Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка бесплатное чтение

Глава первая

Отец Ирини женился через четыре года после прогремевшей на весь мир Октябрьской революции. Надо прямо сказать, не в самое лучшее время Илья Христопуло завел семью. Однако кто же мог подумать тогда, что катаклизмы этих «пламенных» лет так тяжело отразятся на судьбе не только его семьи, но всех греков-понтийцев? Все двадцатые и тридцатые годы ознаменовались большими потрясениями в городах и весях огромной страны. Недавно отгремела Первая Мировая Война, немало поспособствовавшая рождению этой самой Революции, перевернувшей мир, а главное мир Российского государства, где сыны его потом годами истребляли друг друга в Гражданской войне. Не поздоровилось всему населению страны: в эту мясорубку попали жители всех национальностей необъятной империи на всем ее протяжении с запада на восток и с севера на юг. Не поздоровилось и грекам-понтийцам, которые жили, в основном, в прибрежных городах и селах Понта, то есть Черного моря. Как говорят исторические факты, только ВЧК расстреливали всех, кто попадал под горячую руку, иногда по тысяче человек в месяц в течение 1918–1919 годов, не говоря уже об огромнейшем количестве людей, погибших в ходе военных действий, или просто произвола и самосуда, когда «вражеских элементов» хватали тепленькими из постели или обеденного стола, заводили за угол дома и пускали в расход. Следом не замедлили нагрянуть голод, холод, разруха. Потом, раскулачивание, продразверстка, политика «военного коммунизма», затем продналог, рождение НЭПа, насильственная коллективизация, трудовые пятилетки. И все это делалось с таким нечеловеческим напряжением, что трудно не удивляться, как можно было такое допустить и выдержать стране. Как можно было выдержать 1937-39 годы и череду многих лет страха и неуверенности в завтрашнем дне? Казалось, что это никогда не закончится и страна стремительно катится к своей гибели.

Но все проходит, прошли и те годы, когда без суда и следствия решались судьбы тысяч граждан страны, прошли и те ночи, в одну из которых, летом тридцать девятого года, исчезло все взрослое мужское население греков в горном поселке Юревичи, Хостинского района, Черноморского округа. Вот уже третий год никто из родных так и не узнал за что их всех одновременно увели темной ночью. Не знала и младшая дочь Роконоцы Христопуло, Ирини. Она не знала и не ведала о всех перипетиях страны, в которой волею небес она была рождена, но она чувствовала себя совершенно несчастной без горячо любимого папы – патэры. Иногда просыпаясь и, пристально глядя через окно на мерцающие звезды, бьющимся маленьким своим сердечком страстно обращалась к Панаице (Богородице), которой доверяла, как самой себе и просила сделать милость, вернуть ей патэру Илию. Прислушивалась к сопению старшей сестры, разметавшейся на полкровати, она долго не могла заснуть. Вечерами, перед сном, они с сестрой и братом Харитоном говорили об отце шепотом, чтоб не расстраивать маму. Каждый в семье Христопуло, как и во всякой Юревичской семье, ложился спать с надеждой, что завтра утром вернется оправданный, живой и невредимый их долгожданный родной человек. Многие ждали отцов, или братьев, или женихов, или сыновей. Ирини было семь, когда забрали отца. Она и три ее младших брата, крепко спали, когда ночью пришли в их дом те страшные военные дяди. Кики рассказывала, как отец на прощанье поцеловал маму, ее и троих старших. Ирини обижалась на старшую сестру, что та не разбудила ее.

– Мана и патэра не разрешили. Что я могла сделать, – виновато оправдывалась сестра.

– Что тебе стоило толкнуть меня? Я бы хоть сказала, как я его сильно люблю.

– Скажешь еще, вот дождемся его…

– Скорее бы!

Прошло уже два года, и Ирини снова и снова пыталась представить, как отец смотрел на нее, спящую, в последний раз.

«Наверное, ему жалко было со мной расставаться. Наверное, он хотел плакать». Слезы наворачивались от таких мыслей. Ирини чувствовала себя предельно несчастной, жмурила глаза и, стараясь уснуть, не забывала просить Боженьку – Панаицу прислать ей хотя бы во сне патэру Илию. Когда он ей снился, едва проснувшись, она бежала к матери и возбужденно, с упоением рассказывала каждую деталь сна. Мать, старший брат и все остальные расспрашивали ее, как если б речь шла о живом факте встречи с отцом. Да, эвхаристо тон Теон – спасибо Богу, что человек может видеть дорогих людей хотя бы во сне.

А сегодня, в теплое летнее утро девочка Ирини Христопуло проснулась от горячего солнечного света, который вдруг ударил в лицо, пробившись в щель занавески. Открыла глаза и тут же закрыла: хотелось досмотреть свой сон. Как часто случалось – сон был о ее семье, родственниках, которых она горячо и преданно любила. И патэра был во сне. Он ее обнимал и что-то подарил. От радости Ирини проснулась. Сны для нее – целые кинофильмы: продолжительные и яркие, они стали в будущем на долгие годы, как бы ее второй жизнью. В них она имела возможность ощутить особое состояние счастья или, наоборот – несчастья. Она все удивлялась, что сестре Кики не снились сны вообще. А вот Ирини, наоборот, не было ночи, чтоб что-нибудь не приснилось. Они бывали такими отчетливыми, в смысле всех событий и разговоров в лицах, такими яркими, что забыть их было невозможно. Некоторые из них она не могла забыть очень долгое время. Она рассказывала их своей маме, и та ей растолковывала, часто удивительно правильно. Так, если видела Ирини себя в зеркале или целовалась с кем-то, то это к болезни, а, если она успевала куда-то добежать вовремя, значит, должно исполнится ее сокровенное желание. Если во сне к ней подбегала собака, значит ожидалась встреча с добрым другом.

Ирини любила свои сны. Они были такими интересными, что она подолгу потом вспоминала каждую деталь и раздумывала – к чему бы это?

Ирини услышала шаги мамы и подскочила с кровати:

– Мама, я папу видела во сне!

Мама Роконоца в темной косынке и пестром простом застиранном платье, явно спешила спуститься вниз по лестнице, но услышав про сон, остановилась:

– Ну и что же тебе приснилось?

– Он меня обнимал и подарил крестик.

– Крестик? Золотой?

– Не знаю. Он меня обнимал и что-то говорил на ухо.

– Наверное желал тебе расти большой и послушной девочкой. Ты разве не помнишь, что у тебя сегодня день рождения?

Лицо Ирини озарилось радостью:

– Ой, мне теперь девять лет, как я забыла?!

– Эх, ты, забыла! А патэра не забыл, – ласково улыбнулась мама, гладя ее по голове, – и сделал тебе подарок, потому что ты хорошо учишься. Теперь ты второклассница, надеюсь тоже не подведешь с учебой.

Ирини, разглядывая свой оловянный крестик, быстро пообещала:

– Конечно, постараюсь… Мама, а подарок ведь только во сне?

– А ты посмотри на столик у вашей кровати.

Ирини недоверчиво повела глазами: и в самом деле там поблескивал маленький крестик. Быстро подбежав, она схватила его.

– Ой, какой красивенький! Да-да! Точно такой же папа подарил мне во сне, – говорила она возбужденно, – мама, он золотой?

– Золотой.

– И он правда от патэры? – быстро звенел удивленный голос Ирини.

– Он купил его незадолго до тюрьмы. Хотел подарить тебе на день рождения, вот я и достала его для тебя. Так, что сон твой – в руку.

Кики тоже проснулась и, скоро натянув платье, подбежала посмотреть подарок.

– Ну вот, а ты завидовала моему крестику, – укорила она сестру, – теперь у тебя еще лучше, чем у меня. Дай-ка, посмотреть… Старшая сестра была уже ростом с маму Роконоцу, но очень тощенькая. Крестик ей, видно было, очень понравился. Она даже подошла к окну получше его рассмотреть. Возвращая его, Кики похвасталась:

– А я тоже тебе сделала подарок.

– Какой?

– А догадайся.

Ирини счастливо оглянулась на маму, ища подсказки. Но сестра быстро сжалилась:

– Ладно уж, не мучайся. Испекла я тебе еще вчера, пока ты где-то бегала на улице, твой любимый яблочный пирог.

Ирини подскочила и завизжала:

– Ура, где он? Давайте его сейчас же съедим!

– Молодец, Кики! – одобрительно кивнула старшей дочери Роконоца. Улыбаясь, она положила руку на плечо именинницы тем самым успокаивая ее чрезмерный восторг.

– Съедим его в обед. Позови свою подругу Марию – Ксенексолцу, если хочешь.

– Конечно, хочу, – Ирини переводила счастливые глаза то на маму, то на Кики, то на крестик, который уже висел на веревочке на ее шее, вместо прежнего оловянного.

Из соседней комнаты, тихонько прикрывая за собой дверь, вышел старший брат Федор.

– Привет, Мэйда. С днем рождения! – он подхватил и подбросил счастливо визжащую сестру вверх. Брат часто называл ее Мэйдой. Говорил, что была когда-то такая греческая принцесса.

– Тише, Ванечку с Панжелико разбудишь! – шикнул он на Ирини. – Послезавтра я с другом поеду в Красную Поляну и тебя возьму с собой, хочешь? Это – тебе от меня подарок, – сказал он многозначительно. Ирини чуть не задохнулась от наплыва чувств: еще бы она не хотела! В Красной Поляне жил Алексис, ее брат, кажется троюродный, а может, четвероюродный, с которым она очень дружна. Она быстро обернулась к сестре:

– А Кики поедет с нами?

– Возьмем и ее, чтоб тебе не очень скучно было в дороге, если мама отпустит. – Федор шутливо щелкнул по спине именинницы. – Погуляем, ведь у младшей сестры день рождения, следует отметить, не так ли, мана? – Федя просительно смотрел в лицо Роконоцы.

– Гуляйте, гуляйте, – грустно проговорила Роконоца, поднимаясь со стула, – да не загуливайтесь, всего на три дня я вас отпускаю.

– Мама, а как мы вернемся, девчонки будут за малышами смотреть, а я все-все дома переделаю, – обрадовался ее разрешению Федор и, вдруг, быстро предложил:

– А может нам всем вместе собраться и поехать к деду Билбилу? Ведь давно уже не виделись.

Федя опять просительно заглядывал в лицо матери.

– А, скотину на кого? – Роконоца укоризненно покачала головой.

– Мам, ну попросим соседку тетю Кицу… Всего-то на три дня!

– Непе (парень), мне не до поездок. И без того тошно. Вот вернется ваш патера, тогда и будем с ним разъезжать, Бог даст.

И сын, и дочери опустили глаза. Им стало неловко за свои маленькие радости.

Мама спустилась во двор, ее ждали бесконечные дела. Дети принялись за работу тоже. У каждого из них, кроме двух младших – трехлетнего Панджелико и полуторагодовалого Ванечки, были свои обязанности.

Ирини в этот день летала. Мысли о поездке воодушевляли ее безмерно. Как она любила папуку Билбила и его внука Алексиса, не передать никакими словами! Была б ее воля она вообще жила б там, где они. Так случилось, что с Алексисом у нее сопряжено самое сильное впечатление, которое она пережила, не говоря уже о разных приключениях, которые они себе устраивали, но самое главное и незабываемое – это их первое посещение кино. Устроил его дед Билбил со своим старшим внуком, Костасом, который недавно только начал работать на какой-то городской новостройке. Иринин старший брат, Федор, иногда заезжал к нему после того, как расторгуется на местном базаре овощами и фруктами, а иногда яйцами и молоком, то есть всем тем, чем отец с матерью почти ежевечерне загружали телегу для торгов в Сочи. Ранним утром Федя садился впереди, понукая рыжую кобылу Смирну, а сонная Ирини тряслась в самой телеге, что ей очень нравилось.

Встретились они с дедом вот так однажды, в воскресный день на Сочинском базаре. Добрый и обаятельный, всеми любимый его внук, Костас, купил каждому билеты в кино. Фильм был немой, но там двигались живые люди и что – то говорили. В какой-то момент Ирини даже испугалась, ей показалось, что лошади со стены движутся прямо на нее. Она вся сжалась, ухватила за руку Алексиса, пригнулась, со страхом оглянулась на сидящего рядом деда, но нет, пронесло. Лошади проехали куда-то в сторону. Ирини с Алескисом ничего в том кино не поняли, но были просто потрясены. Они оба помнили, что с началом сеанса, они никого не видели и не слышали около себя, смотрели в четыре глаза с открытыми ртами. Все их внимание было там, впереди, на большой белой квадратной тряпке, висевшей на стене. Они, еще совсем малыши, как бы сами перенеслись туда. Федя позже в двух словах объяснил суть фильма. Ирини с Алексисом в тот день только и говорили о своих впечатлениях. Ирини очень жалела, что Кики не пришлось сходить в кино. Ее, как всегда, оставили дома присматривать за двумя младшими братьями. Ох, она и обиделась, как узнала, что кино смотрели без нее. Старший брат нередко бывал в Сочи, и про чудо – кино рассказывал не раз, и ей очень хотелось самой посмотреть, что это такое.

– Все, все уже смотрели кино, одна я только и делаю, что дома сижу и нянчу детей, – говорила она дрожащим голосом, еле сдерживая слезы.

– Где же все, неучи (девочка)? – успокаивал ее отец, – спроси соседей, Ксенексолцу, например. Она еще ни разу не была. И вся ее семья тоже. А ты вот, в следующую поездку Феди, обязательно посмотришь. Поедешь с ним вместо Ирини.

– Когда это еще будет? Теперь уже конец лета, все овощи распродали, вы теперь не скоро поедете, – Кики недоверчиво смотрела на отца, а у самой уже радостно заблестели глаза.

– Поедем, поедем. Вон сколько у нас подсолнухов созревает. Поедешь, будешь продавать семечки.

– Да не переживай, сеструха, это еще не самое хорошее кино. Скоро обещают еще лучше показать. Мы с тобой посмотрим «Цирк», – Федор подмигнул ей. – Очень интересное кино про негритенка.

– Откуда ты знаешь? И что такое негритенок? – шмыгнула носом Кики.

Федя смешно оттопырил губу и еще раз всем многозначительно подмигнул:

– А я все знаю. Вот слушай и запоминай: негритенок, это черный ребенок из Африки. А Африка, это такое жаркое на земле место, целая страна, где живут черные люди, негры.

Видя обиженный взгляд сестры, добавил почти скороговоркой:

– Про новое кино знаю, потому что друзья для этого есть, сеструха, они рассказывали, вот и знаю.

– И я с ней поеду, – прозвучал непривычно тихий и просительный голос Ирини. Уж очень ее хотелось еще посмотреть кино.

Отец засмеялся, прищурил глаза:

– А тебе что там делать, маймун? На черного человечка хочешь посмотреть?

– Никакая я не маймун! – Ирини не нравилось, когда ее называли обезьянкой. – Буду помогать Кики продавать семечки.

– Ну, что ж, хитруля, посмотрим на твое поведение, – отец ласково потрепал ее пышные, выбивающиеся из косы, волосы. – Иди лучше заплети косу потуже, а то выглядит твоя голова лохматой. Ты же не хочешь быть маймун.

Ирини беспрекословно повиновалась. Через две минуты, заново переплетенная коса, легла посредине спины до самого пояса. К ее большому сожалению, она не была такой толстой, как у Кики, обладательницы не пышных, но тяжелых, густых черных волос.

Поистине, две сестры были совершенно разными, что внешне, что по характеру.

Так и не пришлось бедной старшей сестре посмотреть тогда вожделенное кино. Через несколько дней их отца посадили в тюрьму.

Ирини, что с греческого означает «Мир», родилась на свет в живописном поселке Юревичи, в горной местности Хостинского района, в километрах тридцати от Черного моря. Небольшая долина, в которой расположился их поселок была окружена почти со всех сторон величественно высокими горами Западного Кавказа, с почти всегда заснеженными, сияющими на солнце, вершинами. Густой смешанный лес кишел разнообразными дикими животными. Глубокая и быстрая безымянная река несла свои светлые, чистые воды в Черное море. Ирини любила свой поселок, да и немудрено: невозможно было не полюбить такое место, живя в окружении красавицы – природы! Для маленького человека, пожалуй, даже не это главное, а то, что ощущал он себя здесь своим, и все здесь для него было свое, родное, и все здесь у него ладилось. Ирини все любила: и горы, и лес, и речку, и дом свой, и отца, и мать, и братьев, и сестру, и соседей, и их собак, и кошек. У нее не было слова «не люблю». Любила она и свое имя. Почему-то оно не звучало уменьшительно. Потому как, разве можно было заменить объемное слово – «Мир», такими словечками, как «Мирок» или «Мирочка». Нет, конечно! Так, что имя у Ирини было редкое и неизменяемое. А все остальные в их семье, как и многие другие греки в их греческом поселке, имели двойные – тройные уменьшительные имена или прозвища. Старшую сестру Кириаки, звали не иначе, как Кики. Брата Павлика, звали, или Паника, или Панжелико. Отца звали Ильей, но мама называла его Лией или Илией. А саму маму отец попеременно звал то Наталией, с ударением на букву «и», то Роконоцей.

Почему Роконоцей? Это особая история, связанная с местечком Рокон, недалеко от портового города Трабзон в Турции, где она жила в детстве. Ирини не раз слушала рассказы взрослых о ненавистных турках, которые завоевали земли греков еще при прапрапрадедушках, когда Греция, вдруг, стала подчиняться страшным, как они представлялись Ирини, головорезам – туркам. А главный город православных, Константинополь, стал исламским Истамбулом. И верили турки не в Христа, а в Аллаха. Ей, вместе с братьями и сестрой, часто приходилось слушать рассказы взрослых о безжалостных, свирепых янычарах, кровавых сражениях с ними на Патриде- Родине греков, о тяжелой неволе на туретчине. От одной мысли, что кто-то может заставить ее молиться какому – то другому Богу, Ирини было не по себе, страшно, даже жутко. Турки казались какими-то звероподобными людьми, которые легко мучают и убивают других. И какое счастье, что ее дедушки сумели сбежать из Турции в Россию!

Здесь, на новой православной родине, юревичский народ с трудом говорил на русском языке, потому что поселок был чисто греческим и в местной школе обучение велось на их родном языке. Некоторые взрослые, как, например, ее папа-Илья Христопуло и его братья, неплохо разговаривали на русском. Особой нужды знать его не было: им приходилось иметь дело, в основном, с односельчанами. Почти все Юревичские греки работали на своих полях и огородах, пасли на пашнях свой скот. С наступлением весны начиналась для всех тяжелая работная пора вплоть до глубокой осени. Зато сельчане выращивали все, что возможно было посадить в землю. Они ни в чем не нуждались. Конечно, были две – три семьи ленивых, но и они голодными не оставались. Правда, никто их не уважал. Не работать, быть ленивым, считалось грехом и позором высшей степени. Поэтому даже малые дети старались помогать страшим на совесть и никогда не жаловались на усталость.

Люди умели, что называется «пахать», но было здесь же, во время работы, место песням, частушкам, шуткам и прибауткам. По крайней мере, хозяйки соседских четырех огородов всегда находили возможность переброситься веселыми словами, завести песню, а, если надо было, то и помочь друг другу. Веселая была жизнь! Ирини любила бегать вместе со своими братьями, особенно, с Алексисом, по каменистым тропинкам родного поселка. Пройдут годы и десятилетия, но Ирини всегда будет помнить то щемящее чувство любви ко всему тому, что ее окружало в мире детства. Как она любила эту быструю речку, которая разворачивалась прямо около их садов и зеленых огородов, полных самых разных фруктов и овощей! А эти, сначала прозрачные, а дальше густые леса на ближних высоких горах вокруг их поселка и соседской Лекашовки, население которой тоже составляли в основном греки. Каштаны осенью обсыпали добрую половину леса. Христопуло, как и остальные селяне, собирали их мешками, сами ели его в сыром, вареном или жаренном виде, а также скармливали ими скотину. Ирини обожала жареные каштаны. А как было здорово ходить по грибы всей семьей! У Ирини много друзей среди пацанов и девчонок, любимая же подруга Мария Триандафилиди, дочь Ксенексолцы, жила по-соседству. Они вместе с ней ходили пасти коз и свиней. Ох, и боевыми были подружки! Ничего не боялись! Ни собак, ни змей, ни даже волков: в руках большая палка, ну, а при особых случаях, оружием служили камни, которые они умели бросать далеко и метко. Где только они не лазили! Бродить по горам было одно удовольствие. Свежий воздух, бег и хорошее питание делали свое дело. Девчонки – кровь с молоком, в девять лет они выглядели гораздо старше. Этой осенью Ирини должна была пойти во второй класс.

Хорошо жилось! Все у них было: и что поесть и, что одеть. Малышам мама шила рубашки и штаны сама, а верхнюю одежду, когда еще отец был с ними, покупали в городе. Кроме того, Ирини помнила, как ее патэра, раз или два раза в год, ездил в Москву и привозил всем обновы. Особенно запомнилось, как он, уезжая и приезжая, целовал всех своих детей. Ожидали его возвращения с нетерпением и готовили самое важное, что хотели показать или рассказать к отцовскому приезду.

Когда патера подъезжал к их двухэтажному каменному дому на тарантасе, детвора высыпала во двор и летела к калитке. Старшие, степенно обняв отца, отходили, давая младшим повиснуть у него на руках. Последней обнять мужа подходила мама Наталия-Роконоца. Соседи, завидев Илью из своих дворов, огороженных низким плетнем, спешили выйти, поздороваться, расспросить о Москве, о тамошних правилах, людях, о службах в церквях. Проходящие мимо соседи, поздравляли с приездом, перебрасывались шутками. Ирини помнила, что лица всех были освещены радостью, а самой ей весь мир казался сплошным счастьем.

Вот, наконец, соседи отпустили патеру, и они всей семьей идут на второй этаж, в большую комнату. Дети садятся прямо на пол разбирая отцовские подарки. Старшему (Ирини брат кажется настоящим дядей, ведь он ростом даже выше патеры) Феде – новый шерстяной коричневый костюм на шелковой подкладке и даже к нему жилетка. Брат старается не показывать своей радости, но все видят его разрумянившееся лицо, сияющие карие глаза, которые он не поднимает, якобы рассматривая новые кожаные, в цвет костюму, туфли.

– Не жмут туфли? – спрашивает отец, когда гордая мама, как бы демонстрируя мужу сына, разворачивает его во все стороны. Роконоца ласково поправила ему темно-русый вьющийся чуб.

– Нет. Как раз, – отвечает тот, смущенно отводя руку матери.

– А пиджак? – спрашивает Роконоца, – А ну – ка подними руки вверх.

Федя послушно поднимает.

– Хорош, хорош, нечего сказать, – говорит удовлетворенно отец и подмигивает жене, – а ничего, Наталия, наш сын вырос, а?

Роконоца улыбается и гордо кивает:

– Красавец! И брюки как раз, тютелька в тютельку, – она трогает тонкий ремешок на брюках сына, просовывает большой палец.

– И новый ремень не забыл папа купить, да какой красивый, – радуется Роконоца, любовно глядя то на мужа, то на сына.

Довольный Федя согласно кивает и благодарно оглядывается на отца.

– Спасибо патера! – он порывисто обнимает его за шею. Все видят, что глаза у него повлажнели, поэтому он быстро отвернулся, отошел подальше к стенке.

Все остальные дети, тоже уже принарядившиеся, каждый срывается со своего места и кричат слова благодарности, обнимая папу.

Ирини всякий раз оказывалась в таких случаях выше всех – на папиной шее. Отец всегда удивлялся ее цепкости:

– Ну, маймун, спускайся. И, как ты смогла так вскарабкаться на меня? Ну и ловкая! Ну и крепкие ж у тебя руки! С такими можно и в горы ходить: никогда не свалишься, не упадешь, хоть за хворостинку да уцепишься, а, маймун?

Ирини звонко смеется, довольная вниманием любимого патеры. Даже несмотря на то, что он ее назвал «маймун», то есть обезьянкой. Но Мэйдой, то есть принцессой, он тоже часто ее называл.

Отец каждому уделял время, ласково расспрашивал, давал советы… Дети обожали такие моменты. Патера Илия всех любил, но ей казалось, что она была его любимицей. Кики говорила с завистью, что это из-за ее серо-голубых глаз. В самом деле сестры были совершенно непохожи. Кики – красавица-смуглянка, в отца, а Ирини была белокожей и голубоглазой в маму. А папа любил маму. Весь поселок знал красивую историю их родителей. Ирини сама любила эту необычную, а может и обыкновенную историю для того времени и не уставала интересоваться ею, узнавая все больше подробностей и деталей, из жизни обожаемых родителей и их родственников.

Она никак не могла понять, почему такого самого лучшего патеру на свете забрали той жуткой ночью? Удивительно, но после исчезновения отца, Ирини стали особенно одолевать сны, в которых теперь было много слез: то видела себя на коленях у папы и, вдруг, входят дяди в шинелях, и злобно сверкая глазами, хватают папу и куда-то волокут, то, как мама льет слезы прощаясь с ним, то как будто все ждут приезда отца, а его все нет, или, как будто пришло сообщение, что он умер от тяжелой болезни. Часто снился дед Ильдур, разговаривающий со своими сыновьями и среди них нет ее патеры Илии, и она ищет его, ищет и не находит. Плачет во сне и, наконец, просыпается. Тихо лежит рядом с сестрой и чувствует себя совершенно потерянной и одинокой. Горько ей, и из глаз текут крупные неутешные слезы.

Когда-то очень давно, как рассказывал старший брат, в начале теперешнего века, папин папа, то есть дед Ирини, Паника Христопуло, или Ильдур, как прозвали его соседи – турки, за огненно рыжие волосы, жил в Турции. А попал он туда с братьями еще юнцом во время очередного столкновения бунтующих греков против турецкого ига. Турки гнали их через горы, леса, реки и селили в своих городах и селениях. Братьев загнали в другие селения. Он попал в Анталию, вместе с двоюродным братом Ильей Метакса, которого турки прозвали БилБил, за то, что красиво умел петь. Сначала они жили вместе, но через несколько лет, дед Ильдур, тогда еще молодой и толковый парень женился на соседской дочке – гречанке. Он привел молодую жену в почти отстроенный дом, потому что не был лентяем, а кроме того, у него были золотые вещи, которые он и его братья успели спрятать на себе перед тем, как их схватили турецкие солдаты. Теперь он был счастлив зажить собственной семьей, особенно, когда народились два сына и дочь. Жил у него по соседству друг – еще холостой турок. Он догадывался, что есть у Ильдура золотишко, раз он так, смолоду, безбедно проживает. И зависть сделала свое дело. Однажды, поздней осенью, уже под вечер Ахмет постучал в дверь. Он был не один. Из пятерых гостей Паника – Ильдур знал только двоих. Но это не удивило молодого хозяина. В те времена было принято делать визиты поздно с кучей друзей после того, как все домашние работы переделаны.

Ильдур попенял другу, что в последнее время он куда-то пропал, в гости не заходил как прежде чуть ли ни каждый день. На что Ахмет, бросив исподлобья бегающий взгляд, ответил:

– Ты же знаешь, к дому делаю пристройку, пора и мне жениться, остепениться. Вон у тебя уже трое детей, а я все холост. Вот и некогда мне по гостям ходить.

Часа через два, после ужина, все сели играть в карты, а может нарды или что-то подобное. Не это важно, важно то, что гости явно засиживались. Уже было за полночь, когда жена Паники взмолилась к нему с просьбой отправить гостей, так как она измучилась их обслуживать ко всему тому, что их третий, новорожденный ребенок капризничал весь день. Паника был очень гостеприимным человеком, но не постеснялся сначала намекнуть, а потом и прямо сказать, что пора и честь знать. Но не тут-то было. Один из их компании зло спросил:

– Что это ты нас гонишь?

Второй добавил с издевкой:

– Нехорошо, Ильдур, так принимать гостей.

Еще не чувствуя беды Паника стал оправдываться, что ребенок больной, жена еле на ногах стоит. Ахмет очень много пил, видимо, хотел залить вином свою совесть. С налитыми кровью глазами он кинулся к бывшему другу.

– Что ты думаешь, если ты богат, так можешь позволить себе так разговаривать с моими друзьями?

Паника побледнел. Он понял к чему тот клонит. Особенно это стало ясно, когда поднялся самый старший из них. Он молчал почти весь вечер и остальные обращались с ним с видимым почтением. Неспешно он вынул нож и коротко потребовал:

– Выкладывай все, что у тебя есть, коли хочешь жить.

Паника обвел глазами людей, которые только что представлялись друзьями. Жены в комнате не было, она возилась с детьми в спальне. Мелькнула мысль, что все, может быть, еще обойдется, как-нибудь он сможет их уговорить. Неужели придется отдать золото, которое было зарыто во дворе в укромном месте? Нет, надо бороться и не сдаваться. Видя, наливающиеся ненавистью глаза бандитов, надвигающихся на него, Паника принялся уговаривать их уйти с Богом. Тут уж гости совсем разошлись:

– О каком Боге ты говоришь? Богу нашему, Аллаху, угодно будет, если мы тебя убьем, так что заткнись, и неси золото.

– Нет у меня никакого золота, берите все, что хотите в доме, только оставьте меня в покое, – медленно и просительно произнес Паника, – не пугайте моих детей и жену.

– Ах, покоя ты захотел! – закричал Ахмет. – А на тот свет тебе не хочется убраться? Он замахнулся ножом. Ильдур резко отскочил к печи, отодвинул задвижку и бросился внутрь печной трубы. Спасибо, трубы не имели колен и выходили наружу прямой трубой. Его хватали за ноги, но пьяные и неловкие, они не сумели стянуть его. К тому же знали, что снаружи их подстрахуют. Паника думал, что уже спасся, успел увидеть золотой месяц на черном звездном небе, но нет, с улицы раздался выстрел, и он упал с высоты, истекая кровью. Притворился мертвым. Когда кто-то из шайки ткнул его ножом, проверяя мертв или нет, Ильдур не пошевелился. Потом он потерял сознание, наверное, от потери крови. Пришел в себя через несколько часов, когда уже пропели первые петухи.

Он пощупал мокрую от крови голову. Поднялся, закрыл дверь перевязался первой попавшейся тряпкой и, предчувствуя худшее с леденеющей, внутри, кровью, крикнул жену. Но сам себя еле услышал. Бросился в спальню. Дети и жена зарезаны. Ребенок был у груди и захлебнулся, когда мертвая мать привалилась на него.

Едва рассвело, Ильдур пошел в управление поселка. Шелестела весенняя листва, в глаза больно смотрели ярко цветущие простые осенние цветы у низких домов – мазанок, свежей утренний ветерок ласкал его густые, поседевшие за одну ночь, волосы. Он смотрел невидящими глазами, шагал медленно, шатаясь, странно натыкаясь на какие-то камешки и щепки, которые мешали ему идти и, которые он преодолевал с большим трудом. Люди его не сразу узнавали. По улице шел какой-то побитый, потухший старик с окровавленной тряпкой на голове. Всегда сверкающие крупные голубые глаза резко поблекли и смотрели незряче. Было ему тридцать два года. Банду взяли тепленькими в то же утро. Они еще даже не разошлись, а мирно спали у одного из подельников. Через неделю их всех повесили. Не помог им Аллах. Они умоляли помиловать, напоминая своим туркам, что они – де одной веры, но им было сказано, что Аллаху и пророку его Магомеду, такие деяния подданных не угодны. Убийцы, они и есть убийцы, нигде ни в какой вере их не празднуют.

Клял себя Ильдур, что не отдал золотые монеты непрошеным гостям, но с другой стороны, не факт, что они, получив их, оставили бы их живыми, Похоронив жену и детей, Ильдур Христопуло, понимая, что родственники казненных не дадут ему покоя, бросив недавно отстроенный дом и все, что там было, тайком исчез вместе со своим двоюродным, еще неженатым, братом Христофором Метакса, Бил-Бибилом.

Горсть золотых монет Ильдур спрятал за пояс и, заплатив хорошие деньги хозяину баркаса, братья ночью пересекли Черное море. Выбраться из Османской империи было делом непростым. У людей не было средств, но они, не выдержав издевательств, хватали своих детей, прятали в корзины, в узлы и пытались ночью незаметно, по мосту через Босфорский пролив, покинуть территорию ненавистной страны и добраться до Грузии. Турки зорко охраняли границы. Чтобы убедиться в этом, по крайней мере, достаточно было глянуть с моста вниз, на ярко-синее побережье красавца – Босфора: там лежали обезглавленные трупы христиан всех возрастов, посмевших решиться на побег.

Говорят, одна молодая, необычайной красоты гречанка, по имени то ли Санда, то ли Сандет, жившая в Грузии, по просьбе соплеменников, часто приходила на границу, отдавалась туркам, чтоб те пропустили одного или несколько беженцев живыми и невредимыми.

Братья поселились в Царской России, в небольшом приморском городке Сочи, Черноморской губернии. Билбил сразу женился на гречанке из горного поселка Красная Поляна, которая относилась к Сочинскому округу и находилась, если ехать по извилистой, крутой дороге к поселку, примерно в сорока километрах от побережья Черного моря.

Христопуло купил себе дом в Сочи, напротив четырехэтажной Греческой школы. Жена его, Агапи, по-русски, Люба, работала поварихой в столовой этой школы, на втором этаже, на первом-находился интернат для тех, кто приехал учиться из дальних мест.

Греки исстари селились по всему Черноморскому побережью и прилегающих горных селениях. Особенно много новых молодых поселенцев появилось в России в самом начале двадцатого века, когда многие греки, спасаясь от турецкого геноцида бежали в Россию под крыло русского царя Николая Второго и селились, в большинстве своем, в Крыму и на Кубани, получая вид на жительство в новом отечестве и мечтая когда-нибудь вернуться в свою любимую Элладу. Занимались самым разным ремеслом, были уважаемым народом, потому что зарекомендовали себя честными, не пьющими, не боящимися самой тяжелой работой, делали ее добротно и умели обеспечить себя и свое потомство.

В Сочи у Ильдура появились новые друзья – греки, которые называли его то Красным Паникой, то Кокинояни или просто Янко – за красноватый оттенок его поседевшей густой курчавой шевелюры и совсем красной бороды. Паника был не против. Имя Ильдур уж очень напоминало о страшном прошлом. Вскоре он женился опять. Жену привез из поселка Краевско-Греческий, что недалеко от Мацестинской Долины, Хостинского района. Симпатичную двоюродную сестру представил ему новый друг, Ставрос Ксандинов. Маленькая и быстрая Мария понравилась Красному Панике и, не откладывая, они сыграли свадьбу зимой. Поселились они в Сочи, в большом доме возле церкви и мор-вокзала. Через год завистники выжили обоих братьев из города, донесли куда надо, о том, что те не платили налоги. И, в самом деле, грешным делом, не платили. Пришлось срочно продать свои дома и переехать. Жена Билбила настояла уехать в родную Красную Поляну, в горы. Как раз там, совсем недавно, по приказу царя, пробили довольно длинный тоннель в самом труднопроходимом месте на берегу быстрой горной реки Мзымта.

А Кокинояни не хотел уезжать далеко от моря. Жена тоже тянула в свой Краевский поселок, но он решил поселиться в небольшом греческом поселке Юревичи, где и купил просторный дом с большим приусадебным участком.

За десять лет, у братьев народилось по шесть детей: у Билбила – три сына – Костас, Георгис, Иван, и три дочери – Парфена, Деспина и Марулла.

У Кокинояни – пятеро сыновей Илья, Федор, Михаил, Кирилл и Харлампий. Последней родилась любимица дочь Кириаки – Кица. Детей своих Кокинояни-Янко любил без памяти. Баловал, не показывая им, как ему казалось, виду. Особенно не мог надышаться на свою красавицу дочь. Долго не хотел отдавать замуж. Очень придирчиво относился к каждому претенденту. Все ему было не так. А Кице того и надо было, замуж не стремилась, ей и с отцом было ой как хорошо! Кто лучше всех одевался? Кто никогда не перерабатывался, хотя и от работы не отлынивала? Деньгами ведала тоже Кица. У отца царские деньги водились мешками. После Революции, когда они обесценились, Янко сжег их, подбрасывая в огонь, чтоб сварить греческий шурван. Его спрашивали: «Что же ты наделал! Ты бы мог на эти деньги, до того, как они обесценились, скупить весь золотой магазин в Сочи!» А он, сделав значительное лицо, резонно отвечал: «Я никогда не думал, что такую глыбу, как Россия, можно развалить».

Сыновьям не разрешал роскошничать, не баловал их. Давал деньги на необходимые карманные расходы. Но братья часто уговаривали сестру вытащить им еще немного денег: много просить боялись: узнает отец, худо будет. Так Кица и руководила денежными делами своих братьев. Они ее на руках носили, а отец и мать, само собой, обожали дочь.

Ирини часто думала, что, если б ее папа пожил подольше, то и на ее долю выпало такое счастье-любовь отца к взрослой дочери. Раз дедушка был такой, то и сын, то есть Иринин папа Илья, тоже должен был быть таким до самой старости. По крайней мере, таким добрым и щедрым отец запомнился ей в раннем детстве.

Пронеслись Революционные годы. Российская держава содрогалась. Свергли царя, началась гражданская война. Она докатилась и до Кавказа, до Кубанской губернии. В девятнадцатом и начале двадцатого года, верная царю Кубанская армия и части Донского корпуса, под командованием генерал Улагая, вели свои последние кровопролитные бои на Ставрополье, затем сдали позиции у Усть-Лабинска, Екатеринодара и остальных приморских населенных пунктах. Красноармейцы под водительством Буденного прижали казаков к Черноморскому побережью. Белогвардейцы потеряли десятки генералов и офицеров. В армии наступил голод, нечем было кормить лошадей. Дорогу от грузинской границы до Геленджика в апреле двадцатого года можно было назвать лошадиным кладбищем. Армейская дисциплина резко снизилась, и казаки, скрываясь в лесах, сметали в горных селах все съестное. Население гор спустилось с незащищенного места жительства и ушло в Сочи и близлежащие поселки у моря. В городе казаки не появлялись. Но и там была суматоха, неразбериха, царил страх. Года через два после тех событий, русский друг Кокинояни – Мирович Кузьма, проживавший в Хосте, хвастался, что был знаком с атаманом кубанских казаков генералом Букретовым, который якобы поведал Кузьме, что казаков собралось здесь около пятидесяти тысяч в ожидании морского транспорта с Крыма, куда все надеялись эвакуироваться и, то ли воссоединиться с остатками царских войск, то ли отправиться за границу. Генерал также поведал, что у них начался голод и, что как раз подоспели красные с предложением о перемирии, при этом все казаки должны были сдать оружие и ни один человек не должен был пересечь грузинскую границу или уйти дальше Сочи. Всем им гарантировалась жизнь. Правда сразу после подписания этого перемирия сам атаман Букретов и, как говорили потом плененные казаки, почти все их высокое начальство успело ночью удрать, на стоящем в Сочи, корабле «Бештау». Оставшееся обезоруженное войско, выслали сначала в концлагерь в Ростов, затем в Архангельск, а позже куда-то на север. Последние сведения о них Мирович, друг Христопуло, узнал от своего сына, работавшего в начале двадцатых годов в органах ОГПУ. По его словам, всех гордых, но безоружных казаков, просто уничтожили.

Многие греки в срочном порядке выехали в Грецию, потому как видели, что в стране происходит что-то невообразимое. В ту пору почти у всего греческого населения был только вид на жительство в России, они не являлись ее гражданами, поэтому могли беспрепятственно уезжать, если имели деньги на выезд. Многие решили ехать более дешевым путем – по морю. Небольшой абхазских поселок Пиленково, недалеко от реки Псоу, был пограничным с Россией, местом, где в конце весны 1921 года греки встали палаточным лагерем, ожидая, обещанные греческим правительством, два парохода из Патриды. Семья Христопуло тоже решилась на отъезд. Кокинояни ездил за месяц до этого в Красную Поляну к Билбилу, но тот не решался уезжать: младший его сын как раз сильно болел. Да и не хотелось прерывать учебу старшего, очень одаренного сына Георгиса, который учился в Ростове на учителя. В семье же Янко в том двадцать первом году старшему сыну, Илье только что исполнилось восемнадцать лет, и остальные сыновья были уже крепкими ребятами. Каждый нес на себе тяжелые поклажи, кто сколько мог унести. Пароходы должны были прийти в сентябре; люди собирались раньше, чтоб не пропустить их. Продали, кто смог, свои дома, имущество и с необходимым скарбом сходили с окрестных горных сел, близлежащих городков и поселков. К концу лета собралось около трех тысяч людей. Здесь были и Парфале – греки, которые говорили на турецком языке. Когда-то они проживали в турецком городе Парфа, где им запретили говорить на родном языке. Собрались здесь и Герасундейцы, греки, говорившие на греческом. Они когда-то жили в турецком городе Герасунд. Там не было запрета на родной язык. Герасундейцы, к ним относились Христопуло, недолюбливали Парфалов. Кокинояни всегда возмущался по этому поводу: «Спрашивается, из-за чего их презирать? – вопрошал он, сверкая глазами. – В чем они виноваты, если под страхом смерти их заставили заговорить на турецком? Ведь им предлагали на выбор: или забыть язык или веру в Христа. Страшнее было бы, если б изменили веру. Не так ли?»

И вот они все оказались здесь, на побережье: скопище молодых, старых и малых. Ни уборных, само собой, ни нормального количества воды, никаких других элементарных условий. Огромное поле – пустырь перед морем. Близрастущая трава у побережья, была вытоптана людскими ногами. Ничего не радовало глаз, кроме синего, а в шторма – черного бескрайнего моря. Местность кругом была болотистой, но несмотря на тучи кровопийцев-комаров, люди могли первое время сидеть часами на берегу высматривая корабли с противоположного берега. Через месяц перестали вглядываться в далекую даль. Начался голод, а позже и холод. Сначала спасало лето и дешевые овощи с поселка Пиленково, но, когда ни в сентябре, ни в октябре не дождались кораблей, начались болезни, и смерти. Хоронили рядом с лагерем. Наконец, в ноябре пришел один корабль. На борту его крупными буквами красовалось на греческом языке «Святой Георгий» Обещали, что второй придет через месяц. Но люди хотели уехать сейчас. В страшной давке погибло несколько человек, задавило троих детей. Когда ушел перегруженный корабль, на берегу осталось около тысячи растерянных и плачущих людей. Что им было делать? Куда идти? Везде ждала смерть. Кругом война, убийства, голод и холод. Многие люди ушли кто куда с тем, чтоб через месяц вернуться, многие же боялись хоть на день уйти, в близлежащие поселки за продуктами или лекарством: а вдруг придет второй корабль? Так их и застала зима, которая прошла в страшных голодных мучениях. Весной посеяли семена овощей прямо на этом пустыре. Получили неплохой урожай и прекратилась смертность из-за голода. Но антисанитария привела теперь к массовой болезни брюшным тифом. Немало людей скончалось в муках. Не было дня, чтоб кто – то не умер. Заболел и Илья Христопуло. Кишечные боли и высокая температура мучили его уже около недели. Все ждали его конца, так как даже под кожей его уже жили какие-то паразиты, похожие на крошечных червей. Отчаявшийся Янко сам отправился в город, отдал чуть ли не все золото, чтоб уговорить доктора посмотреть сына. С трудом согласился старый доктор-немец поехать с ним к больному. В Пиленково попросту боялись появляться, в страшном очаге тифа, говорили, что, не ровен час, и сама чума пожалует. Илья и сам рад был бы умереть, чтобы не терпеть адские боли. Немец не долго осматривал его, сказал день – два и наступит кризис, а там, как Бог даст. Отец, мать и братья ухаживали за ним сами едва живые, но еще не больные тифом. Позже от этого умрет младший брат Харлампий. А пока в самодельной палатке лежал и бредил один Илья. Кто-то из родных сказал, и он это слышал, что если он переживет эту ночь, то выздоровеет. Илья на это не надеялся и в промежутках между спазмами молился Богу, просил забрать его. Наступила ночь, через открытое отверстие в виде оконца он видел звезды. Тело его пылало, голова гудела. Вдруг, в какой-то момент, открыв свои горячечные воспаленные глаза, он увидел, как раскрывается над его головой полог палатки и перед ним появляются два человека с крыльями. Наступила резкая и какая-то блаженная тишина. Они подхватили его под руки и стремительно втроем взмыли в небо. Илья пришел в себя и, еле слышно, спросил, что происходит, кто они и куда его несут.

– Пришел твой час, сейчас предстанешь пред Богом, – был ответ.

– Перед Богом!? – Илья затрепетал, язык как будто отнялся. Больше ничего спросить он не смог.

Через мгновение яркий свет ослепил его, и он услышал звуки трубы. Ангелы, а это были они, остановились перед сияющими воротами. Открылась маленькая дверца, и Илья увидел голову старого человека, от которого исходило мягкое сияние, отчего его седая голова и борода были ярко – серебряного цвета.

– Кого вы привели? – спросил он строго.

Сына Божьего, Илью, – последовал ответ.

– По-моему, вы не того Илью привели, – последовал ответ, – сейчас проверю.

Старец открыл что-то перед собой, провел рукой по ней и сказал:

– Это не тот Илья. Отправьте его назад. Его время еще не скоро настанет.

Ангелы склонились перед старцем, подхватили Илью, и через мгновение он увидел себя на своем месте в палатке. Он долго лежал с широко открытыми глазами, пытаясь осмыслить, что произошло. Свое состояние он ощущал, как большой испуг. Была глубокая ночь. Все спали. Ему так хотелось сейчас поведать всем, что ему еще не время умереть, что он еще поживет. По щекам текли счастливые слезы. Боли он не чувствовал. Заснул с улыбкой на губах и с ней же проснулся от материнского удивленного возгласа. Илья с трудом разомкнул слипшиеся веки.

– Сыночек, как ты? – на него тревожно смотрели измученные, почти неузнаваемые глаза матери. – Яврум, пос исе? Ты улыбался во сне и цвет лица твоего посветлел. Неужели о Теос услышал меня, и ты не оставишь нас?

Ночную историю Ильи она и все остальные слушали плача и причитая. На удивление, голос больного был крепок и звучал вполне внятно. С того дня он резко пошел на поправку. Через неделю он уже мог ходить. Что послужило выздоровлению? Ведь он так захирел, что от него оставались лишь кожа да кости. Было это видением, или все это в самом деле имело место? Божье ли это дело, или шок заставил организм перестроиться? Кто его ведает? Но Илья свято верил, что это Божий промысел и не уставал благодарить Всевышнего за чудесное выздоровление.

Вскоре заболел и умер его младший брат Харлампий.

Второй корабль «Кокино Энос», пришедший в марте. Он был затоплен на глазах у ожидающих, артиллерийским огнем с побережья. Недавно народившаяся страна Советов не признавала никаких посторонних кораблей в своих морских водах, какие бы гуманные цели не преследовал его экипаж. К тому же, страна не собиралась демонстрировать миру свои язвы и болячки, о которых могли поведать миру беглецы: они полагали, что явление это временное, естественное и вполне излечимое со временем.

Оглушенные несчастьями последнего года, поредевшие ряды отчаявшихся греков вынуждены были снова решать, куда идти и, что делать. Многие остались в селах вблизи Пиленково, многие ушли в Грузию. Семья Христопуло, истощенная, потерявшая младшего сына и брата, вернулась в Хостинский район в свои Юревичи. Благо хитрый Кокинояни дом не продал, а отдал в распоряжение своему русскому другу Кузьме Мировичу. Все это время там жил его холостой сын, Никита, который был рад вернуться в город к отцу. Видать, не весело ему жилось среди оставшихся немногих греков, не зная языка. Хотя, к приезду хозяев домой, он уже изрядно изъяснялся. В тридцать седьмом бедного парня посадили за «общение с греческими заговорщиками». Единственная же вина Никиты была в том, что у него в Хосте был друг – грек, у которого он бывал дома и разговаривал со всеми членами семьи на ломаном греческом языке. Кому-то это не понравилось и, недолго думая, донес в органы. А там не церемонились даже со своими ОГПУшниками.

Что успели, по возвращению, Христопуло посадить в огороде – посадили, но, как на грех, урожай был совсем плох. Сказались на редкость дождливая погода, и их слабые рабочие силы. Наступившую зиму 1922 года, потрепанная невзгодами семья, с трудом пережила. Спасибо этому самому другу Мировичу: он занял Красному Панике денег. Поздней осенью и ранней весной вся семья ходила в лес собирать орехи и каштаны. Также ловили в капканы птицу и зайцев. Следующей весной все уже было по-другому. Еще слабые, но почти все здоровые, они работали день и ночь на своем огороде в тридцать соток. Осенью, когда весь богатый урожай был собран, в воскресный день вся семья собралась в церковь. Надели свою более – менее приличную одежду. Старший Илья уже не вмещался в свой костюм, его надел Федя, а Илье отец отдал свой. Костюм с отцовского плеча сидел совершенно неловко, и Илья оглядывал себя, беспомощно приглаживая топорщившиеся штаны.

– Ничего сынок, с ремня не упадут, – успокаивала его мать.

– На днях мы продадим несколько поросят. Первое, что мы купим с вырученных денег, это новый самый лучший, костюм для тебя, – пообещал отец. В наступившей тишине, он обвел всех глазами и, как всегда, задержал взгляд на дочери. В следующий момент все заметили выступившие у него на глазах слезы. Дрогнувшим голосом он добавил:

– И всем остальным тоже купим обновы, чтобы вы могли в приличном виде ходить в школу.

Кица потом часто вспоминала, как ее братья радовались вельветовым курткам, простым нитяным штанам и новым ботинкам. Ей же отец купил коричневое шерстяное форменное школьное платье, черный фартук и новые коричневые полуботинки. Жизнь продолжалась и все надеялись на лучшее. Ребята, почти взрослые, не пропускали хоро-сы – греческие танцы, обычно в кругу, под музыку кеменже и бузуки. Приходили оттуда в полночь усталые и веселые. А утром опять надо было кому вставать делать работу по дому, кому – на работу, а кому – в школу. Илья много работал на отцовском приусадебном участке, пас скот на горных перевалах. Он уже серьезно подумывал о женитьбе.

В первый же год, после возвращения с Пиленково, Илья стал обращать внимание на повзрослевшую голубоглазую соседскую девочку Наталию Фанайлиди. Она росла сиротой при отце. Очень красивая и скромная. Интересно только, что безымянный палец и мизинец на левой руке были как-будто немного скрючены. Но это не убавляло ее очарования. Ей было четырнадцать, но Илья твердо решил дождаться ее шестнадцатилетия и благословения ее отца, Пантелея, на женитьбу. Чернобровый, симпатичный, крепко скроенный Илья потихоньку, чтоб никто не увидел и не догадался, оказывал ей знаки внимания. То корову поможет найти и загнать домой, то бросит красноречивый взгляд, то отцу ее вызовется помочь тяжести какие перенести. Соседи же, как-никак.

Он видел, что Наталия все это примечала и, что его ухаживание ей нравились. Он узнал от людей, что, когда турки угнали ее семью с насиженных мест, их отец находился на заработках в России. По дороге, гонимые штыками сестры: восьмилетняя Наталия, шестнадцатилетняя Христина и двенадцатилетний Георгос, потеряли мать. Она затерялась среди сотен других женщин. Может устала, присела отдохнуть, потом выпустила из виду своих детей, которых больше не суждено было ей увидеть. Может, споткнулась, упала, не смогла дальше идти и ее бросили среди дороги погонщики, не дав проститься с детьми. Через несколько дней потерялась и Гликерия. Уже на месте, в Роконе, на туретчине, старшая сестра Христина вскоре вышла замуж за молодого односельчанина, Ивана Тополиди. Молодые знали друг друга еще с родной Верии, в Греции. Георгос и Наталия, естественно, поселились с ними в их небольшом домике. Прожив там несколько месяцев они все вместе, тайно заплатив большие деньги и, как в основном делали беженцы – греки, переплыли Черное море на баркасе и поселились в России, в городе Севастополь, куда как раз перед тем, как их угнали турки, уехал на заработки их отец, Пантелей Фанайлиди. Христина, еще живя в Турции, все время долбила брату и сестре, что отец в России, и они должны его разыскать. Настойчивость старшей сестры была не напрасной, они-таки разыскали своего отца в Крыму, в Ялте. Христина уехала назад в Севастополь к мужу, а Наталия и Георгос остались с отцом. Чуть позже, в Ялте произошло разрушительное землетрясение, и отец не захотел там жить. Георгос переехал в Севастополь, к сестре, а Пантелей с младшей дочкой переехали куда подальше оттого «гиблого», по его мнению, места, но все-же поближе к теплому, морскому климату. Так они оказались, в поселке Юревичи, Сочинской волости, Туапсинского отдела, Кубано-Черноморской области.

Пантелей Фанайлиди купил дом, с большим наделом земли, завел хозяйство, построил на месте старого домика, каменный домище на два этажа. Говорил: «Дочке – в приданое». Кстати, Пантелей Фанайлиди, один из немногих, не захотел идти в Пиленково, ждать греческих кораблей. Ему надоело мотаться по свету, устал от бесконечных переездов. Да и в Севастополе его дети никуда не собирались. Не хотели менять привычный уклад жизни.

«Неизвестно еще, как в Греции все сложится. А нам с дочкой и здесь хорошо, лишь бы здоровье было, а на хлеб мы всегда заработаем», – как бы оправдывался он перед отъезжающими на арбах односельчанами.

В молодости он много работа на стройках, сколотил кое-какое состояние, отстроил в Верии, на севере Греции, просторный двухэтажный каменный дом. Потом резко занялся ведением домашних дел, пахал свой участок земли, держал скотину, на том и жил в этом маленьком греческом городке. К тридцати годам завел за правило ходить на все службы в местную церковь. Со временем ему доверили вести кое-какие церковные дела, как, например, делать из воска свечи и продавать их. Говорят, он, хитрец, стал подкручивать свечи, делал их короче, чтоб меньше воска тратить, таким образом заработать лишние деньги и положить себе в карман. В то время стали строить лестницы в дом из мрамора и ему захотелось такую. У него стояла деревянная. Вот эти бы деньги ему пригодились на желанную лестницу. Жена была беременна уже половину срока и ему пришлось работать самому. Он спешил сделать лестницу до Пасхи. Люди ему говорили: «Остановись, уже вечер, уже время праздника, нельзя работать!» Но он все-таки довел дело до конца.

