Девочка с Севера бесплатное чтение

Мои корни

Я вышла из метро в подземный переход. Из киоска, торгующего дисками и кассетами, громко неслась песня. Вдруг меня пригвоздили к месту слова: «Девочка с Севера, девочка Лия…». Да это же обо мне! Только девочкой я приехала в Москву очень-очень давно – в 1959 году. «Девочка ниоткуда…» – пел мужской ансамбль. Ну почему же ниоткуда? С Севера! В душе я всегда гордилась тем, что я – северянка, и никогда не жалела о том, что моё детство прошло на Севере, в городе Полярном, а не где-то в другом месте – скажем, в Москве. Мне кажется, оно было интереснее и богаче событиями, чем детство моих детей-москвичей. Может быть, моя жизнь – жизнь обыкновенной девчонки малоинтересна, но интересно время, на которое пришлось моё детство. Оно ушло и стало историей. Ушли и люди того времени: дедушки, бабушки, родители, соседи. Их, как и приметы того времени, ещё хранит моя память, и мне жаль, что они уйдут вместе со мной, а мои внуки и правнуки уже ничего не будут знать о них. Захотелось рассказать о городе моего детства, который с того времени сильно изменился, о людях, живших в нём. Они, так или иначе, прошли через мою жизнь, оставив в ней свой след.

Начну с родителей, с того, как они оказались на Севере, ведь их судьба определила и мою судьбу.

Мой дед со стороны матери, Калинин Михаил Аполлинарьевич, родился в 1887 году в Вологодской губернии, в деревне Боброво, которая стоит на берегу речки с громким названием Великая. Происходил из семьи середняков, был хорошим плотником и лихо играл на гармошке. Мог играть, стоя на плывущем по реке бревне. По-видимому, был неглупым человеком и достаточно образованным для деревни того времени. В советское время он окончил полугодичные курсы в сельскохозяйственной академии в Ленинграде и работал начальником лесосплава.

Его мать (мою прабабушку) звали Татьяной Петровной. По рассказам, была добрейшей души человеком. Хлопотливая, она всячески старалась помочь по хозяйству своим уже взрослым детям. Её муж, мой прадед Аполлинарий, после того как она завершала ежедневный утренний обход своих детей, чтобы узнать новости или помочь, вопрошал: «Ну что, мокрохвостая, всех оббежала?» А детей у неё было семь человек. Рассказывали, как она в праздник угощала местного священника пирогами. Разрезав пирог, она уговаривала священника брать куски из середины: «Кушай, батюшко, серёдки, на кончики-то насери!» Умерла она во время Великой Отечественной войны от старости, а скорее всего, от недоедания.

Моя бабушка со стороны матери, Надежда Игнатьевна, родилась в 1890 году в деревне Звягино, что в трёх километрах от Боброва. Происходила из достаточно зажиточной семьи. Детство было нелёгким: мать рано умерла, отец женился второй раз. Замуж её выдали рано. В отличие от деда, бабушка была неграмотной, в школу её не отпустили: надо было помогать дома по хозяйству. Вместо подписи ставила крест. Дочери рассказывали, что по церковным праздникам бабушка надевала длинное белое платье, отделанное кружевами, шляпу, белые перчатки, брала зонтик. В таком наряде шла в церковь. Я думала об этом как о невольном преувеличении дочерей, желании приукрасить быт того времени. Однако совсем недавно из телевизионной передачи от историка русского костюма узнала, что отголоски иностранной моды с некоторой адаптацией проникали в северные деревни. В их числе были кружева, нашитые на платье, кружевные зонтики.

Семья жила в Боброве в двухэтажном доме, построенном самим дедом. Дом этот сохранился до сегодняшнего дня, даже не покосился, только первый этаж, в котором давно заделали окна, наполовину ушёл в землю. Племянник деда, к которому впоследствии перешёл дом, сделал на половину меньше поветь – хозяйственный двор, на Севере пристраиваемый к дому, и убрал настил, по которому раньше на поветь въезжала лошадь с возом.

В северных деревнях в домах очень чисто. Полы моют во всём доме, включая крыльцо. Обувь у входа принято снимать. Раньше полы не красили, их мыли добела щёлоком, надев на ногу старую галошу и натирая веником из прутьев (голиком) с дресвой (крупным песком). Щёлок получали, размешивая древесную золу с водой. Такой щелочной водой стирали бельё, мыли полы. Вымытые добела полы застилали домоткаными половиками. Бабушка была чистюлей, в доме всегда был порядок. Сохранилась вышитая по краям белая скатерть, которой по праздникам покрывали обеденный стол.

В семье было пятеро детей: Николай, Полина, Леонид, Людмила, Антонина (моя мать) (1922 г.р.). Они с младенчества помогали по дому и хозяйству. Полина окончила всего один класс сельско-приходской школы. Родился Леонид, и она должна была нянчиться с ним, а потом пошли другие дети. Родителей уважали и побаивались. За столом отец за излишнюю прыть мог дать деревянной ложкой по лбу. Если после этого озорник плакал, получал ещё.

Старший сын Николай рос заводилой и забиякой. Полина была невысокой светлой шатенкой со слегка вьющимися волосами, симпатичной, доброй, работящей, расторопной, славной девушкой. Таких девушек в деревне звали славнухами. Поля была славнухой. Леонид был спокойным и незадиристым. Людмилу, высокую, худую, смуглую, с чёрными глазами и густыми тёмными волосами, дразнили цыганкой, которую будто бы нашли в лопухах. Она с детства была оторвой. Нередко мать гонялась за ней с ухватом, пытаясь после очередной проказы достать её из-под кровати или стрехи, куда та забиралась, спасаясь от наказания. Когда Леонид и Людмила ходили в техникум в другую деревню, то именно Люся отбивалась за них обоих при ссорах с ребятами из других деревень. Антонина – среднего роста, ладненькая, хорошенькая, с карими глазами и тёмными вьющимися волосами, работящая, но вспыльчивая и обидчивая. Певунья и плясунья.

До коллективизации в Боброве, где они жили, в среднем на каждый двор приходилось более трёх коров. Дворов было двадцать, а стадо коров насчитывало около ста голов. Лошади были почти в каждом дворе. Семья деда имела четыре коровы и лошадь и обеспечивала себя всем необходимым: молоком, зерном, мясом. Сами сбивали сливочное масло. На зиму бочками солили мясо, грибы, квасили капусту. Вокруг деревни в лесу, в так называемой поскотине (там выпасали скот), было много рыжиков. А за груздями ездили на телеге, которую, приехав в лес, доверху нагружали грибами. В тех местах растёт земляника, малина, черника, брусника, чёрная и красная смородина, чу́дная и редкая ягода полянка с тонким запахом, напоминающим запах ананаса. Её ещё называют княженикой, или поленикой. На болотах полно морошки и клюквы. Поэтому про ягоды и говорить нечего: чернику варили, сушили, бруснику мочили и парили, клюква прекрасно хранится на морозе. Сеяли лён. Пряжу пряли девушки на посиделках. Посиделки, на которые приходили ребята с гармошкой, устраивали по очереди в каждом доме. И пряли, и плясали, совмещая приятное с полезным. Зимой ткали холсты, в марте их расстилали на снегу, чтобы весеннее солнце отбелило. Весь берег реки Великой по весне устилали холстами. Потом из них шили бельё, одежду.

Скот во время коллективизации отвели, обливаясь слезами, в колхоз. Особенно много слёз пролили, прощаясь с любимой лошадью. Старший сын Николай, комсомолец, пригрозил: «Не отведёте скотину в колхоз – всю перережу!» После коллективизации обнищали все, в том числе и семья деда. В те времена пели частушку: «Кто за гриву, кто за хвост, растащили весь колхоз». Полина была девушкой на выданье, но так все обносились, что выдавать её замуж было просто не в чем. Бабушка отнесла в Торгсин единственную в доме золотую вещь – своё обручальное кольцо. На полученные деньги кое-как одели Полю в ситец. У Поли был жених, но его вместе с семьёй во время коллективизации сослали ещё дальше на север. Поля вышла замуж за парня из соседнего села Заречья – Виталия Смирнова. Бабушке он не нравился. Она его гнала, обнаружив поблизости от дома. Он был высокий, худой, слегка сутулый, темноволосый, с густыми чёрными бровями. Лицом он напоминал французского актёра Фернанделя. Такие же челюсти и крупные зубы. Очень добрый. Мать же его, Прасковья, славилась на всю округу своим неуживчивым и вздорным характером. Эти черты позднее проявились в некоторых её потомках.

В семье деда помимо собственных детей постоянно жил ещё чей-нибудь ребёнок. Сестру бабушки выдали замуж в соседнее село за урядника. С головой у него было не всё в порядке, нещадно бил жену, и та рано умерла. Осталось двое детей. Сын сестры жил в семье бабушки. Позднее, в коллективизацию, убили брата бабушки. Утром, когда вся семья сидела за столом, к нему пришёл односельчанин, которого накануне раскулачили. Брат бабушки принимал в этом участие. Пришедшего пригласили за стол, он подошёл и всадил хозяину нож в шею. Тот умер на месте. Убийцу осудили. Семья бабушки помогала осиротевшим детям.

Дед с бабушкой и Антониной переехали на жительство в Полярный в 1934 году. К этому времени сын Николай был в бегах – убежал из дома после драки с поножовщиной. Тогда без неё не обходился ни один деревенский праздник. В той драке кого-то серьёзно ранили или убили. Спасаясь от наказания, Николай сбежал. Отец сына больше не увидел, а мать увидела его спустя 25 лет, большую часть которых этот бедоносец провёл в тюрьмах и лагерях. И сидеть бы ему ещё и сидеть, если бы не всеобщая амнистия в 1953 году.

Полина с семьёй жила отдельно. Леонид и Людмила остались в деревне – доучиваться в техникуме. В Полярный они приехали в 1937 году, а Полина с семьёй – после войны.

Город Полярный

Освоение Екатерининской гавани началось в 1723 году, когда Пётр I подписал указ об организации Кольского китоловного промысла. С 1803 года была основной базой Беломорской китобойной компании. В 1896 году началось осушение местности, и в 1899-м был официально открыт новый административный центр края – город Александровск-на-Мурмане и порт. Назван в честь жены Николая II, императрицы Александры Фёдоровны (1872–1918). Позже стал называться Александровском. В 1898–1929 годах здесь базировалась биологическая станция, переведённая с Соловецких островов.

