Дни, месяцы, годы бесплатное чтение

Yan Lianke

NIAN YUE RI

© Yan Lianke 1997

Yan Lianke

BALOU TIANGE © Yan Lianke 2001

This edition is published by arrangement with The Susijn Agency Ltd.

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2024

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2024

Дни, месяцы, годы

То был год великой засухи.

Дни и месяцы спекались в золу, сожмешь в горсти – а они обжигают ладонь, будто угольки из костра. Гроздья солнц висели над головой докуда хватало глаз. И с утра до вечера старик Сянь-е дышал золотистой гарью своих паленых волос. Иной раз только вытянет руку к небу, а в ноздри уже бьет черная вонь обугленных ногтей. Етить, что за день! Ругнувшись, старик выходил из опустевшей деревни, вставал среди бескрайней тишины, щурился на солнце и командовал: Слепыш, идем! И слепой пес бежал на мутный шорох его шагов и следовал за стариком будто тень.

Старик взбирался на гребень горы, со скрежетом распинывая солнечный свет под ногами. Косые лучи летели из-за восточного хребта, бамбуковыми пиками вонзаясь в кожу на его лице, руках и ногах. Щеки горели, как от затрещины, а в глубоких морщинах, разбегавшихся к виску от подставленного солнцу глаза, залегла красная боль, словно там пряталась целая россыпь раскаленных бусин.

Старик шел помочиться.

Слепой пес следовал за ним.

Третью неделю старик и пес поутру первым делом отправлялись справить нужду на южный склон горы Балибань. Там было поле старика, на котором взошла кукуруза. Один-единственный росток, он неприкаянно зеленел на выжженном засухой склоне, и казалось, краска вот-вот треснет и осыплется со стебелька. Но его зелени хватило, чтобы напитать спекшиеся в золу дни Сянь-е вязкой влагой. Моча – это удобрение. Моча – это жидкость, и старик со слепым псом всю ночь копили мочу, чтобы наутро полить и удобрить кукурузу. Сянь-е представил, что за минувшую ночь кукуруза подросла еще на два пальца и, со свистом рассекая воздух, выпустила пятый лист. При мысли об этом сердце Сянь-е скрутилось мохнатой гусеницей, в груди разлилось мягкое тепло, а на губах распустилась румяная улыбка. Кукуруза за раз выпускает по одному листу, думал старик. Отчего же софоры, вязы и туны выпускают сразу два листа?

Скажи, Слепыш, обернулся старик к слепому псу. Почему деревья дают сразу по два листа, а кукуруза с пшеницей – по одному? Сянь-е глянул на пса и зашагал дальше, погруженный в свои мысли, словно и не ждал ответа. Он поставил ладонь козырьком, посмотрел на запад, куда метили солнечные лучи, и увидел, что голая земля на дальнем склоне засияла, будто червонное золото, а по ней расстелилась густая алая пелена. Сянь-е знал, что это пар, который настырное солнце тащит из отдохнувшей за ночь земли. Вблизи было видно, что весь склон вдоль и поперек изрезан трещинами, и уцелевшие лоскуты земли походили на осколки огромного раскаленного котла, упавшего с неба на хребет Балоу.

Деревенские давно хотели уйти, пшеница засохла на корню, поля на хребте превратились в пустошь, травы и деревья пожухли, и надежды крестьян умирали, словно листья по осени. Дни без дождей складывались в месяцы, но когда настала пора осеннего сева, небо вдруг затянуло тучами, и деревенские улицы наполнились звоном гонгов и криками: осенний сев! Осенний сев! Небо дарует осенний сев! Кричали мужчины и женщины, старики и дети, и голоса их были слаще пения артистов со сцены, они катились рекой по деревенским улицам, с востока на запад, с запада на восток, от околицы и до самого гребня.

– Осенний сев!

– Осенний сев!

– Небо посылает дождь, чтобы мы засеяли землю!

Хребет дрогнул от густой разноголосицы, воробьи испуганно вспорхнули с веток, заметались в небе, и перья кружили над деревней, будто снежные хлопья. Куры и свиньи застыли у ворот, скованные белой оторопью. Коровы рвались с привязи, и ясли в хлеву наполнились иссиня-черной кровью из порванных ноздрей. Собаки с кошками забрались на крыши и перепуганно глядели оттуда на своих хозяев.

Тучи три дня гуляли по небу.

За эти три дня в деревнях Люцзяцзяньцунь, Уцзяхэцунь, Цяньляньцунь, Хоуляньцунь, Шуанмачжуанцунь – словом, во всех деревнях на хребте Балоу люди достали из закромов семена кукурузы, припасенные к осеннему севу, и зарыли их в землю, чтобы успеть перед дождем.

А спустя три дня тучи рассеялись. И хребет вновь опалило жгучим, раскаленным солнцем.

Спустя еще две недели кто-то из деревенских запер двери, повесил замок на ворота, собрал пожитки и ушел из деревни, спасаясь от засухи и голода. А через два дня люди валом повалили из деревни, словно муравьи, которые ищут себе новый дом. Уходили целыми толпами, и горная тропа ни днем, ни ночью не знала покоя от беженцев, их нестройный, суматошный топот долетал до деревни и гулко бился в запертые двери и закрытые ставни.

Сянь-е уходил в числе последних. Был девятнадцатый день шестого лунного месяца, Сянь-е покидал деревню с двумя десятками односельчан, и его спросили: куда же нам идти? Сянь-е отвечал: на восток. Люди спросили: а что там, на востоке? Он сказал: через тридцать, самое большее – пятьдесят дней ходу будет Сюйчжоу, там народ не бедствует. И люди пошли на восток. Жгучие красные лучи опаляли горную тропу, пыль взлетала из-под подошв и со стуком опускалась на землю. Но когда путники поравнялись с горой Балибань, старик решил напоследок справить нужду на своем поле, а вернувшись, сказал: дальше идите без меня, идите все время на восток.

– А как же ты?

– На моем поле взошел росток кукурузы.

– Сянь-е, да разве он спасет тебя от голода?

– Мне семьдесят два года, я и трех дней не отшагаю, умру по дороге. Все равно умирать, лучше доживу последние дни в деревне.

И Сянь-е остался. Черная вереница путников уходила все дальше и дальше, под знойным солнцем напоминая дым, медленно тающий в воздухе. Старик стоял на краю поля и смотрел им вслед, и когда дорога наконец опустела, сердце его придавило глухой тишиной. Сянь-е вздрогнул: теперь во всей деревне, на всем хребте Балоу остался он один. Грудь распирало от бескрайней пустоты, тело поросло мертвым безмолвием, и перемена эта наступила так же резко, как на смену сухому теплу приходит поздняя осень.

Когда солнце выросло над восточной грядой и из золотисто-желтого сделалось ярко-красным, старик и пес по обыкновению поднялись на склон горы Балибань. Старик издалека увидел кукурузный росток: высотой со столовую палочку, он одиноко зеленел посреди поля в один му и три фэня[1] и под бурыми солнечными лучами напоминал бьющий из-под земли родник. Чуешь, Слепыш? Старик обернулся к слепому псу и спросил: чуешь, как пахнет? Влагой и нежностью, этот запах за восемь, а то и за десять ли[2] слыхать. Пес вскинул морду, потерся о ногу старика и молча затрусил к стебельку.

Впереди был глубокий овраг, до краев полный сухим жаром, и сегодня этот жар снова выплеснулся наружу, опаляя лицо старика. Старик снял белую рубаху, смял ее и вытер лицо полотняным комком. В ноздри ударил запах пота толщиной в три, а то и пять чи[3]. Вот это будет удобрение, подумал старик. Дам кукурузе еще подрасти, а недели через две постираю рубаху и полью стебелек грязной водой, будет ему пир, как на Новый год. Старик бережно сложил рубашку и сунул под мышку. Теперь кукуруза была совсем близко – кустик высотой в один чжа[4] с четырьмя листами – пятый лист, о котором мечтал старик, так и не вырос. Сянь-е оглядел росток, смахнул приставшие к его макушке пылинки и почувствовал, как из сердца поднимается холодная волна огорчения.

Пес потерся мордой о ногу старика, обежал кукурузу по кругу, потом еще раз. Слепыш, забирай подальше, скомандовал старик. Тогда пес встал на месте и вскинул морду на хозяина, давая понять, что ему уже невмоготу, а из пасти его вырвался стон, протяжный, как сизая плеть.