В ту ночь, перед Пасхой, вдруг поднялся дикий ураган, который сроду не видывали в этих местах. Все замело, закрутило, загрохотало. Пантелей выглянул в окно: казалось, земля и небо смешались – до того все кругом было черно. Вдруг прогремел гром и сверкнула продолжительная молния. Пантелей и жена отчетливо увидели огненную колесницу, управляемую человеком в сияющих одеждах. Колесница резко завернула к их дому и понеслась на него. Снова все загрохотало, весь дом задрожал, казалось, что сейчас развалится. Жена упала, а муж ее как будто остолбенел. Через минуту все утихло, как будто ничего не было. Пантелей выскочил за порог и чуть не свалился вниз: лестницы не было. Мелкие мраморные куски валялись по всему двору. Вдали слышались удаляющиеся раскаты грома. Утром, увидев разбитую лестницу, удивленные люди говорили, что слышали небольшой гром, думали гремит где-то далеко. Пантелей рассказал кое-кому из близких, что они видели с женой из окна. Ему говорили, что сам Господь выразил ему за что-то недовольство. За что? Конечно, грешен он, как все… Приходили мысли о свечах, но не верилось, что в этом дело. Сомнения ушли, когда родилась красавица дочь, с двумя крайними пальцами как – будто скрученными, как свечи на концах. Пантелей схватился за голову. С тех пор Пантелей забыл, что значит взять чужое. Семья прибавлялась и, чтобы прокормить ее, Пантелей три года подряд ездил в Россию с бригадой таких же греков, подряжаться на строительные работы. Русские высоко ценили добротный и добросовестный труд греков, живших вокруг, а приезжие еще тем были более ценными работниками, что просили за свой труд гораздо меньше местных и не пили горькую.

Совсем еще девочке, Наталии Фанайлиди, приходилось нелегко, так как вела почти все хозяйство, особенно по женской части, то есть: мыла стирала, штопала, готовила, доила коров, варила пойло скотине, ходила за водой. К вечеру валилась с ног и спала как убитая. В пятнадцать лет она была писаной красавицей с маленькими, но грубыми, красными руками, в придачу со скрученными двумя пальцами. Слава о ее красоте, скромности и трудолюбии далеко распространилась так, что ее однажды украли ребята с дальнего села.

Братья Иосифиди тоже славились: они были богаты и видные собой. И вот повезли они ее на коне перебросив поперек коня, как это обычно делалось со всеми похищенными. Она и дергалась, и кусалась, и плакала, и ругалась – бесполезно. Долго ехали, наконец ее сняли с коня, развязали руки и повели в каменный дом. Наталия огляделась. Комната была большой, хорошо меблированной. Она даже раньше и не видела таких красивых шкафов, стульев. Особенно ее поразили зеленый диван и два кресла с двух сторон от него. Было уже раннее утро и можно было рассмотреть лица братьев. Но она только плакала и просила отпустить ее. Вышла мать, молодая еще, очень подвижная гречанка. Велела ей сесть на кресло, а ребят выслала за дверь и начала:

– Наталия, успокойся, не плачь! Посмотри: у меня пять сыновей. Всем ты нравишься. Кого выберешь, тот твой муж. А в подарок я тебе сегодня же дам десять золотых колец. Она подошла к одному из шкафов и вынула маленькую шкатулочку.

Она высыпала перед ней на стол горсть дорогих колец и позвала своих сыновей. Вошли все пятеро, уже переодевшиеся в лучшую одежду, один другого красивше. Но ни на кого не смотрела Наталия. Никого не хотела. К тому времени уже запал в ее сердце соседский сын – Илья Христопуло. Мать опять отослала ребят, сказав пленнице:

– Подумай до вечера, если не решишь, то отправим назад. Не плачь и ничего не бойся.

С тем оставила ее в соседней маленькой комнате и ушла. Целый день ее никто не тревожил, а к вечеру того дня отец таки разыскал ее в селе с помощью, добровольно вызвавшихся помочь с поисками, Ильи и его братьев. Мать Иосифидиевских молодцов развела руками:

– Что ж, значит не судьба. Жалеть будешь!

И в самом деле, прошли годы и уже замужней своей дочери Ирини, Роконоца заметила, что она могла бы прожить лучшую жизнь, если б вышла замуж за Иосифиди, потому как они всей семьей успели уехать в Грецию, все разбогатели и прожили хорошую жизнь. Да, у нее была бы совсем другая судьба, но разве ее обманешь?

Неожиданно семью Христопуло опять постигло несчастье – умерла Мария, добрая мать и хорошая жена. Не выдержало сердце всех тягот, сильно сдала, особенно, после смерти младшего сына Харлампия. Илья, старший сын, особенно был к ней привязан. Смерть ее перенес тяжело: похудел, еще больше почернел, даже на Наталию обращал меньше внимания. Через сорок дней все, включая отца сбрили бороды, он же носил ее целый год. Однако после того, как его пятнадцатилетнюю суженную украли греки из соседнего села, Илья, недолго думая, посватался и получил добро на свадьбу, не дожидаясь ее шестнадцатилетия. Отец Наталии не очень – то был расположен отдавать дочь замуж, тем более так рано. Говорил, что не хочет, чтобы кто-то насмехался над ее скрученными пальцами. На что Илья отвечал, что все равно на ней бы женился, если и безрукая была. Такой ответ Пантелею понравился и он, не откладывая в долгий ящик, пошел справил дочери паспорт, прибавив два года. Свадьба была шумная и веселая.

Хрисана Триандафилиди (как Наталию называли Роконоцей, так Хрисану называли Ксенексолцей, по месту, где она проживала в Турции), танцевала, как заведенная на свадьбе у подруги. Илья красиво танцевал с молодой женой, потому что позаботился об этом: попросил Хрисану научить танцевать в паре. Ксенексолца не пропустила ни один хорон, особенно, «Кочари» – танец в кругу, когда все берутся руками за плечи и танцуют вместе. Правда, после той свадьбы она заболела, не убереглась. Осень была, а вечером с гор сильно тянет прохладой. Зато натанцевалась от души, даже со своей зазнобой, Илюшкиным братом – Федором пришлось бок о бок потанцевать. Весельчак и балагур, он нравился многим девчатам, но Хрисана не собиралась кому бы то ни было уступить его. Федя часто бывал у них дома, потому что дружил со старшим ее братом Яшкой, который, кстати, позже женился на Кице Христопуло, Фединой единственной младшей сестре. Не счастливой оказалась Хрисанина любовь, не пришлось ей выйти замуж за Федора…

Как мечтала Ксенексолца о Федоре Христопуло! Думала о нем и днем и ночью. Пойдет в лес с девчатами за грибами или ягодами – все смеются, шутят, веселятся, а она разглядывает красоту и таинственность леса, смотрит на кусочки, виднеющегося яркого голубого, неба, то задумчиво остановится у журчащего ручья: все ей казалось, а вдруг сейчас неожиданно появится рядом Федор – мало ли? Он постоянно пропадал в лесу – ставил капканы на птиц и зайцев и другую живность. Любил поохотиться парень, говорят, у него было даже какое-то ружье. Словом, охотник! И в поле, когда пасла коз и свиней, тоже мечтала, чтоб он появился. Мелькнет он где-нибудь вдалеке и сердце Хрисаны гулко стучало. Федор появлялся иногда у них дома. Заходил ненадолго с Ксенексолцевым старшим братом, говорил всем: «Ясас», и весело подмигнув ей, проходил мимо в братов угол. Пока они были там, Хрисана напряженно прислушивалась к их разговору, но, как всегда, ничего интересного для себя не слышала. Ей хотелось, чтоб он заговорил с ней, спросил бы, как ее дела, как поживает, но понимала, что этого не будет: не принято так у греков. Заговорить с девушкой, значит показать, что она тебе нравится. А значит, все будут судачить, что он собирается на ней жениться.

Ксенексолца мечтательно закрывала глаза и молилась про себя, прося Бога послать ей в мужья Федора.

Илья, Наталиин муж, был черным, как жук и свою голубоглазую и белокожую жену считал верхом красоты. Очень любил Илья свою трудолюбивую чистюлю жену. Родная его мать так вкусно не готовила как, Наталия. Или, когда ешь из рук любимой все кажется вкусным? По крайней мере никогда он с таким аппетитом не ел раньше. Через полгода его трудно было узнать: поправился, раздался в плечах, лицом стал светлее, как будто даже вырос. Все удивлялись. Илья же знал кому он обязан своему превращению. Да и Наталия расцвела еще больше. Он старался не показывать, но страшно ревновал жену, боялся, как бы кто не увел, не украл ее. После рождения первенца Федечки, названного в честь погибшего брата, немного успокоился и считал себя счастливейшим человеком.

Однажды, еще до рождения сына, Роконоца засиделась у подруги и не успела сготовить обед. Илья должен был прийти с минуту на минуту. Что делать? Роконоце ничего не оставалось, как схитрить. Никогда не приходилось обманывать, но уж слишком стыдно перед мужем. Быстро разделась, легла в кровать. Мужу сказалась больной.

Что тут сталось с Ильей! Сел рядом, приложил руку ко лбу, стал заботливо укрывать, расспрашивать, что болит. Побежал, сам сготовил яичницу, сделал салат, поставил все на низкий круглый стол и принялся ее чуть ли не с ложечки кормить. От стыда Роконоца не могла есть, что было на руку. Интересно было бы посмотреть на больную, аппетитно уминающую все подряд. После этого полюбила она своего смуглявого мужа еще сильнее и больше никогда не оставляла его без обеда. Ей не приходилось скучать: всегда при деле, но и отдыхать умела, на свадьбах танцевала так, что все засматривались. Первой ее подругой осталась соседка Хрисана – Ксенексолца, а второй стала золовка Кица. Все сельские события проходили через тогда еще незамужних Кицу и Хрисану, потом все докладывалось Роконоце. А она уже давала точную характеристику или прогноз событиям. Редко, когда ошибалась. Она, собственно, зная вкус подруги, совершенно нечаянно предрекла, что Хрисана выйдет замуж за парня из соседнего села и будет он непременно рыжим.

– Откуда ты знаешь? – спрашивала возмущенная и, конечно, заинтересованная Ксенексолца.

– А видела я недавно с того села сватали Агапи Афуксениди, помнишь? Там был один рыжий парень. Не бойсь, симпатичный, – опередила она гримасу недовольства подруги, – жаль только, не узнала его имени.

– Ну, ты, ворожея. Вот специально не выйду за рыжего.

– А что, наш Федя был рыжим, ты ведь любишь этот цвет? – Роконоца бросила на подругу пытливый взгляд. Ксенексолца, порозовев, отвела глаза:

– Да, но это был Федя…

Она подхватила на руки подбежавшего к ней маленького крестника Федечку, обожаемого еще и за имя.

– А я за кого выйду? – спросила, присутствующая здесь и смотрящая во все глаза на Роконоцу, простодушная Кица.

– Еще, не знаю. Тебе рано выходить замуж. Скажу как-нибудь попозже, – отмахнулась Роконоца.

Кица обиженно возразила:

– Какая я молодая? Сама вышла замуж в пятнадцать, а мне скоро семнадцать!

– Успеешь. Сватаются же, так тебе никто не нравится, вернее, твоему патере никто не понравился.

– Ты знаешь, кто мне нравится. Да патера мне не велит, – нахмурилось красивое лицо Кицы.

– Такого патеру грех не слушаться, – ответила сноха золовке.

– Правильно, от такого отца и я б не отказалась, – подтвердила Ксенексолца. У нее – то отец был довольно равнодушен к детям, во всяком случае, на своих детей не считал нужным тратить время. Но и без родительского внимания Ксенексолца выросла крепкой и видной девушкой. Никакая хворь не могла одолеть ее. Только единственный раз хорошо ее протянуло на соседской, точнее, Роконоциной свадьбе, но она не жалела, потому что первый раз пришлось положить свою руку на могучее плечо Федора. А также почувствовала его руку на своем плече. Лежала она на ней почти невесомо, пока танцевали «Лахана», не хотел Федя отягощать ее и держал руку почти навесу. А как он красиво танцевал «Кочари»! Ксенексолца улыбалась, когда вспоминала эти минуты. Это ничего, что потом малярия замучила ее, два дня вообще не вставала. Мать ворчала на нее: дела стояли, корову вместо нее доила сестра Лиза. Хрисану так лихорадило, что вечером затопили для нее печку. Она подсела к огню, получше согреться. Вдруг приходит Яшка и говорит, что Федор убился: поставил капканы на куниц, но подскользнулся и упал. Нога попала в капкан, а головой ударился об единственный камень, лежавший рядом. Яшка с ребятами были с ним, тоже ставили капканы. Только что привезли его домой. Хрисана с испугу выбежала во двор в чем была; народ уже начал собираться у двора Христопу-ловского дома. Люди потом говорили, что никто так по нем не плакал, как родная сестра и Ксенексолца. С горя у Хрисаны прошла вся малярия. Так ушел Федор из ее жизни. Как мог погибнуть такой человек? Христина думала, что никогда не выйдет замуж. Но через год, через силу вышла замуж за братова друга, Исака Саввиди, с соседней Лекашовки, но любовь свою еще долго не могла забыть. Федор Христопуло был даже лучше, чем Илья, точнее сказать, веселее всех братьев. Сестра его, Кица, тоже его из всех выделяла и больше всех любила. Все его любили.

Тяжело семья Христопуло пережила смерть матери и любимого сына и брата. Но постепенно смирились, боль притупилась, а будняя жизнь с неожиданными поворотами и выкрутасами продолжалась. Как-то до Роконоцы дошло, что люди говорят, что она недостаточно помогает мужу с огородами и скотом. Доложила ей об этом Ксенексолца. Роконоца была вне себя. Кто так мог ее ославить? Ее, которая с детства славилась трудолюбием! Не она ли с утра до ночи занимается детьми, за три года родила двоих. Не она ли целыми днями варит пойло скоту: у них четыре коровы, три лошади, несколько телят, поросят, не говоря о курах, утях и гусях. Правда, убирал навоз Илия, а все, что касалось уборки, варки, стирки – все на ней. Никто ей не помогал. Жили они в отцовском большом доме, спасибо ему, он иногда брался приглядывать за детьми. А в основном, патера проводил время в лесу или рыбачил. Человек отработал свое; в свои шестьдесят, он выглядел на все семьдесят, понятно, немало ему пришлось пережить. Так, что занятой бесконечными делами Роконоце не приходилось думать об отдыхе. «Почему люди так несправедливы?» – думала она с обидой. Нет, она не могла это так оставить! Кто же на нее точит свой зуб?

Роконоце не терпелось все это выяснить. А Хрисана Ксенексолца, как назло, больше не появлялась. Что делать? Роконоца послала за ней старшенького своего сыночка-маленького Федечку. Сама же прикинулась больной. Хрисана пришла, ну, а потом позвали сплетницу – Симку Ставриади. И Роконоца начала расследование – кто, когда и что сказал. Оказалось, это ее золовка Кица, так любящая брата, вскользь где-то отметила, что ее брат так много работает и никто ему не помогает. Ну, соседка София и подумала, что Кица имеет ввиду Роконоцу, а кого еще? Кто еще будет помогать Илие?

Призвали и Кицу. Недоумевающая Кица прибежала бегом:

– Что случилось, что за пожар?

Роконоца начала с места в карьер:

– Анатемасе, Кица! Разве ты меня, когда видела отдыхающей. Кто за детьми смотрит, варит, стирает, обшивает? А за скотиной – у меня вон целое стадо, – выговаривала все больше распаляясь, Роконоца так, что по лицу пошли красные пятна, – к тому же, когда надо, я и на поле выхожу, вот недавно была, смотри – лицо чугунного цвета. И в самом деле, обычно молочного цвета лицо Роконоцы, сейчас было какого-то коричнево-землистого цвета. Загар почему-то ложился некрасиво на ее лице. Может по этой причине редко просил жену любящий муж выйти на полевые работы. Когда был большой наплыв работы, он предпочитал нанимать двоих-троих ребят-батраков и расплачивался так, что никто не был на него в обиде.

Кица сидела насупленная, смотрела в сторону, потом она резко повернулась к снохе:

– Да я ничего такого и не имела ввиду! А просто сказала своей соседке и все. Просто хотела сказать, что он выглядит всегда очень усталым. А ей, прямо необходимо было все донести до твоих ушей, – возмущенный девичий голос звучал пронзительно, но не убедительно.

– А кто же не усталый? – продолжала возмущенная Роконоца.

– Может, ты, Ксенексолца не устаешь? Если Кица единственная сестра у четырех братьев, то, конечно, ей не дают сделать лишнюю работу. Вот скоро выйдешь замуж, посмотрим, какая ты будешь помощница!

– Ладно, Роконоца, не обижайся на меня, ты же знаешь какие люди: из мухи слона сделают. Не поссорят они нас, правда же, Хрисана?

Хрисана сказала, что все это яйца выеденного не стоит и, что ей пора идти. Она боялась острого языка Роконоцы и хотела поскорее удалиться, пока та не вспомнила, кто эту новость ей принес. Хорошо, что хитрая Кица сумела успокоить Роконоцу, которая очень любила ее, даже недавно народившуюся дочь назвала в честь нее Кицей. Короче, в конце – концов Роконоцу удалось успокоить: Кица попросила простить, если в чем виновата. Роконоца давно поняла, что вины золовки, в общем, нет и расплылась в улыбке.

– Да, я не и не обижаюсь на тебя! Люди всегда приврут. Такая, видимо, правда жизни.

Что и говорить, дружно жили подруги. Глупые недоразумения случались редко. Помогали друг другу во всем: и советом, и делом. Особенно помогла им эта дружба в ссылке, которая неумолимо приближалась, чтобы изощренно покалечить их судьбы, и жизни тысяч их соплеменников.

Хрисана часто задумывалась, как это она все же решилась выйти замуж, ведь после гибели любимого хотела утопиться или удавиться. Она одна знала, что выбрала Исака из немалого количества желающих сделать ее своей женой, только благодаря его рыжей шевелюре: хоть так он напоминал ей Федю. К тому же, Исак Саввиди был родственником Христопуло, вернее двоюродным племянником покойной Марии, жены Кокинояни-Краснобородого. Роконоца день и ночь уговаривала ее не отказываться от такого парня. Илия дружил со своим братом с детства, а теперь, после его переезда к жене, они сошлись совсем близко.

Саввиди Исак был очень покладистым, работящим парнем. Чуть ли не на следующий день после свадьбы, он принялся за расчистку участка, на котором он планировал за год построить свой дом, потому как не приличествовало жить примаком при семье жены.

Молодые родители Христопуло, выбрали его крестить свою совсем недавно родившуюся дочь Кицу-Кириакицу.

– Ну, теперь совсем стали родственниками, – многозначительно говорил Илия, наливая вина в стакан кума на крестинах дочери. Теперь мы – не разлей вода, правда кума? – обращался он к Ксенексолце.

– К тому все шло, – кивала головой та, качая в руках крестницу, – не зря же столько лет с Роконоцей хлеб-соль делили.

Роконоца улыбалась, хлопоча за столом. Золовка ей помогала. Она была в черной косынке, знак скорби по матери. Семья тяжело переживала потерю маленькой, незаметной, мягкой, любящей жены и матери. Все соседи, включая Роконоцу любили Марию. Роконоца жалела, что не посчастливилось пожить с ней в качестве невестки. Уж, как бы она ей угождала!

Сегодня, майским вечером, в гостях, как всегда, были родные Илии. Уже добрых три часа все они, включая ее отца, Пантелея, благообразного старичка с бородкой, свекра – Кокинояни, седовласого и рыжебородого, его сыновей Кирилла и Михаила, и моложавые родители Исака – Иван да Мария, ели, пили и танцевали под кеменже греческие танцы. Янко, Иван и Пантелей засели за низким круглым столом во дворе, около небольшого цветника и азартно играли в карты-скамбил. Слышны были их карточные споры, взрывы смеха и изредка русский вперемежку с греческим мат: у кого-то шла не та карта. На дворе было тепло и уютно. Дом их был на краю села, совсем рядом журчала горная узкая речушка, за ней почти сразу поднималась гора у подножья заросшей кустами черники. А выше – густой зеленый лес во всей красе завершающегося заката. Цвел каштан и в воздухе носились дурманящие весенние запахи.

Праздновать они собирались допоздна: крестины как-никак. Около Исака лежали кеменже и смычок. Илия нет-нет-любовно погладит инструмент, подергает струны: он был большой знаток греческих песен, которые исполнялись под этот старинный понтийский инструмент. Он ждал удобного момента, когда можно будет в очередной раз попросить Исака сыграть музыку на его любимые песни. Хотелось петь, но сам он никогда не начинал – ждал, когда кто-нибудь попросит. Долго ждать не приходилось. Все любили его сильный голос и благозвучное пение. Обычно к нему присоединялась сестра Кица, но после недавней смерти матери и брата она все еще воздерживалась петь, считала это грехом.

Солнце медленно уходило за гору, сразу спустились сумерки. Семья Христопуло все сидела, не желая расходиться. Наконец, крякнув, уже отрезвевший от вина, которое он выпил сегодня немыслимое количество, Красный Паника встал:

– Ну, что ж, как бы у тебя, Пантелей Фанайлиди, не было хорошо, – сказал он, шутливо, но веско, обращаясь к хозяину дома, – да пора и честь знать!

– Сидите, еще вся ночь впереди, – ответил гостеприимный свояк. Он искренне любил всех Христопуло и рад был лишний раз посидеть, поговорить, вспомнить молодость. С самим Красным Паникой любому было за честь провести время. Но Паника показал глазами на Роконоцу:

– Пора, дочь твоя еле держится, заморилась за нами здесь прислуживать. А у нее дите малое, да небось ночью неспокойное. Давайте, парни, пойдем!

Сыновья уже и сами поднимались. Скаля зубы и подшучивая друг над другом и над отцом, они встали, пожали Пателею и Исаку руки, поклонились женщинам и, балагуря с Кицей вышли за калитку. Следом поднялись и родители Исака. Их тут же за оградой поджидала лошадка с тарантасом. Старик Пантелей пошел всех проводить до перекрестка.

Раконоца вздохнула. Радостно отметила про себя, отметив, что все прошло хорошо, все родные Илии и Исака явно довольны. Они с Ксенексолцей быстро убрали со стола, обсуждая последнюю новость, которую узнали за столом: Кирилл женится на девушке из соседнего села, которую однажды видела Ксенексолца в церкви. И теперь она описывала ее внешность Роконоце.

– А какая она, как я могу знать, – ответила она на ее вопрос. На лицо видная, а на характер посмотрим, какоженим Кирилла.

– Интересно, твой брат Хамбо, намного старше Кирилла, а не женится…

– Так ему лень; невесту-то надо искать, – ответила Ксенексолца, – что ты не знаешь Хамбо? Работает с большой ленцой. Наш председатель колхоза «Красный садовод» все время недоволен им. Ох, мы и хохотали, когда все собирали табак в колхозе, а он, что ты думаешь: ногу на ногу, под стогом улегся. У него ж обычно все перекуры затяжные. Вдруг видит, председатель Фотиади появился на арбе. Тут он так подскочил, как ужаленный, и ну – за работу так усердно, лучше всех! Председатель даже похвалил его. А мы прямо – таки давились от смеха. Мимика и жесты Хрисаны – Ксенексолцы были так уморительны, копируя брата – лентяя, что Роконоца, живо вообразив эту картину, смеялась, закатывалась от рассказа подруги так звонко, что, наверное, христопульские слышали ее смех на подходе к своему дому на другой улице.

– Ох, подруга, аж скулы свело. И как это тебе удается? Никто так не умеет насмешить! – Роконоца вытирала слезы уголком своего фартука, стараясь унять судорожные смешки.

– А разве я что-то особенное сказала? – последовал невозмутимый вопрос тонюсеньким детским голосом. Роконоца фыркнула, еле сдерживая смех.

– Ну, хватит, сколько можно? Бедный Исак, бедняга, наверное, смеется целыми днями. Смотри, может грыжа от постоянного смеха появиться.

– Да, это да, посмеяться он любит, – заметила совершенно безразличным голосом Ксенексолца.

Как ни ревновал Илья свою красавицу – жену, но все же он нашел возможность отправить ее, вместе со вторым, уже трехлетним, сыном Хариком в Севастополь, к ее сестре отдохнуть и полечиться. Наступило лето, пора летних каникул, и старшие дети вполне самостоятельные могли оставаться дома, и помогать деду вовремя кормить скотину, поливать огород. Так что Роконоца, наконец, смогла поехать повидаться с сестрой.

Наталия, по возвращении, рассказывала, как хорошо они с Хрисуллаки, так она ласково называла старшую сестру, провели время. Какой прием ей оказывал брат Георгос, живший недалеко от сестры! Женат он был на богатой гречанке, отец ее, Иван Василиади, занимался торговлей рыбы. Двое сыновей Георгиса были совсем малыши. Все было замечательно в этой семье тоже. Везде у них в домах дышало достатком. Особенно Наталии понравился дом сестры. Он ей казался шикарным, ухоженным, нарядным, даже стало обидно за свой дом: такого порядка у нее никогда не было. Христина ее успокоила, сказала, что на селе, и с малыми детьми, она б тоже быстро забыла об порядке. Сестра не уставала показывать Наталии город, который прямо – так потряс ее. Каким прекрасным, чистым, зеленым и элегантным был Севастополь! Казалось, что все население города состоит из моряков, морских офицеров, их жен и…музыки. Повсюду откуда-то неслась музыка на морскую и моряцкую тему. Русским языком Наталия почти не владела, но музыка не нуждалась в переводе. От нее оставалось ощущение легкости и красоты. Хотелось летать и творить прекрасное. Христина подарила ей красивый, тогда очень модный, полосатый костюм, с матросским воротом, ставшим предметом зависти всей женской половины односельчан. Месячный отдых у сестры с малышом Харитоном надолго запомнился Роконоце. У Христины уже были взрослые сыновья, Аврам – семнадцати и Михаил – шестнадцати лет. Расставались очень тяжело, как чувствовали, что больше друг друга не увидят.

Ирини была четвертым ребенком у Илии с Наталией, старший Федор, потом дочь Мария, умершая в младенчестве от какой-то непонятной болезни, через год родилась Кириаки-Кица-Кики, потом Харитон-Харик, за ним дочь Ирини, а потом еще три сына – Яшка, Павлик – Панжелико, в честь деда Паники-Кокинояни и Ванечка, который только что родился в начале тридцать девятого года. Семеро детей. Роконоца целыми днями возилась с ними. Не успевала порой и умыться.

Ирини отчетливо помнила все что происходило в доме чуть ли не с четырех лет. Она хорошо помнила, как отец ласково и приветливо обходился с их матерью. Кстати, несмотря на частые роды, фигура матери не испортилась, а лишь чуть-чуть округлилась. Отдыхать ей не очень – то приходилось. Некогда было накапливать жир. В то время толстяки не водились, разве только больные какой-то особой болезнью. Руководить такой оравой детей и огромным хозяйством было не просто. На отдых отводилось время свадеб. Отказаться от приглашения на такое событие было не принято и хочешь не хочешь, а надо было идти.

Однажды осенью, когда основные летне-осенние работы были закончены, чета Христопуло отправилась на свадьбу. Дома оставался за хозяина старший сын Федор. Старик Пантелей вообще свадеб не пропускал. Там у пламенного проповедника Библии была возможность встретиться со стариками своего возраста, поговорить, пообсуждать жизнь на земле и царствие Божие. Библию он знал почти наизусть, часто цитировал куски писания от всех четырех евангелистов. После застолья старики, чинно усевшись в сторонке на бревне или лавке у дома, почтительно внимали ему и вели долгие тихие разговоры.

Осень входила в свои права. Все лиственные деревья стояли в своем золотом, и буро-красном уборе. Совсем недалеко возвышались горы, покрытые зелено-красно-желтым лесом, как на картинке. Идешь и глаз невозможно оторвать от такой красоты. Вечером тянет оттуда свежестью. Слышно пение птиц. Кругом какая-то волшебная тишина и покой. Вдалеке слышится музыка кеменже и гармошки, как раз оттуда, где собиралась свадьба. По дороге туда, Илья не один раз заметил, как на его жену, как всегда, заглядываются прохожие. Она и в самом деле выглядела неотразимо в своем новом, переливающемся на голубом поле яркими цветами, понбархатном платье и в шарфе из этой же благородной ткани.

Платье это он привез в прошлую зиму из очередной поездки в Москву. Роконоца вышла в нем на люди в первый раз. Потом, уже на свадьбе, женщины, а больше мужчины так и крутились вокруг них, чтоб лишний раз взглянуть на ее красоту. Не выдержал на этот раз такого испытания Илья: свадьба только началась, только начали танцевать, а он взял жену за руку и сказал:

– Пошли.

– Куда пошли?

– Домой.

– Как домой? Мы только пришли, – удивилась Роконоца.

– Наталия, не разговаривай, пошли, я совсем забыл: у меня дома дело есть.

– Какое дело, Лия? Давай останемся. Я еще не видела ни Кицу, ни Ксенексолцу. Они еще не пришли даже.

– Пойдем, говорю, – Илья исподтишка смотрел на подходивших поближе людей, и отворачивал от них голову, как от назойливых мух.

Наталия проследила его недовольный взгляд и все поняла.

– Ну, что-ж, раз надо, пойдем, – сказала она покорно. Она не любила эту его черту и, знала, что он пытается всю жизнь скрыть свою непомерную ревность, но и мучать его у нее желания не было. Потому как ревновал, да. Но и любил безмерно.

Отец Наталии все потом удивлялся, почему ушли так рано и ничего, главное, ему не сказали.

– Бросили меня и ушли…Секреты у вас что ли от меня?

Илия что-то насочинял. Но, кажется, дед Пантелей тоже понял в чем дело. Глянул на него проницательно и покачал сокрушенно головой. Илья, усердно передвигая ящики с зерном кукурузы, сделал вид, что не заметил реакцию тестя.

Поток переселенцев на Патриду, в Грецию особенно усилился в двадцать третьем годуй продолжался несколько лет. Уехало более десяти тысяч греков, уехало бы гораздо больше, но греческое правительство боялось принять столько «зараженных» вирусом коммунизма людей. Советским грекам – понтийцам, как и многим другим народностям, не нравились новые порядки, когда стало престижно жить бедно и работать на «чужого дядю». Раньше, работая на своем поле, в страду, Пантелей Фанайлиди мог нанять батраков, приезжающих с русских близлежащих поселков и, заплатив деньги, быть уверен, что работа будет проделана на совесть. В прошлом году он нанял тех же ребят, но они не сделали и половины работы, а оплаты затребовали прежней. На хозяйские возражения, они ответили: «Теперь лакеев и рабов нет. Спасибо скажите, что хоть что-то сделали».

А в этом году и вовсе негде найти работников. Вся беднота подалась в город, говорят, некоторые на руководящие посты устроились. Уже закончилась Гражданская война, уже налаживалась мирная жизнь, а Пантелей все никак не мог понять, что происходит: как это – Россия без Царя, без устоявшихся порядков. Вдруг теперь вместо царских денег, какие – то керенки, екатерининки, которые ничего не стоили. Кругом разорение, нищета. Раньше прилавки Хостинского рынка ломились от всевозможного продовольствия, заводских и фабричных изделий, а теперь шаром покати. А главное, настало время, когда стало стыдно верить в Бога! Церковь в Юревичах, чуть было не заколотили, но греки отстояли ее. Отец Василий Пимениди вовремя собрал народ, и, приехавшие из Сочи люди в военной форме, уехали ни с чем. Пантелей ходил теперь в церковь молиться по нескольку раз на день. Нет, не нравилось ему, как власти поступают с церковью. Все можно пережить, но не гонения на верующий народ! По ночам он плохо спал, ворочался. Благообразный старик с седой бородкой резко состарился за короткое время. Заставил Илью написать письмо сыну Герогису в Севастополь. Через месяц сын приехал сам. Дня три семья Христопуло и Фанайлиди обсуждала один вопрос: нужно ли и стоит ли уезжать из России на родину предков? Кокинояни не хотел ехать, он был уверен, что все еще вернется на круги своя, что все это временно и надо переждать. Ехать, значит ехать всем. А как ехать Илье, когда у него только малолетних детей четверо. А Кице, которую уже засватали и скоро свадьба? Нет, надо повременить: все еще встанет на свои места. Они уже раз хотели уехать четырнадцать лет назад из Пиленково, да не пришлось… Кирилл, однако, хотел ехать, Михаил тоже был не против, но Янко сказал свое твердое «охи – нет». Вскоре Пантелей с Герогисом выехали в Севастополь с тем, чтоб оттуда, все вместе, включая семью дочери Христины, уехать в Грецию.

Тяжело было старому Пантелею Фанайлиди расставаться с любимой дочерью. Наталия лила слезы, не успевая смахивать их скомканным платком.

– Ничего, явром, увидимся еще, – обещал дрожащим голосом отец, – увидимся! Вы приедете в гости, или я соберусь. Я – старый путешественник, смолоду сколько раз проделывал путь сюда, в Россию на заработки. Приеду еще раз, не такой уж я старый. Или вы, все-таки соберетесь в родную Элладу.

Пантелей, конечно, сам не верил в свои слова, но дочь хотел успокоить. И в самом деле, Наталия улыбнулась сквозь слезы:

– Мы обязательно увидимся еще патера. Ты только не болей и береги себя.

– Подрастут дети и мы, все вместе, приедем в гости, а нет, так насовсем приедем, – добавил угрюмо Илья.

Через полгода они получили весточку, что все благополучно достигли берегов Эллады кораблем, следовавшего из Одессы. Устроились в поселке Верия на севере Патриды. Пройдут десятилетия, прежде чем дойдет новая весть о жизни родных за рубежом. Пройдет пол столетия, когда уже постаревшие внуки Кокинояни и Билбила встретятся в Верии, где более удачливые потомки дедов сумели устроить свое благополучие, занимаясь разведением виноградников и табака.

Младшая дочь Христопуло была еще тем ребенком: только успевай за ней приглядывать. Такой непоседливой девчонки Роконоца не видела сроду. Все остальные дети намного спокойнее. И в кого она? До пяти лет за Ирини нужен был глаз да глаз. Иначе не успеешь оглянуться, она уже на огороде, в малиннике или смородиновых кустах, или срывает помидоры все подряд: и зеленые, и красные. Несколько раз вылавливали ее на берегу реки, в которой не раз тонули детишки, оставленные без присмотра. Ну и давала Роконоца Кики за то, что недосмотрела.

Доставалось старшей дочери: а что делать? Дела за Роконоцу, хозяйку дома, матери семерых детей, никто не сделает. Теперь, когда Кики пошла в школу, насколько ей трудней стало справляться со всем. Кики не очень-то хочет ходить в школу: тяжело ей там учиться. В прошлом, 38 – ом году закрыли греческую школу, а вместо нее открыли русскую. Дочь же не знала ни одного русского слова. Книг не было, тетрадей не было. Кики жаловалась, что чужую книгу ей дают только перед началом урока, и она ничего не успевает ни прочитать, ни понять. А чем могла помочь ей Роконоца? Федя как-то пытался помочь, но что сделаешь без учебника? Харитон, тоже не знающий языка, сразу попал в русскую школу. Его ей особенно жалко, уж очень стеснительный и добрый ребенок. Не слышно его и не видно. Послушный, внимательный. Без матери жить не может. Все б около нее крутился. Роконоца вздыхала: «Понятно, как тяжело ему в школе. Ребята посмелее задираются, а он, конечно, молчит, не пожалуется. Ничего, пусть учится защищать себя. А как же иначе? – Роконоца сетовала: «Да… Маленькие детки, маленькие бедки… А что их ждет впереди?»

Что-то странные времена наступают: людей забирают ни с того ни с сего, сажают в тюрьму. Происходит это ночью. Фамаиди Деспина уже который день сама не своя: муж уже три недели, как сидит в тюрьме. Сидеропуло Сима тоже самое: места себе не находит. На удивление Роконоца не могла заснуть после тяжелого дня. Обычно она засыпала едва голова ее касалась подушки. Сейчас же вот лежала вся в тяжелых размышлениях и от последней мысли о ночных исчезновениях мужчин, она испуганно повернулась на другой бок, посмотреть на мужа. Спал он, как убитый и дыхания не слышно. Роконоца пристально смотрела на его еле различимый в темноте профиль. Илья, как будто почувствовал взгляд, глубоко вздохнул и неуклюже повернулся к ней спиной. Мысли Роконоцы потекли теперь о муже, о том, как много он работает, как много еще надо успеть сделать к зиме. Тяжелые, какие-то безрадостные мысли копошились то о том, то о сем, отрывочно, неясно и наконец, пришел спасительный глубокий, тяжелый сон.

Когда из Красной Поляны приезжал старый Билбил Метакса или кто еще из его семьи, радости семейства Христопуло не было конца. Сначала Янко-Кокинояни с Бил-билом обстоятельно обнимались и можно было видеть иногда повлажневшие их глаза, потом очередь подходила обниматься остальным. Обычно, каким – то образом о приезде сразу узнавали в семье Ильи Христопуло, и почти все спешили в дом Янко. Старики садились, а следом и все их потомство. Женская половина суетилась подавала на стол. Тут и младшая, Ирини, бегала, расставляя тарелки, стаканы, хлеб и незаметно поглядывала на гостей. Ей нравился папука Билбил. Очень добрый и внимательный, все время обращает на нее внимания и улыбается. Привез много конфет, а ей красивую косынку. Он всем привез всякое. Яшке достался увесистый деревянный паровозик, так тот от счастья забыв про все, побежал во двор и провозился с игрушкой до самого вечера и не хотел делиться с Харитоном.

Билбил в свои шестьдесят семь лет выглядел еще бравым мужчиной, с благородной внешностью. Казалось, чем дальше, тем больше красивел этот человек. Слушать его было одно удовольствие: речь его текла, как поток ручья средней силы, у которого приятно было посидеть, потому как не давил на голову из-за громкого журчания, и прислушиваться тоже не надо было: утомило бы. Кокинояни, пожалуй, был немного крикливым, быстро вспыхивал, но тут же, правда, отходил. Билбил никогда не выходил из себя. Сдержанность была его основной чертой. Похожи были они манерой разговаривать – говорили в меру, давали возможность высказаться другим не перебивая. На вопросы отвечали обдуманно, выдерживая, но не затягивая, паузы. От этого все их речи казались весомыми и значительными. Собственно, таковыми они и были. Интересно, что все их сыновья унаследовали именно такой стиль общения. Может оттого Христопульские и Метаксовские парни были так уважаемы и пользовались повышенным вниманием среди женского пола. До сих пор, любимый сын Билбила, Константин, учитель в городе Сочи, не женился, хотя невест желающих выйти за него замуж хоть отбавляй. Говорят, полюбил когда-то русскую учительницу, а отец не разрешил жениться, велел искать гречанку. Вот он и не женится. Пожалуйста – и сейчас, Ирини слышит, что два деда обсуждают, где бы найти хорошую невесту для Костаса, а то ведь через год ему стукнет тридцать семь.

Ничего себе! Ирини уже знает, что тридцать семь – уже много лет. Ее папе Илье недавно было столько, был такой праздник дома. Все они, его дети, поздравляли папу, и даже самые младшие целовали и обнимали его. А папа смеялся и подбрасывал их, визжащих, к потолку.

Ирини и не знала, что Костасу столько! Разве женятся такие старые? Она недоверчиво поглядывала на Билбила:

– Что малышка, что ты так смотришь? – спрашивает, улыбаясь дед Билбил и притягивает ее за руку к себе.

– А разве Костас уже такой старый? – удивленные Иринины глаза смотрят недоверчиво.

– Старый, старый, – смеется дед, – уже старик, меня скоро догонит…

– Ну, иди, иди, – нетерпеливо отсылает ее дед Янко, – все тебе надо знать… Иди играй с детьми.

Но Билбил устраивает ее поудобнее себе на колено:

– Пусть посидит, она не помешает…

Ирини не любительница сидеть спокойно, Янко это знает: все равно через пять минут она сорвется, полетит по своим делам, так что он не возражает:

– Ну пусть посидит, – разрешает он, иронически глянув на внучку.

– А когда приедет Алексис? – снова звучит звонкий голос Ирини.

Билбил смотрит на нее загадочно:

– А кто это такой?

– Ну Алексис, мальчик, он приезжал давно, брат мой четвероюродный, правильно же Федя, троюродный он нам? – поворачивает она лицо к брату, сидящему в сторонке с младшим Периклом.

– Правильно, четвероюродный, – ответил тот со значительным видом.

– А что, нравится тебе твой брат? – глаза деда расширились и смеялись.

Но Ирини не смутилась и бойко отвечала:

– Да, хороший мальчик, мы с ним играли. И всем он понравился, и Яшке тоже.

– И Яшке? – сделал удивленные глаза дед, – тогда точно, в следующий раз привезу его с собой. Ладно?

– Ладно.

– Ну, тогда решено!

Счастливая Ирини соскочила с колен и побежала из комнаты.

Деды проводили ее любящим взглядом. Кокинояни-Янко – чуть ироническим, Билбил – чуть сентиментальным: глаза их говорили: вот оно новое поколение, которое вырастет, возмужает без них! И как у них все устроится?

Да, редко приходилось встречаться ксадельфьям – двоюродным братьям. Далековато добираться друг до друга. Зимой вообще лучше не ехать из Поляны, снега очень часто заносит и без того трудную дорогу и иногда надо простоять не одни сутки, чтоб прочистили путь. Остальное время года слишком много работы, когда надо копать, сажать, потом лето ухаживать и, наконец, осенью собирать урожай. Работа, работа, работа – только успевай. Даже на свадьбы племянников не всегда удавалось обоим попасть: то один занят, то другой и ничего не попишешь… Билбил и Янко вздохнули почти одновременно, видимо, от одинаковых мыслей. Переглянувшись, они продолжили свою долгую беседу.

Билбил в самом деле был очень озабочен судьбой Костаса. В школе, где он работал, пересажали почти всех учителей, отправили в Армавирскую тюрьму и больше никаких известий. Родные отправляют передачи для них, а связи с заключенными никакой. Почему Костаса, вроде бы все это обошло, непонятно. Может, потому что у него близкий друг – сын очень влиятельного человека из ОГПУ, точнее теперь НКВД? Кто его знает… Может, его и остальных его сыновей отправить куда подальше отсюда? Но куда? Дальше СССР не уедешь. Все границы предусмотрительно закрыты государством.

– Куда наши дети денутся без своих семей? А с семьей не спрятаться. Разве что в лесу жить, людей не видеть, – как бы заключил весь разговор Кокинояни.

– А я бы, Янко, и в лесу согласен был бы пожить несколько лет, только бы в живых остались все наши дети. Уехал бы куда-нибудь в дебри, в Сибирь, там тоже люди живут: Сибирь все-таки не тюрьма, – скорбно произнес Билбил и отвел глаза. – Каждых день я жду плохого известия о Георгосе, Костасе или Исаке. Слава Богу, Анастасу еще шестнадцать лет. Ты не представляешь, что было с моим кумом, Самсоном Харитониди, когда арестовали, как врага народа его старшего сына Аристотеля. Как с ума сошел. И сейчас какой-то больной. Вот так-то брат.

Билбил еще раз устало взглянул на Янко и встал.

Уходя, он истово перекрестился на иконы, крепко обнял брата. Это была их предпоследняя встреча. Последний раз братья встретились на свадьбе Кирилла младшего сына Янко Христопуло.

Самым красивым и добрым из родственников был дядя Кирилл, отцовский младший брат. Ирини любила его больше всех. Ее отец, Илья, уже имел шестерых детей, Ирини было семь лет, а Кирилл никак не хотел жениться. Кокинояни недавно выдал замуж свою красавицу Кицу за богатого образованного грека из Лекашовки. Дочь, напоследок, показала свой Христопуловский независимый характер: чуть было не убежала с другим из-под венца. Ирини была у нее за связную. В последний раз, когда она бежала от своей тети с запиской к Костаки Зурначиди, ее остановил старший брат, ухватив за руку:

– Куда это ты, маймун летишь, аж камни и щепки под твоими ногами летят в разные стороны?

Ирини замялась. Не сообразила, что ответить. Федор удивился: Ирини всем была известна своей быстрой реакцией.

– Ты что молчишь? – брат сел перед ней на корточки, чтоб лучше видеть ее лицо.

Ирини инстинктивно спрятала руку с запиской за спину, опустила голову.

– Ну, а что это ты прячешь глаза?

Брат разговаривал ласково, чуть насмешливо. Поправил сбившуюся ее косицу. Ирини подняла глаза.

– Ну, покажи, что это ты прячешь за спиной, – Федя дружески положил руку ей на плечо.

Ирини понимала, что ей не выкрутиться и, что она подведет горячо любимую тетю.

– Ты ж меня знаешь, я никому ничего не скажу.

– Не скажешь? – глаза Ирини заблестели. – Кому-кому, а брату она безоговорочно доверяла.

Она протянула ему бумажку:

– Только никому-никому, а то Кица обидится.

– Так это от Кицы? – лицо брата посерьезнело, брови поползли вверх. Прочитав записку, он резво встал.

– Ладно сестра, не переживай. Беги, скажи Кице, я сам передам записку.

Голос его звучал строго. Значит надо делать то, что он говорит. Ирини побежала. Оглядывалась несколько раз, видела, как брат скоро шел по дороге к их дому, совсем не туда, где жил Костаки.

Попало тогда Кице по первое число от Кокинояни и, как она не лила слезы о своем любимом, как не просила патеру, он был неумолим:

– Некучи, за кого ты собралась? За голого босого, выросшего без отца? – Янко мотал головой, – не выйдет! Не для него я тебя ростил. Подумаешь – красавец! Твоей красоты хватит на двоих. К тому же Иван хоть и не красавец, но очень приятный человек. Все об этом говорят. И семья богатая. Так что не дури: выйдешь замуж за него и точка. Поживешь, посмотришь, еще спасибо отцу скажешь.

Не раз потом вспоминала Кица слова отца и страдальчески морщила губы: в самом деле жила она в холе и богатстве, но всего лишь два года с небольшим, а потом арест мужа, ссылка с маленьким сынишкой на руках. Спасибо родные были рядом. Забрали в одну ночь и мужа и все еще холостого ее любимого Костаки. Они так оба и сгинули, как и тысячи других греков. Да, хороший человек был ее муж, но любила она Костаса, и лучше бы она прожила те два года с ним пусть в бедности, но в любви. Пройдут годы, и она будет иногда смотреть на свою поблекшую иконописную красоту в огрызке зеркала вмазанную в русскую печь и думать: «Да, патера, как же ты ошибался». Будет поправлять на голове черную косынку, повязанную по-гречески: через лоб назад с узлом на затылке. Эта женщина носила черные косынки и черные платья с тех пор, как узнала об одновременной гибели Костаса и Ивана. Молилась за их обоих каждый вечер перед иконой, освещенной тусклой незатухающей лампадой.

Истину говорят, что пути господни неисповедимы.

В тот последний для него год, Кокинояни-Янко был нешуточно болен. Предчувствуя приближение смерти, он настоял на женитьбе последнего холостого сына. Кирилл выбрал себе симпатичную девчонку из соседней Лекашовки. Собрали столы, нарядили дом, двор, улицу, как никак два поселка собрались на праздник. Ирини на свадьбе чувствовала себя на седьмом небе. Кругом были свои, родные лица. Все празднично одетые, красивые. Дед Билбил прибыл из Красной Поляны за два дня до свадьбы, и, как обещал, привез внука Алексиса, с которым Ирини была все это время неразлучна. Билбил, в качестве свадебного подарка, привез целую коровью тушу. У него, патера говорил, целое стадо на перевалах скрытно пасется. Ирини слышала разговор мамы с ее подругой Хрисаной из чего ей стало понятно, что скрывает свое стадо дед Билбил потому, что не разрешается больше двух коров держать. Жаль только, что завтра, после свадьбы, Алексис с дедом уезжают. Но ничего, она заручилась обещанием деда Кокинояни, что скоро они сами поедут в Красную Поляну в гости к деду Билбилу. Вот будет красота! С Алексисом так интересно играть! Самое главное, что он не хотел даже с братом Яшкой водиться, предпочитал только с ней бегать везде и всюду.

Уж Ирини постаралась показать все, что ей нравилось в родных Юревичах. Сначала, на свадьбе, они с Алексисом стояли на входе, ждали жениха с невестой. Наконец появились молодые под громкую музыку кеменже. Ирини с Алексисом решили подойти поближе рассмотреть их. Так и сделали, но тут мама Роконоца подозвала дочь и послала посмотреть, что делается дома и прийти потом сообщить ей. Младший Ванечка болел, и мама беспокоилась. Алексис не захотел оставаться на свадьбе и пошел вместе с ней. Очень не хотелось уходить, когда начиналось самое интересное, но, что делать, маму надо слушаться. Туда они бежали, как угорелые и так же назад. Доложив Роконоце, что все дома в порядке, они скрылись за спинами взрослых, теперь они старались не попадаться на глаза Роконоце и подглядывали за всеми из-за укромных местечек. Так было весело и таинственно.

Свадьба эта запомнилась Ирини на всю жизнь, не тем, как она проходила, а тем, как они с Алексисом друг друга развлекали. И у них была общая тайна: Алексис сказал, что когда вырастет, то женится на ней. Но, чтоб она никому об этом не говорила. Ирини эта идея понравилась, и она пообещала не проговориться даже сестре. Кроме того, на той греческой гамо – свадьбе, как оказалось, произошел примечательный казус: уже прошло пол свадьбы, как вдруг Кокинояни как – то определил, что это не та девушка, которую они сватали. Эта была явно ниже ростом. Он подошел к сыну велел открыть ей лицо и посмотреть она ли это. Дядя Кирилл был ошеломлен, когда увидел, что вместо младшей из двоих дочерей, в свадебном наряде оказалась старшая. Кирилл хотел поднять шум, но отец не разрешил. Не хотел, чтоб люди стали свидетелями, как их откровенно одурачили. Так и женился красавец Кирилл на совсем некрасивой, но как оказалось, счастливой Неропи. Новоиспеченная жена, к тому же, жутко заикалась. Ирини потом комично копировала ее заикание и манеру говорить. Все ухохатывались.

Зато, через год, все заговорили, какая у Кирилла жена работяга и чистоплотная женщина. Семейная их жизнь была очень ровной. Неропи обожала мужа, ну, а он ей отвечал привязанностью. Первый сыночек был копией Кирилла, просто маленький ангел, и мать лелеяла его, надышаться не могла. Шила ему из каких – то лоскутков такие детские вещички – позавидовать можно было, ни в каких магазинах такое не найдешь. И ведь не на швейной машинке, а все вручную. А не дай Бог, кашлянет ребенок, Неропи день и ночь сидела с ребенком, места себе не находила. Вот такую жену имел Иринин любимый дядя Кирилл. Кстати, невестку очень полюбил старик Кокинояни. Неропи очень его обихаживала. Всегда он был ухожен: аккуратно пострижен, в чистой одежде. Ну, а вкуснее, чем Неропи, вряд ли кто готовил. Прослышал Янко от кого-то, что в Абхазии легче жить: людей не трогают, в тюрьмы не сажают по пустякам, какая-то там особая, независимая от Москвы, зона, негласно, конечно. Никаких особых перемен в жизни абхазского населения не наблюдается. Вот он и решил туда переехать. Поселок Бзыбь, место, где издавна селились греки, и стал последним местом жизни славного Кокинояни. Вместе с отцом семья Кирилла выехала туда весной тридцать восьмого года. Собрались все Христопуло, друзья и родные. После молитвы и долгого расставания, подвода со скарбом заскрипела в сторону ущелья, ведущего к морю.

С отъездом в Абхазию постаревшего главы семьи Кокинояни, началась новая страница в истории семейства Ильи Христопуло. Через считанные дни в тюрьму были посажены он и многие другие греки Юревичей. Неумолимо приближалось то ужасающее время, которое потрясло все народы многонациональной страны.

И радио, и газеты постоянно сообщали о врагах народа, саботажниках, предателях. Постоянно шли судебные процессы против политических и военных деятелей. Вчера этот генерал был героем, а сегодня трибунал присудил ему расстрел. В тридцать седьмом-тридцать девятых годах репрессивная машина Советского Союза немало, мягко говоря, потрепала людей среди многих народов и, в том числе, и греков. В злополучном тридцать девятом сели в тюрьму, как враги народа, среди тысяч прочих и юревичские греки – Илья Христопуло, Исак Саввиди – муж Хрисаны – Ксенексолцы, ее брат Яша Триандафилиди, Кицын муж – Иван Стефаниди и Костас Зурначиди и многие, многие другие. В тюрьму не угодил только Иринин дядя – Михаил Христопуло, женившийся на прекрасной смуглянке Дусе Кесовиди. Два года тому назад, их двойнятам-сыновьям исполнилось по году. Кирилла Христопуло спасло новое местожительство в Абхазии. Не попали в застенки и те греки, которые позаботились поменять свои паспорта на русские еще в тридцать пятом. Тогда в тюрьму попали односельчане Билбила – Степан Поповиди и Манулис Техликиди, якобы из-за непорядка с греческими паспортами. Просидели они в Армавирской тюрьме уже полгода, когда их жены пошли на последний шаг, поехали в Москву, в Греческое посольство, просить визы на выезд из ненавистной страны.

Конечно, никакой визы им не дали, но один из посольских работников сжалился над ними и, чтобы спасти их мужей, посоветовал им поменять паспорта на советские. Что они и сделали. Степана и Манулиса выпустили из тюрьмы, как только были представлены новые, отнюдь не греческие паспорта. Билбил, недолго думая, велел своим сыновьям тоже поменять греческий вид на жительство на полноценный советский паспорт. Весть, что это может помочь избежать тюрьму пронеслась по городам и селам и очень скоро многие, но далеко не все, Кубанские и Ставропольские греки поменяли не только вид на жительство, но и национальность, и в фамилиях поменяли греческие окончания на русские. Теперь по фамилии, по крайней мере, невозможно было определить национальность. Как, например, фамилии Косиди, Мойсиди, Триандафилиди, зазвучали по – русски: Косов, Мойсов, Триандафилов.

Муж Роконоцы сидел в тюрьме уже не первый год. Она была напугана до смерти, когда однажды ночью, грозно застучали в дверь и без всяких церемоний, через час, его и несколько других односельчан увезли в «черном воронке». Как только дверь закрылась за мужем, беременная Роконоца стала валиться набок. Федя успел поддержать ее. Донес до кровати, брызнул в лицо холодной воды. Роконоца открыла глаза и увидела на искаженном, как от боли, лице, испуганные глаза сына. Она изо всех сил старалась держать себя в руках, чтоб не напугать детей и довольно быстро оклемалась, уверенная в том, что это ошибка: не может сразу столько народа одновременно стать преступниками, это ясно, как день. Тем более, ее Илья-Божий человек. Какой же он преступник?! Значит, придет день, и он вернется.