В 1900 году из Александровска на поиски так называемой Земли Санникова отправилась экспедиция Э.В. Толля на судне «Заря», в 1912-м отсюда уходили полярные экспедиции Г.Л. Брусилова на шхуне «Св. Анна» и В.А. Русанова на судне «Геркулес». С 1935 года главная база Северного флота. В 1930-м переименован в Полярный. Город Полярный – с 1939 года.

В годы Великой Отечественной войны через Полярный осуществлялось движение союзных конвоев (всего их проведено 1548).

Екатерининскую гавань, на берегу которой стоит город Полярный, закрывает от открытого Баренцева моря большой Александровский остров. Неслучайно Сталин и Киров выбрали это место для главной базы будущего Северного флота, когда в 1933 году объезжали побережье. На вершине сопки, возвышающейся у северного входа в гавань, раньше стояла большая памятная доска в честь этого события. Этот год и считается датой основания Северного флота.

Город Полярный (первоначально – Полярное) главной базой Северного флота стал в 1935 году. Строили его приехавшие по вербовке из разных областей, в основном бывшие крестьяне из Архангельской и Вологодской областей. Кроме того, в городе были и ссыльные из числа раскулаченных крестьян. Только нечеловеческими усилиями можно было создать за несколько лет то, что было построено на месте фактически небольшого рыбачьего посёлка. Построили город, причалы, судоремонтный завод «Красный горн», после чего, со слов мамы и её сестры, начальника строительства и главного инженера расстреляли как иностранных шпионов. Арестовали и первого командующего Северным флотом – Душенова. Моя мама училась с его сыном в школе. По её словам, когда Душенова арестовали, его сын при всех заявил, что не верит в то, что отец – враг народа. Константин Иванович Душенов расстрелян в 1940 году. Жена и сын были отправлены в ссылку в Казахстан.

В числе завербовавшихся на строительство Полярного была и семья моего деда. Почему он сорвался из вологодской деревни, где у него был хороший дом и хозяйство, история умалчивает. Может быть, бегство на Север спасло его от более тяжёлого исхода. Брат деда, Василий Аполлинарьевич Калинин, коммунист, был директором сельской школы в соседнем селе Воскресенском. В 1937 году его арестовали, по свидетельству ученика, прямо во время урока. Расстреляли как врага народа якобы за то, что в годы Гражданской войны и оккупации Архангельской губернии белыми и англичанами он, находясь в то время там, продолжал учительствовать в сельской школе, т. е. по разумению следователей НКВД, тем самым помогал врагам советской власти. По воспоминаниям односельчанки, Александры Степановны Красновой, один из бывших раскулаченных им, который к тому времени работал в НКВД в городе Грязовце, будучи пьяным, похвалялся: «Ваську Калинина самолично расстрелял!» Спустя 50 лет Василий был реабилитирован. Его фамилия была в длинном списке реабилитированных, расстрелянных в 1937 году, опубликованном в районной газете.

Когда в 1934 году семья выгрузилась в Полярном, в Кислой губе, на голую скалу, бабушка, сев на сундук со скарбом, в ужасе от представшего взору пейзажа взвыла в голос: «Куда ты нас привё-ё-з!..» Тогда там и причала, к которому мог пристать буксир, не было. Багаж и людей перегружали в шлюпки, чтобы отвезти на берег. Дед, будучи отличным плотником, стал бригадиром, строил причалы в Екатерининской бухте и Кислой губе.

В городе, стоящем на сопках, для того чтобы поставить фундамент дома и проложить коммуникации, в скале сверлят отбойными молотками шурфы, закладывают туда взрывчатку, взрывают, потом эти скальные глыбы выковыривают. Телеграфные столбы не вкапывали, а вставляли в деревянные срубы, брёвна в которых скреплялись металлическими скобами, сруб со столбом в его центре заваливали гранитными глыбами. Но это, как говорится, цветочки. В самих скалах, внутри, были мастерские, где собирали торпеды, бомбоубежища, склады, штабные помещения и пр. Туда, конечно, доступ был закрыт для всяких мелких штатских вроде нас, детей, да и не только для нас. Однажды, только что окончив 9-й класс, мы пошли с мальчишками расстреливать из самодельного деревянного пугача гвоздями свои школьные дневники. Расстреливали мы их в заброшенном тоннеле, который мальчишки открыли в сопке, можно сказать, в центре города между Старым и Новым Полярным. Вход в него был совершенно незаметен. Извилистый тоннель был вырублен внутри сопки, высотой метра два и шириной метра три, тянулся через всю сопку на сотню или более метров. Подозреваю, что его не успели до войны закончить, а потом забросили.

Как-то мы с мальчишками лазили по окрестным прибрежным сопкам, хотели добыть яйца чаек. Занятие рискованное и оказавшееся безуспешным. На макушке одной из сопок мы случайно наткнулись на ДОТ. Буквально наткнулись. Он был совершенно незаметен – невысокий надолб из бетона с амбразурой. Внутри – каменный мешок, в который попасть можно было через люк наверху, закрытый тяжёлой металлической крышкой. Открыть мы её не смогли. Видно, база флота строилась очень основательно и её защита была продумана.

Я ещё застала крохотные избушки рыбаков, жавшиеся к скалам. Деревянную церковь, существовавшую ранее, переделали в учреждение. Оказывается, это была церковь Святителя Николая. О её размерах можно судить по тому, что на первом этаже здания размещалась казарма с солдатами, кухней и столовой, где вечерами для солдат показывали фильмы, которые крутили по частям. На втором этаже находилось управление тыла флота, где работала мама. Со второго этажа винтовая лестница вела в красный уголок управления, в котором иногда тоже показывали кино. По-видимому, это был купол церкви. В этом зальчике я посмотрела много фильмов, но запомнилось, как, обливаясь слезами, я впервые смотрела фильм «Молодая гвардия».

У здания была два входа, к обоим вели широкие и высокие деревянные лестницы. Наша семья несколько лет жила рядом, но я даже не слышала упоминания о том, что это бывшая церковь, и не подозревала об этом. Позже подобные огромные деревянные церкви я видела в Кеми, в Карелии, и в деревне Лядины, что под городом Каргополем в Архангельской области. Сейчас церковь восстановлена.

Город Полярный делился и сейчас делится на Старый и Новый Полярный, Палую губу, или Красный Горн, где стоит судоремонтный завод с этим же названием. Строгих границ между ними нет. Правда, Старый и Новый Полярный разделяет болотистый овраг между сопками, по которому протекает ручей с названием Чайковский, на берегах которого летом цвели яркие жёлтые цветы. Летом овраг сплошь покрывался белой пушицей, а зимой здесь было полно лыжников. Отсюда начиналась лыжня, уходившая далеко в сопки и петляющая вокруг них. Через овраг был перекинут деревянный пешеходный мост. Сейчас сохранились только его остатки. Сначала маршей десять вниз, потом примерно 80 метров пролёт через болото, и опять маршей десять вверх. Последующие поколения назвали его «Чёртовым мостом», у нас же он никаких мрачных ассоциаций не вызывал. Когда говорили «Мост», все понимали, о каком мосте идёт речь. Я по нему летала как минимум раза два в день – в школу и обратно – и знала каждую ступеньку «в лицо». Общественного транспорта в городе не было. Все ходили пешком. Военное начальство разъезжало на газиках, или «козлах», как их тогда попросту называли. Зимой армейское (не флотское) начальство разъезжало в расписных саночках. Под дугой лошади, везущей их, звенел колокольчик. Мальчишки норовили пристроиться сзади на полозья, тучные полковники в высоких бараньих шапках их отгоняли.

В Старом Полярном жило в основном штатское население, а в Новом Полярном – морские офицеры и их семьи. Новый Полярный поднимался по сопкам вверх от Екатерининской бухты. На Красном Горне жили те, кто работал на заводе. В Старом Полярном находились горком партии, городская и районная администрация, решавшая вопросы гражданского населения. Новый Полярный был епархией морского начальства, а Красный Горн – заводского. Ясно, что какие-то вопросы города они решали вместе.

До середины пятидесятых годов город преимущественно был деревянным. Его строили умелые плотники, приехавшие из вологодских, архангельских и прочих деревень, виртуозно владеющие топором. Строили причалы, мосты, многоквартирные дома, бараки. Несколько кирпичных домов стояло в Новом Полярном: госпиталь, штаб флота, школа, ряд зданий на берегу гавани в так называемом Подплаве. Там жили после возвращения из похода экипажи подводных лодок. Самым большим кирпичным зданием, возвышавшимся над гаванью, был Циркульный дом, названный так потому, что он выстроен по дуге. В нём в те годы проживало всё флотское командование. По дуге выстроен и госпиталь на противоположной сопке. Сопки соединяет широкий деревянный мост, по которому раньше ходили машины, с тротуарами для пешеходов по обеим сторонам. Сейчас, говорят, мост обветшал, машины по нему не ездят, для людей он тоже закрыт. Между этими сопками в пору моего детства был стадион, на котором проходили школьные уроки физкультуры и соревнования по лёгкой атлетике. На стадионе встречались местные футбольные военные команды. На особо значимые матчи, например между командами ОВР (Охрана водных рубежей, т. е. морская пехота) и Подплава (Подводники), поболеть собирался весь город: гражданское население, солдаты, матросы. Болельщиками были облеплены сопки, мост, из открытых окон госпиталя за матчем следили выздоравливающие больные, в основном это были матросы. На пришвартованных рядом военных кораблях – тральщиках (стадион примыкал к заливу) болели за своих те, кому не посчастливилось попасть в этот день в увольнение. Вся эта масса болельщиков, как единый организм, замирала в напряжённые моменты и взрывалась мощным криком при пропущенном или забитом голе. Даже не видя стадиона, по этим звукам издалека можно было определить, что там сейчас происходит. Для всех эти матчи были важнее, чем чемпионаты мира.

Приехав в Полярный в 1987 году, я увидела, что многое в городе изменилось. К сожалению, не в лучшую сторону. Овраг между сопками вместе со стадионом был превращён в отрытый канализационный коллектор, по которому в залив текли сточные воды.

