В семье не без урода бесплатное чтение

Предисловие

Жить среди Настоящих Русских Мужиков, при этом не отслужив в Армейке™ – сложно. В Армейке™ мужик служить должен. Кому, почему и за что – непонятно, но нормальные русские мужики такими вопросами не озадачиваются, потому что не умеют, а я – не умею такими вопросами не озадачиваться, поэтому я – ненормальный, не очень русский, а в их понимании – ещё и не мужик. Не служил же. Поэтому нам и было некомфортно друг с другом. Ну, мне по крайней мере с ними. Они – не уверен, что способны слово "некомфортно" хотя бы произнести, не говоря уже о том, чтобы написать без ошибок.

Уважительной причиной не служить в армейке может служить только отсидка в тюрьме – насколько я понимаю их систему ценностей, это такой альтернативный способ стать Настоящим Мужиком.

Потому что, как безапелляционно утверждают настоящие русские мужики, только пройдя армейку или тюрьму ты повидаешь Жизнь (что бы это ни значило). Вероятно, тут подразумевается единственная возможность увидеть мир где-то за пределами родного ПГТ в Запердяевской области, но это не точно.

Если мужик и отслужил, и отсидел, и ещё и в охране работает (ну а где ещё, с другой-то стороны?), то такого Мужика надо вообще слушать, стараясь не дышать слишком громко и не задавать вопросов. Он же Жизнь повидал!

Но я, неисправимый урод в семье Нормальных Людей по-российски, считал, что повидать жизнь можно побывав в разных странах, где-то, возможно, пожив, попробовав себя в разных профессиях, отношения с разными женщинами. И тратить целый год жизни, а то и два, как это было раньше, на рытьё канав, завязывание портянок, пришивания подворотничков и прочих вот этих священнодейств Настоящих Мужиков лично мне, конечно, не хотелось. Конечно, я достаточно рано понял, что жизнь не долбаный Диснейленд и это далеко не всегда выполнение лишь тех действий, которые нравятся. Но армия – это другое. Причины, по которым я не служил в армии, не имею никакого военного билета и вообще страница 13 моего внутреннего паспорта РФ пуста, как я не потратил на это ни рубля и, более того, этим даже горжусь, лежат гораздо глубже. Впрочем, как показало дальнейшее развитие событий к осени 2022 года – я так или иначе очень правильно сделал. Потому что если я кому и завидовал раньше – так это чувакам с купленным военником с категорией "В" и военно-учётной специальностью с кодами 000000 или 999999. Но в мобилизацию это они начали мне завидовать…

Эта повесть родилась совершенно случайно, и было это ещё тогда, когда мы переживали разлуку с женой, когда я был уже в эмиграции, а она ещё нет. Буквально эта повесть родилась из короткого вопроса жены, когда мы разговаривали по телефону – а почему у тебя нет военного билета и пустая тринадцатая страница паспорта? И я рассказал ей эту историю. Рассказ был около часа длиной. И я подумал – а почему бы мне не рассказать эту историю подписчикам своего Телеграм-канала в лонгриде? Но когда я пришёл на пруд золотых рыбок в Иббзице, где я обычно пишу какие-то длинные вещи, я долго сидел на скамейке перед экраном своего телефона, слушая шум воды из родника, питающего пруд и зачарованно глядя на курсор, стоящий перед бледной надписью “Введите текст”. Это бывает со мной редко, я обычно всегда знаю, что писать, особенно когда точно знаю, о чём. Но тут было другое. Задача была гораздо глубже. Как рассказать историю? – вот тот вопрос, который меня терзал в этот момент. И ответ, казалось бы, проще не придумать: берёшь да и рассказываешь, как я до этого в телефонном разговоре рассказал её жене. Но между мной и моей женой есть то, что называется контекстом. Она знает, как я ненавижу и презираю всех этих Настоящих Мужиков, особенно военных, и даже примерно почему. Она знает, почему я не служил в армии. И знает, за что я ненавижу жизнь в России.

Но между мной и тобой, мой читатель, у нас контекста нет. У нас нет с тобой общих воспоминаний, ты не знаешь, как я говорю, как я выгляжу, какие песни пою под гитару. И тем не менее, я дерзнул попытаться рассказать тебе Историю. Историю человека, который с детства воевал – против родителей, против учителей, против одноклассников, против тренеров на всевозможных спортах, против одиночества, против несправедливости, против непонимания, против крохоборов и обманщиков работодателей, против нищеты – и который ненавидит битвы. Историю человека, который никогда в России не был дома, которого не принимали все вокруг, от семьи до рабочих коллективов, но который не сломался. Я тебе попытался рассказать историю человека, который, возможно живёт в соседней парадной, на одной лестничной клетке с тобой.

Когда я закончил, то перечитал эту историю целиком, я удивился – неужели эта история действительно способна была произойти? Неужели такая история в реальной жизни способна иметь счастливый финал? И неужели всё это действительно произошло со мной? Ведь в жизни это не ощущалось и вполовину так круто, как оно получилось на страницах этой повести. Но тем не менее – эта история произошла, произошла со мной, и я рассказал всё ровно так, как это и было. И теперь я, рассказав и прочитав эту историю целиком, я понимаю, почему мне некоторые старые знакомые говорят, что наблюдать за моей жизнью интереснее, чем за нетфликсовскими сериалами.

Да, в начале я думал, что это будет просто лонгрид в Телеграфе. Потом я думал, что это будет лонгрид в двух частях. А теперь я смотрю на статистику слов в документе – и вижу больше 40 000 слов. 40 000 слов, которые, надеюсь, создали между нами с тобой, дорогой читатель, контекст.

Глава 1. Психолог и козявка.

Я не очень знаком с определением понятия "Сознательная жизнь", а гуглить не хочу. В конце концов, наш мир слишком сильно завязан на гугле и википедии – ну и где же здесь, скажите мне, взяться каким-то новым идеям, новым мыслям? Некоторые полагают, что это связано с половым созреванием, но я думаю, что дело не в этом. Я бы дал такое определение. Сознательная жизнь наступает у человека тогда, когда он начинает самостоятельно рефлексировать события вокруг, думать об их причинах и следствиях и планировать что-то дальше сегодняшнего вечера. Так, очевидно, что половая зрелость наступает абсолютно у всех, а сознательная жизнь – нет. Жаль, что не наоборот: людей на планете, может быть, было и меньше, но и им, и планете жилось бы сильно лучше, чем при существующем положении дел.

И на основании изложенного, я думаю, сознательная жизнь у меня наступила в результате одного события, произошедшего летом 2002 года.

Мои проблемы с социализацией ещё с детства, по всей видимости, носили характер околокатастрофический, потому что мои родители, воспитанные в сугубо позднесоветской традиции "в наше время психологов не было – и ничего, выросли нормальными людьми" – повели меня в первом классе к психологу. С этого похода я помню, что психолог был бородатым мужчиной, который мне что-то возбуждённо втирал, держа в руках какую-то папку.

В детстве я имел уникальную способность уноситься мыслями настолько далеко от реальности, что я действительно не слышал ничего вокруг себя. В детском саду я мог весь тихий час лежать и всматриваться в переплетение ветвей растущего за окном спальни дуба, видеть разные образы. Это помогало скоротать время – ценность возможности днём поспать после обеда была мне ещё неведома и я считал это если не наказанием, то неприятной обязанностью по меньшей мере. Но в школе мне эта плохо контролируемая способность мешала. Моя первая учительница Дарьяна Алексеевна посадила меня на колонку у окна, и это было ошибкой: когда мне было неинтересно на уроке, я смотрел в окно и в самом деле не слышал ничего вокруг себя. Деревьев в том окне не было, зато были облака, складывающиеся в ещё более причудливые интересные образы, чем ветви дуба за окном детского садика. Друзей у меня не было, но я не видел в этом какой-то проблемы. У меня был вымышленный невидимый друг с незамысловатым именем Саша и нам было вдвоём превосходно. Мы с ним могли обо всём говорить, играли вместе. Саша очень любил, когда я не просто кубики конструктора убираю в ящик, а чтобы я ему в коробке построил замок и он мог ночью поиграть с ним. Мы с ним могли обо всём говорить, Саша внимательно слушал меня и сам мне многое рассказывал, давал советы. Некоторые прямо реально помогали. Саша меня предупреждал, когда ночью приходят чудища, чтобы я покрепче обнимал плюшевых мишку и зайку, не забыв натянуть одеяло до самого носа и зажмурить глаза, что гарантировало, что чудища меня не увидят. Саша говорил, когда чудища уходят, чтобы я дальше мог разглядывать рисунок из светотени от дерева, падающий из окна на висящий на стене ковёр. У меня с Сашей не было проблем. Зато в этом почему-то видели проблему мои родители и вот тот дядька, который, как мне сказали, психолог и который мне что-то возбуждённо втирал. Мне было неинтересно, поэтому я его не слушал, а за неимением большого окна, в которое можно смотреть и Саши, которого здесь совершенно точно не было, я не придумал ничего более занимательного, чем увлечённо ковыряться в носу, пытаясь поймать особенно смачную и увесистую козявку, которая всякий раз вероломно выскальзывала из-под ногтя в самый последний момент. Но я уже тогда отличался упрямством и поимка строптивой козявки всё-таки состоялась. Явив беженку на свет, я поразился её невероятным размерам, но после встал другой вопрос: куда её, собственно, теперь девать? Парты здесь тоже не было, под которую её можно было налепить, или хотя бы форзаца букваря, который тоже для этого годился. И я почему-то не придумал лучшего места для неё, чем край папки в руках у психолога, который был ближе ко мне. Так как психолог мыслился мной в этот момент, видимо, как ещё один предмет обстановки, я спокойно наклеил ту большущую козявку прямо на папку прямо у него в руках. Психолог в бешенстве вскочил, что-то крича и вытер козявку об рукав моего школьного пиджака в клетку и вышвырнул меня за шиворот из кабинета. Так и закончилась первая в моей жизни сессия у психолога.