Теперь жены посаженных в тюрьмы мужей, при встрече на улицах, не спрашивали о них, смотрели друг другу в глаза и опускали их или просто отворачивались, потому что никаких утешительных новостей ни у кого из них не было.

Иногда, вечерами приходила Ксенексолца со своими малышами, Кица со своим единственным Михайликом и подруги садились за низкий стол, пили чахлому – разведенное водой кислое молоко, и говорили о главном – о судьбах своих мужей и о детях.

– Эльпида и Агапи получили письма от своих мужей, – доложила в один из вечеров Кица.

– Что прямо письмо в конверте?

– Нет, кто-то передал короткие записки от них.

– И что?

– Ничего. Пишут, что сидят по какой-то пятьдесят второй статье, что не знают, когда выпустят и, что не имеют права писать никому писем.

– Какой ужас! А за что посадили – пишут?

– Нет, не разрешают, наверное.

– Что они могли сделать такого, что их посадили в тюрьму? – спрашивала, поминутно сморкаясь в платок, Роконоца.

– Кто его знает…Сажают, главное, и старых, и молодых. Скоро до детей дойдут, – возмущалась Ксенексолца.

– Роконоца испуганно посмотрела на нее:

– Ты помолчи лучше. Она оглянулась в сторону своих детей. Задержала взгляд на пятнадцатилетием Феде. Сердце сжалось.

– Неужели и до этого дойдут? – в горле у нее было так сухо, что ее голос шелестел, а не звучал. Роконоца перевела глаза на иконы и перекрестилась:

– О Теос мае, сохрани и помилуй.

Подруги тоже перекрестились.

– У тебя хоть в доме есть мужчина, – Кица кивнула на Федора, – он хоть как-то может помочь.

– Да, тебе не легко, Кица, но у тебя только один ребенок. А что нам делать с такой оравой? И мне скоро рожать.

– Не пропадем. Мир не без добрых людей… У других еще хуже. – Ксенексолца хотела казаться бодрой, а у самой голос срывался. Но она сделала вид, что закашлялась.

– Лишь бы хуже не было, – добавила Кица.

Как в воду глядела: в сорок первом началась война с немцами, а в сорок втором, по постановлению Партии правительства, во главе с генералиссимусом Сталиным, все греки подлежали высылке. А пока, оставаясь одна, без мужа, работая день и ночь вместе с старшими детьми, Роконоца могла сказать, что жили они не голодно. Федор помогал заниматься скотом и огородами, Кики – смотрела за домом и младшими детьми, полностью заменив им мать. Она и мыла, и стирала, и готовила, и шила, латала оборванные штаны братьев, штопала носки, доила коров, и гнала молоко через сепаратор на сметану. И получала нагоняй от матери чаще других. Потому что не все у нее удавалось, не все успевала. С играми и, вообще, с детством она распрощалась еще лет в шесть: как это было принято во всех семьях: старшая дочь обязана помогать матери по дому и нянчить младших. Иногда мать, видя, как она выбивается из сил, подбадривала: «Сейчас, сейчас Пулика, сейчас дети улягутся, и ты отдохнешь».

Куда уже отдыхать? Кики валилась с ног и засыпала быстрее малышей.

Всем было тяжело, но ей, бедняжке, более других. Роконоца это понимала, но что она могла поделать? Она сама выпахивалась, чтоб успеть сделать все необходимое. Много сил забирал болезненный новорожденный Ванечка. Жизнь требовала постоянной работы, чтоб семья могла выжить. Каждый день она ждала возвращения Ильи. Неграмотная, не знающая русского языка, она даже не могла поехать в город и что-то выяснить, а Федора она панически боялась отпустить от себя: а вдруг заберут на улице, как это случалось с другими, как рассказывали сельчане. Нет, придет время – муж вернется. Иначе и не должно быть. Ведь страна, в которой она живет, самая справедливая и, когда выяснится ошибка, Лия обязательно будет освобожден. Утром и вечером она стояла на коленях перед иконой и просила Исуса Христа и Божью Мать помочь в этой беде. Шли дни, прошел год, потом еще год, пошел уже и третий, а известий все не было, как не было их и у сотен других из поселка Юревичи.

Стали поговаривать, что некоторые греки, попавшие в тюрьмы, доносят на тех, кого еще не забрали. Женщины встречались у церкви и горестно качали головами, оглядываясь, перешептывались. Детям строго запрещалось делиться семейными проблемами с уличными друзьями. Люди стали откровенно бояться друг друга. А вдруг уронят неосторожное слово и его донесут «куда нужно». Греки стали бояться не только русских, но и греков. Кто бы мог подумать, что кто-то из них мог бы очернить своих же соплеменников каких – то два года назад?

День за днем жизнь становилась все голоднее и безысходнее. Одна из Лекашевских матерей повесилась: мужа забрали, а детей нечем стало кормить. Уже помешавшись рассудком, она всякий раз выглядывала из дверей: не идет ли кто-то теперь за ней. Один раз она попыталась броситься под машину. Один раз ее снимали с веревки, а в тот последний раз – не успели. Родственников или близких у брошенных шестерых детей на произвол судьбы не было. Председатель поселкового совета Мохериди Михаил Мануйлович доложил в органы и детей покойной сразу же забрали в детдом.

Старший сын и главный помощник Роконоцы, неожиданно вернулся с кукурузного поля до обеда. Лицо его было смертельно бледным.

– Мама, ты только не бойся, – начал он срывающимся голосом.

– Что случилось, яврум? – Роконоца подбежала к Федору, – почему ты такой бледный?

– Побледнеешь тут! Сегодня ночью Германия, то есть немцы напали на нашу страну.

– Германия? Немцы? И, что теперь? – спросила недоумевающе Роконоца и почувствовала, как волосы на голове становятся дыбом от какого-то панического страха.

Сын закончил словами:

– Это означает, мама, что началась война.

– Война? – Роконоца, крестясь, села на бревно у сарая.

– Да, война! – глаза у сына горячечно блестели. – Но не бойся, мама, может, до нас она не дойдет. Нашу страну никто не победит. Старики говорят, повоюют от силы несколько месяцев и перебьют всех немцев, чтоб неповадно было на чужие земли зариться.

Роконоца, кажется, немного пришла в себя:

– Война? На войне убивают. А, как же на нас это отразится? – спросила она дрожащим голосом. – Тебя на войну не возьмут?

– Нет, мне еще далеко до восемнадцати, кроме того, я же подданный Греции, а не России.

– Ну, Слава Богу, главное, чтоб ты был с нами. – Роконоца обратила глаза к небу и опять перекрестилась, торопливо смахнув непрошеную слезу. – Господи, спаси и сохрани нас всех!

Она прошла в дом. В спальне рухнула на колени перед образами и долго молилась.

Федя ходил к поселковому совету слушать последние известия, громогласно возвещавшиеся из репродуктора, установленного в виде рупора на столбе у просторного двухэтажного дома с двумя колоннами.

В течении лета и осени, всем известный голос Левитана извещал неутешительные новости, что гитлеровцы захватили Одессу, Севастополь, Керчь, Анапу, и вот уже обстреливают Туапсе. Страшно было подумать, что скоро они могут подобраться и к Сочи. Председатель сельсовета Мануйлов сообщил дня два назад, что ему звонили из города, спрашивали, не бомбили ли их. Оказывается, немцы, бомбили горные перевалы. Досталось и Сочи, и Адлеру. Есть жертвы среди населения.

Пролетел первый год Отечественной войны. Чтобы прокормить себя, вся семья работала с удвоенной силой. Младшему Ванечке было два с половиной, когда осенней ночью загремела дверь и ввалились уполномоченные заявить, что у семьи Христопуло только двадцать четыре часа, чтоб всем подготовиться к высылке. Прослушав приказ, Роконоца почувствовала, как что-то опустилось внизу живота, похолодели ноги. Собственно, она не знала чужого для нее русского языка, но по Фединому лицу поняла: грядет что-то страшное. Спина мгновенно стала чужой. Она ее не чувствовала. В висках стучало: «Что, что же делать? Как быть?»

На немой вопрос матери, Федор, виновато опустив голову, отвернулся:

– Мама, нас, греков, всех высылают, нам надо быстро собраться за день и ночь, – произнес он хрипло.

Роконоца всполошилась:

– Как высылают? Почему? Куда высылают?

Федор старался не смотреть в испуганные глаза матери. Отворачиваясь, отвечал:

– Высылают из Юревичей„.Не знаю куда…

– Прямо сейчас, ночью с детьми?

Роконоца ничего не соображала, не успела даже почувствовать, как подкосились ноги. Она рухнула на стул, который, к счастью, оказался рядом. Упасть не дал подскочивший сын. Роконоца быстро пришла в себя.

– Мама, нас высылают и нам надо собраться за день и ночь.

– Почему, сынок? – голос у Роконоцы срывался. Увидела, как сын побледнел, жалея ее. Роконоца взяла себя в руки.

– Только нас забирают? Наверное, как в тридцать девятом и других тоже, сынок?

– Не знаю.

Один из уполномоченных что-то сказал, обращаясь к Феде.

– Мама, он сказал, что можно с собой на человека взять по сто килограммов, но не больше пол тонны на всю семью.

– Те му, – подняла к небу глаза Роконоца, обращаясь к Богу, – кто же понесет эти полтонны?

– Скорей мама. Я побегу к дяде Михаилу и тете Кице. Харитон пусть собирает и зимнюю одежду, а ты посуду, еду, а Кики все остальное.

Разбудили Харитона и Ирини.

Первые полчаса Роконоца металась по комнатам, натыкаясь на стулья, детей, мебель. Останавливалась среди комнаты, сжимала виски, в которых дробно выстукивало: «Что делать?», лихорадочно обдумывала, что надо будет взять с собой из еды и одежды на всю семью. Голову так стянуло, что казалось вот-вот кожа лопнет. Прислушиваясь к лаю множества собак, стоя перед иконами, Роконоца просила: «О Теос ке Панаия, разве можно все предусмотреть. У меня малые дети, как они перенесут дальнюю дорогу? Воитья ме о Христос ке Панаия. Прошу вас помогите нам, чтобы ничего страшного с нами не случилось. Пусть муж мой, Илья, найдет нас, когда вернется».

По лицу текли слезы, хотелось криком кричать и выть, но Роконоца не позволяла себе даже всхлипывать, не хотела, чтоб дети видели ее такой.

Вернулся Федя, принес в мешке пол туши свиньи.

– Дядь Миша зарезал свинью, велел жарить мясо, готовить так, чтоб надолго хватило в дорогу. Роконоца все бросила на детей, а сама принялась за жарку мяса.

Кики раскладывала его в глиняные кувшины и кастрюли. Сверху крышки накрывала разрезанной со стола клеенкой и перевязывала тряпочными веревками.

– Через двадцать четыре часа, как и накануне, постучали в дверь. Семья Роконоцы, сбившаяся с ног за сутки беготни и безостановочной работы, сидела на узлах, в безропотном ожидании своей участи.

Кирилла Сарваниди, жителя Кукерду не было в числе тех, кого выгнали из дома, погрузили на грузовик и отправили с семьей, в переполненном грузовике, с такими же несчастными неизвестно куда. Слышал он далекий лай множества собак, но здоровый сон после рабочего дня так крепок, что он не поднялся, не поинтересовался, что происходит. Да и на отшибе он живет, не очень – то поймешь, что к чему. Беременная на восьмом месяце жена, Пиника, ткнула его локтем, но он перевернулся на другой бок, велел ей не обращать внимания и спать. Утром, часов в одиннадцать, к ним пришел Сергей Степанов, подросток, внук русского пасечника. Он побывал в поселке по поручению деда, но никак не мог найти нужного ему человека.

– Такое впечатление, что поселок опустел, людей не видно, – удрученно сообщил он, отмахиваясь веткой от назойливых пчел.

Кирилла ветром сдуло со двора. Старики Георгеади, совсем старенькие жили недалеко от Сарваниди. Увидев скоро шагающего соседа, они сами вышли ему навстречу, озабоченно оглядываясь, позвали в дом.

Точно, как все происходило, старики не знали. Сами проснулись от лая своей собаки в час ночи. Услышали громкий стук в дверь дома Зеркиданиди Алексея. Лампу не стали зажигать, выглянули в окно. Стояли трое мужчин в военном, с оружием, требовали открыть дверь. Через примерно часа полтора вышла вся семья с чемоданами, мешками, узлами. Под конвоем их повели по дороге, по-видимому, к сельсовету. Старики были так напуганы, что все их повествование сопровождалось заиканием и поминутным выглядыванием за окно: не пришли ли за ними.

Кирилл вышел в поселок. Мычали коровы, кудахтали куры, блеяли козы, визжали поросята. Было страшно шумно, такое громкое смешание звуков животных ему не приходилось слышать никогда. Ясно: скот с утра не кормлен, коров и коз не доили и не выпустили на пастбище. Почему не кормлены? Неужели ни одного человека в доме не нашлось заняться скотиной? Кирилл шел, прячась за деревьями и плетнями заборов. Зашел к куму Севастиди Ивану. Дом пустой. Никого. В сарае натужно и безостановочно громко мычит не доенная корова. Кирилл выпустил всю живность. В Кукерду было тридцать три дома разбросанных от пятого до одиннадцатого километра от Красной Поляны. Вот новая, недостроенная школа: осталось достроить второй этаж. Только вчера она была полна голосами детей. Еще не веря, что поселок пуст, он пробрался к сестре Маруле. Никого. Потом к куму Василию. Никого. Он знал, что многих греков последнее время арестовывают, как врагов народа, но, чтобы столько забрать за ночь! Он почувствовал, как в одну минуту потерял сознание, кровь схлынула, ноги подкосились, и он упал на колени. Пришел в себя лежащим на траве около коровьего кизяка – лепешки, над которой озабоченно гудели зеленые мухи. Посмотрел на бледное голубое небо. Солнце светило тускло и безразлично. Низко чиркали птицы – к дождю. Кирилл тупо смотрел на всю эту, когда – то любимую, теперь вмиг опостылевшую природу. Где все? Что делать? Как быть? Встав на колени, он взмолился к Богу. Просил его помочь родным и близким, всем грекам. Просил вразумить, что делать ему, куда ехать, или прятаться с беременной женой.

Долго он молился. Наконец, он как бы пришел в себя. Ноги его повели к сельсовету. Не было там их председателя Афуксениди Леонида, был русский военный из НКВДэшников и какая-то женщина, как оказалось – секретарь. Спросили фамилию, посмотрели свои бумаги. Не нашли его фамилии.

– Ну, что ж, в рубашке родился. Можешь и дальше жить здесь, – обронил военный, цепко оглядывая Кирилла серыми прищуренными глазами.

– А где ж мне родных моих можно найти?

– Не имеем права говорить.

Кирилл заплакал:

– Как же я буду здесь жить один, жене родить через месяц.

НКВДэшник пошептался с секретаршей, потом нехотя, кривя рот, сообщил:

– Всех выслали в Северный Казахстан. А ты езжай туда на юг, например, в город Джамбул или Чимкент. Оттуда ты всегда сможешь поехать к родным, если отыщешь.

– С Красной Поляны тоже всех выслали?

– Не всех. Больше я ничего не могу сказать. И смотри держи язык за зубами!

Военный сверкнул глазами и поскрипывая хромовыми сапогами прошел к окну.

С тем Кирилл и ушел домой.

На следующий день прискакал на коне племянник Пиники. Сообщил, что в один день были высланы семьи Мойсовой Писти с оравой детей, Архондовой Марфы, Техликиди Клеоники, тоже с шестью детьми, Павлиди Фарацины, Поповой Марии, Абрубковой Ольги, Михайлиди тети Пелагеи. Это кого запомнил племянник. Триандофиловских никого не тронули, так же как Афуксеновских, Петановых, Ксандиновых и некоторых других. Но все ждут, что и с ними на днях не поцеремонятся. Про семью Сарваниди пацан ничего не знал.

Через день Кирилл с женой выехал в неведомый казахский город Джамбул. Не хотел остаться, как не уговаривала Пиника: боялся, что вспомнят о нем и придут темной ночью, лучше уж самому. И не на север, а на юг Казахстана. Интересно, что через несколько лет семья его брата точно так же прибыла в Джамбул самостоятельно, без конвоя. Пожалуй, больше таких счастливчиков не оказалось.

Выслали из родных мест Роконоцу Христопуло с детьми, вместе с юревичскими земляками – греками в сентябре 1942 года. Среди сосланных мужчины были не моложе шестидесяти и не старше восемнадцати. Остальные сидели в тюрьмах. Юревичи опустели. Урожай почти весь собран. Сараи были полны кукурузных початков, пшеницы, мешками муки, ящики яблок, груш, свежих и сушенных, кули грецких и фундуковых орехов. Несмотря на то, что почти в каждом доме не было кормильца, в семьях был относительный достаток. Чтоб запастись на зиму, люди работали всей семьей в поте лица всю весну и лето на своих огородах, ходили в лес за ягодами, орехами, грибами. А осенью собирали урожай и все, что годилось из овощей и фруктов солили, сушили на зиму.

Все мелочи этой страшной высылки как будто запеленговалось в мозгах старших членов семьи Христопуло. Ирини никогда не забудет, как пришли уполномоченные в длинных шинелях и заявили, что их семья, как семья греческой национальности и врага народа, отправляется в ссылку. Федору семнадцать лет. Маме – тридцать четыре года, на ее руках шестеро детей: Кики – четырнадцать лет, Харитону-двенадцать, Ирини – десять, восьмилетний Яша, четырехлетний Панджелико и двухлетний Ванечка. Собрали постель, подушки, одеяла, матрацы, теплую одежду, носки, посуду. Но разве все предусмотришь? Разве народ мог подумать, что с ним так обойдутся? Возможно ли это – собраться за сутки тем более, когда нет кормильца, а в семье восемь человек и дети мал – мала меньше? Только нижнего белья сколько надо было взять…

Когда выходили, в сенях, Панджелико подошел к мешку с орехами фундука, набрал полную кепку и надел на голову. Как он почувствовал, что никогда больше ему не придется поесть орехов? Слез сдержать не смогли. Даже мама Роконоца. Вообще – то все заплакали, потому что впервые в их жизни увидели, как мама открыто плачет, не скрывая слез. Очень тяжело детям видеть плачущую мать. Она шла бледная, с огромной ношей за плечами и в руках. Федя нес две огромные кошелки с посудой, теплой одеждой и тяжелую котомку за спиной. Все, кроме Ванечки, сидящего на руках Кики, были загружены с ног до головы. Пропитание должно было хватить на месяца два.

Собрали их на привокзальной площади. Кругом крик, плач. Тут же и мальчишеский смех, играющих в догонялки: им весело и любопытно, они впервые выехали из своего поселка.

Всех загрузили, в так называемые, телячьи теплушки. В самом деле, лежали все вповалку в тех вагонах со своим скарбом на полу. В их эшелоне ехали только греки с Краснодарского края, в основном старики, женщины и дети. Все угрюмые и тихие. Редко, когда плакали самые маленькие дети. Здесь Ирини впервые услышала рядом с собой русскую речь, и то – в повелительном наклонении.

Когда говорили русские конвоиры, Ирини их, конечно, не понимала и смотрела на старшего сына, тот все понимал, но разговаривать ему было не так уж и легко. Брата Ирини обожала. Еще малышкой она сказала маме, что хочет замуж за любимого папу. Оказалось, что нельзя за папу выходить.

– Тогда за Федю, я его тоже очень-очень люблю, – не растерялась Ирини.

Но и за брата нельзя. Такая жалость! Мама обещала, что, когда Ирини вырастет, то обязательно встретит кого-нибудь похожих на папу или брата. Федя был здоровый и на ее взгляд очень красивый, а главное умный парень. Он всегда все объяснял ей, помогал, защищал от маминых затрещин. Много рассказывал об Александре Великом – Македонском, его храбрости и уме, который представлялся Ирини, как Георгий Победоносец с копьем, пронзающим чудовище на иконе в их Юревичской церкви. От Феди же она узнала, почему греки называют себя ромеями и почему она – ромейса. Потому что, когда-то их прабабушки и прадедушки жили в государстве Византия, которое называли Романией, а людей, живших там – ромеями. Федя много рассказывал о большом городе Константинополе, о удивительной красоте домов и огромном храме под названием «Айя София» в той неведомой византийской стране, которую завоевали жестокие и свирепые турки. Заселились они в их прекрасных городах и селах, осквернили их церкви, вырезали огромное количество греческого населения и еще много чего-то делали такого, что в своих мечтах Ирини восставала против них и иногда видела себя там, далеко-далеко, сражающейся за свой народ, с саблей на коне, размахивающей ею направо и налево рядом со своим старшим братом и, наверное, с Алексисом. Она считала его тоже храбрым. Таким же, как Федя. Алексис остался в Красной Поляне. Хорошо ему, у него есть дед! Зато потом Ирини расскажет ему все приключения, которые произойдут с ней и ее семьей.

Как хорошо, что у нее есть такие братья! Федя, как почувствовал, что она думает о нем, бросил на нее вопросительный взгляд. Ирини пожала плечами. На руках у него сидел Ванечка, Федя что-то нашептывал ему на ухо. Тот улыбался. Ирини перевела глаза на сестру. Кики возилась с Панжелико и тети Кицыным сыночком Михайликом. Харитон с Яшей сидели молча, наблюдая голодными глазами, как мама раскладывала еду: соль, лук, хлеб, воду во фляге. К этой еде иногда бывал кипяток, который добывал в длинных очередях на станциях Федя. Лицо его сияло счастьем, когда он ставил медный чайник поближе к матери, чтоб она распорядилась драгоценным кипятком. Раконоца благодарно обнимала его за плечи, высшая награда, которую могли дождаться дети. Тетя Кица в таких случаях не уставала его нахваливать, отчего Федя еще больше млел: он обожал свою худенькую красавицу тетку.

Не мылись все время, пока ехали. А ехали не один месяц. Завшивели до нельзя. Ирини с ее нежной кожей очень мучилась. Все ее белоснежное тело покрылось сыпью, было исчесано, в некоторых местах до крови. Тоже было и с младшими братьями и мамой. Какое это было облегчение после первого купания в чужом кривом корыте, в полухолодной комнате, в еле теплой воде с мылом, которое берегли пуще всего.

Их привезли на один из заснеженных неопрятных полустанков Карагандинской области Осакаровского района.

Разделили кого куда направить. Тетя Кица попала в какой-то поселок под номером «Девять». Дядя Хамбо – дядя ее мужа – в «Пятый», Христопуло – в «Седьмой». Брат отца, дядя Миша Христопуло с женой и двойняшками – сыновьями попал в «Двенадцатый». Один из встречающих милиционеров сразу предупредил, что все эти поселки находятся сравнительно недалеко друг от друга, так что нечего слезы лить – еще увидятся. Так семья Христопуло оказалась в немецком совхозе «Арбайтер». Сосланных с Поволжья обрусевших немцев поселили здесь тоже не так давно. Они уже успели обустроиться. Местные показали им, как делать саманные кирпичи из глины и сена. Трудолюбивые немцы построили себе аккуратные маленькие домики, крышу крыли, кто чем, в основном дранкой или толью.

Прибывших же в конце октября греков сначала поселили в холодном помещении дома, выполнявшего роль сельского клуба. Люди согревали помещение своим дыханием – так их было там много, ступить практически было негде. Спали на полу на своих тряпках. Заболел Ванечка, который был их общим любимцем и смерть его была страшной потерей для всех. Ванечка умер от воспаления легких в первый же день приезда, как будто специально терпел, чтоб дождаться времени, когда смогут его похоронить на кладбище, а не где попало около железной дороги. Тогда многие взрослые умирали, не выдержав сквозняков и холода, и отсутствия самых необходимых лекарств. Ванечка перед смертью все просил «спандала» – жаренной кукурузы, которыми любил лакомиться у себя дома. Роконоца молила Бога, чтоб больше никто из ее детей не умер. Когда, через месяц, всех расселили по тесным домам, в основном, немецким, умер Панжели-ко от кровавых поносов. В жару, в беспамятстве, он просил: «Алла», вместо «Галла», что по-гречески означает «молоко». Где его было взять? Кругом враждебное отношение к врагам народа. К тому же у людей таких излишеств, как молоко, просто не было.

Мама сильно похудела, красивые голубые глаза совсем потухли. Федя все время утешал ее и старался делать всю ее работу сам. Так получилось, что в семье Федю стали считать за отца. Сестры и братья слушали его беспрекословно. Теперь их осталось шестеро.

Глава вторая

Никто из высланных из родных мест греков даже не представлял, что на свете бывают такие холода. Странно и страшно было слышать новоприбывшим свист и завывания за стенами школы, куда их завезли. Может, что-то происходит с кем-то, а люди не знают? Может, надо выйти, посмотреть, может, кому нужна помощь? Но нет: это ветер гонит тучи снега, это ледяная поземка змеей низко над землей извивается. Вот все и гудит, и завывает. Снег, буран, вьюга – первые русские слова, запомнившиеся Ирини на новом неласковом месте. Заучила и много немецких слов, которых наслушалась попозже, весной, когда дети-греченята уже выходили и играли с немецкими детьми. Как только потеплело, греки принялись рыть себе землянки: они не хотели стеснять хозяев, куда заселили их местные власти. Вырыли и они. Семья Христопуло и Харитониди Самсона, были одними из первых, ушедших жить отдельно в землянки.

Глава поредевшей семьи Харитониди – дед Самсон был троюродным братом покойной матери Ильи Христопуло. Высокий, крупноголовый Самсон был другом Кокинояни. Именно у него когда-то дед Ильдур познакомился с Ставросом Элефтериади и по его приглашению поехал в гости в Севастополь, где и повстречался со своей будущей женой Марией. Теперь ни ее, ни Ильдура нет на свете. А Самсону с женой на старости лет пришлось испить всю чашу мытарств вместе с семьей младшего сына Пантелея и двумя малолетними внуками. Старший сын, Аристотель, сидел с тридцать седьмого года. Жена его, русская Клавдия, была тогда три месяца, как беременна Митей. Самсон не разрешил ему жениться на русской, так что жили Клава с Ариком вне брака. После ареста мужа, Клава, как умом тронулась. Приехала к ним в Лекашовку, еле выносила ребенка. Митя родился недоношенным. А мать после родов очень ослабела и после высылки в Осакаровку слегла и вскоре умерла. Слава Богу, внука выходили. Теперь вон бегает на радость всем, носится с Христопульскими детьми, нянчится с двоюродной сестрой, дочкой Пантелея, Лизой.

Роконоца была рада, что Самсон, кум Билбила рядом: было хоть к кому из старших обратиться в случае необходимости. Роконоца, Ксенексолца и Кица попали, как назло, в разные поселки, но, расставаясь, они договорились обязательно встретиться при первой возможности, хотя бы наведывать друг друга пешком. Высылка сильно повлияла на Самсона: балагур и женолюб в прежней жизни, он стал молчаливым и даже мрачным. Все его раздражало. Русских ненавидел, особенно первое время, считая их главными виновниками их бед. Сын его, Пантелей, с видимым удовольствием издевался над фамилиями председателей сельсоветов всех поселков Осакаровского района:

– Посмотрите люди, ну не смешные ли фамилии у этих, так называемых, руководителей? Вот смотрите, к примеру: Пукас – начальник на девятом поселке. Ничего вам это слово не напоминает?

Пантелей насмешливо, из-под своих широких бровей, поглядывал на слушателей.

– А, вот на восьмом поселке – начальник Чиндель. Чиндель – Пендель. Тоже ничего.

Фамилию эту он произносил нарочно в два слога.

– А, на одиннадцатом – Сорокин, зато на четвертом поселке – Свобода. Как гордо звучит, да? А на пятом – Сукашенко. Как вам?

Пантелей высоко поднимал смоляные брови. Он выжидал, когда слушатели отсмеются и удовлетворенно продолжал:

– Ну, туда-сюда – на двадцать четвертом начальник Попов (он делал ударение на первый слог).

Судя по всему, изгаляясь таким образом, Пантелей отводил свою душу. А как ему еще было изливать свою обиду и ненависть? И как его жена ни просила, ни умоляла прекратить свои высказывания, Пантелей и Самсон еще долго опасно-неуважительно отзывались о местной власти. Хорошо, что не трогали имена вождей страны. Все-таки побаивались замахиваться так высоко, наверное. Шутки плохи с известными на весь мир именами.

Федя пошел работать грузчиком на железнодорожной станции вместе с соседом по землянкам Пантелеем Харитониди. Семья Самсона раньше жила в Лекашовке, и Федор редко видел своих взрослых четвероюродных братьев. С Пантелеем они близко сошлись, несмотря на разницу в десять лет, и что тот был уже женат. Вообще Феде особенно повезло с родственниками – соседями: Самсон стал для него дедом, а Пантелей – за отца, и брата, и друга. Высокий и худой, но крепкий Федор старался не отставать от веселого коренастого силача Пантелея. Серьезные глаза Феди зажигались рядом с другом. Беспрерывно сыпали друг перед другом шутки и анекдоты. Окружающие люди только улыбались, слушая их, как бы соревновательный шуточный разговор. Оба в аккуратно и многократно заштопанных штанах, оба, таких разных, но симпатичных, (один высокий, светловолосый по сравнению с другим – жгучим брюнетом), они привлекали всеобщее женское внимание. Женихов-то практически не было. Они подрастут только лет через пять. А где все греки – мужчины от двадцати до шестидесяти? Ответ: все в тюрьмах. Хорошо, если живые. А что делали их жены? Маялись. Страдали, как душевно, так и физически. Роконоца и Ксенексолца были из тех, которые особенно тяжело переносили разлуку. Ночами они заливались слезами не только от ежедневной непосильной работы и ужаса от того, что почти нечем кормить детей. Не только из-за этого. Женщины тяжело работали наравне с тем скудным количеством мужчин, которое направляло к ним управление сельсовета, в основном, на разгрузку товарных поездов или строительство элеватора, начавшееся два года назад и до завершения которого еще было далеко. После работы люди шли домой, чтобы поесть варенную в мундире мелкую картошку с солью и луком и упасть в своем закутке и заснуть. У многих и того не было. Так изо дня вдень.

И Федор, и Пантелей старались изо всех сил помогать своим матерям не только материально, но и морально. Роконоца Христопуло и София Харитониди гордились своими сыновьями, и это чувство удивительно согревало их души.

Через год, как только появились первые домишки ссыльных переселенцев, народ стал собирать деньги на строительство церкви, кто сколько даст. Решили ее построить в районном центре – Осакаровке. Самсон был казначеем. Главными сборщиками пожертвованных денег были дядька Мильдо Спиридониди и Кириак Самуйлиди, старик, служивший в церкви Лекашевки дьячком. Чтобы собрать деньги, они на каждое воскресенье выпрашивали в сельсовете лошадь и на телеге объезжали все поселки вокруг Осакаровки.

Церковь Святого Михаила была поставлена силами греков, но давали деньги и русские, начиная с бедовой правдолюбки бабы Нюры и ее знакомых. Строила же саму церковь греческая молодежь от четырнадцати лет и старше, под руководством стариков греков и русских. Работали там и Федя с Пантелеем, старший сын Ксенексолцы – Иван, бригадир Мильдо и многие другие. Ходили все на стройку по воскресеньям как на праздник. И в самом деле, по крайней мере, на душе у всех было весело. Пели греческие песни, подшучивали друг над другом, много смеялись. Но и работали дай Бог каждому. Всем хотелось показать свое мастерство, силу и выносливость. Отдыхали только во время получасового обеда.

В ознаменование открытия церкви Святого Михаила, вечером, греки впервые провели традиционные пляски – хорос под музыку кеменже. Народ надел на себя лучшее, что имел. На пустыре, около церкви, разожгли костер и встали кругом, чтобы станцевать их традиционные народные танцы. Долго звучала греческая музыка, собрав слушателей всех национальностей. Долго мелькали яркие шали в свете костра, долго слышалось характерное многоногое притопывание в танцах греков. С того дня стали устраивать такие хоросы в разных местах, где были удобные для танцев пустыри.

Самсон, Мильдо и Кирияк добровольно поступили церковь в услужение, чтобы безвозмездно выполнять все работы, по указанию молодого батюшки Тимофея, присланного сюда из самой Москвы. Батюшка не скупился высказывать им благодарность перед всеми прихожанами. С появлением их православной церкви народ вздохнул. Появились первые улыбки. По воскресеньям греки, набившись до упора в двуколках, приезжали в церковь помолиться и, заодно, повидаться с родными и близкими. Ксенексолца переехала в Осакаровку, как только церковь начала строиться. Она была очень набожна и желала сделать для церкви, как можно больше. Вместе со старшим сыном, с помощью Христопуло и просто соседей, она построила недалеко от церкви мазанку из двух комнат. Каждое воскресенье она целый день кашеварила для строителей. Кица же, еще в первый год, очень удачно купила на Девятом поселке маленький теплый домик и теперь боялась расстаться с ним: где она еще купит такой? Кто построит? Но Роконоцу она навещала почти каждое воскресенье.

Малолетние Кики и Харитон Христопуло пошли в немецкий колхоз «Арбайтер» разнорабочими за трудодни. Осенью им были обещаны за труд пшеница, подсолнуховые семечки, картошка. Следующей весной семьи Христопуло и Харитониди решили переехать из колхоза «Арбайтер» в Осакаровку: все ближе к церкви, где было более – менее сносно жить и греков проживало больше. Там уже неплохо обосновался их родственник, по отцовской линии, дядя Мильдо Спиридониди с семьей. Его поставили бригадиром грузчиков на железнодорожной станции. Здесь было больше людей, готовых заказать себе обувь. Пантелей присмотрел здесь и домик-развалюшку для своей мастерской. Самсон еще с зимы готовился к стройке. Советовался с местными, как делать кирпичи, то есть – саманы. Говорил с самим Ахтареевым Андреем Петровичем, начальником милицейского участка. Тот помог определиться с двумя участками у большого оврага, по улице Линейной. Лекашовский приятель Самсона, Севастиди, по прозвищу Фасуля, опередил его на несколько дней. Вся его семья в семь человек была задействована на выкладке саманов на участке по улице Школьной. За один день сделали их около сотни. Осакаровка в те дни представляла собой сплошную строительную площадку.

Строили, в основном, маленькие приземистые домишки – мазанки, с большими печами и маленькими оконцами в центре поселка и на окраинах, и у Пичеестра, рядом с которым строился новый элеватор, за железнодорожной станцией, и у огромного оврага. Крыши старались крыть толью. С метр шириной этот просмоленный материал нашел широкое применение из-за своей водонепроницаемости. Теперь даже мазаные глиной полы, предпочитали тоже крыть толью: они были теплей и их можно было хоть как-то без пыльных туч подмести или даже помыть. Христопуло и Харитониди, тоже принялись за работу. На полуостровке, окруженной оврагом стоял только один домик, принадлежащий Анне Ивановне Ахтареевой, которую все называли бабой Нюрой. Около нее, напротив Самсона, строилась пожилая чета из Краснодара – Истианиди Сократ и Марулла, его ровесники. Старики смеялись, что один носит библейское имя, а другой имя великого философа, что звучат они почти одинаково, и, что жизнь их складывается не легче, чем у тех известных всему миру героев. С Истианиди трудилась их невестка Агапи. Мужа ее забрали в сорок втором, оставив ее с двухлетней дочкой Эльпидой. Крепкие старики – соседи очень сдружились и помогали друг другу. Не забывали и о семье Роконоцы.

Пантелей с Федором сумели где-то достать дефицитную толь покрыть крыши. Стройка началась в начале лета, а кончилась поздней осенью. Это надо было видеть, как вместе с остальными, щуплый Яшка с новоявленным дружком, Ванькой, соседским внуком и тонконогая Ирини месили глину с соломой для будущих кирпичей. Даже маленькие Митя, Самсонов внучок, и Эльпида, Сократова внучка, не ленились подсыпать в замес соломы. Глина чавкала, брызгалась, маленькие детские ноги еле вытягивались из густой вязкой глины, накалываясь о грубую солому, но дети работали до изнеможения. Роконоца с Федей аккуратно укладывала глиняный замес в грубо сколоченные «двухсторонние» деревянные ящики, сделанные в виде узеньких носилок. Утрамбовывали и осторожно вываливали по два самана рядками, чтобы солнце обсушило свежие сырые «кирпичики». Работали до последних сил. Зато в конце октября они уже топили печь в новых мазанках. Все три семьи заложили одинаковые, маленькие домики на две комнаты и сенцы. Теперь им не так страшны были бураны и метели. Теперь сверху не капала мерзкая сырость.

Пантелей Харитониди занялся шитьем обуви пока на дому. Дед Самсон работал в сапожной мастерской в своей Лекашевке и в ссылку не забыл взять немного кожи, колодки на обувь разного размера и несколько заготовок для обуви. Знал: пригодятся. Позвали Федора Христопуло работать с ними. Федя с радостью пошел в подмастерья шить и чинить обувь. Все-таки это не мешки таскать на себе, как ему приходилось в «Заготзерно». Через год он уже сам шил туфли и ботинки. Стало чуть легче жить. Федя успел после работы за этот год сшить первые башмаки себе, матери и Кики. Наскребли денег и купили корову, а позже козу и поросенка. Куры уже были. Еще в прошлом году весной Роконоца попросила у соседки – немки Хильды квочку и посадила ее на яйца. Пока не вывелись цыплята практически спала около капризной курицы. Потом долго заботливо выкармливала этих желторотых цыплят. Зато, какое счастье, когда детям можно было на стол поставить, если не вареные, то жареные на скворчащем сале яйца.

Первым своего порося зарезал на Двенадцатом поселке Михаил Христопуло и дал хороший кусок сала Роконоце. С едой еще было более-менее, не голодали; по крайней мере в семье Христопуло Роконоца и в самое голодное время, что-то готовила буквально из ничего. По крайней мере, крапивный суп был обеспечен всю весну, лето и осень, потому что осакаровская земля была необычайно щедро усеяна этим жгучим растением. Крапива стала поистине спасением для ссыльных не только от голода, но и послужила первым лекарством от многих болезней.

С одеждой было очень туго: лишней тряпки не было в прямом смысле. Все ходили в обносках, латанных и перелатанных разноцветными заплатками. О нижнем белье многие забыли. Что называется, ходили без трусов. Обувь была далеко не у всех. Летом, само собой, ходили босиком, а зимой в валенках – дефицит номер один, которые носили в семье Роконоцы по очереди.

Осенью сорок третьего Ирини пошла в школу. Ей было уже одиннадцать лет, а ей пришлось идти во второй класс. Одета кое-как. Была она девочкой справной, не то, что худющая Кики. Все платья старшей сестры были ей малы. Роконоца не знала, что и делать. Перешила одно свое шерстяное платье. Не на машинке, все вручную. Как она не додумалась взять хоть несколько метров материи с собой, ведь было у нее. Не догадалась. Вот теперь ходит дочь в школу, обмотанная в шали. Пальто нет. Ботинок нет. Ко всему, Ирини не знала ни одной буквы из русского алфавита. Поэтому-то ее не приняли в третий класс. И все русские слова путались с греческими и немецкими. Федор подбадривал ее:

– Имес ромеи, по-русски говоря: мы – греки. Наш народ очень умный, а ты у нас в семье самая умная, ты должна учиться. Исе ромейса, Ирини!

– Федя, ну как мне учиться, если нет времени открыть учебник, я же полдня пасу свинью и коз! – жаловалась Ирини.

– Бери учебники с собой, – был ответ, – вон посмотри на младшего брата, как он учится.

Брала учебники. Очень завидовала Яшке, который учился тоже во втором, но в параллельном классе. Он хорошо научился говорить по-немецки и за два месяца в школе научился легко говорить и по-русски. Счастливчик младшой никогда ничего не учил, иногда что-то писал полуприсев. В их классе тоже были дети и младше и старше него.

– Слушай, Яшка, как тебе удается ничего не делать, и учиться так хорошо? – интересовалась Ирини.

– А я на уроке все слушаю, зачем мне еще дома заниматься тем же?

– Ну, ты профессор! – удивлялась Ирини.

– Ага. Профессор кислых щей! – уточнял младший брат.

Яшка в самом деле был одаренным пацаном и с детства имел какой-то неоспоримый авторитет среди ровесников. Нет, совсем не так шли учебные дела у Ирини. Ей трудно было переключиться с греческого языка сначала на немецкий, как ей пришлось, общаясь с немецкими детьми из совхоза «Арбайтер», теперь на русский. Русских слов знала мало, объяснения учительницы были для нее филькиной грамотой. С трудом выучив буквы, Ирини читала перед учительницей урок, не понимая значения слов. Дома она просила маму не отправлять ее в школу, но старший брат не разрешал бросать учебу. Ребята, в основном восьмилетки, часто смеялись над рослой одноклассницей, обзывая ее «мамкой».

«Смотрите, наша мамка пришла!» – горланили они, и разбегались, боясь ее тумаков. Но некоторым доставалось: рука у нее была тяжелой, и они жаловались родителям. А те, в свою очередь приходили и жаловались директору. Директор вызывал мать. Вместо матери, конечно, приходил Федя. Объяснял причину Ирининых кулачных боев, до следующего раза.

Как же тяжело было ей учиться!

С того самого времени стали Ирини сниться сны о школе, где она на уроке, стоит у доски и не знает, что учительница от нее требует. От мучительного состояния стыда и безысходности, она просыпалась, обливаясь потом и была счастлива, что это всего лишь сон. Слова из стихотворения «Осень наступила, высохли цветы, и глядят уныло голые кусты…» она учила целый день, потому что две козы, которых она пасла при этом, хотели бежать к кустам в гору, а свинья, наоборот, бежала вниз поближе к грязи. Она только и успевала то открыть, то закрыть учебник. Вот тогда она приняла бесповоротное решение, что, когда у нее будут свои дети, она не будет их заставлять пасти скот и сделает все, чтоб они смогли нормально учиться.

Роконоца трясла спящую дочь за плечо: «И что за мода у этой девчонки последнее время всхлипывать во сне?»

Ирини резко открыла глаза и, увидев близко склоненное лицо матери, вскочила.

– Что? Уже утро?

– Утро, утро. Ты плакала во сне. Что-то приснилось?

Опять ей приснился повторяющийся уже которых раз, в разных вариантах, один и тот же сон, что она здесь в Осакаровской школе, во втором классе, учительница спрашивает ее урок, а она ничего не знает. Силится, что-то вспомнить, оглядывается на класс, ждет подсказки, но все молчат. Ей стыдно, слезы выступают на глазах, она выбегает из класса.

Что снилось? – Роконоца выжидательно смотрит в глаза.

– Тотже самый сон.

– Как ты на уроке?

Ирини, кивнув, принялась одеваться. Роконоца уже натопила. Тепло обволакивало, хотелось снова укрыться лоскутковым одеялом и не думать о школе. Начались заморозки, а у нее ничего кроме стареньких, треснутых по бокам галош ходить в школу не было. Старые огромные валенки еще было рано носить, хоть мать и настаивала надеть их.

– Ну, уж нет, мама! И так надо мной все смеются.

Роконоца недовольно покачала головой, подошла к своей лежанке, вытащила что-то из-под подушки.

– Тогда, на вот, надень эти толстые шерстяные носки, которые я связала на днях для Харитона, тебе тоже они подойдут.

Новые носки были великоваты, но она надела их, пошла в галошах. В это осеннее мрачное утро пошел мокрый снег и завьюжило. В школу Ирини пришла в намокших носках. Когда дети возвращались домой ударил еще и мороз. А идти надо было с километр. Вернулась она, бедняжка, обмерзшей. Промокшие ледяные ноги, веки глаз красные обмороженные. Ноги мама растерла чем-то, а с глазами что делать? На следующий день веки стали тяжелыми и малиново-красными. Через день они загноились. Каких только примочек ни ставила Роконоца – ничего не помогало. В конце-концов, она этот гной своим языком стала вылизывать и так спасла глаза дочери. Ирини была, как две капли воды похожа на свою маму. Роконоца особенно любила ее, свою портретную копию.

После тяжелой месячной болезни, мама больше не разрешила Ирини ходить в школу. Веки зажили, но ресницы все выпали, и они долго потом отрастали. Старшему сыну сказала, что ей нужна пусть неграмотная, но живая дочь. Федя пообещал сшить ей ботинки через месяц, и все-таки она продолжит учиться. Но не пришлось, как-то не до нее стало. Надо было день и ночь работать, чтобы хоть как-то обустроить жилье по-человечески. Теперь вместо сбитых из досок лежанок купили три железные, на жестких пружинах, кровати: одна для матери, другая Феде, а на третьей – сестры спали вместе. Младшие братья теперь спали не на полу, как прежде, а перешедшем в их пользование широком лежаке. На них потрепанные, видавшие виды, матрасы, одеяла из лоскутков и пуховые подушки, благо в каждом дворе держались куры. О простынях и не мечтали. Если было чем накрыть постель, то это являлось знаком приближающегося благосостояния. К тому же появилась необходимость расширения жилья: кровати стояли впритык друг к другу.

Кухонной посуды не хватало катастрофически. Алюминиевые тарелки, ложки, вилки и кружки в самом ограниченном количестве. Вездесущие стеклянные граненные стаканы и те были редкостью. Если имелись в семье два-три стакана – хорошо. Нож был один, его берегли как зеницу ока. За каждую тряпку в буквальном смысле дрожали. Не было тряпочки даже посуду помыть, летом ее мыли пучком травы. Одежда на всех была с чужого плеча, штопаная-перештопаная. Если имелась выходная одежда, то есть без заплаток, значит этот человек жил в относительном достатке.

Семьи Христопуло, Истианиди и Харитониди делились друг с другом и посудой, и утварью, и одеждой. Дети двух семей вместе играли и стояли друг за друга горой. Иринин брат, Яшка, был неразлучен со своим четвероюродным, чуть младше его, братом, беззубым Митькой Харитониди, обязанность которого была нянчить годовалую Лизку, дочь дяди Пантелея. Мать ее, тетя Агапи, устроилась работать в колхозе дояркой. Ирини часто возилась с малышкой вместе с Митяем. Попозже к ним стал приходить играться бабки Нюры Ахтареевой, внучок Ваня. Его мать умерла от чахотки, а отцу некогда было заниматься сыном, вот Ванюшка и жил при бабке.

Незаметно, в лишениях и тяжелом ежедневном труде сосланного народа, пролетело два года. Повзрослела детвора. В январе сорок четвертого в Осакаровку привезли целый эшелон чеченцев к тем немногим чеченцам, уже жившим здесь.

Яшка Христопуло со своей ватагой ребят был как раз на станции, которая в то время была центром жизни осакаровцев: здесь был постоянно вещавший репродуктор, закрепленный на столбе у тщедушного деревянного здания вокзала. Здесь можно было встретить новых людей со свежими новостями и их историей, купить какую-то нужную вещь с рук, попить из бочки воды, зимой погреться у разложенного на платформе костра.

Их тогда удивило присутствие там большого числа военных и милиции. Запечатлелся в памяти момент их высадки с поезда на всю жизнь. Был ясный морозный день, небо светло-голубого цвета и кругом белым-бело. На станции все в валенках, ватниках, различного рода зипунах, перевязанные платками, шарфами, всем тем, что грело. Остановился, окруженный периной снежной пыли, поезд, и вдруг из него повалили люди с узлами, чемоданами, маленькими детьми. Лица мрачные, у бородатых и обросших щетиной мужчин вид затравленных зверей. Крики, кто-то кого-то зовет, кто-то матом кроет, кто-то плачет. Показалось, что белый снег стал черного цвета потому, как люди с поезда были одеты, в основном, в черную, явно не зимнюю одежду. Один приезжий пацан, примерно их возраста, прошел мимо, и, как показалось Слону, на ходу намеренно толкнул его плечом. Не успел тот прийти в себя от такой выходки, пацан исчез в толпе.

– Ничего себе, гад, – прошипел ошеломленный Слон, прозванный так укороченно по своей фамилии – Аслонян, шаря глазами по лицам приезжих ребят, но все они показались ему на одно лицо.

– Ладно, остынь, – посоветовал Митька-Харитон, тоже укорочено от Харитониди. – В позапрошлом году вот так нас, греков, сюда привезли. Дед говорит – ни за что, ни про что выслали. Может и их так же выслали, потому и обозленные.

Чеченцев расселяли по домам, выделяя угол или комнату с тем, чтоб они платили деньги за занимаемую площадь, желающие же могли построить себе домишко или вырыть землянку. И также, как греки два года назад, чеченцы с первых дней прибытия хоронили своих умерших. Продолжалось это с полгода. Зимой они почти все не показывали своего носа из-за холодов. А в конце весны стали появляться молодые чеченцы в магазинах, сельсовете, в кино. Было странно теперь видеть почти у каждого дома сидящего на завалинке бородатого старика в необычной одежде, папахе с четками в руках. Около них сновали чумазые диковатые дети. Чеченские мальчишки дрались с местными отчаянно, не давали спуску никому. Фамилии особенно хулиганистых подростков знали наизусть все Осакаровские: Муртазалиева Джеватхана, Бадаева Магомета, Арсланова Хамида, Гилаева Руслана. Редко русские или греческие ровесники могли одолеть их. Интересно, что даже малыши-чеченцы никогда не обращали внимания на выступившую кровь. Не то, что какой-нибудь десятилетний руссак или грек. Те сразу пасовали, хватались за разбитый нос, плакали. Однажды, в самом начале появления чеченцев, Ирини с матерью проходила мимо жуткой драки. Двое уже взрослых молодых греков били третьего – чеченца, так, что все трещало, у чеченца густо текла кровь из уха, а он продолжал отвечать тумаками тем двоим. Ирини была потрясена и дергала мать за рукав, спрашивая, как же помочь этому несчастному чеченцу:

– Мама, давай позовем милиционера.

Роконоца молча шла, убыстряя шаг и увлекая дочь.

– Мама, ну давай мы подойдем, скажем, чтоб перестали, – просила Ирини, холодея от страшной сцены. Наконец, обессиленный чеченец упал, а двое пнув его еще несколько раз, ушли. Чеченец встал, прокричал что-то грозное и пошел, шатаясь, в другую сторону. Что они делили, из-за чего подрались? Бог их знает…

Ирини видела, как побледнело мамино лицо, затряслись руки. С тех пор, как их выслали, казалось, мама боится всего на свете: не только от криков и драк, но и от слабого шороха она бледнела и вздрагивала.

– Молчи и иди быстрее, – еле шевеля губами произнесла, наконец, мама и добавила, – пока сама не получила по зубам. Разве ты не видела в руках у чеченца нож? Греки выбили у него из рук.

Роконоца постоянно напоминала своим детям, чтоб нигде и никогда не вступали в драки, не распускали свой язык, не говорили лишнего.

«Если не хотите оказаться за решеткой, – говорила она, быстро оглядываясь, хотя находилась в собственном доме, – думайте, что говорите. Здесь и стены имеют уши».

Об этом, по крайней мере, не раз говорил Роконоце старик Самсон. А он слыл умным человеком.

– Думаете, почему людей сажают? – спрашивала она детей, подняв брови. – Просто много говорить не надо.

Роконоца учила жизни, строго взглядывая в лицо каждого из своих детей, как бы спрашивая, нет ли у них каких погрешностей, не повели ли они Где-нибудь не так, как она учит. Но она могла не сомневаться: никто слова плохого не мог сказать ни о ком из Христопуло. Болтливостью они не страдали. Наоборот, многие считали их, не по возрасту, сдержанными.

Ирини хорошо запомнила притчу, рассказанную мамой: «Одному ученому человеку подали три одинаковые куклы и спросили в чем их разница. Ученый повертел их в руках и так и сяк, но разницы долго найти не мог. Пока вдруг не заметил крошечные отверстия в ушах кукол. Он взял тонкую проволоку и продел через ушные отверстия. Тоже сделал и с другой. Но проволока неожиданно вышла изо рта куклы. А в третьей проволока в ухо вошла, но другого выхода не нашла. Ученый понял разницу, а вы поняли?» – спросила мать детей, сидяших, кто на полу, кто на табуретке, каждый занятый своим делом. Все кинулись высказывать свои догадки. Но все было не то. Ирини страстно хотелось разгадать загадку, несколько раз порывалась с ответом, но нет: неправильно. Наконец мама дала разгадку: оказалось кукла со сквозными ушами показывает, каким не должен быть человек, у которого в одно ухо влетело, а в другое вылетело. Тем более нельзя быть, как вторая кукла: все, что услышит, поскорей выбалтывает. А вот третья кукла показывает, каким надлежит быть: все, что услышал – держи в себе. Такой старалась быть и Ирини, так же как ее сестра и три брата.

С появлением чеченцев, драки и поножовщина стали частым явлением. Совсем непокорный и неуправляемый этот народ. Говорят, пока ехали, в эшелонах пристрелили человек пятьдесят при попытке к бегству. Греки народ повыдержаннее и терпеливее. Был один случай побега в их эшелоне, и то им оказался всем известный блаженный с рождения – Васька Элефтериади. Говорят, спокойнее всех перевозили немцев: они боялись, что их всех расстреляют только потому, что они были одной национальности с напавшей на страну Германией. Теперь, несмотря на их трудолюбие и честность, многие десятилетия этих этнических немцев будут ненавидеть и презрительно называть немцами, фрицами, фашистами.

Словом, молодежь подрастала и осакаровской милиции, по крайней мере, отдыхать не приходилось года полтора – два. Мало того, что чеченцы воровали все, где только могли, но и убить для них было делом вполне обыденным. Они не терзались угрызениями совести, если считали, что порешили человека заслуженно. Но и молодняк греков, как с цепи сорвался, будто они долго все это время копили ненависть: она ширилась и горела в их сердцах, таилась и вот, наконец, с первыми драками, зачинщиками которых явились чеченцы, появился повод излить всю мощь своей озлобленности. Подростки ходили маленькими группами, с ножами или другим чем тяжелым. Если чечены били только «неверных», или «собак», как они называли православных, то греки частенько дрались между собой тоже.

Особенно задиристым и жестоким слыл восемнадцатилетний Зеркиданиди Колька. Огромный, под два метра, с глубоким шрамом на лице, полученным после одного из побоищ, он наводил страх одним своим появлением. Свою неуемную силу без меры и устали демонстрировал и Спиридониди Алеко. Под его кулаками не одна челюсть была сломана, не один череп треснул, немало людей было покалечено. Но не долго ему пришлось буйствовать, раскровливая и раскраивая лица «своих» и «чужих», вскорости он заболел брюшным тифом и умер. Некоторых, особенно буйных, греков и чеченцев, в том числе Арсланова Хамида и Зеркидана, посадили в Карагандинскую тюрьму, и драки пошли на спад. Но с чеченцами опасались связываться. Не брат, так сват чеченца рано или поздно отомстит: зарежет втихаря за углом или так кулаками угостит – на всю жизнь изувечит.