Тот, прежний Новый Полярный, имел свой архитектурный облик, был вписан в ландшафт местности. На вершине сопки стояла школа, от неё вниз линиями спускались двухэтажные и двухподъездные деревянные оштукатуренные дома. Они были выкрашены в белый цвет, а выступающие вертикальные балки – в синий. Подъезды у домов имели крышу, поддерживаемую двумя балками, и широкие перила с балясинами. Говорили, что первый командующий Северным флотом, Душенов, лично вручал ключи от комнат молодым офицерам, прибывавшим служить на флот.

Улица от школы спускалась вниз, переходила в широкий деревянный мост. В конце неё стоял Дом офицеров, или, как он первоначально назывался, Дом Красной Армии и Флота (ДКАФ). В городе было два очага культуры: районный Дом культуры и ДКАФ. Первый находился в Старом Полярном и представлял собой одноэтажное деревянное здание с небольшим зрительным залом и фойе. Его в народе иначе как «Райсарай» не называли. Рядом с ним стояла небольшая кузница, дверь в которую всегда была открыта. Там работало два кузнеца. Коротая время до начала сеанса, ребятня толпилась в дверях кузницы, заворожённо наблюдая за работой кузнецов. В «Райсарае» обычно вечером было два сеанса кино, в выходные и праздничные дни сеансов было много. Иногда бывали концерты флотской художественной самодеятельности с неизменным танцем «Яблочко». Самые бурные свои времена «Райсарай» переживал, когда крутили «Бродягу» и «Тарзана». В те дни его кассы брали штурмом.

Настоящим очагом культуры был Дом офицеров (ДКАФ), большой, в три этажа, с летней открытой танцплощадкой. Уникальное в архитектурном отношении и многофункциональное здание. На его первом этаже был бассейн с отдельным входом (25 метров и две дорожки), на этом же этаже была раздевалка, библиотека, на втором – концертный зал и большое фойе для танцев. На третьем этаже располагался биллиардный зал. Здесь же работали всякие кружки: кройки и шитья, танцев, драматический. К фасаду здания была пристроена открытая танцевальная площадка с эстрадой, на которой восседал духовой оркестр. Оркестранты – матросы. Летом в выходные дни там были танцы, на которые приходили в основном матросы и редко – солдаты. Издалека видны были только колышущиеся белые бескозырки матросов, которым часто приходилось танцевать друг с другом. Девушек на всех не хватало.

На втором этаже в фойе зрительного зала была небольшая эстрада для оркестра. Его называли «похоронной командой» – он играл траурный марш Шопена на всех похоронах, вынимая души из провожающих громом медных тарелок. В фойе первого этажа до 1954 года стояла бронзовая скульптура Сталина, на небольшом постаменте, почти на полу, и до потолка. Сталин стоял во весь рост, заложив руку за борт френча, брюки заправлены в сапоги. По воскресеньям утром для детей был сеанс детского кино. На огромных сапогах Сталина мы сидели, полируя их своими задами, пока дожидались, когда нас пустят в зал. Вообще-то, сидение на сапогах не приветствовалось, а если ещё и шалили, особенно мальчишки, то тут порядок быстро наводила уборщица. У неё всегда было злое лицо, на нём прямо-таки читалась жажда нашей крови, а наводить порядок было её призванием. Она коршуном набрасывалась на нарушителя и тут же вышвыривала его за дверь. Спорить с ней и сопротивляться было бесполезно. Так же сурово она одна воспитывала и своих двух детей. Основным средством воспитания был ремень. Надо признать, оно себя оправдало. Дочь её – доцент в университете в Санкт-Петербурге, а сын возглавляет крупное производственное объединение в Эстонии.

В ДОФе выступали заезжие артисты, бывали и столичные, даже из МХАТа. Однажды приехал певец Иван Шмелёв. Мы с девчонками слушали его записи на пластинках и были влюблены в мягкий баритон, которым он исполнял «За фабричной заставой…» и другие песни. Телевидения тогда не было, и с таким голосом наше воображение рисовало высокого молодого и стройного красавца. Почему-то блондина. Каким горьким было разочарование: он оказался старым толстым мужчиной с одышкой! Мы после этого даже его пластинки перестали слушать!

Приезд артистов случался нечасто, а в основном по субботам и воскресеньям там проходили вечера отдыха. Днём – для матросов и старшин, вечером – для офицеров и их семей. Школьницам было запрещено посещать вечера офицеров. Окончила школу – тогда пожалуйста. Школа уже за тебя ответственности не несёт. Нарушать запрет отваживались самые оторвы, жаждущие поскорее выскочить замуж за офицеров. На страже морали и порядка стоял сам начальник ДОФа – капитан второго ранга Зинченко. Он прихрамывал – след военного ранения. Высокий, прямой, в военно-морской форме, а в торжественные дни при орденах и медалях, он ходил по фойе и наблюдал, кто что и как танцует. Танцевали вальс, танго, фокстрот, разные бальные танцы. Особо продвинутые в конце 50-х годов танцевали буги-вуги, вернее, пытались танцевать. Если видел Зинченко, он это безобразие тут же пресекал, а на неисправимых стиляг накладывал запрет на посещение ДОФ. Их отсекали на входе до тех пор, пока не смилостивится Зинченко.

Вверх от стадиона по оврагу стояла городская баня. Тоже деревянная и оштукатуренная. Она была маленькой для такого города, как Полярный, поэтому были помывочные дни для военных и гражданских. Для гражданских были женские и мужские банные дни. Поход в баню превращался в событие. На это мероприятие уходил целый день. Захватив сумки с бельём, банными принадлежностями и свои тазики, спешили занять очередь, в которой порой приходилось томиться несколько часов. Чаще в баню нас, детей, водила бабушка. Она от души тёрла жёсткой мочалкой, чуть ли не спуская с нас кожу. Себя она так же драила, начиная с лица. Позднее между Старым и Новым Полярным построили новую двухэтажную кирпичную баню. И в отношении помывки «жить стало лучше, жить стало веселее».

Главная улица Старого Полярного – Советская, длиной с километр. Параллельно ей, прижимаясь к сопке, идёт Строительная улица, выше на сопке – ул. Ивана Сивко. Она названа в честь Героя Советского Союза, воевавшего на Севере и подорвавшего себя вместе с врагами гранатой. Один конец Советской упирается в невысокую сопку, а другой – в большое озеро. С него начиналась цепь озер, которые были дальше в сопках. У них были не названия, а номера. Это было первое озеро. Оно было с чистой, прозрачной холодной водой. В нём водилась только одна порода рыб, которых мы называли колючками. У рыбок, не более десяти сантиметров в длину, на животе торчали две колючки. Этих рыбок даже кошки не ели. Мы, сидя на камне, ловили их очень просто: привязывали на нитку червяка и спускали его в прозрачную воду озера. Рыбка подплывала, заглатывала червяка, и мы её вытаскивали. Рыбку отправляли в трёхлитровую банку с водой с благой целью – создать аквариум, но наутро все рыбки плавали кверху брюхом.

Во времена моего детства вдоль Советской улицы с одной стороны была, как мы её называли, пожарка, где стояли пожарные машины, жила пожарная команда, дальше какое-то армейское учреждение, куда часто въезжало армейское начальство в бараньих папахах, а дальше стояло четыре длинных двухэтажных барака с двумя подъездами. У одного барака была только половина, другую отрезало в войну во время бомбёжки. На противоположной стороне улицы стояли небольшие деревянные одноэтажные и одноподъездные дома, в которых размещались почта, горком, исполком, милиция и коммунальные квартиры. Улица была вымощена булыжником. По её обеим сторонам были проложены деревянные тротуары. С одной стороны между тротуаром и дорогой были разбиты газоны с клумбой в центре, обнесённые низкими чугунными решётками. По тротуару фланировали, особенно в светлые, как ясный день, летние вечера, парочки. Бабки, располагавшиеся на противоположной стороне на длинных скамейках вдоль бараков, внимательно их отслеживали. Особенно доставалось девчонкам, которые прогуливались с солдатами: «Таковская, с солдатом гуляет!» Гуляние с матросом прощалось, а с солдатом порицалось. Матросы числились у населения рангом выше, чем солдаты. Одна форма чего стоит, да к тому же в матросы набирали более образованных ребят. Они и вели себя по-другому – можно сказать, более интеллигентно. Девушки, которых в городе было по сравнению с мужским населением не так уж и много, как правило, предпочитали матросов. Особенно это было заметно на танцах – солдатам часто отказывали. Поэтому солдаты с матросами постоянно враждовали, нередко с мордобитием и погонями по длинным коридорам из одного барака в другой. Бились, намотав широкие ремни на руку, до тех пор, пока драчунов не забирал морской или армейский патруль. Всех грузили в открытую грузовую машину и везли в комендатуру, где их ждала гауптвахта, проще говоря – губа.

Советская улица выстроена на болоте, поэтому вдоль и поперёк улицы были вырыты дренажные канавы, в которых летом скапливалась вода и болотная жижа. Однажды летом (мне было года четыре) после помывки, вся чистенькая пошла гулять. Там заспорила с подружками. Те столкнули меня в канаву. Когда я предстала перед мамой по шею вымазанная стекающей чёрной жижей, она не раздумывая отшлёпала меня.

Зимой канавы замерзали, и по дну главной канавы вдоль улицы была проложена лыжня. За бараками и домами были кладовки, в которых хранили дрова, держали свиней. Осенью, когда свиней забивали, по Советской распространялся запах палёной шерсти – паяльными лампами опаливали шкуру забитой свиньи.

За бараками стояла казарма, в которой жили солдаты. По утрам и вечерам они умывались из длинных металлических умывальников, стоящих во дворе, а на небольшом плацу упражнялись на спортивных снарядах. В девять часов вечера, летом и зимой солдаты маршировали с песнями по Советской улице взад-вперёд. Слышалась команда: «Запевай!» Каждая рота орала свою песню, стараясь перекричать других. Когда солдаты пели «Катюшу», мне слышалось «Расцветали яблонями груши», и я долго недоумевала, почему груши яблонями расцветают. Ближе к ночи по улице шли солдаты с автоматами на охрану военных объектов в сопках. К их ремням на длинных поводках были привязаны по две овчарки. Овчарки лаяли и рвались вперёд и в стороны, солдаты с трудом их сдерживали, упираясь всем телом.

