Вселенная между нами бесплатное чтение

1

В ДАННОЙ ТОЧКЕ ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВА этого мира Анна готовит себе макароны с сырным соусом. Однако о макаронах, которые разварились до совсем уж неаппетитного состояния, она и не думает. Так же как не думает и о том, над чем обещала себе поразмыслить во время этого короткого перерыва, – о своем соло для прослушивания. Но даже будь это единственным, что занимало бы ее мысли в оставшиеся до выступления дни, она все равно не смогла бы исполнить его идеально.

Вместо этого она представляет, как опускает левую руку в подсоленную воду, весело булькающую в кастрюле. Такие идеи посещают ее регулярно, хотя в реальности она, конечно, никогда бы не сделала ничего подобного. Это все равно что стоять на краю высокой скалы, испытывая необъяснимое желание прыгнуть. Не раз она воображала, как разбивает кулаком оконное стекло. Или как в ее запястье вгрызается любящая полаять соседская овчарка по кличке Уэнделл. Или как она опускается на колени и кладет ладони на подъездную дорожку, ведущую к дому, как раз в тот момент, когда машина родителей сдает назад, и колеса медленно наезжают на ее руки, вдавливая их в бетон. От постоянных занятий кисть безостановочно пульсирует, и она воспринимает эти странные видения как ментальный способ преодолеть боль, в некотором роде взять над ней верх.

Резкий телефонный звонок нарушает тишину, эхом разносясь по дому. Анна даже не двигается с места, чтобы взять трубку. Кто вообще звонит в такое время, в середине дня? Разве что торговые представители да какие-нибудь агентства, проводящие социологические опросы. Или Элиза. Боже, должно быть, это и вправду Элиза. Анна закрывает глаза, дожидаясь, когда телефон перестанет звонить. После нескольких секунд тишины звонок раздается снова. Это точно Элиза.

Элиза стала ее лучшей подругой с тех пор, как в возрасте пяти лет они начали вместе ходить на плавание. Анна и по сей день так представляет ее другим: «Моя лучшая подруга Элиза». Однако в последнее время ей кажется, что это звание слегка устарело, как заношенный и севший после многих стирок свитер. По правде сказать, сейчас ей трудно испытывать к Элизе что-либо, кроме раздражения. Ее стало слишком много, и слишком много всего было в ней.

Анне не нужно все, ее интересует только одно – а именно стать величайшей скрипачкой из всех, которых когда-либо знал мир. Когда-то мама Анны хотела, чтобы дочь пошла по ее стопам, однако ошибочность этого плана стала совершенно очевидной после того, как четырехлетняя Анна безутешно проревела все три первых танцевальных выступления. Зато когда на школьном уроке музыки она впервые взяла в руки скрипку, то почувствовала, как большая гиря у нее внутри превратилась в воздушный шарик: вот что сделает ее особенной. Правда, с течением времени Анна поняла, что не знает, как дотянуться до своей амбициозной мечты, как ухватить ее ноющей от боли рукой.

Телефон умолкает, и Анна вдруг спохватывается, что забыла включить таймер, и ругается себе под нос. Давно пора слить с макарон воду и перемешать их со сливочным маслом, молоком и сырным порошком, добавив замороженные соцветия брокколи. А потом возвращаться к репетиции.

Обычно ее мрачные, жестокие фантазии быстро улетучиваются, однако сегодня они упорно терзают ее мозг, пока она, стоя за высокой кухонной столешницей, жует переваренные макароны и недотаявшую брокколи. Ее запястье – гильза с динамитом, готовая взорваться в любой момент, усеяв все вокруг миллионами картечных осколков. Она ест правой рукой, спрятав левую под мышку, как сломанное крыло. Какой была бы ее жизнь без всего этого? Осталась бы она собой, если бы не играла на скрипке? Анна знает: технически да. И все же трудно представить себе мир, в котором у нее не было бы музыки – главного якоря в ее жизни.

– Пожалуйста, давайте сосредоточимся, – просит Лиам.

Они проторчали в гараже родителей Гэвина почти два часа, но за это время успели поразительно мало, всего-то несколько раз прогнать новую песню. Хотя Гэвин, их барабанщик, и правда старается держать ритм, гитарное соло Криса выходит до того тяжелым и тягучим, будто он волочит по полу чей-то труп, а басовая партия Эрика звучит так отрывисто и неровно, будто он то и дело спотыкается об этот труп и, потеряв равновесие, пытается устоять на ногах. За правым глазом Лиама, пульсируя, нарастает головная боль. Он нутром чует, что песня «Dark Dark Matter»[1] хороша или могла бы такой стать, просто Эрик с Крисом не могут вдохнуть в нее жизнь. Сколько бы электрического разряда он ни вкладывал в свой вокал, результат один – асистолия, отсутствие сердечного ритма.

– До концерта меньше двух недель, – напоминает он.

– Меньше двух? – c притворным удивлением переспрашивает Эрик. – Правда? Что же ты предыдущие восемь тысяч раз не говорил нам об этом?

Отчаявшись из-за отсутствия продуктивности, Лиам авторитарно запретил курить и пить во время сегодняшней репетиции, но это единоличное решение возымело обратный эффект: Эрик стал раздражителен, а Крис то и дело ворчал себе под нос о фронтменах, которые считают себя пупами земли.

Крис посмеивается над комментарием Эрика, и Лиаму очень хочется двинуть ему по роже. Крис ему вообще не особо нравится, но в этом городишке трудно найти приличного соло-гитариста. Хотелось бы ему, чтобы кто-нибудь вроде его двоюродной сестры Элизы научился играть. Может, у нее и нет музыкального таланта, но на сцене она смотрелась бы в миллион раз лучше Криса.

– Если бы вы, ребята, хоть раз сыграли как настоящие музыканты, я бы, может, и заткнулся, – ворчит Лиам.

Гэвин, приподняв бровь, смотрит на Лиама, затем спокойно кладет барабанные палочки на ближайшую горку банок с краской и складывает руки на груди в ожидании неизбежной ссоры. Этот парень – нечто среднее между невинным ребенком и буддистским монахом, и такое сочетание наверняка бы дико бесило, если бы не было таким искренним.

– По-твоему, существует реальность, в которой твое козлиное поведение сделало бы из нас классную группу, да, Лиам? – замечает Крис, и в его голосе проскальзывают нотки обиды и праведного гнева, от которых у Лиама обычно сносит башню.

Опять они за старое. Разбуди его среди ночи, Лиам на автомате отстоит свою сторону в этом повторяющемся из раза в раз споре. Глаз продолжает пульсировать, и замечание Криса «по-твоему, существует реальность» эхом отдается в голове, вызывая в глубине души какое-то смутное волнение. Вообще-то он нередко думает о теории Мультивселенной, про которую рассказывала мисс Кили на уроках физики в прошлом году, о заумных и не укладывающихся в голове законах квантовой механики, гипотетически приводящих к тому, что Вселенная постоянно разветвляется на собственные копии, снова и снова, до бесконечности. Возможно, существует параллельная реальность, в которой Крис не такой придурок, и другая, в которой Эрик хоть что-то собой представляет.

Возможно, есть параллельная реальность, в которой он, Лиам, уже стал признанным всем миром музыкальным гением. И, возможно, есть параллельная реальность, в которой Джулиан все еще жив, в которой оказалось, что клетки костного мозга Лиама подходят для трансплантации. Но эта не та реальность, в которой он находится.

Кондиционер в стареньком хетчбэке давно никуда не годится, так что Элиза до упора опустила боковое стекло, и встречные потоки воздуха овевают высунутый в окно левый локоть.

Стоит один из тех последних душных августовских деньков, когда высокая влажность и неизбежность приближающегося учебного года донимают в равной мере. Водительский стаж у нее невелик – права Элиза получила только в начале лета. Однако она хорошо знает этот участок дороги на полпути к торговому центру, в котором работает на каникулах. Каждый день через фудкорт проносится толпа разношерстных посетителей: замотанных покупателей, занимающихся спортом бабулек и праздношатающихся подростков. Для них Элиза выкладывает на круглые булочки ломтики мяса и сыра, кусочки маринованных огурчиков и салата айсберг. Сейчас она опаздывает, но совсем немного. Она могла бы ехать быстрее, но дорогу загораживает светло-голубой пикап, медлительный и неповоротливый, местами начинающий ржаветь, с наклейкой сзади: «Мой ребенок надрал задницу твоему отличнику»[2].

Она выруливает на левую полосу. Может быть, потому, что уже представляет себе недовольное выражение на лице Кента, когда придет на несколько минут позже того времени, когда должна его сменить. Кент жутко занудный, на уме у него одни баскетбольные тренировки и его глупая подружка Андреа – и все-таки ей не хотелось бы сейчас выслушивать его нытье и претензии. А может быть, потому, что относится к тому типу людей, которые всегда предпочитают действие бездействию и в любой ситуации стремятся что-то предпринять. Или, быть может, потому, что где-то глубоко внутри, в самом дальнем закоулке ее души ждет своего часа темное желание встать на краю высокой скалы и прыгнуть вниз. Впрочем, причина не так уж и важна. Вселенную заставляют ветвиться частицы столь малые, что их даже трудно себе представить. А вовсе не человеческий выбор.

В этот момент оба автомобиля съезжают с пологого холма, и когда Элиза нажимает на педаль газа, чтобы обогнать пикап, тот тоже начинает набирать скорость. Проблема в том, что по встречной полосе мчится мусоровоз. Ее мозг озаряется, словно всполохами фейерверка, вариантами действий, и на мгновение она замирает в нерешительности: сбавить или пойти на обгон? Она вдавливает педаль газа в пол.

Певица поет по радио о том, что разрывается на части. О чем думает Элиза в тот момент, когда на нее надвигается устрашающая морда грузовика с мусором? Не о двоюродном брате, который в двадцати милях отсюда в пустом дровяном сарае веселится с барабанщиком из своей группы, пытаясь отвлечься от неудач сегодняшней репетиции. И не о подруге детства, которая сидит на краю кровати, застеленной желтым покрывалом, и встряхивает кистью левой руки, пытаясь избавиться от боли, чтобы снова и снова повторять пьесу для поступления в оркестр, снова, и снова, и снова. И уж точно не о квантовом физике Хью Эверетте и его множественности миров, потому что Элиза никогда о нем не слышала и у нее нет такой прогрессивной учительницы по физике, как у двоюродного брата.

Вместо этого она вспоминает случай из далекого прошлого, когда однажды в детстве прыгала на соседском батуте, прыгала и прыгала до тех пор, пока ощущения в желудке не стали по-настоящему неприятными. И все же она никак не могла заставить себя остановиться, и даже после того, как слезла с батута, часть нее как будто продолжала скакать, ее второе «я» никак не могло успокоиться.

В 1954 году Хью Эверетт пытался понять, каким образом электроны реализуют волновые функции, существуя в суперпозиции нескольких возможных квантовых состояний, то есть пребывая в момент времени более чем в одной точке пространства. Его предположение заключалось в том, что не только частицы находятся во множестве положений одновременно, но и мы, наблюдатели, тоже. Люди как объекты макроскопического мира подчиняются волновой функции так же, как элементарные частицы в микромире. Элиза несется навстречу мусоровозу, и электрон несется сквозь пространство. Электрон движется не вправо и не влево, а в обоих направлениях сразу. Вправо и влево. Мир разделяется на две альтернативные ветви, в очередной раз копируя себя в бесконечной совокупности вероятностей.

Электрон движется влево, и в одной физической реальности машина Элизы вырывается вперед, водители пикапа и грузовика резко нажимают на тормоза, и она легко проскальзывает обратно на правую полосу. Единственным отголоском произошедшего остается недовольное блеяние клаксона мусоровоза и ее учащенное сердцебиение, которое через несколько секунд приходит в норму. Песня по радио сменяется на другую, пикап остается далеко позади – и вскоре спокойное течение дня на исходе лета возвращается в свою колею. Но вот в другой ветви Мультивселенной этого не происходит.