Но испанский стыд для моих родителей – не закончился, потому что, как я когда-то рассказывал, занимался я ещё борьбой. Да, сложно себе представить что-то ещё более несовместимое между собой, чем тот маленький Ярик и тренировки по самбо, но я это не выбирал, меня туда просто вели и я там, как мне потом выговаривали родители – просто спал на матах. Ну то есть при отработке приёмов в спаррингах я, когда бросали меня… Просто не вставал! А что? Мат был мягкий, тренировка длинная, куда спешить? Спортивный азарт бросить через бедро или ещё как-то соперника в ответ во мне отсутствовал как явление.

Тренер на самбо называл меня не иначе как Мягкая Игрушка и вот почему. Для него, как Настоящего Русского Мужика во-первых, спортсмена во-вторых и борцухи в-третьих, жизнь за пределами борьбы не существовала, и поэтому его искренне изумляла моя крайне низкая, если не сказать отсутствующая мотивация к отработке приёмов борьбы. И однажды он спросил меня, вырвав меня из пространных размышлений на матах при взгляде в потолок:

– Смолин, ты вообще в жизни хоть чем-то интересуешься?

– Я хожу на кружок мягкой игрушки, мне там интересно и нравится – ответил я на свою беду.

И видимо, в тот день, когда я ходил к психологу, должна была быть борьба, поэтому тренер у меня спросил на следующей тренировке:

– Мягкая Игрушка, а ты где был в тот раз?

– Меня к психиатру водили – ляпнул я.

Слово "психолог" я почему-то не запомнил, а слово "психиатр" мне было откуда-то известно. А если начинаются оба слова одинаково – то какая разница, думал маленький я?

Родители меня сильно почему-то ругали, и я был очень огорчён этим, но был и плюс, который я не мог спрогнозировать и увидеть взаимосвязь этих событий – я же ещё не жил сознательной жизнью: на ненавистное самбо меня больше не водили.

В следующий раз я к психологу пошёл уже сам, много лет спустя, будучи печальным юношей с собранием ранних альбомов Егора Летова на поцарапанном мп3-диске в потёртом CD-плеере Panasonic. И к психиатру тоже. А ещё позже узнал, что бывает среди них ещё и психотерапевт. И даже конкретную разницу в функционалах.

Но это потом, в будущем, а вообще я эту историю рассказал, чтобы было понимание, каким я был ребёнком и каким я попал в…

Глава 2. Спортивный лагерь.

Когда мне было 10 лет, родители плюнули на то, чтобы меня чем-нибудь занять. Папаша особенно скрежетал зубами, что я, сопля зелёная, не занимаюсь спортом, как Дима Ситиков. И во мне нет ничего, чем можно было бы гордиться. Как так получилось, что ребёнок до десяти лет оказался ответственен за такое сложное чувство, как гордость взрослого половозрелого мужика под сраку лет – я до сих пор не знаю. За стыд, кстати, тоже отвечал я. А бабушка, наслушавшись, какая молодец Настя, как она заняла первое место на соревнованиях по плаванию, по художественной гимнастике, не вылазит из художки с музыкалкой и ещё и на олимпиаде по математике всех победила, заглядывала в комнату, в которой я сидел и усердно стучал друг об друга батарейками, чтобы ещё раз послушать на кассетном плеере с заезженной, переписанной с сотой по счёту копии касстеке GoldStar песню "Насиньк эльз медос" группы “Металлица” и говорила с этой незабываемой интонацией:

– А это вон… Си-и-идит… – при этом моя бабушка делала акцент на окончании местоимения “это”, подчёркивая его средний род и производила неповторимо широкий росчерк вокальным вибрато на вот этой "и", в первом слоге, беря не ниже си-бемоль и делая изящный кивок подбородком. От него было невозможно абстрагироваться и огородиться даже пробивающимся сквозь шипение и бульканье голосом Джеймса Хэтфилда. А уж если я от чего-то не мог абстрагироваться – значит это что-то при некоторой доработке, предположительно, способно мёртвых из могил поднимать и оживлять камни.

Но тем не менее я благодарен своим родителям, что после неудачной попытки отдать меня на акробатический рок-н-ролл (там матов не было, поэтому я всю тренировку вынужден был завязывать шнурки на кроссовках) они проявили мудрость оставить попытки сделать из меня эталонного сына маминой подруги и потому новость о том, что меня отправят в спортивный лагерь была для меня по меньшей мере удивительной.

Мне неизвестно, как там дела обстояли в действительности, но предположу, что примерно так. У моих родителей была старая университетская подруга Рита, которая возглавляла или по крайней мере была не последним человеком в федерации каких-то единоборств и возглавляла вдобавок специализированный отряд юных борцов джиу-джитсу в детском спортивном лагере в Рощино. Я был от джиу-джитсу дальше, чем Земля от Тау-Кита, но то ли там место чьё-то экстренно освободилось, то ли ещё что-то случилось.

В общем, в дождливый питерский день начала лета 2002 года я сидел в рейсовом автобусе “Икарус” и махал рукой родителям в окно, другой сжимая пакет с конфетами и даже не подозревал, что меня ожидает дальше.

Парни в моём отряде были разных возрастов, но все – раза в два меня шире и в полтора – выше. Все были коротко стрижены, выглядели недружелюбно и энергия из них била просто-таки через край. Они прямо в автобусе начали чем-то друг в друга кидаться. Пару раз попали мне в голову. Высказывать претензии на сей счёт не позволил инстинкт самосохранения.

Дима Ситиков, сын маминой подруги был тоже там. По приезде нас встретили наши тренера. Первый, Владимир, никогда не повышал голоса, но ему никому не приходило в голову возражать. Он казался мне даже адекватным. Второй выглядел, как настоящий головорез: на виске у него был внушительных размеров шрам, сломанные уши, нос и глаза всё время на выкате. Ему тем более никто не возражал. Его звали Илья. Отчество не помню, но помню, что у него была кличка Шухер. Разговаривал он со своими подопечными, то есть с нами в основном матом, а так как я был ребёнком с проблемами с социализацией, то лексику знал не всю, а значения ни одного из матерных корней мне известно не было, тем более учитывая широту их употребления. Поэтому для меня это были просто слова, которые нельзя говорить, но не наделённые каким-либо значением. Но Дима Ситиков мне быстро провёл ликбез, как люди общаются в спортивной среде. Так я и получил свои первые, пока теоретические познания о сексе, строении половых органов и что у девочек, оказывается, не просто отсутствует писюн там, а… Кстати, литературные слова для обозначения пись девочек я узнал сильно позже матерных, в 7 классе на уроке анатомии. Анатомию вела ещё и, как на грех, директриса школы. И когда класс записал тему “строение влагалища”, я осенённый догадкой, повернулся к Косте Дроздову и в классе, где было слышно, как занавеска (на которые ежемесячно собирается дань, и которые висят ещё с брежневских времён) трепещет на ветру, спросил:

– Так это и есть пизда, получается?

Но это было потом, а пока мне было 10 лет, я был в лагере в Рощино и запихивал старую спортивную сумку отца под кровать.

День в спортивном лагере представлял собой примерно следующий график. С утра была зарядка. Это пробежка, кажущаяся бесконечной и потом упражнения на турнике. Потом завтрак, затем свободное время. После – тренировка перед обедом, обед, тихий час, после тихого часа вечерняя тренировка, заканчивающаяся неизменно какой-нибудь командной игрой – реже футбол, а чаще – регби, точнее некий адаптированный под российские реалии начала 00х его вариант. Потом ужин и после ужина – дискотека, а потом отбой.

