, петь «С днем рожденья тебя». Я присоединяюсь к этому хору, стараясь петь особенно громко, просто затем, чтобы шум стал еще более оглушительным. Кузина закатывает глаза.

Но я недооценила, до чего она может дойти, чтобы привлечь к своей особе все взгляды. Она берет со стола одно из блюд с суши и сует его в руки Лео, у которого такой окосевший вид, будто еще пара минут – и он вырубится или бросится наружу, чтобы облевать те самые кусты, за которыми так тщательно ухаживает. Бабушка чертовски хорошо умеет подбирать персонал.

Дэйзи прочищает горло, встав на стол и убрав с глаз завитые волнами волосы, доходящие до подбородка. Затем, пошатнувшись, накреняется в сторону, и куча народу протягивает к ней руки, чтобы подхватить, если упадет, но она только смеется и отмахивается от них. Я бросаю взгляд на дядю Арбора, который сжал ножку бокала с мерло так крепко, что его пальцы побелели.

– Мне надо кое-что сказать, – продолжает Дэйзи, одернув платье так, чтобы закрыть середину бедер. Затем с сияющей улыбкой оглядывает зал, прежде чем уставиться на бабушку. – Мы все, разумеется, должны сказать огромное спасибо нашему потрясающему матриарху за то, что она устроила нам такую щедрую вечеринку, но с моей стороны было бы неправильно не выразить ей личную благодарность.

Меня сейчас стошнит. Как только Дэйзи напьется, начинает говорить так, будто явилась из другого века. Это вульгарно. Я подавляю позыв скрыться на кухне, чтобы не слышать ее хвастливую болтовню, потому что хочу узнать, за что именно она хочет поблагодарить бабушку.

– Я рада объявить, что первую половину последнего года в старшей школе проведу за границей, в Милане, изучая моду.

Все в комнате аплодируют, а у меня сдавливает горло. На мгновение взгляд Дэйзи перемещается на меня, и в ее глазах вспыхивает торжествующий блеск, затем она снова устремляет его на бабушку:

– Бабушка, спасибо тебе за то, что сделала это возможным. Все участники этой поездки определились еще прошлой осенью, однако благодаря гению бабушки я смогла получить дополнительное место в списке.

Благодаря гению? При чем тут гений? Это все благодаря деньгам бабушки. Деньгам, которые были отчаянно мне нужны в прошлом году. Деньгам, о которых я умоляла отца, не зная, что у него их нет. Ведь учеба в Милане очень бы помогла мне в поступлении в институт моды, а вкупе с фамилией Роузвуд и вовсе наверняка гарантировала бы зачисление.

Но когда отец отказал мне без всяких объяснений, я обратилась к бабушке. Это было единственное, о чем я когда-либо просила ее. И она тоже мне отказала.

А потом отец умер, и все это утратило значение. Но теперь я вдруг узнаю, что бабушка сделала все это для Дэйзи? Кузина никогда не проявляла ни малейшего интереса к семейному бизнесу. Считается, что это я посвящу будущее «Роузвуд инкорпорейтед».

Я наконец перевожу взгляд на бабушку и вижу, что она не сводит с меня глаз. Комнату опять наполняет гомон голосов, но для меня время словно остановилось. «Как ты могла?» – хочется крикнуть мне. Но я могу выдавить из себя только одно:

– Почему?

– Лили, я…

Она протягивает ко мне руку, но я, спотыкаясь, бегу прочь. Вот только не успеваю заметить официанта, выходящего из кухни и катящего тележку с пятиярусным тортом. Вернее, я замечаю ее только тогда, когда становится слишком поздно.

Я пытаюсь свернуть, но теряю равновесие на высоких каблуках и врезаюсь в тележку. Она опрокидывается, и торт вместе со мной валится на роскошный персидский ковер. Розовая глазурь пачкает мое лицо, налипает на ресницы, как тушь, а кусочки торта облепляют платье.

Меня сразу же подхватывают руки, множество рук, они ставят меня на ноги, но это не может свести на нет то жуткое унижение, которое я только что навлекла на себя. В комнате царит мертвая тишина, и мне нет нужды вытирать глазурь с глаз, чтобы понимать, что сейчас на меня устремлены взгляды всех присутствующих.

Кто-то сует мне в руку льняную салфетку, и я вытираю глаза. Куски торта валяются на полу, и никакую его часть уже не спасти. Я поднимаю голову и вижу, что Лиз Чжао больше не смеется, а ее дочь Куинн, у которой вечно недовольная рожа, уставилась на меня, раскрыв рот. Энтони ДиВинченци, отец Лео и владелец дышащего на ладан катка «Ледовый зал» на противоположной стороне города, кажется, едва сдерживает смех. Я быстро оглядываю комнату и вижу, что то же можно сказать и об остальных.

К глазам подступают слезы. Я поворачиваюсь к бабушке:

– Изви…

– Думаю, тебе лучше привести себя в порядок, хорошо? – быстро говорит она и делает знак диджею опять начать работать.

В динамиках звучит громкая музыка – вступительные такты песни I Don’t Want to Miss a Thing. Мне хочется задушить диджея за то, что выбрал именно эту композицию.

Я хочу извиниться, но бабушка берет меня за локоть – также липкий из-за глазури – и выводит в вестибюль. Ее голос звучит сдержанно, таким тоном она говорит по телефону с членами правления «Роузвуд инкорпорейтед». Я узнаю его сразу – она использует его, когда речь идет об устранении последствий нанесенного ущерба.

– Вечеринка уже почти закончена. Почему бы тебе не заночевать сегодня у дяди? Думаю, тебе будет полезно провести ночь вдалеке от особняка.

Я неверяще пялюсь на нее.

– Но это же мой дом.

– Какого черта? – К нам бросается Дэйзи. В ее карих глазах горит ярость, когда она подходит ко мне вплотную. – Ты что, не могла дать мне и десяти секунд внимания? Все взгляды всегда должны быть устремлены на тебя, да?

– Хватит, – рявкает дядя Арбор, схватив ее за руку до того, как она набросится на меня с кулаками. С нее станется, особенно когда она пьяна. Он поворачивается к бабушке: – Мама, ты не…

– Дэйзи, ты тоже поезжай, – говорит бабушка.

Дэйзи таращится на нее:

– Что? Почему это мне надо уезжать из-за нее?

– Потому что ты недоразумение, – шиплю я, быстро переведя взгляд к выходу из гостиной, где собираются гости, чтобы посмотреть на наше шоу.

Она насмешливо фыркает:

– Это же не я выгляжу как пончик в сахарной глазури.

Мои щеки вспыхивают, на языке вертится резкий ответ.

– Ты…

– Перестаньте, – командует бабушка, вытолкнув нас наружу, подальше от взглядов гостей.

– Я их отвезу, – предлагает дядя Арбор, с неудовольствием глядя на мое платье. Надо думать, ему совсем не хочется, чтобы я измазала ванильным тортом заднее сиденье его красного «Мерседеса».

– Их отвезет Фрэнк, – говорит бабушка, прижав руку к груди, закрыв глаза и сделав глубокий вдох. Когда она открывает их снова, я вижу в них такое разочарование, что внутренне сжимаюсь.

– Фрэнк? – спрашивает Дэйзи, когда по зову бабушки из дверей выходит семейный адвокат и подходит к нам. – А где Стьюи?

Никто не отвечает. Фрэнк держит в руке ключи и отпирает ими свой черный кроссовер, припаркованный на огромной закольцованной подъездной дорожке, заполненной машинами. Я поворачиваюсь к дверям, чтобы попытаться уговорить бабушку или хотя бы извиниться, но она уже зашла внутрь, и дядя Арбор следует за ней. И за ними захлопывается дверь.

– Думаю, нам лучше уехать, – говорит Фрэнк старческим сиплым голосом.

Бабушкин адвокат стал для меня чем-то вроде двоюродного дедушки, ведь, пока я росла, он всегда находился где-то рядом, и вот теперь я сажусь в его машину, оставляя на асфальте следы из глазури. Слезы, которые я до сих пор еле-еле сдерживала, теперь текут по щекам, потому что первый шок сходит на нет, на меня обрушивается унижение, и я чувствую, что начинаю сгорать со стыда.

– Это черт-те что. – Дэйзи кипит от злости, захлопывая дверь машины.

– С каких это пор тебе стала интересна учеба в Милане? – выдавливаю я, прежде чем она успевает снова накинуться на меня. – Это же моя мечта. Я трачу часы, выбирая, кроя и сшивая ткани. Рисуя фасоны. Я изучаю показы Недель моды, как учебник. Я делаю все для этого.

Ее взгляд делается жестким, если в нем и были какие-то искорки сочувствия, они гаснут. Она открывает рот, но тут в ее окно кто-то громко стучит, и мы вздрагиваем. С другой стороны двери стоит Куинн и со злостью смотрит на нее.

– Ты сказала, что мы сможем поговорить! – вопит она через стекло, и во взгляде ее темных глаз, устремленном на Дэйзи, сверкает раздражение.

Ее черные волосы стянуты сзади в узел, из-за чего видно, что внизу они подстрижены короче, чем наверху. До меня доходил слух, что в волосах она прячет нож.

– Я немного занята! – кричит в ответ Дэйзи.

Куинн опять сердито колотит по стеклу и отходит в сторону, когда Фрэнк трогается с места. Мы смотрим в заднее окно и видим, что она стоит и показывает оба средних пальца, пока не исчезает за поворотом подъездной дороги.

– Это еще что за черт? – спрашиваю я Дэйзи, на миг забыв о собственном нервном срыве.

– Не лезь не в свое дело, – огрызается она, сложив руки на груди и со злостью глядя в окно, пока доносящаяся с вечеринки громкая музыка постепенно затихает.

Фрэнк ловит мой взгляд в зеркале заднего вида. Я изучаю морщины, прорезающие его кожу теплого коричневого цвета. Он выглядит усталым, более усталым, чем когда-либо на моей памяти. Мы проезжаем через открытые ворота особняка, и их черные фигурные створки из кованого железа четко вырисовываются на фоне неба. Они почти никогда не закрываются, но даже когда они закрыты, в западной части живой изгороди есть одно местечко, где можно незаметно протиснуться внутрь.

– Фрэнк…

– Мисс Роузвуд, у меня ответов не больше, чем у вас, – вздыхает он. Выражение лица у него, как всегда, стоическое, но взгляд карих глаз смягчается. – Для вашей бабушки это очень важный и очень напряженный день. И для вас тоже. Полагаю, она поняла, что это, возможно, оказалось вам не по силам.

– Я могу справиться с этим, – огрызаюсь я.

– Ясен пень, – бормочет Дэйзи.

– Дайте вашей бабушке передышку, – продолжает Фрэнк, пока мимо проносятся здания Роузтауна, омытые цветами заката. – Ведь она, как-никак, никогда вас прежде не подводила, не так ли?

Его слова не звучат как вопрос. Я заставляю себя улыбнуться, чтобы подавить новый приступ слез и сдержать боль, прожигающую дыру в моем и без того уже опаленном сердце.

– Никогда, – лгу я.

Глава 3

«В итоге Лили Роузвуд, хотя от нее этого никто не ожидал, стала причиной невероятного и злополучного краха званого вечера, который до этого момента проходил безупречно».

Светлые брови Майлза взлетают вверх, когда он кладет на прилавок сегодняшний номер «Роузтаун кроникл». Мы оба одеты в видавшие виды белые передники с красной вышивкой «Кулинария ДиВинченци». На моем переднике также красуются высыхающие пятна от слез. Когда нынче утром я открывала кулинарию, на переднем крыльце лежал номер газеты с моей фотографией на первой полосе, на которой в моих волосах виднелись куски торта, а на лице застыло выражение ужаса.

– Черт возьми, они вообще не церемонились, – говорит Майлз.

– Это катастрофа, – стону я.

Несколько блаженных секунд, после того как проснулась сегодня утром, я вообще ничего не помнила о том, что произошло. Но затем до меня дошло, где я проснулась – в одной из гостевых спален дома дяди. А затем, открыв социальные сети, я обнаружила себя везде. Одно из видео даже стало вирусным. Мне пришлось выключить телефон, чтобы спастись от уведомлений.

Хотя мне и хотелось весь этот день прятаться под одеялом, пришлось разбудить дядю Арбора, чтобы он отвез меня на работу, где каждый посетитель либо смотрел на меня с сочувственной улыбкой, либо молча пялился. Если еще хоть кто-нибудь начнет сверлить меня глазами, пока я нарезаю проволоне[3], я точно выйду из себя.

– Это пройдет, – заверяет Майлз, говоря, как всегда, беспечно и непринужденно. Он редко беспокоится из-за чего бы то ни было, даже из-за того, что после окончания школы ему придется пропустить год, чтобы поработать и поднакопить денег на учебу. – Ты же знаешь этот город. Людей здесь хлебом не корми, а дай о чем-то посудачить.

– Надеюсь, твой вечер закончился лучше, чем мой. Как дела с тем таинственным парнем?

Он протягивает руку, чтобы взять с решетки только что выпеченный багет, и робко смотрит на меня.

– У этого таинственного парня есть имя – его зовут Калеб Джонсон.

Он нарезает багет. Я уже знаю, что он делает свой обычный сэндвич с индейкой и швейцарским сыром, от которого я отъем половину, хотя еще только десять часов. Сегодня из-за вчерашней вечеринки у нас мало посетителей, как я и ожидала.

– Он классный. И чертовски умный, – продолжает он. – Мы смылись еще до того, как должны были ввезти торт, и проговорили чуть ли не целую ночь. Я знаю, что в доме твоей бабушки он казался нервным и зажатым, но, когда мы уехали, он раскрепостился. Мы с ним просто поездили по городу какое-то время, прежде чем я отвез его домой. Он из Криксона.

– Из Криксона? – повторяю я, представив городок по ту сторону железнодорожных путей. – Но ведь тамошние жители терпеть нас не могут и считают снобами. Что он вообще делал на вечеринке в Роузтауне?