2

Электрон движется вправо

Я И САМ ПОНИМАЮ, что зря распинаюсь, но позволяю высокопарной тираде вырываться изо рта:

– Это же отличает нас от других! Почему мы вообще хотим спустить наш звук в какое-то дерьмовое болото мейнстримного радио? Но уж если на то пошло, то нужно работать усерднее и быстрее!

Я умолкаю и закрываю глаза перед гневным натиском собственных слов, выжидая, когда пройдет ощущение потерянности. Такое со мной иногда случается – меня вдруг охватывает чувство собственной ничтожности и кажется, будто я крошечная субатомная частица, вращающаяся с бешеной скоростью, не имея возможности повлиять на что-либо. Частица-призрак. Тогда я напоминаю себе: я Лиам, я настоящий человек, мир действительно существует, как и наша музыкальная группа.

Я открываю глаза и смотрю на то, как Гэвин медленно строгает ветку, и на кучку тонких закручивающихся стружек. Если бы мы ставили лагерь, из этого можно было бы развести небольшой костер. Репетиция давно закончилась, и мы сидим в лесу у него за домом, в его естественной среде обитания. Год назад он основал скаутский кружок «Орел», и никто, увидев его в накрахмаленной скаутской форме, никогда бы и не подумал, что в свободное время он крутой барабанщик-металлист.

– Ага, – откликается Гэвин. – Просто Крис воображает, будто он Стиви Рэй Вон[3] или типа того. А Эрик… Да кто его поймет? Наверное, он готов играть любое музло, лишь бы был допинг, – смеется он.

Гэвин всегда не против меня выслушать, но не принимает все так близко к сердцу, как я, из-за чего разговаривать с ним порой еще хуже, чем вообще ни с кем не общаться.

Встав, чтобы потянуться, ощущаю каждую мышцу тела. Все еще немного навеселе. По крайней мере головная боль прошла. Было бы так хорошо просто остаться здесь, и пусть время ускользает, как песок сквозь пальцы. Но мне пора домой. В последнее время моя суперспособность ловко избегать встреч с отцом особенно обострилась, но для этого нужно придерживаться строгого графика. Я протягиваю Гэвину ладонь для прощального рукопожатия, и он на короткий миг по-мужски крепко меня обнимает. Он мой единственный друг, который способен на такое, и я никогда не признаюсь ему, как сильно мне это нравится, как я восхищаюсь тем, что у него любое дело получается так легко и естественно.

Пробираясь по грязному лесистому склону к машине, я то и дело поскальзываюсь и смущенно озираюсь, хотя вокруг нет никого, кто мог бы увидеть это и посмеяться надо мной. Мои ботинки определенно созданы для красоты, а не для удобства. Клочок земли, которым владеет семья Гэвина, находится в глуши, вдали от города, и обычно я с удовольствием предвкушаю спокойную поездку обратно: пышные кроны деревьев, олени, щиплющие травку на полях вдоль дороги, – но сегодня все мысли заняты Крисом, Эриком и всей этой лабудой. Я всего-навсего хочу петь песни, которые взрывают людям мозг; странно, почему все остальные на свете не хотят того же? В общем, никто меня не понимает. Лучше всех, похоже, понимала Мюриэль, хотя она не занимается музыкой. Да и все то время, что мы были вместе, ее штормило от собственных проблем.

Пока мир расплывается за боковыми стеклами, я представляю, будто несусь на гребне звуковой волны, захлестывающей весь земной шар. Она подхватывает тех, кто кое-что смыслит в рок-музыке, и накрывает с головой всех остальных.

Мне было девять, когда я впервые услышал «Smells Like Teen Spirit»[4]. И я был потрясен тем, что Земля продолжает вращаться как ни в чем не бывало, что она не сошла со своей оси и не перекувыркнулась вверх тормашками под натиском этого грохочущего, сносящего, словно ураган, все на своем пути звука. С тех пор прошло много лет, сейчас на дворе 1998 год, на сонных радиоволнах мягко покачиваются очередные хиты Nickelback или Сreed, и давно пришло время для больших перемен. Приближается рассвет нового музыкального тысячелетия, и я знаю, что мое предназначение в том, чтобы стать его частью. Если бы только Крис и Эрик хоть немного постарались. Если бы только я знал, как показать миру, насколько великими мы бы могли быть.

Я все еще погружен в мысли о новой песне, когда вхожу на кухню. И сразу же понимаю: что-то не так. В воздухе разлито напряжение. Так бывает, когда тошнотворное постоянство жизни сходит с накатанных рельсов. И еще вокруг тихо – не слышно ни звуков включенного телевизора, ни радио, ни голосов родителей, которые в это время обычно заняты приготовлением ужина. Все самое плохое случается именно так – в тишине. Мама в одиночестве сидит за кухонным столом с заплаканными глазами и наполовину пустым бокалом белого вина.

– Элиза… – выдыхает она хриплым, срывающимся голосом.

3

Электрон движется влево

– ЭЛИЗА… – говорит она.

Водя смычком по струнам, я стою в своей комнате, но представляю, что парю в космической пустоте, и заодно провожу сеанс самовнушения: «Я Анна, прямо сейчас я становлюсь великим музыкантом, я обязательно пройду это прослушивание, я огромная и неостановимая планета…» И вдруг голос матери прерывает мои грезы.

– Элиза, – повторяет она.

Я открываю глаза и трясу головой, как тугоухая собака, надеясь, что мама поймет намек, но она только пожимает плечами и, оставив дверь приоткрытой, уходит.

Влетев в комнату с драматическим видом голливудской звезды, Элиза плюхается на мою кровать, не обращая внимания на то, что сейчас я вообще-то занята визуализацией тонкой грани совершенства, столь необходимого исполнению этого произведения. Правда, оно практически недостижимо. Даже мой преподаватель по игре на скрипке мистер Фостер – человек чрезвычайно самонадеянный – пытался отговорить меня играть один из «Двадцати четырех каприсов для скрипки соло» Паганини.

Элиза одета в бледно-голубое рабочее поло закусочной Submarine Dreams, на левом плече которого засохло маленькое пятнышко горчицы.

– Отработала два часа, а потом меня отправили домой, представляешь? Да этого едва хватит, чтобы отбить стоимость потраченного бензина.

– Элиза, мне нужно репетировать. Я очень переживаю из-за этого прослушивания. Я тебе об этом вчера говорила.

И я не кривлю душой. Завтра у меня последний индивидуальный урок перед прослушиванием, и как бы я ни ненавидела проводить время с мистером Фостером, он столь раздражающе талантлив (и его расценки столь высоки, от чего мой отец далеко не в восторге), что каждая минута в его обществе должна идти мне на пользу. Я беру скрипку в руки, как укулеле, и беззвучно перебираю струны. Мы с Элизой уже не раз это проходили, и я знаю, что нужно делать. Если я прямо сейчас уберу скрипку в футляр, это только отсрочит тот момент, когда мне удастся выпроводить Элизу, поэтому я держу ее наготове, как оружие. Элиза приподнимается на локтях и вздыхает:

– Ну да, прослушивание. Вокруг которого в последнее время вращается вся наша жизнь.

– Твоя жизнь вокруг него не вращается, только моя, – парирую я. – Разве на прошлой неделе ты не жаловалась, что тебя слишком нагружают на работе? И что ты терпеть не можешь своих коллег? Теперь у тебя есть свободное время.

– Ой, дорогая Поллианна[5], спасибо тебе, что разобралась с моими проблемами, – морщит нос Элиза.

Как же несправедливо, что, даже корча рожи, она остается симпатичнее меня. Однажды, будучи совсем маленькой, я выпала из окна квартиры на втором этаже, где мы тогда жили, и, к удивлению врачей отделения неотложной помощи, легко отделалась, практически не пострадав.

– Везучая, – всякий раз повторяет отец, вспоминая тот случай, но моя мама всему умеет найти метафизическое объяснение.

Она описывает свои чувства от того, что увидела меня тогда в больнице живой и невредимой, чуть ли как не религиозное переживание.

– Ты взглянула на меня с улыбкой младенца. Казалось, будто ты родилась во второй раз, – всегда говорит она. – Тогда я поняла, что ты будешь в два раза более великой, чем мы могли бы себе представить.

Иногда я смотрю на Элизу, на ее идущее изнутри свечение, ее энергию, на то, как все дается ей без видимых усилий и происходит будто бы по ее собственному плану, на то, как вообще легко у нее получается быть самой собой, мне нет-нет да придет в голову мысль, что, может быть, Вселенная каким-то образом нас перепутала. Это она особенная, поцелованная Богом. А я… просто я. Просто Анна, упертая ломовая лошадь, из-за глупых россказней матери стремящаяся к чему-то недостижимому.

– Давай куда-нибудь сходим, займемся наконец чем-нибудь. Ну пожалуйста, – просит Элиза.

Она рассеянно берет с кровати футболку с логотипом Grinville High – нашей школы – и, как тряпкой, оттирает ею горчичное пятно со своей рабочей формы. Подумаешь, ничего особенного. Всего лишь футболка, в которой я сплю, и все же я чувствую, как сердце сжимают коготки неприязни.

Не буду отрицать, что часть меня хочет сказать «да», плюнуть на все и отправиться погулять вместе с Элизой, но это хилая, крошечная часть, раздавленная бетонной плитой огромной ответственности. Единственный реальный выход в подобных ситуациях – полностью проигнорировать присутствие Элизы и продолжить играть, что быстрее всего заставит ее уйти, потому что она не считает и никогда не считала скрипку чем-то интересным. Однажды она назвала ее «гитарой для зануд».

Вместо того чтобы сыграть свое сольное произведение, я исполняю короткий отрывок из «Увертюры до мажор» Фанни Мендельсон – один из тех, которые частенько застревают у меня в голове. Бедняжка Фанни – вся семья подшучивала над ней, игнорируя ее талант и лелея надежды лишь на то, чтобы удачно выдать ее замуж. Всегда оставаясь в тени своего дурацкого братца Феликса, Фанни упорно трудилась, но так и не смогла достичь тех высот, к которым стремилась.

Элиза со вздохом поднимается с кровати, будто музыка сама по себе является тяжким бременем, постоянно лежащим на ее плечах, в то время как для меня это то единственное, что держит меня на плаву как здравомыслящее человеческое существо. Я не совсем расслышала, что она сказала, выходя за дверь, но кажется, это было что-то вроде: «Счастливо оставаться наедине с самым одиноким человеком на свете».

4

Направо

ГОСПОДИ, Я ВЕДЬ РАНЬШЕ никогда не бывал на церемонии прощания. Это мало что меняет, тем не менее так и есть, и меня, находящегося в одной комнате с гробом Элизы, поражает странность самого этого факта. Все остальные, кажется, знают, что нужно делать: тихо разговаривают, грустно улыбаются, обнимают за плечи тетю Кэролайн, долго стоят перед столом с фотографиями Элизы в траурных рамках. Все это кажется настолько постановочным и потрясающе фальшивым, что мне хочется выкинуть что-нибудь из ряда вон выходящее: начать рвать на себе волосы, или швырнуть на пол одну из фотографий, или проорать последнюю ноту песни, которую я сочинял вчера ночью и в черновом варианте назвал «Bathtub of Blood»[6].

Но здесь присутствует и мой отец, который уже давно сурово сверлит меня взглядом. Если кто и приходится здесь как нельзя кстати, так это он, по своему обыкновению одетый во все серое. Он выдвигает нижнюю челюсть еще немного вперед с таким видом, как будто может читать мои мысли. Если бы я и впрямь поддался одному из своих мимолетных деструктивных порывов, он пришел бы в дикую ярость, и его бы нисколько не удовлетворило мое объяснение, что Элиза, даже будь она жива, совсем не возражала бы против такого. Мы с Элизой сосуществовали в семейной системе координат без малейшего трения. Она была такой милой и забавной – два качества, которых я обычно не ищу в других людях, но и бунтарский дух, с которым мне приходилось считаться, был ей не чужд. А потом она берет и ни с того ни с сего врезается лоб в лоб в гигантский мусоровоз, что было вообще-то просто крышесносным и самым захватывающим дэт-металлическим поступком из всего, что можно себе вообразить.