Я уже будучи взрослым посмотрел “Цельнометаллическую оболочку” непревзойдённого Стэнли Кубрика, но когда я смотрел на рядового Кучу в учебке морской пехоты – то видел буквально себя в том спортивном лагере. Если к пробежкам я сравнительно быстро привык, то подтягивания на турнике для меня были сплошной пыткой. Дело в том, что я вообще не подтянулся ни одного раза в своей жизни. При том, что отжаться от пола 50 раз за подход я при некоторой подготовке могу.

Но тренер меня брал и цеплял на самый высокий турник, а кто-то из нашего отряда притаскивал стул и его клали подо мной ножками вверх, чтобы я не смог спрыгнуть вниз. Стул обещали убрать, как только я подтянусь хотя бы раз. Я же раскачивался на турнике и прыгал как можно дальше вперёд. Следом тренер подходил и требовал:

– Шею!

Я послушно наклонялся. Следовал удар.

Удивительно, но даже такой сбалансированный комплекс мер не научил меня подтягиваться на перекладине. Почему-то.

Первой бедой, которую я ощутил в лагере была еда. Дело было не в том, что она была невкусной, а в том, что её не хватало. В смысле, нам не хватало, голодом нас никто не морил, но и добавки не давали. Впрочем, пресноватой еда, пожалуй, была, потому что бутылка самого примитивного кетчупа в пластиковой банке вроде “Краснодарского” или “Шашлычного” делала её обладателя королём отряда: все мечтали сесть с ним за один стол, чтобы получить хотя бы капельку ядовито-красной жижи в свою тарелку. Обладателем такой бутылки был стриженный под одну насадку парень с настолько массивной шеей, что переход между ней и головой не был виден. Но я как-то раз всё же набрался смелости попросить и себе красной пастообразной приправы, заманчиво пахнущей томатом и зеленью:

– Извини, пожалуйста, – подошёл я к нему, начав сразу с двух неведомых ему слов – можно у тебя попросить немного кетчупа?

Обладатель бутылки оглядел меня сверху вниз, наконец мысль прошла полный круг по единственной извилине, на которой держались изрядно потрёпанные на джиу-джитсу уши:

– Ты, бля, чё, опух, ёб твою? Можно Машку за ляжку! А ну съебал отсюда нахуй!

Я, спортивно-гопнический диалект русского матерного знавший ещё не в совершенстве, тем не менее верно расценил этот пассаж как выражение отказа в кетчупе, на что дополнительного указывал козлодойский ржач тех, кому посчастливилось оказаться с Кетчупом за одним столом и пошёл восвояси. После обеда мы шли в хлеборезку и набирали там столько хлеба, сколько способны были унести, чтобы жевать его на тихом часе. За неимением кетчупа считалось выгодным раздобыть где-нибудь коробок от спичек и насыпать туда соли из солонки в столовой. Главное – не попасться в это время тренеру, а то выведут из столовой, заставят нагнуться и дадут пинка по заднице. Причём тренеры делали это с максимальной картинностью, перед панорамными окнами павильона, в котором была столовая. Но если удавалось всё-таки поиметь коробок соли, то тихий час проходил так.

Дима Ситиков, имевший неведомо откуда плакат с голой женщиной на пляже, разворачивал его и беседовал с ней, и даже отвечал за неё себе самому более тонким голосом. Беседы в основном содержали весь известный Диме запас пошлой лексики и следовало из этих бесед, как сильно эта пышногрудая блондинка желала с ним трахаться. Кинематику и цель сего процесса я тогда ещё не представлял, но, как следовало из разговоров Димы с той красоткой, это означало, по-видимому, глубокое любовное переживание. Ещё одна койка была занята Тёмой, худым блондином, который рассказывал всем, кто был готов слушать истории, как ему сосали всю ночь сестра девушки старшего брата, красивая девушка из отряда, с которой все старшие парни из нашего отряда мечтали станцевать медленный танец на дискотеке. Что и зачем нужно сосать всю ночь я ещё не знал, но это было почему-то предметом большой гордости Тёмы. Было ещё двое парней, имени одного я не запомнил, а второй имел кличку Поттер, потому что носил очки и был худой, что, впрочем, не мешало ему быть ужасным задирой, что роднило его больше с антагонистом Гарри по Хогвартсу – Драко Малфоем. И был ещё у нас в комнате неведомо как к нам попавший шестилетний мальчик, которого все звали просто Мелкий.

Я же пытался читать “Белый клык” Джека Лондона, который мне дала мама с собой, макал хлеб в соль и рассасывал его, чтобы есть медленнее и лучше насыщаться.

После вечерней тренировки следовала какая-нибудь командная игра и чаще всего это был именно упомянутый мной вариант адаптированного под российские реалии регби. Выглядело это примерно так. По обе стороны футбольного поля клали по тракторной шине, в качестве мяча служил проколотый баскетбольный мяч, причём правил, как отбирать мяч можно, а как нельзя – особо не существовало. Вроде бы нельзя было разве что по лицу бить. И при этом у нас были вратари, роль которых заключалась в охране любой ценой тракторной шины. Хотя в настоящем регби вратарей нет. Вратарь был самым несчастным игроком в команде, когда при атаке на него наваливалось с полтора десятка здоровенных потных тел, активно борющихся друг с другом. Вратарём, естественно, служил всегда я и всякий раз мне казалось, что я вот-вот сдохну под этой кучей-малой. А потом, после ужина была дискотека. Так как я был ещё не в том возрасте, чтобы интересоваться девочками, я просто стоял и слушал музыку. Именно там я впервые услышал Rammstein. Впрочем, и позже, оказываясь в каком-нибудь месте, где люди танцуют я занимал такую же позицию… Нет, я правда восхищаюсь людьми, которые способны красиво и без стеснений управлять своим телом под музыку, но для меня – лучше ещё раз оказаться погребённым десятком тел в тракторной покрышке, валяющейся в песке, чем попытаться двигаться под музыку, ещё и на глазах у других.

Глава 3. Я – сука.

Моя социальная жизнь в лагере протекала в привычном мне ключе. Социум жил своей жизнью, я ему тоже особо старался не досаждать. Так оно шло до одного события, случившегося как-то раз под ночь.

Вожатый в обычном лагере или тренер, если лагерь спортивный должен следить за подопечными день и ночь. То есть у тренера-вожатого есть своя комната, но свободного времени – нет.

Но однажды случилось вот что. Тренер после отбоя вошёл в нашу палату и прошёл прямо к моей койке.

– Не спишь?

– Пока что нет. А что?

– Иди сюда, ты мне нужен. Оденься.

Я послушно встал, оделся и вышел в коридор следом за Владимиром.

– В общем, дело такое, Ярослав. Мне надо сейчас уйти где-то, – он задумался – на часа полтора. Ты остаёшься здесь за главного, понял? Сиди в коридоре и следи за порядком. Если кто-то будет шуметь – докладываешь мне потом, ясно?

Я кивнул.

– Можешь поиграть в игру на телевизоре. В какую хочешь сыграть? В теннис или в клептоманию?

– В теннис – удивлённо протянул я.

Первые минут пять я наслаждался моментом: держа в руках пульт от телевизора, перемещал вверх-вниз плашку, служившую ракеткой и следил за шариком, и совершенно не понимал, за какие заслуги именно я удостоился такой великой привилегии – не просто не спать после отбоя, а ещё и играть на телевизоре в игру.

До начала моей сознательной жизни оставались считанные дни, до того, как я вынужден был начать с подозрением относиться ко всему, что выглядело на первый взгляд дружелюбным, просчитывать причины, резоны и следствия. Но этот вечер был всё ещё до начала сознательной жизни и я просто радовался, что взрослые разрешили не спать и играть в игру. Как, в общем, и полагается детям.

Но затем кто-то вышел в туалет. Кажется, это был Кетчуп.

– Слышь, а ты не опух тут телевизор после отбоя включать?! – спросил он меня.

– Мне вообще-то разрешил тренер – ответил я

– А если я его спрошу пойду, а? Давай если он тебе не разрешил, то мы всей палатой тебе бегущего осла делаем, согласен? – Кетчуп стал угрожающе нависать надо мной.

– А он ушёл.

– ПАЦАНЫ, ТРЕНЕРА НЕТ!!! – заорал Кетчуп во всю свою лужёную глотку.

Мирно дремлющий корпус лагеря тотчас же превратился в сплошной кавардак. Все высыпали из своих палат и принялись беситься. Старшие с сигаретами побежали к выходу. У меня кто-то выхватил из рук пульт с игрой.

– Короче, ты стоишь на шухере – один из старшаков взял меня за плечо и выпихнул на улицу.

Из сказанного я понял только “стоишь”. Я и встал недалеко от выхода. Гвалт внутри корпуса стоял такой, что слышно было даже с улицы. Я стоял в сумерках северной белой ночи. Меня кусали комары и я, отмахиваясь от них, стал ходить кругами вокруг корпуса. Наконец показалась фигура тренера.

– А ты тут чего делаешь? – спросил он удивлённо меня.