Майлз пожимает плечами.

– Он получил приглашение.

– Тогда его, наверное, отослала бабушка. Ты увидишься с ним снова?

– Да, сегодня вечером. Мы встретимся в Криксоне, в кино.

Я передаю ему несколько ломтиков швейцарского сыра.

– В романтических отношениях ты король. Я рада, что ты хорошо провел ночь.

Он улыбается, показывая слегка кривоватые нижние зубы и выступающие верхние.

– А как насчет тебя? Тебе удалось познакомиться с каким-нибудь симпатичным парнем, до того как случилась эта катастрофа с тортом?

– Если бы. Я была слишком занята. Убирала глазурь из глаз.

Он смотрит на меня с легким раздражением:

– Слишком занята для чего? Чтобы флиртовать? Чтобы общаться с друзьями?

– И для того и для другого.

Я поправляю канноли – пирожные с начинкой из взбитой рикотты, – чтобы он не увидел моего лица. Друзья – моя самая больная тема. В десятом классе я была такой же популярной светской тусовщицей, как Дэйзи. В то время как ее окружали спортсмены, у меня была собственная компания из продвинутых учеников, которые изучали предметы по более углубленной программе. Я считала их друзьями.

А затем умер отец, и мне пришлось съехать из нашего шикарного дома. Мои так называемые друзья даже не пришли на прощание с ним в церкви и траурную мессу. Многие из их родителей вложили средства по советам отца и потеряли деньги. Меня выгнали из нашего группового чата. Я перешла в одиннадцатый класс, и у меня отобрали даже любимое место в кабинке кафетерия, ближайшей к питьевому фонтанчику. Бабушка настояла на том, чтобы все равно отправить им приглашения на вчерашнюю вечеринку, но, к счастью, пришли только их родители.

Боль от этого немного поутихла с тех пор, как прошлой осенью я нашла эту работу и познакомилась с Майлзом. Он пригласил меня перекусить вместе с ним в школьной студии рисования, и мы стали делать это регулярно. Он работал над портфолио для поступления на факультет анимационного кино, а я использовала это время, чтобы создавать новые фасоны платьев и перешивать подержанную одежду. Иногда он даже довозил меня до ближайшего секонд-хенда в Криксоне. И он ни разу не спросил, почему я вообще покупаю там одежду.

– Просто… – Он вдруг так пристально смотрит на сэндвич с индейкой, будто это какое-то произведение искусства в музее. Я знаю, что он собирается сказать, ведь мы с ним об этом уже говорили. – Поскольку сам я уже закончил школу, тебе надо попытаться раскрыться.

Чтобы в двенадцатом классе ты не осталась совсем одна.

Он не произносит этих слов, но его молчание подразумевает их. Мне совсем не хочется остаться одной, и мне больно видеть, как к шкафчикам всех остальных подходят подруги, как они вместе смеются над мемами или вместе плачут в туалете из-за драм в отношениях. Но Майлз не понимает, что я предпочитаю оставаться одинокой, нежели чувствовать себя одинокой в окружении друзей и подруг, которые тусуются со мной только из-за фамилии и из-за количества денег на счету в банке. Которых в данный момент у меня нет.

Колокольчик над дверью звенит, избавляя меня от продолжения этого разговора. Майлз вздыхает и уходит на кухню, а я подхожу к прилавку, чтобы поприветствовать покупателя. По большой шляпе от солнца, заслоняющей лицо, я сразу понимаю, кто это, и начинаю собирать заказ.

– Здравствуйте, миссис Каполли, – здороваюсь я с учительницей, преподававшей в моей начальной школе. Она наша постоянная покупательница. – Вам как всегда, пастрами с ржаным хлебом?

– Да, дорогая, – отвечает она, не отрывая глаз от телефона. – И не забудь…

Проходит несколько секунд, я добавляю пастрами и немного горчицы. Когда она ничего не говорит, я поднимаю взгляд на нее.

– Не забыть что? – уточняю я.

Она застыла, уставившись в телефон и слегка приоткрыв губы.

– Миссис Каполли? – Ее голова резко поднимается, карие глаза широко раскрыты. – С вами все нормально?

Ее губы шевелятся, но я не слышу ни звука. И тут до меня доходит, что она не произносит вообще ничего.

Болтовня нескольких посетителей, пьющих кофе за разномастными столиками, стоящими по углам, стихла, и все они потрясенно смотрят на меня. По спине пробегает холодок, и я беспомощно оглядываюсь, ища глазами Майлза, но он все еще на кухне.

– С вами все нормально? – снова спрашиваю я миссис Каполли, потому что она продолжает просто смотреть на меня, и ситуация становится странной. – Миссис Каполли?

– О, Лили…

Колокольчик звенит опять, заглушив ее слова.

– Мисс Роузвуд! – восклицает мистер Хейворт, ведущий репортер «Роузтаун кроникл» и, скорее всего, тот самый тип, который вчера вечером сфотографировал меня, измазанную тортом. – Мы могли бы поговорить…

– Оставьте ее в покое! – Анджелина Мэрфи вскакивает из-за столика, где она маленькими глотками пила латте, который Майлз всегда делает особенно сладким специально для нее.

Миссис Каполли все еще стоит передо мной, но Анджелина отталкивает ее. Она сжимает мою руку своими, как всегда чересчур чувствительная и эксцентричная, и притягивает к себе так близко, что между нами остается всего несколько дюймов. Звонок над дверью звенит опять, но она держит меня так крепко, что я даже не могу отстраниться, чтобы посмотреть, кто пришел.

– Ты не обязана говорить ни слова, Лили. Тебе лучше быть с дядей. Если хочешь, я могу отвезти тебя к нему.

– Я могу ее отвезти, – звучит голос у входной двери.

Я не верю своим глазам, когда рядом с Анджелиной появляется Лиз Чжао. Вот уж никогда не подумала бы, что увижу ее здесь, где запах приправы для сэндвичей перебивает аромат одеколона «Аберкромби энд Фитч».

Ее глаза блестят, подводка вокруг них размазалась – стало быть, она, скорее всего, не смывала макияж после возвращения домой. Анджелина открывает рот, чтобы возразить, но Лиз перебивает ее:

– Я ее отвезу. Как-никак, она подруга моей дочери.

У меня вырывается оторопелый смех. Вряд ли Куинн испытывает ко мне большее уважение, чем к Дэйзи, учитывая, что она показала нам обеим на прощание.

– Что, простите?

Остальные посетители столпились у прилавка. Мистер Хейворт держит свой айфон, как будто снимает.

– Лили, – повторяет он. – Я понимаю, что для вас это очень эмоциональное время. Но, пожалуйста, скажите несколько слов о вашей бабушке. Она сказала вам что-нибудь, прежде чем вы уехали вчера вечером?

Этот вопрос здорово бесит меня. Будто вчерашнего моего унижения было недостаточно! Он действительно пытается собрать еще какие-то сплетни?

– Нет. – Я стараюсь произнести это слово не так холодно и враждебно, как хочу.

Миссис Каполли закрывает глаза и медленно качает головой. У меня падает сердце.

Я показываю рукой на дверь кухни:

– Э-э-э… Мне нужно посмотреть, как там…

Несмотря на сердитые взгляды, которые бросают на него остальные, мистер Хейворт продолжает гнуть свое.

– Неужели она ничего вам не сказала? – спрашивает он. – Никаких последних слов, никакого напутствия? Ничего такого о том, что вы должны продолжить ее дело?

Я моргаю.

– Последних слов?

– Эй! Подходите по одному! – кричит Майлз, вдруг оказавшийся рядом.

Но впечатление у меня такое, будто он выкрикивает это откуда-то издалека. Миссис Каполли протягивает мне свой телефон, выдавив из себя:

– Прости.

Я беру его и вижу, что в браузере открыта какая-то сенсационная статья. Пока Майлз препирается с мистером Хейвортом, я просматриваю ее, и слова обрушиваются на меня, как гранаты. Состояние. Семья. Айрис. Роузвуд.

Мертвой.

Я роняю телефон и почти не осознаю, что его экран разлетается на куски на плиточном полу. Я перегибаюсь через прилавок, глядя миссис Каполли в глаза.

– В чем дело? – выпаливаю я, чувствуя, что сердце вот-вот разобьется. – Что происходит?

Взгляд миссис Каполли полон ужаса.

– Мне так жаль! – восклицает она. – Сегодня утром твою бабушку нашли мертвой в ее особняке.

Она говорит что-то еще, но у меня звенит в ушах. Или это звенит колокольчик на двери? Сюда что, пришли еще люди? Я не могу повернуть голову, чтобы посмотреть. Кто-то дергает меня. Что значит мертвой? Бабушка не могла умереть. Вчера она была в полном порядке. Она не могла умереть. Этого просто не может быть.

За мной закрывается дверь кухни. Я поднимаю глаза и вижу, что рука, которая тянула меня прочь, принадлежит не Майлзу. Она морщиниста, и ее кожа имеет оливковый цвет.

– Нонна? – выдыхаю я.

Владелица кулинарии, Мария ДиВинченци, настаивающая на том, чтобы все называли ее Нонной[4], смотрит на меня с таким выражением на лице, что мое сердце пропускает удар. На ее лице читаются жалость, гнев, страх. Значит, та нелепица, которую все говорят, не обман.

– Она не могла умереть, – потрясенно выговариваю я, споткнувшись и врезавшись в духовой шкаф. От него исходит обжигающий жар, но мои ладони почти не ощущают его. – Скажи мне, что это неправда. Это не может быть правдой.

Нонна мягко отстраняет меня от духового шкафа и ведет к задней двери.

– Я сама только что услышала об этом, – выдавливает она, и ее итальянский акцент становится еще более заметным из-за волнения, звучащего в голосе. – Звонил твой дядя. Он сказал, что не может дозвониться до тебя. Он сейчас приедет.

Мой телефон. Я достаю его из кармана передника, но не могу заставить себя включить.

– Я выключила его, – чуть слышно говорю я. – А ведь я никогда его не выключаю.

Я слышу, как Майлз пытается перекричать толпу в кулинарии, но из этого ничего не выходит. Нонна толкает заднюю дверь, и снаружи на нас наваливается жаркий летний воздух. Я выхожу, дрожа, несмотря на обжигающие лучи солнца. Может быть, бабушка звонила мне? Может быть, ей была нужна помощь, а я не ответила, потому что не могла взять себя в руки и прочитать пару глупых постов в социальных сетях?

– Я не понимаю. – Мой голос дрожит. – Ведь с бабушкой было все в порядке. С ней все в порядке.

Нонна сжимает мои руки и смотрит в глаза. У нее глаза серые и зоркие, несмотря на возраст. У Нонны такой вид, будто она хочет что-то сказать, но только с усилием сглатывает. Я никогда не видела, чтобы она теряла дар речи, прежде она вечно шутливо кричала на нас по-итальянски, когда мы недостаточно хорошо нарезали салями, или ностальгически рассказывала о детстве на Сицилии и о том, как ей хочется вернуться туда. Но сейчас в выражении ее лица нет ни шутливости, ни ностальгии.

Раздается визг покрышек по асфальту, и на стоянку заезжает красный «Мерседес». Нонна в последний раз сжимает мои руки, затем кивком показывает на машину дяди Арбора. Я открываю пассажирскую дверь, сажусь на сиденье и едва успеваю закрыть ее за собой, прежде чем мы трогаемся. Повисает ужасное молчание.

Я поворачиваюсь к дяде, пытаясь заговорить, несмотря на ком в горле. И выдавливаю:

– Эти люди сказали…

– Знаю, – перебивает дядя Арбор. Его руки крепко стискивают руль, а на челюсти дергается мускул – так крепко он сжимает зубы.

Когда он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, я сразу узнаю выражение его лица. Точно такое же выражение я видела на собственном лице, когда обнаружила бездыханное тело отца на полу в ванной. Я тогда уставилась в зеркало, ожидая, что приедет «Скорая», что мама возьмет себя в руки, что кто-нибудь спасет его, хотя мне было понятно, что уже слишком поздно.

Я смотрела в зеркало так долго, что запомнила, как выглядели тогда мои глаза, как кровеносные сосуды выступили на них, подобно паутине. На щеках виднелись следы слез, а губы были ярко-красными.

Теперь такое же лицо у моего дяди – лицо человека, который обнаружил труп.

Глава 4

Все хотят посмотреть на ее тело.

Весь день жители города входят в двери особняка и становятся на колени у гроба бабушки. Он покрыт цветами, и, конечно же, это розы. Дядя Арбор срезал их в саду, но, как по мне, лучше бы он этого не делал. Бабушка бы недовольно закатила глаза.

Поверить не могу…

Перестань. Нельзя все время скатываться в отрицание. Последняя неделя прошла как во сне. Я плакала. Истошно орала. Лежала, уставившись в потолок. Я пропустила все смены в кулинарии и игнорировала сообщения Майлза – просто не могла найти силы, чтобы взять телефон. Хотя полиция осмотрела особняк и не нашла никаких признаков того, что бабушка умерла не своей смертью, Фрэнк настойчиво посоветовал мне провести эту неделю в доме дяди Арбора, чтобы можно было провести более тщательное расследование. Но к сегодняшнему утру они так ничего и не обнаружили.

Прошла неделя с тех пор, как я вернулась в особняк, но такое ощущение, будто прошло тридцать недель, таким все вокруг кажется чужим и незнакомым. Без бабушки особняк стал другим. Как будто это дом какого-то чужого человека, а не тот, в котором я прожила почти год.

Я плюхаюсь в обитое кожей и гвоздями с широкими шляпками кресло бабушки в ее кабинете и съеживаюсь. Мне пришлось спрятаться здесь, чтобы спастись от нескончаемого потока людей, которые продолжают приносить нам букеты цветов, шоколадные конфеты и подарки. Как будто это гребаный День святого Валентина, а не часы прощания с бабушкой.