Старик знал, что псу не терпится помочиться. Он подошел к сухой софоре у края поля, снял с гвоздя мотыгу (после работы Сянь-е все инструменты вешал на софору), вернулся к ростку, цокнул мотыгой с западной стороны от стебля (вчерашняя ямка была с восточной стороны) и тогда лишь скомандовал: ну, вперед.

Пес вовсю поливал росток, а старые глаза Сянь-е вдруг застыли, уставившись в одну точку. Веки дернулись от боли, в груди затрещало: на двух нижних листках старик заметил мелкие круглые крапины, будто к кукурузе прилипла пшеничная шелуха. Неужели от сухости? По утрам я прихожу сюда справить нужду, на ночь исправно поливаю землю, с чего бы ей сохнуть? Пока Сянь-е разгибал спину, в лоб ему ударил серебряно-золотой звон струи Слепыша, и он понял: жухлые крапины на кукурузе вовсе не от сухости, а от перекормки. Собачья моча питательней и горячее человечьей. Слепыш, ети твою прабабку! Хорош ссать! Старик наподдал псу ногой, так что тот отлетел на добрых пять чи и рухнул на окаменевшую землю, будто мешок с зерном. Я тебе покажу, как ссать, кричал старик. Извести мою кукурузу задумал?

Пес растерянно замер на месте, сухие колодцы его глаз вмиг наполнились влагой.

И поделом тебе, сказал старик. Смерив пса недобрым взглядом, он опустился на корточки, расправил на ладони нежный листок, осмотрел жухлые крапины на его прозрачной нефритовой глади и бросился вычерпывать из ямки белую пену собачьей мочи, а с ней и влажную землю, затем подхватил мотыгу, засыпал ямку, разровнял ее сверху тупым концом мотыги и сказал: идем в деревню за водой. Нужно смыть удобрения, да побыстрее, иначе кукуруза сгорит по твоей милости, и двух дней не протянет.

И пес той же дорогой затрусил обратно к гребню, старик шагал за ним следом, и горячее эхо их шагов сухими листьями кружило в воздухе, опадая на выжженную солнцем землю.

Беда отступала от кукурузного ростка, но каждый раз возвращалась, как возвращалось эхо шагов старика и пса. В тот день, когда на стебле появился шестой листок, старик пришел за водой к деревенскому колодцу, и налетевший ветер сорвал с его головы соломенную шляпу. Шляпа кубарем покатилась по улице, старик бросился вдогонку.

Ветер то стихал, то налетал с новой силой, будто просеянный сквозь решето, Сянь-е бежал за шляпой до самой околицы, но она все время скакала в чжане[5] впереди. Несколько раз старику почти удалось ее схватить, но ветер припускал со всех ног, прихватив с собой шляпу, и старик снова оставался ни с чем. Сянь-е сравнялось семьдесят два года. Ноги были уже не те. Больно ты мне нужна, ругался он про себя. Неужели я новой шляпы не найду? Во всей деревне не осталось ни души, заходи в любой дом и бери. Сянь-е замедлил шаг и огляделся. На гребне горы стояла тростниковая хижина, одинокая, словно кумирня. Налетев на стену хижины, ветерок растянулся на земле и дальше уж не бежал.

Старик не спеша подошел к стене, трижды пнул обессилевший ветер, подобрал шляпу, поднатужился и разорвал ее на клочки, а клочки бросил на землю и пустился топтать, во все горло бранясь:

– Я тебе покажу, как бегать!

– Покажу, как бегать за ветром!

– Побегай теперь, раз тебе так неймется!

От шляпы осталась одна труха. В воздухе расплывался белоснежный запах соломы, давно исчезнувший с выжженного засухой хребта. Напоследок старик скомкал уцелевший околыш, бросил его под ноги и втоптал в землю, приговаривая: чего же ты не бежишь? Теперь-то ты никуда не побежишь! Засуха мне житья не дает, и ты туда же, ети тебя в душу! Распекая шляпу, старик постепенно успокоился и отыскал глазами южный склон горы Балибань, и пока он смотрел на склон, его ноги сами собой остановились, а голос оборвался, точно пеньковая веревка.

Весь склон горы Балибань заволокло огненно-красной пылью, будто там выросла полупрозрачная зыбкая стена. Сянь-е замер на месте – он с одного взгляда понял, что на том склоне хозяйничает уже не ветерок, а настоящий вихрь. Он стоял навытяжку под палящим солнцем, в ушах грохотало, словно хижина рухнула и погребла его под собой.

Сбиваясь на бег, Сянь-е поспешил к горе Балибань.

Зыбящаяся вдалеке полупрозрачная стена пыли теперь еще больше сгустилась и качалась над землей, вздымаясь и опадая, словно воды потопа, что извергаются из пучины волна за волной, дабы скрыть хребет Балоу под толщей древнего безбрежного океана.

Конец, теперь точно конец, бормотал про себя Сянь-е.

А ведь ветерок хотел предупредить меня об урагане, потому и унес шляпу, потому и привел меня на гору. Прости, ветерок, причитал старик. Я не должен был тебя пинать. И шляпа, думал старик, она желала мне добра, потому и побежала за ветром, зачем же я ее разорвал? Состарился Сянь-е, вконец состарился. Выжил из ума, разучился отличать добро от зла. Старик все причитал, и слова раскаяния падали из его рта кольцами бесконечной лианы. Наконец мутно-желтый ураган вдалеке улегся, сердце старика успокоилось, и снарядная пальба, которая все это время гремела в висках, тоже смолкла. От наступившей тишины у Сянь-е заныли уши. Солнце светило с новой силой, его грубые и настырные лучи тащили из земли раскаленный добела скрежет, с каким лопаются бобовые стручки в жаркий день. Сянь-е замедлил шаг, его дыхание сделалось ровным и неторопливым, как стежки мастерицы, сшивающей подошву. Наконец он добрался до своего склона, подошел к краю поля и в ужасе замер на месте, и дыхание его оборвалось, будто по нему полоснули ножом.

Кукурузный стебель сломало ветром. Торчавший из земли пенек дрожал, словно обрубленный палец, и под беспощадным солнцем из раны сочилась тонкая и вязкая, будто нить шелкопряда, струйка зеленой боли.

Старик и пес переселились на склон горы Балибань.

Как в пору созревания тыквы деревенские старики перебираются на бахчу, чтобы охранять урожай, так и Сянь-е без раздумий переселился на поле. Неподалеку от кукурузного ростка он построил навес: вкопал в землю четыре столба, соорудил лежанку из дверных досок, а вместо крыши бросил четыре соломенные циновки. Столбы старик утыкал гвоздями, чтобы вешать на них разную кухонную утварь: котелок, черпаки и щетки. Посуду покидал в старый мешок из-под муки и повесил его под котелком, а чуть ниже по склону сложил небольшой очаг. Оставалось только ждать, когда кукуруза даст новый побег.

Первую ночь на новом месте Сянь-е не мог заснуть, как ни старался. По небу струился серебристо-белый жар, старик снял исподнее, сел нагишом на лежанке и закурил. В тусклом свете раскуренной трубки взгляд Сянь-е невольно упал на срам, который бумажным фонарем свесился у него между ног, старик устыдился и снова натянул исподнее. Совсем я состарился, вздохнул Сянь-е, мне от него больше ни пользы, ни радости. Будь моя воля, променял бы его на новый побег кукурузы. Кукуруза выпустит листочек, а мне столько радости, как в молодости, когда встретишь милую у околицы, заведешь с ней разговор у колодца. Память пропитала тело старика влажным покоем. Он вытряхнул трубку, угольки стукнулись о накрывшую поле ночь и разбудили пса.

Проснулся, спросил Сянь-е.

Спишь ты крепко, даром что слепой. А я зрячий, но заснуть не могу.

Пес подполз поближе и лизнул ему руку. Сянь-е погладил Слепыша по голове, расчесал шерсть у него на морде. И увидел, как из пустых песьих глазниц выкатились две прозрачных слезы. Старик утер Слепышу слезы и выругался: проклятое солнце, черная твоя душа, ты своими лучами собаке оба глаза выжгло! При мысли о том дне сердце у старика заныло, он сгреб пса в охапку и прижал к груди, утирая ему слезы. Ладони Сянь-е мигом намокли, будто у Слепыша из каждой глазницы бил родник с ключевой водой. Кто же знал, что так выйдет, думал старик. В былые годы, если случалась засуха, на краю деревни ставили алтарь, сверху – три блюда с приношениями и два глиняных чана. Чаны до краев наполняли водой, рисовали на них Царя драконов. А потом ловили собаку и привязывали ее на алтаре, досыта кормили и поили, чтобы она во всю глотку лаяла на солнце. В прежние годы солнце недолго терпело собачий лай, через три дня, самое большее – через неделю налетал ветер, а с ним – тучи и дождь. Но в нынешнем году к алтарю привязали приблудного пса из чужой деревни, и он лаял на солнце целых две недели, но солнце палило с прежней силой, а заходило и вставало как по часам. На шестнадцатый день Сянь-е увидел, что чаны на алтаре опустели – половину воды выпил пес, остальное выжгло солнцем, в одном чане виднелось обугленное дно. Старик глянул на пса: он больше не мог лаять, а шерсть его свалялась в подпаленные колтуны.

