Взламывая нацистский код. Нерассказанная история агента А12, предсказавшего Холокост бесплатное чтение

Белл создал глубокий и содержательный рассказ об Уинтропе. Автор доказывает, что его герой был супершпионом, который возглавлял борьбу с нацистами как в самом начале их правления, так и накануне Второй мировой войны.

The Wall Street Journal

Отлично написанная и увлекательная книга. Читатели будут заворожены историей, которая до сих пор была неизвестна широкой публике.

Jewish Book Council

До сих пор неизвестная история Белла, разгадавшего тайны Германии. Невероятная книга, а обилие подробностей о внутренней работе шпионажа делает ее вдвойне захватывающей.

Foreign Affairs

Феерическая история одного канадца и новаторский взгляд на внутреннюю организацию работы британской разведки в период между двумя мировыми войнами. Чрезвычайно интересно и познавательно.

Peterborough Examiner

Благодаря недавно рассекреченным документам книга Джейсона Белла впервые проливает свет на шпионскую деятельность Уинтропа.

The Chronicle Herald

Исследование переворачивает наше представление о приходе нацистов к власти. Уинтроп Белл, канадский шпион, работавший на МИ-6 в Германии, проделал виртуозную работу, чтобы разгадать тайну Гитлера и его сторонников.

Розмари Салливан, автор книги «Дочь Сталина»

Эта книга – результат многолетних исследований, захватывающее повествование о героической жизни Уинтропа Белла.

The Winnipeg Free Press

Jason Bell

CRACKING THE NAZI CODE

The Untold Story of Agent A12 and the Solving of the Holocaust Code

© Jason Bell, 2023

© Кедрова М. В., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024 КоЛибри®

От автора

Это правдивая история жизни Уинтропа Белла, возможно величайшего шпиона в истории. Канадец по происхождению, он был британским секретным агентом под кодовым именем А12. В 1919 году он спасался от обстрелов и взрывов в Берлине, а несколько лет спустя стал первым западным секретным агентом, сражавшимся с нацистами, и внес свой вклад в поражение Гитлера. Белл также был среди тех, кто разрабатывал принципы построения нового мира после обеих мировых войн.

Почему его удивительная история до сих пор была неизвестна? Как сам Уинтроп Белл писал о своей шпионской карьере в письме начальнику шпионской сети лорду Морису Ханки: «Естественно, я не говорил об этом» [1]. Британское правительство, в свою очередь, засекретило многие документы. Только сейчас о его невероятной тайной жизни можно рассказать.

Белл был первым человеком, предупредившим Запад об опасности нацизма, и он сделал это дважды. Весной 1919 года он был первым агентом западной разведки, узнавшим о национал-социалистах и их планах на Вторую мировую войну. Это было за год до Капповского путча – попытки свергнуть Веймарскую республику и захватить Германию, и за годы до того, как люди впервые стали называть сторонников национал-социализма нацистами.

Два десятилетия спустя, в 1939 году, Белл первым забил тревогу за годы до того, как крупные газеты начали писать о Холокосте. Белл рассказал спецслужбам и общественности о планах Адольфа Гитлера и об их глобальном характере.

Как ему это удалось? Белл оказался в нужном месте в нужное время и имел нужные источники. Весной 1919 года он был ведущим британским секретным агентом в Германии, водил знакомство с высокопоставленными людьми, глубоко внедренными в немецкую военную разведку. Некоторые из них были его ближайшими друзьями. Другие были ключевыми дипломатами, политиками, профсоюзными лидерами, бизнесменами и журналистами.

Но все было бы напрасно, если бы Белл не был смелым, умным и отлично подготовленным. Будучи аспирантом философии в Германии, Белл успешно интерпретировал «Логические исследования» (Logische Untersuchungen) Эдмунда Гуссерля, общеизвестно не простую книгу. Затем он написал собственную книгу по теории познания – чрезвычайно сложной философской теме. Белл окончил аспирантуру в 1914 году, после чего сразу должен был получить степень доктора философии, но немецкий университет отказался официально присвоить ее «гражданину враждебного государства». В результате Белл получил степень в 1922 году, но это не помешало премьер-министру Канады Роберту Бордену обращаться к нему как к «доктору» уже в 1918-м.

Обучение А12 было не только академическим. Прежде чем отправиться в Берлин в качестве нового агента, он прошел разведывательную подготовку у легендарного основателя Британской секретной разведывательной службы Мэнсфилда Смита-Камминга, также известного как С.

У него была отличная подготовка, к тому же Белл имел аналитический склад ума. Как заметил историк Терренс Панч, Белл был «безжалостным» и «неутомимым» в поисках исторических фактов, а также «решительным и непоколебимым, не желающим терпеть палки в колесах или возражения» [2]. Хотя Панч описывал Белла-ученого, эти слова в равной степени применимы и к его разведывательной войне против нацизма, и к формулированию плана прочного послевоенного мира, который продолжает направлять нас сегодня.

Белл – величайший шпион в истории, начиная с первых антинацистских предупреждений и заканчивая заложением основ плана Маршалла. Конечно, есть и другие великие шпионы, в том числе венгр Армин Вамбери, русский Сидней Рейли и канадец Уильям Стивенсон. «Величайшим» можно назвать любого, но я уверен, что никто не способен превзойти А12.

Это научно-популярная работа, и все цитаты взяты из исторических источников. Большую часть исследований я провел среди неопубликованных документов, хранящихся в архивах Канады, Германии и Великобритании. Самым важным из них является фонд Уинтропа Пикарда Белла в Университете Маунт-Эллисон в сельской местности Саквилла, провинции Нью-Брансуик. Документы Белла были засекречены до 2012 года, и я был первым приглашенным исследователем, получившим неограниченный доступ. Также ценными источниками были документы премьер-министра Дэвида Ллойда Джорджа, хранившиеся в парламентских архивах в Лондоне; статьи сэра Джеймса Хедлама-Морли в колледже Черчилля Кембриджского университета; документы Версальского мирного договора в Национальном архиве в Ричмонде, Англия, и документы библиотеки федеральной земли Нижняя Саксония и Гёттингенского университета в Гёттингене, Германия. Отчеты, дневники и письма Белла цитируются дословно (с учетом незначительных правок, так как в телеграфных отчетах 1919 года, например, в целях экономии слова опускались; эти исправления я привожу без скобок, для удобства чтения).

Отчеты Белла иногда передаются в виде прямой речи. Он, конечно, не записывал каждый взгляд в окно, улыбку или изгиб брови, но я включал подобные детали, когда это было естественно для ситуации.

Ранние пишущие машинки Белла не позволяли писать курсивом, поэтому он использовал подчеркивание. В поздних документах он использовал курсив. Для единообразия я заменил подчеркивания курсивом.

Несмотря на нашу общую фамилию, мы с Уинтропом не имеем известных мне родственных связей.

Пролог

В воскресенье, 19 марта 1939 года, Уинтроп Белл открыл свое подвальное хранилище и вошел через внушительную зеленую стальную дверь, предназначенную для банков. Он достал папку, содержащую копии все еще засекреченных шпионских отчетов, которые он писал для британской секретной разведывательной службы 20 лет назад. Белл знал, как вести себя в рискованных ситуациях. За массивным замком бумаги были защищены от воров и шпионов гестапо.

В его руках были первые предупреждения о нацистах, написанные для Лондона во время его миссии в Берлин. Он запер хранилище и вернулся в свой подвальный кабинет. Поскольку Белл построил дом на участке, спускающемся к гавани, задняя стена находилась на уровне земли, с двумя окнами на солнечной стороне и дверью, выходящей в сад. Из окна открывался потрясающий вид на Бэк-Харбор в Честере, Новая Шотландия.

Белл находился за полмира от жестокого, расистского Берлина. 20 годами ранее Секретная разведывательная служба, более известная как МИ-6, отправила его с миссией в этот опасный город, полный героев-демократов и злодеев-террористов. Его заданием было собрать разведданные о ситуации в немецкой столице, где люди все еще зализывали раны после поражения в Первой мировой войне. Постепенно он собрал нити доказательств из намеков источников и бесед с аристократами, политиками, бюрократами, военными, солдатами, учеными и простыми гражданами. Объединив их, Белл раскрыл тайную группу и их опасный замысел.