Хотя мне, наверное, не стоит жаловаться. Это куда больше, чем мы получили после смерти отца.

После пяти кругов на вращающемся кресле с высокой спинкой давление в груди ослабевает достаточно, чтобы я могла глотнуть застоявшегося воздуха. Всю заднюю стену занимает эркер, лучи предвечернего солнца льются в него и падают прямо на хрустальную вазу, полную увядших роз, которая стоит на другом конце письменного стола бабушки. Солнце освещает его гладкую деревянную столешницу. Этот стол огромен, массивен, он больше похож на обеденный и был изготовлен из розового дерева в давние времена, еще до того, как рубить эти редкие деревья стало противозаконно. Семейное предание гласит, что моя прапрабабушка Гиацинта сама плавала на Мадагаскар, чтобы приказать срубить те самые деревья, которые пошли на его изготовление.

На нем все еще лежат бумаги – просьбы от городских предпринимателей об инвестициях и документы «Роузвуд инкорпорейтед». И одна ручка. Я провожу пальцем по ее серебряному корпусу, сделанному на заказ, с вырезанными на нем инициалами бабушки. Губы трогает едва заметная улыбка. Никто, кроме меня, не знает, что слова, написанные чернилами этой ручки, исчезают уже через несколько минут.

– Как у тебя дела, Калла?

Я вздрагиваю, услышав голос дяди Арбора, и моя голая коленка больно ударяется о стол. Это сотрясает вазу с розами, и несколько красных лепестков падают, словно капли крови, на белые бумаги.

– Это не мое имя, – говорю я, хотя оно и вызывает легкую улыбку.

– Я называл тебя так все время, когда ты была маленькой.

Он усмехается и протягивает мне клубнику, покрытую слоем шоколада, которую кто-то принес. Я качаю головой, и он кладет ее в рот, шаря глазами по просторной комнате. Перед письменным столом стоят два темно-зеленых кресла с подголовниками. Интересно, помнит ли он, что всегда сидел в левом, а мой отец – в правом во время их совещаний с бабушкой. Когда мы с Дэйзи были маленькими и оставались здесь на ночь, мы, бывало, подслушивали в коридоре, пока до них не доносилось наше хихиканье и отцы не брали нас в охапку и снова не укладывали в кровати в наших комнатах, находившихся друг напротив друга на верхнем этаже.

Дядя проходит мимо кресел, направляясь к одному из высоких, доходящих до потолка книжных шкафов, встроенных в стены. В основном они заполнены различными изданиями каталогов продукции «Роузвуд инкорпорейтед», относящимися к доцифровой эпохе. До того как научиться читать, я, бывало, показывала на те или иные выпуски, и бабушка давала их мне, чтобы я разглядывала картинки. Это одно из моих первых воспоминаний, связанных с ее кабинетом: я сижу у нее на коленях, на столе лежит раскрытый осенний каталог за какой-то год, предшествовавший моему рождению, и мой пальчик скользит по темно-красному пальто, доходящему модели до лодыжек.

В некоторые дни я из всего детства помню только это – пальто и ткани, и как я бегала по извилистым коридорам особняка, иногда вместе с Дэйзи, иногда одна. Но бабушка всегда находилась где-то рядом, будь то в своем кабинете, в гостиной или в патио, нежась на солнце. До нее всегда было рукой подать.

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.

– А как дела у тебя? – спрашиваю я дядю, прежде чем снова сорваться в пучину горя.

Он провел последнюю неделю, организовывая церемонию и так часто разговаривая с полицией, директором похоронной конторы и Фрэнком, что мы почти не виделись. Это все угнетает его, к тому же именно он нашел бабушку без признаков жизни на полу гостиной утром прошлого воскресенья, вернувшись в особняк, чтобы помочь с уборкой, после того как завез меня на работу. Его зеленые глаза покраснели и выглядят усталыми, но мои наверняка такие же. Я выбрала простое черное платье с кружевным подолом, а он надел сшитый на заказ костюм, в котором часто ходит на заседания Совета Роузтауна. В нем состоят самые влиятельные люди города, и все они побывали в особняке, чтобы выразить соболезнования.

– Настолько хорошо, насколько это возможно, – отвечает дядя Арбор с подобием улыбки. – Ты скрываешься здесь?

Неделю назад я бы ни за что не призналась, что мне нужно скрываться в собственном доме. Но теперь я киваю. Киваю молча, потому что если начну говорить, то опять заплачу.

– Я тоже, – вздыхает он, садясь на угол стола.

– Мне следовало это понять.

Я выпаливаю это быстро и резко, и на глаза накатывают слезы, как я ожидала. Он трет глаза и хмурится.

– Понять что?

– Что бабушка была больна. Что что-то с ней не так. Я же была с ней каждый день. И ничего не замечала. Совсем как с…

Я замолкаю, не в силах закончить фразу. Но судя по тому, как смягчается его взгляд, дядя Арбор понимает. Совсем как с папой.

– Это не твоя вина, – говорит он. – Ты же слышала, что сказал коронер. Ишемическая болезнь сердца встречается часто, особенно у женщин ее возраста. Многие люди живут с ней годами. Мы не могли предугадать, что у мамы случится инфаркт. То, что она ничего нам не сказала, печально и ужасно, но такой уж она была. – Он кладет руку мне на плечо, заставив встретиться с ним взглядом. – Думаю, она не хотела, чтобы мы беспокоились о ней. Мне невероятно жаль, что она не попросила меня о помощи. Но, к сожалению, она никогда не умела это делать.

– Она могла бы сказать мне.

Я вытираю глаза. Возможно, если бы я знала о ее болезни, то не допустила, чтобы мы вот так расстались на вечеринке. В моих последних словах не было ничего особенного. Ни «Я люблю тебя», ни даже настоящего извинения. Я была смущена и растеряна и попусту растратила последние минуты с одной из тех, кого люблю больше всех на свете.

Такая вот у меня гадкая привычка.

На другой стороне комнаты кто-то прочищает горло. В дверях стоит Дэйзи, и лучи заходящего солнца придают ее волосам ярко-оранжевый цвет. Ее глаза сверлят меня, выразительные из-за окружающих теней, губы сжаты в тонкую линию.

– Фрэнк хочет видеть всех нас в гостиной, – отрывисто бросает она. – Прямо сейчас.

Она поворачивается и, ни разу не оглянувшись, быстро идет по коридору. Дядя Арбор трет лицо рукой. Я не помню, когда именно между ними начались проблемы, но они только усугубились после того, как мать Дэйзи – тетя Дженель – вдруг взяла и уехала четыре года назад. То, что моя мать последовала ее примеру, только подтверждает еще одно семейное предание Роузвудов – нам не везет в любви. Все либо умирают, либо бросают нас.

Я ясно помню то лето. Нам с Дэйзи предстояло поступить в старшую школу, и хотя раньше мы общались почти каждый день, теперь стали общаться только по нескольку раз в неделю, а потом и вовсе прекратили. Я узнала, что она строит планы без меня. Она перестала приглашать меня к себе. Я приходила в особняк, чтобы поплавать в бассейне и пообщаться с бабушкой, а она, сказав, что подойдет позже, так и не появлялась. Уход матери изменил ее. И теперь я это понимаю. Потому что отъезд моей матери, после того как умер отец, изменил и меня. Он сблизил меня с дядей Арбором и еще больше отдалил от Дэйзи.

– Давай посмотрим, что там происходит, – говорит дядя Арбор и выходит из кабинета бабушки.

Я встаю, чтобы последовать за ним, но ударяюсь обо что-то голенью. У меня вырывается приглушенное ругательство, и я вижу, что левый нижний ящик стола слегка выдвинут и пуст. Я тру ушибленное место и ногой задвигаю ящик.

Мы идем по коридору, ведущему в гостиную, мимо висящих на стенах портретов женщин семейства Роузвуд, которые жили здесь до меня. Первые два из них были написаны известной французской художницей, одна большая картина которой представлена в музее изобразительного искусства Роузтауна. Эти портреты начинаются с моей прапрабабушки Гиацинты Роузвуд. Она вышла замуж и отказалась брать фамилию супруга, что в то время было чем-то неслыханным. Он умер молодым и завещал ей немалые деньги, так что она оставила работу швеи и потратила их на то, чтобы основать «Роузвуд инкорпорейтед». Она построила собственную фабрику на участке земли, на котором прежде ничего не было. Благодаря рабочим местам на фабрике сюда приехало больше людей. Гиацинта увидела, какие перспективы это открывает, и воспользовалась ими, основав Роузтаун. Поселение стало разрастаться и процветать, поскольку все больше человек начали вкладывать деньги в перспективный город на краю Массачусетса, на берегу Атлантического океана.

Я прохожу мимо следующего портрета, выполненного масляными красками. Петуния Роузвуд. Именно с нее берет начало традиция давать девочкам имена цветов. Она была единственной наследницей Гиацинты. Судя по ледяным замечаниям бабушки на ее счет, вряд ли у них были хорошие отношения. Петуния вышла замуж молодой, сохранила девичью фамилию Роузвуд, родила мою бабушку, а затем три года спустя развелась. Бабушка никогда открыто этого не говорила, но Петуния едва не разорила «Роузвуд инкорпорейтед». По-видимому, управление денежными средствами не было ее коньком. Бабушка начала работать в компании, когда ей было шестнадцать лет, руководила всеми аспектами бизнеса, хотя юридически его главой была не она. Обзаведясь связями, она мало-помалу превратила «Роузвуд инкорпорейтед» в ту процветающую империю, которой он является ныне. Петуния же больше интересовалась поглощением спиртного. И заплатила за это, скончавшись от болезни печени, когда ей было шестьдесят лет.

Сделав еще один шаг, я оказываюсь перед портретом бабушки, на котором она весело улыбается. К тому времени, когда она вышла замуж за моего деда, ей уже не были нужны ни деньги, ни мужская поддержка. На тот момент она уже несколько лет была единоличной владелицей компании. Она сохранила фамилию Роузвуд, заключала международные сделки, благодаря которым в Лондоне открылся новый филиал нашей фабрики, и одновременно воспитывала двух сыновей-близнецов. Я никогда не встречала более сильной и одаренной женщины. Она была самим совершенством. Ей приходилось быть совершенством.

Как и мне, если я хочу последовать по ее стопам.

– В чем дело? – спрашивает Фрэнка дядя Арбор, когда мы входим в гостиную.

Огромные старинные напольные часы в углу комнаты показывают, что время прощания закончилось десять минут назад. Должно быть, Фрэнк заставил всех задержавшихся в особняке горожан немедля удалиться, потому что здесь только мы с дядей Арбором, Дэйзи и две другие женщины, которых я никогда прежде не видела.

Когда я окидываю взглядом комнату, у меня сводит живот. На одном из круглых столов, который всего чуть более недели назад был уставлен мясными закусками, лежит кожаный кейс. Женщины терпеливо стоят в ожидании.

– Мы смогли ускорить процесс оглашения завещания, – говорит Фрэнк.

В комнате повисает тяжелое молчание, наполняя воздух, словно водяные пары. Я бросаю взгляд туда, где стоял гроб с телом бабушки, но его уже увезли в церковь.

Фрэнк прочищает горло и показывает на один из диванов, обитых кожей цвета красного дерева.

– Если вы готовы, присаживайтесь, и мы начнем.

Дэйзи садится на край тахты, обитой изумрудно-зеленым бархатом, дядя Арбор устраивается в центре дивана, так что я размещаюсь на одном из его подлокотников. Мое тело так напряжено, что мышцы живота ноют.

Одна из женщин открывает кожаный кейс и достает из него сначала большой конверт, затем три письма, запечатанных красными сургучными печатями с гербом Роузвудов – кругом с полностью распустившейся розой на стебле с одним шипом.

Фрэнк берет у нее конверт и достает из кармана рубашки нож для вскрытия писем. Я узнаю этот нож – это любимый канцелярский нож бабушки с позолоченной рукояткой, оканчивающейся маленьким розовым бутоном. Должно быть, адвокат взял его с ее письменного стола заранее.

Используя острие ножа, он аккуратно вскрывает конверт, достает из него лист бумаги и снова прочищает горло, чтобы зачитать его:

– Последняя воля и завещание Айрис Гиацинты Роузвуд. Я, Айрис Гиацинта Роузвуд, проживающая по адресу штат Массачусетс, Роузтаун, Роузвуд-лейн, дом один, находясь в здравом уме и твердой памяти, заявляю, что это является моей последней волей и завещанием. Я отменяю все завещания и дополнительные распоряжения к завещаниям, сделанные мною прежде. Статья первая…

Я едва могу дышать. Я уже пережила нечто подобное после смерти отца. Я помню, как сидела в этой комнате, слушая сообщение о том, что все его деньги до последнего цента были потрачены на бизнес по финансовому консалтингу и что в качестве обеспечения своих обязательств он заложил наш дом. Когда его компания разорилась, наша семья и половина жителей города, которые следовали его советам, потеряли все. У нас образовался огромный долг. Мама была раздавлена. Ей он никогда ничего об этом не говорил.

При воспоминании об этом я не могу не испытывать гнев. И от этого невероятно тошно, ведь он умер, и мне так его не хватает, что иногда от этого перехватывает дыхание. Но он все скрывал от нас, все свои тайны, всю ложь. Когда он сказал, что не может заплатить за учебу в Милане, я подумала, что сделала что-то не так. Если бы он просто рассказал обо всем, если бы не пытался держать все в себе…

Я возвращаюсь в настоящее. Бабушка назначила Фрэнка душеприказчиком. Никто с этим не спорит. Ведь он единственный юрист, которому мы доверяем.

Он делает паузу, и я знаю, что последует дальше.

– Статья два.

В комнате опять воцаряется напряженная тишина. Я сижу как на иголках. Ладони вспотели, последние лучи заката, льющиеся в окна, тусклы и не могут заменить электрический свет.