За казармой было подсобное хозяйство, которое снабжало маленьких детей свежим молоком. Его отпускали по карточкам, выдаваемым детскими врачами. Это был именной листочек с тридцатью одним маленьким прямоугольником, на каждом из которых стояло 0,5 литра. Из окна бабушкиной комнаты не только казарма, но и весь скотный двор с огромной спрессованной за годы кучей навоза были как на ладони. Свежий навоз вывозили на тачке на вершину кучи, она росла и росла ввысь и вширь, всё ближе подступая к казарме.

Примечательностью скотного двора был бык необыкновенных размеров, настоящий зубр. Он был такой огромный, что во избежание того, чтобы он не задавил корову во время покрытия, во дворе был построен специальный станок, в который заводили быка, и он ставил передние ноги на подставки. Бык был свиреп, стоял в яслях, привязанный за кольцо в носу. Подпускал к себе только одного скотника, с которым у него были прямо-таки тёплые отношения, тот иногда и ночевал рядом, в сене. Бык не терпел пьяных, а скотник однажды пришёл к нему пьяным, к тому же напившись одеколону, за что и поплатился жизнью. Бык боднул его и, как потом выяснилось, пропорол ему мочевой пузырь. Молодой врач, осмотрев пострадавшего, сказал: «К утру проспится, будет как огурец!» А к утру тот умер. Дело замяли. Мать врача занимала какой-то пост в горкоме.

Я помню время, когда в городе спиртное продавалось свободно. Водка продавалась полулитрами, чекушками и даже шкаликами (100 грамм). Но потом был введён сухой закон, поэтому накануне праздников или каких-то торжественных событий кого-нибудь отряжали в Мурманск за спиртным. Ушлые люди регулярно совершали такие поездки. Потом продавали водку по завышенной цене в Полярном. Сейчас их назвали бы челноками, а тогда звали спекулянтами. Жаждущим спиртного их адреса были хорошо известны. Время от времени на них устраивала облавы милиция, были показательные суды, их сажали за решётку, но зло не переводилось. Особо страждущие пили одеколон. Самым лучшим для этой цели считался «Тройной», но его быстро раскупали. Однажды у бабушки печник ремонтировал печь. Закончив работу, от денег он отказался, попросил выпить. У бабушки не оказалось ничего, кроме одеколона «Сирень» сиреневого цвета. Вылив его в стакан, который подала ему бабушка, он тут же его осушил, закусил и ушёл удовлетворённый.

– А он не умрёт? – спросила я бабушку, боясь, что она его отравила.

– Не умрёт, – ответила та, выбрасывая стакан в мусорное ведро.

Я как-то забежала в аптеку купить витаминов и гематоген. Витамины сосали без разбору вместо конфет, а гематоген мы, дети, потребляли вместо шоколада. Он был гораздо дешевле шоколада. В аптеке толпились солдаты, спрашивали, какой есть одеколон. Остался только «Золотая осень». Пошушукавшись, они его и закупили. Фармацевт, поняв, для чего они его покупают, стала их увещевать: «Ослепните, калеками станете!» Перспектива слепоты их не остановила: купив, ушли, а та ещё долго изливала своё возмущение мне.

Скотного двора и бараков давно нет. Стоят многоквартирные блочные или панельные дома.

Карта побережья

Церковь Святителя Николая в Старом Полярном до революции. Впоследствии в ней помещалось управление тыла флота. К тому времени купола и колокольню снесли. Оба входа тоже упростили, они стали безо всяких архитектурных излишеств – крыши над входом и поддерживающих её резных колонн

Вид на школу. Справа от неё новый кинотеатр. Правее его одноэтажное здание – ресторан «Ягодка». В одноэтажном здании на переднем плане размещались ателье по пошиву одежды и сапожная мастерская. 1960-е годы

Дом Красной Армии и Флота (ДКАФ). Начало 1950-х годов

Советская улица в Старом Полярном. 1960-е годы

Стадион. Вид со стороны госпиталя. 1940-е годы

Стадион. На заднем плане – госпиталь, слева от него – ДКАФ. Круглые окна в нижнем этаже – бассейн. 1950-е годы

Вид от школы на деревянный мост, прямо – ДОФ, справа – госпиталь. 1960-е годы

Слева от ДКАФа виден торец дома с колонами, в котором одно время жила семья Черанёвых – маминой средней сестры – Людмилы. Фотография, скорее всего, военной поры, т. к. на лозунге написано приветствие маршалу Сталину, а после войны он был уже генералиссимусом

Памятник Сталину перед фасадом Циркульного дома. Сталин смотрит на Екатерининскую гавань. 1950 год

Причал. Подплав. 1970-е годы

Новый Полярный. Наши дни. Старые двухэтажные дома снесены, на их месте построены панельные

Мои родители

Мой отец, Геннадий Павлович Рожков, был родом из Белоруссии, местечка Высочаны Витебской области, из крестьянской семьи. Отец был последним, шестнадцатым ребёнком, рождённым в 1916 году. Его родители, отец Павел и мать Наталья, умерли до моего появления на свет. Дед Павел имел крутой нрав, а бабушка, наоборот, была мягким и добрым человеком. Половина детей умерла в младенчестве, одного взрослого сына убили во время коллективизации. Говорили, закололи вилами в яме. Да… Коллективизация… Судя даже по нашей семье, это была ещё одна гражданская война. Старший сын Арсений жил в Свердловске, дочь Анна – в Караганде. Трёх братьев отца – Степана, Ивана и Николая – я знала: после войны мы к ним ездили в гости в Белоруссию.

Крайний слева – отец, Геннадий Павлович Рожков. На побывке в Белоруссии до войны. Рядом – один из его братьев

Я не могу простить себе того, как мало знаю о семье отца, его родителях. Почему я никогда не расспрашивала его?! Когда я в детстве клянчила у родителей какую-нибудь вещь, отец неизменно приводил в пример себя. Говорил, что в мои годы у него была одна нарядная вещь – красная сатиновая рубашка с короткими рукавами, на длинные не хватило материала. И в школу он бежал без сапог, которые нёс на плече и надевал, подходя к школе. А мне, мол, всё мало того, что у меня есть. По моему тогдашнему и теперешнему мнению, было-то совсем немного, меньше, чем у некоторых других девочек. Я плохо представляла себе, как я в Полярном без туфель бегала бы в школу. Видимо, красная рубашка, которой отец размахивал перед моим мысленным взором, меня так достала, что расспрашивать о чём-то ещё более тягостном, чем единственная рубашка и сапоги на плече, мне уже не хотелось.

Брат отца – Рожков Николай Павлович. 1963 год

В 1936 году отец был призван на Северный флот. Служил на эсминце «Урицкий», который был приписан к Полярному. Там он и познакомился с моей матерью. Мама окончила семь классов, потом поступила в горный техникум в Кировске. После первой же практики в шахте техникум бросила и больше уже нигде не училась. К моменту знакомства с папой ей было девятнадцать лет. На фотографии того времени она хорошенькая, среднего роста, тоненькая, с тёмными, слегка вьющимися волосами и карими глазами.

Она замечательно пела красивым сильным голосом. А уж как лихо дробила каблуками!.. Многих могла переплясать.

Характер её нельзя было назвать покладистым, уж скорее наоборот. Отметина о юности, прошедшей в Полярном, осталась на всю жизнь: на тыльной стороне левой кисти между большим и указательным пальцами у неё была татуировка – синий якорь.

Мама в возрасте 18 лет

Отец – вахтенный на корабле. Фото времён войны

Папа был среднего роста, блондин с вьющимися волосами и серо-голубыми глазами. У нас в комнате на стене по обычаю того времени висели портреты родителей в молодости, примерно одном и том же возрасте. Приходящие гости всегда задерживали взгляд на портрете отца – до чего он был хорош! Я его таким красавцем не увидела – после войны к тридцати годам он выглядел по-другому. Все песни папа пел на мотив любимой «Степь да степь кругом…». Танцевать и плясать не умел, но, похоже, умел неплохо говорить, или скорее – уговаривать. Словом, был златоуст. Был добрым, но очень ревнивым. При этом, похоже, сам был небезгрешен.

Они поженились в начале 1941 года. Летом того же года заканчивался срок его службы на флоте, уже были поданы документы на демобилизацию, но началась война… Служба продолжалась уже в боевых условиях. Он служил на эсминцах «Урицкий» и «Сокрушительный», которые сопровождали морские конвои союзников. Отцу повезло – остался жив, а мог погибнуть. Спас случай. Отец до призыва на военную службу окончил финансово-экономический техникум и по тем временам считался образованным человеком. Как специалист по финансовой части, был начфином на корабле. В тот роковой день «Сокрушительный» стоял на рейде в Екатерининской гавани. Был день зарплаты, и отец поехал в банк за деньгами для экипажа. Возвратившись, с чемоданом денег стоял на пирсе в ожидании катера, который должен был доставить его на корабль. Начался воздушный налёт. Бомба попала прямо в середину корабля, разломив надвое. Половина команды погибла. Какова бы была судьба отца, окажись он в это время на корабле, неизвестно.

До знакомства с ним у мамы был воздыхатель – тоже краснофлотец, как тогда называли моряков, Николай, скромный хороший парень, влюблённый в неё без ума, без памяти. Мой отец, Геннадий Павлович, оказался, по-видимому, более речистым и нашёл ключ не только к сердцу Тони, но и к сердцу будущего тестя. Как бы то ни было, мама вышла замуж за моего отца. Она уже была беременна мною, и это было уже совершенно очевидно для всех, а Николай всё не оставлял попыток убедить её бросить мужа и выйти замуж за него. Похоже, мама уже пожалела о своём выборе (их отношения с отцом на протяжении всей семейной жизни трудно назвать идиллическими), но дед сказал: «Вышла замуж, никто не гнал, живи!» Мама побоялась ослушаться. Уже полным ходом шла война, Николай стал проситься на фронт. Как отличного механика по сборке торпед, его долго не отпускали. Только после шестого рапорта отправили в морскую пехоту. Вскоре там же на севере, где-то под Печенгой, он и погиб. Мама всю жизнь считала себя косвенной виновницей его гибели.