Теперь, 20 лет спустя, Германия оказалась под контролем нацистов. Демократические источники Белла были убиты, сосланы или работали подпольно.

В 1919 году некоторые влиятельные британские бюрократы не поверили предупреждению Белла. Нацисты в то время нападали на евреев из тени и не воспринимались как угроза. Чиновники решили спрятать отчет Белла под строгим грифом «Совершенно секретно», а не опубликовать его, как он надеялся. Два десятилетия спустя он все еще держал копию в своем хранилище. Другой экземпляр находился в секретной библиотеке Министерства иностранных дел.

К весне 1939 года нацисты достаточно окрепли, чтобы отомстить, затеяв войну против всего мира. Но свой план и конечную цель – Холокост, как мы его теперь называем, – они хранили как самую главную тайну[1]. Белл, как и в 1919 году, был первым, кто расшифровал их код. Он понял, что ему нужно отложить выход на пенсию, чтобы снова помешать нацистам.

Белл добавил свои разведывательные отчеты 20-летней давности к стопке документов на столе. Рядом с пишущей машинкой лежал экземпляр гитлеровской «Моей борьбы» (Mein Kampf)[2] на немецком языке и стенограммы недавних выступлений ведущих нацистских чиновников. Он взял ручку, чтобы дополнить заметки, которые когда-то составил для первого опубликованного предупреждения о планах Гитлера начать геноцид. Он листал страницы файла из хранилища, пока не нашел слова, которые набирал, когда был секретным агентом А12. Он перевел немецкие выкрики, которые помнил с тех дней в Берлине: «Ненависть, месть, непримиримая вражда; это должны быть наши лозунги!» [1] Затем он перечитал слова, которыми поделился с читателями в 1919 году, мужчинами и женщинами, имеющими допуск к сверхсекретной информации: «Они прекрасно понимают, что сама Германия не в состоянии удовлетворить их желания. Реакционеры знают, что их час еще не пробил. Они дальновидные, они будут ждать».

Два десятилетия спустя Белл не был рад своей правоте. Теперь ему нужно наверстать упущенное.

Белл не читал «Мою борьбу» в 1925 году, когда она вышла, потому что был занят преподаванием философии в Гарвардском университете. Но в марте 1939 года он направил все свое внимание на деятельность нацистов, читая между строк книгу и недавние заявления ведущих нацистских чиновников. Взломать нацистский код оказалось на удивление легко. Гитлер не мог прямо сказать, что намеревался делать с покоренным населением, потому что это вызвало бы непреодолимое сопротивление. Поэтому он и высшие нацистские лидеры говорили на секретном языке, который разъяснял план их сторонникам, оставляя всех остальных в неведении. Например, Гитлер ловко указал своим последователям на древние исторические примеры, когда завоеватели убивали побежденных. Белл, как знаток не только современной немецкой политики, но и истории, увидел смысл, невысказанный Гитлером. Сопоставив исторические сведения с другими данными, Белл расшифровал секретное послание, которое весь мир не мог разгадать 14 лет.

Но раскрыть истинные намерения нацистов было проще простого. Намного труднее было убедить других в том, что немецкий фюрер всерьез намеревался уничтожить все неарийские народы на земле. Возможность такой перспективы доказать сложно.

В конце апреля Белл все еще работал над своим предупреждением. В дневнике он писал, как подрезал деревья, а затем слушал по радио увертюру «Оберон» Вебера, Оксфордскую симфонию Гайдна и Первую симфонию Брамса. Он готовил какао во время антракта Брамса, но, отвлекшись на разговор с женой («Брамса играли энергично, но во многих местах слишком торопливо»), случайно положил вместо сахара соль. Затем он снова открыл «Мою борьбу», но время от времени поглядывал на тяжелый весенний снег, освежающий вид из его кабинета. В конце концов он обратился к пишущей машинке, торжественно стоявшей в центре его стола.

Ремонтник приехал 21 апреля, чтобы убедиться, что машинка в отличной форме. «Снова первоклассный результат, – отметил Белл, – после нескольких месяцев ужасной работы». Настроенная и смазанная машинка была готова к борьбе с нацистами. Он вставил лист бумаги. Тишину комнаты разбила пулеметная очередь набора текста.

Весной, перед началом войны, кровожадное «Окончательное решение еврейского вопроса» еще не имело названия. Фюрер описал его лишь намеками и подтекстами. Белл назвал их «Гитлеровской программой уничтожения», и ее масштабы, как он написал, «охватывали весь мир» [2].

Это было первое четкое предупреждение о намерении, которое большинство людей до сих пор не осознает: Гитлер и его союзники намеревались уничтожить все неарийские расы на всех обитаемых континентах Земли. К концу Второй мировой войны нацисты убили около 20 000 000 невинных людей, не считая боевых потерь [3]. Куда меньше числа, на которое они рассчитывали. Еще до начала войны Белл знал, что их цель – уничтожить сотни миллионов людей.

И все же, как отмечает историк Холокоста Юрген Маттеус, в сентябре 1939 года «никто, даже опытные наблюдатели за довоенным террором, не имел четкого представления о том, каким будет следующий шаг нацистского режима к своей цели – решению “еврейского вопроса”» [4]. В своей книге историк Дебора Липштадт показывает, что в англоязычных газетах не было предупреждений об этом [5]. До 1942 года, объясняет она, журналисты понимали нацистское «истребление» как депортацию евреев и периодические убийства с целью вынудить уехать других. «Никто даже в 1941 году не мог себе представить, что вскоре “Решение еврейского вопроса” приобретет еще более дьявольский смысл», систематическое и тотальное убийство европейских евреев. И, как пишет Эндрю Нагорски в «Гитлерленде», люди не подозревали о нацистском плане, хотя «cегодня принято считать, что намерения Гитлера были абсолютно очевидны с самого начала и что единственным результатом его политики могли быть только Вторая мировая война и Холокост»[3] [6]. На протяжении 1920-х и 1930-х годов американские гости в Германии не видели конечной цели Гитлера. Для тех, кто его встречал, «он был не абстрактным воплощением зла, а вполне живым политиком».

Но Белл знал достаточно, чтобы в 1939 году предупредить: Гитлер намеревается уничтожить всех евреев и все неарийские народы во всем мире. Ясное видение агента А12 в то время, когда нацисты провозглашали стремление к миру, без сомнения, было следствием его наблюдения за нацистами в 1919 году. Он увидел их скрытую сущность за несколько месяцев до того, как Гитлер стал участником движения.

И теперь, два десятилетия спустя, Белл понял, что расовая война не остановится на евреях. Следующими в их списке шли такие народы, как поляки, украинцы, французы, русские, чехи, словаки, азиаты и темнокожие. Все неарийцы, писал он, должны были быть «в буквальном смысле истреблены»[4]. В развращенном воображении Гитлера это было единственным способом защитить немецкую кровь от расового яда. «Европейская политика Гитлера, – писал Белл, – является, таким образом, лишь первым этапом». Гитлер с той же уверенностью планировал убивать неарийцев и в Северной Америке.

Белл знал, что, если нацисты выиграют войну, войска СС однажды окажутся в Новой Шотландии, чтобы отбирать евреев и другие меньшинства, а также таких либералов, как он. Но на этот раз, в отличие от 1919 года, у него было важное преимущество. Теперь он был уже не профессиональным шпионом, а частным лицом. Наивные правительственные бюрократы больше не могли подвергнуть его цензуре.

Он посмотрел в окно и вспомнил, как все началось. Это было летом 1914 года. Он был аспирантом в самом сердце Германии, погруженным в тайны новой философии, называемой феноменологией.

1

Феноменолог

Aller Anfang ist schwer[5].

Это была мирная летняя ночь в Гёттингене 1914 года. Древний университетский городок расположен в легендарных немецких горах Гарц. Легенды рассказывают о ведьмах, летающих в полночь среди горных вершин.