Рядом со мной беззвучно материализуется женщина в желтом свитере с аккуратно уложенными волосами.

– Воды? – спрашивает она, касаясь моей руки, и это звучит как секретное кодовое слово, но потом я замечаю, что она действительно протягивает мне бутылку воды.

– Это мне? – тупо отвечаю я вопросом на вопрос, забирая бутылку.

– Ты же ее брат? Соболезную твоей утрате, – произносит она с хорошо отрепетированным сочувствием, слегка наклонив голову.

При слове «брат» мой желудок совершает сальто, как будто эта случайная сотрудница похоронного бюро может заглянуть вглубь меня, в самую мою суть, где хранится запечатанная коробка с воспоминаниями о Джулиане. Но она, конечно, не может. Это похороны Элизы, и она наверняка принимает меня за ее родного брата Дэвида.

– Я… я ее двоюродный брат, – запинаясь, выдавливаю я.

– О, понятно, – кивает она и ретируется, бесшумно проходя сквозь толпу в поисках скорбящих более интенсивно, чем я.

Наверное, мне стоило сказать что-нибудь еще. Теперь сижу с бутылкой воды, которая мне не нужна и с которой я не знаю что делать. Делаю неловкий глоток, а потом залпом выпиваю половину, чтобы поскорее от нее избавиться. Папа снова смотрит на меня, губами беззвучно произнося: «Прекрати». Опускаю взгляд на свои руки и только сейчас замечаю, что с противным звуком сжимаю и разжимаю тонкие стенки бутылки. Решаю немного пройтись.

Я не захожу на ту сторону комнаты, где стоит гроб. К счастью, сейчас его крышка закрыта, но чуть раньше, когда среди присутствующих были только члены семьи, мы могли зайти в комнату и попрощаться с Элизой, пока крышку еще не опустили. Я стоял в коридоре и медлил. Страх, что я потеряю сознание или мне станет дурно, если я увижу мертвую Элизу, накатил на меня, как цунами. Когда я отказался от предложения войти, губы моего отца изогнулись в презрительной ухмылке. И, честно говоря, я его понимаю, потому что почувствовал по отношению к себе то же самое. Это ведь я написал песню Corpse Lover[7], это я прочитал монолог «Бедный Йорик» в школьной постановке «Гамлета», а теперь не могу найти в себе сил зайти в комнату, где находится моя мертвая кузина. Мама, неловко погладив меня по спине, сказала, что я могу поступить так, как посчитаю нужным, но мне стоит принять во внимание, что последняя встреча с Элизой может помочь мне «подвести некоторую черту». Чего-чего?

Почему-то она никогда не говорила о возможности «подвести черту» в отношении Джулиана, но прежде чем я успел придумать, что ей ответить, она проскользнула в комнату, где уже находилась ее сестра, а я остался стоять там, где стоял, стараясь не встречаться глазами с одетыми в черное людьми, торопливо проходившими мимо в поисках туалета. «Мы откармливаем всех прочих тварей, чтобы откормить себя, а себя откармливаем для червей»[8]. Если бы Шекспир жил в наши дни, он бы точно стал хеви-металлистом.

Как бы то ни было, сейчас гроб надежно закрыт, но та часть комнаты, где он стоит, все равно ощущается как черная дыра печали, в которую, вращаясь, втягивается толпа собравшихся. Я чувствую себя спокойнее на внешних кругах этого вращения, заполненных людьми, которым не хочется находиться здесь почти так же, как и мне. Здесь попадаются люди среднего возраста – очевидно, учителя Элизы. Время от времени они здороваются и заговаривают с кем-то из подростков. Некоторые из них выглядят абсолютно убитыми горем, веки у них покраснели и припухли. В то же время у других вид скорее беспокойный, и, похоже, они были бы не прочь поскорее смыться отсюда.

– Лиам, верно? – обращается ко мне один из них, мужчина в жутко заношенном свитере.

Я с ним не знаком, но еще до того, как он представляется, понимаю, что это школьный хоровик.

– Я видел ваше выступление на региональном хоровом конкурсе прошлой весной. Твое соло было очень впечатляющим.

– Э-э, спасибо, – бормочу я.

Не то чтобы я не любил похвалу, но сейчас мне точно не хочется быть в центре внимания, а голос у этого человека звучит, как иерихонская труба, что не редкость среди тех, кто изо дня в день твердит другим о важности контроля над дыханием. Кое-кто из одноклассников Элизы с любопытством посматривает в нашу сторону.

– С какими коллективами планируешь выступать в этом году? – спрашивает мужчина.

– Пока не знаю, – отвечаю я уклончиво.

На самом деле в этом году я собираюсь бросить хор, потому что меня тошнит от таких людей, как этот парень. Эти унылые ребята из года в год ведут себя так, будто я неописуемо подвожу их из-за того, что не хочу в миллионный раз петь «Как говорил отцам нашим» из «Магнификата» Баха[9]. Я пока, правда, не объявил эту новость, потому что мою маму она разочарует, а папа в очередной раз убедится, что его подозрения насчет моего скверного характера подтвердились. Промямлив любопытному хоровику что-то вежливое и бессмысленное, я ускользаю по направлению к углу комнаты, где заметил мусорное ведро. Хочу в конце концов выбросить эту дурацкую бутылку. Возле мусорки стоят старшеклассники и внимательно слушают, как парень в спортивной куртке что-то рассказывает об Элизе.

– Когда она не приехала вовремя, я как будто уже все знал, понимаешь? Так бывает – ты просто знаешь. Откуда, как? Сам не понимаю. Как будто по яйцам пробегают мурашки или типа того.

Неописуемо бледная девушка задумчиво склоняется к его плечу, словно он выдал какую-то мудрую истину. Пока я ехал сюда в машине, пообещал себе, что не буду вести себя с друзьями Элизы как козел, потому что такое уже случалось (не спрашивайте почему; обычно мои мысли заняты текстами новых песен или чем-то вроде того, а вовсе не продумыванием сценария моего козлиного поведения, но поскольку немало людей уверяли меня, что я тот еще козел, хочешь не хочешь, а приходится принять, что это, по крайней мере отчасти, правда). Элиза всегда была милой не только со мной, но и с моими друзьями, когда ей доводилось с ними пересекаться. Однажды она сказала Гэвину, что он мог бы стать первооткрывателем Южного полюса, если бы родился чуточку раньше, – клянусь, это был единственный на моей памяти раз, когда он покраснел. Так что я должен вести себя прилично. Но кто он вообще такой, этот парень в спортивной куртке? Большинство стоящих вокруг него ребят улыбаются или кивают на его слова, кроме одной девушки в темно-синем платье, которая, скрестив на груди руки, откровенно закатывает глаза. Этого мне достаточно, чтобы на пути к мусорке грубо толкнуть его плечом.

– Эй, полегче! – говорит Спортивная Куртка.

– Пошел ты!

Жесткое столкновение с его плечом подбодрило меня так, как не смогли бы все бутылочки с водой в мире.

– Ты нарываешься, бро? На похоронах? – спрашивает Спортивная Куртка.

Он быстро оглядывается по сторонам, и я понимаю, что он сдерживается только потому, что в нескольких шагах рядом находятся его учителя. Но мне плевать, кто тут есть, а кого нет, я бы с удовольствием нашел повод врезать кому-нибудь прямо сейчас.

– Это прощание, а не похороны, – говорю я ему. – И хватит болтать тут о влиянии моей покойной двоюродной сестры на твои яйца.

Краем глаза я вижу, как девушка в синем платье разворачивается и уходит. Интересно, какое у нее было выражение лица: довольное или сердитое? Спортивная Куртка примирительно поднимает руки, и тут я слышу позади себя: «Лиам?» Я и не заметил, как подошла моя мама. В ее присутствии эти предположительно друзья Элизы съеживаются, как нашкодившие малявки. Вот же – почти взрослые люди, а при появлении родителей ведут себя как малые дети. Я по крайней мере всегда остаюсь самим собой.

– Прошу прощения, что прерываю, – подходит мама, бросив едкий взгляд на Спортивную Куртку.

Мое сердце мгновенно расцветает от любви к ней. Что бы там между нами ни происходило, я ценю в ней это отточенное чутье на тех, кто заслуживает доверия, и то, что она всегда может за милю заподозрить что-то неладное.

– Лиам, не поможешь мне достать кое-что из машины?

Я киваю и иду за ней, не обращая внимания на облачко шепота, которое повисает у нас за спинами. Мы молча выходим из комнаты и, миновав мрачный мраморный вестибюль похоронного бюро, выходим из здания к тому месту, где припаркован внедорожник моего отца. И только тогда она шумно выдыхает и произносит:

– В общем, мне нужна сигарета.

– Ты же не куришь, – поднимаю я бровь.

– Сегодня курю.

– Логично.

Извлекаю мятую пачку American Spirits из кармана пиджака, где она пролежала неизвестно сколько времени, вытряхиваю из нее две штуки и проверяю другие карманы в поисках зажигалки. Мама в ожидании опирается на машину, скрестив лодыжки и подставив лицо солнцу. Я всегда знал, что она очень хороша собой, но сейчас, когда я вижу ее такой, с зажатой между пальцами сигаретой, у меня в груди щемит от восхищения. Она старше, чем большинство мам моих друзей, – все-таки разница между мной и Джулианом была семь лет, – но она и круче их всех. То, как она, одетая во все черное, наклоняется к подставленному мной огоньку, напоминает сцену из какого-то старого французского фильма.

– Это вредит твоему голосу, ты же знаешь, – говорит она спустя несколько минут молчаливого курения.

– Знаю. Поэтому делаю это нечасто. Почти никогда. Держу их на тот случай, если какой-нибудь придурок стрельнет сигаретку на парковке.

Даже не улыбнулась.

– Почему ты затеваешь ссору на похоронах двоюродной сестры?

– Это не похороны, а прощание.

– Не выношу, когда вы с отцом задираете друг друга. Хотя бы сегодня этого не делали.

Ах, вот оно что. Ну конечно. Это из-за папы. Мог бы догадаться по ее хмурому выражению лица.

– Ну пусть не принимает все, что я делаю, на свой счет. Вот какое ему дело, какие ботинки я ношу?

Это относится к нашей утренней стычке, когда мой любящий отец потребовал от меня немедленно переодеться, иначе он не позволит мне сесть в машину. Маме удалось добиться хрупкого мира: договорились, что я могу остаться в своих любимых джинсах и в этом, как она выразилась, «видавшем виды пиджачишке», но заменю армейские ботинки на отцовские парадно-выходные туфли.

– Не сегодня, Лиам, – повторяет мама, выставив вперед руки и пресекая поток слов.

Я пожимаю плечами. Да пожалуйста. Просто постараюсь не пересекаться с ним пару дней, если ее это успокоит. Пинаю мыском отцовского ботинка пыльную покрышку.

– Вся семья в сборе, и мне постоянно кажется, что вот-вот придет и Элиза. А потом вспоминаю. Это так… паршиво.

– Да, очень паршиво.

– Как там тетя Кэролайн?

– Не очень, но это и понятно, – говорит мама, делая длинную затяжку, а затем наклоняется, чтобы стряхнуть пепел на асфальт. – Боже, даже не верится, что это коснулось нас обеих. Она была так внимательна ко мне после смерти Джулиана. Она была единственной, кто помог мне справиться в те первые недели.

После этих слов она бросает на меня встревоженный взгляд.

– Все в порядке, – говорю я. – Мне было пять лет. Вряд ли я мог бы стать для тебя спасительной соломинкой.

– Сам факт твоего существования был для меня соломинкой, не говоря уже о том, как меня возвращали к реальности всякие ежедневные рутинные дела, связанные с заботой о тебе, – вздыхает она. – В общем, сейчас я пытаюсь вспомнить, что говорила и делала тогда Кэролайн, но это все равно что снова вернуться в то время, понимаешь? После того как было потрачено столько сил, чтобы перестать прокручивать это все в голове, это так мучительно.

Киваю, не зная, что ответить. Я действительно верю, что мое существование очень много значило для нее тогда. Но на мгновение задумываюсь о том, что, быть может, она просто убедила себя в этом.