– На шухере стою – честно пояснил я.

– Ах они гондоны! Быстро в кровать!

Я шёл следом за тренером.

– Так, все, блядь! – заорал Владимир начавшей было разбегаться толпе юных борцух – на улицу, быстро! Все, кроме четвёртой палаты!

Четвёртая палата – это была та, где жил как раз я.

Я, лежащий у окна наблюдал, как население остальных палат бегает вокруг стадиона, отжимается, ходит на руках по перекладине футбольных ворот – ночи ж белые… Что произошло потом – уважаемый читатель, полагаю, вполне может предположить, но десятилетний я предположить не мог. По моей детской логике всё было просто: ребята бесились, их застукали, они отгребли. Собственно, и в моей взрослой логике именно так и выглядит наступление ответственности.

Но когда тренер прекратил экзекуцию отряда, население остальных трёх палат вломилось к нам. В руках одного старшака по имени Циря в руках было мокрое полотенце, которое он на ходу скручивал в спираль, в руках ещё одного был жёлтый пояс от кимоно.

– Пиздец тебе, сука! – крикнул кто-то.

Жёлтый пояс примотал меня к кровати за руки. Циря снял с меня одеяло и швырнул на пол и начал избивать по корпусу и по ногам полотенцем. Я неистово орал и звал на помощь.

– Заткнись, сука, а то хуже будет! – затем меня бросили на пол и, подхватив как пушинку, замотали в одеяло и связали тем же жёлтым поясом. На меня посыпался град ударов ног на полу.

– Пацаны, по ебалу не бейте – услышал я чью-то из старшаков инструкцию сверху.

Мне тогда это показалось проявлением гуманизма, но конечно же, как очевидно теперь, это не являлось таковым: просто следы побоев на теле не так видны, как на лице. Затем моё избитое тело швырнули на кровать. Несколько смачных харчков попало в лицо.

– Ссаный стукач! – процедил сквозь зубы Жёлтый Пояс.

– Кстати, не ссаный – осенился кто-то догадкой

Вперёд вытолкнули сонного Мелкого.

– Ссы ему на кровать – приказал кто-то.

Мелкий опасливо взглянул на меня.

– Я не хочу писять – захныкал он.

– Ты чего, хочешь, чтобы и тебя зашкварили? – навис над ним Циря.

– Не хочу – Мелкий растирал кулачком слёзы по заспанному лицу.

– А своим пацаном у нас хочешь быть? – спросил Жёлтый Пояс заговорщицки-участливо.

– Хочу! – продолжал плакать мелкий.

– Вот тогда ссы на кровать суке, быстро! Ты же нормальный пацан?

– Не бойся, если он тебе что-то сделает – загасим нахуй. Ссы! – подбодрил кто-то.

И через минуту уже вся толпа скандировала:

– Ссы! Ссы! Ссы!

Мелкий высунул крохотный пеструн, натужился и выдавил из своего мочевого пузыря всё имевшееся содержимое под дружный гогот на кровать, на которой валялся избитый я.

– Теперь он зашкваренный! – объявил Циря – Кто с этой сукой – тот не с нами, всем ясно?

– А ты – только вякни кому-нибудь, тебе тогда такой пиздец настанет, что сегодняшний день тебе покажется раем.

По сути говоря, меня “опустили”, практически в лучших российско-зоновских традициях, как в армии, как в тюрьме и в любом другом закрытом, так называемом, “мужском” коллективе.

С этого момента жизнь в лагере для меня превратилась в ад.

Много лет позже, работая педагогом, когда явление гопоты вроде как уже не существовало, будучи вытесненным повальной цифровизацией, я старался для своих ребят в госколледже на классных часах проводить некие сеансы приобщения к прекрасному. Мне было как никому известно, что мои ребята – большей частью из зоны социального риска по меньшей мере, и это не считая круглых интернатских сирот, тех, кто уже на условке и тех, кто проживает за чертой бедности. И когда я общался с вот этими Настоящими Мужиками, я всегда диву давался: все они – один настоящее другого, но почему же тогда почти сто процентов моих ребят из неполных семей и воспитываются преимущественно матерями в одиночку? Где же Настоящие Мужики – служившие в армии, занимающиеся спортом? Почему их сыновья и дочери брошены ими? Почему их дети несчастны? Как получилось, что Мужик, знающий, как жить всем вокруг, не может собственного сына или собственную дочь защитить от одиночества и от бездны социального дна?

Часто на классном часе, не имея конкретных организационных дел для своих подопечных, как-то: подготовка к каким-нибудь праздникам, экскурсиям или вроде того; я читал им какое-нибудь стихотворение или поэму и мы его обсуждали всей группой, кто что понял, кто что почувствовал. Я не очень любил брать Ахматову, зато мне казалось очень благотворным влияние стихов Цветаевой – в ней как-то меньше декадентства, на мой взгляд, а искренней чувственности больше, в которой, как мне казалось, наше общество остро нуждается. И решил я как-то ради эксперимента взять стихотворение Сергея Есенина “Пороша”. И вот вам простая и жуткая статистика: в классе 22 человека, из них ноль процентов знает что такое пороша, зато сто процентов знает, что такое параша.

Наше общество больно, и этот пожирающий рак зоны, казармы, тюряги именно в этот момент я почувствовал наиболее остро. “Когда же наше общество так сильно заболело?” – спрашивал я себя тогда, стоя перед шлагбаумом, выезжая с территории колледжа.

Затем вспомнил эту историю. Да, те, кому было 13 лет десятилетнему мне казались недостижимо здоровенными старшаками, но факт есть факт – это дети; но дети, уже знающие как всей толпой избить одного, чтобы не были видны синяки, имеющие уже вкус и знающие толк в “опускании” неугодного, свободно общающиеся на уголовном лексиконе. Дети, незрелые, не испытавшие настоящего трепетного переживания первой любви – но уже знающие, что такое трахаться и сосать. И ответил сам себе вопросом на вопрос – а когда вообще это общество в принципе было здоровым?

Глава 4. Стрелка.

Итак, обыкновенное отсутствие у меня друзей сменилось на избыток врагов, каждый из которых был здоровенным, злобным и безмозглым – убийственное сочетание. Уверен, те из них, чья психика под влиянием тех или иных обстоятельств не сломалась в ближайшие три-четыре года – сегодня являются ядерным путинским электоратом и всецело поддерживают войну.

До того, как самому стать педагогом я считал подобные ситуации в подростковых коллективах и политику невмешательства взрослых чем-то само собой разумеющимся. Я думал, что взрослые просто не знают.

Когда в российских учебных заведениях стали с завидной регулярностью происходить скулшутинги, а на всяких ток-шоу и в интервью программам новостей клуши-училки хлопали зенками и вообще выглядели, как разбуженные в солнечный полдень совы, рассказывая, что они не знали – я этому до поры, до времени верил. Когда педагогом и руководителем группы стал уже я сам, я понял, что училки, рассказывающие, как они не знали об издевательствах над каким-нибудь мальчиком, который однажды таки взял отцовское ружьё, и перестрелял своих обидчиков и напоследок пустил пулю уже себе в рот – либо бессовестные лгуньи, либо они абсолютно некомпетентны как педагогические работники. Оба эти утверждения, впрочем, не противоречат друг другу, порой даже дополняют. Руководя коллективом подростков я понял, что чтобы не знать, что происходит в твоём коллективе – надо быть либо круглым идиотом, либо ходить на работу с ушами и глазами, наглухо залепленными дерьмом, либо на этот коллектив должно быть наплевать с высочайшей на свете колокольни. В случае с подавляющим большинством училок в российских учебных заведениях – может быть всё одновременно и разом. Коллектив детей – он весь, как на ладони у руководителя, и замечено так же и то, что ребята неформальную власть начинают между собой делить ровно тогда, когда назначенный руководитель из числа взрослых не имеет ни уважения, ни влияния, ни доверия.

Ошибки, впрочем, могут случиться у любого, и я думал, что, бесспорно, может случиться ситуация, способная выйти из-под моего контроля. Но для решения оной я бы звонил во все колокола и рельсы, вплоть до комитета, не будь я способен разрешить какие-то конфликты.

Почему тренера в том злополучном лагере выбрали политику невмешательства – тут, помимо их банальной тупизны (вы видели хоть раз умных спортсменов? если вы ответите утвердительно, я скорее вам поверю, что вы скажете, что живого лепрекона видели), отсутствия педагогического таланта, есть, думаю ещё кое-что. А именно то, что они сами – такая же безмозглая злобная гопота, как и подавляющее число их подопечных. Они сами росли так, они сами имеют такие же точно опыт и систему ценностей.