– Дэйзи Роузвуд, моей внучке и дочери Арбора Роузвуда, я отписываю, завещаю и отдаю белый «Мерседес-Бенц» и письмо, адресованное ей.

У меня отвисает челюсть. Бабушка почти никогда сама не водила эту машину, не говоря уже о том, чтобы позволить водить ее кому-нибудь из нас. Отдать этот прекрасный, изготовленный на заказ автомобиль Дэйзи – значит гарантировать, что она будет царапать его о бордюры и сбивать им почтовые ящики.

– «Белая роза», – потрясенно выдавливает Дэйзи. Это прозвище, которое наша семья дала автомобилю. Но выражение ее лица меняется, когда Фрэнк снова прочищает горло, готовясь продолжить. – И это все?

Взгляд дяди Арбора суров.

– Это прекрасное наследство, – коротко замечает он, хотя, по правде говоря, когда речь идет о состоянии, равном примерно четверти миллиарда долларов, я не уверена, что так оно и есть. И, судя по мускулу, который дергается на его челюсти, он понимает это. – Пожалуйста, Фрэнк, продолжай.

Я сглатываю и не свожу взгляда с дяди. Мне всегда хотелось знать, что будет с семейным состоянием. Было бы логично, если бы бабушка разделила его поровну между двумя сыновьями. А поскольку отец умер, я не могу не питать надежды, что его доля отойдет ко мне.

– Арбору Роузвуду, моему сыну, я отписываю, завещаю и…

У меня перехватывает дыхание. Если дядя Арбор получит все, то я не должна сердиться. Ведь он позаботится обо мне. Возможно, он даже оплатит учебу в Технологическом институте моды. И все же где-то в груди таится чувство, неприятное и слишком близкое к той избалованной девчонке, которой я была прошлым летом. К той, которая хотела иметь все. И у которой были соответствующие ожидания.

Она умерла вместе с отцом – я позаботилась об этом. И все же эта отрава еще таится в глубине души. Ненасытная жажда. Осознание, что мне никогда не будет достаточно.

Алчность.

Фрэнк продолжает:

– …отдаю ключ от сейфа в моей спальне и письмо, адресованное ему.

Я непроизвольно резко втягиваю воздух. Дэйзи ошеломлена. Дядя заикается, чего прежде я никогда за ним не замечала.

– Наверняка есть еще…

– Это все, мистер Роузвуд, – спокойно перебивает Фрэнк. – Мы можем продолжить?

Все взгляды устремляются на меня. Но мне есть дело только до одного из них – до взгляда дяди Арбора. В его глазах читается боль.

– Конечно. – Он улыбается вымученной улыбкой, будто сделанной из пластмассы.

Я не знаю, что находится в сейфе, но надеюсь, что это что-то хорошее. Ему не нужны деньги, в отличие от меня. Вероятно, бабушка это понимала.

– Осталась только одна статья. – Фрэнк смотрит на меня.

Ничего себе. Это значит, что бабушка оставила все мне.

Я ничего не могу поделать с трепетом, который пронизывает меня.

– Лили Роузвуд… – начинает Фрэнк.

Ногти впиваются в кожаную обивку подлокотника дивана, чтобы не дать мне упасть.

– …моей внучке и дочери моего покойного сына Олдера Роузвуда, я отписываю, завещаю и…

В эту минуту моя жизнь изменится навсегда. Я стану единоличной владелицей огромного состояния Роузвудов. Особняк станет моим. Мне достанется ее место председателя правления «Роузвуд инкорпорейтед». Все, что я когда-либо хотела иметь.

Но внезапно трепет сменяется приступом тошноты. Я не хотела, чтобы это произошло вот так. Человек, которого я любила больше всех на свете, умер. Мы с ней должны были управлять «Роузвуд инкорпорейтед» вместе. Она даже не начала учить меня. Я ничего не знаю о бизнесе. Или о владении особняком.

Или о том, как распоряжаться целым состоянием.

Фрэнк отрывает взгляд от бумаги и смотрит на меня. Я перестаю дышать, когда он произносит слова, которым суждено навсегда изменить мой мир:

– …отдаю мой кулон с рубином, бесценную фамильную драгоценность Роузвудов, и письмо, адресованное ей.

Пауза. Пульс скачет галопом и отдается в ушах, пока я ожидаю продолжения.

Но больше ничего не следует. Фрэнк опять прочищает горло и опускает бумагу. Дядя Арбор растерянно смотрит на меня. А я… не знаю, как выгляжу.

Вероятно, так, будто меня вот-вот вырвет, что очень близко к тому, как я себя чувствую.

– Не может быть, что это все, – протестует дядя Арбор. – А как насчет особняка? И «Роузвуд инкорпорейтед»? Как насчет всего гребаного имущества?

Я редко слышу, чтобы дядя ругался, и его бессильная досада заставляет Дэйзи тоже вступить в разговор.

– Оно же не могло просто взять и исчезнуть, – добавляет она.

На кожаной обивке подо мной наверняка остались крошечные порезы от ногтей.

Фрэнк переворачивает лист.

– Тут есть еще несколько последних распоряжений Айрис.

– Да, да, продолжай! – гремит голос дяди Арбора. У него вырывается нервный смех, как будто он только что выпил двенадцать чашек кофе. – Господи боже, Фрэнк.

Фрэнк сглатывает.

– Статья третья. Что касается всего остального моего имущества, которое включает в себя, но не ограничивается особняком в Роузвуде, штат Массачусетс; виллой в Венеции, Италия; «Роузвуд инкорпорейтед»; местом председателя правления и всего прочего моего состояния и накопленного богатства, оцениваемого в настоящее время в двести сорок семь миллионов долларов, то его получатель будет определен позднее при обстоятельствах, оговоренных в частном порядке.

– Что? – непроизвольно вырывается у меня. – Что это значит?

– Фрэнк, это какая-то чушь. – Дядя Арбор вскакивает на ноги. – Позднее? Она же умерла! Кто будет решать это за нее? Когда это было написано?

К чести Фрэнка, он сохраняет стоическое спокойствие.

– Эта версия была одобрена тридцатого июля прошлого года.

Дэйзи давится слюной и в ужасе смотрит на меня:

– Это же…

– Это было через неделю после смерти отца, – выдыхаю я.

Фрэнк кивает.

– Однако пятнадцатого мая текущего года в завещание были внесены изменения.

Дядя Арбор начинает спорить, но у меня нет на это сил. Вместо этого меня охватывает страх. Логично, что бабушка изменила завещание после смерти отца, но зачем вносить в него изменения снова?

– Я еще не закончил. – Фрэнк повышает голос, чтобы перекричать дядю Арбора.

– Хорошо! Заканчивай! – Дядя Арбор опять плюхается на диван. Его лицо покраснело, волосы растрепаны, и сейчас в них больше седины, чем мне помнилось. Наверное, скоро и мои волосы будут выглядеть так же.

Фрэнк опять прочищает горло, на сей раз сделав это нарочито, и дочитывает страницу:

– Я также требую, чтобы вплоть до этого момента Роузвуд-Мэнор был закрыт как для публики, так и для членов семьи. Единственным исключением из этого правила является Фрэнк Арчер, которого я прошу нанять группу охраны, чтобы обеспечить выполнение этого условия.

– Но я здесь живу, – шепчу я, не в силах скрыть ужас. – Куда же мне идти?

– Возможно, вы могли бы пожить у вашего дяди, как делали это на этой неделе, мисс Роузвуд.

– Ну уж нет! – восклицает Дэйзи, а дядя Арбор одновременно говорит:

– Конечно.

Он бросает на меня успокаивающий взгляд, чтобы заверить, что я не стану бездомной, затем снова встает и обращается к Фрэнку:

– Где деньги? Мы можем оспорить хотя бы это. Мы вправе это сделать. Мы обратимся в банк, заполним…

– К сожалению, это не вариант, – отвечает Фрэнк.

Дядя Арбор делает шаг вперед и останавливается напротив него, так что теперь их отделяет друг от друга только стол.

– Это почему?

На лице Фрэнка отображается смущение.

– Денег на счетах нет.

Мы все резко втягиваем воздух.

– Их что, украли? – спрашивает Дэйзи.

Фрэнк качает головой:

– Насколько мне известно, нет. Судя по тому, что мне сообщил бухгалтер Айрис на этой неделе, она постепенно снимала свои активы на протяжении всего последнего года. В настоящее время на ее счетах осталась всего тысяча долларов, то есть минимум.

– Тогда где же они? – Я встаю с подлокотника дивана, чувствуя, насколько ватными стали ноги. – Она должна была где-то хранить их.

– Скорее всего, они где-то в этом доме, – заявляет дядя Арбор. Он поворачивается к арочному проходу, ведущему в остальную часть дома. – Я знаю здесь несколько мест…

Две женщины, которые до сих пор молчали, выходят вперед и преграждают ему путь. Их зубы решительно сжаты, а руки одновременно двигаются к бедрам. Они вооружены – у них есть пистолеты.

О боже.

Дядя Арбор смеется лающим смехом:

– Это еще что?

– Айрис ясно дала понять, что в обозримом будущем Роузвуд-Мэнор будет закрыт, – отвечает Фрэнк.

Он берет три письма, сует одно из них в руки дяди Арбора, другое – Дэйзи и, наконец, отдает третье мне. Я пялюсь на него, желая, чтобы оно каким-то образом заполнило огромную дыру, разверзшуюся в груди.

Фрэнк показывает на двери.

– Как только смогу, я вручу вам вещи, причитающиеся согласно завещанию.

Я не могу избавиться от окутывающего меня чувства предательства. Бабушка не могла так поступить. Я вскакиваю, протягиваю руку к бумаге, чтобы прочесть ее самой, но одна из женщин вдруг преграждает мне путь.

– Пройдите туда, мэм. – Мэм. Не мисс Роузвуд и даже не Лили. Мэм.

– Произошла ошибка, – выдавливаю я, чувствуя, как ее рука надавливает на поясницу. И в этом надавливании чувствуется угроза. – Бабушка не поступила бы так с нами. У меня здесь остались вещи, швейная машинка и одежда, и альбом с эскизами, и… Я могу хотя бы пройти в свою комнату?

– Мы доставим все, что принадлежит вам, вместе с наследством. Спасибо за понимание.

Это жесткий и окончательный отказ. Меня выводят отсюда во второй раз менее чем за две недели, и чувство предательства укореняется в груди.

Женщины продолжают выталкивать нас, пока нам не остается ничего, кроме как сесть в «Мерседес» дяди Арбора. Он крепко стискивает руль, Дэйзи садится на пассажирское сиденье, а я размещаюсь сзади. Сердце так колотится о ребра, что мне больно. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на особняк, исчезающий позади по мере того, как дядя Арбор увозит нас прочь.

– Почему она это сделала? – бормочу я. – Она же не могла устроить так, чтобы все состояние просто исчезло, не так ли?

Дядя Арбор качает головой, так крепко сжимая руль, что костяшки его пальцев белеют. Он понятия не имеет, как ответить на этот вопрос, и оттого, что бабушка ничего не сказала ни ему, ни мне, становится ужасно не по себе.

– Может быть, легенда правдива, – безучастно говорит Дэйзи. – И Гиацинта действительно спрятала состояние.

Глава 5

Окна в машине закрыты, но кажется, будто пронесся порыв холодного ветра.

– Это просто семейное предание, – огрызаюсь я, хотя когда Дэйзи произносит это вслух, сердце начинает биться как бешеное. – К тому же состояние было передано бабушкиной матери, а затем перешло к ней самой. Это не могло произойти, если бы его не было.

– Может быть, по наследству перешла только часть состояния, – парирует Дэйзи. – И, может быть, бабушка растратила его или спрятала там же, где находилось все остальное.

– Держать деньги в тайнике столько лет не имеет смысла, – говорит дядя Арбор, заняв мою сторону. – Находясь в банке или в виде акций, они приносят проценты. Нет причин держать их там, где они не приносят дохода.

– Но вы помните ту статью о ней в «Роузтаун кроникл»? Подождите, я найду.

Дэйзи достает телефон, несколько минут что-то ищет, затем сует мне, открыв «Инстаграм»[5]. Я читаю вслух найденный Дэйзи пост, показывающий верхнюю часть полосы старой газеты с заголовком, помеченным тегом #ностальгическийчетверг. «Не могут ли заработная плата рабочих и другие денежные банкноты быть спрятаны под цветочными растениями? Работники “Роузвуд инкорпорейтед” требуют ответов».

– Кто это написал? – спрашивает дядя Арбор.

Я увеличиваю изображение.

– Теодор Хейворт. – Я хмурюсь. – Погодите, а не родственник ли он того самого мистера Хейворта, которого мы знаем?

Дэйзи с воодушевлением кивает:

– Да, вероятно, это его дед или еще какая-нибудь родня.

– Хейворты постоянно вынюхивают всякие сплетни о нашей семье, и так было всегда, – замечает дядя Арбор. – Это из-за них «Роузтаун кроникл» превратился в сомнительную светскую хронику. К тому же я спрашивал об этом маму много лет назад, и она заверила, что это и впрямь всего лишь легенда. Горожане придумали это про Гиацинту, потому что она платила им зарплату, которой едва хватало на жизнь, да еще срезала ее тем, кто не вырабатывал дневную норму.

– Или же она где-то прятала деньги, которые экономила на заработной плате, – говорит Дэйзи. – Она славилась своей алчностью.

– Говори о своих предках уважительно, – укоряет ее дядя Арбор. – К тому же это неправда. Петуния даже написала в дневнике, что это был всего лишь нелепый слух, обман. Он был разоблачен.

Дэйзи складывает руки на груди.

– Ладно. Тогда есть еще одна теория – денег вообще никогда не было.

Воцаряется тишина.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я наконец. – Ты же слышала Фрэнка. Ведь есть же особняк, «Роузвуд инкорпорейтед», вилла.

Она пожимает плечами.