В старом городе Гёттингена, Альтштадте, в лунном свете были видны перекрещенные балки средневековых фахверковых домов, а аромат поздних летних цветов доносился из богато украшенных резных цветочных ящиков, нависающих над узкими и извилистыми мощеными улицами. Была середина ночи, но в квартире аспиранта философии еще горел свет.

30-летний Уинтроп Белл сидел возле электрической лампы в комнате, которую снимал в доме фрау Петер, и писал диссертацию. Задачей его работы было показать, как идеи достигают объектов в мире в отношении, называемом «знанием», или Erkenntnis. Это одна из самых сложных тем в философии, но он приехал в Германию, чтобы написать диссертацию на немецком языке, поэтому был готов к трудностям.

Белл был британским подданным, родившимся в Галифаксе, Канада. Нетипичный студент, он успел поработать геодезистом на железных дорогах и стать бизнесменом. Но теперь он был на пути к академическому успеху: сразу после защиты докторской диссертации ему предстояло преподавать философию в Гарварде. Знаменитый немецкий философ Эдмунд Гуссерль, его научный руководитель, считал его не только блестящим философом, но и разносторонне одаренным человеком «эпохи Возрождения». Как выразился профессор в письме своему звездному студенту: «Вы умеете работать не только лопатами и мотыгами, рубя деревья и строя дома, но и изящным умственным скальпелем – у вас тонкие пальцы и неподкупная любовь к истине, до последнего свободная от предрассудков»[6].

Той ночью, когда он наконец заснул, Белл был уверен, что вскоре окажется в большой аудитории Университета Георга-Августа, ауле[7], в официальной студенческой мантии, и его будут проверять на знание философии, экономики и психологии. Его ответы решат, станет ли он доктором философии.

У Белла были голубые глаза, светло-русые волосы и мускулистое телосложение хорошего пловца и гребца Кембриджского университета. Его рост составлял почти 1,8 метра, а цвет кожи, как указано в паспорте, был светлым. Он обладал средними носом и ртом, круглым подбородком и высоким лбом. Он был красив, но не выделялся. В дневнике Белл невинно жаловался на женщин, которые не переставали с ним разговаривать даже после того, как он подавал четкие сигналы, что пора уже желать спокойной ночи. Он ворчал, что эти молодые женщины «скучны» или страдают от слишком большого «любопытства».

На фотографиях у молодого Белла пристальный взгляд и напряженная челюсть. Выражение его лица сурово, но он не был склонен к меланхолическим размышлениям. Философ Эдит Штайн встретила его годом ранее, сразу после того, как приехала учиться в аспирантуру у Гуссерля. Профессор Рихард Курант, ее двоюродный брат-математик, спросил, встречалась ли она со своим однокурсником-философом. Она была с ним еще незнакома. Курант от всей души рекомендовал канадца: «Он самый приятный студент в Гёттингене» [1].

Позже Штайн заметила студента в спортивном пиджаке, который ждал возле аудитории, искал кого-то глазами. «Это Белл», – подумала она. Как она поняла? Он соответствовал описанию Куранта как о «самом приятном», поскольку в его поведении было что-то «победное и непринужденное». Еще одна важная подсказка: на нем не было шляпы. Для немцев день был прохладный, но не для канадца, привыкшего к холодным ветрам. Ему было почти 30, когда она приехала в Гёттинген на учебу, но, как писала Штайн, он «выглядел намного моложе». Штайн и Белл вскоре стали близкими друзьями.

Белл родился и вырос в прохладном морском климате Галифакса, в любящей семье торговцев, которая пользовалась в стране уважением. Его отец Эндрю дружил с премьер-министром Робертом Борденом, который также был родом из Новой Шотландии. Эндрю был успешным бизнесменом, поэтому у Уинтропа было достаточно денег, чтобы продолжить обширное академическое образование в Канаде, США, Англии и Германии, а также вести культурную жизнь. Особенно он любил классическую музыку.

Друзья Уинтропа отмечали его ироническое чувство юмора и высокую способность к концентрации. В газете в Саквилле, провинция Нью-Брансуик (в которой сообщалось о новостях известного учебного заведения города, Университета Маунт-Эллисон, где Белл получил свои первые ученые степени), писали о его «удивительной способности к упорному труду» и глубоком участии во всех аспектах университетской жизни: «моральных, социальных, культурных и интеллектуальных». Ему все удавалось, поскольку он был «прилежным, дружелюбным, любезным и обаятельным» человеком [2].

Белл был интровертом, но пользовался популярностью среди товарищей. Он был старостой и выступал с прощальной речью на выпускном 1904 года в Маунт-Эллисон, написал песню «Альма-матер» (до сих пор с гордостью поется на крупных университетских мероприятиях), был членом команды дискуссионного чемпионата Нью-Брансуика и настолько хорошим актером, что репортер с любовью вспоминал его потрясающую игру в шекспировском «Гамлете» даже 50 лет спустя [3].

Но, несмотря на все это, его персонализм совершенно не внушал трепета[8] [4]. Его племянник Эндрю Вуд и племянница Хизер Джонстон говорили в интервью, что он никогда не хвастался [5]. Его интересовали их дела и как он может им помочь.

Другие люди хотели добиться успеха с помощью оружия, а не тяжелой работы и дружбы. Утром в воскресенье, 28 июня 1914 года, Гаврило Принцип, молодой человек с грустными глазами, высматривал свою цель на улице города Сараево. Убийца из «Черной Руки»[9], Принцип прятал в одежде пистолет и капсулу с цианидом – первый для своей жертвы, вторую для себя. Он ждал эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника Австро-Венгерской империи.

Тем временем немцы наслаждались прекрасным, мирным воскресеньем. Никто не знал, что это будет последнее нормальное утро в стране на десятилетия вперед. Следующий рассвет наступит лишь в конце века, после падения Берлинской стены.

В тот день Белл рано вышел из дома, чтобы встретиться с другом и отправиться в поход. В своих традиционных походных шортах и шляпе канадец слился с немцами. Он прошел через очаровательный средневековый Гёттинген, мимо Фиркирхенблика[10], где с одного места можно увидеть католическую и три протестантские церкви, и недалеко от еврейской синагоги, вмещавшей более 400 человек [6]. Затем он увидел бронзовую статую «Гусятницы Лизы» (Gänseliesel). Несмотря на скромные размеры, она была главной на центральной Рыночной площади. Белл, как и все аспиранты Университета Георга-Августа до него, был обязан поцеловать ее в честь получения ученой степени. Казалось, это случится совсем скоро.

Но Гуссерль, старый осел (alter Esel), как Белл записал в своем дневнике, навалил ему еще больше задач по теории познания, которые нужно было решить. Как бы то ни было, осенний семестр в Гарварде должен был начаться еще не скоро, так что времени было предостаточно. Белл жил прекрасную жизнь с замечательными друзьями, профессорами мирового уровня и потрясающим окружением. Для человека, который любил ходить в походы, плавать и учиться, Гёттинген был великолепен.

В 11 часов утра автомобиль эрцгерцога Франца Фердинанда ехал с открытым верхом по улице Франца-Иосифа в Сараево. Он должен был сменить маршрут, поскольку ранее в тот же день на эрцгерцога уже было совершено покушение. Но водитель Фердинанда, чех, не понимал немецкого. Он пропустил смену плана и продолжил движение по маршруту, где все еще ждали убийцы. 19-летний Принцип вышел на улицу и выстрелил во Франца Фердинанда, а затем в его жену Софию.

Когда будущий правитель Австро-Венгерской империи умирал, Белл перепрыгивал ручьи и карабкался по крутым скалам. До полудня воскресенья он наслаждался прекрасными видами, пел традиционные немецкие песни, обменивался историями и занимался спортом. Он писал в дневнике, что будто прожил сцену из «Как вам это понравится» (As You Like It)[11]. Но шокирующая новость положила конец пасторальным радостям: за обедом в ресторане он узнал об убийстве Фердинанда. Эта новость разнеслась по всему миру, вызывая неизбежные вопросы. Будет ли Австро-Венгрия мстить? Или это еще одна ложная тревога, как Агадирский кризис 1911 года[12] [7]?