Сянь-е отвязал пса: ступай, дождя больше не будет.

Пес спустился с алтаря, сделал несколько шагов и наткнулся на стену, повернул в другую сторону и врезался в дерево. Сянь-е подошел ближе, взглянул на пса, и сердце его оборвалось: солнце выжгло псу оба глаза, на их месте зияли сухие колодцы глазниц.

Старик взял пса себе.

Хорошо, что я приютил Слепыша, думал Сянь-е. Иначе и словом было бы не с кем перемолвиться. Небо свежело, дневной жар постепенно отступал. Звезды с луной собирали разлитый по земле свет и тянули его обратно на небо, как рыбак тянет из воды тяжелую сеть, в темноте раздавался влажный бело-голубой звон, словно от падающих капель. Сянь-е знал, что это не плеск воды, не шелест деревьев и трав, не стрекот насекомых. С этим звоном необъятная пустотелая ночь сцеживала переполнявшее ее безмолвие. Сянь-е гладил слепого пса, расчесывал ему шерсть от загривка до самого хвоста. Пес больше не плакал. Сянь-е гладил пса, Слепыш лизал ладонь хозяина, они были одни в целом мире, и тепло от того, что они есть друг у друга, плескалось вокруг и затапливало их с головой, сливая воедино.

Старик сказал: Слепыш, будем с тобой жить как одна семья, что скажешь? Вместе-то веселее.

Пес с силой лизнул старика в середину ладони.

Мне помирать скоро, сказал старик. Если ты скрасишь мои последние дни, я и умру счастливым.

Пес провел языком от пальцев старика до самого запястья, словно одолел десять, а то и двадцать ли.

Слепыш, говорил старик, как думаешь, кукуруза наша даст новый росток? Пес оторвался от ладони старика и кивнул. Как думаешь, не унимался старик, когда он появится: сегодня, завтра или послезавтра? Глаза слипаются, ты больше не кивай, я не увижу, а так скажи, если еще не охрип. Скажи, завтра утром будет новый росток? Старик привалился спиной к столбу, глаза его закрылись, и блеклая тень навеса упала ему на лицо, будто смоченная в воде кисея. Рука старика замерла на голове Слепыша, и они мирно уснули.

Когда Сянь-е проснулся, солнце было уже на высоте трех жердей. Веки у старика горели, будто под раскаленными иглами, он потер глаза, снова увидел в небе золотисто-желтый диск и тихо выругался: солнце, ети твою прабабку, ты у меня дождешься, вот приду на твое кладбище и все могилы разграблю. А следом взгляд старика упал на слепого пса, тот лежал на поле, охраняя кукурузный пенек. Неужто росток проклюнулся, недоверчиво спросил Сянь-е. Пес едва заметно кивнул, старик выбрался из-под навеса и в самом деле увидел, что сбоку из обрубка, напоминавшего молоденькую редьку, проклюнулся красно-зеленый росточек с полпальца в длину, точь-в-точь как свежая почка мыльного дерева, такой нежный, что его и касаться боязно, лоснится под солнцем, словно нефрит.

Старик спустился к оврагу, хотел набрать там палой листвы, чтобы укрыть кукурузу от солнца, покружил у края оврага, но вернулся на поле ни с чем. Постоял у очага, потом подхватил мотыгу, отломал от софоры длинную ветку, сделал из нее рогатину и поставил над кукурузой, а сверху пристроил свою рубаху, чтобы над ростком была тень.

Говорит: новой беды я не перенесу.

Слепыш, пошли завтракать, ты что будешь?

Говорит: что бы нам сообразить с утра пораньше? Давай позавтракаем похлебкой из кукурузного толокна, а на обед уж приготовим что-нибудь повкуснее.

Когда новый росток пустил второй лист, Сянь-е отправился в деревню за припасами. В его закромах не осталось ни зернышка. Он рассудил, что, если в каждом доме набрать по горсточке зерна, наскрести по щепоти муки, им со Слепышом хватит, чтобы дотянуть до конца засухи, ведь деревня у них немаленькая. Но когда Сянь-е спустился с горы Балибань, оказалось, что все ворота заперты на замки, а деревенские улицы затканы густой паутиной. Первым делом старик заглянул к себе домой. Он ясно помнил, что дочиста вымел все чаны и горшки в закромах, но все равно осмотрел пустой чан из-под зерна, провел рукой по дну кувшина, где когда-то хранилась мука, обсосал пальцы – на языке в тот же миг распустился белоснежный мучной аромат и толчками разлился по телу. Сянь-е сделал глубокий вдох, сглотнул мучную слюну, вышел за ворота и остановился посреди улицы. Косые лучи заливали деревню ровным слоем жидкого золота, и посреди мертвой тишины было слышно, как капает с крыш солнечный свет. На целом хребте не осталось ни души, думал старик, воры да разбойники или от засухи померли, или от голода. Ети вашу бабку, неужто вы заперли ворота от старика Сянь-е? Вы от меня заперлись, а я нарочно к вам залезу, замки поломаю, через стены переберусь! Ни за что не поверю, что у вас не осталось дома припасов, говорил старик. Иначе что есть будете, когда засуха кончится? И если не осталось припасов, какого рожна было замки вешать? Сянь-е подошел к воротам напротив. Но в том доме жил дальний племянник, носивший одну с ним фамилию. Сянь-е двинулся дальше и оказался у дома старой вдовы. В былые годы вдова каждую зиму шила Сянь-е сапоги со стеганой подошвой из овечьей шерсти. Теперь она умерла, и в доме поселился ее сын. Тепло этого дома навсегда осталось в опустевшем сердце Сянь-е, как и все прожитые им месяцы и годы. Сянь-е долго глядел на ворота вдовы и наконец молча двинулся дальше. Его шаги звучали одиноко и гулко, как топор дровосека в лесной чаще, эхо шагов гуляло по деревне, а запертые ворота проплывали мимо чередой брошенных лодок. Старик обошел всю деревню. Солнце добралось уже до середины неба. Настала пора варить обед. Был бы здесь Слепыш, бормотал старик, он бы мне подсказал, в какой дом залезть.

Старик обернулся к горе Балибань и прокричал: Слепыш! Слепыш! Скажи, у кого дома осталось зерно?

Ответом старику была безбрежная тишина.

Поникший Сянь-е уселся посреди улицы, выкурил трубку и с пустыми руками пошел восвояси. Слепыш издалека почуял приближение хозяина, виляя хвостом, побежал на звук его шагов, потерся мордой о штанину. Сянь-е на него даже не взглянул. Он снял с софоры мотыгу, сходил к навесу за чашкой и отправился на край поля. Копнул раз, другой, а на третий достал из земли пару кукурузных зернышек, они сияли золотистым светом, совсем как новенькие, и так нагрелись под солнцем, что обжигали ладонь. Сянь-е прошел по всему полю, вскрывая лунки: махнет мотыгой, а из-под земли выскакивает одно, а то и два зернышка. Старик наполнил чашку зернами быстрее, чем поднимался до гребня горы.

На обед была жареная кукуруза.

Обедали в тени под навесом, молча жевали кукурузу, запивали водой, и вдруг Сянь-е ни с того ни с сего захохотал. Говорит: припасы-то под землей прячутся! Выйду на соседское поле с мотыгой и за день накопаю столько кукурузы, что нам с тобой на три дня хватит.

Но на чужих полях дело пошло не так гладко. Старик не знал, как далеко друг от друга прячутся зерна, приходилось копать наугад. Да к тому же многие семьи, чтобы управиться с севом перед дождем, даже малых ребятишек вывели на поле, дали им мотыги и велели копать лунки под семена. На таких полях лунки были вырыты как попало, то густо, то пусто, то глубоко, то мелко. Сянь-е засевал свое поле совсем не так, у него все лунки были одинаковые, а ряды ровные, как по линеечке. В былые годы детей никогда не пускали на поле в посевную. Эта засуха все с ног на голову перевернула.