Свободное время, которого, как казалось прежде, мне не хватает, стало тянуться невыносимо долго, потому что теперь я не мог находиться на игровой площадке, на стадионе или ещё где-то, где могли быть ребята из моего отряда. Моим местом бдений стал отныне заброшенный бассейн недалеко от нашего корпуса. Это была ржавая металлическая коробка с пущенными поверху трибунами, а сама ванна была пустой и заросшей репейниками и лопухами. Я сжимал в руках две свои самые ценные вещи – кассетный плеер с давно севшими и измятыми постукиванием батарейками и футбольный мяч и просто смотрел в одну точку на росчерки теней от пробивающегося сюда солнца сквозь отсутствующие половицы трибун. Отряд веселился и наслаждался жизнью – они играли в футбол, старшаки подкатывали к девочкам из других отрядов. Меня не существовало. Я был сам не уверен – а существую ли я на самом деле?

Однажды в очереди в столовую прямо передо мной вбежал с подносом Поттер и отпихнул меня.

– Ты чё, опух?! – спросил я.

– Это моё место, понял? – Поттер обладал писклявым непереломанным голосом.

– Пошёл на хуй отсюда, Потник! Я здесь стою – напёр на него я.

– Ты кого, сука, ебанат, Потником назвал, а? – заверещал лопоухий очкарик.

– Тебя, сраный Гарри Потник!

Вокруг стала собираться толпа.

– Слышь, я, конечно, не провокатор, но это, по ходу, заява! – ощерился Кетчуп, беря Потника за правое плечо.

– Я не подстрекатель, но я бы за такое вмазал, отвечаю! – вставил Жёлтый Пояс, беря его за левое плечо.

– Я тебе стрелу забиваю, понял? – взвился Поттер – Сегодня после полдника тебе пиздец! Отвечаю, я тебя умотаю, гондон!

– Попытайся, Потник! Много хочешь, мало получишь!

–Кому-то, кажется, сегодня пиздец… – мечтательно протянул Кетчуп, проходя мимо меня и постукивая себе по ляжкам своей другоценной бутылкой с кетчупом.

Когда прошёл тихий час, а булочка на полдник с какао была съедена все вернулись в корпус и к стрелке, забитой мне Поттером было всё готово. В нашей палате были раздвинуты кровати, на которых весь отряд сидел, как на трибунах. В центре была освобождённая площадь для предстоящей драки.

Поттера все хлопали по плечу, давали напутствия в виде напоминания всяких приёмов борьбы, подбадривали и раздразнивали:

– Давай, вмажь этому говну, умотай его!

Когда я вошёл, Кетчуп завыл:

– О, смотри, говно пришло! Ну что, ща Поттер тебе вкачает пизды!

Естественно, меня никто не поддерживал. Удивительнее было бы, будь оно наоборот – на зоне или в казарме же никто не хочет быть зашкваренным какой-либо связью с гашёнкой, с опущенным. А в России вся жизнь с детского сада – сплошная подготовка к казарме или зоне.

Циря был кем-то вроде рефери.

– Ну что, Поттер, готов? – спросил он – Тогда бой!

Поттер налетел на меня и я получил удар под ребро, впрочем, несколько смазанный – успел увернуться. Поттер налетел вторично и попытался меня взять на удушающий – я вырвался. Я совсем потерял контроль за ногами, и Поттер сбил меня с ног довольно точной подсечкой. Я откатился влево от напрыгивающего сверху соперника и встал снова на ноги.

А дальше всё было, как в тумане и в замедленной съёмке. В такие моменты жизни я всегда бывал абсолютно спокоен, даже умиротворён. Всё вокруг, включая мою собственную злость как будто чья-то рука ставит на беззвучный режим. Я в эти моменты сосредоточен – как бываю сосредоточен, сваривая ответственное соединение, наблюдая, как расплавляются кромки соединяемых деталей, расширяется зазор, как присадка попадает в него, переполняя разделку и как она, остывая, усаживается в шов. Мне кажется, что сквозь толщу застывающего под дугой металла я вижу, как формируется с обратной стороны корень и даже насколько обратное усиление превышает поверхность основного металла – вот настолько я могу быть вовлечён в контроль за каким-то процессом. Но сварщиком я являюсь профессиональным и высококвалифицированным, а вот драки – это обычно не моё, и что здесь сыграло роль – я не знаю. Примерно так же в шестом классе я сломал средний палец Тиме Фёдорову из параллельного класса, который меня задирал, суя фак мне в лицо. Я не собирался ему ломать средний палец, просто само так получилось – абсолютно спокойно. Но справедливости ради стоит сказать, что вид ходящего по школе и несколько попритихшего Тимы Фёдорова со здоровенным гипсовым факом определённо мне компенсировал вызов к директору школы с родителями и последующей засим трёпки дома.

И такое же спокойствие я чувствовал там, среди этой орущей малолетней гопоты. То ли то, что я уже две недели тренировался в спаррингах, бегал и отжимался, то ли это какой-то другой внутренний ресурс, но я увидел открытый корпус Поттера очень чётко, увидел, как он следит за моей правой ногой и нанёс очень точный и неожиданный удар в поддых с левой ноги, за которой он не следил. Поттер сложился пополам, а я, читая поединок, как открытую книгу, прямо как на тренировке внизу на стадионе, сделал короткий шаг в сторону соперника выставил вперёд левую опорную ногу и налегая всей тяжестью корпуса, нанёс ему хук с правой в ухо. Очки Поттера полетели под кровать, а сам он кулём рухнул на колени улюлюкающей толпе. Я, не меняя боевой стойки, с левой рукой на замахе, приставным шагом отпрыгнул назад.

А дальше случилось неожиданное. Меня сзади схватили несколько рук и заломали, затем повалили на пол. Второй раз я оказался вжат носом в советский линолеум в красно-зелёную клетку, второй раз не понимая за что. Я ведь умотал Поттера в честном поединке, всё было по правилам. Но сыплющиеся на меня удары ног мне объяснили: нет никаких правил поединка, нет никакой мужской чести, о которых так любят горлопанить во всех этих “мужских коллективах”. Да и так называемые понятия – не более чем кистень, дышло, которое как повернёшь – так и вышло. Есть просто оседланный определённой группой лиц беспредел различных сортов и не дай бог оказаться этому беспределу неугодным.

Руки меня подняли. Поттер, красный и в слезах, уже стоял на ногах и принялся избивать стреноженного меня с воплями “ах ты сука, ебанат! ах ты сука, ебанат!” под ободряющие крики толпы. Бил он при этом по-детски, неуклюже, совсем не по-борцовски, как учили на ежедневных тренировках, но с детской же жестокостью, с какой такие же, как он сжигают котят, заклеивают пасть щенкам супер-клеем, хохочут и снимают на видео, глядя на мучающегося живого ребёнка отличного от себя вида, потому что их психика вообще не приспособлена к восприятию добра и гуманности, они этого никогда не видели, не чувствовали. Поэтому и я, оказавшись представителем другого, отличного от них вида не мог рассчитывать ни на какое снисхождение, гуманность и справедливость. “Один – не воин, так считает бык, ну да – ведь сила их всегда в количестве толпы” – услышал я откровение спустя примерно четыре года с того дня на сборнике панк-рока на поцарапанном мп3-диске. Но у меня уже была некоторая сформированная система ценностей, в которой слово “пацан” было ругательным, а всех этих “нормальных” я считал обычными гопниками, коими они на самом деле и являются. Гопниками, обладающими головным мозгом скорее как рудиментом – такие вполне могут обходиться одним лишь спинным.

Но до того вечера я ещё не знал, что никакой справедливости, никакой “пацанской” чести в “мужских коллективах” не существует; не существует никаких правил, в них царит исключительно слабо структурированный беспредел, и лёжа на замызганном линолеуме, маленький я ревел от боли, обиды и безысходности.

В частности, поэтому я не спешил начинать смотреть сериал “Слово пацана” – само название могло говорить, что сериал будет прославлять честных гопников, делая из них правильных парней, у которых их собственная честь, мораль и принципы превыше всего. К счастью, сериал показал этих малолетних подонков именно теми, кто они есть – и их отношение к девушкам, и их отношение к данному слову. Слово, данное “чушпанам” – не считается. Это главный тезис сериала, всё, что необходимо знать о всей этой пацанской чести, морали и обещаниях. Но тогда я ещё этого не знал. Я наивно полагал, что у парней, тем более спортсменов, которых мне постоянно ставил в пример мой отец есть какой-то неписанный кодекс чести, являющийся неким универсумом, чем-то непреложным, нерушимым ни при каких обстоятельствах, ни с кем и никогда.

Глава 5. Салабон начинает сознательную жизнь.

Наступил день родительского посещения. И пусть мои родители не были образчиком справедливости по отношению ко мне, но любой ребёнок в своих родителях видит прежде всего источник защиты. Мне было так странно и так счастливо видеть маму здесь, среди этого места, которое у меня ассоциировалось исключительно с плюхами тренеров, с избиениями других ребят, матерными окриками и голодом из-за нехватки еды.