– Что-то я слишком много болтаю, – вздыхает мама. Она все еще держит окурок, и я забираю его у нее из пальцев. – Пора возвращаться. А ты бросай эту гадость, пока у тебя не начался рак.

Наверняка это была всего лишь шутка, но потом до нее доходит, чтó она только что сказала, и на глазах у нее наворачиваются слезы.

– Забудь, что я это сказала, – встряхивает она головой.

– Все в порядке, мам, – успокаиваю я ее, хотя мою грудную клетку словно сдавливает изнутри железным кольцом; она никогда не упоминает ничего, что хотя бы косвенно связано с Джулианом. – Сегодня просто плохой день.

Откашлявшись, она снова возвращает на лицо дежурную улыбку.

– Точнее не скажешь. Не затевай ссор с отцом. И с незнакомыми людьми. – Мама указывает на меня пальцем и словно собирается сказать что-то еще, но вместо этого разворачивается и уходит обратно к зданию.

На улице жарко, как в печке, а я все еще в пиджаке. Весь в испарине, я обхожу машину с той стороны, где есть хотя бы немного тени, но это мало помогает. Бросаю две недокуренные сигареты на асфальт и прижимаю носком ботинка. За похоронным бюро виднеется небольшая рощица, в которой стрекочут цикады. Обстановка была бы почти идиллической, если бы не обстоятельства.

И тут я замечаю девушку в синем платье. Она сидит в машине на водительском месте в нескольких ярдах от меня. Ее глаза закрыты. Я чуть не прыскаю со смеху: она что, ушла сюда вздремнуть? Немного странное место для сна. Проходит несколько секунд, а она все так же совершенно неподвижна, словно не спит, а… Мое сердце начинает биться быстрее. Вдруг с ней что-то не так? Бывает же, что у людей случаются сердечные приступы, инсульты или что-то еще из-за свалившегося на них горя.

Я медленно иду в ее сторону, готовый повернуть назад, если она пошевелится. Подхожу вплотную к ее машине, но девушка все еще неподвижна. Когда я стучу в окно, она не вздрагивает от испуга, а просто открывает глаза и смотрит на меня в упор, как будто кого-то ждала. Выглядит это жутковато и в то же время маняще: я будто попал то ли в фильм ужасов, то ли в ремейк «Спящей красавицы». На мгновение меня охватывает сильное желание сбежать, но она уже опускает стекло.

– Да? – спрашивает она как ни в чем не бывало.

Из стереосистемы автомобиля льется скрипичная музыка, мелодия взбирается все выше и выше.

– Я Лиам, – представляюсь я.

– Знаю, – отвечает она, протягивая руку к приборной панели, чтобы выключить музыку.

Она делает это небольшим и четким поворотом запястья, оборвав ноты так резко, будто разделила что-то надвое. Я чем-то обидел эту девушку?

– А, – говорю я, – если тебя обидело то, что я сказал тому парню, приношу свои извинения.

– Кент Макгенри тот еще придурок, – категорично заявляет она, и я понимаю, что она не столько злится, сколько пытается сдержать эмоции.

Это хорошо знакомая мне стратегия поведения. В любом случае она достаточно разумна, чтобы не купиться на ту лапшу, которую навешивал всем на уши Спортивная Куртка, так что я все-таки решаю не сбегать. Она смотрит на меня снизу вверх, прикрыв глаза рукой от солнца.

– Мы с тобой уже знакомы. Когда мы были мелкими, я постоянно видела тебя у Элизы дома.

Постепенно обретая очертания, из тумана вырисовываются кое-какие воспоминания. Было время (несколько месяцев, а может, целый год?), когда я еще не дорос до того, чтобы быть предоставленным после уроков самому себе, пока мои родители на работе. Тетя Кэролайн забирала меня после занятий, потому что я тогда учился в том же округе, что и ее дети, но школы у нас с Элизой были все-таки разные. И да, у них дома часто бывала другая девочка. Вместе с Элизой они бегали по заднему двору, придумывали странные танцевальные номера и раскачивались на качелях, сделанных из автомобильных покрышек. Я никогда не обращал на них особого внимания, потому что, хотя девочки были всего на год младше, мне они казались совсем мелкими – сейчас точно не могу вспомнить почему. А потом в какой-то момент все изменилось: мы переехали в наш нынешний дом в округе Мерсер, мама начала работать риелтором, ее график стал более гибким, а я после школы мог заняться своими делами.

– А, ну да. Теперь вспомнил.

– Не вспомнил, – уверенно говорит она. – Но это не страшно.

– Прости. Давно это было.

Сейчас уже далеко за полдень, но солнце изрядно припекает мне спину, и я вытираю пот с шеи. Мне бы снять пиджак, но тогда дурацкие деловые туфли моего отца будут выглядеть еще нелепее.

– Напомни, как тебя зовут?

– Анна, – отвечает она и просовывает руку в окно, как для официального приветствия, и я принимаю ее ладонь в свою.

Руки – это, как правило, не то, на что я обращаю внимание у других людей, но нельзя не заметить, как красивы руки у нее – тонкие, гладкие и слегка прохладные на ощупь. Будто это не живая плоть, а скульптурный слепок руки. Затем она кладет ладони на руль, глядя в лобовое стекло, и вздыхает:

– Не хочу туда возвращаться. Во всяком случае пока там не станет меньше людей. Если еще хоть один человек скажет мне, что у меня по крайней мере остались воспоминания о ней, я закричу. Не гипотетически. Я действительно закричу.

Мне тоже нужно вернуться, вести себя прилично, думать грустные мысли об Элизе. Но мой папа не сможет злиться на меня, если меня там не будет, не так ли?

– Не хочешь куда-нибудь сгонять? – спрашиваю я. – Ненадолго.

Она смотрит прямо перед собой, как будто не слышала этого предложения, и, видимо, обдумывает мои слова, а потом смотрит на меня и кивает:

– Почему бы и нет? Садись.

5

Налево

– И КОГДА ЖЕ ТЫ УЗНАЕШЬ? – спрашивает Элиза.

В ее голосе слышатся нотки раздражения, из-за чего мне хочется бросить трубку, но я бы никогда не поступила настолько грубо. Элиза, бывало, выкидывала со мной такие номера, но это же она, ей сходит с рук все, на что я никогда бы не решилась. Мы не виделись с тех самых пор, как она, надувшись, ушла из моей спальни, хотя прослушивание состоялось уже два дня назад.

– Наверное, в ближайшие несколько дней, – отвечаю я, прижимая беспроводной телефон к подбородку, чтобы потереть левое запястье. Мрачные видения с нанесением себе увечий утихли после прослушивания, но боль в руке никуда не делась. – Какие планы на выходные? Хочется как-то отвлечься от ожидания.

– Не знаю, будет ли тебе это интересно, – говорит Элиза.

Честное слово, иногда общение с ней сродни попыткам договориться о чем-то с трехлетним ребенком. Стараясь придать своему голосу неподдельный энтузиазм, я поддразниваю ее:

– Скажи – и увидишь.

– Ты же знаешь моего двоюродного брата Лиама? – спрашивает Элиза, и в мой сердечный ритм перед следующим ударом добавляется изящный форшлаг[10].

Лиам. Конечно, я знаю Лиама. И дело не в том, что Элиза время от времени упоминает о нем, вот, мол, любимый двоюродный брат. Дело в том, что я была по уши влюблена в него в детстве и во время наших игр у Элизы дома часами тайно обдумывала, как завоевать его расположение. У него были завораживающе длинные ресницы, и все равно он производил впечатление мрачноватого, загадочного и уверенного в себе ребенка, и все это вместе убедило меня в том, что он самый интересный человек на Земле.

Однажды мы с Элизой уговорили Лиама записать вместе с нами радиопередачу на старый кассетный магнитофон ее отца. Мы потратили на это несколько часов: Элиза была диджеем, Лиам пел песни, изображая разных исполнителей, а мне было поручено заниматься звуковыми эффектами, шуршать бумагой и по команде встряхивать в коробке всякую мелочевку. Когда я сыграла на детском синтезаторе Элизы несколько мелодий поверх одной из его песен, он явно был впечатлен.

– Как ты этому научилась? – спросил он.

– Природный талант, – пожала я плечами. – И уроки игры на фортепьяно по методу Судзуки[11] в пять лет.

Он рассмеялся, и несколько часов я как будто парила над землей. Нам пришлось прервать наш эфир, когда за Лиамом приехала его мама. К тому моменту они с Элизой никак не могли договориться о том, включать или нет в передачу фрагмент о Тени[12] (она была полностью за, а он не мог понять, почему действие нашего шоу внезапно перенеслось в 1930-е годы. На следующий день, когда я предложила им продолжить нашу затею, Лиам был чем-то недоволен и сосредоточенно играл в компьютерную игру. Перед уходом я вытащила кассету из магнитофона и спрятала в рукав, чтобы потом послушать дома, но сейчас не могу вспомнить, послушала ли я ее в итоге и куда именно убрала. Наверняка она до сих пор где-то здесь, в моей комнате. Я бы ни за что ее не выбросила, потому что, конечно, не забыла, как сохла по Лиаму. Но я скорее умру, чем признаюсь в этом Элизе.

– Скажи честно, если не хочешь идти, – говорит она. – Тебе не обязательно сидеть там, выдумывая оправдания, чтобы смыться.

– Хм… – бормочу я, возвращаясь к разговору. – Извини, связь на пару секунд пропадала. Я пропустила, что ты говорила.

– Говорю, у группы Лиама в эту субботу концерт в пиццерии возле железнодорожных путей.

– Это там, где по выходным обычно играют всякие старперы в гавайских рубашках? Типа кавер-группы Джимми Баффетта?[13]

Слушая Элизу вполуха, я подтаскиваю стул поближе к шкафу, чтобы взобраться на него и дотянуться до верхней полки, где хранится коробка с моими детскими сокровищами.

– Не знаю, – вздыхает Элиза. – Может быть. Вообще-то они играют металл, типа очень-очень тяжелый металл. Их группа называется Feral Soul[14]. Или, может, Fatal Soul[15]? Они несколько раз меняли название. – Она делает паузу. – Возможно, это будет просто ужасно.

– Да нет, звучит даже забавно, – говорю я, сидя на кровати и перебирая извлеченные из коробки обрывки браслетов дружбы, старые поздравительные открытки и маленьких игрушечных зверюшек.

– Правда? – спрашивает Элиза.

Я закрываю глаза, сосредотачиваясь на том, чтобы наконец прийти с Элизой к взаимопониманию.

– Знаю, в последнее время я была не очень-то легка на подъем…

Честно говоря, не особо горю желанием туда идти. Группа у них, похоже, нелепая, а мне хочется уберечь светлый образ Лиама, который я хранила в своей памяти все эти годы, словно вещи в этой коробке, неизменным. Но не хочу, чтобы Элиза и дальше на меня дулась.

А еще я хочу провести эти несколько дней конца лета легко, немного пофилонить во время моих последних смен в кафе-мороженом, почувствовать себя такой же беззаботной, как все вокруг. И, кроме того, всегда есть шанс, что Лиам с первого взгляда распознает во мне природную красоту и талант, незаметные всем остальным, и тогда мы вместе покинем эту невзрачную обыденность и заживем возвышенной жизнью, полной изящества и буйной страсти. Вот прямо так и будет, ага.

– Я правда хочу пойти.

– Тогда сделаем это! – восклицает Элиза. Она всегда легко идет на мировую, достаточно малейшего намека на извинения. Это то, что мне в ней всегда нравилось. – Я заеду за тобой на монополемобиле в семь. Можем перекусить перед концертом.

– Хорошо, – откликаюсь я, позволяя радостному волнению Элизы просочиться немного и в меня.