Старику ни разу не удалось за день добыть столько кукурузы, чтобы им со Слепышом хватило на три дня. Обливаясь потом, он с утра до вечера перекапывал землю на чужих полях, и в хорошие дни урожая им со Слепышом хватало на два дня, а в плохие всего на день. Кукуруза понемногу подрастала, слабый и нежный звук, с которым стебелек прорезал ночной воздух, напоминал дыхание мирно спящего младенца. Старик усаживался подле стебелька, чтобы дать отдых натруженной за день спине, и слушал, как дышит в ночи кукуруза, а по суставам во всем его теле разливалось мягкое тепло. Луна выходила на небо, круглая, словно женское лицо, забиралась на самую вершину небосвода, а вокруг нее сияли звезды, словно пуговицы на новом нарядном платье из синего шелка. В одну из таких минут старик спросил пса: Слепыш, у тебя в молодости сколько сук было?

Пес растерянно вскинул морду на хозяина.

Да говори как есть, Слепыш, мы тут одни. Ночь тайны не выдаст.

Пес растерянно молчал.

Ну и ладно, не хочешь – не говори. Сянь-е вздохнул, угрюмо закурил и сказал, глядя в небо: хорошо молодым, у них и сил полно, и женщина ждет в постели. Если женщина смышленая, встретит тебя с поля, воды поднесет, в жару веер подаст, а в холода согреет постель. Если ночью не давала тебе уснуть, поутру скажет: ты совсем умаялся, поспи подольше, не ходи в поле. Вот это жизнь так жизнь. Старик крепко затянулся, выдохнул облако дыма длиною в десяток ли, потрепал пса по хребту и прибавил: такой жизни и в раю бы позавидовали.

Слепыш, спросил старик. А ты успел так пожить?

Пес молчал.

Слепыш, как по-твоему, спросил старик, для чего мужчине жить на свете, как не для этого? Он больше не ждал, что пес заговорит, а отвечал сам себе: да, для того и живем. Но в старости, продолжал Сянь-е, в старости все не так, старики живут на свете ради деревца, ради травинки, ради внуков с внучками. Жить все равно лучше, чем помирать. Сянь-е затянулся трубкой и во вспыхнувшем огоньке увидел шелест, с которым подрастала кукуруза, он тянулся к его ушам нежно-голубой нитью. Старик перевел взгляд на кукурузный стебель, который к тому времени вырос уже по колено, и увидел, что верхушка его вдруг раскрылась, а из розовато-желтой сердцевины наружу рвется свернутый листок, похожий на ивовую дудочку. Остальные девять листов изгибались вокруг стебля крутыми луками. Сянь-е поднялся на ноги, взял мотыгу, копнул пару раз рядом со стеблем, и они со Слепышом помочились в ямку, потом старик разбавил удобрение тремя чашками воды, засыпал ямку и нагреб вокруг немного земли. Сянь-е больше всего боялся, что по склону снова разгуляется ветер, и тогда на месте кукурузного стебля останется один пенек. Чтобы защитить кукурузу, он той же ночью сбегал в деревню, принес оттуда четыре тростниковые циновки, вбил вокруг кукурузы четыре колышка на расстоянии четырех чи от стебля и привязал к ним циновки, огородив побег тростниковой стеной. Прилаживая циновки к колышкам, Сянь-е велел псу: Слепыш, сбегай в деревню, принеси бечевку или шнурок, любая веревка сгодится. Пес на ощупь побрел по горной тропе к деревне, и когда луна почти закатилась, а звезды поредели, принес в пасти клочки соломенной шляпы, которую Сянь-е разорвал во время урагана. Старик приспособил вместо веревки ленту от шляпы. А где не хватило ленты, пустил в дело свой черный пояс со штанов. К рассвету ограда была готова.

В сумерках самодельная ограда напоминала палисадник перед богатым домом. Одинокий стебелек торчал посреди палисада, точно флагшток, и жизнь вел самую приятную: его вдоволь кормили и поили, в полдень укрывали соломенной циновкой, чтобы уберечь от солнца, и стебелек весело шелестел, а рос как на дрожжах – за без малого неделю вымахал выше своей ограды.

Беда была в том, что солнце палило с неба целыми гроздьями, и вода в колодце кончалась. Сянь-е каждый день наведывался к деревенскому колодцу, но чтобы набрать полведра мутной воды с песком, ему приходилось по десять раз спускать ведро в сруб. Вместо воды оттуда поднимался страх, пробирая старика холодом до самых костей. И наконец настал день, когда Сянь-е спустил в колодец ведро, до отказа выкрутив ворот, но оно вернулось пустым, вода едва прикрывала донышко. Старик долго прождал у колодца, чтобы нацедить в ведро хоть чашку воды.

Колодец стал сухим, словно дерево без листьев.

Но Сянь-е придумал, как добывать воду: вечером он спускал в колодец тюфяк, а наутро поднимал его на веревке и отжимал с тюфяка полведра воды. Потом снова спускал тюфяк в колодец и возвращался с водой на поле. Кукурузу старик поливал той же водой, которой споласкивал котелок, умывался и изредка стирал одежду, и пока что ему хватало. Когда Сянь-е вытаскивал тюфяк из колодца и отжимал воду в ведро, по иссушенному солнцем воздуху растекался прохладный пар. Сянь-е бился с солнцем за каждый глоток смоченного водой воздуха, жадно вдыхал его и бранился: я за семьдесят два года столько всего перевидал! Думаешь испугать меня пересохшим колодцем? Пока под землей есть вода, я уж придумаю, как ее достать. Давай, теперь высуши подземные воды мне назло!

Старик из любой битвы выходил победителем.

Однажды Сянь-е с утра до вечера мотыжил землю на поле своего племянника, но накопал всего полчашки кукурузных зерен. На следующий день он пошел на другое поле, но там зерен даже на полчашки не набралось. Теперь старик и пес ели всего два раза в день, и вместо наваристой каши из кукурузного толокна в их чашках плескалась жиденькая похлебка. Сянь-е знал, что так они долго не протянут, но не мог понять, в чем же дело. Все семьи в деревне добросовестно засеяли свои поля, ни одно зернышко не проросло, стало быть, вся кукуруза должна лежать в земле. Заметив, как ходят под шкурой ребра Слепыша, старик невольно вздрогнул. Помял свое лицо – кожу на нем можно было оттянуть на полчи, словно вместо кожи череп завернули в тряпичный узел. Руки и ноги у старика ослабли. Вытаскивая из колодца набухший тюфяк, он поминутно останавливался, чтобы передохнуть. Плохо дело, думал Сянь-е, так недолго и с голода помереть.

Говорит: Слепыш, придется нам залезть в чужой дом, поискать припасы.

Говорит: мы возьмем в долг, вот кончится засуха, и со следующего урожая я все верну.

Старик закинул на плечо холщовый мешок и, пошатываясь, побрел к деревне. Пес беззвучно шагал следом. Сянь-е ступал, поджимая большие пальцы, стараясь касаться земли только кончиками пальцев и пяткой, чтобы не обжечь подошвы. Пес через каждые пару шагов останавливался облизать то одну, то другую лапу, и путь от горы до деревни растянулся едва ли не на целый год, хотя поле старика лежало всего в восьми с половиной ли от околицы. Добредя до хлева на краю деревни, Сянь-е спрятался в тени у стены, сбросил башмаки и принялся растирать босые ноги.

Пес полежал немного в тени, свесив язык, потом подошел к чьей-то стене, задрал на нее лапу и выцедил из себя несколько капель.

Стало быть, здесь и одолжимся, решил Сянь-е. Он достал из мешка топор и сбил замок на воротах. Прошел прямиком к дому, разделался с замком на входной двери, шагнул в главную комнату и первым делом увидел стол под толстым слоем пыли и затканные паутиной углы. И в этой самой пыли, под пологом из паутины стоял алтарь с табличками предков, а на нем – портрет полнотелого старика. Старик был одет в халат и куртку магуа[6], глаза сверкали, как наточенные ножи, и со свистом пронзали незваного гостя даже сквозь толстый слой пыли.

Сянь-е так и замер на месте.