– Да, осталось вещественное имущество. Но что, если деньги пропали? Фрэнк же сказал, что бабушка изымала их со счетов. И вообще, можем ли мы теперь доверять Фрэнку? Он же только что выставил нас за дверь.

– Он делает свою работу, – защищает его дядя Арбор, хотя мне ясно, что он тоже недоволен семейным адвокатом.

– Я не понимаю, почему никто из вас не хочет рассмотреть теорию о том, что деньги пропали. Иначе почему бабушка не помогла дяде Олдеру в прошлом году, что, вероятно, и привело его к…

– Хватит! – рявкает дядя Арбор, но мы все знаем, что она собиралась сказать.

«Самоубийство», – сообщил нам коронер в июле прошлого года, и воспоминание об этом навсегда выжжено в моем мозгу. Все Роузвуды собрались тогда в гостиной. Мама тоже была там, но мыслями она была уже далеко. Мысленно она уже собиралась уехать. В организме Олдера было обнаружено сочетание фармацевтических препаратов, имеющее токсическое действие.

Он был по уши в долгах, из-за него полгорода оказалось в таком же положении, поэтому полиция с чистой совестью закрыла расследование и согласилась с тем, что он покончил с собой.

Таким образом, он стал еще одним примером трагической смерти в семействе Роузвуд. Петуния умерла от болезни, предварительно чуть не разорив «Роузвуд инкорпорейтед». Мой дедушка заболел да так и не выздоровел. Тетя Дженель бросила семью. Так что смерть Олдера Роузвуда просто прибавили к этому горестному списку.

Главная проблема в том, что в словах Дэйзи есть логика. Прожив с бабушкой почти целый год, я постоянно наблюдала, как она отказывала в просьбах об инвестициях со стороны бизнесменов, которых подставил отец, что явно не способствовало имиджу филантропа. Но я не думаю, что бабушка растранжирила все деньги. Она всегда была деловой женщиной, мыслящей стратегически. Ее главным приоритетом была «Роузвуд инкорпорейтед», и она управляла этой компанией безупречно. Именно при ней масштабы компании стали велики как никогда.

Но иногда я не могу не гадать, был бы сейчас жив отец, если бы бабушка повела себя иначе.

Мы сворачиваем на частную дорогу. Роузвуд-Мэнор – единственный дом в городе, на территорию которого надо заезжать через ворота, но особняк дяди Арбора тоже выглядит внушительно. В нем живут только он и Дэйзи, но он огромен, окружен территорией, занимающей несколько акров, имеет девять спален и задний двор, ничем не уступающий бабушкиному. Бассейн, гидромассажная ванна, чаша для костра и вездесущие кусты роз явно говорят о том, что все это принадлежит Роузвудам. Безукоризненный белый кирпич стен копирует бабушкин особняк, но дом дяди Арбора лишен того элегантного очарования старины, которое окутывает имение, куда путь нам отныне заказан.

Дядя Арбор останавливается перед гаражом на четыре машины. Дэйзи выскакивает из автомобиля еще до того, как ее отец заглушает мотор, и в бешенстве вбегает в парадную дверь.

– Иди в дом, – устало говорит мне дядя Арбор. – А я вернусь туда и посмотрю, не удастся ли вразумить Фрэнка.

Я вцепляюсь в спинку его сиденья.

– Но ведь у тех женщин есть пистолеты.

– Я знаю. – Его голос звучит хрипло. – Я буду вести себя осторожно. Пока этот вопрос не будет улажен, этот дом – это и твой дом, Лили. У тебя всегда была здесь своя комната, но остальная его часть – тоже твоя. Это еще одна тема, на которую мне надо поговорить с Фрэнком. Я знаю, что тебе скоро исполнится восемнадцать и что тебе не нужен будет законный опекун, но я хочу сделать так, чтобы ты была обеспечена всем необходимым.

Я чувствую ком в горле, тянусь к дяде и целую его в щеку.

– Спасибо.

Я вхожу в дом, затворив за собой огромную дверь. Я прислоняюсь к ней спиной, а глаза горят от непролитых слез. А ведь я провела весь минувший год, стараясь доказать бабушке, что умею владеть собой и что я до кончиков ногтей именно та идеальная внучка, которой она хотела меня видеть.

Но сейчас мне хочется одного – что-нибудь разбить.

– Почему ты никогда не поддерживаешь мои идеи – вообще никакие?

Дэйзи стоит в дверном проеме парадной гостиной, уперев руки в бока. Убранство здесь ультрасовременное, совсем не похожее на традиционный стиль, царящий в особняке. На стенах висят абстрактные картины, большую часть комнаты занимает обитый блестящей черной кожей секционный диван. Камин отделан белым мрамором, на полке стоят серебряные канделябры. В черном шелковом платье Дэйзи выглядит так, будто была создана для этого дома, а он – для нее. Все еще стоя в вестибюле, я чувствую себя тем, кем и являюсь – непрошеной гостьей.

– Потому что это всего лишь легенда. – Мой голос тих и насмешлив. Если она хочет ссоры, то я буду только рада ответить тем же.

– Но это чертовски подозрительно, неужели непонятно? Если все ее деньги все еще существуют, то они, должно быть, спрятаны в особняке. Скорее всего, именно поэтому нам теперь туда вход закрыт и поэтому же она недавно уволила весь персонал.

– Она их уволила? – Это объясняет, почему из особняка после вечеринки нас отвез не Стьюи и почему тогда я не узнавала никого из поваров и другой прислуги. Бабушка была привязана к ним. Она бы не уволила их без необходимости. – Но с какой стати бабушке было это делать? С какой стати ей было что-то прятать?

Дэйзи сникает.

– Я не знаю.

– Еще бы. Откуда тебе знать.

Дэйзи пристально смотрит на меня:

– Что ж, я хотя бы пытаюсь это понять. А ты просто впала в прострацию. – Она выходит в вестибюль и приближается ко мне. – Все это здорово злит тебя, да? Ведь в твоих глазах бабушка не могла сделать ничего неправильного, ничего плохого. Во всяком случае, до той самой вечеринки, когда оказалось, что она оплатила поездку в Милан для меня, а не для тебя.

Я ощетиниваюсь, на языке вертится тысяча едких ответов, но ни один из них так и не слетает с губ. Я просто поворачиваюсь к ней спиной и в ярости начинаю подниматься по лестнице.

– Что? Разве ты не думала, что получишь все? – не унимается Дэйзи, преследуя меня до самой комнаты. – Ты думала, что бабушка оставит тебе все деньги, потому что ты жила с ней. Признай, что ты тоже зла на нее.

Дойдя до двери в свою комнату, я резко разворачиваюсь, и в моих глазах читается что-то такое, отчего Дэйзи пятится, пока не утыкается в противоположную стену коридора.

– Ты ничего не знаешь о том, что я думала. Оставь меня в покое. – И я захлопываю дверь прямо перед ее носом.

Она пинает ее с другой стороны, затем захлопывает собственную дверь и через несколько секунд врубает музыку на полную катушку. Я сжимаю зубы, и по щекам текут слезы, которые я сдерживала весь день.

– Ненавижу тебя! – кричу я бледно-голубым стенам и ковру такого же цвета.

Это последние слова, которые я сказала отцу, и воспоминание о том дне обрушивается на меня. Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя! Иногда я не понимаю, почему два самых могущественных слова так легко слетают с языка, хотя могут изменить все. Ненавижу и люблю.

Хотя мне всегда было нелегко произнести последнее.

Я смотрю на себя в зеркало туалетного столика и сдавленно смеюсь. По щекам размазана черная тушь, делая меня похожей на клоуна, что вполне уместно, потому что все происходящее напоминает дурную шутку. Во время оглашения завещания я действительно на секунду подумала, что могу унаследовать все состояние – в возрасте семнадцати лет.

«Почти восемнадцати», – шепчет тихий голосок в голове, что никак не помогает делу.

– Заткнись, – насмешливо произношу я вслух.

Когда прилив адреналина от перепалки с Дэйзи сходит на нет, его место занимает тревога. Я понятия не имею, что будет дальше. Что ждет не только меня, но и всю семью. Исчезновение состояния сделает нас посмешищем для города.

На мгновение мне становится жаль, что я не Дэйзи. Что я не могу погрузиться в музыку, пообщаться с тысячей подписчиков в «ТикТоке», зайти в групповой чат с друзьями или развести на заднем дворе костер. Позвонить последнему любовному увлечению и узнать, чем он сейчас занят. Забыться с ним и отдаться его прикосновениям.

Но я не она. Я не состою ни в каких групповых чатах, и, конечно же, у меня нет парня, который помог бы забыть этот ужасный день. Мне слишком стыдно написать сообщение Майлзу, которого я игнорировала в последнее время. Так что, чтобы отвлечься, у меня остается только один вариант.

И это не слишком хорошая идея.

Письмо, которое оставила мне бабушка, все еще смято в руке. Я переворачиваю его и провожу пальцем по красной сургучной печати. Когда я была маленькой, то наблюдала, как бабушка ставила эту печать на сотни конвертов. Иногда я засовывала в горячий сургуч палец, и тогда она грозилась сбрить мои брови. Но затем она всегда смеялась и целовала меня в макушку.

Я подсовываю под печать палец, пока она не лопается и идеальная роза не ломается. Подняв клапан конверта, я достаю сложенный листок бумаги. Это плотная открыточная бумага, которую бабушка использовала для каждого письма, готовясь к… я даже не знаю к чему. Думаю, к тому, чтобы написать свои последние слова.

Я быстро разворачиваю письмо и пялюсь на страницу.

Она… пуста.

Пуста.

На глаза снова наворачиваются слезы, когда я переворачиваю листок. Другая его сторона тоже пуста. Какого черта, бабушка? После всех наших писем, после всех этих лет я получаю только чистый лист бумаги?

Я бросаю его на лиловое покрывало и заглядываю в конверт, на случай если там есть что-то еще. Пусто. Ничего, кроме моего имени, написанного на обороте. Я снова беру листок бумаги. Почему же ты?..

– О! – восклицаю я.

На улице быстро стемнело, и в комнате воцарился полумрак. Я включаю прикроватную лампу и подношу листок к свету. Вот оно – в левом верхнем углу. Пятно.

– Как же ты любишь игры, – бормочу я и бросаюсь в ванную.

Хватаю мочалку, сую ее под струю воды и выжимаю, чтобы она стала только слегка влажной. Положив пустую страницу на кварцевую поверхность раковины, я провожу намоченной махровой тканью по пятну. И под воздействием влаги на бумаге проступают слова:

Дорогая Лилилав!

Я затаиваю дыхание и провожу мочалкой по остальной части страницы, стараясь не слишком намочить ее. На бумаге проступают слова, написанные изящным почерком бабушки. Ее последние слова.

Дорогая Лилилав!

Я знаю, что того времени, которое мы с тобой проведем вместе к тому моменту, когда ты получишь это письмо, будет недостаточно. Его и не могло быть достаточно, потому что я могла бы провести с тобой целую вечность. Я понимаю, что ты растеряна, возможно, напугана и, если я хорошо тебя знаю, скорее всего, рассержена. Ведь ты унаследовала нрав Роузвудов. Ты имеешь полное право испытывать все эти чувства. Как бы мне хотелось быть рядом, чтобы все объяснить.

Но меня рядом нет, так что тебе придется довериться мне. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Мое сердце принадлежит тебе.

Твоя бабушка

Я хватаюсь за раковину, чтобы не упасть, стараясь запомнить все слова, изгиб букв, представить сделанную на заказ ручку в ее руке с выступающими венами. Все это накрепко отпечатывается в мозгу. Но главное: в нем снова и снова крутится последняя строчка. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Это загадка. Загадка, которую бабушка придумала, зная, что разгадать ее смогу только я, ведь я всю жизнь играла в ее игры. И я точно знаю, про какое место она говорит.

Загвоздка в том, что теперь вход туда мне воспрещен. По ее приказу.

Если я хочу отправиться туда, то это обязательно надо сделать ночью. Я знаю, что камера видеонаблюдения есть только у парадных ворот, но, возможно, там все еще находятся Фрэнк и те две женщины или еще какая-то охрана. И дядя Арбор тоже может быть там. Так что возвращаться в Роузвуд-Мэнор сейчас не вариант. Я не хочу, чтобы меня поймали, когда я попытаюсь незаконно проникнуть в собственный дом.

В одном бабушка права – я действительно рассержена. И напугана, и растеряна, и испытываю еще множество эмоций. Ничто не могло подготовить меня к такому. К тому, что последние слова бабушки, адресованные мне, представляют собой что-то вроде подсказки.

И если это действительно так… Может, Дэйзи права? Неужели состояние и правда где-то спрятано?

Я не знаю, что и думать. Я так устала, что не могу мыслить ясно. Горе сродни болезни, оно забирается под кожу, проникает в кости. Оно давит, как утяжеленное одеяло. Оно тянет меня вниз. И оно мне знакомо, так неизбывно знакомо. Оно – мой старый враг.

Но это письмо подобно солнечному лучу, прорезавшему тьму. И, может быть, это мне и нужно, чтобы горе не захватило меня всю.

Я беру письмо и, вернувшись из ванной в комнату, снимаю черное платье и скидываю с ног туфли на высоких каблуках, так что они отлетают в угол. На прошлой неделе дядя Арбор прихватил кое-что из моей одежды, зная, что какое-то время я поживу здесь, но этих шмоток хватит не больше чем на пару следующих дней. К тому же, как это всегда бывает с мужчинами, играющими роли отцов, он понятия не имел, что мне нужно, и взял самые старые и безликие вещи и пару белых хайтопов, которые я не носила с десятого класса.

Хотя это и немодно, я рада, что могу натянуть мягкие лосины и поношенную футболку. Я выключаю свет и ложусь в кровать, положив письмо рядом.

– Что ты пытаешься мне сказать? – шепчу я, уставившись в темноту усталыми глазами. Ее слова – это просто черная вязь на плотной бумаге цвета слоновой кости.