Однако, соседями чеченцы были хорошими. Правильно говорят: если чечен друг, то друг самый верный, но если он враг, то до смерти. Недалеко от закутка домов Христопуло, Харитониди, Истианиди и бабы Нюры, почти сразу за мостиком, через овраг, поселилась чеченская семья Ендербиевых в пристройке, у дома немцев Фогель. Их сыновья Мурад, Арслан и Рамзан, примерно одного возраста с детьми Христопуло и Харитониди очень скоро стали с ними неразлучными друзьями.

Младший хозяйский сын Фогелей, Альфред, их однолетка, тоже не отставал от соседских ребят, хоть и был хиляком с болезненным лицом. Он явно не был не спортсменом, зато любил шахматы и читать книги. Учительница литературы его часто хвалила. Ребята его зауважали, когда в шестом классе, в качестве поощрения, она дала ему почитать книгу американского писателя Марка Твена «Приключения Тома Сойера». Срочно распределили роли Тома Сойера, Гекльберри Финна. Роль Ребекки отводилась по очереди: то Альфреду, то Эльпиде. На пустыре, сзади домов бабы Нюры и Истианиди постоянно слышались зычные голоса чеченят вперемежку с более спокойными голосами русских, немецких ребят и греченят, играющих не только в обычные чижик, лапту, альчики, футбол, а теперь и в друзей, героев Марка Твена. Благодаря американскому писателю, вся пацанячья команда пристрастилась к чтению и, по их великой просьбе, Мария Степановна давала каждому своему ученику почитать «Тома Сойера». Несколько раз Слон устраивал коллективное чтение, потому как сам слишком долго мусолил страницу. Даже про футбол забывали на некоторое время. Кстати, тогда о мячах только мечтать можно было, потрепанный футбольный мяч привез Мурад, отчаянный футболист. Он буквально спал с мячом. Выносил его только на серьезные игры, когда формировались две полные команды. А так ребята тренировались на пустых консервных банках, остервенело гоняя по густой пыли и забивая смятые жестянки в ворота противника.

Позже потом, лет в шестнадцать ребята прочли, взятую у той же Марии Степановны, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, которая очень помогла им повзрослеть, по крайней мере, в литературном смысле. И в лексиконе друзей, особенно у Ивана Балуевского появилось непременная присказка, заимствованная от товарища Остапа Бендера: «Господа, командовать парадом буду я!»

Через дорогу от Христопуло, в сарае сзади дома грека Каспарова Костаса поселилась семья чеченца Ахмада Токаушева, двухметрового здоровяка. Ему было лет тридцать семь, а две его жены – гораздо моложе его. От каждой у него народилось по трое детей. Ахмад нигде не работал долгое время. Жены тоже из дома редко выходили. Соседи очень интересовались на что они живут.

– На что? Воруют у честного народа, вот и живут, – едко заявляла, стоя у своей калитки и подбоченив бока, баба Нюра. Как-то, увидев, вышедших на крыльцо соседей, она обратилась к ним.

– Дорогие мои соседи, спрашивается, куда могли деться мои куры? Было двадцать, стало восемнадцать. Чувствуете разницу?

В самом деле, с появлением чеченцев все чаще и чаще люди стали обнаруживать пропажи. И, если раньше двери никогда не запирались, теперь весь поселок обзавелся разнообразными замками.

Сосед Ахмад говорил по-русски с сильным характерным акцентом, а жены его совсем не знали языка. На первых порах объяснялись жестами, через полгода и Асет и Зара кое-как изъяснялись.

Кики сдружилась с молодыми симпатичными чеченками. Те ходили в шароварах и головы их, непременно, были покрыты платками. Иногда, то одна то другая приходили попросить соль или муки, или еще чего. И, если обещали, что вернут завтра, то не надо было сомневаться, что так и будет.

Вопрос многоженства очень интересовал православный народ, как русских, так и греков. У некоторых чеченов было даже по четыре жены. Смотришь – одна уже пожилая, а последняя совсем молоденькая. Ну и дела! Ирини и Кики было странно, как это можно одному мужчине иметь несколько жен. Как-то сестры случайно услышали, как вредный муж русской соседки, дядька Васька, задал вопрос чечену:

– Ну, Ахмад, как это ты обходишься с двумя женами в постели? Небойсь ревнуют тебя к друг другу?

– Ну, дорогой, – ответил тот, – когда мы в кровати и одна спрашивает кого я больше люблю, я отвечаю, что ее, а сам в это время пожимаю руку другой.

Сосед громко расхохотался:

«Надо же, – подумала тогда Кики, даже чеченцы о любви говорят. Такие страшные. Разве они умеют любить? Бедные их жены…».

Они с Ирини потом долго обсуждали этот мусульманский феномен многоженства. «Как они, бедные чеченки, живут, – думали они, – и, кажется, все довольны таким положением. Нет, на мой характер, я бы так не смогла, – думала Ирини, – я бы лучше сбежала на край света».

Как-то опять разговорившись о соседях, Ирини спросила сестру:

– А ты знаешь, что младший брат Ахмада, Максуд женился на русской?

– Да ты что, когда? – изумилась Кики, – а как же… вера-то разная?

– Как видно, – и вера не помешала.

– Шутишь…

– Чтоб я шутила? Галка Горохова сказала. Она, ты ж знаешь, регистрирует браки…

– Такой этот, Максуд красивый, а она? Не видела ее?

– Говорят красивая, образованная. Он тоже образованный, в сельсовете работает кем-то. Галка говорит, что он в Москве на судью учился перед войной.

– Да-а-а, дел-а-а-а…

– А, что удивляться, наши греки тоже не брезгуют, за русскими бегают, – напомнила Ирини.

– Далеко не надо ходить, вспомни нашего старшего брата, – почему-то съехидничала Кики.

– Ну, он от Ольги Халиди не отказывался, – запротестовала Ирини.

– Оля сама от него не отказывается, – упрямо возразила сестра.

Кики поджала губы. Она гордилась тем, что все знала о брате.

– Ольга, через Марию Маруфиди, – продолжала она тоном превосходства, – передала ему записку, а Мария моя подружка, мне доложила.

– Что доложила?

– Доложила про записку. А я так просто спросила у Феди, что там в той записке.

– Ну и что? Прям – таки он и ответил тебе. Так я тебе и поверила…

– Дурочка, это тебе, малявке, он бы не сказал.

– Ой-ой, куда там. Мне скоро четырнадцать.

– Скоро ли еще? А мне не забыла сколько? – Кики, сузив черные глаза, смотрела на сестру с иронией.

– Ну, скоро восемнадцать… Куда там, большое дело…

– То-то! Кроме того, Федя всегда, как ты сама знаешь, меня берет с собой. Правда, в тот раз он долго шутил со мной, сказал, что любопытной Варваре оторвали нос на базаре. Потом сказал: «Знаешь, Ольга просит встречи, мы не виделись с тех пор, как я обмороженный в больницу попал. И это даже хорошо, что не встречались, потому как я полюбил другую – медсестричку, которая за мной ухаживала, делала уколы. И имя у нее хорошее – Наташа, Наталия, каку нашей мамы».

Вот такой у нас был разговор, – закончила Кики, кинув на сестру торжествующий взгляд.

Ирини слушала сестру разинув рот.

– Ничего себе! Старший брат смотрит на русскую, на аспроматину. Вот так да… Вот те на!

– Кстати, я слышала за Лидкой Капусиди бегает один чечен.

– Да, ну! Лидка почти моя ровесница, – опять запротестовала Ирини.

– Красивенькая, вот он и заприметил ее.

– Что попало! Не свататься же он собрался. Он же мусульманской веры.

– Не знаю. Говорят, и она на него поглядывает.

– Ах! Да ты что! – ахнула Ирини и презрительно скривила рот.

– Ну, точно не знаю, – неуверенно продолжала Кики и оглянулась испуганно, как будто кто мог подслушать. – Наша мать бы нас убила за одни только такие разговоры о нас.

– Да уж… Еще чего не хватало! Она даже за русских не хочет говорить, хоть они в Христа верят. А то – мусульманин! У них, мне кажется, и запах другой.

– Запах? Тоже скажешь… Что у друга вашего, Мурада, особый запах?

– У него нет, а вот, когда я была у них во дворе, был какой-то запах. – Ирини повела носом и шмыгнула. – Короче запах не тот, что у нас.

– Так они ж едят не то, что мы. Свинину ненавидят. Я сколько раз видела, как дядька Ахмад пинал свиней, когда шел по дороге.

Кики удивленно расширила глаза:

– И наших тоже?

Кики пожала плечами, дескать не знаю, не видела.

– Если б я увидела, что бьет наших поросят, я б не знаю, что б сделала, – сурово проговорила младшая сестра.

Ирини порывалась работать с тех пор, как перестала ходить в школу. Так хотелось деньги зарабатывать, помогать семье. Но старший брат не разрешал, говорил, что еще мала. С каждым годом все больше и больше Ирини любила своего брата. Невозможно передать словами, как любила. И было за что! Кто ей во всем помогал, все разъяснял? Сколько раз он спасал ее от маминого гнева! Не надо далеко ходить. В прошлом году, перед самой Пасхой, она что-то натворила, и мама, схватив топор, бросила вслед убегающей дочке. Топор пролетел меж ног и врезался в стенку. Роконоца ахнула.

– Не бойся, мама, топор не задел меня, – крикнула, перепрыгнувшая через топор, смеющаяся Ирини. Мать кричала ей в след слова угроз, если она сейчас же не вернется.

В тот день она побоялась идти домой. Крутая бывала мама на расправу. Все ее дети никогда не доводили до этого. И если, что делали не так, достаточно было только ее взгляда, чтобы понять ее осуждение или недовольство и сейчас же провинившийся спешил исправить положение. Почапала Ирини на работу к Феде, в кособокую сапожную мастерскую. Рассказала ему все. Он велел посидеть на ступеньках, подождать его. Дома маму пожурил:

– Мама, ты могла ее убить или покалечить. Разве так делают?

Он один с матерью вел себя на равных, как друг, и мама это принимала, так как в доме он был за отца-кормильца. Да и разница в возрасте какая – ему девятнадцать, а маме тридцать пять. Красивый и сильный был брат. Федор нравился многим девушкам. Встречался с одной – Олей Халиди. Встречаться с девушкой означало – рядом стоять в танце, разговаривать чаще чем с другими девушками, но на людях, в присутствии посторонних. Чтобы проводить время уединенно или взять за руку, это – ни-ни, не положено: был бы большой скандал, девушку бы считали не только не порядочной, но и гулящей. Никто такую замуж не возьмет. Хотя всякое делалось в тайне. У Федора все было чисто. Смотрелись они рядом. Ольга славилвсь красотой и умом. Но вдруг на его пути повстречалась молодая русская симпатичная медсестричка, и Федя забыл свою гречанку. Правда не сразу, а когда ожил после серьезнейшего обморожения.

Случилось это зимой, когда председатель сельсовета, товарищ Сахаров, послал его с другом, соседом Мишкой Гершензоновым, далеко в степное поле за сеном. Взяли они по две пары подвод, запряженных по две лошади, поехали рано утром. Погода обещала быть нормальной. Но ближе к обеду начался буран. Вечером они не вернулись. В чем дело? Что делать? Мать не говорит на русском языке, дети не помогут, потому что еще дети. К кому обращаться? Роконоца заметалась. Спасибо, недалеко жила мать Миши, которая тоже дожидалась своего сына. Еврейка по происхождению, она не стала ждать, как говориться, «у моря погоды» – побежала к председателю, Ивану Кузьмичу Сухареву, с требованием послать людей на розыск, иначе она сама поедет разыскивать сына. Нехотя, но все же тот выделил на поиск человек пять и две подводы на полозьях. Нашли замерзших ребят далеко в поле.

Привезли их страшными: руки и лица были черного цвета. Чудом их спас старый ссыльный немец – врач, не выпускавший их из своего поля зрения в течении полутора месяцев. Мать и вся семья часами выстаивали на коленях молясь перед иконой Иисуса Христа. В церкви отец Тимофей читал за них молитвы. Выжили ребята. Казалось, ветром качало красавца Федю на первых порах. Роконоца откармливала его сливками и сметаной (спасибо корове Марте) настойчиво, как могла, и через два месяца сын оправился, посвежел. Бледные щеки округлились, в глазах появился блеск.

Вернулся он к прежней жизни. Снова застучал его молоточек по обуви на колодках. После работы теперь он оставался шить обещанные тапочки и туфли, заболевшей сестре Кики, которая тоже неожиданно почти одновременно с ним тяжело заболела и уже месяц не поднималась. Сначала думали воспаление легких, но диагноз медсестрички Наташи оказался вернее – тиф. Положили ее в одну палату со старухой Сарваниди. У той не было тифа, но больная периодически громко стонала или кричала, нагоняя страху на впечатлительную Кики. Как сестра потом призналась Ирини – ей казалось все бабкины стоны и крики били ее прямо по голове. Собственная голова казалась ей большим шаром наполненной водой, который вот-вот лопнет.

В какой-то момент она с трудом сумела засунуть голову под подушку и, из-за ее неповоротливости, одеяло упало на пол. Неожиданно старуха замолчала. Кики мерзла, на дворе мороз, но побоялась даже шевельнуться, чтоб достать с пола злосчастное одеяло. Наутро старуху Сарваниди нашли мертвой, а Кики – при смерти. Сообщили домой. Роконоца боялась оставить дочь без присмотра врачей, но старший брат, сам еще слабый, после больницы, настоял забрать ее потому, что так его просила Кики. Он приехал на телеге и, почти бездыханную, сам шатаясь на не окрепших ногах, вынес ее на руках и, уложив на дно, привез домой умирать. Но не время ей было отправляться на тот свет: пришла в себя и воды попросила. Ирини не отходила от нее. С трудом ворочая языком и еле шевеля запекшимися губами, Кики рассказала сестре о пережитом страхе с бабкой Сарваниди. Ирини тут же все передала матери.

Роконоца с Ксенексолцей вместе отправились на кладбище. Отыскали могилу старухи Сарваниди и оставили на ночь тазик с водой. Наутро забрали воду, и после того, как обмыли больную, согретой водой с кладбища началось ее быстрое выздоровление. Кики заново училась ходить и очень радовалась пошитыми братом тапочкам.

– Видишь, мама, – счастливо улыбался Федор, – а ты ругала меня, что я их шью: думала Кики умрет.

Роконоца смущенно оправдывалась:

– Сынок, сам знаешь скольких я уже похоронила. О Теос не щадит меня. Я уже не надеялась на лучшее. Федя обнял мать:

– Все будет теперь хорошо, мама, – и повторил, – все будет хорошо. Вот увидишь!

Его бы слова да Богу в уши. Но, нет, совсем не то ожидало семью Христопуло. Безжалостная судьба готовила еще один сокрушительный удар.

Наступало Рождество Христово, когда накануне, в сочельник, ночью, по обычаю, молодежь рядилась в разные одежды, изображая животных, сказочных и библейских героев, и в таком виде ходили по дворам, пели рождественские песни. А народ встречал их кто чем богат: кто сладкий пирожок даст, кто пряники, кто конфеты, а кто, более всего желанную, копеечную мелочь. Но не в том дело, а в том радостном веселье, которое дарил этот праздник, объединяя и радуя людей. Всю ночь напролет в поселке слышался смех, музыка, песни, пляски, топот, беготня.

Светила яркая луна, серебрился белый, часа три назад выпавший снег и от этого светлого сияния казалось, что все действо происходит не ночью, а днем. В ту ночь перед Рождеством, Федя под свою фуфайку надел легкое платье невесты. Накинул на плечи яркую теплую шаль, на голову Стефана – вуаль невесты с восковыми цветами в виде короны. Очень красивая невеста получилась. Ребята вышли. Кругом волшебная предрождественская красота, люди в основном парами или группами. Сыпят шутками-прибаутками. Звучат частушки под незаменимую гармошку. Чей-то звонкий высокий голос выводил: «Подружка моя, ты не обижайся, с твоим милым похожу, ты не удивляйся…» Кое-где от русских домов слышалась патефонная музыка, а от греческих – звуки кеменже. Кто в молодости не пережил подъем хорошего настроения, ощущения радости и счастья от предвкушения чего-то приятного и волшебного в Рождественскую ночь?

Погода выдалась спокойная, без всегдашнего сильного зимнего ветра, без вьюги и без бурана. Ряженые ребята шли, переговариваясь и подшучивая меж собой; их голоса звучали в ночной тиши далеко, наверное, на всю округу. Ряженые ощущали себя, как в сказке: так кругом было все красиво. И сами они казались себе действительно теми персонажами, в которых этой ночью переоделись. Говорят, в ту ночь Федор был в ударе, пел изумительно, шутил, так, что от смеха все падали с ног, танцевал изящно и увлекал других. Наутро заболел. Ведь он еще, по сути дела, не совсем окреп после болезни, входил с друзьями в жаркие душные домики, пел, плясал, потом на мороз. Какое – то время снова шли по трескучему морозу и снова в дом. И так всю ночь. Для того, чтобы вылечить заработанное на Рождество двухстороннее воспаление легких, нужен был дефицитный пенициллин. А где его было взять?

Месяц мучился Федор, температура то слегка спадала, то поднималась. Организм боролся, как мог, но без помощи нужного лекарства свернулись и перестали дышать легкие. Он умирал на руках медсестры Наташи, глаза которой в тот день так опухли от слез, что никого не видела. Говорят, после его смерти у молодой девушки появилась седина. Так ушел из жизни любимый всеми брат, сын и жених. Ольга не хотела верить, что Федор предпочел ей какую-то русаву. Долго не хотела выходить замуж. Потом вышла за вдовца с тремя детьми. Говорила, что ей все равно, кто и какой ее муж.

От горя заболел его друг, Пантелей Христопуло так сильно, что не смог встать с постели проводить Федора в последний путь.

Не стало Федора Христопуло в жестоко – холодном феврале сорок пятого. На промерзлой кладбищенской земле разжигали костры, чтобы проломить ломом неприветливую землю. Вся молодежь плакала, не говоря о стариках. Положила Роконоца в землю своего старшего, любимейшего сына. Лучшего из осакаровских парней. В день похорон вдруг отступил мороз, как бы дав возможность всем желающим попрощаться с молодым красавцем. Всегда высокое небо опустилось низкими снеговыми тучами, и среди бела дня казалось, что наступили сумерки. С тех пор больше никто не слышал смеха матери покойного, не видел улыбки. Опустились по краям ее губы, появилась у рта скорбная складка. Из дома Роконоца выходила только выгнать корову и коз. Даже в церковь ходила редко, в основном, на праздники.

Работали шестнадцатилетний Харитон и Кики, зарабатывали свои трудодни в совхозе, денег им, естественно, не платили, обещали расплатиться урожаем осенью. Пришлось Ирини в свои тринадцать лет начать трудовую жизнь. Решила заняться торговлей: наделает пирожков с картошкой и вареников по ведру и на коромысло через плечо. Вставала рано утром, шла минут двадцать пять на железнодорожную станцию, ее только-только заново отстроили. Продавала бойко, всем нравилась стряпня улыбчивой девчонки, четко отсчитывающей сдачи. Что-что, а считать Ирини умела хорошо. Дома Ирини уже ждало, поставленное Роконоцей тесто. Надо было снова раскатать, наделать вареники и пирожки. Поднималась в пять утра, чтоб затопить печь и, чтоб напечь и сварить приготовленные с вечера пирожки и вареники. На вырученные от торговли деньги и жили. В одно прекрасное раннее утро, когда Ирини спешила на станцию, вдруг ее взгляд упал на какой-то газетный сверток. Нагнулась, подняла, развернула-глядь, а в свертке пачка денег. Ирини глазам своим не поверила. Пошла дальше, смотрит еще сверток. Таких свертков она нашла семь штук. Вернулась домой, показала матери.

– Надо найти хозяина денег, – спокойно сказала Раконоца.

– А как? – поинтересовалась Ирини.

– Посмотрим, – ответила мать.

Хозяин денег не замедлил объявиться. Вечером, когда собралась вся семья, Ирини показала всем семь пачек денег.

– Я знаю, чьи это деньги, – сразу заявила Кики. – Сегодня утром я встретила бухгалтершу с Элеватора, Зойку Иванову, всю в слезах. Люди ее спрашивали в чем дело, она сказала, что где-то выронила деньги и не заметила. Теперь ей грозит тюрьма.

– Что же это она такие деньги домой носит? Да еще, наверное, в дырявой сумке? – удивилась Ирини, – а я ломала голову какому богачу они принадлежат? А оказалось все – просто.

Кики усмехнулась:

– Да-а-а. Раз бухгалтерша, то не жди от нее награды. Деньги государственные, надо отдать. – Ирини без сожаления сложила все пачки. – Ну, что пошли к ней вместе со мной, – предложила она Кики, – отнесем, обрадуем.

Сестры шли скоро по вечерней Осакаровке. Снег приятно скрипел под их валенками. Морозный ветер дул в лица, завернутые в шерстяные платки так, что одни носы были видны. Ватные телогрейки – фуфайки едва защищали от вечернего крепчающего морозца, но они его почти не чувствовали, шли скорым, молодым ходом и рассуждали, как было б хорошо, если б у них вдруг появились такие деньжища. Как бы они зажили! Им даже в голову не приходило, что эти найденные деньги можно было оставить себе, и никто бы никогда не узнал, как они у них появились. Но, порода Христопуло на такое была не способна. Ни Боже мой! Роконоца всегда их учила: «Лучше пострадать, чем взять грех на душу. Так Бог говорит». И показывала, как наглядное свидетельство, свои скрюченные пальцы, за отцовский грех. Зато как им было приятно видеть, как молодое Зойкино потухшее лицо ожило. Она долго не могла прийти в себя от радостной вести. Мать бухгалтерши бросилась их обнимать и целовать. Потом они подарили Ирини маленький красивый заварной чайничек. Поднесли Кики серебряную ложечку, но та категорически отказалась. Сказала, что она здесь ни при чем. Заслуга целиком принадлежит Ирини… Провожая сестер, и Зойка и мать твердили, что век за них будут молиться.

И вот, наконец, пришла долгожданная победа! Праздничный день 9 Мая сорок пятого осенил Осакаровку солнцем и заметной оттепелью. В самом деле, здесь, как никогда, в тот победный год, весна выдалась необыкновенно теплой. Как бы сама природа решила порадоваться вместе с намучившимися людьми. Все радовало глаз, несмотря на то что по краям хлипких дорог слегка возвышались разнокалиберные сугробы грязного снега, кругом текли потоки ручьев талой воды. Зато солнце светило ярко и тепло. На редких в Осакаровке деревьях набухли почки и пахло настоящей весной. По главной Шоссейной улице, нет-нет, мчались грузовики с молодыми улыбающимися шоферами за рулем, поглядывающими на девчат. Некоторые из них настойчиво предлагали прокатиться. Пролетал то туда, то сюда на черном мотоцикле с коляской, гроза хулиганов, капитан Ахтареев Андрей Петрович, начальник Осакаровского милицейского участка. Молодежь расхаживала, без надоевших за зиму, головных уборов. Девчонки, вместо теплых шалей, надевали на голову легкие цветные ситцевые и штапельные косынки.

Из недавно установленных новых репродукторов, в разных концах Осакаровки лились русские разухабистые народные песни, перемежающиеся голосом диктора Юрия Левитана. Яшка Христопуло и его друзья страшно любили его голос. Мурашки пробегали по телу, когда в эфире чеканным голосом говорил Левитан. Это именно он сегодня передал стране сообщение «Информбюро» о полном разгроме фашистов и капитуляции Германии. Голос Левитана звучал, как всегда густо и ровно, но всем показалось, что, на этот раз, он все-таки немного дрогнул, когда прозвучало слово «Победа». Друзья все согласились, что был такой момент. Это и понятно: Левитан, как и вся страна, ждал этого дня больше всего на свете. И вдруг он пришел. Вот он – 9 Мая – День Победы! Мальчишки помладше, бегали, как оголтелые, играли в войну, отстреливались набегу заточенными под ружье деревянными брусьями или просто-палками. Часто раздавались то тут, то там выкрики – прибаутки типа:

«Внимание, внимание! Говорит Германия. Вчера под мостом убили Гитлера с хвостом! Ха-Ха-Ха!» И всем, понятно, виделся ненавистный Гитлер с обезьяньим хвостом.

Через день в школе было праздничное собрание школьников. Выступали директор и учителя, говорили о доблестных советских воинах, великой Родине и долге каждого жителя страны бдительно охранять завоевания отцов, матерей, братьев и сестер. Школьники слушали, как никогда, внимательно: их распирала гордость за свою непобедимую страну. После школы решили заскочить на железнодорожную станцию, посмотреть, что происходит там. Ребята уже в который раз рассматривали, всюду расклеенные здесь с начала войны плакаты. На одной из них стоит молодой красноармеец и тыча в тебя палец спрашивает: «Что ты сделал для победы?», на другом изображена женщина, держащая в руках листок с текстом «Военная присяга», а сам плакат гласит: «Родина – Мать зовет!», дальше плакат с лицом мужественного армейца на фоне танков «Красной Армии Слава!», и еще почти новый плакат где солдат с веселым лицом, держит знамя и говорит: «Водрузим над Берлином знамя Победы!». На потрепанном ветром, надорванном плакате у дверей вокзала – наш суровый солдат держит в обеих руках разорванную цепь: «Освободим Европу от цепей фашистского рабства!» Ребятам нравился последний плакат, изображавший со спины девушку, обнимавшей молодого симпатичного красноармейца, со словами: «Ты вернул нам жизнь!».

Но самым стареньким и любимым среди них был плакат с изображением Сталина на фоне кумачовых флагов у Кремля, указывающего рукой: «Вперед, на разгром немецких захватчиков и изгнание их из пределов нашей Родины!» Такой плакат Яшка Христопуло, рискуя быть пойманным и наказанным, сорвал, как только он появился на заборе их школы. Уж очень было велико желание иметь портрет своего кумира. Дома он его спрятал и вынимал иногда в тайне от матери, чтоб показать друзьями и порассуждать о генералиссимусе и его победах над врагом.

На самом видном месте теперь красовался новый плакат изображавшего усталого русоволосого молодого солдата, пьющего воду из каски, со словами: «9 Мая День Победы!»

– Правильно с самого начала сказал товарищ Молотов, – глубокомысленно заявил Яшка Христопуло и посмотрел на ребят, ожидая их реакцию.

– Что сказал? – живо заинтересовался Иван. Он знал: от Яшки всегда можно что-то интересное узнать.

– Кто поднимет на Россию меч – от него и погибнет!

Яшка так значительно, почти торжественно произнес эти слова, что ребята приостановились.

– У тебя прямо интонация, как у Левитана, – позавидовал Слон

– Вообще – то эти слова сказал Александр Невский. Помнишь, кино смотрели? – напомнил Ванька.

– А кто ж его не смотрел, – пожал плечом Яшка, – Молотов позаимствовал у князя слова, потому что они самые верные, – добавил он, воинственно сжав кулак.

– Никакие враги нас никогда не победят, – убежденно заявил Митька-Харитон, тоже сжав свой слабый кулак, – а если появятся новые враги, мы вырастем и всех их гадов побьем!

– Скорее бы вырасти, – пробасил Слон, – я их одним кулаком бы укладывал.

– Ах ты, Аника-воин. «Одним кулаком!», – передразнил его Иван. – Мы вот втроем пойдем в летчики, будем их бомбить сверху, а тебе толстяку в самолет нельзя. Не взлетит он – слишком ты тяжелый, Аника-воин, – добавил Харитон.

– Сейчас как дам в скулу с твоим Аникой, – раздраженный Слон замахнулся.

Харитон отскочил.

– Дурной, ты врагов бей кулаком. А я-то свой…

– Получишь у меня, – пригрозил Слон. – Толстый я, ну и дальше что?

– Не такой уж он и толстый, Балуевский, – сурово заметил Яшка, – а вот сам ты слишком худой. Баба Нюра, наверно, плохо кормит.

– Кормит, хорошо, не жалуюсь и прошу не беспокоиться, – тут же среагировал Иван, – Баба Нюра говорит: «Не в коня корм».

Слон и Яшка одновременно сымитировали конское ржание.

– «Конь» значит, – удивился Митька-Харитон, – ах ты бедненький «Конек-Горбунок», – и захихикал он вслед за остальными. Один серьезный Мурад вдруг остановил всех движением руки:

– Постойте. Забыл вам сказать…Знаете какая у меня новость?

– Какая?

– Отец сказал, за мной теперь приедет его двоюродный брат Джохар. Он был на войне офицером и заберет меня отсюда в Москву.

– Да, ну, ты загнул!

– Ты что, Мурад, в самом деле, уедешь от нас? – удивился Харитон.

– Да, буду учиться на военного. Буду потом Генералом.

Мурад говорил неуверенно, как будто сам не верил о чем говорил.

– Везет же людям! – задумчиво проговорил Яшка. – Мне бы так. Почему меня никто не заберет?

– А нет у нас с тобой таких родственников, как у Муратки. К тому же, ты грек, а греков, всем известно, в армию не берут, – ехидничал Балуевский, – да тебе и ни к чему. Ты и так среди нас, как генерал. Вот мне бы – да-а-а. Сбылась бы голубая мечта…

Иван завистливо посмотрел на Мурада.

– Ничего, чечен, как устроишься вызовешь меня, ладно? – Он встал в стойку солдата, отдал салют. – Посмотрите на меня, вот кто станет настоящим генералом, не сомневайтесь!

– Вызову тебя, Ванька. Как же я без вас? – повеселел Мурад, но тут же помрачнел:

– Вообще-то я хочу в военное училище поступить, но и с вами расставаться не хочется. А генералом стану, Ванька, скорей тебя.

Иван нарочито шмыгнул носом и снизу вверх измерил его взглядом.

– А посмотрим!

– Слепой сказал – посмотрим, – отозвался Мурад.

Все засмеялись и обнявшись за плечи направились домой.

Глава третья

Да, с окончанием войны, у Осакаровских репатриантов появилось много новых надежд! И главная из них – надежда на возвращение в родные места. Забеспокоились, заметались. Первыми зашевелились чеченцы. И теперь ждали ответа из, как им сказали, компетентных органов. Пошли ходоки в местные органы власти испрашивать разрешение на отъезд. Пошел и дед Самсон с Мильдо и двумя другими греками помоложе узнать: нет ли какого нового положения о ссыльных. В поселковом совете они получили ответ: подождать, потому что распоряжений по этому поводу ни сельсовет, ни милицейское управление не получало. Весь первый год после войны греческие семьи ждали и ежедневно говорили о будущем переселении обратно, в родные места, как о решенном вопросе. И в самом деле, сомневаться не стоило. Ведь почему их выслали? Сосланные люди так сами себе объясняли: потому что шла война, было много предателей и сами русские проходили всяческие проверки, а уж нерусским Партия и Правительство совсем не доверяли.

Конечно, не заслужили народы такого отношения, таких тягот и лишений. Но ладно, дело прошлое. Война уже позади, можно начинать новую жизнь. Теперь Партия и Правительство восстановит их право вернуться на родину. В предвкушении возвращения, каждая семья планировала сколько ей понадобится денег на билеты, что взять с собой, что продать и за сколько: не повезешь же с собой скотину, дом, какую-никакую мебелишку… Самые быстрые срочно стали искать себе покупателей на дом, продали за недорого крупный скот и мелкий скот, собирали копейку к копейке, во всем себе отказывали. И жизнь казалась им прекрасной. В голове стучало: скоро, скоро… Люди в разговорах мечтательно вспоминали погоду, фрукты и овощи в родных краях.

– Сейчас бы я сажал там огурцы и помидоры. Да и баклажанам время подошло, – вслух размышлял друг Самсона, Фасуля, раздумчиво чертя что-то палкой на сырой земле.

– Теперь уже поздно делать обрезку малине и деревьям, жаль, – продолжал его мысли Самсон, – подставляя лицо под теплые весенние лучи и жмурясь от солнца.

Осенью, все еще в большой надежде выехать домой, старики неутомимо мечтали о походах в лес.

– Уже сентябрь, в лес можно пойти за черникой. Мы ведрами ее собирали.

– Какое из него варенье! Чудо! – вспоминая, жмурил глаза Самсон.

– О, да! – цокал языком Сократ. – Мое любимое варенье! Знаете же, что черника верное средство для зрения?

– Кто не знает? Конечно, лучшее средство, поэтому очки мне до сих пор не нужны, – заверял всезнающий Фасуля и полюбопытствовал:

– А куда вы ходили? Мы вот шли вдоль Ланки, поднимались не на первой, а второй лощине. Чем дальше в гору, тем больше кустов черники. И чабреца там полно.

– Как хочется чаю с чабрецом! – улыбался Фасуля глядя ласково на своего друга – односельчанина.

– За черникой мы ходили чуть ли ни на самый хребет гор. А я бы не отказался от хотя бы горстки каштанов.

– О-о-о, каштаны, да-а-а!

Наступил холодный ноябрь. В Осакаровке обильно высыпал снег. Старики опять встретились у магазина. Фасуля шел за папиросами «Беломор-Канал», а Самсон с Сократом собирались купить селедку.

– Ну, что, Самсон, – обратился Фасуля, хлопая ладонями в дырявых вязанных варежках, чтоб согреть руки, – опять прозевали мы с тобой каштан?

– Какой каштан? – не понял Самсон, притопывая ногами в валенках, пытаясь стрясти снег с валенок.

– Да тот, что в наших юревичских и лекашовских лесах.

Самсон нахмурил брови.

– Да уж, я начинаю сомневаться, что придется когда-нибудь там побродить. Никто ведь не шевелится. Видно, нам здесь век куковать и родных могил не повидаем. Как ты думаешь, Сократ?

Тот тоже так думал.

Прошел год, но никакого постановления о возвращении так и не появилось. Везде и всюду для них был один ответ: ждите, решения нет. Естественно, народ не надоедал власти: боялся, что за одно нечаянное слово опять загребут на веки вечные. Вот и все. Надо было снова набраться терпения и ждать. У людей появилось мнение, что постановление о возвращении есть, но его скрывают. Карагандинские и местные власти не хотят, чтоб рабочая сила уехала в таком количестве. Кто же будет работать на их местах?

Все понятно! Как же так? Что же делать? Некоторые горячие головы порешили ничего больше не ждать, а ехать. Авось, пока приедут, устроятся с жильем, найдут работу, там и выйдет желанное постановление, а возможно в родных краях давно уже известно о разрешении на возвращение высланных. Среди первых возвращенцев были пять чеченских семей и три греческих. После их отъезда стали серьезно подумывать об этом семьи подруг Роконоцы и Ксенексолцы. Самсон тоже вынашивал мысли о скором возвращении, но сначала он хотел, чтоб Митяй доучился здесь. Друг его Фасуля Севастиди был настроен решительно и хотел собраться назад в конце лета, его взрослые, еще не женатые сыновья настаивали на скорый отъезд. Сын Самсона, Пантелей, не знал на что решиться и ждал, как разрешит этот вопрос отец.

Дочки Токаушевых подружились с двоюродной сестрой Митьки – Харитона, Лизой. Им пора было идти в школу, но отец их, Ахмад, не пускал их. Многие чеченцы не хотели пускать своих дочерей в школу. Приходили представители со школы, но Токаушев категорически был против, сказал еще рано, пойдут на следующий год. На следующий год повторилось то же. Только на третий год, под угрозой пойти под суд, пришлось ему отпустить их. Первый год Зарема и Белла ходили в школу в косынках на головах и шароварах под платьем. Во втором классе они перестали носить шаровары.

С сыновьями родители были значительно либеральнее. Чеченские мальчишки пользовались этим и в школе частенько бузили. На удивление, спокойный Ендербиев Мурад, с самого приезда, водился с Яшкой и его друзьями. Мурад, Яшка, Митяй-Харитон, Иван Балуевский и армянчик Слон, стали неразлучными друзьями на многие годы.

И если какая – то пацанячья команда нападала на другую, как например, ребята с Печиестра часто задирались к Осакаровским, особенно живущим ближе к вокзалу, то этих пятерых никто не задевал. Боялись больше всего подросших Мурада, Митьку – Харитона и Слона. Хлипкие Яшка и Иван по сравнению с ними были намного слабей. Но постоять за свою честь, храбрости у них было нисколько не меньше.

В школе они все учились неплохо. Классная руководительница, Любовь Порфирьевна любила Яшку Христопуло больше всех. Для нее было шоком, когда вдруг в седьмом классе он решил уйти из школы. Оставалось полгода до окончания семилетки. И как не просили, не уговаривали и директор, и друзья, и дома, не объясняя в чем дело, он ушел. Ему было тринадцать, а, как говорится, светил голой задницей, потому что истрепанные еще в пору, когда их носил старший Харитон, короткие штаны держались на честном слове, не говоря о протертых локтях на двух его истлевших рубашках, латаных много раз. Не в чем было ходить, и на фоне остальных, тоже бедно одетых, он смотрелся оборвышем. Чувство несправедливости и униженности от этого было невыносимо для его гордой натуры.

Один раз произошел примечательный случай. Уже в подростковом возрасте, где-то в середине дня, ребята завалили всей ватагой на вокзал, где, в основном, и проходила общественная жизнь поселка. Неофициально, конечно. Репродуктор работал там беспрерывно. Все новости, как государственные, так и осакаровские шли оттуда, с вокзала. После войны на всех железнодорожных станциях толпы, отслуживших солдат и просто переселенцев, добирались до места в разных направлениях прямыми рейсами и с пересадкой. Так что и осакаровская станция всегда была многолюдна. Свои, поселковские толклись здесь постоянно. Последнее время весна щедро одаривала осакаровский народ теплыми яркими днями и настроение у всех было приподнятое. Во всяком случае ребятам хотелось праздника. В тот день, не успели они выйти на привокзальную платформу, как на них зашикали, дескать уймитесь, потише здесь и, вообще, уйдите отсюда.

– С какой стати? – возмутились Балуевский с Мурадом.

– Кому мы мешаем? – пробасил, обиженно набычившись, Слон.

– Идите, идите отсюда, не мешайте, – замахал руками пожилой, всеми уважаемый милиционер Андрей Петрович Ахтареев, – через несколько минут прибывает поезд с важным человеком, в звании полковника, – коротко объяснил он, – так что идите, не мешайтесь, ребята.

Ватага, было, смутилась, но вдруг прозвучал высокий голос самого низкорослого из них, Яшки Христопуло:

– Чего-чего? Какой еще полковник, из-за которого мне не разрешается появляться на вокзале? Что это за новости за такие? Полковник! Он полковник, а я, может, сам – генерал!

Все это Яшка проговорил медленным звонким единым духом, свободно и легко. При этом голос его звучал не возмутительно, а утвердительно, как, если б говорил, уверенный в себе, какой-то настоящий генерал. Собравшийся с самого начала, сказать что-то вразумительное, Андрей Петрович осекся, сердито глянул на оторопевших, не меньше его удивленных Яшкиных друзей. Кто-то из невольных слушателей этого мини – монолога засмеялся. Через мгновение к Яшке подлетел Митька-Харитон:

– Товарищ генерал, приказывайте, мы полностью в вашем распоряжении, – козырнул он, вытянувшись в длинную струну. Яшка подхватил игру, козырнув в ответ:

– Слушай мою команду: всем оставаться на местах!

Милиционер, махнув на них рукой, как на бестолковых детей, быстро отошел к группе встречающих. Ему было некогда: надо было встречать важного гостя. Поезд, гулко пыхтя, плавно останавливался на станции Осакаровка.

Приезд полковника оказался знаменательным для Яшки: с того дня его стали звать не иначе, как «Генерал» всю последующую жизнь, вкладывая в это слово все свое уважение к Якову Христопуло.

Ирини Христопуло, Мария Саввиди и Эльпида Истианиди были как – бы приложением к пацанячьей компании. Ирини, потому что она – сестра Генерала, а две остальные – ее близкие подруги. В подругах также ходили две соседки немки, неразлучные подружки – Хильда Шварц и Эмма, сестра долговязого Альберта Фогеля. Иван Балуевский, зная, что нравиться ширококостной и высокой Хильде часто донимал ее до слез. Мог, например, подойти и гаркнуть под ухо или ходить около и напевать что-то смешное, или с немецким акцентом рассказывать анекдот типа:

– Наша Хильта вышла самуш!

Потом другим голосом:

– Са каму?

И ответ:

– Са Ифана, са ему!

Доводил ее основательно, ну, а потом соболезнующе извинялся.

Дальше всех жил Слон-Алик Аслонян, смешной толстяк, с торчащим вихром на затылке, который он поминутно дергал, как будто хотел оторвать непокорный клок волос. Эльпида жила под боком, Мария-Ксенексолца – дальше, через две улицы, на Шахматной. Ее семья переехала в Осакаровку, когда ее младший брат пошел в школу. Сама Мария, как и Ирини в школу не ходила.

Чеченцу же, Мураду, надо было пройти мостик через овраг, чтоб встретиться с друзьями. Мурад уважал Ирини так, что, если кто выведет из равновесия во время игр, где было место и ссорам, и потасовкам, то только Ирини могла, одним словом, успокоить его. Она по имени его не называла: Чечен и все. Но это прозвище с ее уст звучало для него мягко и приятно. Только ей он разрешал называть себя Чеченом. Уже постарше, лет в шестнадцать, он сам говорил, что, если б не разная вера, то он женился бы только на ней. На что Иван ревниво реагировал примерно так:

– Правильно, брат, на чужой каравай рот не разевай. Мне вот русская национальность мешает, а тебе в придачу еще и мусульманская вера. Так что – забудь.

На что Мурад обидчиво и зло усмехался:

– Если б я был на твоем месте, я б на национальность не посмотрел. Уговорил бы или украл.

– Вот-вот – красть вы умеете. Уговорил бы… Вот и уговори, хоть и другой веры. Вон Благоев, ваш чечен, женился же на нашей русской и дочь у них есть. И ничего, живут… Что ты за веру уцепился? В нашей стране все атеисты. И Бога нет вообще.

– Бога нет, а Аллах есть, – убежденно парировал Мурад, ожесточенно сбивая прутом головки лютиков в придорожных бурьянах. Они вдвоем шли назад с рыбалки, почти ничего не наловив. Настроение было не очень.

– Да, ладно тебе, Мурад, – сказал Иван, пройдя с другом в молчании минут пять, – далась нам эта Ирини, что других девчонок больше нет, что ли? Да и рано нам. А она так вообще о нас и думать не думает. Нужны мы ей…

– Как не нужны? – тревожно спросил Мурад. – Мы ей нужны, она относится к нам, как к братьям. – Он помолчал и добавил, глядя в сторону:

– Без нее плохо.

И так много в его ломком голосе было боли, что Иван больше не трогал его. Ребята замолчали и остальной путь почти не разговаривали, занятые своими мыслями.

Мурад думал о том, что его двоюродный брат Руслан, недавно женился на красавице гречанке Лиде. Хоть родители ее были и против, но ничего: пережили же. Потому, что Лида сама полюбила Руслана. Мурад вздохнул: не такая Ирини, она не полюбит его, только из-за того, что он не православный. Он снова вздохнул, взглянул на сосредоточенное лицо друга, отвернулся и снова углубился в свои невеселые мысли.

Мурад уехал в город Грозный осенью. Забрал его, все-таки, дядя – офицер. Иван вместе с ребятами провожал его со смешанным чувством: с одной стороны, он терял хорошего, боевого друга, с другой стороны уезжал соперник, которого, хотел он или не хотел, но ревновал к Ирини.

В сорок седьмом году вдруг вернулся из тюрьмы слегка поседевший и сильно постаревший Илья Христопуло. Был воскресный весенний день, дул свежий приятный ветерок, неся со степи запахи весенних трав и цветов, как раз пора красных маков.

Сегодня утром Роконоца с Ирини ходили в поле искать душистую травку для чая. Прошли чуть за косогор, а там сплошное красное, маковое поле. Красота! Ирини нарвала большущий букет. Донесла половину, хрупкие стебли надломились, часть маков основательно завяли. Поставила в ведро. Роконоца загнала телка и зашла в дом, принялась стряпать. Несколько раз из рук выпадал нож. Последний раз она удивленно посмотрела на него, повертела в руках.

– К чему бы это? – подумала она вслух. Выглянула из сенцев на улицу. Только она снова взялась за нож нарезать хлеб к столу, как кто-то вошел в дверь. Дети не узнали отца. Только Роконоца слабо вскрикнула и осела на кровать, схватившись за сердце. Да, Илью было не узнать: почернел еще больше, выглядел просто изнуренным до последней степени. Только глаза были те же, но и они горячечно блестели, выказывая, что он болен.

По лицу его текли слезы, когда все по очереди подходили обнять его. Девчонки бросились накрывать стол. Сыновья обступили отца, тяжело опустившегося на стул. Положил сначала разбитые руки на потертую и в некоторых местах в дырках клеенку на столе, потом, как бы устыдившись своих рук, убрал на колени и во все время разговора, не знал куда их деть: то вскидывал на стол, то прятал на коленях под столом.

Ни у кого кусок не шел в горло, как, собственно, и у самого главы семьи. Ел он вяло, долго прожевывая немногими оставшимися зубами.

– Как же ты нашел нас? – наконец спросила, утирая беззвучные слезы Роконоца, – я всегда боялась, что вернешься и не найдешь нас.

Стесняясь, лишний раз взглянуть ей в лицо, как будто в чем-то виноватый, Илья начал свой безрадостный рассказ:

– Я сразу поехал в Юревичи, а там полная разруха. Нашел кого-то, спросил куда все делись, мне и объяснили, что вас выслали.

Глаза его блуждали, останавливались поочередно на каждом, как бы не доверяя им, что это и в самом деле его дети, его жена. Иногда он судорожно сглатывал, клоня голову то в одну сторону, то в другую. Казалось, что голова эта тяжеловата для этого истощенного тела, ему хотелось куда-то ее преклонить.

– Поехал в город, – продолжал он осипшим слабым голосом, – там старый отцовский друг Мирович еще жив. Сын его, младший, Сергей, и узнал в военкомате, где вас искать, куда податься: Казахстан, Караганда, – Илья прервался на минуту, утер грязной тряпкой слезившиеся глаза, – а в поезде, пока ехал в Караганду, люди и рассказали, что греки в основном на этой ветке, вокруг Осакаровки. – Илья с трудом выговорил странное название поселка. – А на станции, когда сошел с поезда, спросил людей, они и объяснили куда идти.

Отец рассказывал, часто кашляя и делая передышку почти на каждом третьем слове. Он закрывал рот черной иссохшей рукой. Видно было, что стеснялся. Смотрел на всех усталыми, виноватыми глазами. Было в них что-то, что говорило о боли и страхе, которые он перенес. Спросил об отсутствующих Феде, Павлике и Ванечке. У Роконоцы потекли слезы, следом у остальных.

– Нет их больше, – задыхающимся, не своим голосом, выдохнула она и пошатнулась на своем стуле. Харитон подхватил ее.

Отец низко опустил голову, судорожно вздрагивая. Поплакали все обнявшись. Отец, так и не поднимая головы, попросил:

– Устал я – дальше некуда, поспать бы. Постели мне, Роконоца, где-нибудь на полу. А завтра искупаюсь.

– Ты что, патера, ляжешь на нашу кровать, – сказали хором Харитон и Яша.

– Уж очень я грязный. Надо сначала помыться.

Девчонки подали на стол пирожки, чай. Но отец кое-как сжевал пирожок, запил чаем, почти засыпая.

Вернулся Илья Христопуло перед самым летом. Как раз в то самое время года солнце щедро направляло свои живительные лучи на землю Осакаровскую. Илья выходил во двор и часами сидел или лежал на длинной неуклюжей лавочке. У него был туберкулез последней стадии. Поэтому его как безнадежно больного выпустили из тюрьмы. Дети и родственники подступали к нему с расспросами о тюрьме, но он не хотел рассказывать об этом. Немногословен был и с Самсоном, и с Сократом, часто подсаживающихся рядом с ним на лавке. Рассказал только лишь, как его освободили: пришли в камеру трое, спросили Христопуло. Илья поднялся со своих нар. Один из них сказал:

«В наши органы тоже проникли предатели и враги народа. Вас подло оговорили. Но теперь мы все выяснили. Вы не виновны. Готовьтесь, через неделю вас выпустят на волю».

И в самом деле, через неделю он оказался за воротами тюрьмы. Илья говорил и слабо качал головой, как бы сам себе удивляясь, что с ним такое могло случиться.

В самые свои последние дни как-то высказал он свою мечту – уехать на Кавказ и там умереть, чтоб похоронили рядом с матерью.

На жену свою, Раконоцу, смотрел остановившимся взглядом, редко улыбался. Почти не разговаривал с ней. Видно, сам себе он был не рад в таком положении. С детьми, особенно с младшим, иногда вел короткие беседы, и потом резко замолкал, уходил в себя. Яшка, и в самом деле, больше всех кружил вокруг своего больного отца. Мальчишеское его сердце было очень жалостливым и чутким.

– Патера, – говорил он отцу, – не переживай. Вот придет лето, и мы всей семьей поедем на Кавказ.

– Далеко очень это, сынок, я уже не доеду.

– Ну что ты, патера, ты же сам так хотел поехать. Вот мы все собиремся и вместе с тобой поедем в Юревичи.

– Не разрешат, мне суждено здесь умереть. Может, ты еще успеешь туда уехать, а я уж… – и он замолкал.

– Брось, папа, ты не умрешь, люди говорят, на море любые болезни излечиваются, – Яша с трудом сдерживал срывающийся голос и наворачивающиеся слезы. Ему тяжело было видеть страдания отца. Столько о нем говорили старшие сестры и братья! Каким он сильным был, и добрым, и красивым. Где тот папа, который высоко подкидывал его, еще совсем маленького, а потом прижимал к себе. Яшка помнил то особое отцовское тепло, которое согревало его в детских воспоминаниях.

Как бы и кто бы его не расспрашивал, Илья никому не рассказывал, где он был и каково там ему было в тюрьме. Хранил молчание, до того боялся, что кто-нибудь донесет на него за это. Первого сентября он умер, лежа на лавочке. Восемь лет тюрьмы сделали свое дело. На сороковой день после смерти мужа, Роконоце приснился сон, где ее Илья говорит ей:

«Не надевай панбархатное платье, а то украдут тебя у меня».

Утром следующего дня она рассказала сон дочерям и, в заключение, с некоторым сарказмом отметила:

– Даже на том свете ваш отец меня ревнует. Надо бы платье продать.

Красивое платье с удовольствием купила бухгалтерша Авдотья Симоновна с «Заготзерно».

Похоронив отца, семья Христопуло засобирались на Кавказ, назад в свой греческий поселок. Взбудоражил их отец разговорами о Юревичах и решились не мешкать. Надежды, что дом их отдадут живущие там люди не было, но даже если так, то они были готовы построить новый. Харитон уже был крепким трудолюбивым парнем. И все остальные были не промах поработать. Тоска по родному краю давила сердца уже шесть лет не только их семье. Семья подруги, Христины-Ксенексолцы Саввиди, тоже мечтала о скорейшем возвращении. Ее взрослые сыновья тоже готовы были приложить свои руки. Будут помогать друг другу, а как иначе?

И вот, наконец, две семьи собрались. Христопуло добавили к накопленным за пять лет кое-какие сбережения, деньги за проданный скот, скарб, дом.

Трудно было покидать место, где были прожиты такие тяжелые годы, трудно было Роконоце, не говоря уже о ее детях. Ирини и Кики плакали вместе со своими подругами чеченками и немками. Митька Харитониди ходил темнее тучи так же, как Слон, Иван Балуевский и другие. Дед Самсон и София тоже не скрывали слез, просили не забывать их и писать, надеялись, что встретятся в родных местах. Накануне Ирини с Кики, Ксенексолцей и Эльпидой ходили в степное поле, усыпанное полевыми цветами. Выбрали лужайку с мягкой травой, улеглись, подстелив свои теплые кофты, подставили лица все еще горячим солнечным лучам. Нежный ветерок приятно овевал, шевелил волосы и платья. Бедная Эльпида обливалась слезами, что ее не отпускают с ними. Девчонки обещали друг друга не забывать и писать письма. В таком виде их разыскали пацаны. Просидели они все вместе не один час, а потом медленно побрели по домам.

Дом свой Христопуло продали немолодому израненному солдату, который только что вернулся с Дальнего Востока, где воевал с японцами.

Трудно было со всеми узлами, тюками, коробками, мешками ехать через почти всю страну со страхом, что остановят, вернут, ограбят или сами потеряют друг друга. Страх неусыпно жил в их сердцах. Эшелоны поездов на всех направлениях были переполнены. Куда ехал народ? Как будто одновременно почти все население станы хотело поменять свое место жительства. Пробиться к окну в вагоне зачастую было просто невозможно. Стоял стойкий неприятный запах: уборные были постоянно загажены, их не успевали убирать, как в вагонах, так и на вокзалах. Христопуло при пересадке в Москве на юг страны видели кусочек столицы: привокзальную площадь и здания вокруг нее, толпы людей и гул от человеческих голосов, и движения поездов, тупоносых автобусов и грузовых машин. Этого было достаточно, чтоб поразить их воображение. Привыкшим жить в землянках и халупах, московские привокзальные здания показались верхом достижения человечества в строительстве. Харитон с Кики смотрели на все открыв рты. Ирини с Яшкой, широко открыв глаза, непрерывно вертели свои головы во все стороны.

– Маница, О Теос му! Никогда бы не жила в таком городе, – беспрерывно крестилась, выбившаяся из сил от дорожных перипетий, Роконоца.

– Почему, мама, – удивилась Ирини, – здесь так красиво!

– Зачем такая толкотня, когда столько земель пустует, сама видела, когда ехали на поезде. Тут ведь никто никого не знает. Все чужие. Как так можно жить? Вот, когда я в Севастополе была, и то там почти все друг друга знали…

У Роконоцы на самом деле был затравленный, усталый вид. Видно было: ей хотелось одного – покоя и еще раз покоя.