Я родилась в эвакуации в родной маминой деревне, в том же Боброве, куда мама эвакуировалась незадолго до родов. Она бы не уехала, но был приказ всех, не имеющих отношения к армии и флоту, эвакуировать, т. к. Полярный был прифронтовым городом, его постоянно бомбили. Дед строил и ремонтировал причалы, бабушка стирала армейское бельё, Людмила работала на заводе. Её муж и мой отец служили на флоте. Все они имели прямое отношение к обороне города, а беременная мама не имела, хотя делала самое важное во время войны дело – увеличивала народонаселение. К домам подогнали грузовики, погрузили эвакуирующихся, отвезли в Кислую губу, оттуда на буксирах в Мурманск – и в теплушки. Под Кандалакшей над эшелоном, в котором ехала мама, появился немецкий самолёт. Состав остановили, все бросились бежать подальше от него, мама осталась в вагоне. Бегать в её положении было тяжеловато. Немец покружил, покружил и улетел. «Видимо, увидел, что бегут одни бабы и ребятишки, и не стал стрелять», – рассудили все.

Был январь 1942 года. В Вологду, куда она приехала, прибывали эшелоны из блокадного Ленинграда. Она стала свидетельницей разгрузки такого эшелона. Выгружали в основном трупы и клали их прямо на перрон. И плотно покрыли ими весь перрон.

Из Вологды до нужной станции Бушуихи, которая в часе езды от Вологды, уехать было невозможно. Шли только воинские эшелоны. Мама стала проситься к военным.

– А муж где: воюет или в тылу отъедается?

– Воюет. Моряк на Северном флоте.

– Ну раз моряк, довезём.

В деревне во время войны остались только женщины, дети и старики. Все мужчины ушли на фронт. Уходили и отцы, и сыновья. В некоторых семьях было по несколько взрослых сыновей. Многих забрала война. В деревню вернулись единицы. Младший брат деда, Фёдор Аполлинарьевич Калинин, погиб 9 мая 1942 года под Ленинградом у деревни Трегубово. Я узнала об этом из «Книги памяти Грязовецкого района». Это объёмистая книга страниц на четыреста. В ней только фамилии воинов, призванных на войну из Грязовецкого района: где родился, когда был призван, где и когда погиб или в каком госпитале умер от ран. 9323 имени из одного только Грязовецкого района. На Северо-Западном фронте, где погиб Фёдор Калинин, сложили головы многие вологжане.

Жена Фёдора умерла во время войны: простудилась, заболела, лежала на печке, попросила детей достать порошок – лекарство, спрятанное на божнице за иконой. Вечером, в темноте не разглядела, что ей подали дети, выпила – оказалось, марганцовка. Умерла в страшных мучениях. Остались сиротами три девочки и мальчик, все мал мала меньше. Их воспитывали сёстры деда, в детский дом никого не отдали. Даже мысли такой не возникало, хотя время было голодное. Уже после войны одну из девочек, Иду, взяла в свою семью Полина, мамина сестра, и привезла в Полярный. Там Ида вышла замуж, переехала в Мурманск, родила трёх детей. Позднее к ней в Мурманск приехали её младшая сестра Саша и брат Николай. Их старшая сестра Лия до замужества жила в семье своей тёти – сестры деда – Анны Аполлинарьевны в Боброве.

Все, кто мог работать, работали в колхозе. Подростки работали не только в колхозе, но и на лесоповале. Много лет спустя, в 1974 году, мы с мужем купили дом в соседней с Бобровом деревне. На повети среди прочего хлама обнаружился жёсткий картонный корсет на худенькую девушку. Мои мальчишки надевали его как рыцарские доспехи при сражениях на палках. Оказалось, бывшая хозяйка дома (Катерина Хомутова) во время войны пятнадцатилетней девчонкой вместе с такими же, как она, подростками работала на лесоповале. Зимой иногда приходилось работать по грудь в снегу. Она заболела туберкулезом позвоночника, лечилась, потом несколько лет носила найденный нами корсет.

Леонид Калинин (мамин брат) – новоиспечённый лейтенант. 1943 год

Леонид Калинин и его двоюродный брат Виталий Горохов – сын Анны, сестры деда. Германия. 1945 год

Другая деревенская соседка, Ангелина Присмотрова, рассказывала, как во время войны такой же девочкой работала формовщицей в литейном цехе на заводе в Вологде. Работа тяжёлая и вредная. На такие работы запрещается брать лиц моложе 18 лет. А во время войны брали, можно сказать, детей. По её словам, они нередко и ночевали в цеху на деревянных ящиках. В свободные от работы дни их, полуголодных и слабосильных, на товарном поезде посылали на погрузку леса. Закатывали брёвна в вагон или на открытую платформу, огороженную по углам торчащими вверх брёвнами. На такие платформы было особенно трудно закатывать тяжёлые бревна. Начинали и заканчивали работу по гудку паровоза. «Однажды, – говорит, – только начали работать, гудок! Что случилось? Оказывается, сорвалось бревно и ударило девчушку. Удар пришёлся на шею. Состав тотчас же отправился в Вологду, но до города её не довезли – умерла». С полным основанием можно сказать, что эта несчастная девочка погибла на войне.

Детство. Деревня

Мама родила меня февральским вечером 1942 года на русской печке, в которой сразу же и обмыли новорождённую. Оправившись от родов, мама пошла работать в колхоз. Сельсовет, где надо было выписать свидетельство о моём рождении, был в Нехотове, что в пяти километрах от Боброва. Маме было некогда идти туда. Случилось, что в сельсовет шла соседская бабка, и мама попросила её зарегистрировать меня и записать Татьяной в честь моей прабабушки. По дороге соседка решила, что Татьян в деревне и без меня полно, а вот Лии – ни одной. «Запишу Лией», – решила она и записала. Так я и обрела своё библейское имя. Меня крестили, моей крёстной матерью стала мамина сестра Поля.

Нянчиться со мной было некому. Меня навязали моему двоюродному брату Феликсу, Полиному сыну, и его одногодку Валентину – маминому двоюродному брату – сыну сестры деда – Анны. Оба были старше меня на восемь-девять лет. Я была толстой рахитичной девочкой. Мама завела козу, и я утром и вечером выпивала по кружке парного козьего молока. Коза была нашей спасительницей. Возиться со мной мальчишкам было в тягость, но деться-то было некуда! Они и таскали меня, толстуху, повсюду с собой. Играя в городки, сажали рядом с городками, чтоб на виду была. Городошные биты со свистом летели мимо моей головы, чудом её не задевая. Случалось, ставили меня босыми ногами в свежую коровью лепешку – пусть девочка погреется. У меня был рахит, и ноги, которые впоследствии выправились, тогда были такими кривыми, что Фелька, поставив меня, на спор пролезал между ними. Мальчишки тайком курили.

– Я скажу, что вы курили-и-и…

– Скажешь – сожжём!!!

Словом, методы воспитания, о которых они много позже сами весело рассказывали мне, гуманностью не грешили. Мальчишки учили меня петь вологодские частушки, в основном матерные. Я их распевала, ковыляя по деревне на кривых рахитичных ногах. Единственной приличной была такая частушка:

Пела очень прочувственно – до слёз было жаль молодого сапожничка!

В нескольких километрах от Боброва начинается большое клюквенное болото и тянется на десятки километров. Когда поспевала клюква, за ней съезжались даже из других областей. Во время войны мама, чтобы заработать немного денег, нагружённая корзинами с клюквой, ездила продавать её в Ярославскую область. Денег на билет не было. Ехала, стоя на подножке вагона и уцепившись за поручень, благо что в вагонах того времени подножки были не внутри вагона, как сейчас, а выступали по его бокам. Ехать приходилось несколько часов, стоя на холодном, пронизывающем до костей ветру, крепко держась за поручень, чтоб не свалиться с мчащегося поезда, держа при этом тяжеленную корзину с клюквой. После такого путешествия болело всё тело.

Боброво. Мама с Лией на руках. Стоят Полина (мамина старшая сестра) с сыном Феликсом. 1942 год

В войну деревня жила впроголодь, но как-то выживала. Настоящий голод пришёл в 1947 году. Тогда съели всю крапиву, а лебеда была чуть ли не лакомством. Спасала только корова. Траву толкли, заливали молоком и ели. Несколько человек в округе умерли от того, что наелись древесной муки, из которой делали столярный клей.

Соседка, которая в войну работала формовщицей в Вологде, рассказывала: «Когда отменили продовольственные карточки, мы с девчонками побежали в магазин и накупили чёрного хлеба. Сели в общежитии за стол, ели чёрный хлеб, макая его в соль и запивая кипятком. Плакали от счастья.

Неужели мы, девчонки, дожили до такого времени, что можем вдоволь поесть хлеба!»

Возвращение в Полярный

К этому времени нас с мамой в деревне уже не было. Мы вернулись в Полярный сразу после окончания войны. С этого времени я себя и помню. Первым моим воспоминанием было воспоминание о том, как меня несёт под мышкой высокий мужчина в чёрном флотском кителе. В другой руке у него чемодан. Он несёт меня по пришвартованным друг к другу катерам, между бортами которых колышется свинцового цвета вода. Палубы катеров качаются. Он перешагивает через леера. Боюсь, что он меня выронит и я упаду в воду. Спустя много-много лет я рассказала об этом маме, думая, что это мои детские фантазии. Оказалось, нет. Это был знакомый отца, а впоследствии наш сосед – мичман Барболин.

Много позже я узнала, что отец, пока мы были в эвакуации, сошёлся с какой-то женщиной в Мурманске. Она родила девочку. А тут мы приехали, и отцу пришлось выбирать. Выбрал нас с мамой. Мама поставила условие, чтобы он никоим образом не общался с той женщиной и её дочкой, материально не помогал им. Мне кажется, он не очень строго выполнял это условие. Мама в конце жизни, когда отца уже давно не было в живых, сокрушалась, зачем она тогда поставила такое условие. Считала это своим грехом, за который впоследствии пришлось расплачиваться мне – воспитывать чужого ребёнка. У моего мужа была дочь от первого брака, которая росла в нашей семье.

Отец демобилизовался, остался работать в Полярном. Мы поселились у деда и бабушки в бараке на Советской улице. Там жило много народу, в том числе и сосланных на Север во время коллективизации. Барак был двухэтажный деревянный, длинный, с краном холодной воды и туалетом в конце коридора. По обе стороны коридора шли комнаты. В каждой комнате была печка и народу как клопов. Наша комната в двадцать квадратных метров была на втором этаже в середине барака. Помимо бабушки и деда в ней жили мои родители со мной, Людмила с мужем и дочерью Анжелой. Людмила вышла замуж в 1939 году за моряка – Черанёва Афанасия Ильича. До и во время войны он служил на кораблях, которые назывались морскими охотниками, и торпедных катерах. Катер подбили, начался пожар. Афанасий Ильич вынес из огня какие-то ценные корабельные документы, за что был награждён медалью Ушакова. До войны у них родилась девочка, которая умерла в 1941 году. Анжела родилась в 1943-м. Её чаще называли не Анжела, а Элла.