Я могла бы незаметно пробраться на территорию особняка через просвет в живой изгороди. Я знаю, как нужно двигаться, чтобы не попадать под лучи прожекторов и чтобы меня было не видно из окон. Когда я окажусь в садике, где цветет все, кроме роз, никто не сможет меня увидеть.

Или же я могу остаться здесь. Проспать ночь, приготовиться к траурной мессе, поминкам и похоронам, которые состоятся завтра во второй половине дня. Продолжать ждать, надеяться, молиться, чтобы мое положение изменилось. Чтобы, когда я проснусь, все это оказалось просто ужасным кошмаром, и я смогла посмеяться над ним вместе с бабушкой, поедая пирожные, испеченные из крупчатки с орехами кешью и пряностями, и разглядывая новые фасоны.

Мне больно от осознания того, что я потеряла не только бабушку, но и лучшую подругу.

Наконец музыка в комнате Дэйзи стихает, домой возвращается дядя Арбор, шагая тяжело, как человек, потерпевший поражение, затем дверь его комнаты закрывается, тихо щелкнув. Я смотрю, как в окне по небу медленно движется луна, одновременно поглядывая на время на телефоне. Почти три часа. Вокруг тихо. Мир спит.

Мне тоже следовало бы спать. Но я не могу. В вечер своей смерти бабушка хотела мне что-то сказать. Она хотела, чтобы я что-то узнала, а при нынешнем положении дел мне все равно нечего терять.

«Что бы ты ни пыталась мне сообщить, – думаю я, сбрасывая с себя одеяло, – я готова выслушать».

Глава 6

Я смотрю на Роузвуд-Мэнор, залитый лунным светом и незабываемо прекрасный. Хотя он был построен в начале XX века, прежде он никогда не казался мне старым. Ведь он совсем не такой, как эти жутковатые особняки в фильмах, полные тайных проходов и мстительных привидений. Он всегда был полон жизни и восхитительных ароматов, доносящихся из кухни, и музыки, и голосов гостей во время вечеринок. Он никогда не бывал ни пустым, ни страшным.

Но теперь, когда я смотрю на него с подножия холма, ведущего к воротам, сердце пронзает страх. Он выглядит жутко, его белые кирпичные стены похожи на кость на фоне темно-синего неба. Я знаю расположение комнат наизусть: на верхнем этаже находятся двенадцать спален и восемь ванных, к западному крылу примыкает детский домик, где мы с Дэйзи, когда были маленькими, проводили часы, потому что там было полно всевозможных игрушек, любых, какие мы только могли пожелать. Взгляд останавливается на окне комнаты бабушки, и я ясно представляю ее кровать под балдахином. Когда мы с Дэйзи ночевали в особняке, то вбегали к ней по утрам, прыгали на кровать, чтобы разбудить ее, а затем бежали к стенному гардеробу, чтобы поиграть в показ мод. Этот гардероб был размером со среднюю спальню, и мы зависали в нем часами, надевая шикарные платья, спотыкаясь в туфлях на высоких каблуках и смеясь, пока у нас не начинали болеть животы. У каждой из нас есть собственная комната, моя находится всего через несколько дверей от комнаты бабушки, и в ее углу до сих пор стоит швейная машинка «Зингер», которую она подарила, когда мне исполнилось десять лет. Дэйзи тогда получила точно такую же, но, в отличие от меня, никогда не пользовалась ей.

Я знаю этот дом как свои пять пальцев. Знаю, какие клавиши западают на рояле в парадной гостиной. Знаю люк в буфетной, где бабушка всегда пряталась, когда мы играли в прятки. Знаю восьмиугольную библиотеку на третьем этаже, где отец читал мне сказки, сидя перед огнем, пылающим в камине холодными зимними вечерами, когда высокие окна от пола до потолка покрывали узоры инея.

«Он не будет стоять пустым, – мысленно обещаю я себе. – Я не допущу, чтобы он стал похож на фабрику, заброшенную и забытую».

Хотя дядя Арбор живет всего в паре миль отсюда, мне понадобилось полчаса, чтобы добраться сюда, и еще пять минут, чтобы подняться на холм, держась подальше от камеры на воротах. Когда я подхожу к живой изгороди, ее зеленая стена кажется непроницаемой.

Я иду вдоль кустов, молясь о том, чтобы просвет не заделали. Он невелик и расположен прямо напротив дерева со странно выглядящим наростом, где бабушка, бывало, прятала записки с секретными заданиями для меня и Дэйзи, когда мы играли в шпионок. Мы хватали записку, активировали чернила, и каждая из нас по очереди держала ветки кустов, пока вторая проползала через просвет. Мне тяжело это вспоминать, потому что в то время наши матери еще были рядом и мой отец был жив, а его смех был весел и бодр.

Хруст ветки заставляет меня резко повернуться. Тени похожи на чудовищ. Я прижимаюсь к изгороди. Не знаю, что произойдет, если меня поймают, и, если честно, совсем не хочется это выяснять.

Я вглядываюсь в темноту так долго, что зрение начинает затуманиваться. Когда ничего не появляется, я продолжаю идти дальше и наконец нахожу то дерево. Не в силах сдержаться, я сую руку под нарост, ожидая найти там паука или возмущенную белку, но там ничего нет, даже записки от бабушки. С тех пор прошло столько лет, и за это время у нее было столько тайников, что об этом она, скорее всего, давно позабыла.

Опустившись на колени, я шарю ладонью в поисках просвета. Я знаю, что он близко…

– Вот ты где, – шепчу я, когда узловатые корни дерева уступают место кустам живой изгороди. Я развожу их в стороны и открываю просвет. Он намного меньше, чем я помню, или же я стала намного больше. Скорее всего, и то и другое.

Я ложусь на живот и вползаю в просвет; чахлые кусты царапают руки, цепляются за волосы, несмотря на то что я заплела их в двойные французские косы. Это определенно не вход через ворота, к которому я привыкла. Под ногти забивается грязь. На несколько мгновений меня заглатывает полная темнота, и в ушах звучит призрачное хихиканье. Но те дни давно прошли, и, оказавшись на другой стороне, я вдыхаю аромат цветов, который пропитывает воздух, окружающий дом. Я встаю на ноги, и на меня обрушивается ностальгия.

От близости особняка тревога становится еще сильнее. Высокие кирпичные стены, пустые окна, плющ, плотно обвивающий трельяжные решетки, кроваво-красные розы, цветущие под луной. Прекрасный призрак той жизни, которая утекла у меня между пальцев.

Поскольку сад, где цветет все, кроме роз, находится на западе территории особняка, самый короткий путь к нему лежит через патио. Но тогда мне придется очутиться рядом с бассейном. Огни, периодически включающиеся здесь по ночам, омывают все вокруг бирюзовым светом. В сущности, это прожектор. Если охрана находится где-то рядом, идти этим путем слишком рискованно.

Я держусь в тени, огибая патио так, чтобы между нами постоянно стояли деревья. По затылку бегут мурашки.

На этот раз я знаю, что за мной никто не следит. Я думаю о том, что находится за особняком, на самом краю его территории, за теннисными кортами и чащей. Там протекает небольшой ручей, а за ним растет ива, сторожащая могилы всех Роузвудов. Прошлым летом могила отца была такой свежей, что до осенних заморозков на ней даже не успела вырасти трава. С тех пор я не бывала там, но мне хотелось бы знать, что расцвело там сейчас. Может быть, ничего.

Я ускоряю шаг и позволяю ветерку унести мысль об этом прочь. Калитка в сад, где цветет все, кроме роз, слегка приоткрыта. Если Фрэнк собирался нанять охрану, чтобы никого сюда не пускать, думаю, он еще не успел этого сделать. Я беззвучно вхожу в садик.

Когда я оказываюсь под защитой белых каменных стен, плечи расслабляются от облегчения. Я поднимаю взгляд на статую святого Антония, и его пустые глаза упираются в меня.

– Что ты тут видел? – шепчу я в тишине.

Я бы описалась, если бы он ответил, хотя часть меня была бы не прочь получить какую-нибудь информацию. Я прохожу мимо него, достав из кармана лосин бабушкино письмо. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Я останавливаюсь около лилий – моих тезок. Хотя дядя Арбор называет меня Каллой, отец дал мне имя в честь тигровых лилий, потому что они символизируют уверенность, гордость и богатство. Сейчас мне бы это не помешало.

Я осторожно раздвигаю их, но не вижу ничего из ряда вон выходящего. Если я пройду по ним, ведя поиски, будет очевидно, что здесь кто-то побывал. Так что мне надо как следует подумать.

Было бы легче, если бы я знала, что ищу. Алчная часть меня надеется, что я могу наткнуться на все состояние сразу, как бы это ни было невероятно. Но в таком случае здесь должен быть кожаный кейс. И притом большой.

Я отваживаюсь включить фонарик на телефоне, чтобы рассмотреть землю под стеблями. Его яркий свет на миг ослепляет меня, и я прикрываю его низом футболки, пока глаза не адаптируются. Тогда я встаю на колени на землю, и ее влага пропитывает тонкую ткань лосин. Я наклоняюсь вперед и тянусь так далеко, насколько позволяет длина руки. Пальцы касаются земли, переплетенных корней, опавших лепестков и мягких листьев. А затем чего-то гладкого и твердого.

Пластика.

Я сжимаю предмет в кулаке и тяну вверх. Земля плотно охватывает его, но я с силой выдергиваю. От этого резкого движения я приземляюсь на задницу, и голова ударяется о колено святого Антония.

– Ох, – бормочу я, потирая ушибленное место.

В руке зажат пластиковый тубус шириной с мой кулак и длиной с предплечье. Он измазан землей, что маскирует его цвет, похоже, серый. Он… невелик. В нем точно не поместились бы миллионы долларов. Но это все равно нечто особенное, нечто священное. Я не пытаюсь скрыть победоносную улыбку.

Николас Кейдж в «Сокровище нации» отдыхает.

Как бы ни хотелось открыть эту штуку и посмотреть, что внутри, мне надо выбираться отсюда. Скоро уже четыре утра, и если я все еще буду идти по дороге в пять, то привлеку внимание людей, едущих на машинах в другой город на работу. Так что мне надо спешить.

Я выключаю фонарик, выхожу из калитки и иду тем же путем, каким пришла сюда. До бассейна всего несколько футов, но, как и тогда, я держусь тени деревьев. Я стараюсь ступать осторожно и дышать ровно, обходя толстый дуб, и…

Врезаюсь головой во что-то, что точно не является деревом. В твердую грудь. В человека.

Черт.

Я невольно отскакиваю назад и оказываюсь в патио, а тубус и телефон со стуком падают на каменные плиты. Все это происходит так быстро, что я не успеваю разглядеть, на кого наткнулась. Ко мне тянутся руки, и я делаю еще один большой шаг назад, чтобы не дать им схватить меня. Вот только за моей спиной ничего нет, только воздух.

Я взмахиваю рукой, и тот, на кого я наткнулась, хватает ее, но гравитация уже тянет меня вниз. Тянет нас обоих.

Я погружаюсь в воду с головой, она проникает в рот. Хлорка щиплет глаза, из-за подводного освещения все кажется ярко-бирюзовым. Того, кто свалился в бассейн вместе со мной, не разглядеть, он кажется просто большим пятном, и его рука хватает меня за предплечье. Я хочу закричать, но вместо крика из горла вырываются только пузыри, и я освобождаюсь из его хватки. Он пытается схватить меня снова, я отталкиваю его ногой и погружаюсь все глубже, чувствуя, как горят легкие. Может, кто-то поджидал меня в лесу за особняком? И проследил за мной досюда?

Ноги наконец касаются дна, и я изо всех сил отталкиваюсь от него. Когда голова оказывается на поверхности воды, я не позволяю себе роскоши отдышаться, а сразу бросаюсь к краю бассейна и, подтянувшись, вылезаю из него, чувствуя, как руки дрожат от напряжения. В кроссовках хлюпает вода, мокрая одежда тянет вниз, а косы тяжело давят на плечи.

Я хватаю телефон и тубус и поворачиваюсь к воде как раз в тот миг, когда тот, кто напал на меня, выплывает на поверхность. Мокрые темные волосы облепляют лицо, так что его не разглядеть. Он кашляет несколько раз и вылезает из бассейна в патио. Видно, что бицепсы под загорелой, освещенной луной кожей куда больше моих. Я напрягаюсь, понимая, что нужно бежать. Но ноги словно приросли к камню. Если это не охранник – а я уверена, что это не охранник, – значит, кто-то проник сюда без спроса. Я не могу уйти, не узнав, кто это.

Пока он выкашливает воду из легких, я заношу пластиковый тубус, как будто это бейсбольная бита. И готовлюсь ударить незнакомца по голове с такой силой, чтобы проломить ее, когда он наконец откидывает волосы с лица, как отряхивающаяся мокрая собака, поднимает голову и смотрит на меня. Его глаза в панике округляются.

– Погоди, не надо…

В последний момент я успеваю отвести тубус, и он не врезается в голову мокрого парня, который стоит передо мной на коленях. Отплевываясь, я смотрю на него, не веря своим глазам.

– Лео?!

Бабушкин садовник открывает рот, чтобы ответить, но в это мгновение включается освещение патио. Я резко втягиваю ртом воздух и быстро ныряю за ствол могучего клена, прижавшись спиной к его коре и опустившись на корточки, так что колени оказываются прижатыми к груди. Рука крепко стискивает пластиковый тубус.

К моей досаде, Лео прячется за соседнее дерево, тоже сев на корточки, и мы оба затаиваем дыхание. Я прислушиваюсь, не раздадутся ли чьи-то шаги, но ничего не слышно. Похоже, нам повезло, мы только активировали автоматически включающиеся прожекторы.

– Что ты тут делаешь? – шепчет Лео слишком громко.