Переполняемый радостью спасения, я бросился в мамины объятия.

– Ну, как ты тут? – спросила мама, расточая вокруг себя свой особенный запах, которым пахнет для нас каждый человек, который нам дорог. Моя мама пахла для меня свежей травой в росе и какими-то терпковато-сладкими полевыми цветами.

Мама открыла пакет, который у неё был с собой и достала мешочки с клубникой и черешней, которые я тут же принялся запихивать себе в рот, орудуя обеими руками. Рядом появился Дима Ситиков, которому моя мама тоже, разумеется, предложила полакомиться сладкими ягодами. Удивительно, но именно в этот момент Диме Ситикову абсолютно нормально сиделось на кровати зашкваренной суки и жралось из пакета, принесённого матерью зашкваренной суки.

– Мама, забери меня отсюда, пожалуйста! – сказал я.

– А что такое? Тебя здесь кто-то обижает? – спросила мама.

– Да. Они все – ответил я, показывая на койки в комнате.

– И даже Дима? А может быть, ты что-то сделал плохое? Вот почему всюду, где ты не появляешься ты наживаешь себе врагов? – вздохнула мама.

– Так он всех заложил. Понимаешь, Ярослав, так нельзя – назидательно пояснил Дима, не отрываясь от процесса выуживания конфет покрупнее и понарядней из другого мешочка, принесённого моей мамой.

В следующее мгновение в палату впорхнула мама Димы, Диана Ситикова, благоухая парфюмом и излучая превосходное настроение.

– Димуууля, сынуууля! – прощебетала Диана, распахнув объятия.

Димуля тиснул ещё пару конфет, запихнул в рот ещё горсть орешков и побежал радоваться маме.

– Ой, Юль, знаешь – защебетала Диана, не отрываясь от лобызания Димули – Я сейчас Риту видела, знаешь, она мне сказала, что Ярослав так матерится, просто ужас какой-то, все на него жалуются, и ребята, и тренера!

Мама посмотрела на меня с выражением отвращения.

– А, так вот оно, значит, что – процедила мама сквозь зубы – Теперь тогда ясно всё. Все дети как дети, один ты матершинник. Понятно всё.

Мама поднялась с моей кровати и направилась к выходу из комнаты. Я побежал следом:

– Мама, ты не понимаешь! Мама, да эти уроды!.. Мама, да они все матерятся!

– И что?! А если все с крыши прыгнут, ты тоже прыгнешь?!

Самая главная социальная потребность любого человека, особенно человека с несформированной личностью состоит в том, чтобы принадлежать к какой-либо группе. Даже взрослая личность, живущая нормальной социальной жизнью во многом, если не во всём – есть среднее арифметическое своего окружения. И для вхождения в социальную группу самое базовое – это перенять стиль общения, в некотором смысле это всё равно, что выучить входной пароль. Именно так появляются разные жаргоны: профессиональные —чтобы отличать “своих”, подростковые – чтобы их не понимала “мелкотня” с одной стороны и взрослые – с другой; и так далее. И нет большей педагогической ошибки в воспитании маленького человека, чем пытаться сделать из него белую ворону. Яркие индивидуальности всегда вызывают по меньшей мере подозрение и до определённого возраста плохо приживаются в коллективах сверстников, потому что дети с несформированными личностями распознают всех исключительно по признаку “свой-чужой”, особенно находясь в коллективе. Взрослые с недоразвитыми личностями, которые и представляют собой костяк так называемых “мужских коллективов” – тоже. Даже в здоровых обществах дети всегда немного попугаи, и перенимать идентичности, принятые в коллективе им свойственно. И чем ребёнок младше, тем больше ему важно раствориться в коллективе и он перенимает всё: стиль общения, стиль одежды, желания. И поэтому правильный ответ на этот распространённый риторический вопрос российских родителей – да, если все прыгнут с крыши, то и ваш ребёнок тоже прыгнет с крыши, и более того – это будет абсолютно логично и нормально с его стороны. Что делать, чтобы ваш ребёнок не прыгал с крыши и не занимался другими, на ваш взгляд, непотребствами? Как минимум, не допускать его вхождения в коллективы, где принято прыгать с крыши или, как в моём случае – ужасно материться, раз уж это так огорчало маму. Или ребёнок, слышащий матерщину и пахабщину со всех сторон, испытывающий зуботычины и удары на протяжении двух недель должен заговорить стихами Мандельштама? Или то, что все эти тренера всевозможных борцух общаются со своими подопечными, как зоновские вертухаи – для кого-то откровение?..

…Я, плача, бежал за мамой к выходу из лагеря, чувствуя себя самым несчастным на свете и всеми покинутым человеком. Так мы добрались до припаркованной у забора машины. Не глядя на меня, мама открыла багажник и сунула мне ещё один пакет.

– Там свежая одежда – ледяным голосом пояснила она.

– Мамочка, пожалуйста, забери меня отсюда, прости меня, я больше не буду – плакал я, держась за тёмно-синий спойлер нашего Опеля Сенатора, будто бы я был в состоянии удержать мощный седан, который вот-вот уедет, увозя маму и оставляя меня снова одного среди гопоты. Фразу “я больше не буду” я произносил просто как некий пароль, не вполне представляя, чего именно я должен больше не быть.

– За твою путёвку сюда вообще-то деньги уплачены! А то, что ты не можешь прижиться ни в одном коллективе – это не мои проблемы, а твои. Посмотри, как тут хорошо! Сосны кругом…

Я посмотрел и действительно с некоторым удивлением обнаружил сосны на песке и всё то, чем так красива природа Карельского перешейка – этих величественных ворот Скандинавского полуострова. Я и впрямь не видел здесь сосен, песка и огромных доисторических валунов. Я видел замызганный советский линолеум, железную обоссаную кровать, тракторную покрышку, в которую меня ежевечерне вдавливала куча вонючих потных тел, я видел поломанные доски над собой в пустом бассейне и ржавые железяки, из которых был сделан каркас всей этой конструкции. Вывеска на лагере гласила: “Пионерский лагерь “Северные зори””. Переключившись на разглядывание всего вокруг я чуть-чуть успокоился и сказал маме, чтобы разрядить обстановку:

– Смотри, какое странное название – “Северные зори”…

– А что? Надо было назвать как-нибудь матерком? – мама явно успокаиваться не собиралась.

Я задумался. Да уж, “Ёбанный пиздец” и правда подошло бы этому лагерю гораздо лучше.

– Всё, я поехала.

– Мам, ну не уезжай, пожалуйста! – взмолился я.

– А что мне? С тобой тут оставаться? Мне ещё на дачу ехать, а уже скоро темнеть начнёт.

Мама села в машину. Я остался снова один, зашкваренная сука, посреди лагеря и гопоты, его населяющей. Вернувшись в корпус, я обнаружил, что вся моя черешня, клубника, орешки и конфеты сожраны.

Дима Ситиков сидел на своей кровати в окружении пакетиков с сухариками, чипсами, а главным объектом вожделения всей палаты была коробка с дражже, на которой была изображена молния, метла и надпись “Берти Боттс” – прямо как леденцы из “Гарри Поттера” и радостно обжирался. Дима всем давал по леденцу, кроме, разумеется, меня. Чипсов мне не досталось тоже. Просто я напрасно думал, что раз он жрал гостинцы от моих родителей, то как минимум вернёт долг.

Приближалась королевская ночь. Я был в отчаянии. С каждым днём приближения оной на рылах моего отряда ухмылки становились всё шире при взгляде на меня, а костяшки на разминаемых кулаках звучали всё более угрожающе звонко. Рядом с лагерем проходила просёлочная дорога, но в каком направлении бежать – я не знал. Знал, что мне нужно как-то достичь трассы, но где она?.. Но ответ на этот вопрос нашёлся сам собой. Однажды в солнечный день тренера повели нас на карьер купаться – как раз по этой дороге. Так я узнал, в каком направлении трассы точно нет. Был ещё вопрос в том, дотащу ли я сумку с вещами на себе или лучше пересидеть королевскую ночь в пустом бассейне с вещами? Но ведь там комары будут кусаться, а у меня ещё и, как на зло, кончился “Москитол”, который дала мне с собой мама. Короче говоря, ситуация имела для меня два выхода, плохой и ужасный.

Но всё же в последний день, когда не было тренировок, зато был вкусный, и главное впервые сытный, обед в столовой в корпусе вдруг появились мои родители.

– Ну что, салабон, сбегаешь, да? – насмешливо спросил папа и взял мою сумку.

Я не хотел ничего возражать, ничего объяснять, боясь, что родители вдруг могут передумать меня забирать. Я не верил до конца в своё чудесное спасение, что до Питера добираться придётся не пешком с огромной сумкой, а на машине, в заднее стекло которой я смотрел, стоя на коленях на сиденье, ожидая, вдруг за ней ринутся вдогонку Илья Шухер, Кетчуп, Жёлтый Пояс или Циря. Но я видел только пустую просёлочную дорогу. Наконец, ворота проклятого лагеря скрылись за холмом.