Антонина и Геннадий Рожковы с дочерью Лией. Полярный. 1945 год

Кроме родственников в этой же комнате ещё жил приятель – Фёдор Семёнов, который потом к деду с бабкой привёз свою жену Ольгу, предварительно испросив их разрешения. Жили дружно, ссор никогда не было. Фёдор работал на заводе «Красный горн» и скоро получил комнату в бараке рядом с заводом. Дружба с его семьёй продолжалась всю оставшуюся жизнь. На праздниках, на которые собирались все сёстры с семьями, обычно бывали и Фёдор с Ольгой.

Людмила Калинина (Черанёва) с дочерью Анжелой. 1945 год

Михаил Аполлинарьевич и Надежда Игнатьевна Калинины, в середине – Фёдор Семёнов. 1946 год

В комнате стояли две кровати и стол со стульями, большой деревенский сундук. На ночь пол застилали матрацами. Пока был жив дед, бабушка не работала, вела хозяйство. Дед был суров! У него были прокуренные жёлтые усы. Курил он исключительно махорку, делая самокрутки из газеты. Ел только своей деревянной ложкой, привезённой из деревни и щербатой с одного края от длительного употребления. Он и в ход её мог пустить, и я его жутко боялась. Похоже, дед не очень-то меня любил. Я была предоставлена сама себе, обычно играла около барака, а заигравшись, не успевала добежать до помойного ведра. Надо было добежать до подъезда, подняться на второй этаж, добежать до комнаты, которая была в середине барака. Где тут успеешь в три с половиной года! Прибегала с мокрыми штанами, а они были у меня одни на все случаи жизни: голубые, толстые, фланелевые. Бабушка со вздохом их снимала, полоскала и вешала на створки духовки для просушки. Я сидела в ожидании, когда они высохнут, часто подходя и проверяя, не высохли ли, в надежде, что до прихода деда они высохнут. Штаны, как назло, не сохли! Дед входил, бросал суровый взгляд на штаны, потом на меня и говорил: «Ну что, опять штаны намочила, зассыха!» Я в ужасе сжималась.

Моей голубой мечтой того времени был ослепительно белый эмалированный горшок, на котором почти постоянно сиживал, хныча, наш сосед снизу Сашка. Он был младше меня и почему-то всё время маялся животом. Этот фантастический горшок запал мне в душу на всю жизнь. Когда много-много лет спустя я рассказала об этом маме, она вспомнила, что Сашкина мать во время войны работала официанткой в английской миссии, которая была здесь же, на Советской. Оттуда этот роскошный горшок, по-видимому, и приплыл.

Однажды летом около барака свалили кучу свежей металлической стружки. Мне было строго-настрого запрещено к ней приближаться. Куча стружки ослепительно сверкала и играла на солнце всеми цветами радуги. Я, конечно, подошла и взяла стружку в руки и стала её вертеть так и сяк и любоваться блеском. Вдруг стружка как-то мгновенно ввинтилась в палец. Брызнула кровь. Я, плача, пошла домой. Плакала больше от страха, что накажут за непослушание. Так оно и случилось. Стружку вытащили (у меня от неё осталась отметина на всю жизнь), палец перевязали, а меня отшлёпали.

Но с детьми случались и настоящие трагедии. В то же лето в тёплый солнечный день в открытом канализационном колодце, до краёв наполненном водой, утонула двухлетняя девочка – любимица всего барака, гулявшая около барака сама по себе, пока мать на работе, а остальные тоже были делом заняты. Кто-то видел, как она полоскала в колодце ленточку. Как она туда упала, никто не видел. Собралась толпа народу. Её мать, одиночка, с плачем и криком билась в руках державших её людей. Горевали все. К слову сказать, матерей-одиночек было немало, в том числе и в нашем бараке, хотя общественным мнением, как известно, они порицались.

Два года спустя после этого случая умерла моя подружка Валя, тихая, спокойная девочка, которая была на год меня постарше. Ей было шесть лет. Мы вместе играли, ходили в Кислую губу, это за три километра от дома. Носили на причал обед: она – отцу, а я – деду. Тогда не думалось, что с нами по дороге может случиться что-то плохое. И не случалось. Потом Валя неожиданно заболела. Меня к ней не пускали, и я всё спрашивала у её родителей и братьев (их у неё было трое, она младшая), когда Валя поправится. Мне отвечали, что всё болеет. Ответы с каждым днём звучали всё грустнее. Как-то вечером меня позвали: «Иди попрощайся с подружкой». Я вошла. В комнате тускло светила лампочка. За столом, тихо переговариваясь, сидели мужчины, молча плакала Валина мать, тётя Тася. Мальчишки жались по своим топчанам. Раньше у них всегда было шумно и весело, часто собирался народ по вечерам – поговорить. У них и фамилия была весёлая – Шутовы. Сейчас же было непривычно тихо. Валя лежала с закрытыми глазами, прозрачным бледным лицом. Я спросила: «Она спит?» «Нет, без сознания». Я не знала, как надо с ней прощаться. Было как-то неловко: на меня все смотрели. Я стояла и смотрела на неё, потом тихо позвала. Она не ответила. Постояв ещё немного, я ушла и долго сидела у бабушки, оглушённая, так и не понимая, простилась я с ней или нет. Думаю, она умерла от пневмонии. Позднее у Шутовых родился ещё один мальчик, его назвали Валентином. Кстати, отец семейства, Василий Шутов, не был расписан со своей женой Таисией. Он был из раскулаченных и сосланных на Север. А не расписывался из-за боязни, что могут сослать ещё дальше, хотя дальше уж некуда. Если и сошлют, то одного, а не всю семью.

В бараке было несколько многодетных семей. Кто как живёт, ни для кого не было секретом, особенно для детей. Зайти в гости в любую комнату было обычным делом. Мы часто и ходили по гостям по всему бараку. Среди прочих в бараке жила семья Токаревых. Жена шила на заказ одежду, стегала ватные одеяла на больших параллельных пяльцах. Была весёлой и приветливой, пекла очень вкусные маленькие булочки, которыми охотно меня угощала. Мне нравилось приходить к ним и смотреть, как она ловко и весело стегает одеяло или раскатывает тесто. Муж её работал водителем грузовика. В свободное время он писал картины. Переносил изображение с репродукций на большие холсты. Делал он это, расстелив холст на большом столе. У них над кроватью висела картина во всю длину кровати и до потолка. Меня, маленькую, удивляло, зачем он такое повесил в комнате: голые мужчины и женщины. И все такие толстые – на первом плане мужчина вполоборота с мощной обнажённой спиной и зверским и одновременно весёлым выражением лица. Потом я увидела эту картину в каком-то музее или на репродукции. Фавн, нимфы, то ли Рубенс, то ли Тициан, не помню. Господи, где же я это уже видела? У Токаревых, в бараке!

Соседкой бабушки была тётя Клава, как и Шутов, из раскулаченных и сосланных на Север. Муж её утонул в Кольском заливе при неясных обстоятельствах, детей у них не было. Она жила со своим престарелым и немощным отцом. Тётя Клава была спокойным и очень добрым человеком. Плела кружева и много читала. Бабушка моя была неграмотной, и тётя Клава вслух читала ей книги. Однажды, уже учась в классе седьмом, я забежала к бабушке.

У них был час чтения. «Что читаем?» – спросила я. Читали они «Порт-Артур», бабушка слушала с раскрасневшимися щеками и блестящими глазами.

У деда с бабушкой мы жили недолго – кажется, несколько месяцев. Вскоре родители и я откочевали в дом через дорогу – получили комнату. Там на весь день меня родители запирали, уходя на работу. Я, высунувшись в форточку, с завистью смотрела на вольно гуляющих подружек. Однажды с их помощью удалось выбраться из заточения. После этого случая родители не оставляли форточку открытой. Первой книжкой была, конечно же, классика детской литературы – книжка стихов Агнии Барто, которую мне читали родители. Я выучила её наизусть: и про Таню, которая громко плачет, и про бычка, который идёт, шатается, и делала вид, будто читаю сама. У соседей был радиоприёмник, и я, как заворожённая, сидела перед ним и смотрела на шкалу, светящуюся зелёным светом. Мне казалось, что там, за стеклом, как за светящимся занавесом, движутся маленькие человечки, голоса которых я слышу.

К этому времени относится появление у нас нескольких красивых вещей. Эти вещи, по-видимому, были из тех, что поступили во время войны по ленд-лизу: две белые батистовые блузки для мамы, пуховое одеяло, просуществовавшее в нашей семье долгие годы, и белый роскошный свитер для меня. Мне прописали пить рыбий жир, и мама предпринимала безуспешные попытки напоить меня им. Я была в этом свитере, когда она в очередной раз попыталась всунуть в меня ложку рыбьего жира. При его виде и запахе у меня сразу сработал рвотный рефлекс, и всё содержимое ложки я тут же излила на свитер, испортив его навеки. Мама, отшлёпав меня (это уж как водится!), навсегда оставила попытки накормить меня этой гадостью.

Белоруссия

Летом 1946 года мы поехали в Белоруссию, в Витебск, на родину отца. Он не был там с довоенной поры. В Витебске жил его брат Степан. На довоенной фотографии он – симпатичный блондин, как все Рожковы, с правильными чертами лица. Своих детей у Степана не было, а у его жены была дочь от первого брака, старше меня на год или два, с которой я сразу подружилась. Центр Витебска лежал в руинах, мы часто играли на развалинах. Улица же, на которой жила семья Степана, была обычной сельской улицей с огородами, палисадниками и коровами почти в каждом дворе. Дом напротив был ухоженным, с крашеным голубым палисадником, за которым росли цветы, что для послевоенной поры было необычным. Его хозяин, шофёр, чем-то не нравился нашим родственникам. Взрослые за столом неодобрительно о нём отзывались. То ли он был жадный, то ли калымил много, то ли ещё что-то за ним числилось, не помню, но мы с подружкой решили ему напакостить, раз он такой нехороший. Рядом с его домом часто стоял грузовик, на котором он работал. Взяли белую краску, которую нашли в доме, и тайком заляпали ею бампер грузовика. Утром, хихикая, мы спрятались за нашим плетнём понаблюдать за соседом. Сначала он просто остолбенел, увидев испоганенный бампер, а потом… Когда услышали угрозы, посыпавшиеся в адрес того, кто это сделал, нам стало не до смеха. Поняв, что дело принимает серьёзный оборот, мы тихо-тихо уползли. В нашем доме тоже все недоумевали: кто бы это мог сделать? Нас никто не заподозрил, а мы, конечно, молчали как рыбы, но на всякий случай держались подальше от дома соседа. Пока мы там отдыхали, я тряслась от страха, что нас выведут на чистую воду.