И Роконоце, и Ксенексолце не верилось, что еще несколько минут и они окажутся в родных Юревичах! Южное сентябрьское солнце грело не слабо. Усталая двойка лошадей, со скрипом тянувшая телегу, остановилась на окраине когда-то цветущего селения. Последние километра два шли пешком, пожирая глазами все родное и дорогое, что встречалось на пути. У чистого ручья остановились попить. Этот родник Роконоца с Ксенексолцей хорошо помнили: не раз он утолял их жажду! А вон, недалеко, небольшая поляна, где обычно люди отдыхали перед тем, как продолжить долгий переход на Хосту. Только сейчас почему-то трава здесь выросла по пояс. Здесь явно давно никто не ходил. Да и, вообще, за весь путь из города на Юревичи, никто им не встретился на лесной дороге. Очень странно! В воздухе носились пчелы, осы, мухи, какие-то мошки. Ребята уже поднялись на пригорок откуда начиналась околица. Роконоца с Ксенексолцей приложили руки козырьком над глазами, стараясь лучше все рассмотреть. Сердца их бились учащенно в предвкушении увидеть родные, любимые места. Но, увы, неприглядная картина предстала перед ними: поселок, как бы вымер. Ни одно живое существо не двигалось по бывшим поселковым переулкам. Семьи Христопуло и Саввиди с трудом нашли свои полуразрушенные дома.

Куда делись те двухэтажные, богатые дома с утварью, скотом, огородами? Все кругом было в запустении, заросшее лебедой и пустырником. Лишь в нескольких домах жили армяне, которые приняли их очень холодно. Греки здесь больше не жили. Их собственные покосившиеся дома с провалившимися крышами стояли без окон и дверей. Стояла странная тишина, такая, какая бывает перед бурей. Стрекотали стрекозы, слышалось редкое чириканье воробьев. Невдалеке опустились две вороны, вертя головой, они рассматривали людей то правой, то левой пуговкой глаза: наверное, им было любопытно посмотреть на приезжих.

– Неужели здесь совсем нет греков, – задал всех волнующий вопрос Степа, сын Ксенексолцы, – Куда они все делись, ведь не всех сослали в Осакаровку?

– Остальных, похоже, сослали в другие места, – предположила Кики, устало усаживаясь на пень, – не вымерли же они.

Ирини взяла в руки толстую палку:

– Мне кажется в траве могут быть змеи, – заявила она и взобралась на большой камень, где и уселась, поджав ноги.

– Может, здесь было землетрясение? Такие развалины бывают при землетрясениях или ураганах, предположил Степа. Его глаза смотрели вопрошающе на Генерала и Харитона. Среди ребят он был самым младшим. Но те молчали.

Попытались расспросить какого-то согнутого старичка с костылем под мышкой, тот ничего вразумительного не ответил, кроме как, что он здесь живет три года и никакого урагана, и землетрясения не было. Про греков слыхал, но толком ничего не знает.

– Скорее всего дома разрушились за эти годы сами без присмотра, – сделал заключение Яшка-Генерал.

– Говорил я вам, что здесь не живут больше греки, – сказал удрученный за приезжих хозяин телеги.

– Хорошо что тяжелые вещи мы догадались оставить в Хосте у дяди Кузьмы, – сказал расстроенный Харитон.

Он так мечтал снова увидеть родной дом, родные места. С тех пор, как их сослали, он тосковал, особенно, по своему поселку, где он помнил каждый его уголок, каждый изгиб шумной речки, на которую он бегал купаться со старшим братом, каждую тропинку уходящую через лес в гору, у подножья которой стоял их такой теплый, такой красивый каменный дом. Часто, очень часто он вспоминал и видел во сне все то, что так сильно любил. Может быть поэтому он превратился из веселого пацана в молчаливого, сосредоточенного, серьезного паренька с печальным взглядом, кто его знает?

– Говорил же нам этот дядя Кузьма, что греков всех выслали и пока никто не вернулся, – с горечью заметил старший сын Ксенексолцы Иван, пнув в сердцах, попавшийся под ноги, трухлявый кусок дерева.

Отыскали кладбище. Такая же удручающая картина. С трудом отыскали заросшие травой и бурьяном родные могилы. Нашли могилу Федора Христопуло. Поплакали. Что делать, как жить дальше?

Семья Ксенексолцы порешила ехать в Абхазию в Бзыбь: там у них были родственники. Христопуло тоже решили ехать с ними: там жил любимый и единственный родственник Роконоцы – Кирилл, брат ее покойного мужа.

На Адлерском вокзале, очень красивом, щедро обсаженном яркими цветами и пальмами, перед отправкой в Бзыбь, Ирини, Кики и Ксенексолца неожиданно познакомились с подростками – девчонками из Красной Поляны. Две из них были гречанки и тоже сестры – Марица и Марфа Сарваниди, примерно их возраста, очень красивенькие и очень разные. Собственно говоря, такими были и Ирини с Кики – совершенно разные и внешне и по характеру. Видно было, что сестры Сарваниди ладили, также, как и сестры Христопуло. Марица и Марфа, также, как и другие односельчане, ездили в Сочи торговать картошкой, а теперь возвращались домой. На вокзале их должна была подобрать грузовая машина, которая возвращалась вечером в горный поселок. У них было еще три часа времени, столько же должны были ждать поезда семьи Христопуло и Саввиди, чтобы направиться в Бзыбь. За короткое время девчонки поведали друг другу свои не длинные биографии.

Новые подруги обрадовались, когда узнали, что сестры из Юревичей. Рассказали, как ходили туда с бабушкой, жившей в поселке «Лесной», через Охотхозяйство, по лесу, мимо пещеры «Святой Марии», мимо поселков «Медовеевка», «Кепша», «Монастырь», несколько больших полян, на которых греки останавливались передохнуть и здесь же устраивали хоросы, то есть танцы в кругу. Ирини с Кики, в свою очередь расспрашивали девчонок о семье своего двоюродного деда Билбила. Первые годы высылки брат Федор посылал письма в Красную Поляну, но ответа не получал. Ирини с Кики надеялись, что новые знакомые что-то знают про их деда, но нет. Ничегошеньки. Фамилию Метакса – слышали, но с семьей не пришлось встретиться. Явно, семья Метаксы тоже где-то на высылке.

Краснополянцы уже усаживались за борт полуторки ехать в свой поселок, а девчонкам не хотелось расставаться. Сарваниди пригласили их к себе в гости. И Ирини с Кики, пообещали навестить сестер в Красной Поляне, как только появится возможность. На прощание они взяли у Сарваниди адрес и долго махали вслед удаляющемуся грузовику с новыми подругами. Марица с Марфой тоже с грустью махали сестрам Христопуло. Они обе пожалели девочек: как – то у них все сложится? Нелегкая жизнь ожидалась в новых краях. У них у самих жизнь была с малых лет вся в трудах. Особенно у старшей Марицы. То, что с четырех лет пасла с соседским внучком, Федей, гусей, и уток, и коз, и, не дай Бог не усмотреть за живностью – это была самая легкая, даже развлекательная работа. А так и посуду мыла каждый день, и полы каждые три дня, а главное, смотрела за всеми младшими – двумя братьями и сестрой. И пеленки меняла, и стирала, и кормила из ложки и спать укладывала, пока мать работала на колхозном поле летом, а зимой – в пекарне. Самый младший брат, Ванечка, сестру называл мамой. Потому что, когда он подходил к усталой маме, та гнала его к Марице. Младшей Марфе меньше досталось, так как предпочитала работу на свежем воздухе: за скотом смотреть, двор подметать, за водой ходить. Дома ей было душно. Пацаны, как подросли – за скотом навоз убирали, отцу помогали. Марица считала, что они ничего не делали, по сравнению с ней, в основном, бегали, как и все ребята, по поселку. Пацанам это положено: пусть познают жизнь на улице. Так считали родители.

В Бзыбь приехали к вечеру. Встретил поселок их неприветливо. Гористая и холмистая, пересеченная оврагами и ручьями местность, не особо радовала глаз, особенно, если на руках и за плечами у тебя столько тяжелой поклажи. Высокие кипарисы, красивые пальмы, разнообразные высокие кусты отбрасывали на землю пугающие тени. В некоторых домах еще не зажигали свет, в других мерцали тусклые огни керосиновых ламп. Прибывшие переселенцы думали о том, что за люди там живут? Как их встретят?

Приняли их сдержано. Дядя Кирилл был, конечно, рад видеть всех, но уж очень бедно жила его семья. Тетя Неропи ходила в латаной юбке, так же, как и дочь. Сыновья носили по очереди одну пару потрепанных сандалий. Кому нужны лишние рты? Но семьи Христопуло и Саввиди остались: все-таки кругом жили греки, говорящие на родном языке, с теми же традициями и укладом, к которому привыкли все греки за многие и многие годы.

Две семьи принялись строить дома уже через две недели. Кики с Харитоном устроились работать в колхоз. А там известно, что можно было заработать. Яшку из-за маленького роста никуда не брали. Не рос почему-то младший Христопуло. Рядом с высоким, стройным Харитоном он выглядел коротышом и это расстраивало его безмерно.

Денежные запасы таяли быстро и опять на выручку своей семьи встала Ирини. Точно так же, как прежде в Осакаровке, принялась за дело: нажарит семечек, напечет пирожков и идет через горы по проторенным тропам к городскому базару, недалеко от моря. Неважно, что трудная дорога вверх занимала два часа, неважно, что ноги гудели и руки отнимались. Все продаст, купит за бесценок ведро хамсы или барабули и идет назад, торгует вечером у себя в Бзыбе. Следом за ней и подруга ее Ксенексолца принялась за торговлю. Она специализировалась на варениках. Очень их деньги помогали в строительстве жилья. К зиме успели внутри побелить две крохотные комнаты и войти в дом. К середине весны, Ирини даже ухитрилась купить себе и Кики красивые красные босоножки. Принарядившись и стоя друг перед другом (зеркала не было), они решили, что выглядят вполне прилично, и что можно наконец съездить в Красную Поляну к полюбившимся им сестрам Марфе и Марице. Ксенексолца тоже хотела с ними поехать, но ее мать не отпустила. Роконоца сначала была категорически против этой поездки, но потом смягчилась: ничего с ними не случится, ведь ездила же она сама когда-то с десятилетним Харитоном в Севастополь.

Очень страшно было ехать по извилистой, ухабистой дороге, особенно, когда проезжали скальный участок, над обрывом, вдоль горной бурлящей реки Мзымты: так и казалось, что все они свалятся туда вниз и убьются насмерть. Некоторые ехали изрядно побледневшие, сжавшись в комочек и зажмурив глаза. Добирались сестры с приключениями целый день, но все-таки к вечеру они уже были на месте. Горный поселок Красная Поляна, о котором столько успели рассказать сестры Сарваниди, предстал пред сестрами в полной своей вечерней красе.

После утомительного жаркого приморского дня им показалось, что они попали в рай: хрустальный воздух был свеж и прохладен, подобно ручью, утоляющему жажду путника. Куда не кинь взгляд – везде стройные хвойные деревья. Высоченные горы кажутся совсем близкими. Слегка напуганные извилистой и опасной дорогой, которая поднималась все выше и выше, Ирини с Кики смотрели на эти красоты с восторженностью, на которую способна молодая душа. Они забыли про усталость, чувствовали себя весело и счастливо. Давно они не испытывали такого состояния… Разыскали улицу Партизанскую. Низенький дом, крылечко давно не крашенное, но сохранившее кое-где выцветший голубой цвет.

Встретили их очень хорошо. Старший брат сестер, Василий, был особенно внимателен к обеим сестрам – гостьям, все расспрашивал подробно об их жизни, пообещал проведать их, потому как в Бзыбе у него-де жил хороший знакомый. Перед сном, родители подруг долго расспрашивали Кики с Ирини о высылке, о жизни в Осакаровке, о переезде. На вопрос сестер о деде Билбиле, рассказали, что, как и все, был репрессирован в сорок втором году со всей семьей. Никого из семьи не оставили. Отправили в Сибирь. Хорошие ребята у него были и девчата тоже. Семья была крепкая, зажиточная, веселая. Много пели и играли на кеменже. Особенно сам Билбил, пел так, что все заслушивались. Долго говорили. Вспоминали прошлую, хорошую довоенную жизнь. Улеглись поздно. Хоть и тесно было в многодетной семье, но гостей уложили спать на удобный топчан, а сами сестры – хозяйки спали где-то на дворе под навесом. Утром их повели посмотреть краснополянские красоты и достопримечательности. Поселок был маленьким, но посмотреть действительно было что.

– Ну, как – высокие у нас горы? – задорно любопытствовал Василий.

– Да, высоченные! – отвечала Ирини, восхищенно оглядывая их, приложив руку ко лбу и задрав голову.

– Главное, куда ни глянь, везде горы и все высокие. И небо низкое. У нас в Юревичах не так было.

Василию не интересно было слушать про какие-то Юревичи:

– А знаете, как эта гора называется?

– Как?

– Аибга. Видите, пять вершин? Их так и называют – Пятиглавая Аибга.

– А вон там – Ачишхо, показала на другую сторону Марица.

– Если приглядеться, то вершина Ачишхо напоминает лицо горца в папахе и бурке.

– Где, как?

– А вон, видите выступы… И в самом деле, девчонкам показалось, что гора напоминает бородатое лицо лежащего человека. Все так было интересно!

Побывали на Гусином пляже, тихое и широкое место горной реки Мзымты, чуть в стороне от поселка. Вода чистая, голубая, а местами, в стремительных потоках серебристо-белого цвета. И очень холодная. Было жарко, но девчонки не стали купаться при Василии. Марфа, не стесняясь брата, высоко задрала подол платья и намочилась до пояса.

– А через пятнадцать минут высохну, – беззаботно заявила она.

Особенно приезжих сестер заинтересовал домик самого Сталина, куда он иногда приезжал, по рассказу Василия, отдыхать.

– Так ты тоже видел Сталина? – понизив голос, недоверчиво спросила Ирини.

Видно было, что Ваське хотелось похвастаться, что да, видел самого, но побоялся. За всякие такие разговоры можно было загреметь на всю оставшуюся жизнь:

– Нет, не пришлось еще. Но какие мои годы! – он энергично обнял девчонок за плечи. – Увижу еще и все вам расскажу. Сестры деликатно вывернулись из-под его рук.

– Ладно, девочки, пойдемте дальше, – предложил Василий, – посмотрите турбазу. На нее тоже приезжал товарищ Сталин. Тайно приезжал. Видели его только начальники здешние.

Ирини с Кики понимающе кивали головой. Напоследок, они кое-как дошли до этой туристической базы. Располагалась она на склоне горы. Бедные новые босоножки! Потрепались же они за этот поход на гору! Но зато сколько впечатлений! Поселок был каким-то праздничным, веселым. Нет, не хотелось уезжать от такой красоты и от таких подруг. Снова договорились встретиться, только уже в Бзыбе. Марица даже прослезилась, прощаясь с ними.

И вот, опять сестры Христопуло трясутся вместе с другими поселковскими, плотно сидящими на лавках того самого грузовика, который ходил раз в день на берег моря.

Марица Сарваниди ненавидела нищету своей семьи. Как ей хотелось навести красоту в их приземистом, маленьком доме, купленном недавно отцом в Красной Поляне! Прежний их дом в поселке «Монастырь» отец продал и переехал в Красную Поляну, потому что здесь жил его родной брат Иван. Кроме того, на новом месте он нашел хорошую работу на пилораме. Здесь пилили доски на нужды города и поселка с утра до вечера. Платили не так уж плохо, но отец, получив деньги, тут же половину пропивал. Мать специально, в дни зарплаты, ходила встречать его, но он каким-то образом ухитрялся опередить ее появление. Ей приходилось отбирать деньги у подвыпившего уже покладистого мужа. Так что денег всегда не хватало. Марица, недавно сумела заработать деньги на пасеке у дяди Ивана и купила белой марли. Вместе с Марфой сшили занавески на окна. То-то радости было!

Марица очень полюбила новых подруг, собственно, других у нее не было. Некогда было проводить с ними время. На ее воспитании были три брата. Сестра Марфа в этом деле не помощница, хотя и была ее единственной подругой. Вчера эта подруга, сестра Марфа, проболталась Ирини и Кики про Гильманова, ее первую любовь. Девчонки все расспрашивали, не сватает ли их кто. Вот она и выдала ее тайну. Хотя какая это тайна? Марица села на свою кровать, расплела перед сном длинные косы, улеглась. Опять нахлынули воспоминания: шла весна сорок пятого года, давно прошли бои на перевалах Красной Поляны, военные, наводнившие их поселок, расформировались и отправлялись на западный фронт. Совсем недавно у нее, без малого шестнадцатилетней девчонки, появился друг, молодой лейтенант двадцати четырех лет. Он командовал одним из взводов солдат, которые расширяли дорогу на Поляну, водили мощные американские «Студебекеры» с прицепами, возили трубы и другой стройматериал для будущей ГЭС на их горной реке Мзымте.

Скрытно от матери и отца она встречалась с ним в парке около почты. Знала только сестра Марфа. Несколько раз Олег водил ее в кино (кино показывали в бывшей конюшне, давно ставшей клубом). Первый фильм, который им вместе довелось посмотреть, назывался знаменательно: «Свадьба». Олег так и говорил: «Надо непременно сходить, а то у нас тоже грядет такое событие, нужно просмотреть, как это происходит у других».

Фильм – комедия был очень смешным, но ничего такого, чему можно было научиться, они для себя не нашли. За короткое время, большая любительница кино, Марица, посмотрела почти все последние фильмы с участием Орловой: и «Волга-Волга», где она играла Дуню-Стрелку, и «Веселые ребята», где она играла вместе с певцом Утесовым, и «Светлый путь», где она играла ткачиху Таню. После этого фильма Марице так и хотелось самой стать стахановкой, работать изо всех сил, чтоб помочь своей Родине скорей встать на ноги, после разорений от войны. Олег тоже был с ней согласен: работать надо не покладая рук каждому в стране, чтоб быстрее построить светлое будущее. Из десятка просмотренных фильмов, в основном комедий, им обоим больше всего понравился азербайджанский музыкальный фильм про три влюбленные пары, судьбы которых пересекалась: «Аршин Мал-Алан», где пел молодой и красивый Рашид Бейбутов. Фильм потрясающий! Кроме того, Марица очень любила его песню, не раз передаваемую по радио, о девушке с родинкой на щечке. У нее тоже была на щеке таковая, правда крошечная. Олег, часто шутя, вполголоса напевал ее при встречах с ней: «Ах эта родинка меня с ума свела…» И, так казалось Марице, он красиво и сладко поет, лучше самого Бейбутова! Ничего такого легкомысленного не было в их встречах: Олег Гильманов только раз неуклюже поцеловал ее, и то, потому что каким – то образом ее волосы запутались в пуговице его гимнастерки. Вот он и успел чмокнуть ее в щечку, не растерялся. Это привело ее в негодование, конечно, но вместе с тем, она с удивлением заметила, как ее словно окатило горячей волной. Она даже испугалась.

– Больше никогда так не делай!

– Ну прости, Марица. Больше не буду! Точнее буду после того, как поженимся. Тогда – то можно будет?

– Когда поженимся, тогда будет видно, – Марица засмеялась. Лицо ее сияло, глаза лучились, она это хорошо ощущала, понимала, что Олегу видно, какое у нее счастливое лицо.

– Жаль только, что тебе так мало лет, – сетовал Олег.

– Скоро будет шестнадцать, пойдет семнадцатый.

– Знаю! Что же ты хочешь, чтоб я тебе подарил на день рождения?

– Ничего не надо.

– Ладно, ладно, обязательно будет тебе подарок, – подзадоривал ее Олег, – думаю, что через недели две-три нас уже отправят. Постреляем фрицев на славу.

– Отправят… – эхом прозвучал опечаленный голос Марицы.

– Да, так что будь готова отправиться со мной.

– Меня же не отпустят…

– Ну мы ж с тобой уже говорили: распишемся и уедем. А там родители простят нам. Другого выхода нет, Мария.

– Да, я даже не представляю себя твоей женой!

– Потом узнаешь. И представлять не надо будет.

– А как это быть женой, – не отставала она. Столько было в ее словах игривости, женской грации, неискушенности, что Олег легко поддавался ее обаянию.

– Ну, Марица, как тебе я должен объяснить… Ты ведь видишь, как твоя мама для папы жена.

– Не, я так, как она, не хочу.

– Почему?

– Скучно это: папа пьет, маму бьет… Иногда.

– Ну что ты! Я тебя никогда не буду обижать, пальцем не трону. – Он для убедительности поднял вверх свой кургузый палец и сразу убрал его. – Ты не бойся, Мария. У нас многие ребята переженились на краснополянских девчатах.

– Какие это ребята?

– Ну, например, Иван Серегин женился на Глафире. Фамилию ее не знаю, конечно.

– А мою знаешь?

– Сарваниди. От слова сорванец. Ты ж у меня сорванец, маленький сорванец.

Олег снова попытался, от избытка чувств, поцеловать. Марица опять отклонилась.

– Не бойся. Разве ты не видишь, как я тебя люблю?

Олег почувствовал, как на его щеках выступила краска, благо, что было темно, и Марица ничего не заметила.

– Разве можно мужчинам верить? Они всем такие слова говорят.

– Ну что ты! Ты мне не веришь?

Мария молчала.

– Ну, как я могу тебя убедить, я не знаю.

Олег понурил голову. Видимо упавший его голос смягчил его подругу. Она взяла его под руку и потянула к аллее.

– Пойдем, проводи меня домой, пора мне. И успокойся, я тебе верю. Не тот ты человек, чтобы девушек обманывать. Приду, приду к тебе, как договорились, – пообещала Мария, стараясь придать своему голосу насмешливый, несерьезный тон.

Обрадованный Олег, не слышал ее нарочитости, чуть не споткнулся об какой-то камушек. Удержав равновесие, он теперь осторожно взял ее под руку. Марица не сопротивлялась. По дороге домой он уже в сотый раз повторил, когда и где ей надлежит прийти, через четыре дня, в день отъезда их части. На прощанье он нагнулся поцеловать, но гибкая Марица увернулась и в секунду оказалась у калитки. Оттуда он услышал шепот:

– Я еще не твоя жена. Так что, до свидания.

– До свидания, я люблю тебя! – тоже тихо прошептал он вслед уходящей Марицы.

Марица улеглась в своем углу на жестком топчане, который сколотил для нее отец в прошлом году, после долгих упрашиваний дочери. До этого, она, как и все дети спала на полу. Топчан сколотили и для Марфы, а братья, спали на полу. Митька храпел на весь дом так, как обычно храпел отец, когда напьется. Хорошо, что, у рядом спящего Ванечки, крепкий сон. Ему хоть бы что, хоть бы и все храпели. Да и у Марицы со сном все в порядке, особенно, как наработается на огородах. У них их три. Только успевай-то сажать, то цапать, то копать картошку и носить на себе. Хоть Марица и самая тонкая в семье, но после отца – самая сильная. Как-то она слышала, от соседки, маминой подруги, что дескать, молодец твоя дочка, Глаша. Высокая, стройная, и руки, и ноги сильные. На что мать в ответ похвалилась: «А какая трудяга, помощница, никакой работы не боится».

«Так-то оно так, – размышляла, лежа в своей кровати Марица, – но вот как же уйти из дома? Вот в чем вопрос».

Уйти из дома, без спроса выйти замуж, это было неслыханно. Тем более в шестнадцать лет. Слава Богу, по паспорту ей на два года больше. Так не делалось у греков. Но она знала, что уйти она решилась бы. Ни на что не посмотрела бы. Олег ей нравился. Начиная с его редкого имени ей все в нем нравилось. Он был старше ее почти на восемь лет, и она чувствовала с ним себя защищенной. С ним никто ее бы не достал, даже грозный папа. Ничто ей не помеха уйти, кроме того обстоятельства, что у нее нечего обуть. Те сандалии, в которых она прибегала к нему на свидания, держались на честном слове: подошва вся была в больших дырах таких, что кожа ног в этих местах утолщилась и уже было не так больно ходить по каменистым неровностям дорог, дома по двору она, само собой, ходит босиком или в полуизношенных галошах. Гнилые швы рантов на сандалиях с каждым днем все больше расползались. Жить этой обувке не больше двух-трех дней. Да и нижнего белья у нее совершенно нет, если не считать латаных-перелатаных трех пар трусов и одного лифчика, который она сама себе сшила из лоскута сатина, который выискала матери. Комбинации, мечты ее жизни, у нее тоже не было. У ее мамы было две комбинации. Одна из них – шелковая черного цвета. Мать ее куда-то прятала, как будто боялась, что кто-то у нее ее украдет. И платьев у нее только три потрепанных. Ну как ей в таком виде ехать с Олегом? Старенькое, голубое в горошек платье сидело на ней ладно, Олег не раз говорил, что оно ей клицу. Опять же, остальные два еще старее этого. Марица вздохнула: «Ну что мне делать? Как поступить?» Марица пыталась найти правильное решение, но так ни к чему не придя и заснула.

В то утро она проснулась очень рано от жужжанья влетевшей пчелы, и первая мысль, конечно, была об отъезде. Настроение сразу испортилось. Мама гремела уже кастрюлями на кухне, на дворе кудахтали куры, надо было вставать насыпать им пшеницу, дать корм свинье, подоить корову и дать сена. Потом на пасеку, где она работала помощницей у дяди Вани. Марица наблюдала за полетом пчелы, которая уселась теперь на марлевую занавеску. На глазах выступили слезы. Она уткнулась носом в подушку, чтоб не расплакаться в голос.

Решение она приняла: никуда она не поедет, нет у нее такой возможности. Нужна будет Олегу, приедет за ней после войны. Беззвучно всхлипывая и утирая слезы, она встала перед осколком зеркала, наскоро расчесала огрызком расчески свою густющую черную косу и, растолкав любительницу поспать Марфу, вышла во двор умыться да начать свою повседневную работу.

В поселке «Лесном», в нескольких километрах от Красной Поляны, жила Марицина русская бабушка. Ее грек – муж, дед Кирилл умер через год после рождения внучки. Он ее и назвал в честь жены Марией-Марицей. Внучка родилась в Красной Поляне, но почти сразу молодая семья переехала в «Кукерду», горно – лесной поселок в десятка два дворов, в восьми километрах от Поляны. Народ все прибывал туда: многим нравились здешние красоты и возможность заниматься пчеловодством. У всех было много ульев. Это было прекрасное место для разведения пчел: тихое, с первозданной нетронутой природой. Когда Марице было восемь лет, она, вместе с остальной Кукердукской ребятней, пошла в новую школу. Второй этаж был не достроен. Но занятия можно было проводить. Однако Марице не пришлось выучить ни одной буквы. В тот первый школьный день пришли и забрали молодого учителя, Панаета Мойсиди. Его и многих других мужчин арестовали. «Кукерду» опустел: многие, лишившись кормильцев, спешно уезжали. Отец купил дом в «Монастыре», поселке, расположенном по обе стороны Краснополянской дороги, где-то в двадцати километрах от Черноморского побережья. Дом принадлежал учителю Карышеву, греку с русской фамилией. Он оформлял своей семье документы на выезд в Грецию, впрочем, не надеясь на удачу. Но ему повезло, не сразу, но он получил разрешение ехать. Семье Сарваниди пришлось прожить с ними еще полгода. Дети их, за это время, привязались к детям учителя. Столько было слез при расставании! Обнимались и обещали найти друг друга когда-нибудь. Не думали они, что встреча случится только через долгих полвека.

Бабушка Мария совсем состарилась и сажать свой огород не могла. Весной вся семья Сарваниди, во главе с трезвым отцом, приезжала, сажала ей огород и уезжала, чтоб приехать уже осенью собрать урожай. Марица же наведывалась к любимой бабушке за лето раза три, подгадывала так, чтобы приехать в обед в субботу, а уехать поздно в воскресенье, если удавалось, конечно. Иногда с кем-нибудь договаривалась из поселка и приезжала утром в понедельник на чьей-то подводе.

В субботу, двадцать восьмого августа, она уехала к бабушке Марии с тем, чтобы избежать соблазна уехать с Олегом на следующий день, как обещала. В воскресенье у нее все валилось из рук: представляла, как он ждет ее, как оглядывается, ищет ее, может, все бросил и побежал к ней домой, хотя навряд ли, ее отец вызывал у него трепет своим ростом, густым басом и тяжелым взглядом: он видел его несколько раз около магазина, выпивающего с друзьями. Вечером она успокоилась, Олегова часть должна была уже выехать. Хорошо, что «Лесной» стоит в стороне от дороги, он не сможет ее найти, если даже ему кто-то скажет, где она. И Слава Богу. Утром, этим воскресением, она сходила, в пустующую уже много лет без Батюшки, церковь помолиться, попросить свою покровительницу Святую Марию помочь ей и разрешить все ее проблемы наилучшим образом.

Назад она ехала в понедельник с соседским сыном, Костасом, и его родственником из Адлера, мальчиком по имени Савва, на вид ее ровесником. Всю дорогу брат Костаса что-то рассказывал, задавал вопросы, но она, занятая своими мыслями, почти не слушала его и отвечала невпопад.

Этого красивого Костаса из Лесного она знала давно. Отец ее в разговоре с матерью упоминал как-то имя Костиного отца, бывшего агронома. Посадили его в тридцать седьмом году, как врага народа и отвезли в город Туапсе. Там же расстреляли.

Костас был старше ее лет на шесть. Она его стеснялась, потому как все его уважали, ставили в пример пацанам, а девчонкам показывали на него, как на завидного жениха. Мать Марицы часто, завистливо глядя, как работали трое сыновей соседки Федоры, говорила, обращаясь к своим сыновьям: «Вот, смотрите, как они дружно все делают, не ссорятся, не пререкаются, работают без лени. Сами, без матери, пока она занимается другими делами. Слушаются старшего Костаса. А вы?! На работу чуть ли не на аркане! И в кого вы такие бездельники?»

Братья сопели, мотали головами, отводили глаза. Конечно, куда им до братьев Мавриди. Но после таких слов прибавляли темп в работе. Костас явно симпатизировал Марице. Всегда улыбался при встрече, спрашивал о здоровье о настроении, родственниках. Всегда находил тему для разговора. По крайней мере, успевал перекинуться с ней двумя тремя словами, пока она, смущенная, не уходила в дом или, если встретились в их проулке, не проходила мимо, давая ему знать, что спешит и нет времени на разговоры. Ей приятно было его внимание, но против Олега, например, он проигрывал: Олег был на голову выше его, стройнее. А Костас, наверное, был одного с ней ростом. Нет уж, ей хотелось, чтоб муж у нее был видным мужчиной, чтоб уж, если выйти куда, так на их пару было приятно поглядеть. Конечно, он очень симпатичный, но роста ему не хватает.

Все эти мысли промелькнули в ее голове мгновенно в самом начале поездки из Лесного, и Марица больше к ним не возвращалась. А на долговязого брата его, Савву, она взглянула раз или два, не больше. В Поляне она прошла через площадь, откуда вчера выезжала Олегова часть. Все здесь было как всегда: те же дома, та же дорога к почте, местами покрытая уже желтеющей листвой, те же люди, шагающие по ней. Все как прежде, и все как будто изменилось. Марица шла медленно, то опуская низко голову, то оглядывая все кругом опечаленными глазами. В голове стучало, что нет теперь где-то поблизости Олега Гильманова. Нет… И как будто мир кругом померк. Совсем не те краски.

«Скоро осень, опять бесконечные дожди», – думала про себя, вздыхая, Марица. Она зажмурила глаза. Дожди означали резиновые сапоги, которые тоже еле дышали, пора покупать новые. Дома надевала старые галоши, которые лопнули как раз посередине по бокам, хорошо еще подошва держится. С такими вот неуютным мыслями Марица дошла до дома. Марфа подметала двор.

– Привет, – невесело бросила ей Марица направляясь к крылечку, – где все?

– Привет, – ответила Марфа, заметая мусор в старый покореженный металлический совок, – папы нет, мама на огороде, Митька с Колькой ушли в лес.

– В лес? Зачем?

– За ажиной.

– За ажиной! А ты что не пошла?

– Да ну ее, далеко идти, потом вся обдерешься. Я ее уже наелась: мы с Дуськой объели кусты около пасеки дядь Вани. Пацанам ничего быть поцарапанными, вот пусть и идут. А я, зато, во дворе наведу порядок.

– Ну ты и белоручка, боишься оцарапаться! Я бы пошла за ажиной, варенье бы сварила, – сказала с сожалением Марица, устало присаживаясь на скрипучую ступеньку крылечка. – Ну, а папа где?

– На работе, где еще? Сегодня понедельник, не воскресение. Забыла, что ли? Как там бабуля?

– Точно. Забыла. Бабуля – хорошо. Ладно, пойду переоденусь и пойду на пасеку. Что-нибудь есть поесть?

– Фасолевый суп и кусок хлеба тебе оставили. Надо мне еще хлеб сегодня выпечь. Столько работы, ничего не успеваешь сделать, – жаловалась Марфа сестре, а через день уже в школу. Вчера постирала свою форму. Сегодня буду штопать все дырки и гладить. Фартука белого нет, а черный еще ничего, можно носить.

Марфа сыпала свои проблемы, ничуть на самом деле не переживая. Она уже замела весь двор и загоняла курицу за загородку.

– Кыш, противная, только и успеваю ваше гэ убирать, кыш, кыш.

Курица взлетела чуть ли не на забор и, закудахтав, понеслась в сараюшку. Возмущенное лицо сестры рассмешило Марицу:

– Оставь ее в покое, лучше скажи, как твои сандалии, купили тебе новые?

– Вчера папка их опять зашивал. Просила его, просила купить новые, но никак. Говорит, нашим оболтусам купил башмаки, отдал все деньги, а мне купит что-нибудь через месяц.

– А мне?

– Ты же сама зарабатываешь, собери денег и купи себе, – Марфутка выразительно на нее посмотрела, дескать: что ты дурью маешься, заработала – имеешь право купить!

Марица усмехнулась:

– Легко сказать – купи. Да и что я там получаю – на хлеб и чай.

Марица сидела на бревне и вывернув ступни, разглядывала дыры на подошве сандалий.

– А ты несколько раз отложи деньги и купи, а то, что это ты ходишь, можно сказать, разутая.

Марфа смотрела сочувственно на пораненные исцарапанные и исколотые подошвы ног сестры. Сердито сдвинув в сторону снятую, едва живую обувку сестры, она подсела к ней. Обняла за плечи.

– Как же я не буду отдавать деньги родителям? Отец же не позволит, – устало напомнила Марица.

– Надо уговорить его! – Марфа заглянула сестре в глаза и весело улыбнулась. – Ты начни, а я тебя поддержу, хочешь?

Уж что-что, а убеждать отца сестрица умела. Скорее всего потому, что отец заметно отличал среди детей свою младшую дочь. Может потому, что была очень похожа на него лицом. По крайней мере, одна она унаследовала эту глубокую ямочку на подбородке. Марица оживилась:

– Давай. Сегодня вечером. Ладно?

– Ладно. Как только он придет с работы, подождем, когда он поест. Я начну, когда он еще не встанет из-за стола. Хорошо?

– Хорошо. Ну и хитрющая ты у меня сестричка!

– А что делать? – Марфутка, встала и, направляясь к курятнику, весело подмигнула. – Жизнь заставляет иногда схитрить!

Когда она вышла из курятника с парой яиц и в куриных пуховых перьях на голове, Марица, уже переодетая в свое рабочее платье, запирала калитку, направляясь на работу.

Марица застала Костаса, Савву и своего двоюродного брата Кирилла, рассматривающими пчелиных маток с дядей Иваном, который показывал, как их различать от других пчел. На головах всех четверых были надеты специальные шлемы с сеткой на лицах. Дядя Иван, показывая гостям соты, чадил в придачу дымом, чтоб роящиеся кругом пчелы, не ужалили гостей. Марица сразу же прошла в домик за рамками для снятия пчелиного молочка. Дядя улыбался, наблюдая, как, прежде внимательно слушающие ребята, теперь поминутно крутили головы в сторону работающей племянницы.

– Ну что, все понятно? – спросил он с некоторой иронией.

– Понятно, а если будут вопросы, можно будет приехать спросить или посоветоваться? – поинтересовался Костас, с достоинством пожимаю пасечнику руку.

– Да, не стесняйтесь. Ну, и сколько маток возьмете?

– Штуки две – три для начала. Нормально?

– Нормально.

Хитрый Савва, потихоньку двинулся к домику. Подошел к Марице, устанавливающей рамку, снял сетку.

– Ох и опасно же у вас здесь находиться, – сказал он, осторожно стряхивая пчелу с сетки и оглядывая себя со всех сторон.

– Ничего опасного. Они жалят только плохих людей, – неохотно пошутила Марица.

– Что ж, значит, я – плохой. В прошлом году – таки ужалила меня пчела в палец. Я не обратил внимания, что она сидела на блюдце с вареньем. И как я ее не заметил пока набирал варенье к чаю? Ух и боль была! Попрыгал я на одной ноге тогда от души. – Савва заразительно засмеялся, так живо он восстановил перед собой ту картину. Марица оглянулась на него, улыбнулась.

– Ну, это еще ничего, у других от укусов пчел распухает все тело, – заметила она. – И хорошо, что в рот не попала, все было бы гораздо хуже.

– Не дай Бог! – Савва сделал испуганную мину. – А, палец у меня был как маленький кукурузный початок дня два, потом опухоль спала. Мама мне выковыряла жало, делала примочки.

– Какие примочки?

– Даже не знаю… всякие.

– А, как твою маму зовут?

– Наталия.

– Ты тоже Мавриди?

– Нет, мы Александриди. Мне нравится моя фамилия. А ты – Сарваниди. Сорванец, значит ты, Марица.

Марице не понравилось, что он назвал ее, также как Олег. Она нахмурилась и отвернулась. Савва забеспокоился:

– Да я не хотел обидеть, просто пошутил, – в голосе слышалось столько раскаяния за сказанное и этим опять напомнил Гильманова. Марица улыбнулась, с интересом посмотрела на него.

– Да я и не обиделась.

Подошел Костас с Кириллом.

– Ну что? Пора…Дома ждут, – Костас ласково посмотрел на Марицу. – Может нужны помощники? Так мы с Саввой и Кириллом будем рады, – предложил он, ловя взгляд Марицы.

– Вам же домой пора, – возразила она.

– Пора будет, когда поможем хорошему человеку.

– Спасибо, но тут и мне мало работы. Так что в следующий раз как-нибудь.

– Ну, что ж ты, Марица, отказываешься от бесплатной рабочей силы. Кирилл, старше остальных лет на пять, все время улыбался, слушая разговор ребят. – Наоборот, приглашай, пусть поработают, наберутся опыта. Не так-то легко стать пасечником. Так что приезжайте, ребята, не стесняйтесь.

– Ладно, договорились. Мы тут с дядей Ваней решили, что, если у нас появятся вопросы, то можно будет приехать. А вопросы обязательно будут. Мы же, в самом деле, начинающие пчеловоды.

Марица еще ниже опустила голову над рамкой, смущенная взглядами Костаса.

– Желаю удачи, – сказала она сухо.

«Скорей бы уже шли бы», – подумала она, подбирая под себя ноги в видавших виды галошах, которые она носила на пасеке.

– Тем более, что работников теперь у них много. Вся наша семья, без отца, правда, теперь живет в доме Костаса, – скромно опустив глаза, поведал Савва.

– А что случилось? – вежливо спросила Марица.

– Когда на Адлер сбросили бомбы и убило наших двух маленьких сестренок и бабушку, мама решила переехать в «Лесное».

– Убили?! – ахнула Марица

– Да, убило сразу троих… Вот мы и переехали к ее двоюродной сестре, то есть маме Костаса, – печально, но охотно выкладывал Савва. Марица отметила, как четко и красиво он говорит. Она даже перестала колдовать палочкой, выковыривая пчелинных отпрысков и внимательно посмотрела на Савву.

– Что-то никого из вас я там не видела.

– А мы спозаранку ходим то за грибами, то рыбалить, то за ягодами, каштанами. Зимовать-то как-то надо. Кроме их четверых в семье, наших еще пятеро. – Савва обаятельно улыбался, оглядывая с интересом все кругом и бросая на нее скромные взгляды.

– Где ж вы там размещаетесь? – Марица, зная каков у Мавриди маленький дом, удивленно посмотрела на обоих. Шутят что ли? Костас рассмеялся:

– На полу места хватает.

Он надел свою сильно потертую фуражку:

– Ну, пойдем тогда Савва, раз работы для нас нет, – шутливо хлопнув Савву по плечу, и набросив через плечо свою торбу, он пошел к калитке.

– До свидания, дядя Ваня, – крикнули они по очереди.

Тот помахал им рукой:

– Осторожно, там крапива у калитки, – остерег он братьев.

– Да, пусть ужалит, дядь Вань, на пользу. Мы не боимся даже ос, правда, Савва? – и Костас опять дружески хлопнул брата по плечу.

Марица смотрела им вслед. На обоих были заплатанные штаны. На длинном и худом Савве штаны смотрелись просто карикатурно, потому как уж очень были ему коротки. Она отметила, что и у них, бедных, такая же проблема с обувкой, как и у нее. На обоих были полуразвалившиеся, прежде черные, теперь рыжие ботинки с огрызками шнурков.

Пошли – поехали серые будние дни. Работа на пасеке, работа дома, на огороде. Сестры завидовали братьям. Все-таки им меньше приходилось работать, чем им. На них лежала только чистка навоза в сарае от коровы и свиней, иногда выносили скотине пойло и корм.

– Почему я не родилась парнем, – злилась Марфа. Ни тебе ни стирки, ни глажки, ни мойки посуды, ни полов, ни подметаний, ни возни с курами, ни побелки. – Всякий раз она добавляла к этому списку еще чего-нибудь. – Разве это жизнь? И еще же надо учиться, а когда? Ночью? Когда ни сил, ни желания уже нет. – Она терпеть не могла учебу. Взять в руки книгу для нее было мучением. Что успевала запомнить на уроках, вот и все ее учение. Перебивалась с двоек на тройки. Но ее это нисколько не смущало.

– Нужно мне это! – дерзко отвечала она матери. Ты вон и без школы вышла замуж и детей имеешь.

– Бесстыдница! Сейчас другое время. Если б меня посылали, то училась бы, – ругала ее мать. Но Марфа сверкала отцовскими непокорными глазами и в ус не дула.

Утром, собираясь в школу, она, бывало, подолгу искала свой дырявый дерматиновый портфелишко, который таскала уж пятый год.

Не такая была Марица. У нее каждая бумажка в портфеле была на учете. Каждая, принадлежащая ей тряпочка должна была быть чистой и глаженной. Свои вещи она научилась гладить еще в первом классе, когда еще огромный чугунный утюг был непомерно тяжел для нее. Не обошлось без потерь. Она сожгла свой первый черный школьный фартук. Сколько было слез! Отец тогда сжалился над ней, купил другой, хотя грозил оставить ее без оного на весь оставшийся учебный год. Зато научилась отменно гладить. Вся глажка в доме на ней. Скромная одежда на Марице сидела красиво, потому может, что она знала: платье на ней чистое и выглаженное, так что стесняться ей нечего, держала спину прямо, ходила красивой походкой. Научилась также заштопать порванное место на одежде так, что невозможно было штопку заметить.

– Ну ты и мастерица, Машка, – удивлялась Марфа, после очередного раза, когда сестра заштопала ей подол платья, который порвала, зацепив за куст, когда спрыгивала с небольшого обрыва к речке.

– И что ты на речке делала? – спрашивала Марица.

– А там полно черемши. Мы с Эльпидой ходили.

– А где же черемша?

– А я, как увидела порванное платье, так и расхотела ее собирать. Пошла домой.

– Чудачка. Нарвала бы. Я так ее люблю.

– Ну, пойдем завтра, если хочешь.

– Я ж работаю. Может, вечером…..

– Пойдем вечером. Это даже лучше. Возьмем опять Дуську.

– Ты без нее ни шагу. Зачем она тебе? Она собирет всю черемшу, подруга твоя такая быстрая. Мы и глазом не успеем моргнуть.

– Ну и пусть. У нее ж большая семья. Отца нет. Надо ж им что-то есть, – защитила сестра подругу.

– Да уж ладно, ладно. Я это так, к слову. Мы с тобой хорошие Солохи.

– Солохи? А что это такое? – Марфа изогнула свои широкие брови.

– Не знаю. Так говорит русская бабушка, когда что-то не так. Кстати, ты не хочешь поехать к ней на эти выходные?

– А ты что? Не хочешь?

– Буду занята. Да и скучает она по тебе. Просила, чтоб ты как-нибудь приехала.

– Да ну! Мы с Дуськой собирались в лес пойти за грибами. Ее старшие два брата покажут нам грибное место, – тон сестры был безапелляционным. Ясно было, что ее не уговорить съездить к бабушке.

– Ну, ладно. Но на следующей неделе ты должна будешь поехать туда.

– На следующей – поеду. Может с Дуськой.

Марфа была рада, что планы на субботу не поменяются. Уж очень ей хотелось побыть рядом с ребятами. На младшего Митьку она давно глаз положила, но никто об этом не знал, даже Дуська.

– Марика, а тебе, что? До сих пор никто не нравится?

– Кто не нравится? – притворилась непонимающей Марица. Обычно в греческих семьях такие вопросы не обсуждались. Марфа посмотрела на нее насмешливо.

– Кто, кто? Кто-нибудь!

– Из парней, что ли?

– Ну да, не из девок же, – с легкой издевкой повторила та и выжидательно посмотрела в лицо сестре.

– Нет, никто не нравится, – спокойно ответила Марица. Бросив вытирать стол, с понимающей улыбкой на губах, она подошла вплотную к Марфе.

– Никак ты у нас успела влюбиться, девушка? Сколько тебе лет? Четырнадцать? Ну дак рано тебе о парнях думать. Кто это тебе голову вскружил? – скороговоркой проговорила Марица и пытливо уставилась сестре в глаза. – Ну, говори, кто?

Марфа отскочила от нее как ужаленная:

– Ты, что, Машка, отстань! Что ты тут придумываешь. Это я у тебя спрашиваю, а ты на меня переводишь. Тоже, придумала, – оглядываясь на нее и отряхивая платье, как будто к нему что-то прицепилось, недовольно пробурчала Марфа.

– Ну, ну, – Марица закатила глаза, как бы вдумываясь, кто же это мог быть? – Ага, знаю! Это Дуськин старший брат.

Марфа вспыхнула от испуга, что сестра почти точно указала на ее присуху.

– Сдурела, что ли? Он старик против меня. Ему лет двадцать, – запальчиво принялась она оправдываться.

– А, так все-таки кто-то есть. Не он, так другой, – продолжала наседать Марица.

– Слушай, Машка, ну что ты прицепилась. Уехал твой любимый, теперь никто тебе не нравится. И мне никто не нравится. Успокойся. Нужны они мне! У меня все впереди. Это у тебя все на подходе, – поддела она сестру. Марица уже мыла посуду. Глянув на сестру косым взглядом, она, с иронией, бросила:

– И все-то ты знаешь, Марфуша!

– А то!

Марфа поскорей выскочила во двор. А то еще заставит Что-нибудь делать с ней в доме. Нет уж, лучше она за водой сходит. Марфа ухватила два побитых, потерявших форму ведра и пошла на угол переулка к колодцу.

Больше не пришлось встретиться любезным подругами: как только Христопуло построили в Бзыбе дом и начали оформлять на него документы, выяснилось, что хоть и кончилась война, но все-равно все греки, чеченцы, ингуши и другие депортированные народы, не имеют право выезжать с мест высылки.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – печально скосив глаза, скорчил рожицу при таком известии Яшка-Генерал и многозначительно оглядел все семейство. На мать было больно смотреть: она смотрела неподвижно и обреченно куда-то в пространство. Остальные тоже повесили носы. Еще бы: столько непосильного труда всей семьи вложено в этот дом, а теперь люди из милиции требовали их отъезда. Теперь им следовало было продать свое жилье и, конечно же, за бесценок. Спасибо, покупатель нашелся. Многие осакаровские знакомые, хорошие люди, конечно, говорили перед их выездом, что рискуют, что разрешения на возвращение в родные места не было. Но им не верилось. Казалось, что это просто задержка, и пока они определятся на месте, будет и разрешение. Ну как теперь быть, что делать? Был бы язык, были бы грамотны, может и добились бы разрешения остаться, но ничего этого у них не было. Горечь и новое разочарование душили семьи Саввиди и Христопуло. Пришлось им ехать назад. Ксенексолца и Роконоца тихо кляли свою жизнь и всю советскую власть во главе со Сталиным.

Роконоца плакала, говорила, что если ехать назад, то надо бы поселиться опять Где-нибудь рядом с Харитониди. Видимо Бог услышал ее мольбы: как раз во время всех перипетий с оформлением документов, Яшка-Генерал получил очередное письмо от Митьки Харитониди, где, среди прочих новостей, упомянул, что семья, которая живет в их доме, собирается переехать в Караганду. Христопуло заторопились: срочно все продали и поехали назад, не дождавшись семьи Ксенексолцы. Успели вовремя: даже пришлось пожить с неделю у Харитониди, дожидаясь отъезда хозяев. Дед Самсон и все остальные были счастливы снова увидеть вернувшихся родственников. Снова они стали соседями, живущими рядом с главной осакаровской дорогой – Шоссейной, около большого некрасивого оврага, который ребята обследовали вдоль и поперек.

Овраг этот был больше похож на глубокую реку с крутыми, почти отвесными берегами, но вода появлялась там только весной, когда таял снег. Потом он снова пересыхал. Чего только не валялось на его дне: сельчане не стеснялись использовать ее в качестве свалки, на которой пацаны – младшеклассники увлеченно рылись часами. Чего только они там не находили для своих немудреных игр.

Овраг – река разделяла поселок на две неравные части. Меньшая ее часть, на которой жили семьи ребят, и, конечно, семьи других селян, находилась в северной части поселка. За домом бабы Нюры, в метрах ста, прижатая оврагом к дороге, располагалось, день и ночь, гудящая моторами машин, МТС, затем большой пустырь и, наконец, кладбище, на котором в основном покоились останки людей греческого, немецкого, чеченского происхождения. Казахов там не хоронили. У них было свое кладбище, на котором могилы можно было по пальцам пересчитать и о существовании, которого ни Генерал, ни Харитон, ни Митька-Харитон, ни другие ребята долго не подозревали. Говорили, что некоторые чеченцы хоронили своих мужчин там. Перед самым православным кладбищем овраг резко поворачивался на восток в сторону железнодорожной линии, для которой через овраг был перекинут широкий, бетонный мост, а под ним тоннель. Еще малышом, Митька не раз проходил через тоннель под железной дорогой, когда они с бабушкой ходил искать их заблудившуюся корову. Звуки собственных и бабушкиных шагов гулко отзывались эхом. Яя – бабушка чувствовала, что внуку страшновато и брала его за руку. Интересно, что сразу после тоннеля, овраг мелел и переходил в ровное поле. Странно как-то. Зато с другого конца, овраг обогнув на окраине поселка, построенную недавно ссыльными греками, небольшую деревянную, с куполом, выкрашенный в голубой цвет церковь, уходил далеко и исчезал за молодой тополиной рощицей, насаженной лет десять назад.

На большей части поселка, как говорил Генерал, «на большой земле», находились две школы, клуб, три магазина, здание сельсовета с двумя деревянными колоннами, выкрашенными в белый цвет. Огромный элеватор стоял на приличном расстоянии за железнодорожной линией и вокзалом. Хлебопекарня находилась в привокзальной части поселка, под странным названием «Печиестр». Район «печиестерских» начинался рядом с железнодорожным вокзалом и продолжался за линией, с каждым годом разрастаясь и двигаясь к огромному серому Элеватору. Вокзал являл собой самое оживленное место, по радио часто звучала веселая, жизнерадостная музыка. Митька обожал музыку и мог часами стоять под репродуктором. Его мечтой номер один было – купить когда-нибудь патефон с пластинками. Митька опять усмехнулся своим мыслям вспомнив, как он среагировал на радиоприемник, когда впервые услышал звуки музыки, льющиеся из маленького ящичка, купленный соседкой – бабой Нюрой. Митька не хотел верить никаким объяснениям об источниках звуков, он был уверен, что внутри кто-то сидит и играет на музыкальных инструментах. Ему не давали приемник, но он все-таки упросил посмотреть, что там сзади ящичек. Оказалось, там была твердая картонка с дырочками. Митька заглянул внутрь: через дырочки он ясно увидел маленьких человечков в пальто и меховых шапках (была зима), и у каждого была в руках кеменже – такие он видел на чьей- то греческой свадьбе. Пораженный увиденным, Митька стал кричать, что он видит человечков, но все над ним стали смеяться. Бабы Нюрин Ванька долго высматривал человечков, но ничего не увидел. Так он им тогда и не доказал, что видел человечков. Никто больше не хотел посмотреть через те дырочки. Не раз уже в старших классах, когда уже он все знал про радио, Митька думал о своем таком богатом воображении, а ведь ему было уже лет семь. Как можно было так четко видеть тех маленьких музыкантиков, ведь там их было человек десять? Он и теперь помнит их фигурки в пальто и шапках. Бог его знает, как так может случиться, хотя, действительно, только Бог может все знать.

За один день горемычные путешественники Христопуло вселились в дом и не прошло и месяца – решили сделать большую пристройку к дому. Через месяц вернулась и семья Ксенексолцы. Им не так повезло: пришлось им купить хибару похуже прежней. Но они не унывали, решили своими силами, как и Христопуло, сделать хорошую пристройку. Мария, подруга Ирини, была очень сильной, да и братья не слабаки.

У себя стройкой командовала Ирини. И планировку комнат пристройки сама придумала, и глину замешивала и саманы делала. Харитон и Кики опять устроились на работу в колхоз, но и они находили время помочь, Генерал еще жидковат был по сравнению с ними, но тоже работал на совесть. Надрывались все так, что ни ног, ни рук не чувствовали. Хотелось быстрей построить и жить в нормальных условиях. Спасибо вода теперь была рядом. Пока семья Христопуло разъезжала, Самсон с сыном и внуком, а также при помощи друга Фасули и немца Фогеля с их сыновьями вырыли у себя во дворе глубокий колодец с хорошей питьевой водой. Так что теперь не надо было женщинам идти на соседнюю улицу и таскать ее на коромыслах. Калитка Харитониди не закрывалась: постоянно слышался звон оцинкованных пустых ведер, затем тяжеловатый скрип, спускаемой железной цепи в колодец.

Друзья тоже помогали с постройкой, но они теперь тоже подрабатывали на школьных каникулах в разных местах и могли помогать только по выходным. Особенно старался Иван. Еще сами Христопуло только начинали просыпаться, а Балуевский тут как тут:

– Привет, соседям! Так вы еще спите? – восклицал он и делал удивленные глаза.

– Кто спит, – ворчала Раконоца, – я уже кашу сварила, садись, кушай с нами.

– А ты то, что в такую рань, не терпится глину помесить? – спрашивал насмешливо только что вставший с постели Харик.

– Так это мое любимое занятие, – отвечал тот серьезным тоном, – так бы я и месил ее, без пользы для себя!