Повесив трубку, вновь просматриваю содержимое коробки, и тут мой взгляд натыкается на нее – вот же она, аудиокассета с надписью «Производство Э-Л-А», сделанной зеленым маркером на этикетке. Наши инициалы, а почерк, должно быть, Лиама. Я едва снова не хватаю телефон, чтобы позвонить Элизе и сообщить о своей находке. Но все же не делаю этого. В машине Элизы, до того старомодной и крошечной, что ее можно было бы использовать как игрушку для игры в «Монополию», есть магнитола, но не уверена, что хочу слушать кассету вместе с ней. Я закрываю коробку крышкой и возвращаю на полку снова покрываться пылью.

В субботу я надеваю темно-синее платье, кардиган и подаренные бабушкой серьги с камнем «кошачий глаз», почти идеально сочетающиеся с моими глазами. Сегодня я проверила почтовый ящик примерно восемь миллионов раз, ожидая от дирижера, мистера Хэллоуэя, подтверждения о зачислении в оркестр. Но пока ничего. Каждый раз, когда я открываю маленькую дверцу почтового ящика, желудок сжимается, а затем разжимается, пропуская сквозь стенки жижу разочарования, заполняющую все мое существо. Это очень изматывает, и я уже жалею, что пообещала Элизе пойти с ней на концерт. Мне просто хочется хоть какой-то определенности, пусть даже новости будут плохими. Но пока что есть только бесконечная неизвестность.

Я смотрюсь в зеркало в ванной, собираю волосы в хвостик, снова распускаю, корчу себе рожу, гадая, вспомнит ли меня Лиам. Слышу, как Элиза входит через парадную дверь, как к себе домой, и начинает болтать с моей мамой.

– Ух ты, секси! – восклицает Элиза, когда я, сдавшись после нескольких попыток что-то сделать со своими волосами, вхожу на кухню.

Мне тут же хочется вернуться в свою комнату и переодеться. На Элизе темные обтягивающие джинсы, ботинки на высоком каблуке и что-то вроде фанатской футболки с отрезанной горловиной. Ее короткие волосы собраны в небольшие торчащие пучки, и выглядит это, как обычно, просто потрясающе. Элиза – эдакий хамелеон, которого трудно отнести к той или иной категории. По этой причине большинство людей в школе и не знают, что о ней думать. По той же причине я считаю ее абсолютно невыносимой, но мне всегда интересно, чего от нее ждать дальше. Сегодня с утра она могла быть одета в безразмерную фланелевую рубашку с ниткой жемчуга на шее. Могла переписываться с приятелем из Южной Кореи или рисовать натюрморт в стиле другой эпохи. С Элизой может произойти все что угодно.

Оторвав взгляд от газетной страницы, мама смотрит на нас обеих. Интересно, больно ли ей видеть, что ее единственная дочь почти всегда самый некрутой человек в комнате. В прошлом моя мать была танцовщицей. Каждой клеточкой тела она до сих пор транслирует в пространство непринужденную уверенность в себе. Даже сейчас в рубашке свободного кроя и легинсах мама выглядит одетой более подходяще для концерта, чем я.

– Только посмотрите на эту парочку, – умиляется она. – Будьте осторожны на дорогах, ладно?

– Конечно, миссис Эйч, – отвечает Элиза быстрее, чем я успеваю открыть рот. – А какие у вас с супругом планы на сегодняшний вечер?

– Ну, – говорит мама с легким смешком, – по субботам у нас уроки бальных танцев.

Вскоре после того, как мои родители повстречались, и за несколько лет до моего рождения тяжелая травма колена положила досрочный конец маминой танцевальной карьере. И тот факт, что мой отец – книжный червь по натуре – каждую неделю добровольно вальсирует в паре со своей грациозной супругой, может свидетельствовать лишь об истинной преданности. Всем известно, что каждое его решение, возможно, даже то, которое привело к моему рождению, направлено только на то, чтобы сделать мою мать счастливой. Эта щенячья отцовская любовь всегда казалась мне разновидностью глупости, и все же если бы кто-то относился так же ко мне, я бы точно не расстроилась.

– Звучит зажигательно, – подмигивает Элиза, и, пока они дружно хихикают, у меня есть несколько мгновений, чтобы поискать в сумочке блеск для губ.

Борясь с желанием снова спросить маму про почту, раздумываю над тем, не родилась ли я по ошибке не в той семье. Может быть, много лет назад меня подкинули на Землю, а в какой-то другой реальности живет на всю катушку настоящая Анна?

– Возвращайтесь к полуночи, – говорит мама нам вслед, когда мы выходим за дверь, хотя я почти уверена, что моих родителей самих в это время еще не будет дома.

Пиццерию Mozzarella on the Tracks[16] я всегда терпеть не могла: голые по пояс самовлюбленные парни, играющие в волейбол на заднем дворе, дурацкие шуточные названия блюд в меню («Грибанька с грибочками», бургер «Толстый бюргер»), уродливые шорты на семьях, играющих в мини-гольф в соседнем заведении. Я едва не произнесла эту последнюю колкость вслух при Элизе, но вовремя прикусила язык. Элиза всегда умеет выставить мое мнение незначительным и злобным, даже если это всего лишь проницательные наблюдения.

Кавер-группа The Lost Shakers[17] только что выступила и выносит свое оборудование со сцены, в то время как мы с Элизой заказываем пиццу среднего размера под названием «Мое сердце». Заигрывая с официантом студенческого возраста, Элиза пытается заказать пиво, несмотря на то что на наших руках нарисованы гигантские крестики – знак, что мы несовершеннолетние, – а когда он отказывает, делает вид, что все это было шуткой. Я изображаю глубокий интерес к меню, чтобы скрыть свое смущение.

– Ага, вот и Лиам, – радуется Элиза.

Я оборачиваюсь и вижу, что он подключает провода к усилителю. Выглядит он почти так же, каким я его и помню, разве что плечи стали шире и линия подбородка заострилась.

Лиам одет очень просто – в джинсы и черную футболку, но при этом ногти на руках покрашены в черный и на запястье болтается замысловатый браслет – можно подумать, что он сделан из средневековой кольчуги. Короче, Лиам выглядит восхитительно, и я надеюсь, что Элиза не заметит, как румянец заливает мою кожу.

– ЛИ-АМ-ЛИ-АМ! – оглушительно вопит Элиза, пока я украдкой за ним наблюдаю. – Мы здесь! Анна считает, что ты секси!

Я разворачиваюсь на стуле, но прежде замечаю, как Лиам, явно очень довольный, машет Элизе рукой. Она машет в ответ, пока я не пихаю ее под столом ногой:

– Почему ты всегда так делаешь? – шиплю на нее я. – Такое ощущение, что ты живешь только для того, чтобы постоянно меня унижать.

Вид у нее недоумевающий. Тут как раз приносят нашу пиццу, и Элиза накалывает вилкой одно из артишоковых сердечек, не потрудившись переложить ломтик себе на тарелку.

– А почему тебя это смущает? Потому что ты действительно думаешь, что он секси? Да я уверена, многие так думают. Большинство людей, не связанных с ним кровными узами.

– Дело не в этом, – отвечаю я раздраженно.

Нахмурившись, посыпаю свою половину пиццы красным перцем чили, который, как я знаю, Элиза терпеть не может, так что теперь ей не придет в голову стянуть у меня кусочек.

– На самом деле Анна думает, что ты выглядишь как кусок дерьма! – кричит Элиза в сторону сцены. – Но лично я считаю, что басист у вас симпатяга.

Я украдкой бросаю молниеносный взгляд в сторону группы и вижу, что Лиам обменивается ухмылками с худым, как жердь, нечесаным блондином, лайтовой версией Курта Кобейна. Я сползаю по спинке стула, закрывая лицо рукой.

– Хватит, умоляю.

– Ой, да ладно, Анна. Вообще-то люди думают о тебе не так часто, как ты думаешь.

Мы уже на грани ссоры, какие случались между нами миллион раз, и в тоне Элизы чувствуется капелька яда. Мне хочется огрызнуться в ответ и сказать, что зато люди думают, что она идиотка, куда чаще, чем ей кажется, но это же должен быть вечер примирения, поэтому вместо ответного удара я откусываю огромный кусок пиццы, обжигая себе небо расплавленным сыром. Итак, я никогда не осмелюсь заговорить с Лиамом. И умру несчастной и одинокой. Да и черт с ним. И, кстати, браслет у него дурацкий.

– Давай поиграем в директора по кастингу, – предлагаю я наше старое развлечение в отчаянной попытке сменить тему. – Басист – это определенно Курт Кобейн.

– Не актер и к тому же мертвый, но ладно, я понимаю, к чему ты клонишь, – говорит Элиза. – А как насчет солиста группы The Lost Shakers? – спрашивает она, кивая в сторону барной стойки, где видавшие виды дяди потягивают текилу.

– Однозначно Джефф Бриджес, – говорю я, прищуриваясь.

– Ладно-ладно, сама вижу, – улыбается Элиза.

– Официант?

– Э-э, – мычит Элиза, слизывая весь сыр и начинку со своей пиццы – привычка, которая жутко меня бесит. – Может, прокатит за Уилла Смита?

– Да ни за что, – возражаю я, наблюдая за тем, как тот рассеянно чешет нос за своей стойкой. – Разве что как один из статистов на съемках фильма с Уиллом Смитом.

Фыркнув, Элиза заливается смехом, и тогда воздух между нами ненадолго становится кристально чистым, ни одна тень наших обычных взаимных упреков не омрачает вечер.

– А что насчет Лиама? – спрашивает Элиза.

Лиам не похож ни на кого, кроме самого себя. Но я не хочу произносить это вслух. Если бы ее вопрос и не прервал хрупкий контакт между нами, это сделала бы группа, которая начала настраивать инструменты и проверять микрофоны. Мы оплачиваем счет, чтобы можно было встать поближе к сцене, где с выпивкой в руках уже слоняются несколько человек. Потягивая безалкогольное пиво, я опять жалею о том, что напялила кардиган.

– Привет, Мерсер! – кричит Лиам так, будто приветствует полный стадион фанатов. – С вами The Straitjackets![18]

Не могу сказать, чего именно ждала от группы, но, когда начинается первая песня, я с трудом подавляю желание заткнуть уши. Это не просто громко; это агрессивно громко, воинственно громко. Кажется, что барабаны хотят напасть на меня, колотя в запертую дверь моей грудной клетки. Судя по тому, как двигаются пальцы гитариста, он играет что-то невообразимо сложное, но это никак не отражается на общем звуке. Басист, кажется, совершенно остекленел и не вполне осознает, что происходит. Что касается Лиама, то у меня было смутное представление о нем как о хорошем певце еще с тех времен, когда мы были детьми и он делал глупые пародии на поп-песни для нашего радиошоу. И сейчас, во время выступления, он иногда действительно поет, и это звучит нормально, но вместе с тем из его рта извергается множество других звуков: рычание, сдавленные хрипы, скрипы и крики. Все вместе это похоже на ожившее лоскутное одеяло, сшитое, как Франкенштейн, из разных кусочков, – очень злое, безобразное и способное тебя придушить.

Я оглядываю зал, пытаясь оценить, какое впечатление это действо производит на других слушателей. Примерно половина, похоже, искренне наслаждается происходящим, остальные, видимо, испытывают то же, что и я. В другом конце помещения вижу бумерского вида мужчину в рубашке поло, который скручивает кусочки салфетки и затыкает ими уши. Несколько человек, обладающих бóльшим тактом, выходят через двери на задний дворик, где до сих пор продолжается игра в волейбол.

Элизе как будто весело, хотя не уверена, что по задумке эта музыка должна оказывать именно такой эффект. Она с энтузиазмом танцует, время от времени потряхивая головой или вскидывая рокерскую «козу», но при этом ее движения представляют собой мешанину разных стилей, дико не сочетающихся с музыкой: роботинг, хастл, чарльстон. Потом она отдает мне свой напиток и скачет на месте, как чирлидерша. Через пару песен она уже потягивает какой-то напиток у одного парня старше нас, который, кажется, выпустился из нашей школы в прошлом году. Брэндон? Бенджамин? Что-то вроде того. На танцполе становится все более людно, и Элиза проталкивается к сцене, а я использую это как удобную возможность отойти назад и встать в сторонке. А потом, в начале следующей песни, Лиам окидывает взглядом зрительный зал и замечает меня.