Я с силой тычу его локтем в бок, чтобы он заткнулся, затем, когда он стонет, отваживаюсь заглянуть за ствол. Поверхность воды в бассейне снова стала гладкой, освещение патио, к счастью, выключилось. Я жду еще несколько секунд, прежде чем выпрямиться и повернуться к Лео.

– Что я тут делаю? – зло шепчу я. Показываю на дом, потом на себя. – Я Роузвуд. Я тут живу. Вопрос в другом – что тут делаешь ты?

Он встает на ноги и, достав из кармана ключи, трясет ими перед моими глазами.

– Занимаюсь двором и садом. И попал я сюда через заднюю калитку.

Выходит, у него есть ключи? Даже у меня нет ключей. Они никогда не были мне нужны: передо мной все и так всегда было открыто. Я смотрю на мою одежду, мокрую и грязную от земли, в которой я испачкалась, чтобы попасть сюда. Он глядит на меня сверху вниз, и в его серых глазах читается намек на удовлетворение.

– Не думаю, что ты подстригаешь кусты в… – Я смотрю на телефон. – В четыре часа утра.

Он пожимает плечами.

– Я ранняя пташка, тут уж ничего не попишешь.

Я закатываю глаза, заходя все дальше во двор, чтобы убраться подальше от дома, но продолжаю говорить тихо. Он идет за мной.

– Тебе не положено здесь находиться, – говорю я.

– Тебе тоже.

Я поворачиваюсь, вытянув вперед руку, чтобы он не налетел на меня. У него длинные ноги, он высок, выше шести футов, и у него накачанные мускулы, потому что он и некоторые другие парни из хоккейной команды прогуливают уроки, чтобы тренироваться.

Но я тоже рослая, и несколько дюймов, на которые он возвышается надо мной, не заставят меня сдать назад.

– Откуда ты знаешь? – Двенадцать часов назад даже я сама этого не знала.

– Дэйз ввела нас в курс дела относительно того, что содержалось в завещании. Похоже, ты знавала лучшие дни.

– Ты ничего не понимаешь, – огрызаюсь я, чтобы не показать, что сгораю от стыда.

Мне следовало ожидать этого от Дэйзи – от Дэйз, как ее называют друзья и подписчики, – следовало ожидать, что она продемонстрирует грязное белье нашей семьи всей старшей школе Роузтауна. Но я надеялась, что у нее имеется хотя бы капля здравого смысла.

Я прохожу через лес в задней части территории особняка, огибая кладбище. Но как бы быстро я ни шагала, Лео не отстает.

– Ты так и не ответила на мой вопрос, – говорит он. – Почему ты здесь?

Я продолжаю идти молча, обходя деревья, и едва-едва ухитряюсь сохранить достоинство, когда спотыкаюсь о выступающий корень. Теплая ладонь Лео обхватывает мое предплечье, чтобы не дать упасть. Я дергаю плечом и стряхиваю ее.

– И тогда я скажу тебе, почему пришел, – предлагает он.

Мы уже подошли к задней калитке, и действительно, она не заперта. Я останавливаюсь, положив одну руку на кованую фигурную железную стойку, обвитую плющом, а другую уперев в бок.

Одной части меня плевать, почему он здесь. Я просто раздражена тем, что он вообще здесь оказался. Я уже несколько лет не находилась так близко к нему. После того как мы перешли в старшую школу, у нас редко бывают общие уроки, а встречаясь в коридорах, мы даже не смотрим друг на друга. Только глядя в свое окно, я иногда видела, как он пропалывает многолетние растения. Я старалась держаться от него подальше, даже брала дополнительные смены в кулинарии в те дни, когда, как мне было известно, он работал на территории особняка. И до сих пор мне отлично удавалось избегать его.

Но разумеется, в ту ночь, когда мне совершенно точно ни к чему кого-то видеть, он тут как тут. И так же, как я, он тоже полагал, что этой ночью будет здесь один.

Он принимает молчание за любопытство, и, к сожалению, он прав. Он медленно засовывает руки в карманы худи, на груди которого изображены две скрещенные хоккейные клюшки. И достает две вещи, от вида которых у меня замирает сердце.

В правой руке он держит лист плотной открыточной бумаги, теперь пропитанный водой бассейна, но чернила на нем видны все так же ясно, и я сразу узнаю почерк.

А в левой у него зажат пластиковый тубус.

Он показывает кивком на мой пластиковый тубус, который я так сильно сжимаю в кулаке, что костяшки пальцев побелели.

– Похоже, они близняшки.

Я быстро выхожу из калитки – мне необходимо повернуться к нему спиной, чтобы он не увидел, как я потрясена. Но он обвивает рукой мою талию и заставляет свернуть. Я невольно вскрикиваю от его неожиданного прикосновения, и он, наклонившись, шепчет:

– Ты едва не попала в камеру видеонаблюдения.

– Здесь же нет камер, – возражаю я, отстранившись от него, но продолжая идти в ту сторону, куда он направил меня. Он неторопливо идет следом.

– Твоя бабушка велела установить тут камеру пару недель назад.

Это разумный ответ, но меня охватывает ярость оттого, что он знает то, чего не знаю я.

Он продолжает следовать за мной вниз по травянистому склону холма, скользкому от росы. Затем обгоняет и заставляет остановиться.

– Нам надо открыть их, ты так не думаешь? – спрашивает он, подняв свой пластиковый тубус. Я пытаюсь обойти его, но он не отстает. – И посмотреть, что лежит внутри.

Я складываю руки на груди.

– Я не стану открывать тубус здесь. То, что в нем находится, касается только бабушки и меня. Хочешь верь, хочешь не верь, но ты тут ни при чем.

По его лицу пробегает тень, и он протягивает мне письмо.

– Я в этом не уверен.

Я беру письмо и читаю. Чернила потекли, но я все равно могу разобрать слова. Оно короткое, всего несколько строк, которые раздражают меня донельзя.

Дорогой Лео!

Не следует недооценивать инструменты, которые необходимо использовать, чтобы превратить семя в молодое деревце. Для этого требуется больше труда, чем ты бы мог подумать. Только когда познаешь это, ты сможешь двигаться вперед. Когда ты сделаешь это, найди Лили.

Бабушка

Я смотрю на эти слова, не зная, что сказать. Найди Лили. Почему?

– Это загадка, – поясняет Лео. – Иногда, когда я заканчивал работу во дворе и в саду, мы с твоей бабушкой садились играть в шахматы. Еще мы с ней играли в игру «Сфинкс». Каждый раз, встречаясь ней, я приносил загадку, и она тоже. Как только я приходил, мы обменивались ими, и тот, кто разгадывал загадку первым, считался в этот день победителем. Она говорила, что они помогают ей сохранять острый ум.

Я смотрю на него, пораженная печалью в его голосе.

Он сглатывает и опускает взгляд в землю.

– Я поверить не могу, что ее больше нет.

– Я тоже, – отвечаю я.

– Я нашел это в сарае для инструментов, – говорит он с глухим смешком, подняв тубус. – Он стоял за лопатой, которой я пользуюсь чаще всего.

Я оглядываюсь на особняк. Мы отошли достаточно, чтобы нас не могли услышать или увидеть оттуда. Но зато небо все больше светлеет, что совсем меня не радует. Скоро взойдет солнце.

– Я получил его только что. – Лео кивком показывает на письмо. – Оно пришло по почте. И ты тоже недавно получила свое, верно? Так не кажется ли тебе, что бабушка, возможно, хотела, чтобы мы с тобой наткнулись друг на друга?

Я не знаю, что ответить на это. Если его письмо пришло по почте, значит, кто-то отправил его или, по крайней мере, бросил в почтовый ящик. И это не могла быть бабушка, поскольку она умерла более недели назад. Тогда кто же это сделал? С нами что, кто-то играет?

Мне необходимо это выяснить.

Я снимаю крышку со своего пластикового тубуса и переворачиваю его, чтобы содержимое выпало на ладонь. Это бумага, свернутая в трубочку. Я заглядываю в тубус, чтобы удостовериться, что в нем больше ничего нет.

Прежде чем развернуть ее, я непроизвольно смотрю на Лео. Его взгляд прикован к бумаге, с кончиков волнистых прядей – они у него темные, почти до черноты – все еще стекают капли воды. Ресницы у него такие же темные и слиплись. Его мокрая одежда прилипла к телу, а на губах играет легкая улыбка. Для него это игра. А для меня это все.

Я осторожно разворачиваю бумагу. Она больше, чем письмо стандартного размера, немного пожелтела от времени, и две ее стороны имеют неровные зазубренные края, как будто она была разорвана. Мое недоумение возрастает, когда я вижу на ней тщательно прочерченные линии, изображения знакомых зданий и магазинов. И самое главное – огромный участок земли со схематически изображенными вокруг него деревьями, надпись под которым гласит: Роузвуд-Мэнор.

– Это же карта Роузтауна, – ахаю я, водя по линиям указательным пальцем. Улица. Она ведет к церкви Святой Терезы, до которой отсюда недалеко. – Вернее, часть карты.

Из своего тубуса Лео вынимает кусок бумаги, очень похожий на мой, только на нем изображена северо-восточная часть города. Я замечаю знакомые места – «Ледовый зал» и «Кулинарию ДиВинченци», а также полицейский участок.

Уголок рта Лео приподнимается.

– Ты же понимаешь, что это значит, не так ли?

Я снова смотрю на наши куски карты, пытаясь их совместить, но рваные края не совпадают. На его куске изображена северо-восточная часть города, а на моем – юго-западная. Значит, не хватает северо-западной и юго-восточной.

– Есть и другие части, – шепчу я. – Но если это что-то вроде указателя на то, что бабушка оставила нам, разве не должно ли где-то быть место, отмеченное косым крестиком?

Это звучит так глупо, как будто мы в фильме про пиратов. Я чувствую, как вспыхивают щеки, но Лео воспринимает мои слова всерьез.

– Да, это странно. Возможно, есть какая-то отправная точка, о которой мы пока не знаем и которая находится на другом куске карты. Кому еще бабушка могла доверять?

– Я даже не подозревала, что она доверяла тебе. И вообще, почему ты называешь ее бабушкой?

На его лице мелькает выражение обиды. Он не умеет прятать эмоции, никогда не умел, и это еще раз напоминает, как сильно я отличаюсь от других. Я всегда беспокоилась из-за того, как меня воспринимают остальные, а Лео никогда не заботило, что слетает с его языка и какое выражение принимает лицо. Везет же ему.

– Это началось как что-то вроде шутки, понятной только нам двоим, а потом так и прижилось, – отвечает он. – Мы были очень близки.

– Настолько близки, что ты решил не приходить в особняк, чтобы попрощаться с ней? – ледяным тоном спрашиваю я. И, засунув свой кусок карты обратно в тубус, продолжаю идти дальше.

Он открывает рот, пытаясь подыскать слова.

– Я… я не хотел, чтобы так вышло, – говорит он, идя за мной следом. – Я хотел пойти. Просто…

Я щурюсь.

– Тебе помешали семейные обстоятельства?

Он трет затылок. Я еще никогда не видела, чтобы он был так смущен. Обычно в школе все оказывают ему знаки внимания, и ему это нравится. Но сейчас он явно чувствует себя не в своей тарелке.

– Родители знали, что там будет Нонна, поэтому сказали мне сидеть дома, а сами подошли только к концу. У нас в семье сейчас что-то вроде разрыва отношений.

– С Нонной? – изумленно спрашиваю я.

Он медленно кивает. Пожалуй, это похоже на правду, ведь за последний год или около того я ни разу не видела его в кулинарии.

– Но она же самая милая женщина на свете.

– По отношению к тебе.

Я слышу в его тоне горечь, но мы с ним не друзья, так что я не пускаюсь в расспросы. Я пытаюсь свернуть и отойти от него, но он опять преграждает мне путь.

– Нам надо найти людей, у которых находятся остальные куски карты, верно? Как ты думаешь, у кого они могут быть?

Ну конечно. В голове моментально вспыхивает ответ, и у меня вырывается тяжелый вздох. Меня охватывают ужас и раздражение, как всегда, когда я думаю об этом человеке.

Я стону, глядя на небо. От звезд не осталось и следа, как и от моей гордости, когда я говорю:

– У Дэйзи.

Глава 7

Я не понимаю, хочется мне оказаться правой насчет того, что еще один кусок карты находится у Дэйзи, или нет.

– Нам придется тихонько проникнуть в ее комнату, пока она еще спит, – говорю я Лео, когда мы идем по улице, на которой я жила до того, как после смерти отца банк забрал наш дом. Находясь неподалеку от обширного участка земли, на котором он стоит, от его блестящих подстриженных лужаек, я невольно чувствую, как меня пронзает ностальгия. – Она никогда не отдаст мне письмо бабушки.

– В самом деле? – спрашивает он, и в его голосе звучит неподдельное любопытство.

Я сердито смотрю на него, потому что он отлично знает, как Дэйзи относится ко мне. Ведь он ее лучший друг.

А когда-то я была ее лучшей подругой.

– Да, это крайне маловероятно.

Он пожимает плечами.

– К счастью, мы можем не переживать о том, что наткнемся на нее.

Я останавливаюсь, когда впереди появляется дом моей кузины – а сейчас и мой дом тоже.

– Что ты сказал?

– Ее нет дома. – Лео продолжает идти дальше, держась поближе к деревьям, растущим на краю двора.

Я догоняю его.

– А где она?

– Ты обещаешь не ябедничать?

– Ты что, шутишь?

Он поворачивается ко мне, и в бледнеющем свете луны я различаю его серьезный взгляд.

– Ты должна пообещать.

– Ладно. – Я закатываю глаза. – Я сохраню любой грязный секрет, который скрывает моя кузина. Даю слово.

– Ночью она часто сбегает к Кеву. У них роман. Она отправила мне фотку из его дома двадцать минут назад и выложила ее в «ТикТок».

– К Кеву Асани? – Я морщу нос при упоминании товарища Лео по хоккейной команде и такого же качка, как и он.