– Ну, рассказывай какая тебе польза, хитрец, – присоединялся Яшка, – я так и знал, что-то тут не так, что это Ванька раньше всех рвется к нашей стройке?

Иван изобразил презрительную улыбку:

– Ну и что ж, догадался?

– Нет, брат, тебя трудно раскусить…

– То-то и оно, браток! – продолжал Иван многозначительно, а сам прохаживался по кухне, ненароком заглядывал в комнату девчат. Заметив, что те еще полуодеты, Ванька, резко покраснев, садился за кухонный стол. В этот раз несколько раз ответил Яшке невпопад.

– Ты, что, не слышишь, с тобой разговаривают, – вдруг ловит его ухо, и Иван снова живо включается в общий разговор. Выходит Ирини, и он снова притихает.

– А-а-а, наш главный помощник, давно пришел? – интересуется Ирини. Она улыбается и смотрит на него в упор. Иван отводит глаза:

– Да ж, я Генералу уже объяснил, почему я такой активный помощник…

– Ничего не объяснил, не ври, хитрая лиса, – выдает его с головой Генерал. – Друг, называется…

Иван нарочито с укоризной посмотрел на Яшку:

– Посмотри, Ирини, какой твой брат непонятливый. Ты – то сама, как думаешь, чего я тут глину мешу, а?

– Ну?

– Мускулы на ногах развиваю, – хитро и вкрадчиво развивает свою мысль Иван.

– Говорят, у меня слишком худые ноги. Вот я и стараюсь их нарастить. То есть, для кого стараюсь? – спросил он тоном деда Соломона и так же, как он поднял при этом палец, – для себя стараюсь, а вы и не догадывались. Эх вы, наивные люди, святая простота, – голос теперь его звучал, как у их церковного Батюшки Тимофея. Все засмеялись, стали усаживаться к столу.

– Вообще – то, знаешь, что лучший способ накачать мускулы ног, это – погонять велосипед, – заметил насмешливо Яшка.

Иван на секунду замер:

– Ну да, вот и я думаю, с чего бы это я день и ночь думаю о велосипеде? Кажется, даже приснился на днях…

– Велосипед не роскошь, а средство передвижения, – напутственно и со значением произнес Генерал. Харитон хихикнул.

– Я б тоже от велосипеда не отказался, – мечтательно протянул, закатив глаза к потолку, подоспевший к завтраку Слон. Старые рабочие штаны были слишком коротки, выглядел он в них карикатурно. Все засмеялись, но великодушно отвели глаза. Слон так и не понял причину их смеха.

– А, что это вы так дружно рассмеялись? – спросил он оглядываясь.

– Дык, зачем тебе велосипед? Ты ж его сходу раздавишь, – принялся разъяснять Иван.

– Ну, ладно, – перебила его Ирини, – садитесь за стол.

Немного поупрямившись, любители велосипедов сели за кашу.

Вообще соседские ребята любили любую стряпню Роконоцы: чтоб она ни сготовила, все было удивительно вкусным. Особый дар был у нее сготовить почти из ничего настоящие деликатесы, пальчики оближешь! Так что хоть и скромные ребята были, но не могли устоять против всего того, что подавала к столу Раконоца.

Кики отправила сестрам Сарваниди коряво написанное длинное письмо о всех перипетиях возвращения назад в ссылку и, что они снова живут в Казахстане. Видимо, на роду у них написано прожить жизнь в Осакаровке, которую, вообще-то, все они полюбили: здесь прошло их детство, проходит молодость, здесь похоронены тела незабвенных родных. Марица не замедлила с ответом (писала она поприличнее: она закончила пять классов) и приложила фото Кики с Ирини и свою с сестрой. Кики вспомнила, как на их счастье, в тот единственный их приезд в Красную Поляну, на турбазе, куда они попали к полудню, оказался фотограф, который делал снимок какой-то туристической группы. Вспомнила, как Марица уговорила его сфотографировать подружек. С фотокарточки смотрели четыре юные пухлогубые девчонки, одна другой краше. Кики посмотрела на себя в зеркальце: неужели эта симпатичная, брови домиком девушка и есть она?

Все кругом говорили, что она красива, но Кики все – равно чувствовала себя неуверенно и сама себе казалась маленькой и неказистой. Почему так? И сама не знала. Неважного она была о себе мнения, особенно теперь, когда так сильно похудела. Марица к тому времени была уже засватана, и в письме этом писала, что скоро у нее свадьба с Мавриди Константином, что замуж не хочет, но, что родители настаивают. Спрашивала не собирается ли Кики последовать ее примеру. Кики ответила, что замуж не собирается, да и жениха нет. Написала, что много работает в совхозе, потом приходит домой, а там тоже стройка. К вечеру так устает, что даже на хорос идти не хочется. Когда спина болит, а руки-ноги гудят, хочется одного – лечь и как можно дольше не вставать. Всем дома достается. Ирини работает за троих, но как-то у нее остаются силы с подругами сходить потанцевать, повеселиться. Всегда она весела, в хорошем задорном настроении. К тому же, не в пример Кики, почти никогда не болеет. Правда недавно, дурочка, пришла с работы раньше обычного, мама ушла корову встречать, ключ забыла оставить на месте. Ирини пригрелась на солнце и заснула на сырой весенней травке у стенки дома. Мама пришла разбудила ее, а та и встать не может: воспаление легких. Температура высокая. Мама сразу растерла ей спину водкой и поставила одну банку на спину, на утро поставила две банки, вечером три и так добавляла каждый день до восьми банок. Слава Богу все обошлось. Мама все время почти не спала, боялась, чтоб не случилось, как со старшим сыном. Того сразу положили в больницу и загубили парня: умер в цвете лет.

Кики спрашивала в письме, как там Марфа и братья. Как Красная Поляна. Очень бы хотелось побывать там, но, видимо, не суждено. Под конец просила не забывать, почаще писать и не осуждать за корявое безграмотное письмо. «Академий не кончала, так что жду ответа, как соловей лета». Кики подумала и пририсовала симпатичную птичку с конвертом в клюве. Вложила свою недавнюю фотографию, где она с подружкой Клавой Семеониди и отправилась на почту.

Глава четвертая

В сорок девятом году Осакаровский район встречал пополнение: снова прислали с Черноморского побережья ссыльных греков. На этот раз никто из вновь прибывших не умер, но было очень много больных, особенно среди малых детей и стариков. Опять расселили кого на станции Шокай, кого на девятом, кого на пятом поселке. Некоторые были из Адлера. Среди них всем понравился молодой, лет восемнадцати, парнишка Савва Александриди со своей развеселой гармошкой. Играл он на свадьбах виртуозно, даром, что еще безусый. Многие были из поселков Красная Поляна и Лесного, Лазаревки. Кики с Ирини ходили искали среди них сестер Сарваниди. Но новоприбывшие краснополянцы не видели их. Они не знали и не ведали, что семья Сарваниди опередила всех ссыльных на два дня.

Получилось так, что мать Марицы за год до высылки попросила председательшу колхоза имени Мичурина – Циприкову Елену Степановну принять старшую дочь на работу, хоть та не подходила по возрасту. Иначе у них по закону отняли б большой кусок земли, который они не один год обрабатывали, засаживали и, который их кормил. Марица, хоть и тонкая, хрупкая девочка, но работала за двоих. Самой тяжелой частью колхозной работы было носить почту. Особенно, когда надо было идти через лес в небольшие поселки, как Ивановка, Кепша, в поселки, куда надо было идти через Коржов хребет, спуск на Хосту и Кудепсту. Отец ее учил, если увидишь зверя, медведя или волка – не беги. Прижмись к дереву, обними его и не бойся. Так она и делала. Сколько раз приходилось прибегать к этому методу, не помнит, но срабатывал он безотказно. Смотришь, вот он, сейчас нападет, ничего от тебя не останется. Обнимет дрожащая Марица дерево, медведь фыркнет и уже рыкает себе далеко, ветки кустов только трещат. Елена Степановна благоволила к толковой молодой работнице. За три дня до массовых арестов и депортации из Поляны, она предупредила Марицу, что их семья в списках на высылку, и, чтоб ехали из поселка в Казахстан не ожидая, когда их повезут туда под конвоем. А раз они не под конвоем, то и вернуться они смогут в подходящий момент. Так они и выехали раньше других. Кирилл Мавриди, брат отца Марицы, за семь лет ссылки прислал пять писем. Жил он в Джамбуле и собирался домой на Кукерду каждый год, да все никак. Боялся, как и все, что могут сделать ему от «ворот-разворот». Хорошо – Марицын отец адрес Кирилла сохранил, теперь можно было хоть на первое время у него остановиться.

И вот они в пути на Казахстан. Поезд переполнен, люди теснятся так, что чуть ли не на головах у друг друга сидят. Дышать в вагоне тяжело, хоть и окна открыты. Марица с братьями и сестрой ходили по своему вагону, выходили в открытый тамбур. Им все было интересно и, возвращаясь к своим полкам, они возбужденно рассказывали новые услышанные от людей истории. Мать с отцом смотрели на сменяющийся ландшафт через окно и удивлялись необъятным просторам.

С ними рядом на верхней полке ехал молодой офицер, который с самого начала помог им всем устроиться и все поглядывал на Марицу. Всю дорогу он рассказывал интересные истории из своей жизни и Марице ничего не оставалось, как слушать его. Иногда она выходила в открытый тамбур подышать к окну. Выходил и офицер и все что-то рассказал, не сводя с нее глаз. На третий день такой поездки Марице очень хотелось избавиться от назойливого ухажера. Хорошо, что он, вышел на какой-то станции за день до прибытия в город Джамбул. Сам город, с разбросанными то тут то там домишками и арбами с ишаками произвел гнетущее впечатление, особенно в сравнении с Адлером и богатой природой Красной Поляны: низенькие глинобитные дома, глиняные облезлые, часто полуразрушенные дувалы вокруг них, выполнявших роль заборов, множество казахов в своей необычной национальной одежде: мужчины в стеганых темных халатах перетянутых неопрятными кушаками поверх обычной мужской одежды; женщины в длинных пестрых платьях, а на головах белые тюрбаны в виде капюшонов, сделанные так, чтобы видно было только лицо; ни шеи, ни волос казашки не хотели показать. Не все, конечно. Молодые казахи и казашки одевались, в основном, как русские. Кругом запущенность, некрасивость: ни цветов во дворах, ни чистоты на улицах. Много неухоженных, плохо одетых людей на костылях, просто увечных – наглядные следы войны. Однако, как ни странно, Джамбул оказался хорошо озелененным. Почти все дома были обсажены тополями, ивами, акациями, и другими деревьями. В городе главенствовала одна стройка, где можно было найти работу всем желающим: строился Химический завод. Говорили, что там будут производиться удобрения на всю страну для сельского хозяйства. Стройка занимала огромную площадь и огромное количество рабочего люда селилось неподалеку в большом поселке. Позже, когда Химзавод в начале 50-х был построен, его так и называли – Химпоселок.

Как ни странно, на химпоселковской танцплощадке, на большом пустыре, где потом выстроили Дворец Культуры химиков, Марица встретилась со своим одноклассником Гавунжиди Николаем. Он был неравнодушен к ней еще со школы. Надо же такое! Кстати сказать, в городе оказалось немало греков. Сосланных еще в сорок втором в северный Казахстан и теперь перебравшихся на юг, так как к тому времени, в пределах республики, перемещение разрешили.

Селились они в основном в химпоселке недалеко от этого самого будущего химического Суперфосфатного завода, куда они, в основном, принимались на работу. Работа была, конечно, тяжелой, но хорошо оплачиваемой. Со временем почти все греки выучились на шоферов, так как крутить баранку было значительно легче, да и лучше для своего хозяйства, потому как почти все строили себе дома, а стройматериал сподручнее было возить на «своих» грузовиках. Марица подружилась с Лизой Гавунжиди, сестрой Николая. Лиза хорошо знала город, и они по выходным ходили погулять в Центральный парк им. Ленина или ездили на Зеленый базар. Это было шумное и людное место, где можно было встретить, кроме казахов, много и русских, и греков.

Лиза вышла замуж в том же году за хорошего парня, а Марица, несмотря на активные ухаживания ее брата, не согласилась пойти под венец. Не было у нее никаких чувств. Не могла еще забыть Олега Гильманова. Матери с отцом Николай нравился, и они советовали ей не упустить его.

Марица напомнила:

– Как же так, вы ведь хотели, чтоб я за Костаса шла, все сделали, чтоб он меня засватал.

Мать неуверенно возразила:

– Ну, когда и где это было! Он, наверное, и имя твое забыл. Никто ж не знал, что так все сложится, что нам придется бежать…

– Ни за кого я замуж не хочу, – сердилась Марица и уходила: не хотела говорить о замужестве. Сестра Марфа встречалась с соседом – греком, Харлампием Капагеориди, на десять лет старше ее. Отец не разрешал ей и думать о «перестарке», как он говорил. Но шустрая Марфа не терялась, продолжала с ним видеться тайно.

И как Марица ни ругала, ни предостерегала ее, та не слушалась.

– Отстань, – говорила Марфа, – у меня ничего серьезного к нему нет. Так, время провожу.

– Ну, и что о тебе скажут люди?

– А что скажут, если ничего не было? – безапелляционно парировала сестра.

К концу сентября, к дому Роконоцы, были, наконец, пристроены две большие комнаты, расширены сенцы. Позже, к зиме поправили покосившийся сарай. Который раз вся семья еле вылезла из грязи и неустроенности: по крайней мере, они построили за эти годы три дома. Сколько сил, здоровья времени было потрачено! В конечном итоге теперь у Роконоцы была своя комнатушка, а в остальных двух комнатах спали по двое – два сына и две дочери.

Заметно легче стало жить. И Харитон, и Ирини, и Кики работали. Учился на курсах водителя грузовика один Яшка. Роконоца работала по дому. Ей хватало дел: готовила еду семье, варила пойло скотине, убирала навоз, мыла, стирала, шила, штопала, пряла, вязала, пахтала молоко, выгоняя сметану и масло. Впервые, на зиму пятидесятого года они имели достаточно дров и угля. Роконоца так любила тепло! Зимой, когда открывались двери в сенцы, с улицы неслась холодная волна густого вздыбленного воздуха, казалось, все тепло выносилось вместе с этой дверью. Гора угля лежала тут же у дома. Столько грязи из-за этого заносилось в дом. А без угля околеешь. На день раз десять выходили за углем с ведром. Зола горками сыпалась сзади дома.

Харитон с Яшей порешили на следующий год сколотить из досок просторный ящик для угля, как у Поповиди Митьки. Хозяйственный же парень Митька: все у него добротно, как у порядочных людей!

Ирини в свои пятнадцать работала в «Заготзерно». Летом ее бригада работала не разгибаясь. Вагоны с зерном подгоняли под склад, где находились весы и через транспортеры зерно пересыпалось в элеватор. А Ирини с Ксенексолцей и другими подругами из бригады таскала на себе мешки, кантарила, как когда-то незабвенный брат Федя. Сметливая была. Ее начальница завскладом, Ирина Никифоровна, как-то предложила ей стать ее заместительницей:

– Ну, что, тезка, пойдешь работать со мной? – спросила она Ирини, похлопав ее по плечу. С болью пришлось Ирини признаться, что не знает грамоты. По этому поводу очень сокрушалась начальница:

– Надо же, такая умница и не знаешь грамоты…

– Когда мне было, Ирина Никифоровна? С малых лет работала, потому как сослали, нечего было надеть на ноги.

– Да…Жаль, жаль. Ничего не поделаешь? А я надеялась, что будешь моей помощницей… – Ирина Никифоровна помолчала, перекладывая бумаги на столе. – А знаешь, Ирина, есть вечерние классы. Может, тебе пойти? – начальница явно жалела молодую гречаночку.

– Уже спрашивала. Там только с пятого класса. А у меня два класса.

– Вот беда-то! Неужели ничего нельзя сделать, вот беда-то! – сокрушенно повторяла завскладом.

Ушла она, с сожалением качая головой. Еще раз Ирини поклялась себе, что, если у нее будут дети, то она сама будет даже в мешковине ходить, но даст им полное образование, чтоб не пришлось им таскать, как ей, тяжелые мешки. Как она сожалела, что не прислушалась к словам брата Феди, ведь говорил он ей не бросать школу, что она самая умная в семье, что трудности пройдут, зато потом будет намного легче.

Разве легкая сейчас у нее работа? Спасибо, она крепкая и здоровая девчонка. А сколько среди девчат в бригаде хлипких? Только успевай помогать. А дядя Мильдо, бригадир, только и делает, что подгоняет их. Ему трудно представить, наверное, что не все могут быть силачками. У него, вообще, дома произошел казус, ставший известен всем односельчанам. Его сын, Кириак, недавно женился, взял пригожую крепкую гречанку. Однажды Матрена, жена его, увидела, как их невестка, рассердившись на корову, схватила за хвост и отшвырнула от себя, как какую-нибудь кошку. Испуганная Матрена, рассказала мужу и сыну о феноменальной силе невестки. Утром Кириак, сделав вид, что чем-то недоволен, стал ругать и замахиваться на жену, желая посмотреть, не отшвырнет ли она и его, как котенка. Но нет, она заплакала, отступила в угол, прячась от его кулаков. Ну, Кириак и отстал, подумал: «Лишь бы на меня руку не подняла, а так пользуйся своей силой на здоровье». Дядя Мильдо умильно и с гордостью рассказывал эту историю несколько раз, каждый раз прибавляя очередную новость, как невестка Фрося благодаря своей силе сделала ту или иную работу.

– Молодец, она у нас! Для нее пара пустяков порубить и сложить поленья, а для нас какое облегчение! – говорил он в таких случаях, довольный Фросей, а главное проделанной ею работой.

– Так вы там все, небось, сели и поехали на ней, – резво замечала русачка Люся, – сильная, так что и отдохнуть теперь не надо, что ли?

– Никто ее не заставляет, – отмахивался Мильдо, – она сама все затевает.

– Знаем, знаем, небось гоняешь, как и нас!

– Девчата, работа есть работа. Зря не говорите, сами знаете, как я вас жалею и понапрасну не гоняю, Бог свидетель.

И вправду: Мильдо был хорошим бригадиром – веселым, находчивым и жутким матершинником. Бригада его славилась тем, что в ней работали на совесть, но повеселиться были тоже не дураки по любому поводу.

На одном из сеансов в кино, смотрели индийский фильм, Кики встретились с дальними краснополянскими родственницами Парфеной и Деспиной Поповиди. Они только что переехали в Осакаровку из Шокая, крошечной станции, недалеко от Караганды. Сестры Поповиди хорошо знали семью Сарваниди. Но ничего о них не знали с сорок второго года, то есть с тех пор, как их самих выслали. Старший брат девчонок, восемнадцатилетний Феофан, довольно тесно стал общаться с Харитоном и Генералом: встречались на свадьбах, церковных праздниках, а теперь, с переездом, зачастил к ним в дом. Часами он мог рассказывать, как высылали греков с его родного поселка Краевско-Греческий. Сядет у Роконоцы за низкий, овальной формы стол, колени его длинных ног чуть ли не у головы и, если были слушатели, начинал свое повествование:

– Нам еще повезло, – говорил он. – Почему-то отца не посадили в 37-ом, а без всякого объяснения, нас выселили, отправили в Апшеронск. Вагон с высланными выгрузили, продержали сутки на вокзале, а потом вывезли на хутор «Дубинка». Дворов там было около восьмидесяти, ну и мы – семей тридцать греков.

– На что жили? – сурово спросил Самсон.

– На что жили? – переспросил Феофан и стал загибать пальцы, желая ничего не выпустить из виду:

– Сажали картошку, отец много плотничал, платили, конечно, копейки, но давали натурой, в основном, яйцами. Ели лебеду, крапиву, как и все соседи. В 40-ом вернулись назад и жили в Лекашовке до сорок второго года. Я успел закончить восемь классов греческой школы и меня перевели в русскую. Кстати, у нас учительница греческого языка была русской. Валентина Ивановна Капагеориди. Из любви к греку – мужу полюбила и его родной язык, выучила его и стала преподавать. Мы все ее любили, хорошая была учительница. В русской школе я проучился год и бросил учебу, помогал отцу, а потом пошел шоферить. Выучился у Георгия Федоровича Александриди ездить на грузовике. Может, знаете, наш веселый гармонист Савва Александриди – его сын. Сначала Георгий Федорович был учителем в нашем поселке. Помню, как я просился в школу, а он меня и моего друга не взял: мы были на несколько месяцев младше остальных. Ох и злились мы с Митькой Стефаниди. Даже не побоялись, взяли по камню и бросили в школьную дверь и тикать.

Феофан, видимо, стесняясь за тот свой поступок, стрельнул глазами на тетку Роконоцу. Та стояла спиной, месила тесто.

– Ну и что? Не поймали, за ухо не потаскали? – спросил с подковыркой Генерал.

– Нет. Но дома получил нагоняй. Кто-то передал отцу о кинутом камне. Вот… – Феофан выдержал паузу, вспоминая, что ж было потом. И снова потекло рекой его повествование:

– Ну, а потом, после школы выучился на шофера. Работал на «Студебекере», возил начальника госпиталя под номером 2116 Юрия Федоровича Продана, врача 1-го ранга. Там по дороге на Сочи, находится санаторий «Фабрициус», а рядом находился Главный Военно-Морской госпиталь Черноморского флота, где Продан и работал начальником. Тогда строили дорогу Дагомыс – Солоахаул, через поселки Дологохул, Бабакаул и другие. Так вот, вез я из Краснодара в тот раз полную машину груза: бинты, разные медикаменты и пишущие машинки. Немец прижимал, обстреливал машины с самолетов, но я проскочил. Вот Юрий Федорович и передал мне заранее приказ о моей ссылке.

Феофан опять остановился, задумался на мгновение. Он крепко сцепил пальцы рук и теперь внимательно смотрел на них. Руки у него все время были в движении: то подносил к лицу, то совал в норманны брюк или жакета, то барабанил по столу.

– По предписанию, я должен был оставить машину в Дагомысе, – продолжил он, – затем отправиться в Сочинский морвокзал и соединиться с родителями. Приезжаю туда, а они меня уже ждали. Там нас посадили на корабль «Аюдаг» и отправили в Баку. Утром мы были в Сухуми.

– Ну и как? Тяжело было плыть с непривычки? – тут же последовал вопрос от Самсона. Дед всегда расспрашивал таких рассказчиков прямо-таки с пристрастием и живым интересом. Слушал и всегда печально – сокрушенно качал головой.

– Сносно… Правда, пока плыли, немецкий летчик – разведчик разок обстрелял, но ничего, никто не погиб. Всю дорогу играли в турецкую игру с костьми – «Шеш-Беш».

Феофан смотрел чуть прищуренными глазами в сторону окна, как будто там видел, что происходило несколько лет назад.

– Такие вот дела…, – передохнул рассказчик, ненадолго задумавшись, и продолжил:

– В Сухуми нас разгрузили и пешком направили в село Норио через стан Вадиани-Мелани. Потом на станции Вадиани посадили в телячий состав из тридцати вагонов без окон, а уже перед самым Баку, в городе Баладжар дали возможность помыться.

– Так сколько вас там всего было, – спросил Генерал, срывающимся на фальцет голосом от обиды за греков.

– Сколько? – Феофан провел по всем лицам невидящими глазами. – Тысяч несколько, наверное. Точно не могу сказать.

– Ничего себе!

Нетерпеливому Самсону не терпелось услышать конец приключений Феофана:

– Ну, а дальше?

– Что дальше, дядь Самсон… Дальше, люди бросились варить что-нибудь жидкое: измучились от сухой еды.

Но не успели они разжечь на насыпи костры, поставить котелки, кастрюли, а тут свисток-по местам! Потом в Красноводске выгрузили и посадили в пассажирский поезд на Ашхабад.

– И как долго вас везли в гости на край земли? – поинтересовался насмешник, Митька-Харитон.

– По морю – не долго, а на поезде подольше. Считай: выехали двенадцатого сентября, а приехали пятого декабря.

– Почти три месяца! – вскочил с места Генерал. Глаза его прямо – таки горели от возмущения.

Бабушка София с Роконоцей тоже возмущенно зацокали языками.

– Мы и то меньше ехали, – прозвучал спокойный, но явно удивленный голос Харика Христопуло. – Дед говорил ехали мы всего месяц, – добавил он с виноватой улыбкой.

– Ну, братцы, значит – вы везучие, – засмеялся Феофан. – Ну вот, – продолжал он, – а в Ашхабаде мы с братом, Колькой, отстали от поезда. Представляете?!

– А чего так?

– Мальчишками ж были… Хотели посмотреть город. Оглянуться не успели, поезд, как говорится, ушел. Что делать? Перепугались, изрядно. Побродили по вокзалу. Потом купили четыре булки хлеба: есть хотелось. Доехали до Саратова, пересаживаться на Джамбул, а билетов нет. Потом за две булки хлеба удалось купить билеты. За хлеб там, что хочешь можно было купить. Можете представить: булка хлеба шла за сто рублей? – Феофан всех мельком оглядел, проверить каково впечатление. – Так… Значит, догнали мы своих на станции «Аса», около Джамбула. Нас уже родные насовсем потеряли.

– Ну и как прочувствовали всю радость жизни в телячих вагонах? – опять поддел Генерал. Феофан посмотрел на него, усмехнулся:

– Да ничего… Спасибо, вагоны чистые были. Соломы хватало. Оттуда поехали в сторону Караганды. Сняли нас всех ночью на какой-то станции и на быках повезли в город Вольск. Холод собачий. Невыносимый. Можете себе представить, чтобы мужики на себя надевали женские платки? В Вольске было много сосланных волжских немцев, они-то нас на быках и везли. Потом распределили нас по домам. Там мы прожили целый год. Сестра Парфена работала поварихой на станции, а Деспина там же – прицепщицей. Я с младшим братом Панаетом работал на грузовиках в колхозе. За год лично я заработал две тонны пшеницы. Из них шестьсот килограмм было положено отдать на нужды фронта, на войну.

Яшка-Генерал опять подал голос:

– А ты как думал? Кто солдат должен кормить? Такие, как ты, конечно!

Высказавшись, он оглядел всех, ожидая к своей реплике других реплик, но все молчали, переваривали услышанное.

– Ну вот, – подошел к завершению своего рассказа Феофан Поповиди, – потом вот переехали в Шокай, там у меня товарищ русский объявился, по дешевке мы купили у его соседей дом, поправили его и живем там теперь вчетвером.

Надо было, конечно, сразу сюда, да вот как раз перед переездом отец уехал назад – тайно, конечно. Надеется поправить в Мацестинской долине свое здоровье, что-то у него с легкими. А больше, мне кажется, тоска его заела.

Феофан чуть запнулся, опустил свои крупные глаза, опять стал разглядывать руки.

– Я тоже собираюсь туда, – продолжил он, стряхнув свою задумчивость, – надеюсь, удастся пробраться. Возьму с собой деньги какие есть, если попадусь, может, откуплюсь, а нет – загребут.

– Рискуешь, парень, – поостерег его Самсон, – схватят и поминай, как звали.

– Милиция-то у нас неподкупная, – заметил серьезно тонкоголосый Иван Балуевский. – Правда ведь, Генерал?

Письмо от Кики сестры Сарваниди получили за день до отъезда в Казахстан. Решили ответить с нового места жительства. Но написать удалось только через полтора года, перед самым отъездом назад на Кавказ: конверт с фотокарточками был утерян и нашелся, когда снова стали складывать вещи по узлам и чемоданам. Марица обрадовалась найденному конверту и вечером, когда все улеглись, села писать длинное письмо. Весь день она сочиняла стихотворение, которым она хотела начать свое запоздалое письмо. Получилось так:

Как будто начало получилось ладно. Дальше все пошло легко: написала со всяческими подробностями, как все произошло с самого начала, о том, как их семье тоже пришлось хлебнуть, когда вдруг им пришлось за два дня собраться и уехать из Красной Полны. Отец перевез семью туда в сорок четвертом году, так как Военкомат направил его Поляну делать дорожные работы. Спасибо, их предупредили в 49-ом, что они в списках среди греков, которых собирались выслать. Марица описала и то, как отец, любитель выпить, забыл про водку и два дня собирал семью, давая редкие, но грозные указания. За один день сговорился и продал за бесценок дом сыну соседа. Глаза его горели то ли от страха перед новой непонятной жизнью, то ли от ненависти ко всем вокруг. Обычно гостеприимный и разговорчивый он был тогда сам не свой. К счастью, сохранилось письмо с адресом дяди Кирилла, и он встретил их хорошо – недели две жили у него.

Слава Богу, отец нашел подходящий по их деньгам полдомика и, когда заселились туда, наконец, пришел в себя. В первый же день, уже, как хозяин дома напился так, что не мог проснуться сутки. Каждый вечер с тех пор он заводил одну и ту же пластинку: как хорошо жилось на Кавказе. Ничего не нравилось ему в Джамбуле: ни люди, ни климат, ни природа. Работать пошел туда же, где работал брат Кирилл, на стройку Химзавода. Приходил оттуда грязным, усталым и злым.

Материл он свою работу на чем свет стоит. Ну хоть платили ничего, а куда еще можно было пойти? Предлагали на «Бурул», камни ломать. Тоже не сахар. Не в том он возрасте. Там недолго и ноги протянуть. Так что, подвыпив после работы, отец долго рассекал руками воздух, энергично рассуждая о «прелестях» жизни в изгнании. Мать помалкивала. И его просила помолчать, боялась посадят непутевого мужа в тюрьму за такие речи.

Написала Марица подруге также о том, как приняли работать почтальонкой, благо опыт уже был. Описала, как лежа в кровати долгими вечерами, она вспоминала свою прежнюю жизнь и плакала. Казалось, теперь никогда не увидит милые ее сердцу места, не увидит любимую бабушку. Но Слава Богу, для их семьи все позади. Теперь они возвращаются и, может быть, они еще встретятся с Кики и Ирини там, на родном Кавказе.

Письмо было отправлено с припиской, что сама напишет ей следующее письмо, теперь, скорее всего, с другого адреса.

В заключение, ей тоже хотелось написать стихами, но уже не было никаких сил. Легла спать, но не спалось. Марице не верилось, что скоро – скоро увидит родные места, бабушку, парк, где она встречалась с Олегом Гильмановым… Вдруг вспомнилась вся ее жизнь с тех пор, как она себя помнила. Как было хорошо дома. С мамой, папой. Как помогала родителям с ранних детских лет. Вспоминались военные годы, когда солдаты день и ночь шли через их поселок под названием «Монастырь». Бывало, они ночевали и у них в доме, оставляя свои недоеденные пайки, и тогда их семья имела праздничный обед. Был период, когда не стало соли и мать просила бойцов оставить хоть несколько щепоток. Вспомнилось, ей было лет тринадцать, как с Красной Поляны спустились как-то в Монастырь женщины – гречанки, остановились у них переночевать. Шли они пешком к морю с ведрами, чтоб выпарить из морской воды соль. Две из них были просто изможденными и не могли говорить, третья была, видимо, покрепче:

– Ты не представляешь, Сима, каково без соли, – жаловалась она матери Марицы.

– Мы уже второй раз отправляемся на море. Кипятим ведрами, целыми днями. С ведра – чайная ложка соли. Хоть она и горькая, противная, но хоть спасает от глистов. Черви выходят из людей со всех дыр. Детей жалко. Соседский мальчик вырвал комом этой гадости, чуть не задохнулся, ели спасли.

Наутро мама ушла, оставив полную кастрюлю крапивного супа, наказав дочери накормить гостей. Одна из женщин подходила к кастрюле раз пять и все не могла наесться. Марица заплакала: кроме этого супа в доме ничего не было из съестного. А мама придет поздно вечером. Уже женщины стали ее ругать, а та припадала к своей тарелке и пила суп, как пьют чай. Наконец, она подняла свое измученное лицо, закатила глаза, перекрестилась:

– Докса то Теос! – Слава Богу! Я немного пришла в себя.

Уходя, она плакала и бесконечно повторяла слова благодарности за кушанье. Когда мама пришла и спросила, где суп, Марица опять заплакала и все рассказала.

– Ничего не плачь, я сейчас еще сварю, еще вкуснее, не плачь, – ласково успокоила ее мама.

Вспомнилось, как однажды мама послала ее за мукой. В их магазинчик привезли три мешка муки, и продавали по двести грамм. Мама подняла ее рано утром, занять очередь. Стояла осень, еще темно было, но народа у магазина собралось полно. Марица оказалась почти последней. Когда пришла ее очередь, продавать муку стали по сто грамм. В обратный путь она шла, когда спустились сумерки: в горах темнеет рано. Марица всегда боялась одна проходить Монастырский тоннель, хоть он и короткий. Прижала к себе драгоценный сверточек, с мыслями, что, может быть сегодня, мама сготовит что-нибудь вкусненькое, мучное. Мимо медленно на повороте проехали последние машины с солдатами и пленными немцами, которые работали на дороге, расширяя ее и взрывая крутые повороты, готовя к строительству электростанции на реке Мзымте.

У самого выхода из тоннеля ей послышались шаги, она остановилась, спряталась за каменной выемкой, присмотрелась. По дороге шли двое в солдатской форме, девушка и парень. Стриженная девушка держала в руке веточку. Шли они медленно и тихо переговаривались:

– Я слышал шаги совершенно ясно, – сказал солдат вполголоса.

– Мне тоже показалось, кто-то идет, – в голосе девушки слышался страх.

– Не бойся. В это время солдаты здесь по одному не ходят. А шаги были одного человека, а может, какая коза бродит?

Девушка приглушенно засмеялась:

– Было бы хорошо. Мы б поймали ее и сделали себе шашлык. Можно себе позволить после трехдневной голодовки.

– Тихо, – в голосе солдата звучала настороженность и опасение, – сейчас посмотрим, что это за существо притаилось в тоннеле.

Обнаружив Марицу, они отобрали у нее пакет, не обращая никакого внимания на ее крик и плач, быстро ушли в сторону кустов. Марица слышала, как трещали ветки, пока те уходили в гущу леса. Домой она пришла дрожащей и зареванной. Все рассказала маме, которая ее успокоила: по счастью именно в этот вечер у них остановилось трое бойцов и поделились своим хлебом и тушенкой. Мама и ей приберегла поужинать. На следующий день их постояльцы доложили своему начальству о случае с Марицей у тоннеля. Вечером этого же дня парочку поймали. Оказывается, дезертиры успели похозяйничать в чьем-то доме, украли кое-что съестное. Теперь они стояли без ремней, со связанными руками и смотрели пустыми глазами на окружающих. Марицу привезли на опознание. Да, это были они. Когда она ехала туда на машине, как свидетельница, то отчетливо ощущала в себе мстительное чувство, дескать «ага, попались, будете знать, как обижать людей».

Теплый осенний ветерок по ходу приятно обдувал лицо и на душе было радостно, что справедливость восторжествовала. Но теперь, когда она увидела небритого, такого молодого, совсем мальчишку, солдатика и растрепанную, красивую, страшно бледную, с блуждающим взглядом девушку – солдатку, сердце у нее сжалось. В голове пронеслось: «Неужели их убьют? Таких молодых. Ведь они так хотят жить!»

Марице было не по себе видеть их потерянный отрешенный взгляд, которым они иногда оглядывали толпу, как бы ища у них спасения. Наверное, Марица никогда не забудет эту парочку. Отца в самом начале войны мобилизовали в солдатскую роту, обслуживающую Краснополянскую дорогу. На следующий день он, как раз попал домой на несколько минут и сообщил, что дезертиров расстреляли в тот же вечер.

Жуткие воспоминания! Как ни пыталась Марица отделаться от них, они упорно лезли в голову. Положила подушку на голову, представила, что вот она снова со своей бабушкой в Лесном, как ей хорошо с ней. Вдруг, видимо уже в полусонном состоянии, ей пригрезились малорослый Костас и длиннющий Савва, оба нашептывали ей, что-то в оба уха, а что – непонятно. Закукарекали первые петухи, когда, наконец, Марица заснула крепким сном. Утром, отец, чертыхаясь, еле разбудил ее: пора было ехать на вокзал. Загрузили арбу своими узлами, распрощались с женой соседа, хозяином арбы, родители перекрестились, а следом с ними дети и затем отправились медленным ходом к поезду.

С ними, в одном вагоне, оказался молодой, очень симпатичный, а точнее, просто красавец – сероглазый грек Сидеропуло Харлампий. Все сразу стали его называть уменьшительно – Харик. Он ехал в Анапу к ожидающей его невесте, но так влюбился в веселую хохотушку Марфу, что начисто забыл о той, за кем ехал. В Москве на вокзале, когда ждали поезд «Москва – Адлер», Харлампий, конфузясь, и всячески перегибая в руках свою кепку попросил внимания и дрогнувшим голосом сказал:

– Ну вот, дорогие родители Марфы, – начал он, волнуясь, глядя себе под ноги, – вот, пока мы еще здесь, хочу сделать предложение Марфе сейчас, в Москве, и попросить вашего родительского благословения.

Марфа в тот момент, что-то жевала, услышав предложение Харика, она поперхнулась. Все кинулись стучать ей по спине.

– Предупреждать надо, – сказала новоявленному смущенному жениху шестнадцатилетняя Марфа, весело блестя глазами.

Приехали в Красную Поляну и вдруг, выяснилось, что жених оказался внуком яи Агапи, у которой Марица неделями жила на Кукерду первые семь лет своей жизни. Отец был несказанно рад такому родству жениха и через месяц молодым сыграли свадьбу. Таким образом, младшая сестра оказалась в подвенечном платье раньше старшей. Марицу это обстоятельство смутило, и она не стала долго раздумывать, когда после активных ухаживаний все тот же Костас Мавриди заслал сватов. Вышла замуж, можно сказать за компанию с сестрой, за что она себя ругала потом не один год. Хотя, видит Бог, она вначале сопротивлялась, не хотела за него. Мечтала: вдруг Олег вернется, найдет ее. Никто ей, кроме него не был нужен. Ведь сколько раз она гнала от себя этого Костаса. Не жалела, оскорбляла, как хотела. Один раз даже выгнала в ночь: пришел поздно вечером пешком из Лесного, усталый, наверное, голодный. А она даже говорить с ним не пожелала. Он ушел, переночевал у чужих людей, за что ей попало от родителей.

– Как ты могла, – кричал ее гостеприимный отец, – выгнать человека, зная, что ему некуда идти?

– В своем ли ты уме, так поступать с людьми, – вторила ему мать, – что о нас подумают?

– Сватает тебя парень из хорошей семьи, не вороти нос! Отец у него был грамотный, работал агрономом. Люди его уважали, – скрипел ржавым голосом отец.

– Ты не смотри, что он ростом не вышел. Зато красивый и умный. Как говорят: маленький, да удаленький, – мать понизила голос, – смотри твой отец, что толку, что верзила? Пьет, как никто из греков не пьет.

Короче, Костас им нравился, и Марица решила не перечить им.

Теперь, обе замужние сетры часто встречались у бабушки Марфиного мужа. Интересно, что все свое детство и Марица, и Марфа провели в доме этой яи Агапи. Старшая ее дочь, Деспина вышла замуж в пятнадцать лет и уехала жить с мужем в Краснодар, где и родился Харлампий. Кроме нее у яи Агапи было еще два сына: один из них был Исак, отец Феди Пасхалиди, двоюродный брат Саввы Александриди. Исак, как рассказывала яя, погиб, спасая соседского мальца, повисшего на оборванных проводах. А Раиса, вдова покойного Исака, была сослана в Казахстан в сорок втором. Феде было несколько месяцев, и яя Агапи не отдала грудного ребенка, боялась не довезет его легкомысленная невестка. С подросшим Федей Марица пасла коз на Кукерду. Они оба любили возвращаться под теплое крыло яи Агапи: она всегда обращалась к ним только с ласковыми словами: ризом, пулопо – душа моя, птичка.

Однажды, она отправила ее с Федей встречать корову Фиалку с пастбища. Пастух сообщил, что потерялась корова и, как не искал ее, найти не мог. В тот вечер яя Агапи сама ходила искать корову. Но не нашла. Наутро внуки пошли искать вместе с яей. Наткнулись на какие-то кости и череп. Яя Агапи произнесла сакраментальное: «Экиты, Фиалка!», (Эх, Фиалка!) и сообщила внукам, что это кости пропавшей коровы: волки ее съели.

Уже, когда внук Федя переехал к вернувшейся из Казахстана в Адлер матери, а яя переехала в Красную Поляну, Марица с сестрой иногда посещали ее там, и яя Агапи всегда была им рада и пеняла им за то, что редко заходят в гости. А теперь, в замужестве, они с удивлением узнали, что их яя Агапи совсем и не родная им. Оказывается, она была четыре раза замужем. Двое ее мужей погибли, другие умерли. Одним из них был Марицын дедушка Иван, умерший в сорок два года от кровяных поносов, оставив двух сыновей – подростков. Один из них женился на их будущей маме Симе.

Интересная личность была ихяя Агапи! Замужним сестрам она не стеснялась рассказывать всю подноготную своей жизни. Первый муж ее оказался ленивым и никудышным по мужской части. И яя, недолго думая, решила заменить его на более достойных.

«Девяносто девять любовников было у меня, и жалею, что не округлила до сотни», – не раз любила она повторять, сидя на низком стуле, и навязывая шерстяные носки.

– И, как же вам удавалось, яя? За измены, муж и убить тебя мог, – спрашивала, округлив глаза, Марфа.

– Ну, как-как… Вот, например, договорилась я с одним встретиться в обед. Лазарь, муж мой, должен был уйти на работу, а он застрял, не уходит. А я тесто замесила. Тот парень, я уже вижу, ходит сзади огорода, ждет, делает знаки. Что делать? У меня руки в тесте, я мужу говорю: сними с меня трусы, не могу, как по – маленькому сходить хочу. Он снимает, ну я и убегаю к уборной. Это я специально потому, что Лазарь мой меня стерег: люди ему говорили, что я гуляю от него. Разве он догадается, чем я занимаюсь около уборной. И так всегда, я что-нибудь придумывала, отчебучивала. – Яя смотрела на Марицу с Марфой хулиганским взглядом. – Так вот, девочки. Так что девяносто девать было их у меня. И жаль, что не округлила до сотни, – повоторила она. Вот такая я была проказница.

Девчонки смеялись и не переставали удивляться своей бабке – гулене. В старые времена надо было быть супер – хитроумной, чтоб безнаказанно заниматься такими делами.

– Надо же, какая у Харлама бабуська, – удивлялась Марфа, – а, что, если внук в нее?

– Не бойся, твой муж, хоть и красавец, а телок еще тот, на мой взгляд. Ему, кроме тебя, никто не нужен.

– И то правда, – самодовольно соглашалась Марфа, – телок, телок самый что ни на есть настоящий. Но неужели это так заметно?

– Главное, что он тебя любит, а за остальное не переживай! – успокаивала ее Марица.

– Единственно, что меня беспокоит, – раздумчиво отмечала Марфа, это – то, что мой телок никогда не отказывается от спиртного. С чего бы это? Не пьют же наши греки.

– За редким исключением, – глубокомысленно заметила Марица, – видимо он – исключение, как наш патера.

Шестого Марта 53-го года вдруг что-то суперэкстраординарное приключилось в Осакаровке. Гудело в поселке все, что могло гудеть и на Печиестре и на станции, и на Рыбном заводе, Межрайбазе и Райпо, везде. Репродукторы на всех столбах сообщали о безвременной кончине отца народов – великого кормчего Иосифа Виссарионовича Сталина. Прямо под этими репродукторами у столбов стояли люди и плакали. Во многих местах развесили красные флаги с черной полосой. Кругом и везде плакали, не успевали утирать слезы. Плакали Кики, Генерал и Харитон Христопуло, Иван Балуевский, Алик Аслонян, Самсон Харитониди с женой и многие другие. Почему-то не плакали Ирини и Митька-Харитон, так, только хмурились.

Шли траурные дни. В каждом доме обсуждали страшное событие. Никто не ожидал его смерти. Казалось, Сталин должен жить вечно. И вдруг такая тяжкая потеря. Вся страна напряженно ждала последующих событий. Люди не знали, как теперь им жить без своего учителя и вождя, на которого буквально молился каждый гражданин Советского Союза, о котором слагали песни, с которым были связаны все успехи и надежды страны. Казалось, теперь СССР уязвим со всех сторон. Любая неказистая страна могла напасть и некому будет решить важные стратегические и тактические проблемы защиты Отечества. Везде и всюду звучали фамилии сталинского окружения: Маленков, Берия, Ворошилов, Молотов, Каганович, Хрущев, Булганин, героя войны, народного любимца Георгия Жукова. Ребята часто бывали свидетелями бесед старших о политических событиях в стране, о перестановках в руководстве. Но соплякам подросткам это было мало интересно. А вот Генерал всегда держал ушки на макушке и даже принимал участие в таких беседах. Из всех друзей – соседей только начитанный очкарик Альберт Фогель поддерживал его разговоры о Сталине и его окружении. Оба они были большими почитателями Сталинского гения и очень переживали его смерть. Однако Генерала удивляло то, что любовь к Сталину, не мешала Альберту быть довольным, что страну теперь возглавляет председатель Совета министров Георгий Маленков. Это он объяснял так:

– Отец говорит, что этот Маленков умный руководитель. Скоро мы заживем спокойно, некому теперь измываться над народом, и все смогут уехать туда откуда их выслали.

– Жалко Сталина! – сокрушался Генерал, поглядывая на висящую в рамке на почетном месте, над его кроватью репродукцию картины «Сталин и Ворошилов». – Лучше б Клим Ворошилов умер.

– Они такие друзья были, наверное, Ворошилов тоже скоро, с горя, умрет, – выдал свое умозаключение Альберт.

– Каким умным был Сталин! – горестно восклицал, подперев голову, Генерал. – И как он бошку оторвал самому Гитлеру! А? Не он – капут бы нашей стране и были бы мы рабами немцев. – Он озабочено посмотрел на друга. – Ты, Алька, не обижайся. Тебя я не имею ввиду.

– Я и не обижаюсь. Немцы ведь разные бывают. Взять хотя бы Эрнеста Тельмана… Вообще теперь, как известно, две Германии. Но ни в какую из них не поеду. Отец мечтает о любимом городе Энгельсе. Скучает по своему родному городу на реке Волге.

– И я никуда не поеду. Ни на Кавказ, ни в Грецию. Что мне там делать? Была б еще не капиталистической страной, другое дело. Там одни угнетают других. Капиталисты проклятые! Как бедные греки такое терпят!?

– Хоть бы разделились, как немцы и то лучше было б, – соображал Альберт.

– Какое у Сталина на картине волевое умное лицо, правда? – спрашивал Генерал несколько раз то у одного, то у другого друга, не сводя глаз с картины.

– Да, у Ворошилова не так. Вообще, мне из маршалов больше всех нравится Жуков, а тебе?

– Мне тоже, сам знаешь. Говорят, Жуков из греков. Может его когда-нибудь и выберут на место Сталина. Как ты думаешь?

– А, может, выберут Конева или Рокоссовского… Мне они тоже нравятся.

– Нет, Георгий Жуков лучше всех! Был бы высший класс, если б его выбрали! И наша страна все также была б всех сильней. Сто процентов, – уверенно заявлял Генерал, – наверное, коммунисты примут самое мудрое решение.

– Эх, что бы я не дал, чтоб попасть на похороны Сталина! – проговорил Иван Балуевский, нервно накручивая свои короткие жесткие кудри на пальцы.

– Можно было, да не успеем, – охладил его рассудительный Генерал.

В конце года из газет стало известно об аресте Лаврентия Берии, главы Министерства внутренних дел страны, близкого друга самого Сталина. Оказалось, и все верили в это, что все репрессии, все несправедливости, которые выпали на долю народонаселения страны происходили с ведома этого настоящего врага народа, ловко устроившегося у кормила власти. По его приказу из тюрем выпустили огромное, около миллиона, количество заключенных. Криминальная обстановка в стране, как рассказывали люди, резко ухудшилась. Теперь, когда Берию расстреляли, почти без суда и следствия, люди вздохнули. «Собаке-собачья смерть!», – говорили они, поделом ему: не надо было ни за что, ни про что гноить и сживать со света все эти годы столько невинных душ.

Настя была единственной дочерью капитана милиции, Ахтареева Андрея Петровича и медсестры Нелли Ивановны. Дочь росла в голодные годы, но в их семье был более или менее достаток. По крайней мере, они не бедствовали и к столу всегда был хлеб с маленьким кусочком масла. Дочери уже было одиннадцать лет, когда после войны, офицера запаса, Ахтареева направили работать милиционером сначала в Караганду, потом, с повышением звания, в Осакаровку, Карагандинской области, возглавить тамошнюю милицию. Зарабатывал он, по тем временам, не так уж плохо. Мать, полунемка, но очень похожая на своих германских предков, работала пол дня в поликлинике, а остальное время проводила за работой по дому. Работала она истово, муж даже пенял ей, что хотел бы больше видеть ее около себя, а не за бесконечной уборкой дома. Но, так же истово любя мужа и дочь, она день и, бывало, ночью продолжала находить приложение для своих неутомимых рук. Маленький дом и двор, и даже сарай для скотины у нее блистели чистотой. Была мама Нелля высокой, рыжей и конопатой даже в свои сорок лет. А муж был среднего роста и смуглый. Говорили, что в нем текла татарская кровь, но в паспорте числился русским. Настя пошла больше в мать: бледнокожая, но без веснушек. Глаза опять же в мать – серо-голубого цвета. Как и у матери, они становились ярче и, как бы сияли внутренним светом, когда она оживлялась или радовалась чему-то. Отец говорил, что мать полюбил за красивые глаза. Настя была недовольна похожестью на маму, и мечтала о черных отцовских кудрях. К семнадцати годам из довольно блеклой девочки, она превратилась в стройную красивую девушку. Пшеничного цвета волосы слегка вились, и мама убеждала, что это даже лучше, чем быть раскудрявой, как отец.

Пока дочь росла, мама Нелля воспитывала ее со всем пылом своего любвеобильного сердца, не забывая, по мере ее взросления, учить шить, готовить, стирать безупречно чисто, гладить, а главное, следила за учебой дочери в музыкальной школе. Потом, с переездом из Караганды в Осакаровку, дочь продолжала учиться у местного старого музыканта – немца. Отцовский трофейный аккордеон с каждым годом звучал все лучше и звучнее в руках Анастасии. Нелля Ивановна утверждала, что когда-нибудь музыкой дочь сможет зарабатывать на кусок хлеба. Она то и дело одергивала дочь за столом, чтоб та сидела прямо, а когда та уходила в школу, не забывала напомнить ей ходить, не шаркая ногами, не сутулясь. Настасью все это изрядно утомляло, но позже, превратившись из гадкого утенка в белую лебедь, была благодарна маме за эти уроки, потому что ее среднего роста фигурка смотрелась статной из-за прямой осанки и легкой походки. Каждое лето Нелля Ивановна с дочерью ездила в родной город Энгельс, где жили ее брат с семьей и старенькой мамой Эммой, отец же давно умер от белой горячки. Не выслали ее вместе со всеми немцами каким-то невообразимым чудом, может, потому что была замужем за русским. Настя так их и звала: мама Нелля и мама Эмма. В братовой семье дома все говорили по-немецки и Настя, чуть ли не с младенчества, лопотала на немецком.

Кстати, мама Эмма время от времени проводила наставнические беседы с внучкой о жизни, морали, трудолюбии и, неизменно, о выборе правильного мужа, который должен быть непременно немцем. Настя в душе обижалась за своего русского папу, но обещала последовать совету бабушки. Последнее свое школьное лето, за полгода до смерти бабушки, Настя вместе с мамой, как всегда, провели в Энгельсе. Там у нее появился первый ухажер, Вальтер Стенцель. Синеглазый красавчик. Мама Эмма не могла нарадоваться и буквально выгоняла внучку прогуляться с юным немцем. Но что-то у самой Насти не просыпались чувства похожие на влюбленность. В школе, уже будучи в последнем классе, за ней ухаживали сразу двое ребят – немец Генрих Фромиллер и русский Сашка Самовиков, а также молодой учитель по физкультуре тоже с трудом отводил от нее свои глаза. Говорят, Генрих с Сашкой ночами бесконечно прохаживались мимо дома Ахтареевых в надежде лишний раз увидеть свою одноклассницу. Ни одному из них она не отдавала предпочтения, и они слонялись около нее, как привязанные. О физкультурнике уже стали судачить досужие коллеги, и все, кому не лень. Девчонки – подружки все извелись: одни из чувства зависти, другие из сострадания к мальчикам об их безответной любви.

Все дело усугублялось тем, что Настин красивый голос окреп, зазвучал так, что ни один концерт без нее не обходился. Кроме того, теперь она аккомпанировала не только себе, но и всем желающим. Неизвестно, чем бы это все кончилось, но на горизонте появился Саша Власин, родственник папиного друга, служившего в Караганде. Капитан Ахтареев был рад звонку фронтового друга, сообщившего о направлении его юного племянника Власина Александра работать в Осакаровке. Друг просил помочь Александру с жильем и быть ему наставником на первых порах. Ахтареев сам встретил нового сотрудника, привез к себе домой. Стол Нелля Ивановна накрыла так, как умела только она. Особенно приглянулись молодому лейтенанту розовые поджаристые пирожки, на которые он и налегал за все время застолья. Андрей Петрович заметил некоторую заносчивость в суждениях лейтенанта, но он отнес это к молодости и отсутствию жизненного опыта. Заметил он также, каку гостя блестели глаза, когда обращался к Насте. Воспитанная же капитанская дочь вела себя вежливо и приветливо.

Как раз через два месяца Настя закончила школу и поступила в Карагандинское педучилище. В начале осени, после настойчивых ухаживаний, еженедельных поездок в Караганду, Александр сделал ей предложение. К этому времени, он сумел проявить себя рьяным и исполнительным работником, качество, которое очень ценил капитан Ахтареев. Ему нравилось, как по-первому, что называется, звонку, Власин вскакивал на своего потрепанного черного железного коня – мотоцикл с люлькой и мчался на место происшествия по грязи и бездорожью, неизменно оказывался на месте раньше всех. Не успел лейтенант заступить на свою должность, как сумел раскрыть несколько бытовых краж, краж по месту работы и получить благодарность от начальства за оперативность. Так что, как будущий муж для дочери, он был вполне подходящим кандидатом. Жена сначала была против: слишком молода была дочь, кроме того, она боялась, что Настя бросит педучилище.