Учитывая, что Белл прибыл в Гёттинген, когда разворачивался Агадирский кризис, естественно задаться вопросом, был ли он британским агентом уже во время своих студенческих лет[13]. Сам он неоднократно и непоколебимо утверждал, что не был. Он приехал в Германию по чисто академическим причинам, чтобы изучать феноменологию у профессора Гуссерля, который ее изобрел. На самом деле Белл хотел получить докторскую степень в Кембриджском университете, в Эммануил-колледже, где он начал обучение. Но Англию пришлось покинуть, когда врачи предупредили, что плохой воздух может убить его – из-за плеврита. (Возможно, его легкие страдали от промышленных загрязнений, а не английской влажности.)

Для Гуссерля феноменология была наукой «видения» [8]. Кажется, что все предельно понятно, но подлинное видение, как описал его в 1903 году американский философ Чарльз Пирс (оказавший влияние на Гуссерля), не так просто: «Когда земля покрыта снегом, ярко освещенным солнцем (за исключением тех мест, где падает тень), если спросить любого обычного человека, каков его цвет, он скажет: белый, чисто белый, белее на солнечном свету, сероватый в тени. Но человек описывает не то, что находится перед его глазами; это его теория того, что следует видеть. Художник скажет, что тени не серые, а тускло-голубые, а снег на солнце – насыщенно-желтого цвета. Наблюдательная способность художника – то, что абсолютно необходимо при изучении феноменологии» [9].

Феноменология – это философский подход, целью которого является увидеть сущность в самом объекте. Например, когда мы смотрим на игральную кость на столе, мы видим куб, хотя нам видны лишь несколько сторон. Это означает, что мы видим больше, чем плоскость. Мы видим больше, чем то, что бросается в глаза, потому что мы знаем сущность – или суть – вещей и можем распознать целое, даже если видим только часть. Для феноменологии сущность предполагается, но не сводится к видимости. Мы также можем знать математические и логические условия, выходящие за рамки видимости, даже если начало они берут в ней.

Своеобразие феноменологии проистекает из пристального внимания к внешнему как к пути к сущностному. В то же время давно устоявшаяся философская традиция призывала игнорировать видимость в пользу интеллектуальной сущности. Например, обычная работа по отправлению правосудия рассматривалась как нечто гораздо менее значимое, чем размышления о форме правосудия. Между тем скептическая философская реакция на господство сущностей, в свою очередь, утверждала, что существует только видимость.

Феноменологический метод, в отличие от них обоих, подчеркивает пристальное внимание к сущностной данности вещи с точки зрения непредвзятого наблюдателя, не сглаживая различий и трудностей. Это возврат к сократической традиции философии, интересующейся сущностными вопросами, но скептически относящейся к общепринятым определениям. Как позже учил Белл в Гарварде, сократическая философская традиция в значительной степени игнорировалась и даже очернялась философским интеллектуализмом эпохи Нового времени, стремившимся к рациональному господству над вселенной, пока феноменология не возродила философию как бесконечный поиск.

Еще одной ключевой особенностью феноменологии является ее внимание к межличностным отношениям. В отличие от картезианства[14], которое утверждает, что эго существует изначально, феноменология считает, что эго возникает в диалоге с Alter, или Другим, с получением опыта[15]. По мнению Джосайи Ройса, профессора Белла в Гарварде, эго возникает в результате сравнения нашего опыта с опытом других. Жан-Поль Сартр, например, позднее популяризировал эту доктрину [10]. Вместо простого картезианского cogito, ergo sum (я мыслю, следовательно, существую), феноменология описывала постоянные отношения между cogito (я думаю), cogitamus (мы думаем) и миром. Чтобы понять природу, нам нужно сравнить мнения поэтов, естествоиспытателей и всех наблюдателей, которые предпочитают истину лжи и знание невежеству.

По мнению профессора Макса Шелера, еще одного важного человека, повлиявшего на Белла, феноменология переориентирует философию на целостность богатства личного опыта, уводя от упрощенных редукций [11]. Философия и наука эпохи Нового времени, с XVII по начало XX века, имели плохую привычку сводить сложность опыта к простым схемам, которые создавали удобную иллюзию полного описания. Эти системы свели захватывающее разнообразие жизни к чему-то простому и неинтересному, как когда новое творение отвергается с утверждением, что на самом деле оно является ничем иным, как обычным примером того, как все человеческое поведение мотивировано влечением к удовольствию и отвращением к боли, или очередным примером, как Зигмунд Фрейд свел детство к фрустрированному сексуальному влечению к родителям[16].

Это объясняет почти религиозный пыл, который вдохновлял студентов со всего мира ехать в Германию, чтобы учиться у Гуссерля. Феноменология предлагала бесконечно богатый опыт.

Белл не был обеспокоен Агадирским кризисом, но новость об убийстве Фердинанда его потрясла. Ему становилось все хуже, пока наконец он не решил отправиться домой в Гёттинген. Поездка занимала несколько часов, но он знал, что уже не сможет составить компанию своему беззаботному другу-немцу.

Белл чувствовал, что ему следует как можно скорее покинуть Германию, потому что немцы, скорее всего, объединятся со своими австрийскими союзниками. Но тогда еще не было ясно, что Британия тоже будет вовлечена. На самом деле там царили сильные антивоенные настроения. Тем не менее ситуация была настолько нестабильной, что Белл удвоил усилия, чтобы защитить докторскую степень. Он решил спокойно уходить, а не бежать из Германии.

Через две недели после убийства Белл встретился с Гуссерлем и узнал, что ему необходимо внести дополнительные изменения в свою диссертацию. Перед встречей он решил, что, если Гуссерль попросит внести много изменений или не попросит ничего, он немедленно вернется в Канаду, чтобы навестить отца, у которого было слабое здоровье. Но Гуссерль потребовал относительно незначительных изменений. А значит, подумал Белл, он сможет быстро их внести, а затем купить билет в один конец до Северной Америки, а не ездить туда и обратно.

На следующий день он проработал 14 часов. Подобно юному герою сказки братьев Гримм «Гусятница», он ворчал по поводу нелепой ноши, которую старик попросил его нести. Тем не менее он был обязан выполнить свою задачу.

В последующие дни дипломатическая ситуация стала еще более нестабильной. Россия неохотно намекнула, что будет защищать Сербию от нападения Австрии. Но русские также надеялись избежать провокаций, поскольку знали, что их вооруженные силы не могут сравниться с немецкими[17].

Тем временем немцы негласно предложили австрийцам безоговорочную поддержку. Однако публично они оставались сдержанными в этом вопросе, чтобы не выдать план Шлиффена, предусматривающий внезапное нападение на Францию через нейтральную Бельгию. Франция, скорее всего, будет сражаться на стороне России. Позиция Великобритании была неясна. Многие немцы были уверены, что Великобритания останется в стороне. Они забыли, что Британия уже показала, на чьей она стороне, во время Агадирского кризиса.

В середине июля в дневнике Белла был записан «странный сон», в котором он стоял на углу двух главных улиц Гёттингена, Шиллерштрассе и Фридлендер-Вег. Он отметил, что странность сна была связана не столько с местом, сколько с его яркостью. Словно благодаря удивительной реалистичности даже физических ощущений его подсознание обратило внимание на в остальном обычную сцену. В дневнике Белла не упоминается, что на этом углу стоит каменный памятник, установленный в 1910 году в честь немецких «защитников» Намибии. Скоординированная резня намибийцев стала первым геноцидом XX века[18] [12]. Немецкие военные выгнали в пустыню от 10 000 до 25 000 человек, в основном мирных жителей, на верную смерть от жажды. Оккупанты хотели контролировать юго-запад Африки и были в ярости оттого, что люди, уже жившие там, пытались защитить свою землю. Немецкие снайперы стояли в оазисах и стреляли в тех, кто отчаянно хотел пить. Послал ли разум Белла подсознательное сообщение, указав на прошлое событие, чтобы предупредить о нынешней ситуации? Сплоченная группа немецких серийных убийц впервые начала преследовать своих жертв в Африке. Кто будет следующим?