Они забрались в дом покойного деревенского старосты. Умер староста всего три года назад, и глаза его смотрели с портрета как живые, прожигая Сянь-е до самых костей. Слепыш, ты и впрямь слепой, подумал старик, как же ты мог задрать лапу на ворота покойного старосты? Сянь-е прислонил топор к двери, упал на колени и отбил старосте три земных поклона, потом трижды поклонился в пояс и сказал: почтенный староста, хребет Балоу и все окрестные земли поразила страшная засуха, какие случаются раз в тысячу лет. Народ ушел из деревни, на всем хребте, в целом мире остались только мы со Слепышом. Мы остались стеречь деревню. Мы уже третий день толком не ели, вот и заглянули в твой дом, чтобы одолжиться зерном. А в следующем году я все верну до последнего ляна[7]. Говорит: почтенный староста, ты обо мне не заботься, я и сам знаю, где в суровые годы прячут зерно. Сказав так, Сянь-е поднялся на ноги, отряхнул пыль с колен, подхватил мешок и шагнул в восточную комнату – само собой, чаны, горшки и кувшины стояли пустые, в них можно было и не заглядывать. Но Сянь-е с самого начала знал, что никто не оставит зерно в горшках и чанах, ведь там его проще всего найти. Надо искать под кроватью. В лившемся из окна свете он внимательно осмотрел земляной пол под кроватью. Уходя из деревни, никто не будет оставлять зерно в горшках – воры мигом найдут. Я бы тоже зарыл зерно под кроватью. Но под кроватью у старосты отыскался только селадоновый ночной горшок, поросший белым налетом, а пол был гладкий и ровный, его явно давно не трогали. Сянь-е снова взялся ворочать чаны с горшками, поискал и под столом, и в шкафу, и за шкафом, прошелся по всем трем комнатам, стуча ящиками и гремя сундуками, потратил уйму времени, с ног до головы измазался в пыли и паутине, но не нашел ни крупинки.

Сянь-е вернулся в главную комнату, отряхнул пыль с ладоней и сказал: староста, а староста. Ты пока был живой, я тебя ни разу не обидел, ни делом, ни словом. И всю жизнь величал тебя старшим братцем, хотя сам родился на две недели раньше. Если дома у тебя не осталось зерна, так бы и сказал! По твоей милости я впустую провозился тут целый день, думаешь, у меня силы лишние? Думаешь, во всей деревне я зерна не найду?

Староста, конечно же, промолчал.

Не услышав ответа, Сянь-е сердито покосился на старосту и сказал: фу-ты ну-ты, а я ему три земных поклона отбил. Потом шлепнул по морде задремавшего у двери пса и скомандовал: идем! Ни за что не поверю, что в целой деревне для нас зерна не найдется.

Сянь-е затворил ворота старостиного дома, продел дужку замка в петлю и снова отправился на поиски, обошел семь дворов, сбил дюжину замков, обыскал все чаны, горшки и кувшины, смотрел и в шкафах, и за шкафами, и под кроватями, и под столами, в каждый угол заглянул, но не нашел ни зернышка. Из седьмого по счету дома старик вынес фуражные весы и кнут (в том доме жил деревенский возница, и Сянь-е случалось подменять его на облучке), растерянно встал посреди деревенской улицы и бросил кнут с весами на землю: на кой черт мне весы? Кабы нашлось зерно, я б его взвесил, чтобы на будущий год вернуть сколько взял, но где оно, это зерно? Говорит: и на кой мне кнут? Кнут защищает не хуже ружья (как-то раз Сянь-е с одного удара пришиб кнутом волка), но на всем хребте не осталось ни одного зверя, даже зайцы убежали. На кой мне кнут? Ворота по всей деревне рассохлись от жары, между досками появились широкие щели. Сянь-е прищурившись глянул на небо – солнце стояло над самой макушкой, снова пришла пора обедать, но зерном в деревне даже не пахло, и сердце старика затапливало беспросветной тревогой. Сянь-е оставил пса на улице: ты сиди здесь, все равно ничего не видишь, откуда тебе знать, где спрятано зерно. А сам свернул в следующий переулок. Теперь он не ломал все замки подряд, а выбирал только богатые дома, но вот уже третий дом остался позади, а мешок в его руках был по-прежнему пуст. Когда Сянь-е вышел из переулка, его лицо в солнечных лучах отливало мертвенной белизной, старческие пятна сияли ярким пурпуром, а по изрезавшим лицо морщинам растекалась густая и горячая безысходность. Из последнего дома старик вынес горшок с полпригоршней соли. Взял из горшка одну крупинку, рассосал ее во рту, подошел к слепому псу и положил вторую крупинку ему на язык.

Слепыш уставил на старика пустые глазницы: неужели даже горсточки зерна не нашлось?

Ничего не ответив, Сянь-е вдруг схватил кнут, вышел на середину улицы и принялся со свистом хлестать повисшее в небе солнце. Тонкая тугая плеть из воловьей кожи змеей извивалась в воздухе, с ее хвоста срывались бледные раскаты грома, и посеченные кнутом солнечные лучи облетали, словно грушевый цвет, и вся земля была усыпана осколками, а по деревенским улицам гуляло эхо, как от новогодних хлопушек. Наконец Сянь-е взмок от натуги, капли пота со звоном полетели на землю, и он опустил кнут.

Пес растерянно стоял перед хозяином, его пустые глазницы блестели от слез.

Не дрейфь, Слепыш, сказал ему Сянь-е, из моей чашки с похлебкой половина всегда будет твоей, я лучше сам помру от голода, чем тебя помирать брошу.

Из глазниц Слепыша выкатились слезы. И на том месте, куда они упали, в земле остались две круглые ямки, каждая размером с горошину.

Пошли, сказал Сянь-е, подхватив горшок с солью, кнут и весы. Вернемся на склон, накопаем еще кукурузы.

Но старик и трех шагов не успел сделать, как его ноги пристыли к земле. Он увидел у края деревни стаю крыс, гладких и откормленных, словно в урожайный год. Черная глянцевая стая собралась в тени на краю деревни и беспокойно глядела на дорогу, глядела на старика и слепого пса. В голове у Сянь-е с лязгом распахнулась дверь – он все понял.

Сянь-е рассмеялся.

Сянь-е смеялся впервые с тех пор, как люди ушли из деревни, его старый смех сипел и крошился, как поджаренные на слабом огне бобы. Говорит: умори ты голодом хоть небо, хоть землю, а Сянь-е просто так не возьмешь!

Старик повел слепого пса мимо застывшей от страха стаи и сказал: Слепыш, знаешь, где спрятано все зерно? А я знаю, Сянь-е знает!

Той же ночью Сянь-е раскопал на склоне три крысиных норы и достал оттуда целый шэн[8] кукурузных зерен. До полуночи он дремал под навесом, а когда луна разлила по земле густой свет, оставил Слепыша у самодельного забора сторожить кукурузный росток, а сам отправился на поле, где накануне не смог выкопать ни одного зерна. Уселся посередине, затаил дыхание и стал ждать. Целый час было тихо, а потом старик услышал возню и писк – крысы не то играли, не то дрались за еду. Сянь-е прижал ухо к земле и воткнул колышек на том месте, откуда доносился писк. Потом вернулся на поле с мотыгой, перекопал всю землю на три чи вокруг колышка и в самом деле нашел крысиную нору, она пряталась на глубине в один чи. А в ней лежала кукуруза – полчашки, а то и больше. Старик выгреб все до последнего зернышка, вместе с пометом, а потом отправился на другое поле и проделал там то же самое.