Тем летом отцу очень хотелось нарастить животик: небольшой, с половину футбольного мяча. Он пил пиво и каждый день, поглаживая живот, отмечал, насколько тот вырос. А животик действительно стал к концу отпуска выпирать, обтянутый футболкой. Такие футболки – трикотажные шёлковые с короткими рукавами и воротом на пуговицах рубашки, заправленные в брюки, почему-то называли «бобочками». Теперь я думаю, что в то послевоенное полуголодное время выпирающий живот говорил о сытой жизни и высоком социальном положении. Наверно, тогда иметь небольшой живот было престижным и модным. Неслучайно в Средние века после повальных эпидемий, которые опустошали Европу, у женщин вошли в моду животы как у беременных. Они даже носили специальные толщинки, имитирующие беременность.

Так вот, животик, к радости отца, чётко обозначился под бобочкой и далее рос уже без всяких усилий с его стороны, а спустя десять лет отец безуспешно пытался от него избавиться.

Отъезд из Витебска запомнился. Не мог не запомниться. Провожали нас родственники, соседи, знакомые. Подошёл товарный поезд. Провожающие все вместе пытались посадить нас в теплушку, а в проёме вагона стояли люди и сапогами пинали тех, кто пытался влезть в вагон. Из толпы на перроне кричали: «Что вы делаете?! Здесь же дети!» Меня кто-то держал на руках, а перед моим лицом мелькали тяжёлые сапоги. Наконец, каким-то образом с помощью провожавших нас мужчин, сквозь пинки, отцу удалось влезть в вагон. Он втащил маму, меня и чемодан. Поезд тронулся. В вагоне на мешках сидели и лежали люди, одетые в какие-то серые одежды: телогрейки, пиджаки. На папе был хороший костюм, на маме – яркое крепдешиновое платье, сидели мы не на мешке, а на кожаном чемодане. (На Севере зарплаты были повыше, чем в центре страны.) Направленные на нас со всех сторон взгляды были такими ненавидящими, что я боялась – до Минска мы живыми не доедем. Наверное, именно так смотрят на классовых врагов. Мама постепенно разговорилась с соседями. Рассказала, что мы с Севера, были в отпуске у родственников. Ситуация несколько смягчилась. В вагоне стоял сильный запах подсолнечного масла – ехавшие поливали им ломти чёрного хлеба с солью и ели. После этой поездки ещё долго при запахе подсолнечного масла у меня в памяти всплывала картина того вагона.

В Минске мама пошла в парикмахерскую, прихватив и меня. Ей сделали шестимесячную завивку и выщипали брови ниточкой по моде того времени. В парикмахерской повсюду висели фотографии женщин с бровями-ниточками. Маме сделали маникюр. Мне тоже накрасили ногти. Такими красивыми вернулись в Полярный.

Постепенно от деда с бабушкой откочевали все. Они остались вдвоём. Посчитали, что такие хоромы, как двадцать квадратных метров, – слишком большие для двоих, и они переехали в десятиметровую, узкую, как пенал, комнату на этом же этаже. А в 1947 году летом дед погиб. Его сбила машина. Матрос, который её вел, был сильно пьян. Незадолго до этого деда забрали в милицию, где он просидел несколько дней. В эти дни вся семья угрюмо молчала, женщины ходили с мокрыми глазами. Очевидцы рассказывали, что машина, съехав с дороги, буквально гонялась за дедом и прижала его к телеграфному срубу. Дед получил тяжёлые травмы и спустя несколько дней умер в госпитале. Шофёр, виновник происшедшего, навестил его там, плакал и просил прощения. Дед простил. Шофёра никак не наказали.

Похороны деда, 1947 год. Слева направо у гроба стоят: Геннадий Рожков, Фёдор Семёнов, мамина сестра Полина, её сын Феликс, бабушка, маленькая девочка – Лия, рядом справа от нее – Антонина, далее – соседка Катя, следующая – Тася Шутова. За спиной Кати стоит муж Полины – Виталий

Бабушка, вспоминая деда, всегда называла его ласково покойничком. Я вздрагивала, услышав это слово. «Покойничек, – говорила она, – за всю жизнь меня ни разу не обидел, даже словом». Она на двадцать лет пережила деда.

Вскоре после смерти деда отец увёз маму и меня в Белоруссию. Он устроился работать в Минске, а мы с мамой жили под Минском у его старшего брата Николая. Тот был директором совхоза. Деревни, где мы жили, как таковой не было. Она сгорела во время войны. Улица состояла из землянок, в них и жили люди. Идёшь по улице, и кажется, что крыши прямо на земле лежат. В землянку обычно вела вниз узкая лестница. В землянках было очень тесно: нары по обеим сторонам, часто двухэтажные, в центре – печурка и маленький стол. От всей деревни уцелело одно здание, в котором во время войны была комендатура. В одной его половине было правление совхоза, а в другой – по комнате занимали семьи директора и агронома. Комната правления не запиралась, обычно пустовала, в ней стоял голый стол и два стула. Мы с девчонками, моими сверстницами, забегали туда поиграть и через окно строили рожицы пленным немцам, сидевшим во время перерыва на бугорке, напротив дома. Немцы в ответ нам грозили, а мы с визгом прятались под стол. Девчонки их боялись по привычке оккупационной поры, а я – за компанию. Немцы в совхозе строили хозяйственные постройки: свинарник, коровник и прочее. Считалось важным в первую очередь поднять сельское хозяйство. Люди и в землянках поживут, не привыкать, а вот скотина – нет. Однажды дядя Коля повёл нас мамой показать свинарник – новый, весь белый и пахнущий свежим деревом. В отдельных загонах на белых свежих опилках лежали громадные свиноматки, а вокруг них – кучи маленьких розовых поросят!

Иногда во время обеда, когда мы сидели за столом, приоткрывалась дверь, в щель на мгновение просовывалась голова немца с отчаянной просьбой: «Матка, бульба, цыбуля!» «Ишь чего захотел!» – негромко отвечала тётя Надя, жена дяди Коли.

Несмотря на то что дядя Коля был директором, питались мы скромно, а другие, надо думать, ещё хуже. Часто это был суп с клёцками: слегка забелённая молоком вода с шариками теста из серой муки. Мы с мамой собирали жёлуди. Тётя Надя их сушила, поджаривала, молола и варила кофе. Кофе был без сахара, но с небольшой добавкой молока. Напитка противнее этого желудёвого кофе я не пробовала ни до, ни после! Ну разве что рыбий жир! Однажды мы собирали жёлуди рядом с большим совхозным полем, на котором росла репа. Я было рванулась за репкой, но мама, сделав страшные глаза, меня удержала. Потом, оглянувшись по сторонам, нет ли кого поблизости, она, изображая, как будто что-то потеряла, всё-таки вырвала две штуки. Спрятавшись за дуб, чувствуя себя преступницами, мы их сгрызли. «Только, ради Бога, никому не проговорись об этом, – сказала мама, а то посадят!» Сорвать ещё хоть одну репку мама, несмотря на всю свою боевитость, не осмелилась. Было начало осени 1947 года, и, как я теперь понимаю, действовал свирепый указ «о трёх колосках».

Зимой мы с мамой перебрались к отцу в Минск, где он снял комнату в частном доме. Это была обычная изба, разделённая перегородками на две комнаты и кухню с русской печью. В нашей комнате стояла буржуйка, на которой мы грели чай. Окраины Минска с частными домами во время войны уцелели, а весь центр города был разбит – остовы домов и груды битого кирпича. В глубоких строительных котлованах, как муравьи, копошились пленные немцы – восстанавливали город. Я подружилась с девочками, жившими на одной с нами улице. Они были старше меня, уже школьницы, что-то всё время придумывали: например, с увлечением разыгрывали в лицах басню «Стрекоза и муравей». Меня привлекли во второй состав, в котором не хватило исполнительницы. Роль учила со слуха – читать не умела.

На день рождения я получила первую в своей жизни настоящую куклу – большую, нарядную, красивую. Её соломенного цвета волосы были заплетены в косы. Красивая чёлка, начинавшаяся на макушке, была приклеена ко лбу.

Вне себя от счастья, прижав куклу к груди, я тут же понеслась показать её подружкам. Те решили, что кукла очень красивая, но прическу надо изменить – расплести косы и завязать бант на макушке. Я засомневалась, надо ли, но меня уговорили. Для того чтобы завязать бант, чёлку ото лба отодрали. Под ней оказался голый череп. Завязанный бант не мог прикрыть открывшуюся лысину. Чёлка торчала паклей во все стороны, на лбу – остатки клея и волос. Ужас, да и только! Попытки вернуть ей прежний вид успеха не имели. Я поняла, что дома меня ждёт заслуженное наказание. Так оно и случилось. Родители опешили, увидев обезображенную за такой короткий срок куклу. Оправдания «это не я сделала, я не хотела», не помогли – получила по полной программе с обещанием, что это последняя в моей жизни кукла! Обещание сдержали. Через полтора года родилась моя сестра. Я сразу стала взрослой, и куклы покупали ей.

Снова Заполярье

Прожили мы в Минске недолго. Отцу светила хорошая карьера: направили документы для работы в белорусском МИДе и на курсы иностранного языка. Но маме, надо думать, надоело жить на съёмной квартире, и по весне её, как перелётную птицу, потянуло на Север, в родные края. Позже она горько сожалела о том, что уехали из Минска. В 1948 году после Пасхи двинулись на Север, всю дорогу питаясь крашеными луковой шелухой яйцами. Их мама накрасила столько, что я в конце путешествия ими просто давилась. Попали в Полярный не сразу, сначала месяц жили в Мурманске в центральной гостинице города под названием «Арктика». После белорусской эпопеи, не знаю как родителям, а мне такая жизнь казалась замечательной, хотя маме приходилось тайком готовить еду в номере на электрической плитке, что категорически запрещалось! В ресторане питаться было очень дорого.