– Следующая наша песня для Анны, которая считает, что я секси, – выдыхает он в микрофон, и мое горло сковывает спазм, так что я не могу нормально сглотнуть.

Несколько человек смотрят на меня, а Элиза оглядывается через плечо и, смеясь и присвистывая, поднимает в воздух кулак. На мгновение мне хочется исчезнуть, но я немного забываюсь, когда понимаю, что первые такты песни по-настоящему прекрасны: гитарист мягко сплетает друг с другом серию арпеджио на фоне проникновенного напевного голоса Лиама.

– Дни, когда не можешь заглянуть внутрь себя, – поет он, и меланхоличная мелодия так глубоко меня трогает, так тонко совпадает с моим мироощущением, что я чувствую, как строптивая и осуждающая моя часть уступает место истинным и чистым чувствам.

В нашем детстве вокруг Лиама сформировался эдакий ореол трагичности. Его родной брат и двоюродный брат Элизы, Джулиан, умер, когда мы были маленькими детьми. Иногда я представляла, что когда после моего падения из окна смерть прошла мимо меня и я, невредимая, сидела в отделении неотложной помощи, обреченный Джулиан в это же время был наверху, в онкологическом отделении. Раньше мне казалось, что эта выдуманная история была доказательством связи между мной и Лиамом. Сейчас такого рода суеверные представления, конечно, остались далеко в прошлом, но в этот момент, слушая, как Лиам поет, словно для меня одной, я почти поверила в это снова.

Песня на мгновение замирает, а затем барабан разрушает всю магию ужасным, разрывающим барабанные перепонки грохотом, участники группы начинают прыгать по сцене, а Лиам кричит в микрофон что-то вроде «Непроницаемый туман!», но это не точно, потому что в этом шуме решительно ничего невозможно разобрать. Все инструменты как будто соревнуются друг с другом в уровне громкости. Такая перемена в песне показалась жестокой насмешкой надо мной, и какой бы энтузиазм я ни проявляла поначалу к этому вечеру, на этом он для меня окончательно перестал быть томным.

6

Направо

АННА ВЫЕЗЖАЕТ СО стоянки похоронного бюро и жмет на газ. Меня обдает волной прохладного воздуха из кондиционера. Это пробуждает что-то в моей вялотекущей крови и заставляет снова почувствовать себя самим собой. Повозившись со стереосистемой, я переключаюсь с CD-диска, который она слушала, на местную станцию классического рока, и она никак на это не реагирует. Радиостанции в этом городе тот еще отстой, но на этой иногда крутят нормальные треки. Пару секунд послушав, как Оззи поет про Железного человека в сильном магнитном поле[19] – и это идеально, – я спрашиваю:

– Куда едем?

– Ты же сам предложил куда-нибудь сгонять. Я думала, у тебя есть идеи.

– Хм. Может быть, рванем подальше? На чаепитие в «Уолдорф»?[20] О, или, знаешь, я слышал, тут неподалеку проходит прелюбопытное прощание с покойной.

Она не то чтобы улыбается, но уголки ее рта слегка приподняты.

– Что ж, тогда, получается, мы едем сюда, – говорит она и резко сворачивает направо, на парковку у небольшого кафе-мороженого. Даже в жаркий день никто не покупает мороженое в предобеденное время; два пластиковых столика перед входом пустуют. Мы не могли уехать дальше, чем на пару миль от похоронного бюро, но, кажется, будто прибыли на необитаемый остров.

– Угощаю, – говорю я, когда мы выбираемся из машины, – за то, что увезла меня оттуда. Что будешь?

– М-м-м, – протягивает она, серьезно задумавшись. – А ты?

Для меня тут не о чем и думать.

– Ореховое с пеканом.

Она выглядит разочарованной.

– Это старперский выбор. Серьезно, когда сюда подъезжает машина, набитая стариками, я заранее знаю, что все они закажут ореховое с пеканом.

– Так ты здесь работаешь?

– Несколько вечеров в неделю. Только летом. Я буду со вкусом печенья со сливками.

– Рожок или стаканчик?

– Ты меня просто убиваешь. Стаканчики для дилетантов. Если ты закажешь ореховое с пеканом в стаканчике, я, наверно, вернусь в машину и брошу тебя здесь одного.

Мы что, флиртуем? Не знаю, как это назвать, но мне нравится такой заход с подколами. Это лучше, чем та серая пустота на ее лице, когда она сидела в машине, закрыв глаза.

Кудрявому мальчику, лицо которого показывается в окне для заказов, на вид лет двенадцать. Он здоровается с Анной и подает нам рожки с мороженым бесплатно, и мы безрадостно смотрим на пустые пластиковые сиденья, заляпанные пятнами от мороженого.

– Не хочешь прогуляться? – спрашивает Анна.

Мы неспешно пересекаем парковку по направлению к приземистому маленькому зданию по соседству, откуда ведет вещание местная новостная радиостанция, и несколько минут молча едим подтаявшее мороженое. Сладкие капли сползают по руке. Ее локоть касается моего, и мне нравится быть к ней так близко. Хотя вообще-то она не совсем в моем вкусе.

– Так, значит, вы с Элизой тесно дружили? – говорю я наконец, когда у меня в руке остается только самый кончик рожка.

– Да, – отвечает она и, помедлив, добавляет: – Правда, этим летом мы мало виделись.

Я киваю. Мне хочется сказать ей, что она не должна чувствовать себя виноватой из-за этого, но понимаю, что она все равно будет чувствовать вину, что бы ни сказал ей какой-то незнакомец. Горе – коварный маленький демон.

– Элиза из тех людей, которые хотят делать миллион дел одновременно, – вздыхает Анна, – но у меня не было выбора, кроме как сосредоточиться, по-настоящему сосредоточиться, на скрипке, иначе я бы никогда не попала в госоркестр. Она этого просто не понимала. Ей хотелось, чтобы я оставалась ее подружкой по играм, как в детстве. И что теперь? Она не получила того, что хотела. И я тоже. Теперь ее нет, и ничего невозможно исправить.

Она резко замолкает, смущенная потоком собственных слов.

– Жизнь – это гребаный мусор, – пою я, чтобы поднять ей настроение, а затем закидываю остаток вафельного рожка в рот и играю рифф на воображаемой гитаре. – Это из моего нового хита, который так и называется «Жизнь – это гребаный мусор».

На ее лице ненадолго расцветает искренняя улыбка, и я поражен тем, как это ее преображает: меняется форма глаз, на правой щеке появляется ямочка. А ведь она хорошенькая, теперь я это вижу. Я и раньше встречал таких девушек, как Анна, – девушек, настолько серьезных, что они будто закованы в броню. Возможно, я просто никогда не оказывался рядом в нужный момент, чтобы увидеть, как эта броня с них спадает.

– Это уж точно, – говорит она, но, заметив мой пристальный взгляд, замолкает, глядя то на свое мороженое, то на радиовышку на дальней стороне новостной станции – куда угодно, только не в мою сторону.

– Оркестр – это не шутка, – говорю я. Я пел вместе с ними в прошлом году, когда на Рождество хор штата давал с ними сводный концерт, но сейчас не упоминаю об этом. – Жаль, что из этого ничего не вышло.

Она отвечает не сразу. Мы доходим до металлического забора, окружающего радиовышку, и Анна садится на землю в небольшом пятачке тени, прислонясь спиной к забору. Я сажусь рядом с ней – так, чтобы чувствовать близость ее плеча к своему.

– Прослушивание завтра, – говорит она. – Я не могу туда пойти.

– Почему нет? – спрашиваю я, а потом понимаю, что уже знаю ответ.

– Из-за похорон. Все, чего она хотела, – это я, немного моего времени. Я не могу… – Анна делает паузу и смотрит на небо. – Просто не могу. И, пожалуйста, не говори мне, что она хотела бы, чтобы я была счастлива, или что она все равно никогда уже об этом не узнает, или что-нибудь еще из тех идиотских вещей, которые люди говорили мне за последние несколько дней.

– Господи. «Она все равно никогда уже об этом не узнает»? Неужели кто-то действительно такое сказал?

Анна кивает, закрыв лицо руками:

– Мой препод по игре на скрипке. Он хуже всех.

– Эй, это была та пьеса, которую ты собиралась сыграть? Та, которую ты слушала в машине?

Она снова кивает, ее лицо по-прежнему скрыто ладонями. То, как она замыкается в себе, как ей хочется исчезнуть, хорошо мне знакомо. Наверное, до сих пор у нее не умирал никто из близких, и если это так, то ей предстоит пережить кое-что из того дерьма, которое мне, к несчастью, уже известно, – то, что потеря ощущается как центр притяжения в твоей Вселенной в течение еще многих лет после случившегося.

– Звучало красиво, – говорю я, не очень удачно пытаясь изобразить доброжелательность.

– Красиво? – Она опускает руки и смотрит на меня с вызовом. – Это не красота. Паганини был настолько ожесточен, что люди поговаривали, будто он в сговоре с самим дьяволом. Над его телом отказались проводить христианский обряд погребения. Эта пьеса похожа на… авиакатастрофу. На человеческое жертвоприношение.

– Круто, – улыбаюсь я. – Сегодня ночью я собираюсь написать новую песню и постараюсь, чтобы она звучала как авиакатастрофа.

– Подумай над тем, чтобы назвать ее в мою честь, – говорит она.

– Так и сделаю. Песня Анны, двоеточие, человеческое жертвоприношение.

Мороженое съедено, но еще несколько минут мы просто сидим, молча, глядя на то, как солнце опускается все ниже, окрашивая облака в коралловый цвет. Мир всегда накрывает вас, словно ковровой бомбардировкой, своей красотой в тот самый момент, когда вам меньше всего хочется замечать его красоту. Прошлой осенью я раз и навсегда расстался с Мюриэль под самым необыкновенным красным кленом. В моей памяти дерево осталось не просто алым, но охваченным пламенем.

– Может, для тебя сделают исключение? – наконец спрашиваю я. – Разрешат пройти прослушивание позже?

– Может быть, – говорит она. – Но от одной мысли о том, что мне нужно будет играть, становится тошно. В прямом смысле, физически плохо. Я не могу взять в руки инструмент с тех пор, как узнала, что случилось.

Я запрокидываю голову. Радиобашня возвышается над нами, как какой-то космический корабль, ее острие пронзает небо. Логически я понимаю, что это всего лишь маленькая местная башня с минимальным радиусом вещания, но когда сидишь в ее тени, она выглядит почти устрашающе, и кажется, что она и впрямь может перенести нас за пределы земной атмосферы.

– Я лучшая подруга Элизы, но не могу заплакать на церемонии прощания с ней, – говорит Анна. – Я скрипачка, но не могу играть на скрипке. Я античеловек.

– Чушь собачья, – возражаю я. – Ты не становишься менее человечной, если не хочешь играть на скрипке. Я серьезно. Быть хорошим в чем-то – не то же самое, что хотеть это делать.

Она пожимает плечами.

– В этом году я не собираюсь выступать в школьном хоре, – признаюсь я. – Хочу сосредоточиться на собственной музыке.

– Я бы хотела чего-то такого же, – говорит Анна. – Раньше скрипка казалась мне моим предназначением, а теперь… – вздыхает она. – У тебя никогда не бывает чувства, что ты проживаешь не свою жизнь?

Что-то вспыхивает у меня внутри, в крови пробегает электрический разряд. Может быть, мы с ней – зеркальные отражения друг друга. Может быть, это судьба, чудесное совпадение, что мы оказались здесь и сейчас, хотя я пока не понимаю, что все это значит. Интересно, бывают ли дэт-метал-группы со скрипачками?

– А может, ты и должна это делать. Играть на скрипке в рок-группе или еще где-нибудь. Проложить свой путь.

– Играть в рок-группе? – переспрашивает она удивленно. – С трудом представляю себе будущее, в котором я буду играть в рок-группе.

– Ладно-ладно, – смеюсь я. – Наверное, я забегаю вперед.