Долгое время дни Сянь-е проходили в трудах и заботах. Рано утром он просыпался и шел к деревенскому колодцу отжимать тюфяк, затем возвращался на поле завтракать, а после завтрака садился выбирать крысиный помет из зерен. Сянь-е складывал помет в отдельную чашку, и когда она наполнялась до половины, закапывал ее содержимое под кукурузой. После обеда обязательно было поспать, и хотя солнечные лучи прорывались сквозь навес, деревянная лежанка спасала от жара, которым дышала земля. В иные дни лежанку обдувало прохладным ветерком, и старик крепко засыпал, а когда просыпался, алое солнце уже уходило за горы. Сянь-е снова шел к деревенскому колодцу, отжимал с тюфяка полведра воды, и наступала темнота. Поужинав, старик и пес подсаживались к кукурузе, слушали тишину и дышали прохладой. Сянь-е задавал псу и кукурузе вопросы, которые занимали его больше других, например, почему пшеница и кукуруза всегда выпускают только по одному листу? Пес и кукуруза беспомощно молчали, не зная ответа, а старик закуривал трубку, крепко затягивался и говорил: ну, давайте я вам растолкую. Кукуруза с пшеницей растут в поле, потому и листья выпускают по одному. Они же злаки. А коли ты не злак, а дерево, то и листья, будь добр, выпускай по две штуки за раз. В иные ночи, когда в поле шелестел ветерок, вопросы старика становились еще мудреней. Говорит однажды: вот послушайте, в деревне нашей как-то гостил один ученый – староста покойник тогда еще жив был. Ученый этот рассказывал, будто земля наша вертится, сделает круг – и день проходит. Вот и скажите, разве не глупости? Если она вертится, отчего же мы по ночам с кроватей не валимся? И отчего вода из чанов да из колодцев не выплескивается? И отчего люди ходят головами к небу и не падают? Говорит: ученый тот объяснял, будто бы земля нас притягивает, потому мы и не валимся с кроватей, но сами посудите, если бы земля нас притягивала, мы бы и шагу ступить не могли – ноги-то к дороге притянуты! За этими мудреными рассуждениями старик сделался торжественным и серьезным, даже о трубке позабыл. А в конце, растолковав псу и кукурузе все загадки, огорченно повалился навзничь, подставил лицо лунному свету и проговорил: я не стал выводить его на чистую воду. Тот ученый прожил в деревне три дня, а я ни разу не подошел к нему с вопросом. Боялся, что он не сможет ответить, опозорит себя перед всей деревней. Ученостью он зарабатывал себе на жизнь, не мог же я пустить его по миру.

Кукуруза подрастала, не зная забот, листья поднимались от самой земли, качались над забором, каждый лист шириной с ладонь. И макушка кукурузного стебля на две головы переросла циновку, а кукурузное дыхание по ночам стало грубым и скрипучим. Сянь-е снял с ограды одну циновку, чтобы не мешала подходить к кукурузе и мериться ростом: семь дней назад стебель был ему по плечо, спустя еще два дня дотянулся до виска. А сегодня старик увидел, что верхушка стебля уже выше его головы. Еще две недели, думал Сянь-е, и кукуруза выбросит метелки, через месяц даст початок. А через три месяца початок созреет. Старик представлял, как собирает свой урожай на обезлюдевшем хребте: из одного початка наберется целая чашка зерна, крупного, будто жемчуг. Засуха кончится, пройдут дожди, и люди вернутся на хребет, посадят его зерна в землю. Осень сменится зимой, зима весной, а по горам снова разольется безбрежное море кукурузной зелени. Сянь-е помрет, а над его могилой поставят надгробие, напишут: его заслуги были велики, а добродетели неизмеримы.

Мои заслуги и впрямь велики, а добродетели неизмеримы, говорил сам себе старик. Говорил так и с удовольствием засыпал. Но случалось, что Сянь-е продолжал бормотать и во сне, а потом вставал с лежанки, шел к кукурузному стеблю и аккуратно рыхлил и без того рыхлую землю. В ночной тишине мотыга звенела так заунывно и чисто, будто старик наигрывал народную песню, и ее вольная печальная мелодия растекалась дальше и дальше по хребту. Закончив рыхлить, старик закидывал мотыгу на плечо и уходил на соседние поля искать крысиные норы. Проснувшись наутро, Сянь-е подолгу таращился на чашку, до краев полную зернами вперемешку с крысиным пометом: он ясно помнил, что вечером чашка была пуста.

Полотняный мешок, который Сянь-е вешал на столбе у лежанки, был уже наполовину полон зерном, и чем сильнее он набивался, тем дальше уходила тревога старика. А три дня назад Сянь-е прилег вздремнуть после обеда, но скоро проснулся от ворчливого лая – Слепыш тянул его зубами за рубаху. Старик поднялся с лежанки и пошел за ним, и пес привел его на чужое поле в паре десятков шагов от их участка, а на краю того поля нашлась крысиная нора с целой пригоршней кукурузных зерен. Вернувшись к навесу, старик взвесил зерна – получилось четыре ляна и пять цяней[9]. Оказалось, Слепыш умеет искать крысиные норы: он бестолково кружил по полю, шарил носом по земле, а учуяв нору, закидывал морду к небу и радостно лаял.

Мешок быстро наполнялся, старику больше не приходилось среди ночи красться по чужим полям и, затаив дыхание, слушать крысиный писк. Теперь он вел Слепыша на поле, тот отыскивал норы, и Сянь-е преспокойно раскапывал их мотыгой (правда, в половине нор лежал один помет). Так что зерна у старика было в избытке, за считаные дни мешок наполнился до самых краев. Однако, позабыв о тревогах и тяготах, Сянь-е забыл и о том, что надо поскорее раскопать все остальные норы на хребте. Он не знал, что крысы больше не прячут найденные на полях зерна за щеки, не тащат их в норы, а съедают на месте. И, едва заслышав лай пса и звон мотыги, пожирают все запасы в норах, чтобы не оставлять зерно старику. Однажды днем Сянь-е заметил, что солнце подошло к хребту еще ближе обычного, земля на склоне дымилась, словно раскаленное железо, Сянь-е не мог заснуть и решил взвесить зерно в мешке. Он достал весы, встал в теньке, проверил, сколько весит чаша, оказалось – ровно один лян. Но когда старик вынес чашу на солнце, она весила уже лян и два цяня. Не веря своим глазам, Сянь-е отнес весы на соседний склон, где солнце палило еще пуще, там чаша весила лян, два цяня и пять фэней.

Сянь-е как громом поразило. Оказывается, в дни самого отчаянного зноя солнечные лучи становятся такими тяжелыми, что их можно взвесить на весах. Старик добежал до гребня горы, там весы показали лян, три цяня и один фэнь. Если отнять вес самой чаши, выходит, что лучи весят три цяня и один фэнь. Сянь-е обежал четыре горы на хребте, и на самом высоком гребне лучи тянули уже на пять цяней и три фэня.

С того дня Сянь-е постоянно взвешивал солнечный свет. Восходящее солнце на склоне горы Балибань весило два цяня, к полудню оно тянуло уже на четыре цяня, а вечером весы снова показывали два цяня.

Сянь-е взвешивал все, что попадалось под руку: и чашки, и ведра с коромыслом. Однажды решил взвесить ухо Слепыша, но тот дернул головой, отлетевшая гирька ударила старика по лбу, в ответ он со всей силы стукнул Слепыша промеж глаз.

На пятый день измерений Сянь-е вспомнил, что неплохо бы взвесить и запасы в мешке. Они со Слепышом подъели уже порядочно зерна, Сянь-е зачерпывал кукурузу из мешка и ссыпал в чашу, а когда посчитал общий вес своих припасов, так и застыл на месте. Оказалось, кукурузы в мешке им со Слепышом хватит самое большее на две недели. И старик вспомнил, что они много дней не выходили грабить крысиные норы.

Но кто же знал, что норы грабить уже поздно. За эти дни крысы, будто по команде, сожрали все свои припасы. До самого вечера Сянь-е водил слепого пса по горам, они обошли семь склонов, раскопали тридцать одну нору, у старика от усталости ломило кости, но ему удалось накопать всего восемь лянов кукурузы. На закате вдоль западной гряды тлело кроваво-алое зарево, а стебель кукурузы с протяжным вздохом расправил свернувшиеся за день листья, Сянь-е оглядел неполную чашку зерен вперемешку с пометом и понял, что крысы на хребте объявили им со Слепышом войну.

Куда же они перепрятали свои запасы, гадал Сянь-е.

Будь вы хоть семи пядей во лбу, думал старик, все равно Сянь-е вам не обхитрить.

Той ночью старик со Слепышом отправились на дальние поля, надеясь услышать там крысиную возню. За ночь они обошли три склона, но все это время в ушах звенела одна пустота: ни писка, ни шороха. С рассветом Сянь-е и Слепыш повернули назад. Слепыш, спрашивал старик, может, крысы ушли с хребта? И куда они ушли? Там, куда они ушли, должно быть зерно, так что нам нужно их разыскать. Настырное солнце лезло псу прямо в пустые глазницы, и Слепыш отвернул морду, укрываясь от его лучей. Он не слышал слов старика.

Сянь-е не унимался: может, крысы спрятались и замышляют недоброе?

Пес остановился и повел мордой, ловя шаги хозяина.