В «Арктике» в своё время останавливались известные полярники и все почётные гости города и области. У гостиницы был выступающий портал с колоннами, на крыше которого располагался большой балкон. С него произносили речи ораторы во время митингов и демонстраций. Говорили, что с него когда-то выступал С.М. Киров. Из вестибюля гостиницы на второй этаж вела широкая лестница, застланная красной ковровой дорожкой. На лестничной площадке стояло чучело огромного бурого медведя. Медведь стоял в боевой стойке на задних лапах, подняв передние, и устрашающе глядел сверху на входящих в вестибюль. Вид его с раскрытой пастью был грозен, но при ближайшем рассмотрении было видно, что шерсть местами уже вытерлась – наверно, от рук постояльцев, желающих его потрогать, а может быть, моль поработала. Швейцар каждое утро с помощью щётки и расчёски прихорашивал медведя. Я проходила мимо него с замиранием сердца, но искушение потрогать было сильнее страха. Потрогала, услышала грозный окрик швейцара, которому, по-видимому, вместе с расчёсыванием шерсти медведя вменялась и его охрана от постояльцев. «Арктика» была самым примечательным зданием в Мурманске в те годы. Похоже, она была построена в стиле конструктивизма. Говорили, что в своём роде здание было уникальным. Как водится, говорили уже после того, как его снесли.

В Мурманске той поры, да и сейчас, центральной улицей был проспект, конечно же, носивший имя Сталина, позднее переименованный в проспект Ленина. Он начинался в центре города от площади, от которой в разные стороны идут улицы. Площадь в просторечье называли и сейчас называют «Пять углов». Улица, которая шла к ней от порта и железнодорожного вокзала, была короткой. Начиная от железнодорожного вокзала и до площади пяти углов, вдоль неё по обеим сторонам сплошь стояли ларьки, в которых торговали водкой в розлив. Около них всегда толпился народ. Рыбак, возвратившийся с моря, где спиртное было вне закона, проходя по этой улице и отмечаясь у каждого ларька, до дому добирался, если, конечно, добирался, очень тёпленьким. Старый мурманский железнодорожный вокзал был тесным, одноэтажным деревянным зданием и своей обшарпанностью больше походил на сарай, чем на вокзал. В нём было не протолкнуться от народа. Таким же, если не хуже, во всяком случае, ещё меньше, был тогда и морской вокзал. В те годы в Мурманске было много деревянных двухэтажных и одноэтажных частных домов. Например, параллельно проспекту Сталина шла улица, состоящая из двухэтажных с двумя подъездами бревенчатых домов, в которых были коммуналки. Мурманск мне не нравился, он меня пугал. И друзей у меня здесь не появилось. Может быть, потому, что мы жили в гостинице, я не ощущала его своим городом, а так – временным пристанищем.

Потом мы переехали в Белокаменку, где прожили лето. Белокаменка – райский уголок! Тогда это был маленький посёлок, рыбацкая деревушка. Она расположена на берегу Кольского залива севернее Мурманска, но находится в распадке между сопками, и казалось, что там другой, более тёплый климат. Около барака, в котором мы жили, росли высокие деревья. Было тёплое лето, много цветов. Однажды мы с ребятами пошли гулять и на сухом болоте между сопками наткнулись на разбившийся во время войны одномоторный самолёт. Скорее всего, это был истребитель. Он сильно обгорел и проржавел, опознавательные знаки на нём не сохранились. С земли не было видно, есть ли кто в кабине или нет. Было страшно заглянуть туда, а очень хотелось! Наконец старший из ребят залез на крыло и заглянул в кабину. Там никого не оказалось. Тут уж полезли все, кто смог залезть! Наш рассказ о находке самолёта на взрослых не произвёл особого впечатления: никто не побежал на него смотреть, как мы ожидали. Нас отругали за то, что шляемся чёрт знает где. Война была ещё слишком близко, её не хотели вспоминать.

В Белокаменке была маленькая бревенчатая общественная баня. Русская баня с каменкой в углу и двумя огромными деревянными бочками с водой. Мне до сих пор памятен запах необыкновенной свежести, который стоял в бане, и ощущение удивительно мягкой воды на коже!

Помимо Белокаменки вдоль залива были и другие так называемые точки: Тюва-губа, Сайда-губа и другие. В них были рыболовецкие колхозы. Кроме того, в них выращивали овощи – картофель, морковь, капусту. Во времена Н.С. Хрущёва по местному радио передавали бойкие репортажи о том, что кукуруза на полях Заполярья достигла молочно-восковой спелости. В это верится с трудом, но по приказу партии пытались и кукурузу сажать в тех краях.

Позднее эти «точки» стали военными базами. Некоторые из них сменили названия.

Белокаменка. Лия. Лето 1948 года

Наконец мы оказались в Полярном и поселились в очередном бараке. Отец стал работать в райисполкоме, мама устроилась работать рядом с домом в управление тыла флота. Вскоре на несколько месяцев отца направили на курсы повышения квалификации в Ленинград. Вернулся он другим человеком. Холостяцкая жизнь не пошла ему и нашей семье на пользу. Он стал выпивать. Между родителями частыми стали скандалы с выяснением отношений, чего раньше не было.

Наступил Новый, 1949 год. Мама ждала ребёнка. Ёлки у нас не было, а мне очень хотелось поскакать у наряженной ёлки! «Ничего, – сказала мама – впереди ещё старый Новый год». Она подобрала на улице ёлку, уже отпраздновавшую Новый год. Мы её вдвоём украшали – делали из цветной бумаги цепи и другие украшения, когда у мамы начались схватки. Пришёл с работы отец и отвёл её в роддом, который был неподалеку от нашего дома. Утром мне объявили, что у меня родилась сестра. Это случилось 11 января 1949 года. Вот её и назвали Татьяной – именем, которое первоначально предназначалось мне.

Летом того же года родители, взяв Таню, уехали отдыхать, а меня оставили на попечение бабушки. Бабушка работала ночным сторожем в городской сберкассе. (Вот были времена – божьи одуванчики охраняли сберкассы!) Уходя на дежурство, она запирала меня в своей комнате. Ночью было светло как днём, но с портрета на стене на меня смотрел дед. Смотрел прямо в душу! Смотрел вполне добродушно, но мне было так страшно, что я с головой закутывалась в одеяло и с ужасом в душе засыпала. Иногда мне удавалось умолить бабушку взять с собой на работу, и это было счастьем – свернувшись калачиком, заснуть в уголке жёсткого чёрного кожаного дивана в сберкассе.

Бабушка была набожной. В переднем углу комнаты висела икона, перед которой всегда теплилась лампадка. День бабушки начинался молитвой перед иконой с поклонами в пол, со стоянием на коленях. Перед обедом бабушка тоже молилась, но короче. Самое длинное моление происходило на ночь перед сном. Судя по времени, которое бабушка проводила в молитвах, она знала их множество. Бабушка и меня приобщала к Богу, объясняя, что он везде и всюду, а главное, всё видит. Вот этого я и боялась, думая, что боженька стоит за моей спиной, тоже молилась, не зная ни одной молитвы, но усердно крестясь и кланяясь. Моления закончились, когда я стала пионеркой, превратившись в ярую безбожницу. Моя двоюродная сестра Анжела (Элла), будучи на год меня младше, продолжала следовать наставлениям бабушки. Я же над ней насмехалась: «Смотри не расшиби лоб!» Бабушка ругала меня богохульницей, грозила божьей карой. Она соблюдала посты и отмечала все церковные праздники. В такие дни пекла пироги и не затевала серьёзных хозяйственных дел, говоря: «Сегодня птица гнезда не вьёт, красная девица косы не плетёт». Я живо представляла себе, как в большой праздник красная девица гуляет с растрёпанными распущенными волосами. Думаю, бабушка больше любила Эллу, чем меня. Я внешне пошла в отцовскую породу, а моего отца бабушка явно недолюбливала. Кроме того, Элла была послушнее меня. Глядя на её густо опушённые волосами руки и ноги, бабушка говорила:

– Это к везению. Счастливая будешь, Анжелка.

Я такого «везения» была начисто лишена и завидовала Элке. Бабушка не смогла оценить предсказательную ценность приметы – ушла из жизни раньше, чем развернулись основные события в жизни её внучек. Нельзя сказать, кто из нас был более счастлив. Как и должно было быть, мы прожили очень разные жизни, со своими радостями и горестями, достижениями и неудачами. Со своими трагедиями. Счастье, как известно, – понятие субъективное, а Эллу уже не спросишь. Её не стало в декабре 2005 года.

Бабушка во многом сохраняла деревенский уклад жизни. У неё, например, были каток и валёк, которыми она гладила белье – полотенца, наволочки. Попробовав, я поняла, что это занятие требует больших физических усилий. Одежду бабушка гладила духовым утюгом, в который засыпались горящие угли. Чтобы остывающие угли опять разгорелись, утюгом надо было помахать. Это действо бабушка мне доверяла. В сундуке у неё хранился деревенский наряд: кокошник, рубашка, сарафан. Бабушка его никогда не надевала, но зачем-то хранила. Наверно, как память. Я его примерила. Он был мне явно не к лицу. Во всяком случае, так мне показалось.

Здравствуй, школа!

Вернулись родители. 1 сентября я должна была пойти в первый класс и канючила, чтобы меня скорее записали в школу. «Не ной, – сказала мама, – нам с папой некогда, пойди и сама запишись». Я так и сделала. Мы жили в Старом Полярном, а школа стояла и до сих пор стоит на макушке сопки в Новом Полярном. Большое трёхэтажное кирпичное здание в виде буквы «П» построили матросы в 1937 году за три летних месяца. Школа была из красного кирпича, во время войны в ней был госпиталь. В её середину попала немецкая бомба. Школу отремонтировали светлым кирпичом. Позднее её оштукатурили, и заделанной раны стало не видно. Одно время директором школы был Н.И. Букин, которому принадлежат слова известной песни «Прощайте, скалистые горы…».