Сон Белла дал ему подсказку. Убийцы уничтожали любого, кто стоял у них на пути. В первые месяцы предстоящей войны тысячи бельгийских граждан были убиты, чтобы они не стали повстанцами в будущем. Германия также была первой страной, которая применила против своих врагов отравляющий газ[19] и использовала подводные лодки для потопления пассажирских и госпитальных судов. А в 1915 году военные начальники начали готовить нападение на евреев[20].

Но Белл упустил смысл послания во сне. До начала войны сознанию было легко взять верх над подсознанием. Его немецкие друзья не были безжалостными убийцами; они были космополитическими либералами, и большинство из них позже стали антинацистами. Многие граждане Гёттингена придерживались демократических взглядов. Нижняя Саксония, до господства Пруссии, получала политические сигналы из Британии. И многие публичные политики Германии искренне хотели предотвратить войну. Но настоящей силой были прусские вооруженные силы, и среди них были расисты, убивавшие невинных людей в юго-западной Африке в рамках кампании по расширению немецкой империи. В своем стремлении к власти они не остановятся ни перед чем. В Германии существовали две противоположные личности, как доктор Джекилл и мистер Хайд. С одной стороны, были порядочные либералы, консерваторы, социалисты и умеренные – все они поддерживали демократию. С другой – были убийцы-génocidaires[21].

В четверг 23 июля 1914 года Австрия предъявила Сербии ультиматум. Условия варьировались от разумных (например, запретить контрабанду оружия через границу) до невыполнимых (предоставить австрийским сотрудникам правоохранительных органов полную свободу действий в Сербии). Сербия отказалась.

Белл волновался, но не паниковал. Кажется, никто в мире не осознавал масштабов тайной системы союзов, которая вынудит страны, значительно отстраненные от борьбы, вступить в войну, как только в нее вмешается их союзник.

Когда австрийские корабли начали бомбить Белград, столицу Сербии, Белл встретился с учтивым профессором математики Константином Каратеодори, сыном этнического грека, дипломата, служившего Османской империи в мирные годы перед Первой мировой войной. Положение османских меньшинств вскоре резко изменилось, когда империя совершила геноцид против собственных греков и армян. Но в середине лета 1914 года ничто не казалось столь маловероятным, как мировая война. Каратеодори убедил Белла, что в Европе возобладают более сдержанные настроения. Все дипломатические признаки указывали на мирное урегулирование, как только Австрия дала Белграду по носу за помощь, оказанную «Черной Руке».

Но за кулисами немецкое военное командование мало заботилось о дипломатии. В конце июля Англия была шокирована откровенным признанием Германии, что она планирует войну против Франции, России и, возможно, Бельгии. Трудно представить, о чем думали немцы, сообщая такое. Позже Белл заподозрил, что Германия стремилась вовлечь Великобританию в расовую войну против славян. В Англии предложение было обречено на провал, но немецкие милитаристы были дипломатически невежественны.

Как только Германия раскрыла свои планы, Лондон заявил о поддержке Франции – быстро и четко, а не тонким дипломатическим языком, который Германия неоднократно не понимала. Грубость почти сработала. Более крупную войну, вероятно, можно было бы предотвратить, вопреки горячим надеждам немецких милитаристов, если бы Россия не объявила всеобщую мобилизацию в ответ на объявление Австрией войны Сербии. Германия ответила собственной мобилизацией, а Турция согласилась на антироссийский союз. Затем, 31 июля, Германия пригрозила напасть на Францию, если Россия откажется остановить всеобщую мобилизацию. Франция, очевидно, не имела никакого контроля над российской политикой, но ситуация дошла до опасного абсурда.

По мере того как все больше стран демонстрировали поддержку той или иной стороны, уже казалось очевидным, что борьба развернется не просто между Австрией и Сербией. Белл начал носить с собой паспорт и наличные на случай, если ему понадобится быстро сбежать. Было слишком поздно. На следующий день, 1 августа, немецкие войска вторглись в нейтральный Люксембург и объявили войну России. Германия мобилизовала все поезда для военных целей, и вот так Белл оказался в ловушке в красивом древнем Гёттингене, окруженном лесистыми холмами. Укромный край идеально подходил братьям Гримм, собиравшим народные истории в прошлом столетии. Но теперь Белл оказался заключен в нем, как в мороке. 700 километров до Англии с тем же успехом могли быть миллионом.

Вторжение в крошечный нейтральный Люксембург? Англия и ее союзники несколько долгих часов были слишком потрясены, чтобы действовать. Абсурдная защита Германии заключалась в том, что если не нападет она, это сделает Франция. На протяжении веков Европа соглашалась с идеей, что войны внутри христианского мира морально оправданы, если ведутся в целях самообороны. Но на заре XX века материализм, национализм и расизм постепенно заменили христианство в качестве государственных сил. И теперь в маленький, тихий и мирный Люксембург, место, где меньше всего можно было ожидать вторжения самой мощной армии в мире, слетелись птицы войны. Началась Первая мировая война, но это казалось шуткой. Люксембуржцы не смогли даже организовать защиту от превосходящих сил противника.

Между тем погода в выходные в Гёттингене была прекрасной, а полиция задерживала россиян, которые внезапно стали «гражданами враждебного государства». Но поскольку Британия еще не вступила в войну, Белл оставался на свободе. Он развлекал гостей, например физика Макса Борна, который позже получил Нобелевскую премию за исследования в области квантовой механики, и наблюдал, как 82-й Гёттингенский полк направлялся к французской границе. Его друзья весь день делились важными слухами. Готовиться к экзаменам было трудно. Вечером его посетил друг, Вильгельм Рунге[22], вернувшийся в город, чтобы присоединиться к военной кампании.

Наконец котел закипел. В понедельник, 3 августа Германия и Франция объявили друг другу войну. На следующий день Германия вторглась в нейтральную Бельгию. Великобритания предъявила Германии ультиматум о выводе войск до полуночи по берлинскому времени. Когда срок истек, Уинстон Черчилль, тогдашний первый лорд Адмиралтейства, описал эту сцену: «Вдоль Мэлла со стороны Дворца доносился шум огромной толпы, поющей “Боже, храни короля”. На этой волне раздался бой курантов Биг-Бена; и с первым ударом комната ожила. Военная телеграмма, означавшая: “Начать военные действия против Германии”, была разослана кораблям и предприятиям под британским флагом по всему миру» [13].

Час спустя в Гёттингене было тихо, живописно и мирно, если не считать полицейской машины, петлявшей по пустынным улицам к фахверковому дому фрау Петер, сдавшей комнату красивому иностранцу, прекрасно говорившему по-немецки. Полиция подозревала, что ее арендатор мог быть секретным агентом. В любом случае теперь он официально был врагом.

Внезапные громкие шаги и стук в дверь вырвали философа из сна. Полицейские грубо вытащили его из постели и бросили на заднее сиденье ожидающей машины. Мрачные офицеры везли его по пустынным улицам под полной луной – в тюрьму.

Росчерком британского пера Уинтроп Белл стал «гражданином враждебного государства». Когда миллионы молодых людей были призваны на военную службу по всей Европе, его вместе с другими университетскими заключенными отправили в среднюю школу для девочек, спешно превращенную во временную тюрьму.

Позже той же ночью Белл увидел, как привезли покрытого грязью человека, которого он отметил в своем дневнике как Левина, еврея из Манчестера. Он оказался в другой камере, поэтому у Белла не было возможности спросить, но наиболее вероятным объяснением его растрепанного вида было то, что полицейские толкали его по дороге к машине. Не все немцы были расистами, но для значительной части такой человек, как Левин, олицетворял ненавистного еврея и англичанина в одном лице [14].