Они вернулись к навесу, осмотрели кукурузный стебель, который был толщиной уже с детскую ручку, и Сянь-е собрался в деревню отжимать тюфяк. Вскинул на плечо коромысло и свистнул Слепыша, но пес улегся возле лежанки и не двинулся с места. Эй, пошли, сказал старик, сходим в деревню, посмотрим, у кого поселились деревенские крысы. Где они поселились, там и надо искать зерно. Тогда только Слепыш встал и пошел за хозяином. Но кроме двух дохлых крысят, которых старик выловил из колодца, во всей деревне им не встретилось даже крысиной тени, крыс не было ни на улицах, ни в переулках, ни во дворах за взломанными воротами. Отжав с тюфяка едва ли полведра воды, Сянь-е возвращался на поле, когда небо и земля содрогнулись. До навеса оставалось чуть больше одного ли, как вдруг Слепыш забеспокоился, заскулил, его вой расплывался по воздуху неровными зеленовато-лиловыми пятнами с запахом застоявшейся крови. Сянь-е ускорил шаг. Вот они одолели подъем, впереди раскинулся склон горы Балибань, и вдруг пес замолчал. Словно полоумный, Слепыш стрелой бросился к полю, несколько раз его лапы опускались так близко к краю тропы, что он едва не сорвался в пропасть. Солнечный свет трескался под тяжелыми ударами его лап и бледно звенел, как звенит лопнувшая от жара стеклянная бутылка. И бешеный лай пса летел, едва поспевая за сбивчивыми шагами, и расплескивался по полям алыми брызгами.

Сянь-е стоял на месте как вкопанный.

В просветах между собачьим лаем до него донесся крысиный писк, старик отыскал глазами навес и увидел, что мешок с зерном больше не висит на столбе, а катается по спекшейся в корку земле. Под навесом копошилась огромная стая темно-серых крыс, их было триста, пятьсот, а то и вся тысяча, крысы грызлись между собой за рассыпанные кукурузные зерна, огромная кишащая масса перекатывалась то влево, то вправо, топчась по зернам, хватая их зубами, и неумолчный хруст крысиных челюстей барабанил по земле затяжным дождем, сливаясь с торжествующим визгом и затапливая склон, будто на хребет Балоу пришла гроза. Сянь-е стоял как вкопанный. Ведро вдруг соскользнуло с коромысла и с лязгом покатилось на дно оврага. Солнце серо-голубыми бликами ложилось на спины столпившихся под навесом крыс, превращая стаю в дымящуюся груду хвороста, на дне которой занимался жадный огонь. Старик стоял на краю поля и растерянно глядел, как Слепыш несется в самую гущу крысиной стаи, – добежав до навеса, он стукнулся головой о столб, брызнула кровь – стая испуганно застыла, погрузившись в тошнотворное безмолвие. Придя в себя, Слепыш с истошным лаем закрутился на месте, он не видел крыс и кидался во все стороны сразу, то и дело натыкаясь на столбы навеса. Крысы не знали, что им попался незрячий противник, а его бешеный лай привел их в такой трепет, что вся земля на склоне покрылась черно-зеленым визгом. Целых два месяца хребет Балоу был погружен в тишину, а теперь клокотал воплями ярости и страха. Сянь-е бежал к кукурузе прямо по крысам, его подошва опустилась на чью-то жирную спину, под ногой раздался пронзительный визг, и в тот же миг другую ступню оросило горячей кровью, обжигавшей не хуже кипящего масла. Сянь-е бросился к стеблю, торопливо протиснулся в щель между циновками – так и есть, две крысы уже грызли сочную зеленую мякоть. Услышав грохот шагов старика, они на мгновение замерли и тут же юркнули в щель под оградой. Стебель стоял по-прежнему прямо, будто пущенная в небо стрела, и от сердца старика с гулом отлегло. Вернувшись к навесу, он увидел, как в мешке из-под кукурузы копошатся озверевшие от голода черные крысы, подхватил мотыгу, стукнул по мешку, и оттуда во все стороны брызнули алые бусины крови. Старик снова и снова бил по мешку, мотыга глухо опускалась на полотно, в небе летали клочья крысиной шерсти, по земле разливалась кровь, несколько десятков уцелевших крыс с истошными воплями бросились врассыпную и спустя мгновение скрылись из виду.

Слепыш больше не лаял.

Сянь-е оперся на мотыгу, стараясь отдышаться.

Повсюду разливалась вязкая алая вонь.

Хребет Балоу снова затих, безмолвие так сгустилось, что стало еще тяжелее прежнего. Сянь-е понимал, что где-то неподалеку прячется огромное полчище крыс, и стоит ему отлучиться, как они снова бросятся в атаку. Старик окинул взглядом залитые золотом горы, уселся на рукоять мотыги, подобрал с земли горсть кукурузных зерен и сказал: Слепыш, как же нам быть? Останешься в поле за сторожа? Слепой пес лежал на обугленной земле, свесив длинный язык, и глядел на старика пустыми глазницами. У нас больше нет воды, сказал Сянь-е, нам с тобой и кукурузой нечего пить.

В тот день старик не варил похлебку. Они со Слепышом ничего не ели и целую ночь не смыкали глаз, ведь крысам не нужно собираться стаей, чтобы погубить кукурузный стебель, достаточно несколько раз впиться в него зубами. Сянь-е и Слепыш просидели у стебля до самого рассвета, но крысы не объявились. К полудню, когда кукуруза свернула листья от сухости, Сянь-е взял коромысло и собрался в деревню.

Говорит: Слепыш, стереги кукурузу.

Говорит: ложись в теньке, а ухо прижми к земле. Услышишь шорох – сразу начинай лаять.

Говорит: я пойду за водой, а ты смотри, не зевай.

Сянь-е отжал с тюфяка полведра воды и вернулся на поле без приключений. Разве что снял с тюфяка четырех дохлых крыс, опившихся воды: шерсть на тушках стояла торчком, а блохи остались целые и невредимые. Вернувшись на поле, старик наелся похлебки, уселся готовить толокно из оставшихся зерен, и его одолела тоска. После крысиного нашествия мешок наполовину опустел. Старик взвесил припасы, вышло шесть цзиней[10] и два ляна – если они со Слепышом будут сидеть впроголодь, в день им все равно нужен хотя бы цзинь кукурузы. А что делать через шесть дней?

Солнце снова клонилось к закату, и горы на западе будто окрасило кровью. Сянь-е глядел, как переливаются багряные отсветы, и думал, что совсем скоро у них закончится зерно, а там еще пара дней, и вода в колодце иссякнет. Он обернулся к кукурузному стеблю, из верхушки которого уже показалась красно-белая метелка, и решил сосчитать, когда кукуруза выбросит рыльца и даст початок, но вдруг понял, что уже много, много дней не следил за календарем и давно не помнит, какое сейчас число и какой по счету лунный месяц. Он замечал только, как день сменяется ночью, утро – вечером, солнце – луной, но давно потерял счет числам, неделям и месяцам. В голове звенела пустота. Слепыш, сказал старик, сезон лицю уже прошел? Не дожидаясь ответа, пробормотал себе под нос: наверное, сейчас чушу[11]. Кукуруза выбрасывает метелки аккурат на чушу.

Сянь-е, прищурившись, толок камнями кукурузные зерна. Слепыш водил носом по земле, потом схватил тушку издохшей третьего дня крысы и понес ее к оврагу, остановился в нескольких чи от обрыва, махнул головой и швырнул крысу в овраг.

На Сянь-е повеяло блеклой горячей вонью.

Пес вернулся за второй тушкой и понес ее к обрыву.

Нужно раздобыть календарь, думал старик, разглядывая Слепыша, без календаря у человека нет ни дней, ни месяцев, а без дней и месяцев как узнать, когда кукуруза созреет? Может, через месяц, а может, через сорок дней, но что же они будут есть все это время, долгое, как тысяча, как десять тысяч ли? Крысы сожрали подчистую все зерна на полях. Сянь-е медленно поднял голову и услышал далеко на западе надрывный вопль – западная гряда заглотила солнце, оставив на его месте сверкающее кровавое пятно, оно разливалось с гребня хребта до самого подножия и дальше, до склона, на котором сидел старик. В тот же миг весь мир обратился в безмолвие. Наступило самое тихое время дня – несколько минут между закатом и сумерками, когда куры рассаживаются по насестам, а воробьи возвращаются в гнезда, и их щебет летит на землю проливным дождем. Но сейчас на хребте не осталось ни скотины, ни воробьев, даже вороны улетели, спасаясь от засухи. Осталась только мертвая тишина. Старик смотрел, как кровавое зарево мало-помалу истончается, слушал шорох, с которым красные лучи отступают все дальше и дальше, словно полотно алого шелка, которое расстелили по хребту, а теперь медленно тянут за дальний конец. Старик собрал кукурузное толокно и подумал: вот еще один день прошел, и новое утро топчется на пороге, но как же мы встретим завтрашний день?