В конце концов, учитывая влюбленность дочери и то, что мужчины в послевоенное время были нарасхват, родители дали свое благословение с условием, чтоб Настя продолжила учебу, приезжала бы к мужу на выходные. А новоиспеченный муж, само собой, переедет жить в дом Ахтареевых. Таким образом лейтенант Власин, который явно был парнем не промах, буквально со школьной скамьи увел Анастасию под венец. То есть, конечно, в церкви они не венчались, об этом тогда и думать было нельзя. Тем более, что отец и жених Насти были на государственной службе. Милиционеры тогда были значительными фигурами в жизни города и села. Свадьбу справили в Караганде в доме дяди Власина. Родители Александра умерли еще в войну. Два старших брата Александра тоже работали в органах. Они грозились, что скоро из поселка их младший будет переведен на работу обратно в родной город. А отца Анастасии перетащат в Караганду в ближайшие же месяцы.

Но у Андрея Петровича были другие планы. Шли годы, когда вся страна, распевая песню «Здравствуй земля целинная, здравствуй дорога длинная…»., ехала в Казахстан поднимать целину. Весной на новые целинные земли собралась и чета Ахтареевых. Как Настя не отговаривала отца – он был зачинщиком переезда – родитель не сдавался. Даже слезы мамы Нелли, не желающей расстаться с дочерью, не помогли изменить его твердого решения: надо было помочь стране, строящей социализм, и Андрей Петрович считал своим долгом быть там, где трудно. Это была одна из причин почему капитан милиции, Ахтареев поспешил выдать дочь замуж. Теперь незачем было беспокоиться о ней, и можно было ехать навстречу новой жизни, куда призывала родная Коммунистическая Партия.

Вскоре молодые Власины получили от родителей Насти письмо, извещающее, что у них все в порядке. Андрей Петрович работал милиционером в колхозном поселке «Покровское», около города Акмолинска, а мама Нелля – медсестрой, а также при нем – за секретаря. Живут пока в палатке, как и все, а работают в вагончике. Народу наехало много, со всех концов Советского Союза. У них появились новые друзья их возраста и совсем молодые, приехавшие по комсомольским путевкам. Кругом слышится музыка – у них два радиорепродуктора. Трактора и машины гудят с утра до ночи и даже всю ночь. К зиме строят наскоро жилье, может успеют, потому как уже конец лета.

– Ничего себе устроились, твои родители! – удивился Саша, прочитав письмо. – А что же они будут делать, когда зима придет?

– Не знаю, – расстроилась Настя, – письмо как будто оптимистическое. Папа с мамой рады, что там собралось много хороших людей со всех республик. Ему не привыкать работать с людьми разных национальностей. Много коммунистов. Он же пишет, что к зиме обустроятся получше.

– Да-а-а, там сейчас не соскучишься… Ну, Петрович дает! – задумчиво произнес муж, – может и нам туда податься? Молодежи там – хоть отбавляй. Не то что здесь – одни греки, немцы, да чеченцы. Все лопочут на своем языке. Все заняты своими делами, нигде не собираются. Русских раз, два и обчелся. Скука…, – Саша потряс письмом перед собой: вот где жизнь кипит! Он повернулся, чмокнул в щеку жену, сел на стул, сцепил руки на колене, и уставился на Настю пронзительным взглядом.

– А что, давай махнем туда, куда-нибудь в поселок недалеко от твоих родителей, – вдруг, озорно подмигнув, предложил он, – серьезно, Настюша, давай, а?

Настя видела, как загорелись его глаза. Она неуверенно пожала плечами.

– Буду также работать милиционером, – продолжал он, – а ты помощником при мне, точно, как твои родители. Разве плохо? – как бы сам себя спросил он и выжидающе посмотрел на жену.

«Было бы не плохо, – сразу подумалось ей. Жить рядом с родителями – ее мечта, но…что-то – но»

– Да, было бы неплохо, – заражаясь его энтузиазмом согласно кивнула она, я так соскучилась за папой с мамой.

Настя, и в самом деле, первое время так точила слезы по ним, что Александр уставал ее успокаивать.

– Мне кажется, что, если б я уехал, ты б так не страдала, – сердился он и хмуро напомнил:

– Ты, милая моя, ты совсем забыла…

– Что?

– Тебе ж рожать зимой. Не так ли?

– Ох да… – беременность наступила полтора месяца назад, и Настасья еще не привыкла к своему новому положению.

– А там не то, что больниц, но и докторов небось нет, – продолжал раздумчиво потирая свой лоб, Александр.

– А мама, медсестра… Может напишем папе, спросим, – слабо предложила она.

– Да, нет. Отпадает. Вот родишь, а там посмотрим, – он отечески – любовно погладил ее плечи, прижал к себе, – кукла моя, не хочу никаких неожиданностей!

Настя не любила, когда муж называл ее куклой.

– Саша, опять я кукла?

– Ну, Настюша, я ж хочу этим подчеркнуть, как ты хороша у меня, как красива!

– Но «кукла», звучит как-то гуттаперчиво, не натурально. Пожалуйста, не зови меня так.

Муж ее крепко обнял, поцеловал макушку головы:

– Хорошо, ты только скажи мне, как ты хочешь, чтоб я называл тебя?

Настя повела плечом, отодвигаясь от него.

– Саша, ну не балуйся. Опять подшучиваешь?

– Нет, же, радость моя, я на полном серьезе. Кстати, я в самом деле хочу с тобой серьезно поговорить.

Настя повернулась к нему встревоженно. Лицо выражало внимание и любовь:

– Да, конечно. Что-то случилось?

– Тебе надо взять академический отпуск.

– Как? Сейчас? – в глазах Насти мелькнуло недоумение.

– Конечно, не прямо сейчас, а с нового учебного года.

– Но ведь у меня маленький срок, можно было бы ездить…

– Громыхать в этих переполненных поездах, невесть кто там ездит. Столько уголовников кругом. Зачем тебе все эти страхи? Я ж не предлагаю тебе бросить училище. Родишь, подрастет дитя, переедем в Караганду, вот тогда учись сколько тебе заблагорассудится, хоть институт заканчивай.

Настя хотела что-то сказать в свою защиту, но Александр прижал ее к себе, прижался к ней.

– Вон иди поработай лучше в школу, сама говорила, что тетка зовет и без всякого педучилища. Учителей – то не хватает. Возьмут тебя за милую душу, не сомневайся.

Краем глаза он видел, как навернулись у жены слезы, но она улыбалась. Александр был доволен: сумел убедить жену легко и просто. И как хорошо, что она так уступчива.

Дед Самсон в последнее время еще больше сдружился с соседом – немцем, огромного роста, с большими оттопыренными ушами, стариком-ровесником, Фогелем Дитрихом Ивановичем, жившего до ссылки с семьей в приволжском городе Энгельсе. С ним они бесконечно обсуждали свое прошлое, настоящее и будущее детей и внуков. Оба строили большие планы на подраставших внуков.

Самсон, однако, не был уверен за судьбу толкового Альберта, внука старика Дитриха: все-таки фашистская национальность, но вот про греков был уверен: еще немного и им разрешат вернуться в родные места на Кавказ. И тогда он покажет Митьке всю красоту Черноморского побережья, где в каждом поселке и городе у него когда-то были родные – далекие и близкие, а также просто друзья. Ведь должен же хоть кто-то там остаться. Он не мог дождаться того момента, когда бы показал им своего внука, похвастаться каким он стал красавцем, умницей: как никак хорошо учится, пойдет дальше учиться. В будущем он видел Дмитрия никем иным, как учителем или бухгалтером. Самсон часто думал, а не взять ли ради внука русский паспорт, зачем ему этот вид на жительство? Из-за него они, греки, так натерпелись!

Он хорошо помнил, как соседка Калиоки, жена друга Кирьяка, посаженного из-за паспорта, дала денег односельчанину Василию Магиропуло, чтоб тот выправил греческие паспорта на выезд. Там на каждого грека был свой номер, под которым он значился. Что-то там не получилось, и она поехала в Москву сама, в управление внутренних дел за визой. Но опять ничего не получилось, зато ей посоветовали отказаться от греческого вида на жительство и взять советский паспорт. С ним можно было, по крайней мере, передвигаться по всей стране, а не только по району. Она так и сделала. Кирьяка ее, наконец, через восемь месяцев выпустили из тюрьмы. После этого многие, по ее примеру, избавились от греческих синих книжечек с видом на жительство. Для него, Самсона, поменять свой паспорт на советский было своего рода предательством своей Патриды, древней Эллады. А вдруг его внуки или правнуки захотят туда вернуться?

Самсон шевелил своими мохнатыми поседевшими бровями, явный признак серьезной озабоченности. Он рассматривал все возможные препятствия на пути внука при поступлении в Карагандинский кооперативный техникум, в который он день за днем не уставал уговаривать Митьку поступать. «В крайнем случае, покажу Метрику, что он наполовину русский».

Эту мысль он вынашивал давно, когда вкрадывались сомнения о дальнейшей учебе любимого внука. Но пока все упиралось в неподатливого Дмитрия.

– Ну и что я буду делать, когда закончу техникум? – зло спрашивал внук. – За прилавком буду отмерять штапель или ситец старушкам?

– Не обязательно, – спокойно отвечал Самсон, – при чем здесь штапель? Ты будешь бухгалтером, – он выразительно поднимал указательный палец, делая ударение на слово «бухгалтер». Не забывай: твой отец был уважаемым счетоводом. Не каждый может считать и подбивать дебет с кредитом. Ты сможешь, ты копия отца.

– Какая я копия, ты же сам говорил, что я на мать похож.

– Лицом – да. И то – она была беленькая, как никак – русская, а ты то у нас ни в мать, ни в отца, ни, заметь, деда, такой смугляк получился.

– Ну черный я, черный, ну и что, – сверкал глазами Митька, – не буду я бухгалтером.

– Будешь, у тебя характер и голова светлая, как у отца, – настаивал дед.

– Здравствуйте, – злорадно замечал внук, – только что была черная, а теперь, нате вам-светлая!

Дед с укором посмотрел в разгневанное лицо внука.

– Ну и любишь ты ерепениться, а пора бы за ум браться, – строго выговаривал он внуку. – Хватит об этом! Поедешь и точка.

Дед нервно схватил кепку и, нахлобучив на голову, вышел во двор.

Митька Харитон уныло смотрел на скрипучую дверь, за которой скрылся Самсон. С дедом спорить бесполезно. Да и прав он. Надо поехать. Хоть и не нравится ему это дело, ну а что делать? Не попрет же он, в самом деле, против деда. Старик у них всему голова. Харитон потер переносицу: хорошо, когда тебя любит дед, но нехорошо, когда он за тебя решает судьбу. И когда наступит то золотое время, когда он сам себе будет хозяин? На самом деле, его все-таки устраивала та перспектива, что в Караганде он будет предоставлен сам себе. По крайней мере Самсон собирался наведываться не часто, а также обещался посылать Пантелея иногда «с ревизией и провизией». Зато сколько будет возможностей помотаться, где только заблагорассудится со Слоном и Ванькой! Ванька, кстати, говорил, что Анастасия Андреевна собирается переезжать в Караганду навсегда со своим муженьком, конечно.

Яя София, вернувшаяся из сарая с бидоном молока, застала внука сидящем на стуле, упершимся неподвижным взглядом в стенку. Она окликнула его и тот вздрогнул так, как, если б его застали за непотребным делом.

На место капитана Ахтареева начальником назначили очень худого, со смоляными пронизывающими глазами уже немолодого капитана Кириллова Ивана Пантелеевича. Александр Игнатьевич Власин работал на милицейском участке под его руководством. С утра, отдав распоряжения, капитан подолгу копался в бесконечных бумагах, что-то писал или уезжал по делам на целый день. Александр же садился на милицейский дребезжащий и фыркающий мотоцикл и разъезжал по точкам, куда посылал начальник. Этой осенью он специально ездил в город на базар за теплыми вещами. Купил себе, всем на зависть, большие кожаные на меху перчатки, называемые – краги и кожаную куртку, под которую надевал свитер из собачьей шерсти-подарок дяди (откуда он только его взял?). Александр знал, как он нравится всем девушкам: многие из них не смущаясь провожали его долгим взглядом. Ему нравилось нажимать на газ и картинно проехать мимо глазевшего народа, тарахтя на весь поселок. Некоторые молодые женщины недвусмысленно на него смотрели и даже говорили такие комплименты, что у него сладко вздрагивало где-то в животе, и он насмешливо улыбался, оглядывая очередную бедовую молодайку. Он вообще любил смелых. Может, потому что, как мужчина он не ощущал себя таковым, скорее нагловатым – да. Почему это у него так, он не знал, но тщательно скрывал эти свои не самые приятные ощущения о себе.

Настя, его жена, была, по его мнению, по характеру – обыкновенной и, конечно, не такой напористой, как иные работницы из «Заготзерно». Красивой – с этим никто не спорил, но не такой заводной, каких он нередко встречал. А кому не нравится, когда его заводят, веселят, обещая взглядом что-то такое, чего совсем нет в собственной жене? Недавно, точнее, как только жена забеременела, подвернулся случай завернуть на зазывный огонек. Ну, а кто 6 отказался зайти в гости к одной из таких – к Любе Резниковой? Она работала в Сельпо продавщицей. Безмужняя и бедовая, она не скрывала свой веселый образ жизни и цеплялась за каждого привлекательного, на ее вкус, мужика. А здесь такой молодец! Александр оставлял свой черный мотоцикл около какого-нибудь публичного места, благо, жила Люба в самом центре поселка, и, огородами, закоулками, шел к ней. Его не так увлекали горячие ласки Резниковой, как именно эти тайные походы. Они как бы вспрыскивали адреналин в его кровь, и он чувствовал себя каким-то особенным среди окружающих его мужчин. А что с них взять в самом деле? Работают, устают, бегут домой к таким же выработанным за день женам, поужинали чем Бог послал и набок. А утром все сначала. Когда им заниматься посторонними женщинами, которых хоть отбавляй. Им же всем голову некогда поднять, хотя особо крепкие все равно успевают к чужим бабам бегать. Александр хмыкнул. «В каком хорошем положении сейчас мужики! – думал он. – После войны они на вес золота. Самый замухрышка и тот в цене. Не говоря уж о таких хлопцах, как я»!

Александр хлопнул хворостиной по сапогу, заляпанной комочками грязи; брезгливый и чистоплотный он отругал себя: «И когда я научусь ходить, не измаравшись?.». Оглянувшись и стрельнув глазами по сторонам, он быстро толкнул калитку. В тот же момент тренькнула защелка в Любиной двери. Она уже стояла на пороге и кокетливо улыбалась:

– Думала, уж не придешь, жду уж больше часа.

– Не так-то просто к тебе вырваться, Любушка. Скорее бы лето, надоело в твоем проулке грязь месить, – ответил он, грубовато сгребая ее за шею. – Ну, чем будешь угощать дружка своего сегодня? – спросил он, с грохотом чуть отодвигая массивный стул и усаживаясь.

Ему нравилось, как Люба обслуживала его за столом. Настя на кормление мужа смотрела гораздо проще, да и не заботилась, чтоб меню было разнообразным. Конечно, учится, работает. А кто ее заставляет, сидела бы дома! С самого начала ему не нравилось это навязанное ему условие, чтоб Настя продолжала учиться. «Сама виновата, а то может, и не очень бы я ходил сюда», – подумал он, лениво поглядывая на метавшуюся по комнате подружку, услужливо подавая то хлеб, то стакан с чаем, то полотенце.

– Ну как там у тебя дела? – спросила она, наконец, присаживаясь рядом, прижимаясь к плечу.

От близкого ее дыхания, хотелось побыстрее перейти скорей к кровати. Но не так же скоро, надо иметь выдержку. Он отстранился:

– Дела? А какие они могут быть? Все хорошо. Служу Отечеству, как положено.

– А дома, – осторожно спросила она и провела рукой по спине.

– Дома? А что дома? Жена в порядке. Скоро родит наследника, сама знаешь.

– Знаю, видела ее сегодня. Потому и спрашиваю.

– Видела? Где?

– В магазине. Она покупала марлю, для будущего ребенка, наверно. Мне тоже так хочется ребенка. Люба мечтательно закатила глаза к потолку.

– Ну и дура! А я не хотел бы. Да куда денешься.

– Не хотел бы? – от удивления ресницы полюбовницы взметнулись. – Не хотел бы?!

– А что? – Александр ерзнул на табуретке, усаживаясь поудобнее. – Надо пожить сначала для с-е-б-яя, – пропел он последнее слово, – народить детей можно и попозже.

– Странно, – Люба пожала плечами, – странные вы мужики. Как можно не хотеть ребенка, своего продолжения?

– Ну, ладно об этом, – прервал ее Александр. – Я, понимаешь, пришел, не это дискутировать.

– А я хочу от тебя родить, – вдруг заявила его подруга, жарко обняв за шею.

– С ума сошла? – замер, чуть не поперхнувшись Александр.

– А что? Хочу красивого, здоровенного, в тебя, сына.

– Я что тебе, бык производитель?

– Не то, чтобы совсем, – последовал ответ. На него смотрели смеющиеся глаза. Люба прыснула в руку. – Вообще-то, еще какой бык. Бычара…

Александр, в раздражении, положив ложку, резко встал.

– Ты что? Беременна?

– Да нет же, нет, – поспешила она его успокоить. – И пошутить нельзя!

Власин, шумно подвинув скамейку, снова сел и гневно возмутился:

– Какие тут могут быть шутки? Вся моя карьера насмарку, начнутся проблемы с женой. Ребенок не иголка, не спрячешь. Смеешься что ли?

Люба, дабы прекратить неприятный разговор, потянула его к разобранной кровати. Тот податливо встал, уронив что-то и сделав шаг, повалился на кровать, увлекая ее за собой.

Люба обожала его силу, и больше, пожалуй, ничего ей было не надо. Его это очень устраивало. Не надо было петь песни о ее красоте, (хотя и Настя не напрашивалась) говорить какие-то тонкие слова, как это приходилось с женой. И в будущем, встречаясь с другими женщинами ему больше всего нравилось, что от него они ничего не требовали взамен их горячей любви к нему. «Чем не жизнь? – думалось ему. – Надо брать от нее все, что она дает, тем более теперь, когда ты молод!»

Денег не хватало ни на что. В доме не было даже самого необходимого. Мыло берегли, как зеницу ока. Постельного белья не было. Спали на видавших виды матрасах из мешковины, набитых соломой или старой трухлявой ватой. Простыней не было, укрывались лоскутными одеялами. Подушки, правда, были у всех, набивали их куриным пером. В доме стоял стойкий запах коровьего пойла. Роконоца вставала в пять часов утра, доила корову, кормила всю скотину, готовила всем поесть утром, перед работой. Ирини давно зарабатывала на тяжелых работах в «Заготзерно». Так и шла жизнь – труд, труд и труд. Странно: было трудно, но и радостей было не мало. Как-то весело жили. Разве заскучаешь, когда рядом подруги и братья со своими друзьями. Иногда сидя перед окном своего дома, выглядывая на широкий пустырь за домами Балуевского и Истианиди, Ирини с сожалением вспоминала о прекрасном прошедшем уже времени, когда она с Марией-Ксенексолцей и пацанами затевали на нем самые разнообразные игры. Она, Митька Харитон и Мурад всегда оставались лучшими игроками. Слон был немного неповоротлив и толстоват, Иван слишком худ, слабоват, Генерал тоже. Зато оба они были очень цепкими, гибкими. Они прекрасно играли в лямбду. Генерал свободно и залихватски подкидывал ногой свою мохнатую особенную лямбду до пятидесяти раз. Все пацаны были мастерами игры в альчики. Ирини сама помогала братьям выбирать суставы костей из свиных ножек, вываренных и уже отделившихся от мяса для холодца после того, как бывала заколота очередная свинья. У Генерала и брата Харитона их накопилось со временем внушительное количество. Что и говорить – не скучали. Работали много и тяжело, но и отдыхать не забывали. Шутили, подзадоривали друг друга, собирались на танцы. Как сил хватало-непонятно? Молодость есть молодость!

С восемнадцати лет Кики, как старшей и уже заневестившейся, покупали иногда одежду, и она бережно складывала все в сундук и очень редко надевала обнову. Зато шустрая Ирини, улучшив минуту, стянет, бывало, юбку или кофту, (особенно она была неравнодушна к обуви) и пойдет на танцы, которые устраивались односельчанами каждое воскресенье. А уж как Ирини танцевать любила! Вот где она по-настоящему отводила душу! Сколько Кики с ней ругалась из-за своих обнов, сколько младшая сестрица обещала, что не будет притрагиваться к ее нарядам – бесполезно – все повторялось опять и опять.

– Кики, ну ты же ведь все равно не надеваешь их, дай же мне пофорсить, – кричала Ирини, убегая от разъяренной сестры в очередной раз.

– Не твое дело! – кричала в ответ Кики, – я знаю, когда и что мне одевать. Так они повзрослели и обе заневестились. Ирини, кровь с молоком, не по годам выглядела взрослой. Кики же выглядела моложе из-за своей смуглой бледности и худобы.

Неожиданно Кики слегла с диагнозом «желтуха» в тяжелой форме. Два месяца лечения ничего не дали. Обессиленная Кики опять ждала смерти. Однажды, старая санитарка посоветовала Роконоце:

– Найди у кого-нибудь в голове вшей и пусть больная съест с едой. Три штуки достаточно, чтоб человек оклемался от желтухи.

Удивленная Роконоца подумала, что она подшучивает над ее горем и, поджав губы, скорей ушла от странной советчицы. Но на следующий день, санитарка проявила настойчивость:

– Роконоца, я тебе серьезно говорю. Не побрезгуй советом. Спроси у людей: я свою внучку так спасла.

Роконоца остановилась, недоверчиво глянула в глаза. Кажется, женщина хочет искренне помочь.

– А где же я найду вшей?

Санитарка подошла к ней поближе:

– Ну, этого добра долго искать не надо. Сходи к казахам.

Казахов в Осакаровке было раз два и обчелся. Никого, кроме милиционера – казаха, Туребека Сулеймановича, Роконоца не знала. Пошла с Ксенексолцей к нему домой. Когда жена поняла, что от нее хотят, с порога погнала их матом на ломаном русском. К счастью, вернулся как раз с работы Туребек и, узнав в чем дело, приказал найти и дать. Ну, сварила Роконоца борщ с «начинкой», принесла. По глупости предупредила больную, а она ни в какую не поддалась на уговоры. Ее воротило от одних разговоров об этих гадких насекомых. Так и ушла Роконоца. Панна Николаевна, главврач, сама уговаривала попробовать это средство, иначе верная смерть. Даже выдала склянку с крышкой, чтоб вши не сбежали. Последний раз опять подступила Роконоца с уговорами, но Кики не соглашалась. В конце концов мать расплакалась: лицо ее некрасиво искривилось, рука беспомощно прикрывала плачущий рот. Заглушая свои непрошеные всхлипывания, она пошла к двери:

– Ну и умирай! Я больше ничего для тебя не могу сделать.

Страшно, когда мама плачет. Сердце Кики больно сжалось и застучало, к горлу подкатил ком. Губы сами прошептали:

– Ладно, мама. Я согласна съесть эту гадость. Закатай их в маленький хлебный мякиш. Я его проглочу и запью водой.

Снова пошли Роконоца с Ксенексолцей к милиционерше. На этот раз она была благосклоннее и выискала в дочкиной голове пять крупных симпатичных кровососов.

Да… Великая все-таки сила – вши. Благодаря им Кики довольно быстро оправилась и после болезни и вскоре вышла замуж.

Слишком тяжелую болезнь ей пришлось перенести и, несмотря на свою красоту, она была, по мнению Роконоцы, незавидной невестой. Любой семье нужна была здоровая работница. Какая же Кики работница? Худющая и болезненная. Сможет ли она и корову подоить, навоз вычистить, пойла наварить, потом тащить его в огромных ведрах? А стирка в огромных корытах – одной воды сколько надо натаскать. А уборка, а готовка? Надо пять таких Кики, чтоб ежедневно управляться с таким объемом работы. Ей уже было девятнадцать, по общепринятым меркам – давно пора замуж. В ее возрасте Роконоца уже имела двоих детей. Так, что, боясь, что такую худобу больше никто не возьмет замуж, первому же жениху Роконоца дала согласие на свадьбу. Кики не успела оглянуться, как оказалась невестой. Мама и не подумала спросить ее мнения о женихе. А ведь Кики нравился совсем другой парень. Правда, за него бы ей никто не разрешил выйти замуж так как паренек был «аспрматенос» – русским.

Погуляли на ее свадьбе. Жених оказался красивым кучерявым парнем. Мало кто его знал: он был из соседней Юревичам Лекашовки: их семья переехала туда из Ставрополья и как раз угодила на высылку. Жених, Илья Чикириди, явно форсил в почти новом черном костюме – просто диковинка для ссыльного обносившегося народа, раздавал деньги детям, говорил какие-то речи. Еще была середина свадьбы, а он еле держался на ногах, выпячивал губу и силился что-то сказать. Мать Ильи и старший брат, Гоча, сдерживали его, пытаясь усадить упиравшегося жениха на стул около невесты. Красавица Кики испуганно смотрела на эту картину, стараясь прикрыться белой полупрозрачной, тюлевой фатой. Краска стыда заливала ей щеки. Глаза ее были опущены, длинные ресницы подрагивали, но она держалась: рядом были братья, сестра и мать. Гости говорили много хорошего в адрес невесты и желали молодым счастья, здоровья, богатства и детей. Илья во время этих пожеланий поворачивал свою хмельную голову и пристально разглядывал невесту так, как если б никогда до этого ее не видел. Потом удивленно крутил головой, отворачивался и опускал курчавую голову. Свадьба Кики была одна из первых в ссыльной Осакаровке. Почти все греки поселка побывали на ней. Если не были приглашены за стол, то просо стояли в стороне, окружив сидящих за грубо сколоченными столами и покрытыми разными скатертями собранными, как и посуда, со всего поселка. Табуреток не хватало, поэтому в качестве сидений для гостей вокруг стола набили на низенькие столбы широкие доски. Гости ели вареную картошку в мундирах, селедку, винегрет, хлеб и пили мутную, приторную брагу, которую разливали ковшами в граненые стаканы прямо из алюминиевых больших фляг. Люди пели и танцевали, не жалея горла и ног.

Веселись от души. Те, кто наблюдал свадьбу стоя, тоже активно развлекались песнопениями и танцами, а некоторые посмелее и понаглее, подбирались со своими кружками и набирали брагу из фляг сами. Уже и туфлю невесты украли, уже уплатили за нее дружки жениха и туфлю вернули назад, уже были сказаны приветственные речи всеми желающими родственниками. Роконоца утирала слезы концом косынки. Хмельной дядька Мильдо одергивал ее, подмигивал Кики и ободрительно улыбался. Его дочь Элени была кумой и сидела рядом с невестой. Кики ниже опускала голову. Стеснялась. Веселая, упитанная младшая сестра Ирини то и дело подходила к ней, что-нибудь поправляла, сообщала последние свадебные известия, играла еле заметными ямочками щек и уходила с подругами. Кики завидовала ей: «Хорошо ей. Целая деваха, а до сих пор играет в детские игры. И хоть бы хны. Свободная птица. И почему она в ее возрасте так не бегала, как салахана? А когда ей было? Все убирала, да смотрела за детьми. Теперь вот замуж. Что ее ждет в новой жизни?»

Кики остро пожалела себя. Слезы навернулись на глаза. Ирини опять подскочила к ней.

– Ты что?

– Что?

– Глаза у тебя на мокром месте.

– Разве? – Кики сделала вид, что хочет поправить фату. Сестра уже встала так, что никто не видел ее лица. Быстро смахнула сестре слезы своим платочком.

– Откуда у тебя такой беленький платочек, – подозрительно спросила Кики, сквозь слезы.

– А это ж родители Ваньки подарили мне, помнишь?

– А-а-а-а, – как не помнить, улыбнулась многозначительно Кики.

Ирини сделала большие глаза:

– Ну и молодец, что помнишь. Сиди, скоро уже расходиться будут. Устала уже, не-бойсь.

– Устала, – ответила жалобно Кики. Так ей уже хотелось, опереться спиной обо что-нибудь. Уже какой час сидит на этой табуретке. Подошла улыбающаяся Мария:

– А как жених? – спросила она, обращая вопрос Илье. Тот посмотрел на нее, как на чумную, выпятил губу и ничего не ответил. Кики украдкой посмотрела на него. В сущности, она его видела третий раз в жизни. Первый раз – когда сватался, второй раз, когда он приходил к ним домой с братом поговорить по-поводу свадьбы и вот теперь. Сердце ее учащенно билось. Было страшно и вместе с тем хотелось новой красивой жизни, где бы муж любил ее, а она его. Ей так хотелось хорошо зажить с этим симпатичным парнем, всем на зависть, как в ее любимых индийских фильмах с Радж Капуром.

Работать в школе было интересно. Пелагея Степановна, Палаша, как ласково называли завуча школы, вдова с десятилетним стажем, троюродная тетка Анастасии Андреевны, была очень внимательна к ней, помогала везде, где надо и не надо. К Насте относилась трепетно и посвящала во все свои насущные проблемы. Еще больше сблизившись теперь, как коллеги, за короткое время племянница узнала все душевные тайны Палаши: та в свои сорок четыре года была влюблена в холостяка – учителя физики и математики.

– Ну, тетя, Иван Никифорович же косит на один глаз, и даже очки не могут скрыть этот дефект, – удивлялась племянница.

– И этот косой глаз я тоже люблю, – вздыхала Пелагея Степановна, сверкая глазами и печально прижимая руки к груди.

В школе не доставало учителей, и завуч порекомендовала племянницу тем более, что та училась в педучилище, а ныне находилась в академическом отпуске. Пелагея Степановна сообщила некоторым коллегам шепотом, что отпуск, видимо, взяла из-за беременности, хотя внешне было совсем незаметно. Так Анастасия Андреевна стала учительницей музыки и немецкого.

В коллективе учителей ее встретили хорошо. Директор баловал ее неожиданными посещениями часто вместе с Пелагеей Степановной. Уроки музыки и пения проходили весело и ровно. Дети, особенно в младших классах, с удовольствием распевали с молодой учительницей детские и пионерские песни. Первую песню ко дню Советской Армии она разучила со своими пионерами очень быстро, выучила и пела вместе с ними с самым настоящим воодушевлением.

Директору эта песня очень нравилась. Ребята пели ее с чувством и воодушевлением. Иван Никифорович попросил разучить побольше подобных песен и вскоре пионеры запели новую песню в десять куплетов «Песню советских школьников».

В конце урока, чтобы увлечь ребят постарше музыкой и пением Анастасия Андреевна исполняла какую-нибудь песню из музыкальных фильмов. Особенно всем нравились песни из фильма, с участием, всеми любимого Леонида Утесова и еще более любимой Любови Орловой, «Веселые Ребята». Пели вполголоса, чтоб не привлекать внимание всей школы. После первого выступления, на всех праздничных концертах, ученики и учителя просили учительницу пения спеть что-нибудь. Ее выход и уход со сцены сопровождался всеобщими дружными и бурными аплодисментами.

С немецким языком было сложно только в старших классах: ребята выкаблучивались, нежелание учить язык объясняли своей ненавистью к «фрицам».

– Ну и ставьте мне двойку хоть в четверти, а фашистский язык учить не буду, – недавно на уроке в старшем восьмом классе пробубнил с последней парты буян, Ставриади Василий.

– Не учи «фашистский», учи немецкий, – старалась спокойно урезонить его «немка».

– А не хочу, – щурился Васька, и оглядывался на класс. С места многие ребята прыскали в кулак и заметив взгляд учительницы, делали безразличные лица.

Анастасия Андреевна строго оглядывала класс.

– Что ж, придется нам всем написать письмо в министерство в Москву: может, и в самом деле совсем ни к чему изучение немецкого языка. Какие у вас соображения на этот счет, ребята? – постукивая карандашом, она обратилась к первому ряду, но все отводили глаза.

Учительница не сдавалась:

– Где тут у нас староста? Рябинина, давай сюда листок, начнем сочинять послание. А, вот – у меня есть листок, – она вырвала страничку из своей тетради, – давай Алла, садись на мое место, а Вася, или кто другой пусть диктует обращение.

– Вот еще, чего это я должен диктовать? – растерянно крутил головой Васька.

– А что, кто другой не хочет учить также как ты? Есть такие разве? – учительница строго посмотрела на другого «смутьяна» – Сергея Ивлева, но тот сделал вид, что не замечает взгляда.

В классе наступила тишина, пауза, как будто все замерли.

Ясно же, никто никогда не решится кому-то написать, и, что это молодая учительница тут воду мутит. А вдруг и в самом деле заставит писать – греха не оберешься!

Но учительница сменила гнев на милость. Улыбнувшись, она сказала:

– Sehr gut, тогда продолжим. На чем же мы остановились? – Глаза ее смотрели мягко, но сразу же сделав серьезное лицо, она обратилась к Ваське:

– А ты, мой любезный ученик, слушай других и запоминай себе на пользу.

– А вдруг, любезный Васька, пригодится тебе немецкий, когда пошлет тебя народ служить в Германию шпионом, – послышался насмешливый голос Мити Харитониди. – Так и вижу тебя таким важным, разговаривающим свободно с фрицами.

Все захихикали. Васька фыркнул.

Митька, слегка волнуясь, и от этого глядя на учительницу, не мигая, сосредоточенно спросил:

– А не скажете вы нам, Анастасия Андреевна, где еще нам может пригодиться знание языка?

Весь класс зашелестел, поглядывая то на Митьку, то на Ваську, то на «немку».

И так всегда, вот уже несколько месяцев работает Анастасия Андреевна в этой школе и всегда слышит что-то занозистое на каждое свое высказывание от этого ученика. Глаза их встретились.

У нее как бы вопросительно, а у него – отрицательно. Его глаза говорили, что он ничего не боится, но ей готов подчиниться, потому что она ему нравится. Невольно улыбнувшись ему, Анастасия Андреевна тут же нахмурилась.

Ничего не сказав в ответ, как раньше, она не стала комментировать ни «шпионскую» версию, ни еще какую. Негромко бросив:

– Обсудим это в следующий раз, – повела урок дальше.

Внука бабушкиных соседей, она не видела давно, и надо же как вымахал! Худой, но видно какой сильный. Плечи – вон какой ширины! Из несуразного цыганенка превратился в такого симпатичного парня! Темные пробивающие усики над пухлой непокорной верхней губой, делали его не по годам взрослым. Многие ребята, впрочем, выглядели старше своих лет, потому что каждый из них, что называется, успел хлебнуть лиха. Анастасия Андреевна знала это. Да, но этот паренек вел себя будто он ей ровня, и чувствовала она себя под его взглядом совсем неуютно.

Со школьной скамьи Анастасия понимала всю силу, своей красоты. Люди засматривались на нее. Это стало настолько привычно, что она не обращала внимание на такую реакцию, старалась не смущать людей, отводила глаза, делала вид, что не замечает на себе пристальных взглядов. Хотя от некоторых, особенно назойливых глаз, краснела и отворачивалась.

Школьники тоже видели красоту своей учительницы, любили ее. Старшеклассники – мальчишки, сами не замечая заигрывали с ней, по-детски, конечно: все знали, что она замужем. И муж симпатичный. В своей милицейской форме смотрелся, как с картинки. Тот явно своей женой гордился, везде, где возможно появлялся с ней. Ни одного воскресенья не пропускали, ходили в кино, на концерты, собрания. Все время под ручку, «учтиво усадит сначала ее, а уж потом сам, как судачили местные сплетницы. Они были и в самом деле красивой парой, всем на зависть. Молоденькие симпатичные девчонки срочно размечтались о жизни при подобном муже. А парни хоть и пренебрежительно поглядывали на новоявленную пару, но втайне завидовали счастливому мужу.

После смерти Генералиссимуса Сталина заметно наступили другие времена. Ребята вдруг уяснили для себя, что можно говорить громко то, что раньше говорили только шепотом. Хотя по привычке оглядывались и смотрели нет ли рядом кого чужого. По радио часто звучали для мальчишек, как музыка фамилии маршалов, особенно Жукова, Малиновского, Рокоссовского и других. В правительстве что-то происходило. Все ждали, кто же встанет у кормила – Маленков или еще кто. Может, все-таки, всеми уважаемый герой войны – Георгий Константинович Жуков? Учитель истории успокаивал бурных учеников-старшеклассников крылатым выражением: «Время покажет».

А в общем, все шло, как обычно. Скорее, не как обычно. Неизвестно, почему Митька-Харитон стал с таким желанием ходить в школу. Так длилось почти полгода. Утром, обжигаясь, пил свой чай и быстро запахнув телогрейку, перекинув через плечо школьную торбу выбегал в свой закоулок и, если Ваньки еще не было на улице, забегал к нему и торопил его поскорей выйти. По дороге в школу он не очень вникал в разговор друга, отвечал невпопад. Больше обращал внимание на красиво падающий снег, на бархатно опушенные снежной бахромой, редкие вдоль дорог деревья, на причудливое пение ветра.

– Ты что глухой? – обижался Ванька, тыкая его локтем в бок.

– Ты чего? – удивлялся Харитон.

– Да ничего! Я тебя уже десять раз спросил про задачу домашнюю, а ты идешь молчком, как вроде уши у тебя заложило.

– А что задача? Не решил ее? Так я дам тебе списать, – отвечал отстраненно Харитон и шлепнул друга по затылку, – двоечник, ты двоечник. Задачка-то простая.

Ванька оскорбленно молчал.

– Ну ты, что, теперь обижаться надумал? Шучу же я, шучу, Ванек!

На этот раз он так пихнул Ваньку плечом, тот подскользнулся, чуть не упал. Смеясь, ребята схватились и рухнули на свежий обжигающий снег. Но быстро подхватились: не хотелось промокнуть, и потом мерзнуть в плохо отапливаемой школе. Ну, а Харитону, к тому же, хотелось более – менее выглядеть перед молодой учительницей немецкого языка, которая, как бы стала для него с некоторых пор, центром его внимания. Теперь он ходил в школу всегда в постиранной, тщательно заштопанной рубашке и штанах, аккуратно завернутые в кирзовые сапоги или валенки. Буйные свои волосы, раньше не любивший лишний раз постричься, теперь стриг под «Бокс», шею мыл ежедневно. Даже раз в день, перед уходом заглядывал в осколок зеркала, лежавший на подоконнике кухни. Под срастающимися на переносице басмачьими бровями, на него смотрели болотные, глупые мальчишеские глаза. Харитон недовольно сжимал губы, щипал над ними пушок, бросал последний критический взгляд и ставил осколок назад. Общий внешний вид, конечно, желал лучшего, и это значительно портило ему настроение, но глядя на других, еще хуже себя, успокаивался. В конце концов – он не самый завалящий. Пойдет вот летом грузчиком на станцию, заработает деньжат, справит себе кой-какую одежонку.

О своей влюбленности в «Настеньку», как он ласково про себя ее называл, Митька-Харитон никому не рассказывал. Собственно, какая влюбленность? Так, просто красивая мечта, а на красоту всегда хочется смотреть, разгадать ее тайну. Это была тайна за семью печатями. Не дай Бог, кто-нибудь узнает об этом: засмеют, опозорят. Особенно, он боялся родственников. Уж перед кем он не хотел опростоволоситься, так это перед ними, дедом Самсоном в первую очередь. И что за жизнь! Ни с кем нельзя поделиться о том, о чем хотелось больше всего говорить. Не просто говорить, а целыми днями говорить. С Ванькой нельзя, он двоюродный брат Настеньки. С Генералом вообще – копец, тот забракует Харитона на веки вечные, скажет, что он чокнутый или больной, одним словом – не мужчина. Хотя Харитон не раз замечал, как тот уважительно разговаривал с Анастасией Андреевной. Даже раз Харитону показалось, что Генерал покраснел, когда увидел ее проходящую мимо них. Ну, а Асланян, то есть «Слон» – тот… в общем, не стоит с кем – то делиться, не по – мужски это.

К чему может привести эта «дурная» увлеченность красивой учительницей, Харитон не знал, и не хотел знать. Просто ему было хорошо. Как будто мир изменился с появлением Анастасии Андреевны. За короткий срок Харитон прознал все из биографии «училки» от ее двоюродного брата, то есть своего дружка Балуевского: что полунемка, что родители на целине, что бывает у бабки Нюры не часто. Что совсем недавно вышла замуж за милиционера Власина Андрея было всем известно. А, что уже беременна узнал в конце учебного года от Эльпиды. Эта новость ему очень не понравилось, и «Настенька» даже стала ему немного неприятна.

– Так уж и беременна, откуда ты знаешь? – спросил он неприязненно Эльпиду.

– Дак, моя мама говорила, я подслушала, когда она разговаривала с теть Леной.

– Бабы всегда что-нибудь напутают или присочинят, – криво усмехнулся Харитон.

– Это – кто бабы? Моя мама? – обиженно зачастила Эльпида вслед Митьке Харитону, уже догонявшего Генерала. Харитон быстро обернулся и на ходу бросил:

– Да нет, успокойся, не мама! Я имел ввиду тебя! – он скорчил рожу и фыркнув, побежал дальше.

Харитон позволял себе такое к ней отношение потому, как знал, Эльпида все поймет и простит. Как соседка и одноклассница, она была незаменима. Всегда так получалось, что она была в нужном месте и в нужное время, чтоб помочь. Сначала он не догадывался, почему она так безотказна во всех его просьбах, пока «Слон» не подсказал, что, по всему видно, он ей нравится, прибавив, что очень жаль, что сам он, Слон, не на его месте. Что грубиян Харитон не достоин такой симпатичной девчонки, а главное, такой доброй. У Слона дома все были какими-то нервными, все говорили громко, или кричали, вечно, чем-то недовольные, а от пухленькой Эльпиды веяло покоем и мягкостью. Ну, как такую дивчину не полюбить? Но, видимо, не по душе ей такие слоноватые парни, как он.

Слон свое прозвище не оспаривал: мало того, что фамилия Асланян говорила сама за себя, и сам он был здоровенный ростом и весом. Ребята – греки, в основном-то, незавидного маленького или среднего роста. Высоких почему-то раз два и обчелся. Они с дружком Харитоном были примерно одного роста. Слон себя считал самым сильным в школе, да и среди соседей, а может и во всем поселке из ровесников, а Харитон был, на его взгляд, жидковат, хоть жилист и цепок. Слон любил задираться и потом подраться, а вот друганы его и Генерал, и Митька-Харитон, не любили это дело. Но, если кто допечет, то спуску обидчику не давали. Слон завидовал их выдержке, старался подражать им, но куда ему, вспыльчивому и драчливому?

Ирини с детства нравились гармонисты. Гитара тоже нравилась. У Ваньки Балуевского была отцовская старая обшарпанная гитара, на которой постоянно рвались струны. Хорошо, у отца завалялись запасные. Но как он пел! Русские песни «Катюша», «Бьется в тесной печурке огонь», «Севастопольский вальс». Такой молодец! Сидела бы, и часами слушала. Да неудобно. Скажут еще чего…

Эх, голос у Ваньки, ей бы, Ирини, такой. Но вот на гармошке он играть не умел. Как хорошо, что греки музыкальный народ. Среди них немало гармонистов. Самый лихой гармонист – Савка Александриди. Ох, как она отплясывала под его гармонь! Могла часами петь частушки и плясать на пару со своей боевой подругой Ксенексолцей. Они были неразлучны. На вид целые тети, они совсем недавно перестали играть с пацанвой в лямбду или альчики, или гонять в Казаков-разбойников и лапту. Равных им игроков не было. Уж если бежали – никто не мог догнать, если по бите ударили – улетит не найти. Тогда, бегая с пацанами своего и помладше возраста, Ирини с подругами потихоньку научилась от них ругательным словам. Говоря на языке матов им казалось, что они уже взрослые и все про жизнь знают даже может лучше других. В доме у Христопуло никогда не матерились, и Ирини следила за собой, боялась, вдруг сорвется с языка. Эльпида вообще не материлась, а Мария-Ксенексолца умела так виртуозно это делать (школа дяди Мильдо с заготзерновской работы), что любо – дорого было послушать. У Ирини так не получалось, и она мечтала научиться делать это именно красиво. Что ей и удалось впоследствии. Но это будет потом. Недавно дома с Хариком и Яшкой они вспоминали чуть ли не смертельный случай в их детских играх. Два года назад, весной Ирини с Марией и Эльпидой играли в лапту с пацанами – Хариком, Яшкой, Митькой-Харитоном, Балуевским Ванькой и другими ровесниками на пустыре неподалеку от дома. Игра была в разгаре, команда Ирини выигрывала и, как всегда, она с силой ударила – бита со свистом пронеслась, задев по касательной живот Ваньки. Он упал без сознания. Генерал и Митька, подбежав к своему другу, стали поднимать, а он даже глаза не открывает, никак не реагирует.

С перепугу, думая, что убила его, Ирини убежала в сторону кладбища и спряталась за оврагом в низких кустах. Там ее и нашли Мария с Эльпидой. Сообщили, что он жив и, что отец с бабой Нюрой собираются прийти с жалобой к Роконоце. И что лучше ей не попадаться соседке на глаза. Ирини вернулась домой, когда стемнело. Заглянула в окна – посторонних дома не было. Роконца отругала ее, как могла. Генерал потом сказал: «Ну и сила у тебя! Человека убить можешь». Ирини виновато отмалчивалась.

Оказалось, что у Ваньки был свищ на животе, который не заживал около года. Он как-то показывал его ребятам. Бита пролетела, задев головку свища, и с силой вытянула его корень. Вытекло много гноя и крови, но через три недели рана зажила и зарубцевалась. Ванькина баба Нюра, в тот день, когда внук упал в обморок, приходила жаловаться Роконоце на бандитку – дочь, а через две недели специально пришла отблагодарить потому, как рана благополучно заживала. Иван тогда был вместе со своей бабусей и сиял, как медный тазик, стреляя глазами в сторону Ирини. Отец Ивана передал для Ирини хороший подарок – белый кружевной носовой платок, видимо принадлежавший когда-то жене, и коричневый кусок хозяйственного мыла.

– Возьмите подарок от Ваниного отца для избавительницы, – торжественно протянула баба Нюра газетный сверточек, смущенной Ирини.

– Да, нет, не надо, что вы…

– Бери, бери. Если б не ты, не знаю, когда бы кончились его мучения, свищ этот немало крови ему и мне попортил, – и бабуся впихнула сверток ей в руки. Подарок всем понравился. Особенно мыло.

С момента чудесного избавления от вредной болячки Ванька Балуевский смотрел на Ирини благодарными глазами и называл «избавительницей». Поговаривали даже, что был в нее влюблен. Но такие вещи Ирини не любила слушать, тем более среди греков это считалось плохим тоном, позволять кому-то выказывать к себе какие-то чувства, тем более, поощрять их. Да и не до чувств было. Она в этом ничего не понимала. Вот в Индийских фильмах, любовь была красива! Столько кругом красоты и роскоши! В Индии, наверное, не знали, что такое шесть месяцев ходить в валенках и ватнике. Судя по всему, Индия – сказочная страна, где все красиво, и все друг друга любят. Фильм «Бродяга» с Раджем Капуром в главной роли, они с Марией, Эльпидой и Кики ходили смотреть раз десять, а то и больше. Ах, как Радж Капур любил свою Наргиз! Разве способен кто-то из своих греков на такую любовь? Она, конечно, помнит родителей, как они хорошо относились к друг другу, но все это было как-то… по-другому.

И потом болезнь и смерть отца – все это было так страшно, больно и некрасиво.

Отца похоронили на третий день. Много земляков провожали его в последний путь. Его братья, сестра причитали, мама плакала, дети тоже. Но было это просто и естественно, как бы подтверждая мамины слова – «отмучился». Все думали о том, что в ином мире ему будет лучше. Многие старые, пережившие много горя, даже завидовали ему: им тоже хотелось в лучший мир. Никто в семье не заметил, чтобы мама так уж убивалась о некогда любимом муже. Ирини же хотелось чего-то такого большого, необыкновенного. Или ничего. К этому «ничего» она была готова. Потому как давно научилась принимать жизнь такой, какая она есть, и жить одним днем, не заглядывая в следующий. Хотя, конечно, они с подругами иногда мечтали о будущей прекрасной жизни, о добром, ласковом муже. Большом доме и детях. Чтоб их было не больше двух-трех, как это в семьях у многих русских. Но это в будущем, а пока им нечего думать о семье. Да и кто сказал, что сладкая жизнь начинается с собственной семьи? Самое лучшее время, как говорила Роконоца дочке, сейчас. Так что нечего его упускать: гуляй и радуйся жизни. На днях все три подруги ходили вместе фотографироваться. Братья Харитон с Яшкой тоже запечатлелись вдвоем на память. На фото Мария с Ирини ядреные красавицы. Эльпида против них худая, но тоже симпатичная. Втроем они не пропускали хоросы. Танцевали с первого до последнего танца. Если пропускали, то очень редко. Никому подруги не уступали не только в неутомимости, но и языкастости. Говорили: «Ну уж эти, особенно, Ксенексолца, за словом в карман не полезет».

Очень опечалился Харитон, когда узнал, что новая учительница немецкого языка ушла в декретный отпуск, не доработав до конца учебного года. С одной стороны, он был рад, что не будет уроков немецкого языка, на которых он кирпично-буро краснел, отвечая урок. Не знал, куда смотреть и куда руки девать, с ужасом переживая, что подумают о нем одноклассники, часто терялся и не впопад отвечал на заданный вопрос. Но к своему удивлению и, наверное, на удивление других, он за две четверти подряд получал по языку отлично. Это, при том, что он всегда, как почти все одноклассники, заявлял, что немецкий язык – фашистский язык и учить его намеренно не будет. Так оно и было, до появления Анастасии Андреевны. Ну что ж, с ее уходом, хоть не придется краснеть. С другой стороны – теперь тошно было ходить в школу. Без нее как-то все стало неинтересно и пусто. Не было того чувства ожидания, что она может появиться из-за угла коридора, из класса или учительской, когда можно было, как бы невзначай попасться ей на глаза.

Лежа в постели, Харитон думал о ней и ее муже. Он завидовал ее мужу – красавчику в милицейской форме, отмечая, что эта форма ему, Дмитрию, была б больше клицу. Как повезло этому щеголю: он видит Анастасию каждый день. И вообще… Дальше он не давал себе думать. Но мысли вертелись вокруг нее неотвязно. Как жаль, что он еще салага. Слава Богу, в этом году закончится школьная жизнь. А ведь могло же случиться, будь он постарше, что не этот милиционер Власин Сашка, а он – Дмитрий Харитониди женился бы на ней. Мысли путались, плавали вокруг него, не давали спать. Он подолгу смотрел сухими, горячими глазами в ночное пространство и с трудом засыпал. Так длилось долго. Пока не узнал, что она скоро родит. Харитон ожидал такое когда-нибудь случиться, но не так быстро. Известие это немного оглушило его, и он даже, при случае, сам завел об этом разговор с Эльпидой:

– Ну, Эльпида, как это тебе удается все узнавать раньше других? – спрашивал он, сощурив глаза и дергая ее за длинный толстошерстный, домашней вязки, шарф.

– А что такого? – удивленно поднимала та свои крутые, вразлет дуги бровей. – Вся Осакаровка знает, это ты узнаешь все последним. Если б не я, то и вообще ничего не знал бы. – Она мотнула шарфом, задев ему лицо и наклонилась к снегу. Через секунду в него летел снежок. Харитон успел увернуться.

Ухватил ее за шарф, и оглянувшись, притянул к себе.

Неожиданно он увидел ее лицо так близко, что испугался и безотчетно ослабил руку. Соседушка посмотрела на него с заметным удивлением и, нагнувшись, снова зачерпнула снегу. Но не стала лепить снежок, стряхнула снег, принялась поправлять свой шарф. Небо было серым, а свежий снег был тем приятнее, что, как бы осветлял этот неприветливый холодный день.

Ну и совсем памятным был день рождения сына Анастасии Андреевны. В то воскресенье Митька-Харитон направлялся к Генералу, а Эльпида выскочила со своего двора с этой новостью. Харитон знал, что это просто повод, чтоб поговорить с ним.

– Харитон!

– Чего?

– Новость знаешь?

– Что сегодня воскресенье, знаю. А что?

– Немка наша, Анастасия, сына родила! – выпалила одним духом Эльпида.

– Анастасия Андреевна?

– Да, она! Вес – три килограмма!

Вредная соседка смотрела на него победным взглядом.

Митька Харитон круто повернулся, застрял в калитке. Столкнулся с выходящим Хариком Христопуло. Забыл руку подать.

– Ты что, не в себе? – спросил тот улыбаясь и все еще протягивая руку.

Митька поспешно пожал ее.

– Генерал дома?

– Дома.

Медленно, размышляя, пошел к дому. «Вечно эта Эльпидка с со своими сообщениями». Не понравилась ему эта новость. Подумав: «Ну, а ты как хотел?» – вздохнул и решительно направился к ступенькам.

Ну родился ребенок, ну и какое ему дело! Пусть будет счастлива молодая мама. Он сердито пнул толстую палку. Жаль, теперь она не скоро появится на горизонте. С ребенком только дома сидеть. Баба Нюра, хоть и с палкой, небойсь, сама к ней будет ходить. Сердце его на секунду сжалось и хмуря брови, глядя себе под ноги, он медленно поднялся по деревянным ступенькам. Генерал открыл ему дверь.

– Ну, что? У дружка твоего пополнение, – первое, что он спросил у Генерала и удивился, как тот моментально среагировал:

– А ты откуда знаешь?

– А ты откуда знаешь про кого я говорю? – спросил Харитон, глядя в упор.

Генерал чуть отвернулся:

– Ну, так у меня всюду друзья, есть среди них дружок один – Власин. Если не ошибаюсь, ты ведь про него спрашиваешь?

– Про него. Эльпида выбежала доложить, как будто принц наследный родился, а я к тебе, как раз шел. Вот и поздравь от нас дружка своего.

– Увижу – поздравлю, куда денусь, – с деланной ленцой отвечал Генерал.

– Рад, небось, мильтон сыночку. Что-то мне этот лейтенантик чем-то не нравится, а чем не знаю, – чуть ли не прошипел, сузив глаза Харитон, усевшись на тяжелый, грубо сколоченный табурет. Генерал искал карты, сыграть в скамбил.

– Рассказал бы, что за гусь этот Власин, – попросил Харитон, когда тот уселся и принялся раздавать карты.

– А что он тебя так волнует?