В соседней камере отсиживались восемь датчан. Полиция арестовала их на вокзале. Появились игральные карты, и сокамерники Белла научили его играть в вист[23]. Это был не последний навык, который он приобрел в тюрьме.

На следующий день Гуссерль приехал с визитом. Величественная осанка и ухоженная белая борода – он всегда осознавал, каким его видят люди, но при этом был совершенно скромным и смиренным человеком. Он сильно волновался о своем заключенном в тюрьму студенте, несмотря на то что теперь тот был национальным «врагом».

В тот вечер Белл получил спальный мешок и некоторые из своих самых необходимых книг. Хотя условия работы были далеки от идеальных, он снова начал готовиться к докторскому экзамену. После полуночи ему наконец дали солому для постели.

Пока немецкие силы вели артиллерийский огонь по укрепленному городу Льеж на востоке Бельгии, трое профессоров засыпали Белла академическими вопросами в месте его заключения. Докторские экзаменаторы – философ Гуссерль, психолог Георг Мюллер и экономист Густав Кон – находились в его импровизированной камере для допроса. Беллу предстояла одна из самых необычных защит докторской диссертации в истории.

Он думал, что не справился. В последние дни у него почти не было времени подготовиться. Но его базовые знания были превосходными, и он успешно сдал экзамен.

На следующий день Бернхард Рунге, блестящий, спортивный, ясноглазый 17-летний сын ректора университета и брат Вильгельма, попытался навестить его в тюрьме. Рунге был в форме и готов к отправке на фронт. Но охранники его не пустили, поэтому Уинтроп и Бернхард перекрикивались через окно.

Любовь Белла к Бернхарду была платонической или сократической. Они любили друг друга как философы в классическом смысле слова – как любители мудрости во всех ее сферах. Ни один из друзей не хотел выбирать между математикой и экономикой, психологией и искусством, природой и архитектурой, поэзией и музыкой, мышлением и атлетизмом. Они любили все прекрасное. Они проводили долгие часы в походах, занимаясь спортом и разговаривая. Как выразился Аристотель: «Дружба добрых даже возрастает от общения, ведь принято считать, что такие друзья становятся лучше благодаря воздействию друг на друга и исправлению друг друга… “От добрых добро”»[24] [15].

Когда Белл начал представлять своего отважного друга на фронте, он забеспокоился, что Бернхард уже все равно что мертв. Он станет острием копья в атаке на вражеские линии. Эта мысль повергла Белла в уныние. Ему хотелось, как он позже писал, оказаться в бою, атакуя полк Бернхарда с другой стороны. Тогда он мог бы «не содрогнувшись» принять пулю и упасть рядом со своим любимым другом.

Похоже, что отец Бернхарда, Карл Рунге, ректор университета, воспользовался своим академическим авторитетом, чтобы санкционировать освобождение Белла из-под стражи. В те времена ректоры немецких университетов были чем-то вроде мэров для студентов. Университеты даже имели собственные тюрьмы (до тех пор, пока Гитлер не отменил эту привилегию).

Белл получил условно-досрочное освобождение, но ему нужно было дважды в день отмечаться в полиции. Гёттинген был городом с таким низким уровнем преступности, что однажды, когда Белл пришел отметиться, в участке никого не было.

Германия знала, что у ее врагов больше рабочей силы и лучше развита промышленность. Единственный способ победить – сделать это быстро. Разгневанные тем, что бельгийское сопротивление замедлило их продвижение, немецкие войска начали убивать мирных жителей и использовать их в качестве живого щита. Тем временем дирижабли бомбили людей сверху. Идея была ясна: если защитники сдадутся без боя, им сохранят жизнь, как это произошло в Люксембурге. А если дадут отпор, их безжалостно убьют, как в Намибии[25].

21 августа полиция снова арестовала Белла. На этот раз дело было плохо. У него из карманов вынули все, даже носовой платок. У полиции появилась причина, выходящая за рамки простых подозрений, считать его вражеским агентом. А кто знает, что может сделать обученный британский диверсант с носовым платком?

Охранники привели его в камеру № 1, куда полицейские в свое время бросали пьяниц. Ее перепрофилировали так, чтобы подозреваемому вражескому агенту было крайне неудобно [16]. Той ночью Белл спал на деревянной доске без матраса и одеяла. Утром его допросили. Вскоре он узнал, что опасности его подверг один из случайных ироничных комментариев.

Соседка, баронесса Услар-Гляйхен, представительница дворянства, веками правившего Гёттингеном, заявила в полицию. Она слышала, как немецкий друг Белла Отто Йорден, писавший о Чосере[26], кричал в окно Белла: «Что вы думаете о японском ультиматуме?» В германском обществе царила паранойя в отношении шпионов и диверсантов, и Йорден задал крайне неудачный вопрос. Возможно, он был одержим озорным духом Чосера и даже не осознавал опасность.

Ультиматум Японии заключался в том, что Германия должна покинуть военно-морскую базу в Циндао (Китай) и вывести все свои корабли из японских и китайских вод, иначе Япония объявит войну[27]. Германия отказалась даже ответить. Со стороны Белла тоже было бы разумно не отвечать Йордену, но баронесса сообщила полиции, что он сказал: «Еще один враг Германии, и, насколько я понимаю, это хорошие новости».

Белл сказал полиции, что не может точно вспомнить, что именно он сказал, но это было всего лишь легкомысленное замечание, связанное с «дерзостью» японцев. Он настаивал, что, конечно же, не говорил «враг». Это имело решающее значение в вопросе, был он шпионом, которого следует казнить, или невиновным студентом.

Полиция Гёттингена была озадачена. Да кто такой этот Белл? Студент-философ с инженерным образованием, который владел сложной фототехникой, делал от руки рисунки немецких архитектурных объектов и появился в городе во время Агадирского кризиса. И в свои 30 лет он был уже староват для аспирантуры.

Кости болели после ночей, проведенных на доске. Тюремщики дали Беллу немного хлеба и жидкого супа, а затем терпеливо ждали признания. Свои дневниковые записи он писал на подкладке пиджака. Через три дня после приезда ему наконец предложили матрас. Однако его радости поубавилось, когда он увидел, что в нем полно блох.

Тюремщики мучили его голодом. Влиятельные друзья вмешались, чтобы выйти из тупиковой ситуации, прежде чем она убьет его. Ректор Рунге, вероятно, был самым важным союзником Белла. На четвертый день Беллу разрешили купить себе еду, и он смог выйти в коридор, чтобы подышать свежим воздухом у окна. На следующий день он получил обратно свои вещи, включая носовой платок. Наконец, в среду, 26 августа тюремщики перевели Белла в камеру № 2, более цивилизованное место. Худшее осталось позади, и в тот же день власти перевели его в старое профессионально-техническое училище, недавно переоборудованное в тюрьму. Вряд ли это можно было назвать роскошью, но это было большое улучшение.

Вскоре после этого университет вызвал его в свою великолепную аулу по обвинению в том, что он враг Германии. Ему предъявили более серьезное обвинение – что он объявил себя врагом Германии, – а не заявление, с которым он был согласен (что отпустил несвоевременную шутку). Несправедливо, но зато теперь это было всего лишь академическое обвинение, которое не могло привести его на виселицу.

Ректор Рунге выступал в качестве адвоката. Близкая подруга Белла Эдит Штайн (позже объявленная католической святой) писала: «[Он] выступил в защиту Белла не только потому, что чувствовал, что этого требует справедливость, но и по личным причинам. Белл был близким другом обоих его сыновей, Вильгельма и Бернхарда» [17].

Белл стал для факультета casus belli – причиной войны. Он писал: «Я был просто незначительной “соломинкой”, за которую схватились шовинисты и либерально настроенные люди. Первые, я думаю, сварили бы меня в масле; последние не видели реальной причины держать меня под стражей».

По окончании судебного разбирательства университет проголосовал за аннулирование результатов его докторских экзаменов. Он много работал несколько лет, а теперь казалось, что все было напрасно. Белл был раздавлен, как он записал в своем дневнике. «По вполне понятным причинам», – продолжил он. Будучи философом, Белл требовал ясности и от эмоций.