Прошло целых три дня, и как ни берег старик кукурузное толокно, его стало наполовину меньше. Куда же ушли все крысы, гадал Сянь-е. И чем они питаются?

На четвертую ночь он подозвал Слепыша к кукурузному стеблю и сказал: карауль кукурузу, если что услышишь, вставай мордой к северу и начинай лаять. Сказав так, Сянь-е закинул на плечо мотыгу, забрался на гребень горы и двинулся на север. Пришел на самое дальнее от деревни поле, уселся на рукоять мотыги и сидел так, пока небо на востоке не посветлело, но за все это время не услышал ни писка, ни шороха. Днем старик вернулся туда вместе со Слепышом, они отыскали на поле семь крысиных нор, но все норы были пустые: ни крыс, ни кукурузы. Только рисовые зернышки помета да обжигающая руки каменная земля. По следам от мотыги, оставшимся на поле еще с осеннего сева, Сянь-е раскопал несколько десятков лунок, но кукурузы нигде не нашел.

Стало ясно: на всем хребте нет больше ни одного зернышка.

Ну что, Слепыш, спросил Сянь-е, придется нам от голода помирать?

Вместо ответа слепой пес уставил в небо пустые колодцы своих глазниц.

Значит, и кукуруза наша не вырастет, говорил Сянь-е, не даст початка.

Вечером пятого дня закатное зарево догорело, и горы с треском накрыла глухая темнота. Над хребтом повис черный полог, не было видно ни звезд, ни луны. Избавившись от беспощадных лучей и едва заслышав слабое дуновение сырости, опаленные солнцем деревья торопливо вздохнули вздохом тонким и непрочным, словно черная шерстяная нить. Старик сидел возле кукурузы, подставив ноздри щекочущим листьям, и жадно глотал зеленый стебельный запах. Кукурузное дыхание с грохотом катилось по его кишкам, словно телега по улице, и когда оно докатывалось почти до самого конца, старик резко втягивал живот и запирал кишки, чтобы отрезать запаху дорогу наружу. Так он сидел и глотал напоенный кукурузой воздух, а услышав, как на землю ложится тусклый свет луны, сказал: Слепыш, иди сюда, сделай глоточек, будет не так голодно. Позвал раз, другой, но пес не тронулся с места, тогда старик обернулся и увидел, что Слепыш лужей растекся по циновке, не в силах пошевелиться. Сянь-е хотел подтащить его к себе, дотронулся до Слепыша и невольно отдернул руку. Желудок пса так сильно выпирал из-под шкуры, что его край врезался старику в ладонь, словно лезвие ножа. Сянь-е стал ощупывать собственный живот, но вместо кожи нащупал засохшие струпья грязи, содрал их и бросил на землю. Наконец добрался до дряблой, водянистой кожи, а сразу за ней нащупал хребет.

Слепыш, сказал Сянь-е, гляди, луна взошла. Давай спать. Пока спишь, и есть не хочется, а если приснится сон, можно съесть его вместо кукурузы.

Пес поднялся на ноги и, спотыкаясь, поплелся к навесу.

Не лезь на лежанку, сказал ему Сянь-е, ложись на земле, побереги силы.

Пес вернулся и лег на прежнее место.

Тонкий, едва народившийся месяц неторопливо вышел из-за облаков, и гребень хребта заблестел, будто его облили водой. В голове у старика мутилось, он открыл глаза, вгляделся в синюю ночную даль и взмолился: Небо, неужели я умираю? Дай мне хоть горсточку зерна, пусть я поживу еще немного, дай мне хотя бы пережить пса, я закопаю его как следует, чтобы крысы или еще какие твари не разодрали его на куски, чтобы он не жалел, что пришел в этот мир. А как пес помрет, дай мне пережить кукурузу, я и остался здесь только ради нее, позволь мне собрать урожай. А как кукуруза созреет, не спеши отправлять меня на тот свет, позволь мне дождаться дождя, позволь увидеть, как люди возвращаются на хребет, позволь отдать им созревший початок, ведь в горах не осталось других семян. Творя молитву, Сянь-е одной рукой поглаживал кукурузный лист, а другой сдирал струпья грязи со своей груди и бросал их на землю. Засыпая, Сянь-е тихонько сложил ноги на собачью спину и сказал: спи, Слепыш, во сне забываешь про голод. Не успел договорить, как веки его со звоном сомкнулись, и старик чеканным шагом отошел в мир снов.

Сянь-е крепко спал, когда Слепыш вдруг заворочался под его ногами. Следом в уши полетели голубые камни собачьего лая. Сянь-е рывком сел и услышал наверху тихий крысиный писк, а еще быстрый топот, словно по гребню мчится целый табун крыс. Пес стоял у ограды и лаял. Старик вышел наружу, похлопал Слепыша по голове и велел ему сидеть за оградой, сторожить кукурузу. Еще не рассвело, в бледном, тусклом свете луны слышался едва заметный запах влаги. Сянь-е забрался под навес, сел на корточки лицом к вершине и сразу учуял бордовую крысиную вонь, а с ней в ноздри ударил запах поднятой пыли. Проморгавшись, Сянь-е взглянул на вершину, но увидел на тропе лишь огромную черную тучу, которая во весь опор мчалась на юг. Старик соскочил с лежанки. Испугался, что крысы свернут с тропы и бросятся сюда, к кукурузному стеблю. Спустился вниз, заглянул за ограду – стебелек по-прежнему зеленел, целый и невредимый, Слепыш стоял рядом, и его уши торчали вверх блестящими черными остриями. Чтобы ни звука, сказал Сянь-е, тронув Слепыша за ухо. Иначе крысы вспомнят, что мы здесь. Они знают: где люди – там еда.

Мало-помалу доносившийся с гребня предгрозовой гул стал стихать. Сянь-е погладил пса и осторожно двинулся наверх. Забравшись на гребень, он увидел, как по тропе на юг, сбившись в небольшие стайки, убегают отставшие крысы. Сянь-е смотрел под ноги и не верил своим глазам: спекшаяся в железную корку земля на тропе теперь была покрыта слоем пыли в палец толщиной, так густо усеянным крысиными следами, что на тропе не нашлось бы места даже для кончика иголки.

Сянь-е стоял как громом пораженный.

Стоял, гадая: куда же они бегут?

Наверное, засуха так никогда и не кончится, сказал старик. Иначе разве бы крысы тронулись с места? Не зря же говорят, что крысам бескормица не страшна: пока есть доски да циновки, они выживут, а вот без воды им верная смерть. И если даже крысы бегут с хребта, значит, засуха продлится еще очень долго. Рассуждая сам с собой, Сянь-е направился было к навесу, но тут с севера смутно послышался шум, похожий на стук дождя по земле. Но Сянь-е знал, что это не дождь, а новое крысиное войско. Собравшись с силами, он вскарабкался на скалу над тропой, окинул глазами освещенный луной хребет, и кровь в его жилах застыла. Старик увидел, что по горной тропе к нему несутся уже не крысы, а огромная черная река. Синюшный крысиный писк летел впереди, указывая путь, острый и дикий, словно волчий вой, а следом катился крысиный паводок – вздымаясь и опадая, крысы бежали по тропе, волна за волной, они приближались, и моросливый шорох превращался в застилающий небо шум обложного ливня. Крысы целыми стаями выпрыгивали из строя, словно косяки рыб из воды, и с плеском ныряли обратно. На небе брезжил рассвет, сизый воздух сгущался от крысиной вони, она била в ноздри, мешая дышать. Ладони Сянь-е вспотели. Он знал: если стая повернет в их сторону – пиши пропало, ни ему, ни Слепышу, ни кукурузе тогда несдобровать. Крысы сбесились от голода. А сбесившиеся крысы способны вцепиться человеку и в ухо, и в нос. Сянь-е хотел сбегать к навесу и предупредить Слепыша, чтобы сидел смирно, но было уже поздно. Черная крысиная туча с гулом катилась навстречу, старик поспешно отскочил в сторону и спрятался за софорой (ствол той софоры был едва ли толще его руки). В голове стаи бежали самые крупные крысы с серой блестящей шерстью, размером они были с небольшую кошку или хорька. Сянь-е в жизни не видал таких огромных крыс. Подумал: наверное, это и есть крысиные цари, о которых рассказывали в старину. Он видел, как горят и переливаются их зеленые глаза, крысиные цари неслись вперед, будто рысаки, с каждым прыжком преодолевая по меньшей мере чи