Пламя внутри немного утихает, но не гаснет. Это должно что-то значить, что мы оба музыканты, оба ищем новые способы самовыражения в искусстве. После того что случилось с Джулианом, я не верю в Бога, это просто больше невозможно, но я действительно считаю, что должна быть какая-то великая сила, управляющая бытием, – и разве не эта сила свела нас вместе? Мне очень хочется сплестись с Анной пальцами, снова почувствовать прохладную кожу ее ладони. Чтобы не сделать чего-нибудь неловкого, подсовываю руку под бедро.

– На что похожа твоя музыка? – спрашивает она.

– Это, ну, «варварский визг над крышами мира»[21], – отвечаю я. Ни с того ни с сего мне становится неловко за то, какую музыку я создаю, а затем абсолютная ущербность этого факта наполняет меня разочарованием в самом себе. – Это музыка не для всех. Но, может быть, это как раз твое. Приходи на наш концерт в эти выходные – и сама узнаешь.

– Хм… – сомневается она. – Хочу увидеть превью.

– Здесь?

Она смотрит мне в глаза и улыбается, и я снова чувствую электрический разряд под кожей.

– Величие затмевает контекст, – говорит она.

Не могу с этим поспорить. Закрываю глаза, набираю полную грудь воздуха и выдаю последние несколько тактов Dusk All Day[22]. Я представляю, как радиобашня посылает мой голос все выше и выше, за орбиту Земли, прямо к звездам.

– Разрушенье остановить нельзя, друзья мои, – пою я, и, когда открываю глаза, она смотрит на меня, часто моргая, явно слегка ошарашенная, а у меня кружится голова, как после аттракциона, когда сразу не можешь осознать, где ты и кто ты.

– Брависсимо! – восклицает она со смехом, искренним звонким смехом, но по тому, как смотрит на меня, я понимаю, что смеется она не надо мной. – Это было потрясающе. Лучшее выступление, которое когда-либо видела эта парковка.

На долю секунды мне мерещится, что я чувствую, как частицы наших тел, вибрируя, сталкиваются друг с другом.

– Нам пора идти, – говорит Анна.

– Думаю, да, – отвечаю я, но все во мне сопротивляется тому, чтобы вот так уйти отсюда, из этого «здесь и сейчас», навсегда покинуть этот странно приятный момент.

Начался «золотой час», как называют это время фотографы, когда все выглядит лучше, чем есть. И все же я встаю и иду за ней обратно к машине, глядя, как она отряхивает сухую траву с подола юбки, и пытаюсь запечатлеть в памяти красоту этого жеста.

На обратном пути нам снова неловко друг с другом. Она спрашивает о подробностях концерта, я рассказываю. Кручу ручку магнитолы, переключаясь между радиостанциями, но только для того, чтобы чем-то занять руки.

– Кажется невероятным, что мир продолжает существовать без нее, – произносит Анна, заезжая обратно на парковку похоронного бюро.

– Да, – киваю я, пока она ставит машину на то же место, где парковалась раньше. Бóльшую часть жизни я прожил в состоянии отсутствия, как бы в негативном пространстве, и понимаю, о чем она говорит. – В квантовой физике есть такая гипотеза… Считается, что существуют триллионы копий Вселенной, ее бесчисленные вариации. А это значит, что есть такие миры, в которых Элиза никогда не попадала в автомобильную аварию. И такие, в которых ее вообще никогда не существовало.

– Ох… – выдыхает Анна.

Не знаю, что заставило меня заговорить об этом, обычно я держу это при себе. Она ставит машину на стоянку, но не выключает двигатель. На коже ее руки, там, где заканчивается рукав платья, вижу мурашки. Неужели это из-за того, что я рассказал ей о множественности миров? Или виной всему кондиционер, который все еще дует слишком сильно?

– А ты сам в это веришь? – спрашивает она. – Думаешь, так и есть на самом деле?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Наверное, это не имеет большого значения, потому что, как бы то ни было, мы заперты здесь. И не можем выбирать, как бы это сказать, лучшую версию Вселенной.

– Ну да… – Она откидывает голову на спинку сиденья. – Не думаю, что в силах вернуться туда прямо сейчас. Увидимся завтра на похоронах.

– Если только ты не решишь пойти на прослушивание.

Ее глаза, которые до этого казались мне карими, на самом деле являют смесь зеленого, золотого и кофейного оттенков, они словно пруд, поверхность которого отражает вечерние лучи солнца. Хотел бы я упасть в него и утонуть.

– Не в этой Вселенной, – говорит она.

Возвращаюсь в комнату с гробом Элизы. Большинство учителей и одноклассников уже ушли. Когда прохожу через комнату, чтобы обнять тетю Кэролайн, папа подходит ко мне сзади и цедит сквозь стиснутые зубы:

– Где ты был?

Какая разница? Я все еще ощущаю вкус мороженого во рту, и воспоминание об Анне в золотом свете заходящего солнца все так же свежо в моих мыслях, и я чувствую, что, возможно, в мире что-то изменилось.

7

Налево

ПОСЛЕ КОНЦЕРТА ЭЛИЗА подрядилась вместе со мной помочь группе собрать музыкальное оборудование. У меня все еще звенит в ушах, пока я тащу на парковку какую-то часть ударной установки, сделанную не иначе как из свинца. Элиза взялась нести всего два провода, закинув их себе на шею, и теперь, хихикая, заговорщицким тоном болтает со светловолосым басистом.

Сгрузив свою ношу на заднее сиденье микроавтобуса барабанщика и стараясь быть вежливой, я неловко улыбаюсь Лиаму, который пьет воду из бутылки в нескольких ярдах от меня.

– Отличное выступление, – говорю я.

Лиам улыбается мне, но я не могу точно определить, что кроется за этой улыбкой.

– Что ж, спасибо. Ты выглядела так, будто тебе по-настоящему весело.

О да, понятно: сарказм.

– Прости, – бормочу я.

– Да не бери в голову. – Он указывает на меня бутылкой. – Слушай, а мы раньше не встречались?

Я обхватываю себя руками, как будто мне стало холодно, инстинктивно пытаясь сжаться в комок:

– Мы часто виделись в доме у Элизы, когда были детьми.

– Хм… – Он подходит немного ближе и всматривается в мое лицо, пока я, не зная, куда деться, просто стою, уставившись в землю. – Не-а, не припоминаю.

Чувствую укол досады, но относится он не столько к Лиаму, сколько ко мне самой: я злюсь на себя за то, что помню его с такой кристальной ясностью, и за то, что жажду его одобрения, как тогда, так и сейчас.

Смотрю в сторону Элизы, которая все еще разговаривает с басистом. Они стоят рядышком и что-то курят. Ну просто замечательно. Элиза явно не в себе – человек, с которым невыносимо общаться, и я ненавижу, когда приходится это делать. Такие разговоры всегда беспросветно пусты и зациклены. Чтобы отделаться от Лиама, возвращаюсь в пиццерию и, прежде чем забрать еще часть оборудования, захожу в уборную.

Стенки кабинки изрисованы граффити, сделанными пьяными посетителями, и хотя находиться здесь не очень приятно, я не тороплюсь, прокручивая в голове состоявшееся прослушивание, перематывая его и кое-где ставя на паузу, как видео.

Я должна попасть в оркестр. Если в моем резюме будет указано, что я играла с исполнительской группой государственного уровня, у меня будет шанс поступить в действительно хорошую консерваторию, может быть, даже в Джульярд[23]. Дело, однако, даже не в этом. Иногда я думаю, что стараться, по-настоящему стараться, и все-таки потерпеть неудачу – это худшее, что могло бы со мной случиться. Несмотря на то что я понимаю: это не совсем так, – в глубине души чувствую, что это правда.

Воспользовавшись еле живой сушилкой для рук, тащусь обратно к сцене, чтобы взять еще какое-то оборудование. Когда я поднимаю что-нибудь левой рукой, запястье пронзает несильная, но резкая вспышка боли, которая, вибрируя, распространяется вверх по руке.

На обратном пути к микроавтобусу замечаю группу взрослых чуть моложе моих родителей, которые едят пиццу за столиком у задней двери, и среди них сидит мой учитель по скрипке. Я пытаюсь незаметно проскочить мимо, но потом слышу, как кто-то произносит мое имя, и неохотно поворачиваюсь как раз в тот момент, когда мистер Фостер встает со своего места и направляется ко мне.

Ох, как же я иногда скучаю по миссис Осло… Эта статная дама преподавала мне игру на скрипке с пятого класса, а в прошлом году наконец оставила своих последних учеников и окончательно ушла на пенсию. У миссис Осло бывали обострения артрита и провалы в памяти, но в конце урока она всегда давала мне ириску и никогда бы не стала настаивать, чтобы я называла ее по имени. Теперь я вынуждена иметь дело с Зови-меня-Гэри. Я знаю, что должна быть благодарна. Он несколько лет выступал с Филадельфийским филармоническим оркестром, а сейчас играет в Кливлендском симфоническом оркестре и куче других ансамблей. Он один из самых талантливых музыкантов, которых когда-либо подарил миру этот город, и то, что он сейчас снова живет здесь, – не более чем случайность. Вроде как его привел сюда сыновний долг перед больными родителями, как я поняла из смутных обрывков сплетен. Когда мы играем вместе, я иногда чувствую, как меня приподнимает над землей (или по крайней мере увлекает за собой) сила его звука. И все же… он абсолютно нетерпим по отношению к моим ошибкам, постоянно перебивает, когда я пытаюсь задать ему вопрос, и всегда пялится так, словно ему интереснее разглядывать меня, чем слушать. Короче говоря, он мне не очень-то нравится.

И вот он здесь, обвивает меня рукой, прежде чем я успеваю поставить на пол чехол с ударными тарелками. От него пахнет чересчур ядреным одеколоном и пивом.

– Получила письмо? – спрашивает он. – Уверен, ты в восторге.

– Письмо? – повторяю я, а мое сердце, словно бабочка, уже вырывается из груди, хлопая крылышками.

Зови-меня-Гэри поворачивается к столику своих друзей и указывает на меня:

– Анна – это я, только в своем поколении. И с физическими данными получше.

Мужчины за столом ухмыляются и опускают глаза на свои бокалы, а две женщины рядом с ними фыркают и закатывают глаза. Одна из них бросает в Фостера скомканную салфетку. Они же все пьяны. Я выскальзываю у него из-под руки, из-за чего он на секунду теряет равновесие.

– Какое письмо? – спрашиваю я снова.

– Я сегодня получил список, – отвечает Зови-меня-Гэри, все еще слегка покачиваясь. – Ты единственная из всей школы, кого в этом году взяли в госоркестр. А в группу первых скрипок нелегко попасть одиннадцатикласснику.

И тут мне становится безразлично, что Зови-меня-Гэри такой противный и сам себя ставит в неловкое положение, я даже внутренне не против, когда он, поздравляя, хлопает меня по плечу. Первое, что мне хочется выкрикнуть: «Теперь я настоящий человек!» – но я так смущена этим порывом, что просто говорю:

– Спасибо. Я не знала. Спасибо, что сообщили.

Потом хватаю чехол с инструментами и мчусь на парковку, чтобы найти Элизу. Я чувствую себя окрыленной, я могла бы кататься на этом чехле для тарелок, как на доске для серфинга, по волнам своего чистого ликования! Элиза все еще курит с басистом, но прямо сейчас я слишком счастлива, чтобы обращать на внимание на то, что она как будто совсем про меня забыла.

– Ты как? – спрашивает Лиам.

Он сидит на бампере микроавтобуса, а я ничего не могу с собой поделать и улыбаюсь во все лицо, как маньячка. – Выглядишь так, будто надышалась веселящим газом.

– Да ничего особенного… Просто оркестр, в который я очень хотела попасть… Я понравилась им на прослушивании.

– Оркестр штата? – спрашивает Лиам, вставая и небрежно потягиваясь.

Что-то настораживает меня в его поведении. Радостное волнение, наполнявшее грудь, прячется обратно в сердце, как заползает в свою раковину осторожное морское существо.