Он кивает.

– Но почему она постит фотки в «ТикТоке» в четыре часа утра?

– Согласно алгоритмам это лучшее время для постинга. К тому же Дэйз все время держит подписчиков в курсе своих дел. Все они просто одержимы Роузтауном и твоей семьей. Особенно теперь.

Я снова закатываю глаза.

– Ее зовут Дэйзи.

Он искоса смотрит на меня:

– Тебе завидно, что для нее у меня есть прозвище, а для тебя нет?

Я поворачиваюсь к нему, чтобы возмутиться, но он вскидывает руку, делая знак замолчать.

– Это не проблема. Я мастак давать прозвища. Ты можешь быть Лили Роуз.

Мой смех разрезает тишину раннего утра.

– Лили Роуз? Это же и так мое имя.

– Твое имя – Лили Роузвуд, и ты никогда никому не позволяешь этого забыть. Никогда. А сейчас это «вуд» отменяется.

Я издаю звук, похожий на хлюпанье воды в кроссовках.

– Это что, намек?

– Вовсе нет.

– Ты явно со странностями, и нет, мне не нужно прозвище, – только и могу сказать я, когда мы подходим к парадной двери. Я достаю из-под коврика ключ и отпираю ее.

– То есть ты убежала через парадную дверь? – изумленно спрашивает Лео.

– А как надо было?

– Через заднюю дверь. Через боковую. Через окно.

– Извини, видимо, у меня нет такого опыта в этом деле, как у тебя.

Хотя я вкладываю в эти слова сарказм, щеки заливает краска. Как будто неумение покидать дом украдкой равносильно признанию, что мне чего-то не хватает.

– Похоже на то. – Он лукаво ухмыляется. Я тихонько закрываю за нами дверь и показываю рукой на лестницу. Лео переходит на шепот: – Не знаю, помнишь ли ты, но моя комната идеально подходит для этого. Окно расположено прямо над крыльцом, рядом с которым растет высокое дерево. Мне будто помогают тайком выбраться из комнаты и вернуться обратно.

Да, я помню, но не хочу в этом признаваться. Когда мы поднимаемся на второй этаж, я прижимаю палец к губам, глядя на закрытую дверь комнаты дяди. Затем медленно поворачиваю круглую ручку на двери Дэйзи и вхожу.

Ее комната – комната принцессы: просторное сиденье, устроенное в углублении окна у дальней стены, из которого открывается вид на обширный задний двор, и нелепая кровать с балдахином и сетчатым пологом.

И в этой кровати кто-то спит, кто-то с рыжими волосами, рассыпавшимися по подушке.

Я вцепляюсь во влажную рубашку Лео и тяну его к двери.

– Ты же сказал, что ее тут нет!

Он отмахивается от меня и, подойдя к кровати, откидывает розовое стеганое одеяло. Я подавляю крик. На кровати лежит манекен в парике. Лео тыкает пальцем в его волосы.

– Похожи на ее, правда? Нам с Дэйз пришлось поехать аж в Бостон, чтобы купить его.

– Я беру свои слова обратно. Вы с ней оба с большими странностями.

На его губах появляется лучезарная улыбка.

– Помоги найти письмо. Где она могла его спрятать? – спрашиваю я, оглядывая многочисленные флаконы духов и средства для ухода за волосами на туалетном столике.

Здесь же стоят полароидные снимки и одна фотография в рамке. На ней запечатлены улыбающиеся Дэйзи и Куинн – что странно, учитывая безэмоциональность последней. Это была бы симпатичная фотография, если бы рамка не потрескалась – да что там, она разбита вдребезги, как будто ее несколько раз швырнули в стену.

– Здесь его нет, – сообщает Лео, роясь в ящике тумбочки. – Знаешь, может, нам стоит подождать ее. Это как-то неправильно – рыться в ее вещах.

Я начинаю выдвигать ящики.

– Ты тайком пробираешься туда, куда вход тебе воспрещен, но тебе претит обыск чужой комнаты?

– Когда речь идет о комнате моей подруги, то да.

Во втором ящике розового туалетного столика Дэйзи хранится нижнее белье. Отодвинув несколько стрингов, я нахожу то, что искала. И поднимаю конверт, показывая его Лео.

– Что ж, тогда тебе повезло. Вот оно.

Несмотря на моральную дилемму, он подходит ко мне, чтобы посмотреть, как я открываю конверт и достаю листок бумаги. В отличие от моего, он исписан обыкновенными чернилами, а не невидимыми.

Я читаю письмо, начинающееся со слов «Дорогая Дэйзидью»[6], и удивляюсь внезапно возникшей ревности. Бабушка уже целую вечность не называла Дэйзи этим именем, во всяком случае, насколько мне известно. Я напрягаюсь, готовясь к тому, что написано ниже.

Ты всегда ярко сияла, и я не сомневаюсь, что многочисленные таланты приведут тебя к прекрасным результатам. Помни, что в первую очередь ты должна доверять своему сердцу, а не голове; это поможет тебе продвинуться дальше и подарит более искренние отношения. Ты – сила, с которой надо считаться, как и все Роузвуды. Всегда используй эту силу во благо.

И позаботься для меня о «Белой розе». Не бойся подвезти того, кто будет в этом нуждаться.

Мое сердце принадлежит тебе.

Твоя бабушка

Я перечитываю письмо еще два раза, затем переворачиваю листок, но на его обороте нет ни пятна, ни других признаков того, что бабушка использовала невидимые чернила. Никакой скрытой подсказки.

– Дэйз скоро вернется. – Лео с тревогой смотрит в окно.

Вероятно, это мой единственный шанс, поэтому надо до конца удостовериться, что я ничего не пропустила. Используя кончик влажной косы, как кисть, я провожу им по странице, оставляя мокрый след. И жду, не проступят ли слова.

Но ничего не появляется. Я засовываю письмо обратно в ящик с нижним бельем, радуясь, что Дэйзи не отличается аккуратностью, поскольку я не помню, в каком именно порядке там все лежало.

– Ничего. Полный провал.

– Мой дом находится совсем рядом, – говорит Лео и потягивается, так что его худи задирается и становится видна узкая полоска кожи между его низом и поясом спортивных шорт. Я отвожу глаза. – Я мог бы взять ключи от машины, чтобы мы проехались по городу и продолжили поиски.

– Продолжили поиски где? Нам ведь больше некого спросить.

– Но ведь нам не хватает двух кусков карты. Есть еще кто-нибудь, кто приходит тебе на ум?

Я зажмуриваюсь и вижу платиновые волосы и красные губы.

– Да, – шепчу я. – Но мне очень, очень не хочется о ней думать.

– О ком?

Раньше я думала, что не хочу, чтобы кусок карты оказался у Дэйзи, но мне совершенно точно не хочется, чтобы им владела Элл.

– Об Элл Клэрмон, – выдавливаю я. – О дочери начальника полиции. Она училась в Лондоне, но теперь вернулась. Она много времени проводила с бабушкой и даже искала ее во время вечеринки.

– Помню ее. – На его лице отражается сомнение. – Не знаю, тот ли она человек. У тебя есть еще какие-нибудь кандидаты?

К глазам подступают слезы бессильной досады, на меня наваливается усталость. Такое чувство, будто бабушка предала меня, и это не относится ни к наследству, ни к карте. Неужели она не понимала, что мне понадобится время, чтобы пережить боль от ее утраты? Конечно, сперва ее письмо отвлекло меня и разожгло любопытство, но теперь, когда оно привело к парню, с которым, как я думала, я никогда больше не заговорю, и, судя по всему, к двум другим неизвестным, которых еще надо отыскать, оно потеряло свою прелесть. Такое ощущение, будто мне предстоит прочесать весь город в поисках подсказок.

Мне хочется вернуться домой и лечь в кровать. В собственную кровать в особняке под пуховым одеялом и со множеством подушек. Я хочу убраться подальше от Лео, его вопросов и таких знакомых повадок и просто оказаться одной. Хочу проспать целую вечность и, проснувшись, обнаружить, что ничего этого не произошло. И очутиться на дне рождения бабушки в прошлом году, смеяться вместе с отцом, когда он кружит меня в танце по гостиной.

Я хочу вернуться в прошлое, до того, как все изменилось.

– Я тут подумал. – Лео перешагивает через груду одежды и садится на кровать Дэйзи.

Я равнодушно спрашиваю:

– О чем?

– Если мы не можем продвинуться без остальной части карты и не знаем, у кого она находится, то должен быть как минимум один человек, кто в курсе происходящего.

– И кто же это?

Он пожимает плечами, как будто ответ очевиден.

– Бабушка.

Меня охватывает гнев.

– Это бы имело смысл, если бы она не была мертва.

Он смотрит на меня с тревогой:

– Эй, остынь. Я не имел в виду, что нам надо провести спиритический сеанс и вызвать ее дух. Я хочу сказать, что нам надо вернуться в особняк.

Мне едва удается сдержаться и не заорать, ведь тогда нас услышал бы дядя Арбор. Мое терпение лопнуло, и, наверное, уже давно.

– О, ты хочешь сказать, что нам надо вернуться в особняк, вход в который нам обоим воспрещен? На территории которого нас менее часа назад едва не поймали? Это классная идея, давай зайдем туда как ни в чем не бывало.

– А у тебя есть план получше? – спрашивает он. И мне досадно из-за того, что это даже не подколка – это настоящий вопрос. Вопрос, на который я не могу ответить, потому что плана получше у меня нет. И он ясно читает это по моему лицу. – Мы не можем просто сидеть сложа руки.

– Я просто… – Я так близка к тому, чтобы заплакать. Один неверный шаг – и я расклеюсь и зарыдаю перед человеком, перед которым мне совсем не хочется плакать. – Ты не понимаешь, как это тяжело…

– Мне тоже тяжело. Я понимаю, она была твоей бабушкой, а я только занимался ее двором и садом пару последних месяцев. Но хоть моя Нонна жива, я уже давно потерял ее. Мы с ней не разговариваем уже много месяцев. Так что твоя бабушка вроде как заполнила эту пустоту. – Когда он смотрит на меня, в его глазах читается мука. – К тому же мне кажется, что, если бы на моем месте был кто-то другой, ты не была такой ершистой.

– Это в каком же смысле?

– Все утро ты ведешь себя холодно. Раньше мы дружили. Или что-то вроде того. Я не знаю, к чему вообще ведет эта карта, но бабушка определенно хочет, чтобы мы работали вместе. Нам надо продолжить попытки найти остальные куски.

Должно быть, на моем лице отражается изумление.

– Я не веду себя холодно. Но ты…

Я замолкаю, проглотив слова, вертящиеся на языке. Моя проблема с Лео коренится в ране, которая, по идее, не должна болеть после всех этих лет. Особенно когда он смотрит так, будто не он мне ее нанес.

– Я что? – спрашивает он.

Если я заговорю об этом, то подниму целый вал эмоций, под которым потону, поэтому я выбираю путь наименьшего сопротивления.

– Мы просто разные, – запальчиво говорю я. – Мы выросли. Мы перешли в старшую школу, и вы с Дэйзи образовали свою компанию, не включив туда меня, так что я нашла себе другую, новую. Как-то так.

– Ну и где эта твоя новая компания? Насколько мне известно, эти придурки, изучающие предметы по углубленной программе, с которыми ты тусовалась, отшили тебя.

– По крайней мере, я не подпевала, – огрызаюсь я, пытаясь скрыть чувство жгучего унижения оттого, что в этом году я осталась одна, без друзей, и это не осталось незамеченным.

– Я не подпевала. – Но в его голосе звучит неуверенность.

Я фыркаю:

– Разве? Я не забыла…

В этот миг со стороны окна доносится какое-то царапанье, и мы оба вздрагиваем.

– Она вернулась, – говорю я, чувствуя, как душа уходит в пятки.

Я делаю шаг к двери. Дэйзи не видно. Лео тянет меня к стене, и мы прижимаемся к ее прохладной поверхности за занавесками. При дневном свете нас было бы видно, но еще не рассвело.

Я пытаюсь не обращать внимания на его близость. Через полупрозрачную занавеску я прекрасно различаю, как Дэйзи открывает окно, ступает на сиденье в его углублении, а с него на пол. На голове у нее колышется узел волос, а ноги обуты в черные кеды «Вэнз». Я и не знала, что у нее есть «Вэнз».

Лео резко вдыхает, и я толкаю его, чтобы он вел себя тихо. Движения Дэйзи выглядят странно – она движется крадучись и как-то неестественно. Она спотыкается об одну из колоссальных куч одежды на полу и приглушенно крякает. Но только когда она добирается до кровати и трясет накрытый одеялом манекен, до меня доходит, в чем дело.

Это не Дэйзи.

Девушка стоит к нам спиной, но я знаю, что произойдет, когда одеяло спадет и появится этот жуткий манекен. Я выбегаю из-за занавески и врезаюсь в ее спину, закрыв ладонью ее рот, чтобы заглушить крик.

Она бьет меня локтем в ребра – у нее молниеносные рефлексы. Этот удар вышибает из легких весь воздух, и я сгибаюсь в три погибели. И сразу же она впечатывает меня в противоположную стену и прижимает что-то холодное к горлу.

Глава 8

Включается свет, осветив сначала Лео у прикроватной лампы Дэйзи, затем девушку, которая прижимает меня к стене и держит нож у горла.

Да. Нож.

– Куинн?

В тишине потрясенный шепот Лео кажется слишком громким. Но он не ошибся. Куинн Чжао опускает нож и делает шаг назад. Я быстро подношу пальцы к горлу.

– Какого хре…

– Какого хрена ты тут делаешь? – опережает она меня, и в ее темных глазах горит гнев. И при этом она размахивает ножом – теперь я вижу, что это нож с откидным лезвием размером примерно с ее большой палец. Осознав, что за ее спиной находится Лео, она поворачивается и направляет нож на него. Ее глаза сверкают. – А ты