Его влиятельный друг ректор Рунге, вероятно, спас ему жизнь, сменив уголовное обвинение в шпионаже или саботаже на академическое. Лучше было потерять докторскую степень, чем жизнь. Худшее, что мог сделать университет, – исключить его, а не пытать или казнить. Администрация даже любезно возместила плату за обучение.

По крайней мере он вышел из городской тюрьмы. Он наслаждался свободой бродить по двору своей новой тюрьмы, профессионального училища, где он играл в мяч с Бернхардом и Вильгельмом Рунге. Но 6 сентября их игра закончилась потерей мяча. В тот же день игра закончилась и для немецких военных. Французы и британцы начали свою первую значительную контратаку на Марне. Быстрое наступление Германии остановилось.

Это было похоже на поединок сумо, где меньший по размеру, но более быстрый немецкий борец начал с того, что быстро оттолкнул более крупного и медлительного британско-французского борца на несколько шагов назад. Казалось, матч скоро закончится. Но затем более крупный борец восстановил равновесие и начал медленно отталкивать противника. Простой учет живой силы и промышленного потенциала позволял предположить, что немцы уже не смогут выиграть войну. И тогда «дерзкие» японцы окружили их у Циндао и осадили.

Когда немцы переправились через французскую Марну, оказалось, что река находится слишком далеко. В конце концов они чрезмерно расширили свои линии снабжения. Фронтовые войска потеряли связь со штабом в Кобленце, находящемся за сотни километров. Армии под командованием Карла фон Бюлова и Александра фон Клюка на мгновение разделились, и ловкие британцы, состоящие из профессиональных солдат, а не зеленых призывников, спокойно двинулись в брешь. В среду, 9 сентября немцы отступили, чтобы избежать обхода с фланга.

План Шлиффена не предусматривал отступления немцев. Не имея плана Б, немцы продолжали придерживаться плана А. Но теперь они реализовали его в замедленном темпе, отказавшись от блицкрига, к которому призывал Шлиффен, но все равно продвигаясь вперед. Чтобы попытаться спасти войну, они мобилизовали свои резервы. 16 сентября Бернхард пришел в тюрьму, чтобы попрощаться со своим другом. После этого с Гёттингенским добровольческим полком его отправили на Западный фронт.

Белл отметил в своем дневнике, что местные газеты теперь хвастались «победами» в местах, мимо которых немцы прошли двумя неделями ранее. В самый пиковый момент, 5 сентября, немецкие войска находились всего в 30 километрах от ворот Парижа. Тогда Союзники[28] оттеснили их к Марне, почти в 100 километрах от Парижа, а затем к реке Эне, в 120 километрах. Там немцы заняли хребет.

Когда прямые атаки не увенчались успехом, обе стороны, словно муравьиные армии, стали рыть траншеи. Из-за этого было трудно стрелять, пока солдаты не высовывались. Но их было легко захоронить артиллерийским огнем, а позже и удушить отравляющим газом. В течение четырех лет линия фронта на Эне оставалась практически неизменной, хотя число погибших в войне возросло до миллионов. Сотни тысяч жизней приносились в жертву ради захвата нескольких километров территории. Затем успехи быстро обращались вспять в результате неизбежной контратаки. Воюющие стороны сражались за то, чтобы увидеть, кто сможет пролить больше крови и остаться в живых.

В один ясный октябрьский день власти перевели Белла в камеру в ауле на верхнем этаже. Это была собственная студенческая тюрьма университета. Несколькими неделями ранее он страдал в одной из худших тюремных камер Германии. Теперь он был в одной из лучших, с картинами, мебелью и прекрасным панорамным видом из окна.

Штайн в своем родном городе Бреслау прочитала в местной газете об аресте друга, «антинемецкого англичанина» [18]. Поначалу это показалось ей глупой шуткой, но на письмо Белл ответил подтверждением – его заключение вполне реально. Она поспешила обратно в Гёттинген и направилась к начальнику полиции, чтобы получить разрешение на свидание. Как она написала: «Помимо моей естественной симпатии к заключенному, в идее “посещения карцера”, вероятно, есть нечто романтическое». Она была дерзкой дочерью известной предпринимательницы из Бреслау (ее отец умер несколькими годами ранее) и привыкла добиваться своего.

Но она была удивлена тем, что произошло дальше. Как только она вошла в тюремную камеру, охранник запер ее вместе с другом. «Белл радостно приветствовал меня, – рассказывала она. – Жест, которым он пригласил меня сесть, превратил грубый деревянный стул в плетеное кресло. Сначала я должна была осмотреть комнату и убедиться, что это не такое уж плохое место для жизни. Он был прав; там было светло и просторно. На одной стене была изображена «Шапка» (Die Mütze), знаменитая гостиница Гёттингена, самый красивый из старинных домов города. Картина была авторства одного из бывших обитателей комнаты. На других стенах было еще больше картин, написанных менее умелыми руками. Мебели было мало; но имелось все необходимое: железная кровать с грубым шерстяным одеялом, два деревянных стула и массивный деревянный стол, заваленный книгами». Белл, писала она, был «полностью доволен своей судьбой и не питал обиды на лиц, ответственных за его арест» [19].

Если читать Штайн между строк, кажется, что она была влюблена в Белла. Но он был слишком джентльменом, чтобы это заметить, а если и замечал, то не обращал внимания. Этого красивого, богатого, обаятельного парня, который до недавнего времени мог свободно путешествовать по миру, женитьба не интересовала.

Пока Белл ждал в своей камере, началась битва при Ипре. Это была северная конечная точка на пути к морю. 10 000 000 солдат столкнулись лицом к лицу. Каждая сторона отчаянно пыталась обойти другую с севера. Морское побережье Ипра было концом пути.

В дневнике Белла отмечался причудливый контраст между миром, находящимся в состоянии войны, и им самим в его живописной маленькой камере, которая, как он писал, выглядела как что-то из тюремной оперы, вроде «Летучей мыши» Штрауса или «Фиделио» Бетховена.

В пятницу, 23 октября 234-й гёттингенский полк Бернхарда вел отчаянный бой в Западной Фландрии, Бельгия. Герхарт, сын Гуссерля, также был членом полка и через четыре дня написал родителям: «Мои лучшие друзья мертвы или ранены… Вокруг нас сожженные фермы, мертвые коровы, взрывы снарядов» [20]. Бернхард, как слышал Герхарт, вероятно, погиб.

Дальше по немецкой линии молодой австрийский новобранец по имени Адольф Гитлер сражался в составе немецко-баварского полка, хотя по закону немцы должны были депортировать его в Австрию, чтобы он сражался на ее стороне. Как и другие призывники, он почти не понимал, что делает. Враги массово их косили. К концу боя его рота численностью 250 человек была разгромлена. Только Гитлер и еще 41 человек были в состоянии сражаться.

Молодой Гитлер видел, что немцы выдержали бойню, а австрийцы развалились. Человеку, не продумавшему ситуацию, легко могло показаться, что разница носит расовый характер. Межрасовая Австро-Венгерская империя не могла эффективно сражаться вместе. А монорасовые немцы, казалось, могли. На самом деле проблема была не в расе, а в языке. Немцы могли говорить на одном языке, тогда как общение между многочисленными гражданами Австро-Венгерской империи, говорящими на разных языках, было практически невозможно. Но Гитлеру казалось, что ошибка австрийцев заключалась в том, что их завоевания позволили выжить меньшинствам.

31 октября, в канун Дня всех святых, Белл узнал, что Бернхард мертв. В тот день Уинтроп вырезал свое имя на двери камеры в ауле (вы все еще можете увидеть его во время официальной экскурсии по Гёттингену). Аккуратное вырезание широких, глубоких букв заняло много времени. Он не мог сосредоточиться на чтении или письме, но мог излить свое горе на деревянную дверь.

Затем он впал в долгую и глубокую депрессию. «Интерес к миру пропал». Бернхард был, как Белл писал по-немецки, «самым замечательным человеком, которого я когда-либо знал. Я так любил его».