Слово “салабон” на языке моего отца означало “слабак, салага”.

Поехали мы, однако, не в Питер, а на дачу, и когда мы приехали, я первым делом спросил:

– А кетчуп есть?

Кетчуп был. “Адмирал” от фирмы “Балтимор”, с синей этикеткой. Я сделал порядочный глоток вожделенного кетчупа прямо из бутылки под изумлённый возглас мамы и с полбутылки вылил в тарелку с ужином, намазывая на каждый кусок и ещё и промокая его хлебом.

– Ну что, значит сбежал? Испугался, да, салабоха? – продолжил подзуживать меня отец.

– Эти уроды бы меня убили, понимаешь? – ответил я.

– Да что ты придумываешь? Какие уроды? Я же видел их, нормальные там парни! Это ты, сопля зелёная, поставить себя в коллективе не можешь, вот тебя и не любят все. Я таких, как ты, тоже лупил в детстве. Вон, Дима Ситиков – так он ещё на одну смену остаётся, в отличие от тебя, к маааамоцке убежавшего!

Ну а в самом деле – чего бы не остаться в лагере Диме теребить свой пеструн на ту красотку во время тихого часа, обжираясь харчами с большой земли? Да и с гопотой Дима всегда на одной волне – он ни минуты не колебался в момент, когда меня опускали, на чьей стороне ему быть.

– А в армию-то ты как пойдёшь, салабон, а? – не унимался мой папаша – Там в армии с тобой вообще нянчиться не будут! И мамоцка не заберёт! Что делать думаешь, а? А ну руки по швам, когда с тобой взрослые разговаривают и на меня смотри! Что в армии, говорю, делать будешь, салага? Там с такими, как ты, знаешь что делают? Ты там будешь на очелле ночевать будешь с зубной щёткой, понимаешь?

– А зачем зубная щётка? – спросил невпопад я.

– А затем, что ты своей зубной щёткой очко в армии драить будешь!

И в этот момент я понял осознал свою первую далеко идущую цель в жизни и озвучил его отцу: ни за что, никогда не пойти в армию, любой ценой. Представив себе такую же гопоту, ещё более злобную, замкнутую, здоровенную и тупую, я понял, что мне там не выжить и недели.

– Не пойду я в твою армию! Сам в неё иди! – надулся я.

– Что значит не пойдёшь, а? А родину защищать кто будет? Я вот был в армии! А ты что, чем-то лучше? Руки по швам, я сказал! В армии тебя научат родину любить!

– Слушай, отстань уже от него, ему 10 лет – вздохнула мама.

– Да знаю я таких! Что изменится-то потом? Я тебя вот буду отмазывать, понял? – с этими словами папаша сунул мне в нос дулю, слепленную из воняющих сигаретным дымом пальцев – Вот я тебя отмазывать буду! Пойдёшь служить в армию, как миленький! Я тебя, салабона, в кадетский корпус сдам, чтобы тебя там уму-разуму научили! Юль, с какого возраста берут в кадетский корпус, ты не узнавала?

Видимо, угроза сдать меня в детдом трансформировалась в угрозу сдать меня в кадетский корпус. Качественно, впрочем, это ничего не меняло.

– Сергей, да хватит уже! – мама становилась нервной – Прекрати! Уже время спать, я устала!

– А что хватит?! – распалялся отец – вон, Юра пойдёт в Суворовское училище, а этот вон что?!

– Да не Юра он, оставь ты уже его в покое и меня не нервируй!

– Нет, подожди, а в чём я не прав?!

– Сергей, хватит!

– А что вот ты предлагаешь, Юля? Отмазать детоцку пусть дальше по кайфу живёт за мой счёт? Я, – заорал папаша, повернув ко мне выкаченные в бешенстве, до которого он сам же себя довёл на ровном месте, глаза – Я ненавижу халявщиков! И ты на халявку жить тут в моём доме не будешь, понял?!

– ДА СЕРГЕЙ!!! Ярослав, живо иди в свою комнату!

– Тут нет его комнаты! Тут есть моя комната, а его тут – только та кучка, что он оставил вот там за огородом в домике с высокой крышей!!!

Вообще, мой отец был самым лучшим папой на свете – первые две недели, которые следовали за его выходом из запоя: он покупал мне всякие игрушки, разрешал есть сладостей, сухариков и чипсов, сколько я хотел, разрешал играть в компьютер сколько влезет и не наезжал на меня. Запои, а следовательно выходы из них случались у него регулярно, но не часто – обычно один был зимой, а ещё один следовал летом или осенью. Остальное время он либо не очень замечал моё существование, что меня устраивало, но иногда он начинал меня пытаться учить жизни, нудно, скучно, постоянно повторяясь, кашляя, вставляя огромное количество слов-паразитов. Время от времени он срывался на немотивированную агрессию, которая наступала у него так же резко, как у нормальных людей наступает позыв к калоизвержению. Короче, мой отец был типичным нормальным русским мужиком.

Впрочем, благодаря нему я выработал в тот вечер первую в своей жизни далеко идущую цель – и что немаловажно, достиг её – не пойти служить в армейку. Этот момент, в общем, я и считаю началом своей сознательной жизни.

Глава 6. Виктор.

Мои родители развелись, когда мне было 15 лет. Развод был долгий и мучительный, сопровождавшийся ежевечерними скандалами, драками, обливанием друг друга чаем и битьём посуды. Отец не пил, он бухал – и надо сказать, что пока у родителей было как бы всё нормально, он себя сдерживал и вёл себя относительно прилично, насколько это вообще уместно говорить про запойного пьяницу. Но во время развода он в запоях, следовавших один за другим, он терял остатки человеческого обличия. В его комнате смердело бомжом. Он сжигал посуду на плите. Приползая откуда-нибудь в полубессознательном состоянии, имел фингалы под глазами. Выходя из запоев, он со скандалами требовал у продолжавшей работать в их магазинах матери денег – на новые бизнес-проекты. Работать – это было как-то не его. Он и прежде всегда ездил исключительно “по работе”, но никогда – “на работу”.

День его в прежние времена выглядел так. Ближе к полудню, напившись кофе и наевшись варёных яиц до отвала, он, довольно порыгивая и разговаривая по мобиле современной , садился в джип сверкающий чёрный Mitsubishi Montero Sport с мотором v6 – три литра, салоном кожаным и комплектацией – охренительной и уезжал – в загадочное для всех окружающих “по работе”. Время от времени он не забывал мне напоминать, что ненавидит халявщиков и моё в этом доме – только кучка, которую я оставил в туалете (или в домике с высокой крышей за огородом – если дело было на даче). Ещё он угрожал, что меня он не упомянет в завещании, а всё отпишет Руслану – моему брату. Не от того, конечно, что он так сильно любил Руслана – просто брат мой был ещё маленький, и его ненавидеть было не так сподручно, как меня. Ну, а себя мой папаша мыслил, видимо неким графом, маркизом, лендлордом, который жалует и лишает, казнит и милует. Впрочем, однажды один из магазинов родителей пришли и отжали бандиты – и расследованию сего инцидента больше всего противостоял именно отец.

Обычно для других детей развод родителей – это трагедия, но мне хотелось, чтобы это наконец прекратилось, и однажды, наконец, это так и случилось – родители наконец-то поделили свои хаты, бабки, дачи, машины, бизнесы и отец со словами, что воскресным папочкой он быть не желает, причём что для меня (с моей стороны это было, на самом деле, взаимно), что для брата и исчез в закат – со всеми своими истребованными и полученными ложками, вилками, бабками, дачами и прочим дерьмом.

Радость моя, впрочем, не длилась долго. Моя мама слишком привыкла, по-видимому, к лицу мужского пола в доме в качестве объекта ненависти и это почётное место занял следующий по старшинству я.

Маму стало резко раздражать, как я дышу, сморкаюсь, хожу по квартире, каким полотенцем я вытираю руки, кашляю, куда и как кладу свои вещи. Я внезапно во всём стал, как мой папаша, напоминание о чём получал ежедневно и по нескольку раз. Я резко стал всё делать неправильно.

Попутно появился объект обожания – Виктор. Виктор был бывшим офицером – собственно, и именно глядя на него и его бесчисленных сослуживцев я понял, что “бывших” их не бывает. Я позже знал многих людей, в жизни которых, в отличие от меня, армия в виде срочной службы таки произошла, но которые стремились это забыть, как страшный сон, как любую несвободу стремится отрефлексировать и забыть любой здоровый психически человек. Но есть такие люди, у которых голова сформирована под фуражку и для которых армия – единственное событие в жизни, достойное внимания, воспоминаний и ностальгии. Ещё для них армия – это как для средневекового грешника – крестовый поход. То есть человек может кидать людей в бизнесе, по мелочи воровать, ходить от жены налево, пить напропалую, при этом на любое замечание такие обычно отвечают – “А я вообще-то в армии служил!” – и этот волшебный пароль буквально обнуляет весь счётчик свинств данного человека. Самое удивительное, что в российской действительности это прекрасно работает – свинья и мразь, зато отслужившая в армии – уже не совсем свинья и мразь: ну он же в армии служил! – это звучит так, как будто на основании этого факта у него появляется карт-бланш на запои, измены жене, избиение своих детей и неограниченное право терроризировать всех вокруг.