– В прошлом году я выступал в хоре штата, – говорит он, – но не уверен, что снова приму их приглашение в этом сезоне. Ездить раз в неделю в Колумбус на репетицию – это довольно запарно, знаешь?

Я с трудом сглатываю. Ездить на репетиции – это пустяки, главное – место в оркестре. Чувствую себя ограбленной. Радость, которая причиталась мне в момент торжества, была у меня украдена. Черт с ним. Я запихиваю чехол на заднее сиденье микроавтобуса. Спасибо хоть на том, что Лиам, разминаясь, наклоняется и тянется кончиками пальцев к носкам своих ботинок и поэтому не может видеть мои злые слезы, навернувшиеся на глаза. Мне всегда ничего не стоит заплакать, эта склонность часто становится причиной моего позора, но, похоже, я не в силах ее контролировать. Элиза подбегает и запрыгивает Лиаму на спину.

– Привет, кузен! – восклицает она. – Ну вы и отожгли. Я так рада, что пришла!

Лиам хватает ее за руки, прижимая к спине, а затем выпрямляется, кружась, а Элиза смеется, как маленький ребенок. Видимо, сегодня не удастся поговорить с ней об оркестре. Найдется ли когда-нибудь в мире Элизы место для меня как для кого-то большего, чем просто ее подружка? Опустив кузину обратно на землю, Лиам говорит:

– Могло быть намного лучше, если бы эти парни хоть чуть-чуть постарались. Но спасибо, что пришла. Есть шанс, что подбросишь меня домой?

– Конечно, конечно, конечно, – восклицает Элиза, глупо улыбаясь. – Бе-е-е-ез проблем!

Одним быстрым движением я выхватываю ключи из сумочки Элизы:

– Поведу я. Твоя мама больше никогда не выпустит тебя из дома, если ты получишь еще один штраф.

Это постоянный повод для наших ссор – Элиза считает, что я слишком строгая и властная, но на этот раз она только смущенно улыбается:

– Твоя правда, Анна-банана. Поехали.

– Чур, я спереди! – выкрикивает Лиам, а затем со всякими приколами в скандинавском духе прощается со своими товарищами по группе.

Я нажимаю кнопку на водительском сиденье, выдвигая его вперед, чтобы Элиза смогла забраться на тесное заднее сиденье машины. Когда мы все усаживаемся, Элиза наклоняется вперед между двумя передними креслами и кладет голову сперва на плечо Лиама, а затем на мое. Я поворачиваю ключ в замке зажигания, и Элиза вся аж трясется от вибрации мотора.

– Ого, как будто кто-то ходит по моей могиле, ребята, – смеется она.

Лиам живет в другой стороне от нас с Элизой, и внезапно я чувствую смертельную усталость. Как бы мне хотелось немедленно телепортироваться в постель, жаль, что этому не бывать… А еще я бы хотела вышвырнуть Лиама из машины и оставить его на обочине, но это столь же маловероятно. Я опускаю стекло, чтобы поймать ветерок и немного взбодриться.

– Ребята! – Элиза, снова просовывает голову между передними сиденьями. – Гляньте, какие сегодня красивые звезды! Как думаете, они были бы такими же красивыми, если бы некому было на них смотреть? – хихикает она.

– Иногда мне кажется, что они выглядят слишком идеально, – замечает Лиам. – Как будто кто-то пытается одурачить нас этими декорациями или типа того.

– Ого, с ума сойти, – выдыхает Элиза. – Прямо как в том фильме, как его там?..

Звезды всегда казались мне нотами наоборот – нотами, безудержно скачущими по небу, вместо того чтобы сидеть на своем месте на нотном стане. Иногда я думаю о том, как бы звучала эта музыка, если бы кто-то мог их сыграть, прочитав музыку Вселенной с листа.

– Так здорово, когда мы все вместе. – вздыхает Элиза. – Прикиньте, что было бы, если бы мы трое остались близки после того, как Лиам сюда переехал?

– Есть такая штука – теория множественности миров, – говорит Лиам, указывая, где надо свернуть направо. – Суть ее в том, что существуют триллионы копий Вселенной, ее бесчисленные вариации. И это значит, что есть такие миры, где мы все лучшие друзья. Как бы тебе это понравилось, а, Анна-банана?

Не собираюсь смотреть на него, не хочу видеть язвительную ухмылку на его общепризнанно великолепном лице. Его теория звучит пусто и глупо или по крайней мере слишком просто – как будто кто-то, кому ближе романтика, чем логика понимания научных фактов, развел ее содержание водой. Но если это правда и есть множество других Анн, живущих другими жизнями, хотелось бы мне, чтобы существовала Вселенная, в которой мне не нужно постоянно задаваться вопросом, достаточно ли я хороша.

8

Направо

В ДЕНЬ ПОХОРОН ЭЛИЗЫ мы с Анной не обменялись ни единым словом. Находясь от нее на некотором расстоянии, я наблюдал за ней, продолжая подмечать всякие мелочи: родинку на левой стороне шеи; чрезвычайно прямую осанку, которую она, видимо, переняла у своей матери, сидевшей рядом; едва уловимый запах духов или, может быть, шампуня, который я почувствовал, когда она проходила мимо меня в конце церемонии, слегка помахав на прощание. Часть меня хотела бы найти способ снова сбежать вместе с ней подальше от печали, черных платьев и траурных букетов. Но другая часть с трудом может представить, что мы с ней когда-нибудь будем встречаться. Она такая правильная, замкнутая, что называется, застегнутая на все пуговицы и сильно, очень сильно отличается от Мюриэль. Она не в моем вкусе, твердил я себе в тот день, но потом ловил себя на том, что воспроизвожу в мыслях какую-то часть ее тела: полные, строгие губы, длинные пальцы, изгиб плеча.

И вот она здесь, выглядит слишком шикарно для этой дурацкой пиццерии, сидит одна за маленьким столиком в глубине зала. Пока мы готовились к выступлению, возможность ее появления была единственным, что занимало мои мысли, и она все-таки пришла, взаправду и во плоти, и теперь пьет что-то через соломинку, обхватив ее нежными губами.

Я решаю установить с ней зрительный контакт во время пения, чтобы наладить между нами какую-то ощутимую связь. Но, находясь на сцене, не могу заставить себя смотреть в ее сторону и прячусь в музыке. В животе такое ощущение, будто два хомячка борются за управление одним рулем, – верный признак того, что эта девушка каким-то образом зацепила меня сильнее, чем кто-либо еще, с тех пор как Мюриэль перешла к нам в девятом классе. (Боже, как она была прекрасна – бóльшую часть каждого урока геометрии я проводил за тем, что рассматривал маленькую, но интригующую полоску кожи там, где ее свитер не доходил до пояса джинсов.)

– Эта песня для Анны, которая готова мириться с моими промашками при выборе мороженого, – выдыхаю я в микрофон, надеясь, что эта маленькая шутка, понятная только нам двоим, заставит ее улыбнуться. Пока я пою вступительные такты песни «Impenetrable Fog»[24], украдкой смотрю на нее сквозь ресницы, и она слушает так внимательно. Это самая красивая из всех наших песен.

Мы добираемся до конца сет-листа если не успешно, то по крайней мере быстро, и Анна подходит к сцене с почти счастливым видом, хвалит наше выступление и предлагает помощь со сборами музыкального оборудования. Мне удается уговорить ее поехать домой вместе. Помимо прочего, это позволит сбежать от Криса и Эрика. На сцене они допустили все мыслимые ошибки – вступали не вовремя, сбивались с темпа и безудержно фальшивили, выдавая ноты, похожие на звуки отрыжки. Когда Анна повторяет, что концерт ей понравился, я смущенно отмахиваюсь. Она тормозит на подъездной дорожке перед моим домом и кладет свою ладонь на мою:

– Нет, правда. Ты талантлив, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять это.

Я смотрю на наши сложенные руки, словно это два плота, увлекаемые течением.

– Мы могли бы намного лучше, если бы ребята хоть чуть-чуть постарались.

– Так выступай сольно. Твоя музыка – это твоя музыка; разве не это ты мне говорил? Ты не обязан делиться ею с ними, если не хочешь.

Что я хочу, так это поцеловать ее, но не делаю этого. Может быть, я слишком труслив, чтобы рискнуть. Смотрю, как пульсирует кожа в плавном изгибе ее шеи. Вынимаю руку из-под ее ладони и, как какой-нибудь доброжелательный школьный психолог, мягко сжимаю ее плечо. Просто кошмар. На деревянных ногах, пошатываясь, выхожу из машины. Вот и все, дело сделано. Я опоздал на корабль, и он больше никогда не проплывет мимо этого берега. Счастливого пути.

Мне, конечно, удалось поцеловать Мюриэль к концу нашего первого совместного учебного года. Узнав, что она увлекается фотографией, я повел ее на заброшенный железнодорожный мост. Опередив меня, она вскарабкалась на его опору, чтобы сфотографировать вид на открывшуюся внизу пропасть. Я чуть не потерял сознание от страха, но все-таки полез следом за ней, а потом мы поцеловались прямо над бездной, на волосок от неминуемой смерти. Я позволил ей убедить себя, что мне понравился этот выброс адреналина, что я испытал что-то кроме душераздирающего страха, и потом продолжал позволять ей и, вероятно, множеству других людей верить, что я слишком крут, чтобы меня беспокоила мысль о смерти. Только я-то знаю правду: я был трусом тогда и остаюсь им до сих пор.

Анна выезжает задним ходом на тихую улицу, но прежде чем скрыться в темноте и навсегда исчезнуть из моей жизни, опускает стекло и окликает меня:

– Эй, не хочешь как-нибудь встретиться? Поболтать обо всяком музыкальном занудстве?

Очень редко, но удача все же благоволит даже таким трусам, как я.

Пару дней спустя я заезжаю за ней в кафе-мороженое, где у нее закончилась одна из последних рабочих смен этим летом, и мы отправляемся в безлюдный парк, в котором я обычно останавливаюсь по пути к дому Гэвина. Это мое тайное убежище, где я сочиняю тексты песен, бормочу себе под нос рифмы и проговариваю вслух то, что приходит в голову. Я никогда и никому не показывал это место, но мне кажется правильным пригласить туда другого серьезного музыканта.

Поездка сюда похожа на первое свидание, но очень уж неловкое и к тому же по ощущениям совсем неправильное, ведь мы едем в чересчур навороченном внедорожнике моего отца, а не в стареньком седане, в котором она приезжала на церемонию прощания с Элизой.

Однако как только мы добираемся до парка и садимся (соблюдая приличную дистанцию и на разные валуны, причем я уступил ей более высокий и удобный камень), то чуть-чуть расслабляемся. Она захватила с собой немного конфет, которыми в кафе посыпают мороженое. Пока мы лакомимся ими, я рассказываю ей историю об M&M’s: когда мне было лет семь или восемь, я узнал слово «дегустатор» и сообщил родителям, что могу определить цвет M&M’s по едва заметным различиям вкуса между красителями. Они подыграли мне: клали конфеты разного цвета мне в рот, притворяясь, что не замечают, как я украдкой подсматриваю сквозь ресницы. (Это было в те времена, когда родители все еще хотели видеть во мне что-то необыкновенное, – усилие, от которого они в конце концов отказались.) Когда я уже начинаю загоняться насчет того, с какой стати вообще стал рассказывать ей эту идиотскую историю, она говорит:

– Это мило. Думаю, должно быть больше песен о таких вещах: о маленьких и очень личных воспоминаниях, которые и делают твою жизнь именно твоей.

– Не уверен, что знаю, с чем можно срифмовать M&M’s, – смеюсь я.

– Думаешь, шучу, но я серьезно, – говорит она. – И, кстати, слово «Эдем» почти рифмуется.

У меня нет желания писать песни ни об M&M’s, ни о моих родителях, но я позволяю себе перебрать несколько приятных воспоминаний из детства: мама уютно устраивается рядом со мной и Джулианом на диване, чтобы почитать нам книгу; я прижимаюсь щекой к мягкой потертой шерстке мистера Пипса – плюшевой овечки, моей любимой игрушки; из кухни доносится запах печенья, которое печет тетя Кэролайн.