В последующие недели, после того как Рунге унаследовали письма Белла к Бернхарду на фронте, ректор Рунге часто навещал друга своего сына. Штайн писала: «Эти письма показали родителям, как нежно Белл заботился о своем юном друге, поэтому они ответили ему взаимностью, считая его своим сыном» [21]. Но в начале 1915 года власти отправили Белла в новую немецкую национальную тюрьму. Авторитет ректора Рунге действовал в городе, но не в стране.

Январь был очень холодным. Новый сокамерник Белла серьезно заболел. Белл отдал мужчине одеяло и заснул, дрожа, в одном зимнем пальто. В начале февраля он прочитал «Утопию» Томаса Мора об острове с населением 5000 человек, которые нашли способ жить мирно в мире, где идет война. Это потребовало отмены частной собственности и неприкосновенности частной жизни. Несколько дней спустя он узнал, что власти переводят его в лагерь для военнопленных под Берлином под названием Рухлебен. По-немецки это означало «мирная жизнь».

Как и жители «Утопии» Мора, 5000 жителей Рухлебена жили в мире, но им не хватало собственности и уединения. Смогли бы заключенные построить тихий островок культуры в мире, находящемся в состоянии войны?

2

Профессор

Предо мною меч,

Петля, ружье, отравленная сталь.

Кристофер Марло. Трагическая история доктора Фауста[29]

Новым домом Белла стал ипподром, наспех переоборудованный в лагерь для военнопленных иностранцев. На первый взгляд он выглядел как любой другой концентрационный лагерь: грязный, угнетающий, репрессивный и жестокий.

Рухлебен граничил с рекой Шпрее на севере и улицей, иронично названной Фрайхайт – Свобода, – на юге. Между заключенными и Фрайхайт стояла вооруженная охрана и два неприступных забора. Первоначальные 11 бараков лагеря были построены для лошадей. Барак Белла № 11 находился в юго-западном углу, рядом с казино и помещениями охраны [1]. В каждом бараке было в среднем 27 грязных стойл, в каждом стойле около шести человек на трех двухъярусных кроватях, расположенных у стен. На чердаках над ними, где когда-то хранили сено, в тесных помещениях размещалось еще больше мужчин. Жизнь была неприятно душной, многолюдной и темной. Зимой было холодно, летом – жарко.

Заключенные могли свободно передвигаться по территории лагеря, за исключением случаев, когда охранники запирали их из-за побегов, карантина или в качестве группового наказания. Пешком от одного конца лагеря до другого можно было дойти где-то за десять минут. Постоянно стоял шум, заключенные то и дело спорили. К счастью, у них была боксерская груша. Когда этого оказывалось недостаточно, они надевали перчатки и выходили на боксерский ринг.

Охранники, некоторые из которых безжалостно издевались над заключенными, едва ли улучшали общую атмосферу. Не делали этого и близлежащие военные заводы. Рухлебен находился на промышленной окраине Берлина, где из труб безостановочно валил ядовитый дым. Оружейные заводы приносили своим владельцам огромную прибыль, производя отравляющий газ, чтобы душить солдат в окопах, бомбы для дирижаблей, чтобы сносить жилые дома в Бельгии, торпеды для потопления пассажирских судов в Атлантике и артиллерийские снаряды для поражения Парижа.

Поначалу ситуация была крайне плачевной, поскольку люди, которые в мирной Германии жили счастливо и никого не трогали, внезапно оказались заключенными, вынужденными мириться с плохим питанием и санитарными условиями, постоянным шумом и потерей личного пространства. Но заключенные собрались и приняли групповое решение отбросить уныние и сделать свою жизнь достойной. Лидеры, такие как, например, биолог Майкл Пиз, хотели остаться людьми, построив собственную цивилизацию. Охранники не возражали, возможно потому, что многие хотели нажиться на лагерной экономике. Заключенные, используя инфраструктуру бывшего ипподрома, открывали магазины, устраивали масштабные мероприятия, например театральные и музыкальные представления, и даже организовали собственный университет: в Германии было много британских ученых, потому что они, как и Белл, учились здесь в университетах – одних из лучших в мире.

Если бы вам пришлось оказаться в тюрьме, трудно представить себе лучший вариант, чем Рухлебен. Благодаря тому, что множество талантливых музыкантов было сосредоточено в одном маленьком месте, тюремная жизнь превращалась в подобие бродвейского шоу. Некоторые из музыкантов были гастролирующими профессионалами высочайшего уровня. Другие были в Германии на фестивале Вагнера, как, например, друг Белла великий канадский дирижер Эрнест Макмиллан, который провел большую часть войны в Рухлебене. Когда началась война, немецкая полиция схватила исполнителей, как и остальных «граждан враждебных государств». А значит, Белл слушал концерты известных инструменталистов в самом популярном тюремном музыкальном заведении всех времен.

Тем временем театр Рухлебена ставил роскошные постановки с участием опытных актеров. Майкл Пиз поставил свою пьесу, а Белл построил декорации для пьесы Шекспира «Как вам это понравится». Приезжий высокопоставленный человек написал, что постановка Шекспира в Рухлебене была не хуже любой из городских постановок.

Хотя все они были заключенными, мужчины импортировали иерархию социальных классов из Англии. Те, у кого были деньги на расходы (а именно средства, присылаемые из дома), могли платить другим за приготовление пищи и уборку. Пленные матросы, уже привыкшие к таким обязанностям, были рады подзаработать. Постепенно Рухлебен стал маленьким островком относительного мира и культуры для 5000 избранных, пока Великая война уничтожала миллионы людей.

И все же это был не санаторий. В лагере содержались головорезы и преступники, антисемиты, нападавшие на людей с ножами, и будущие нацисты. Некоторые из «иностранцев» были немцами, но в силу происхождения или места рождения были причислены Германией к «гражданам враждебного государства». Пусть они и застряли в тюрьме, их сердца по-прежнему принадлежали Германии.

В Рухлебене стоял жуткий шум. Разгневанные охранники кричали, угрожая всех расстрелять. На близлежащем поле иногда практиковали обращение с пулеметом, что делало невозможным работу и разговор. Часто случалось воровство; приватность была редкостью.

Заключенные могли отдохнуть в синагоге, библиотеке или в отделении Ассоциации молодых христиан (YMCA). Но для личного времени нужно было арендовать «закуток» – небольшую будку, где до войны игроки делали ставки. Белл спешил занять там место. Зимние месяцы он дрожал в своей неотапливаемой каморке, писал письма, читал книги, например «Фауста» и новейшие исследования в области феноменологии (Эдит Штайн присылала ему последние статьи), и заполнял свои дневники. Среди прочего он был занят пьесой, романом, архитектурными проектами, философией, историей и самоанализом.

К середине 1915 года Рухлебен мог похвастаться новыми бараками и улучшенной сантехникой, здесь проводились спортивные лиги, спектакли и академические лекции. Жизнь среди интернированных организовывалась самостоятельно. Все проистекало исключительно из изобретательности и ресурсов заключенных. Например, интернированный по имени Альберт Кампс открыл в Рухлебене почтовое отделение с собственными марками и сотрудниками. Вскоре рухлебениты сформировали собственное общество, настоящую Маленькую Британию на самом неожиданном аванпосте империи. На Бонд-стрит Белл мог начать день с покупки обуви, а затем купить мыла, вилку, новую книгу и даже смокинг, если бы захотел. Рядом с парикмахерской располагался кинотеатр «Рухлебен», название которого было профессионально нанесено по трафарету на стену деревянного здания. Там, судя по фотографии, сделанной Беллом, он мог посмотреть новейший фильм Матта и Джеффа «Кухонный переполох» (Mess Kitchen), который, как и обещала реклама, был «тот еще фильм!». Бонд-стрит не была похожа на лондонский Вест-Энд, но для тюрьмы была просто поразительной. Заключенные с капиталом перепрофилировали деревянные здания, пригодные для игроков на скачках, импортировали товары и продавали их своим сокамерникам. Охранники нашли способ урвать долю.