Виктор излучал самый мужичайший сорт мужичайшества просто фактом своего существования – круче, чем негр на лошади из рекламы Old Spice. Виктор делал абсолютно всё правильно – он правильно говорил, мама его цитировала даже в его отсутствие, правильно ел, правильно храпел, правильно сморкался, правильно ходил, правильно клал свои вещи. Что бы ни сказал, что бы ни сделал Виктор – всё приводило маму в неописуемый восторг. А ещё он правильно пил. И это было для меня, пожалуй, самым удивительным. Глядя на отношения моей мамы с отцом, мне казалось, что самое первое, оно же главное, что должен делать мужчина в отношениях с моей мамой – это быть трезвым. Но на Виктора это требование по какой-то причине не распространялось.

Каждая пятница в нашем доме превратилась в маленький новый год, а следующая за ней суббота – в первое января. Мама начинала ещё в четверг вечером готовиться к нему, накупая всевозможных вкусностей и наготавливая всякие мяса и прочие разносолы. Мне трогать ничего не разрешалось – это же всё на новый год. Затем в пятницу, приезжая пораньше с работы, мама доделывала последние приготовления и сервированный стол представлял собой настоящее произведение искусства, которое трогать было нельзя – пока не приедут Мужики. Под Мужиками разумелся, естественно, Виктор с каким-нибудь неизменно ему сопутствующим Сослуживцем. Армия у России довольно многочисленная, если я не ошибаюсь, третье место в мире по численности личного состава, и поэтому сослуживцев у Виктора было много. Все они были по виду и по разговору смесью штрибанов с бандитами. И в те времена приблизительно так оно и было: уволившиеся из нищей армии офицеры имели в рукаве в основном единственный козырь – это прочные социальные связи в своём наглухо закрытом для чужих социуме и подтаскивали “своих” к мутноватым, зато выгодным делам. Они привозили с собой коньяк и начинался праздник. В начале его я мог поесть вкусной еды и был этим доволен. Следовали армейские истории вперемежку с какими-то приблатнёнными бизнес-мутками:

– Вот, помню, как-то в Сольцах мы там на двух “КамАЗах”, помню, поехали, а там в тормозах – воздух!

– А помнишь, там замполит меня такой вызывает, короче, где тушёнка, спрашивает, а я ему, значит…

– На, вот попробуй эту вещь – распоряжался по-хозяйски Виктор, указывая на то или иное блюдо из кулинарных шедевров, приготовленных мамой.

– А знаешь, почему “Уралы” лучше “Камазов”? Там потому что в Афгане, короче, когда наши воевали…

– Давай за наших выпьем!

– Ну мы там с ним в среду встретились и я ему такой – ключи на стол, а он в отказ. Ну, там мои ребята ему быстро объяснили, что к чему.

– Ну он огорчил уважаемых людей, само собой.

– Ага, вести себя потому что надо правильно, когда с серьёзными людьми общаешься, а он реально берега попутал…

И так далее. Поев, я стремился убраться в свою комнату, взять в руки свою раздоблбанную, раздобытую некогда у Келуса на антресолях гитару, и начинал что-нибудь играть. Обычно из “Гражданской обороны”.

О, слепите мне маску от доносчивых глаз!

Чтобы спрятать святое лицо моё,

Чтобы детство моё не смешалось в навоз,

Чтобы свиньи не жрали мою беззащитность…

Но, к несчастью, на кухне был ещё и музыкальный центр и в определённый момент праздника, примерно к концу первой бутылки коньяка с кухни начинала орать песня “А белый лебедь на пруду” в исполнении группы с характерным для обстановки названием “Лесоповал”. Когда открывалась вторая бутылка коньяка, открывалась и дверь в мою комнату и Мужики требовали меня за стол – с целью Поговорить По-Мужски. Я со вздохом откладывал гитару и шёл на кухню. Музыкальный центр надсаживался:

А белый лебедь на пруду

Качает павшую звезду,

На том пруду,

Куда тебя я приведу.

– Сядь-ка, Ярославка – мне покровительственно указывали на стул пальцем, вымазанным в свином жире.

Я повиновался.

– Ярославка, ты вообще что по жизни-то думаешь? – вопрошал Виктор, с трудом фокусируя на мне взгляд.

Давать на абсурдный тезис не менее абсурдный антитезис я тогда ещё не научился. Сейчас я бы в подобной шизофренической обстановке дал ответ навроде такого: “да там чисто, со своими за наших, конкретно, чтобы не западло” – и, уверен, таких собеседников это бы более чем удовлетворило. Возможно, за этим бы даже последовал тост “за своих! за наших!”. Но тогда я ещё наивно пытался говорить на русском с людьми, говорящими на бредовом.

– В смысле – что? – переспрашивал я, пытаясь уточнить этот абсурдный по своей сути и постановке вопрос.

– Ты, Ярославка, отвечай чётко, конкретно и по существу, когда тебе, это… – Виктор описывал рюмкой с коньяком в жирной руке сложную траекторию в воздухе – вопрос конкретный задают.

– Не знаю – всё, что находился ответить я.

– Ты не “не знаю”, а конкретно давай! Ты что вообще по жизни думаешь? Ты как вообще дальше жить собираешься? Что делать собираешься?

А белый лебедь на пруду

Качает павшую звезду,

На том пруду,

Куда тебя я приведу.

А чем я собирался “по жизни” заниматься, когда мне было 15 лет? Я собирался Егором Летовым быть, но немножко чтобы как Курт Кобейн, а больше ничего не собирался.

– Я музыку люблю. Ей и хочу заниматься – пожимал плечами я.

– Ой, Ярославка… – морщился Виктор.

– Не, а что? Музыка это хорошо! – обрывал его Сослуживец – Сыграй нам что-нибудь!

Я приносил свою раздолбанную акустику.

– Слушай, это, Ярославка ты, да? Можно “Славик”, да? Слушай, Славик, а вот эта твоя причёска – она что обозначает? – другой палец, измазанный в жире с томатным соусом под ногтём указывал на мою голову.

– Мозгов у него нет, вот что она обозначает! – вставлял Виктор, проглотив основательный кусок запечённой в духовке свинины, для вспоможения в этом непростом деле обращаясь к коньяку.

– Да ты, Вить, блин, это, дай человеку ответить! Славик, что твоя причёска обозначает? А то в наше время, знаешь, такого не было…

Одна из так и оставшихся мне глубоко непонятными черт русской ментальности состоит в том, что почему-то всё должно что-то означать. Банан не может быть просто бананом – это фаллический символ. Даже удивительно, что психоанализ зародился не в России, а в Австрии, в которой у меня, кстати, ни разу не спросили, что обознает та или иная татуировка, причёска или предмет одежды – даже если это балахон с надписями на русском. И ладно бы это только у сапогов так было – с ними всё ясно, у них каждая лычка на погонах что-то да значит и просто так её и не в ту сторону не пришьёшь на не тот предмет одежды. Но так в России буквально у всех, даже у, казалось бы, главных антагонистов всевозможных служак – уголовников значения татуировок глубоко символично. И имея в те времена, например, татуировку, которая просто нравится нельзя было просто пройти по улице, чтобы не подошли и не потребовали пояснить за портачок – пацаны интересуются. И именно поэтому я заявляю, что россияне – глубокие азиаты по своей ментальности, это у азиатов всё вечно что-нибудь означает. Например, если глядя на значок южнокорейской компании Hyundai вы видите букву Н в овале – то вы ничего не понимаете. На самом деле это два человека, символизирующих компанию и клиента, слившихся в рукопожатии и объединённые радостью от качества продукции, символизируемую овалом. Да и значок Toyota тоже не просто два симпатичных овала, а “два внутренних овала олицетворяют «сердце клиента и сердце компании». Пересечение двух овалов символизирует доверие между клиентом и компанией, а также взаимную пользу, которую они друг другу приносят. Кроме того, два овала, пересекаясь, образуют [оказывается], букву «Т» – первую букву названия Toyota”. В общем, и моя причёска должна была, видимо, обозначать глубокую радость от ежепятничного лицезрения в компании моей матери, выражающей всем своим видом неземной восторг от их вида, двух подвыпивших солдафонов и прослушивания “Белого лебедя на пруду” на полную катушку и готовность отвечать на их абсурдные вопросы.