Харитон не отвечал, смотрел в сторону. Яшка, видя, что друг не в настроении, буркнул:

– Гусь, как гусь – нормальный. Правда, гуляет потихоньку от жены. – Яшка сказал и голос его пресекся, он явно пожалел сказанному, – но, это – между нами, – предостерег он, серьезно посмотрев на Харитона. Тот присвистнул:

– Да ну! Точно? – Харитон даже приподнялся, недоверчиво заглядывая в глаза друга.

– И начерта он тебе сдался? Ладно, хватит об этом! – непререкаемым тоном потребовал тот.

Не замечая резкого голоса и сухого взгляда Яшки, Харитон плюхнулся на табурет и затеребил в руках свою шапку ушанку:

– Изменяет Анастасии Андреевне? Не даром он мне не нравился, подлец!

Харитон с минуту молчал, потом спросил сухо:

– И давно он это практикует?

– Тише ты! Я тебе сказал – хватит об этом!

Харитон не слышал его. Со свойственной юности искренностью и категоричностью он еще минуты три высказывал свое возмущение постыдным поведением Власина.

– Не вздумай сболтнуть Ваньке, – спокойно предупредил Генерал, как только Харитон, зло уставившись в одну точку, замолчал.

– И вообще, какое наше дело? Не наше это дело, – добавил он и, почему-то хлопнув картами по столу, крепко выругался так, что Харитон, как бы протрезвев после пьянки, растерянно посмотрел на него:

– Ты чего?

– Ничего!

Оба они отвели глаза и перевели разговор.

Часто, еще девчонкой, Ирини забегала к доброй русской соседке, живущей напротив их дома. Баба Нюра была приветливой бабусей, разговаривавшей с ней и внуком Иваном, как со взрослыми, пересыпая свою речь всякими поговорками и прибаутками. Так, например, при появлении Ирини на пороге, бабуля, бывало, лежала среди дня на кровати, кряхтя, она поднималась и приговаривала: «Лежи Фекла, еще не смеркло!». На всякие случаи ее жизни у нее было соответственное чудное выражение типа: «Ихним же салом, да по их мусалам!», «Не путай Божий дар с яичницей!», «Из грязи да в князи!», «Чему быть того не миновать!», «Не лезь вперед батьки в пекло!», «Бровь дугой – пусть работает другой!» и множество других поговорок и пословиц. Но чаще всего ей приходилось повторять: «Нет худа без добра!», «Без труда не вынешь и рыбки из пруда!» и «Человек предполагает, а Бог располагает!». Ирини интересовалась о чем это она, и баба Нюра все объясняла.

Благодаря ей, Ирини, говорившая на трудном русском с большим акцентом и ошибками в окончаниях, обогатила свой разговор умело употребляя около сотни всего этого языкового разнообразия вполне к месту, и даже остро к месту. Да, и Иван, спасибо своей бабушке, вырос веселым, находчивым и языкатым. По крайней мере, в карман за словом не лазил. От него Ирини тоже набралась немало. Повзрослев, она стала замечать за Иваном знаки внимания к себе, но никак не реагировала на них: даже смешно было. Во-первых, он был ее младше на целый год, а это считалось ненормальным: мужчина должен быть на лет пять-семь старше. А это что? Ей восемнадцать, а ему семнадцать! К тому же русский. И разговора быть не может, придумал тоже. Так-то он ей нравился своим веселым нравом. С таким не соскучишься. Друг – товарищ это – да, но не в мужья ж ему лезть. Так во всяком случае, рассуждали ее подруги Ксенексолца с Эльпидой, да и сестра. Кики вообще возмутилась, что какой-то «аспроматенос», мог позволить себе позарится на ее сестру.

– Да он ничего еще и не предлагал, – просто смотрит в мою сторону. Точнее, высматривает, – отмахивалась Ирини.

– А что, больше никто не «посматривает» в твою сторону? – поддразнивала ее Кики.

– Не замечала. Один Ванька и смотрит.

– Ты ж наша голубоглазая красавица! Наши греки вообще дураки. Сроду хорошей девушки не видят, пока не ткнешь, – в сердцах бросила сестра. Ее маленькая Анечка ползала по комнате вокруг нее. Эльпида вместе с Марией-Ксенексолцей, помогали Ирини с охапкой стиранной одежды.

– А я замуж не спешу. Что там хорошего? – насмешничала в таких разговорах Ирини, – битой быть, как ты, Кики, не хочу. Рожать, стирать, убирать, варить, угождать мужу, – тоска. Уж лучше старой девой остаться, – убежденно добавила она.

Буранило и вьюжило уж несколько дней. Из дома невозможно было носа высунуть в выходной, и Ирини решила перегладить все вещи и свои, и братьев.

Ворох тряпок постепенно уменьшался. Ирини гладила тяжелым чугунным утюгом, который ставила греться на печь. Щеки ее раскраснелись и полыхали ярким румянцем от жаркой утюжки.

Кики посмотрела на нее с укором:

– С тебя станется, дура! Но, хочешь, не хочешь, а замуж надо выходить. Мужиков не так уж и много. Сама знаешь. Тем более хороших.

Ирини хмурила брови.

– А ты довольна своим муженьком?

Кики молчала, занятая складыванием выглаженных рубашек братьев. Взглянув на сестру, ответила:

– Так себе. Работяга, зарабатывает, но слова ему поперек не скажи… Вспыльчивый, не дай Бог!

– Ага… Сразу кулаки в ход пускает… Я б его убила, – озлобилась Ирини.

Мария, быстро и умело складывающая глаженные вещи, в раздражении махнула рукой:

– Да ладно о нем! А Ванька этот, хоть бы симпатичным был, какой-то узколицый. Один нос торчит, – Вот и хватит о нем говорить, – вспылила Ирини, – нашли мне тоже жениха! Парень он, как парень, друг Генерала и Харитона. Посмотрел один раз на меня, теперь все, куда там жених! Разговаривает со мной, что теперь ему глаза отводить, чтоб ничего не подумали?

Мария не любила гневить подругу. Это было опасно.

– Да, я к тому, что ты достойна хорошего грека, – сказала она примиряюще, – кстати, кто же у меня недавно про тебя спрашивал, – вспоминала она, напряженно нахмурив лоб. – Ах, да, вспомнила – Карапидинская свекровь!

– А ей что надо? – с удивлением поинтересовалась Ирини

– Спрашивала, то да се, не собираешься ли замуж, нет ли жениха.

– Сказала бы – есть…

– Кто? Иван?

Ирини обиженно глянула на подругу, дескать «до каких пор!»

Ксенексолца поспешила сгладить свою оплошность:

– Ну ладно, ладно…

Ирини помолчала, но, не выдержав спросила:

– Ну, и кого они мне хотят подсунуть, как ты думаешь?

– Даже не знаю… У ее двоюродной сестры три сына, все не женаты. Как же старшего зовут? – Она опять нахмурила лоб, вспоминая имя.

– Савка, что ли? – подсказала всезнающая Эльпида.

– Да, да, кажется Савка.

– Нужен он мне! – взорвалась Ирини. – Такой длинноносый и сам длинный. Я ему под мышку.

– При чем здесь рост? А длинноносый, так все греки не без этого греха. Это только у наших братьев носы – паяльники. Особенно у Генерала. Любо-дорого посмотреть! Таких носов больше ни у кого нет. А у Савки нормальный нос, не наводи, девочка напраслину на парня, – заступилась за новоявленного жениха Кики.

– Да ну нет, не нравится он мне, – поморщилась Ирини.

– Чем это? Ты ж его толком и не видела. – поддела ее Эльпида.

– Видела, и слышала, какой на гармошке играл…

– Вот – вот, свекруха говорила, что все ребята тетки Софии Александропуло играют на гармошке. Я сразу подумала, что тебе это понравится: ты же у нас певунья и плясунья…

– Ох уж и нашли певунью безголосую… Поплясать, конечно, люблю, не отказываюсь. Музыку вообще люблю. Жаль, что не пою хорошо, а то б точно в певицы пошла, – засмеялась Ирини, – и почему мужчины умеют играть на инструментах, а женщины нет, – спросила она. Уж я бы день и ночь с гармошкой не расставалась бы.

– Когда нам? Мы ж пашем с утра до поздней ночи и не все успеваем сделать. Тут уж – не до гармошки, – с горечью заметила Кики.

– Как это – одни мужики умеют играть? А наша осакаровская красавица? – напомнила Ксенексолца.

– Кто? – Эльпида бросила на нее настороженный взгляд.

– Учительница немецкого и пения, Анастасия Андреевна.

– Ах да, как я могла забыть! Кума моя! – стукнула себя по лбу Ирини, – только, все равно, женщины почти не играют музыку. Настя исключение из правила, – отмахнулась она.

Бросив утюжить, Ирини взялась за воображаемую гармонь, запела и пошла кружить по комнате, напевая всем известную греческую песенку. Было так потешно смотреть на нее, что и сестра, и подруги умирали со смеху. С подворья в дверь заглянула удивленная Раконоца, строго взглянула, но и она через минуту засмеялась. Что ни говори, дочь у нее похлеще иной артистки сыграть может. А как умеет передавать чужие голоса и их манеру разговаривать! Артистка!

Брак Кики был неудачным, и Ирини, и братья очень переживали за сестру. Ее муж, Илья, очень жестоко обращался с ней. И чем он мог ее привлечь? Можно же было категорически отказаться. Ведь ничем он ее не привлек; единственно, пожалуй, именем. Илья Чикириди носил имя отца, которого Кики очень любила. А так, на вид парень, как парень. Можно сказать, симпатичный. Внешне даже напоминал любимого актера Радж Капура. Раньше, как было: к тебе сватаются, и ты через некоторое время говоришь согласна или нет. А за это время родные справлялись, что он за человек. А что можно было разузнать, когда греки были согнаны со всего Черноморского побережья, все перемешалось, и никто толком ни о ком узнать не мог. Со временем выяснилось, что он переболел лет в четырнадцать менингитом. После этого стал вспыльчивым и даже буйным. Выяснилось также, что есть у него очень обеспеченный родной дядя, проживающий в Греции.

Но этот факт с дядей был только минусом, потому как власти преследовали тех, у кого есть родственники за границей. Когда Роконоца поставила ее перед фактом уже решенного замужества, ну, что ж, сказала, что согласна: по возрасту пора было вроде бы идти замуж. Да и надоела жизнь дома, где с утра до вечера занималась уборкой, варкой, дойкой коров. Может, своя жизнь будет полегче. Но нет. Илья оказался буйного и неуправляемого характера. Бил ее почти ежедневно. Все ему было не так. Если она затевала стирку, и не успевала к его приходу, то он пинал корыто со стиркой и говорил:

– Убери сейчас же! Нужна мне твоя стирка!

– Лия, я сейчас, одну минутку, – просила трясущимися губами Кики.

Тут же гремело:

– Я кому сказал?

Кики давно уже приноровилась стирать и убирать без него. А, если заслышит его шаги, когда он вдруг являлся раньше времени, то она быстренько задвигала корыто под кровать, а уже постиранное, бросала в коробку и тоже прятала.

Уже когда он успокаивался, она, запинаясь в словах, боясь что-нибудь сказать не так, спрашивала:

– Лия, ну за что ты меня сегодня побил? Я же ничего тебе поперек не сказала и не сделала?

Муж обычно лежал одетым на аккуратно прибранной кровати. Лениво протянув руку, брал с тумбочки спички, раскуривал цигарку.

– А это впрок, чтоб боялась и слушала мужа, – отвечал он, зевая.

– Я и так тебя боюсь, зачем же руки распускать? – жалобно вопрошала Кики, заглядывая ему в глаза.

– Ну, хватит, – грубо обрывал он ее, – надо было, вот и получила. Лучше, помолчи, – говорил он в таких случаях в заключение, многозначительно метнув злобный взгляд.

Ночами, когда он уже спал, и по дому катился его мощный храп, она вспоминала его буйства и думала, почему он так себя вел, чем она его не устраивала? Все искала в себе какие – то изъяны, но не находила. «Правильно Ирини говорит: он просто таким родился. И менингит в его детстве поспособствовал. Буйно – помешанный. И надо же было именно мне выйти за него замуж…» Кики плакала в подушку, думала о своей потерянной жизни. Плакала, чтоб никто, не Боже мой, не услышал ее плачь. Плакала о первом умершем сыне Лазаре. Он родился очень слабым, наверное, из-за побоев отца и тяжелой работы матери. Вспомнила, как плакал за ним Яшка. Когда умер Кикин годовалый сынок, Генерала не было, он уехал в свою первую рабочую командировку на своем грузовике. А когда приехал и узнал о смерти племянника, плакал два дня, не мог скрыть слез. И никто не знал, что он плакал из-за ребенка. Его спрашивают, а он молчит, отмахивается: «Отстаньте от меня». Только слезы текут по лицу.

Кики вздохнула: каких братьев ей дал Господь! Каким счастливицам достанутся они? Как таких не любить и не уважать? А каким был Федя! Благодаря ему, она могла ходить в клуб, на танцы. Большая любительница индийских фильмов, Кики не пропускала ни одного. И, если показывали их в разных местах, она везде успевала. Мать не любила ее отпускать, говорила: «Федя, пусть дома посидит, она устала», а Федя насмешливо замечал: «Как работать – не устала, а погулять – устанет». Успокаивала себя тем, что ей есть кого любить: у нее есть маленькая дочурка, мама, братья, сестра. Есть где-то далеко подруга Марица Сарваниди, которой Кики перестала писать из-за горькой своей жизни. Разве станешь писать о своих несчастьях и неурядицах? Марица раза три написала и тоже перестала писать.

Давно пора было спать, а Кики все думала и думала о своей неудавшейся судьбе.

Скучать Ирини не любила, это не ее стихия. Приключения, как бы подстерегали ее на каждом шагу с детства. Как-то, еще одиннадцатилетней, она решила попробовать что это такое взрослые пьют и пьянеют, становятся смешными. Когда в очередной раз пришли гости, и мать послала ее в подвал за спиртом, она открыла горлышко бутылки и, пока никто не видел, спешно глотнула. На ее рев сбежался весь дом. Она задыхалась и не могла дышать. Мать схватилась за сердце: «В чем дело?» Испуганная дочь, тараща глаза, показала на бутылку. Мать сразу послала за водой.

– Ах, ты своевольница, непутевая, такая – рассякая, – трясла она Ирини, вливая ей воду в рот, – будешь знать, как совать свой нос куда не следует!

Конечно, получила тогда Ирини по первое число, но ничего – пережила. Ей потом долго припоминали ее алкогольную наклонность. Наверное, это немало послужило тому, что за всю жизнь она не выпила ни грамма водки. Да и вино не жаловала. Никто и никогда не мог ее уговорить выпить стопочку. Не могла. Ей и так было весело на свадьбах и хоросах. Вся молодежь ждала воскресных танцев. Они же были для них своего рода собраниями. Там все было на виду: кто кому нравился, кто на кого посмотрел, с кем встречался, у кого намечается свадьба. Им с подругой уже было по шестнадцать, а они и думать не думали о замужестве. Зачем? Им и так было интересно жить. Хотя и тяжело. Они вместе работали в Заготзерно уже три года. Носили на себе мешки с зерном наравне с мужиками в хранилище на Элеватор. Приходилось и разгружать вагоны с пшеницей и всякое другое, вплоть до угля. Но было и время отдыха. И, если вечером в воскресенье, они собирались на хорос, то днем можно было сходить к кому-нибудь в гости. Посидеть, посплетничать. Или послушать воспоминания или случаи из жизни родителей подруг. Особенно Ирини любила послушать бабушек.

До чего ж много интересного можно было от них узнать! Одна из них – яя Сима Саввиди, Марии-Ксенексолцы бабушка, отцовская мать. Она жила в Шокае с младшим сыном Одиссеем. Говорили, что она лечит лучше всяких докторов. Рассказывали случай, когда десятилетний мальчик, как сума сошел – целыми днями кричал дурным голосом, не давался в руки, убегал. Вконец измученные родители, поехали в Шокай, разыскали яю Симу и попросили посмотреть, что с ним. Привезли ее к дому, у которого собралось народу человек пятьдесят. Отец крепко держал сына за руку, а тот на всех смотрел неспокойно, исподлобья. Вид у него был затравленного звереныша. Как только яя Сима подошла, он стал вырываться из отцовских рук. Подскочил еще дядька удержать его. Но какой там! Вырвался и ну бегать то вокруг толпы, то ныряя внутрь толпящихся людей. В глазах страх, на лице гримаса ужаса. Он кричал:

– Держите его, держите, он поймает меня!

С этими словами он летал пулей и никто, как не пытались, не мог поймать его. Он увертывался, проявляя нечеловеческую силу и энергию.

Отец просил сына сказать, кто же за ним гонится, но тот не отвечал на этот вопрос, продолжая бегать с неимоверной скоростью. Яя Сима начала свою долгую получасовую молитву. Как только она закончила, ребенок резко остановился и упал почти бездыханный. Изо рта пошла пена. Его отнесли домой. Яя Сима прочла на этот раз очень короткую молитву. Мальчишка открыл глаза, улыбнулся и заснул. Он проспал двое суток, как и предполагала яя Сима, проснулся здоровым. Говорил потом, что за ним бегал черт рогатый.

Вот такую лечебную силу имела эта бабушка. Уже в преклонных годах, лет восьмидесяти, она много рассказывала о житии Святых, об Исусе Христе так, что после ее рассказов девчата жалели, что редко ходят в церковь. Яя рассказывала о своих вещих снах. Ирина обожала слушать эту снежно – седовласую, со странно – острым и, вместе с тем, мягким всепонимающим взглядом яи. И, несмотря на долгий путь (обычно добирались на попутной подводе, иногда на поезде), подруги нередко ездили к Марьиной яе. Приставали к ней с просьбами рассказать что-нибудь. Иногда яя соглашалась и тогда воцарялась строгая тишина.

– Пошла я раз одна в лес, еще там, в Юревичах, – рассказывала яя Сима, – собираю ягоды. Уже полное ведро черники и вдруг чувствую, что я заблудилась. Я аукать, туда, сюда, но не могу найти тропу назад. Еще больше запуталась в лесу. Уже темнеть стало, стою я на склоне горы, а кругом горы и лес, а в лесу и волков и медведей бродит немало. Думаю, как же это я так пошла в лес одна, без подруг. Как я на ночь одна останусь? Пропаду же, зверь нападет. И даже если нет, то перемерзну, ведь осень: в лесу, высоко в горах холодно. И, если даже не замерзну, все – равно дорогу назад не найду. Может меня будут искать, но найдут ли? Иду я так медленно, ноги еле меня несут. Думаю, как же так, еще не пожила, ничего хорошего людям не принесла, а так хотелось. Иду, молюсь, прошу Бога помочь мне.

Слезы по щекам текут, вдруг я вздрогнула. Где-то совсем рядом треснула сухая ветка. Оглянулась – подходит ко мне молодой бородатый мужчина. И вдруг в лесу стало тихо, спокойно и необыкновенно красиво. Я обратила внимание на листья, переливающимися слепящим золотом от лучей заходящего солнца. Вот подходит он ко мне, заглядывает в ведро и говорит: «Хорошая в этом году уродилась черника!» А я смотрю на него и никакого чувства страха, как это бывает у женщин перед незнакомым мужчиной, у меня нет. Наоборот, такое чувство, что я его хорошо знаю.

У меня одно на уме, скорее выбраться из этой ловушки. Мужчина сказал, что, видимо, я заблудилась и велел идти за ним.

Голос его был завораживающим, хотелось, чтоб он бесконечно говорил. Он и говорил: рассказывал о деревьях, кустах, редких осенних цветах, которые встречались, как их можно использовать от разных болезней. Я все удивлялась, как много он знает. Благодарила, что он мне показывает дорогу. А он отвечал, что ничего удивительного, ведь я звала его. Вот он и пришел. Я тогда не обратила внимания на эти его слова. Потом только до меня дошло с кем я шла. Незаметно и быстро мы оказались на краю леса, прямо около нашего села. На прощанье он мне сказал: «Очень ты хорошая девушка, Серафима, будет у тебя способность лечить людей молитвой». – Потом тихо так сказал два слова: «Этими словами ты можешь оградить себя от насильников».

Яя Сима чуть запнулась:

– Эти два слова, девочки, он велел никому не открывать.

Девчата, уже затаившие дыхание в ожидании этих двух слов, дружно закивали. Ирини и еще кто-то хором спросили:

– Яя, так кто это был?

Яя продолжила:

– Думаю, что сам Господь Бог. Я удивилась, откуда он знает мое имя, ведь я ему себя не называла. Хотела спросить кто же он такой? В этот момент, как раз он задержался за стволом дерева и вдруг исчез. Я туда – сюда: прошла назад несколько метров, повернула в сторону, но потом побоялась снова затеряться и вернулась.

С тех пор сама не знаю, как это у меня получалось: произнесу эти два слова, прочитаю молитву, которая шла в этот момент именно на этого человека, смотришь чуть ли ни на глазах выздоравливает. Был вот недавно один русский мужчина, в милиции работает. На стопе вдруг появилась шишка размером с яйцо. Никакую обувь надеть не может. Так больно, что зубами скрежещет. Врачи прописывали какие-то мази. Но не помогало.

Жене его посоветовали пойти к бабке. Но милиционер-то коммунист, ни в какую не соглашается. Когда уже невмоготу стало, привела его жена ко мне. На другое утро шишка ушла. С тех пор тот коммунист, как мне поведала его жена, поверил в Бога.

Яя Сима перекрестилась:

– Слава Тебе, Господи!

Закончив свое повествование, она прищурила глаза, весело посмотрела на молодых. Ну вот все вам рассказала. Теперь вы рассказывайте, как поживаете.

– Да, что у нас, яя Сима. Все нормально, – нетерпеливо ответила за всех Ирини. – Ты лучше еще что-нибудь расскажи. Ей было страсть, как интересно послушать обо всем, что касалось волшебного и божественного. Она живо представила того молодого мужчину, которого встретила в лесу, когда – то молодая Серафима.

– И вот ты сначала ни капельку не подумала, что это сам Бог?

– А похож он на Исуса Христа с иконы вашей? – спросила Мария показывая глазами на угол с иконами и перекрестилась. Все следом за ней перекрестились.

– Не знаю. Как будто нет. А может – да, – отвечала старушка.

– А во что он был одет?

– Да не помню…, в обыкновенном черном пальто. В какой-то шапке.

– Как, ты не могла запомнить его?

– Я не рассматривала его. Главное, что я помню, это то, что мне было так хорошо рядом с ним и мне не хотелось, чтоб он уходил.

– Да, – задумчиво произнесла Мария, – а Ленин и Сталин говорят Бога нет.

Яя Сима обиженно поджала блеклые губы и дернула плечами:

– Безбожников хватает. На то и Божья воля. Бог-то ведь ведет к себе людей разными путями, чтоб другим была наука.

– Ну расскажи, яя, еще что-нибудь, – не унималась Ирини. – А я пока чай заварю, можно? – спросила она ее. Та кивнула головой.

– Ох и бедовая ты головушка, Ирини! Все-то тебе надобно знать! – проворчала она, любуясь ловкости, с которой Ирини заваривала чай. – Молодец, девка! Да, смотри – бойкие часто спотыкаются…

– Ну, я же не из пугливых, яя. Такая вот уродилась. Но в Бога верю, яя, так что расскажи еще что-нибудь, поучительное. Чтоб было, что детям своим будущим рассказать, правильно я говорю, девочки? – задорно обратилась Ирини к подругам.

– Правильно! – отвечали те в один голос.

– Ну, ну…, – яя Сима поправила нитку на прялке, добавила шерсти к куделю и, не оставляя прядение, принялась за новое повествование.

– Так вот, было это лет тридцать назад, – начала она, довольная вниманием девушек. – У меня взрослые дочери и сыновья, уже и внуки народились, а мне лет пятьдесят, на вид не такая старая, это я сейчас на человека не похожа, – подчеркнула она, иронически глянув на слушательниц. Девчонки всполошились:

– Тетя Сима, ну что вы на себя наговариваете! Очень вы симпатичная яя – бабушка. Понимающе кивнув согласно и улыбнувшись, бабушка Сима продолжила:

– Иду раз по полю домой. Наступал вечер, но еще светло было. Вдруг вижу, идут мне наперерез двое парней. Подходят. Одного из них, парня из соседнего села, я узнала. Он был сыном моих знакомых. Он меня не знал. Стали они ко мне приставать, дескать, если добром не соглашусь, то убьют меня. Я им и так, и эдак, дескать, парни, вы посмотрите на мой возраст. Тот, другой, как будто усовестился, стал уговаривать моего знакомца оставить меня в покое. Но, нет, первый, еще сильнее стал настаивать, схватил меня и стал валить на землю.

Баба Сима явно взволновалась, лицо ее побледнело. Глаза девчонок округлились, все они в напряжении ждали развязки. Рассказчица, поправив на голове легкую косынку, продолжила:

– Ну, вот, слушайте продолжение. Первый из них говорит: «Давай бабка, не стесняйся. Тебе понравится. Говорят, с такими бабами все гораздо слаще», ну и всякую подобную чушь. Я отбивалась, как могла. И тут я вспомнила слова, которые шепнул мне Господь Бог. Никогда больше ни до, ни после этого случая не приходилось мне пользоваться ими во вред. Вдруг парень упал, как подкошенный, и стал на глазах пухнуть. Друг его перепугался, схватил его и повел через поле домой.

В ту же ночь родители того парня постучали мне в дверь. На коленях умоляли спасти их сына. Я сказала, чтоб они привезли его и, чтоб он просил у меня прощения. Они привезли его на арбе. Он стонал, был почти без сознания. Его распирало всего и больше всего детородный орган. Я вышла к нему, он плакал и просил прощения. Я отпустила его грех. И сразу прекратилась боль. Через день он мог уже ходить. А через три дня, он снова пришел просить у меня прощение. Обидчик мой выглядел, как прежде, но смотрел совсем по-другому. Говорят, с тех пор сильно переменился, живет с Богом, одним словом. Уже сам старичок, под пятьдесят ему сейчас. Встречала его несколько раз в жизни. Благодарит, говорит: «Хорошо ты меня, тетя Сима, проучила! Спасибо Господу Богу, что привел меня, безбожника, к тебе!»

Бабулька остановилась, обвела всех глазами.

– Так вот, девоньки! Так что живите, не гневите Бога. Я-то сама, старалась жить, как он велит, но из-за того случая не уверена, что Он мне простит. Уж больно строго я тогда наказала того паренька, – старушка сокрушенно покачала головой.

Девчонки наперебой стали убеждать ее и друг друга, что поделом было ему, совсем обнаглевшему парню. Стали выспрашивать у яи, кто он такой, но та не сказала.

– А вот, я знаю, яя Сима, ты разгадываешь сны. Можно я расскажу свой? – раздумчиво попросила Ирини.

– Ну расскажи, – яя ласково посмотрела на нее, покачала головой.

– Я видела этот сон совсем недавно.

Ирини подробно рассказала свой сон, и яя Сима долго и скрупулезно раскладывала его по порядку, объяснила, что к чему. Хорошим сон оказался, ждало Ирини сватовство и семейная жизнь.

Девчонки переглянулись.

– Ну, везет же нашей Ирини, – нарочито завистливо протянула Мария, – а у меня и сна такого нет рассказать. Честно говоря, я, как залягу и снов никаких не вижу.

Ирини посмотрела на нее сожалеюще:

– А у меня почти каждую ночь художественные фильмы…Недавно даже Наргиз и Радж Капура видела во сне, представляете? – она запела из кинофильма: «Бродяга я, никто нигде не ждет меня, абарая-я-я…», – Ирини задумчиво наклонила голову, потом как бы осененная мыслью спросила:

– Баба Нюра, соседка моя, говорит: «Замужем не напасть, кабы замужем не пропасть». Яя Сима, а что ты не говоришь, счастлива ли буду я замужем и сколько детей у меня будет?

– Ну, много будешь знать, скоро состаришься.

– Ведь знаешь же.

– Я не могу все знать. Знаю только, что проживешь намного дольше мужа.

Эта деталь немного озадачила Ирини и подружек.

– Ну, если ты проживешь восемьдесят, а он умрет в семьдесят, то это ничего, – успокоила ее Ксенексолца.

Распрощавшись с яей Симой, направляясь к станции на поезд, подруги бурно, перебивая друг друга, обсуждали способности старушки, данные ей самим Богом.

Анастасия была довольна своей жизнью. С рождением сына все встало на свои места. Раньше она еще сомневалась, за тем ли человеком она замужем, не ошиблась ли она в выборе? Теперь у нее не было сомнений: красавец муж, любящий отец. Правда, все чаще его не бывает дома, но это уже издержки работы. Не просто быть милиционером, когда кругом воры, преступные элементы, как их называет Саша, одним словом – ссыльные. Настя подумала о том, что, если б ее мама не была замужем за ее папой, то тоже, возможно была бы ссыльной. Хотя и русских ссыльных хватало в их захолустье. Как же тяжело им всем: и немцам, и грекам, и чеченцам, и всем другим. Она вспомнила бабушкиных соседей – греков Харитониди и Христопуло. В какой нищете живут, работая день деньской. Бабушка говорит, еще умудряются и ей помочь, когда просит то забор поправить, то крышу подчинить, то дрова нарубить.

– Такие безотказные люди! Господь меня пожалел. Что б я без них делала? – качала головой баба Нюра. Такие хорошие люди эти греки. Повезло нашему Ваньке с друзьями. Дай – то, Бог, чтоб учились у друг друга только хорошему, – продолжала она, качая на руках и любовно целуя засыпавшего правнука. Настя с улыбкой вспомнила Митю Харитониди. Как он украдкой смотрел на нее, когда она мимо шла с ребенком на руках. И рот забыл закрыть. Как покраснел, когда она оглянулась. «Бедный мальчик, влюблен со школьной скамьи».

Она вспомнила, как сама была влюблена в своего учителя математики. Но тот был уже давно седой, женатый человек, хоть и не старый. Поседел говорят, когда брат на его глазах сгорел в танке. А ведь он тоже ее любил, а иначе почему так много внимания уделял ей? Объяснение вел, глядя только на нее, чаще всего останавливался у ее парты и поправлял в тетрадке ошибки, хвалил тоже, в основном, ее. Собственно, было и за что: с математикой у нее было все в порядке. Тимофей Радионович говорил, что тем, кто занимается музыкой, легче с математикой, есть между этими предметами какая-то взаимосвязь. Объяснил, какая связь, но Настя теперь забыла, какая именно. Девчонки завидовали и говорили:

«И что он в тебе нашел? Вон, Симка, тоже и красавица, и умница, а он нет, только с тебя не спускает глаз. Старый дурак!»

Настя отмахнулась от воспоминаний. Что вспоминать? Ее учитель уже умер. Говорят, под сердцем зашевелилась пуля, застрявшая еще с войны. Жаль… Было в нем что-то, чего ни у кого не было, что-то твердое, несгибаемое и вместе с тем – теплое, родное. Какая-то радиация шла на нее от него, от чего у нее всегда появлялось бесконечное чувство радости. Больше у нее такого чувства не возникало, даже с Сашей.

Настя забрала с рук бабушки, заснувшего Мишутку, положила на топчан, куда проворная бабуля успела застелить свою чистую, коричневую в клетку, шерстяную шаль. Баба Аня (Настя не любила ее называть Нюрой) замесила тесто еще с утра и ждала гостей.

– Пойду, налеплю вареничков, – сказала она и вышла в свою махонькую кухоньку. Настя пошла следом.

– Ну хоть расскажи, какие новости от родителей, – попросила бабуся.

– Они ж тебе тоже пишут или давно не получала?

– Как же, пишут, но редковато. Последний раз написали месяца два назад.

– А я недавно получила письмо. Такое – короткое. О себе ничего не пишут, можно сказать, все больше о моей жизни расспрашивают.

– Ну, и правильно, о тебе, о муже, о дите. Меня тоже, как получаю – расспрашивают обо мне, да о сорванце, Ваньке, да о его отце. Ванька – тот у меня часто бывает, ночует. Друзья-то его рядом со мной живут. Вот загуляется с ними и приходит переночевать. Отец его ругает, что дома не бывает.

Настя знала, бабка гордится, что внук не забывает, помогает, как может. Баба Нюра уже плохо передвигалась, без клюки не ходила даже во двор.

– Хороший у тебя внук, бабуля!

– А тебе он – двоюродный брат, не забывай, Настюша.

– Ну что ты, бабушка, с какой стати я должна забыть. Ванечку я люблю, – задумчивая Настя подняла на нее удивленные глаза.

– Я к тому говорю, что вас двое на белом свете, – назидательно проговорила бабка, – берегите отношения. Ты старшая, от тебя много зависит. А кровь родная – не водица.

– Не бойся, бабушка, я от него никогда не откажусь, не бойся. У меня еще два брата в Энгельсе, помнишь их?

– Ничего я не боюсь, а за вас беспокоюсь. Ну, еще два брата черт знает где, это неплохо, хоть и немцы. Далеко они. Нехорошо, когда родных нет. Вот я сирота, уж нахлебалась горюшка за свою жизнь, – баба Нюра смахнула набежавшую слезу. – Ну, а, как там у тебя с Сашей? – перевела она разговор.

– Все хорошо, баб Аня.

– Хороший муж?

– Хороший. Любим друг друга.

– Смотри, береги любовь-то. Не ругайтесь по пустякам.

– Мы и не ругаемся тем более, что дома он почти не бывает.

Баба Нюра вперила в нее удивленные глаза:

– А где ж его черти носят?

Настя махнула рукой:

– Работы много, не успевает…

– Ну-ну. Много работы. Я его вижу на мотоцикле – часто бывает в гостях у соседей, у Роконоцы.

– Часто?

– Часто, почти каждый день, и ко мне бывает заскочит то поесть, то попить, то еще чего.

– Мне он говорил как-то, что бывает у Христопуло Яши. Но я не думала, что так часто.

– Заходила я как-то к ним, со стариками разговорилась, и он пришел. Роконоца сказала, что они в карты играют, как-то по-ихнему карты называют, – баба Нюра нахмурила лоб.

– Скамбил?

– Точно.

– Он любит скамбил, там на деньги часто играют, а он человек азартный, – пояснила Анастасия и добавила, – терпеть не могу эти карты!

– На деньги? Вот тебе на! Как же можно милиционеру играть в такую игру. Разве можно?

– Ну, он же не во время работы, – засмеялась Настя, – играть в карты, это, к сожалению, не преступление, – добавила она, вытирая об фартук руки. – Пойду проверю, что делает Мишутка.

– Иди, иди милая. Заболтались мы тут, про ребенка забыли. Ты встань у дверей, послушай, а то разбудишь: уж сильно скрипит дверь.

– Надо смазать петли. В следующий раз придет Саша, попроси его.

– Я уже попросила Ваньку. Обещался.

– Ну, как там его учеба, ведь он лодырь еще тот, – спросила Настя, осторожно отходя от двери.

– Да, когда ж ему учиться, когда он целыми днями с друзьями мотается? Среди них есть такой видный паренек – Слон, ну, прозвище такое. И в самом деле – слон, на удивление, крупный парень. Не русский и не грек, кажется, армянин. Иван наш против него совсем тощий.

– У Ваньки русских друзей, смотрю нет, что ли?

– Как нет? Есть. Как его… Жерех Сергей.

– Жерех. Ну, бабуля, вы всех знаете…

– А ты и Сергея знаешь? – удивилась баба Нюра.

Я же в школе работала, вот и знаю всех, кто там учился.

Бабушка уважительно посмотрела на внучку. Кивнула понятливо.

– Ну, а главные его друзья – мои соседи. Яша Христопуло, да Митька Харитониди. Митька этот – не смотри, что черный, как африканец, а парень хоть куда. Глаза – то такие жгучие, а не черные. Вот интересно…

– А какие у него глаза, бабушка?

– Не могу сказать, не помню… Знаю, что не черные, сам черный, а глаза светлые какие-то, зеленые что-ли?

Баба Нюра прервала свои рассуждения: нагнувшись шурудила в кухонном шкафу, разыскивая кринку для молока. Потом, разогнувшись, продолжила, чуть запыхавшимся голосом:

– И худой и длинный такой. Наш Ванька вымахал под потолок, а пониже его будет.

Чуть смущаясь, Настя заметила:

– Не люблю длинных и худых. Мне, конечно, нравятся рослые ребята, но чтоб были плотные, как мой Саша.

– Да, вижу, вижу, что твой Саша свет в окне, – прокряхтела баба Нюра. – Дай – то, Бог! Ты вот что, сказала она вдруг строго, – скажи своему мужу, что Бог не велит в карты играть. Так что, если верите в Бога, надо знать, что это нехорошее дело. Да и ребенка крестить надо. Нечего его нехристем в жизнь пускать. Пора, Настасья! Смотри, сын тебе спасибо не скажет, если не покрестишь!

– Я думала об этом. И Ирини мне говорила. Но не здесь, бабушка, здесь меня знают. Учителям не положено особенно, ведь мы пример для детей.

– Пример, пример, куда вы с этим примером докатитесь? – неудержала свой гнев баба Нюра. Знаешь поговорку: «За что боролись, на то и напоролись»?

Настя вопросительно посмотрела на нее. Та махнула рукой, как на непонятливую:

– Одни словом: когда напоретесь, тогда поймете, да поздно будет.

Выпустив пар, баба Нюра быстро успокоилась:

– Скоро поедете жить в Караганду, смотрите: живите дружно, уступайте друг другу. И о крестинах все-таки подумайте. И чем быстрее, тем лучше.

Бабка еще долго говорила о семейной жизни, давая наставления и всяческие назидания, не замечая, что внучка слушала вполуха, думая о чем-то о своем.

Глава пятая

Свататься к Ирини Христопуло стали с ее шестнадцатой весны. К девятнадцати годам она отказала девяти женихам. И каждый раз, когда сваты уходили ни с чем, она облегченно вздыхала. Куда спешить? И Мария-Ксенексолца с Эльпидой такого же мнения. Если бы хоть кто-то понравился, чтоб сердце заболело, как в кино показывают. И парни какие-то: ни то, ни се.

– Какие несимпатичные мальчишки в нашем классе, – говорила еще в шестом классе разборчивая Эльпида, – Кроме Яшки, конечно, и Митьки-Харитона.

Марика тоже давно не ходила в школу, ей, как и Ирини все было любопытно, что там происходит.

– А остальные, что? Уроды, что ли? – спросила она, иронически взглянув на подругу.

– Ну как тебе, Марика, сказать: ни кожи, ни рожи. Смотреть не на что.

– А на что надо смотреть – то? – сделала удивленные глаза Ирини.

– Ну, на лицо, на поведение, на учебу.

– Мария, в их классе больше всех любят Яшку, – заявила Эльпида в седьмом классе.

– Да, знаю, потому что лучше всех учится.

– А после него, я лучше всех учусь.

– Не ври…

– Спроси хоть у кого, хоть у Харитониди.

– А он, что хуже тебя, конечно, учится?

– Мы трое лучше всех, – убежденно заявляла Эльпида.

– Ну и правильно, наши всегда должны быть лучше всех, – поддержала ее Ирини. Втайне она с Марией завидовали подруге – школьнице. «Эх, вернуть бы те годы, – думала Ирини, – я б не постеснялась своего роста: ничего, ходила бы, училась. Сколько интересного в школе происходит! Ванька с Харитоном помешаны на спорте. Первые лыжники и футболисты! А Эльпида столько всяких историй из книжек рассказывает. И пишет быстро без помарок. Хорошо ей – она одна у мамы с бабушкой и дедушкой. По крайней мере, ей всегда было в чем ходить в школу».

– А девчонки симпатичные есть в классе? Или ты там самая красивая, – допытывалась смешливая Марика.

Эльпида неуверенно кривила лицо:

– Да есть. Две русские. И то не совсем.

– А что?

– Да волосы у них не черные, а какие-то непонятного цвета и прямые, как солома.

– Серо-буро-малиновые, – смеялась Мария.

– А у тебя самой разве черные? – критически оглядывала ее Ирини.

– У меня волнистые и почти черные, – обиженно крутила своей толстой косой Эльпида.

По неписаным общепринятым понятиям, критерием красоты у греков были прежде всего черные кучерявые или волнистые волосы. Так что у Эльпиды были совершенно определенный взгляд на мужскую и женскую красоту.

– Выходит, ты одна там симпатичная гречанка? – продолжала насмешничать Ксенексолца.

– Да почему? Я такого не говорила, – Эльпида скромно опускала свои длинные ресницы.

– А кто еще? Конечно – она. Ну, еще Анька Семержиди. Всегда веселая такая, чистенькая, беленькая. Я ее недавно видела в церкви, – безапелляционно заявила Ирини.

– Да, она ничего, – довольно уныло подтвердила ученая подруга и пожала плечами. – Зато учится так себе.

– Ну, не всем же быть отличниками, – опять съехидничала Мария, – мы с Ирини – неграмотные и – ничего: потихоньку зарабатываем, хлеб жуем.

– А я что-то говорю, что ли? – обиженно отвернулась Эльпида.

– А то смотри, мы с Ирини не потерпим, если нос станешь задирать.

– Ну, что ты, Марийка, к ней пристала? Не переживай, где она найдет подруг лучше нас? А что будет ученая, так это нам гордиться надо. Думаешь легко учиться? Я, наверно, всю жизнь двоечницей была бы. Вдруг надо будет, что написать – она за нас напишет. Мало ли? – Ирини подмигнула подругам. – А мы с тобой силачки, будем ее защищать. Пусть только кто полезет…

Эльпида вместе с подругами счастливо рассмеялась.

Тем более для всех односельчан было большим удивлением, когда мало-помалу распространилась сплетня о гульках младшего лейтенанта Александра Игнатьевича Власина.

– Вот те на! – удивлялась Кики. – Как можно? Красавица жена, только родила, а муженек ее по бабам бегает.

Ирини одернула ее:

– Ты потише: баба Нюра, бывает, без стука заходит: еще услышит, не дай Бог!

– Да, все равно узнает рано или поздно, – заметила Ирини.

– Пусть будет позже. Хоть бы ничего не узнала, бедная, такая красавица и умница, – качала головой Роконоца.

– Как же можно так? – опять недоуменно спросила Кики, обращаясь к матери и сестре.

Роконоца раздраженно махнула рукой.

– Как можно, что тебя муж дубасит? – спросила она.

– Но он от меня не гуляет, мама!

– Разве что! – в голосе Роконоцы слышалась горечь. – Мужики все кобели. Вспомни, как в прошлом году старый Мильдо подхватил заразу от какой-то гулящей русавы.

А ведь мужику за пятьдесят. На стенку лез от болей, клялся потом ни на какую золотую бабу не посмотрит больше в своей жизни. Жена его – красавица, разве нет? Она его чуть из дома не выгнала. А недавно на свадьбе у Киркианиди Феди опять видела какими масляными глазками Мильдо поглядывал на русскую соседку.

– Неужели все мужики такие, мама? – Ирини от удивления и любопытства широко раскрыла глаза. – Неужели и наши Харик, и Генерал будут такими?

– Да ну, нет. А у Харика, так, вообще, одна любовь на всю жизнь, – с уверенностью заявила Кики.

– Ты – про Парфену?

– А про кого ж! Парень уже три года смотрит только в ее сторону. Видно, брат наш никогда не женится.

– Мотим бистис, нечи! Типун тебе на язык, – осерчала Роконоца, – Что ты мелешь, непутевая? Чтобы Харитон, такой красавец и остался холостым! Любая за него пойдет!

Кики замолчала, пригнула голову. Она знала, что это значит, когда у мамы сверкают глаза.

– Мам, конечно, Харитон видный парень: и красивый, высокий и, главное, характер золотой. Ты правильно говоришь: любая бы за него с радостью пошла, но ты же знаешь своего сына: он женится только на Парфене Поповиди. Так он сказал лично мне, – не удержалась высказаться, после небольшой паузы, смелая младшая дочь.

– Анатемасе, нэчи! Как он может жениться на родственнице?! Она ему четвероюродная сестра, если помнишь.

– Седьмая вода на киселе, – опять не удержалась Ирини.

– Вот-вот, седьмая. Жениться можно только, если нет родства до седьмого колена, сами знаете.

Роконоца вдруг успокоилась. Поправила сбившуюся черную штапельную косынку на голове, миролюбиво поведала:

– Я разговаривала с Харитоном и готова хоть завтра заслать сватов к Парфене, но ее родители против. Все бы, говорят, хорошо, Харитон парень, что надо: и работящий, и порядочный, одно беда, мы – родственники. И все тут! Так, что рассуждай, не рассуждай, а замуж за него не отдадут.

Осакаровка в июне изнывает от зноя. Солнце в поселке поднимается в полдень высоко, нещадно опаляя все подряд на ровных редких улочках и подворьях, жжет траву на прилегающих безбрежных степных полях. Уже далеко за полдень, а сухой и жаркий воздух изнуряет так, что кажется глоток воды способен облегчить страдания, мучившегося жаждой Митьку Харитониди, стоявшего у школы с ватагой ребят – выпускников. Все говорили о последнем экзамене, скором выпускном вечере, а он, только что, отыграв футбольный матч с ребятами из соседней школы, думал, где б напиться. В школе вечером воды не сыщешь: ее привозили в двух больших бидонах на целый день. Холодную вкусную воду из бидона набирала сама уборщица большой алюминиевой кружкой и следила, чтоб она всегда была на месте. Одно время кружка была привязана к бидону, но несимпатичная веревка оборвалась, привязывать перестали.

«Эх напиться бы сейчас. Нечего было футбол гонять несколько часов подряд, – ругал себя Митька. – И как это они терпят, ведь тоже играли в команде?» Он посмотрел на спорящих ребят, потом на свои сандалии: подошву надо было опять как-то подшить, да так, чтоб дед не увидел. Правильно Самсон говорит – не умеет он свои вещи беречь.

Ребята снизили тон голосов, Харитон оглянулся. Из ворот выходила Анастасия Андреевна. Что это она здесь делает? Давно ее не было видно в школе. Она прошла мимо них. Ребята совсем умолкли, поздоровались. Харитону тоже, пришлось подняться во весь свой нескладный рост. Вид у него был, конечно, хуже не придумаешь. Она ответила, чуть задержала на нем внимательный взгляд. «Чего это она на меня уставилась?» – неприязненно подумал Харитон и снова сел на корточки. Анастасия Андреевна поправилась и еще больше похорошела. Появилось то прекрасное выражение лица, которое осеняет каждую кормящую мать. Не все мужчины это замечают. Харитон заметил. Она уже перешла мостик над высохшим арыком у школы, а он все провожал ее глазами. Ребята опять громко спорили, кто-то как будто окликнул его. Оглянулся – никого.

Он скосил глаза на Генерала, тот стоял в центре и в чем-то убеждал остальных. Слушать его не было сил. Голова слегка закружилась. Такое у него было давным-давно, когда он еще босоногим пацаном бегал по пыльной дороге, недалеко от родной землянки, где в одной земляной комнате жили Митька с дедом, яей, и семьей дядьки Пантелея.

Надо было бежать к колодцу, набрать воды полведра, напиться, облиться водой и дальше гонять с друзьями. Главное, чтоб дед Самсон не заметил и не загнал домой. Строгий у него дед, да и яя, то есть бабушка София, не отставала. Все бы учить, да поучать. Митька тогда повадился сбегать надолго из дома, а то все сидел дома и нянчился с племянницей. То ли дело – Яшка, который все время на улице проводил время. Митька ему страшно завидовал, потому как тому ни за кем не надо было присматривать. И вот, в тот раз с трудом усыпив бдительность родных, Митька сумел убежать на свободу, к Яшке, а тут такая жарища, так припекла жажда, что, как он не крепился, пришлось ему забежать домой. К колодцу шел крадучись, чтоб никто не увидел… Он уже было достиг цели, как вдруг у него все поплыло перед глазами. Весь, обмякнув, Митька шмякнулся, задев какой-то котелок, звон которого привлек внимание яи Софии. Она сразу смекнула в чем дело и, недолго думая, окатила его ведром воды, подняла голову внука и стала вливать воду в вялый лягушачий беззубый Митькин рот. Митька помнил, какое это было блаженство глотать воду и ощущать прелесть его вкуса. Вот с тех пор Митька никогда не выходил из дома, не напившись в дорогу, ни зимой, ни летом.

Давно это было. Митька Харитониди рад, что прошло то время. Очень уж оно для него казалось несчастливым. Кому понравиться, если тебя обзывают целых пять лет Беззубым и Лягушонком? А произошло это из-за яяки Софии. Смолоду она была мастерицей по вафельным печеньям, дед Самсон возил их на продажу в город. Ну и конечно, Митьке перепадало этих сладостей в избытке, отчего все зубы у него были гнилыми. Так, что, когда в шесть лет выпал последний коренной зуб, рот его полностью опустел на четыре года. Все это время яя готовила ему перетертую пищу. Думали больше зубы не появятся. Митькино самолюбие страшно страдало. Он старался не улыбаться и не разговаривать, чтоб не так был заметен его изъян. Вот тогда он пристрастился к сиденью за книжками. Научился читать и по-русски и по-гречески. Благо дед Самсон прихватил с собой в ссылку книгу по истории древней Греции. Дед требовал читать вслух и по ходу делал пояснения, желая рассказать внуку что-то в дополнение. Митька слушал, широко открыв глаза: столько интересного знал его дед.

– Папука, – говорил он деду еще малышом, – вот вырасту, поеду на Кавказ и в Грецию.

– Дай-то, Бог! – крестился Самсон.

– И тебя с яей возьму, – добавлял сердобольный внук.

Яя его обнимала и говорила:

– Эвхаристо, яврим, эвхаристо, смотри не забудь свое обещание.

– Что ты яя, как это можно забыть вас, – заверял внук.

Несмотря на то, что Яшка со Слоном лупили Митькиных обидчиков за «Беззубого», но те не забывали его лишний раз обозвать. Чрезвычайно тонкий, верткий и быстрый, Митька и сам научился угощать своими острыми кулаками даже тех, кто косо смотрел на него. Не имея зубов, Митя научился огрызаться, защищать себя так, что со временем не каждый отваживался задеть его. Яйка постоянно ругала его за синяки и болячки после таких побоищ: иногда биться приходилось самым отчаянным образом.

– Ну, неужели теперь надо всех убивать, Митенька, яврим?

– Пусть не трогают меня!

Внук с трудом скрывал озлобленный взгляд, отводил глаза. Не давал бабушке рассматривать на теле красноречивые свидетельства драки.

– Ничего, внучек, вырастут у тебя зубы, вот увидишь, – говорила яя. Она поворачивалась лицом к иконе Божьей матери и быстро крестилась:

– Уж я каждый день прошу Богородицу за тебя. Не было случая, чтоб она мне отказала в помощи, когда мне действительно было надо. Это ничего, что на этот раз долго приходится ждать: всему свое время. Ты сам понимаешь, как у нее много забот.

Раньше Митька говорил, что надоело ждать, что никогда эти проклятые зубы не вырастут. Потом перестал, только старался больше молчать, чтоб не демонстрировать свой изъян.

В ушах звенело. Зубастик или просто Харитон отчего-то широко улыбнулся. Обнажились ярко белоснежные, крупные, чуть удлиненные один в один зубы. Они появились в десять лет и к одиннадцати годам теперь уже прозванный Зубастиком, Митька стал замечать, что люди опять пристально смотрят на него: теперь они рассматривали зубы. Да, вымолила ему яя София красивенькие зубы. И большой рот больше не казался лягушачьим. Теперь не стеснялись крупные лепные губы улыбаться, открывая точенные крепкие сахарно-белые зубы. Харитон зарекся есть сладкое и еще долго, иногда просыпаясь утром, недоверчиво притрагивался к стиснутым зубам: не мог привыкнуть к мысли, что они у него на самом деле есть.

Митька облизнул сухим языком губы: страшно хотелось пить. Ребята все обсуждали почему их команда проиграла, спорили, перебивая друг друга. Митька из последних сил встал.

– Я пошел. Пить хочу, никто не идет домой? – с натугой просипел он осевшим голосом.

– Да, подожди, все пить хотят, сейчас, подожди, – бросил ему Иван, не прекращая затеянный спор с Генрихом Рейтенбахом, их незаменимым вратарем.

– Не могу ждать. Пошел я.

– Да, что ты, умираешь что ли? Надо ж еще решить, когда соберемся на озере послезавтра.

– Завтра решим.

– Так завтра же к экзамену будете готовиться, – напомнил, зевая, Яшка-Генерал. Он выгнул свою тонкую, невысокую фигуру, устало потянулся. Посмотрел на них свысока, как на сопляков. В школу он не ходил три последних года. Хотел что-то сказать, но Харитон перебил:

– Ну, а что решать? Через час после экзамена соберемся около Генерала и пойдем на озеро. Что здесь долго решать? – он выплюнул изо рта жеванную спичинку, мельком оглянулся на всех и пошел, сунув руки в карманы, доживающих свой век, черных сатиновых шаровар.

Побежать бы сейчас скорей домой, да еще больше пить захочется. Митька ненавидел такие ситуации, когда ему вдруг хотелось пить, а воды не было. Вообще – то, он мало пил. Мог не пить по пол дня. Бабушка говорила, что он такой смугляк, чуть ли не на негра похож потому, что воды мало пьет. Мол, и сухой такой и черный, потому как без воды усыхает. Не знает она, что с ним делается, когда он вовремя не напьется. За кружку воды, в такие моменты, он, кажется, убил бы. Митька-Харитон улыбнулся своим мыслям. Ну, это уж слишком. Но, что дуреет он от жажды, это-да.

Ванька с Генералом уже шли рядом.

– Ну и жара, уже вечер, а дышать нечем, – Генерал снял свою затрепанную парусиновую кепку и вытер пот с лица и шеи.

– И куда так печет, лето только началось. Что дальше будет? Эдак, ребятки, в середине лета все пересохнет. В колодцах воды не останется, а Митяй, как же ты без воды то? – Ванька издевательски скорчил рожицу, забежав на шаг вперед и снизу – вверх, заглядывая ему в лицо.

– Генерал, давай зайдем к тетке Ксенексолце, напьемся, – вяло предложил вдруг Харитон.

– Да, Генерал, как-никак, родственница твоя всех ближе живет, пожалей дружков. Ванька уже отскочил от Митьки – Харитона и крепко ухватив Яшку за шею, притянул к себе. Генерал был ниже его почти на голову.

– Зайдем, – коротко ответил Генерал, резко вывернувшись из его цепких рук. Тетя Ксенексолца, пора бы уже тебе уяснить, не родственница, а мамина подруга детства.

– Да знаю, знаю. – Иван вытер пот рукавом грязной рубашки. – Я тоже еле иду, жара эта достала. Ведро бы выпил сейчас. Ох, уморился. Ну и подковал меня Федька сегодня. Ванька слегка прихрамывал, но выглядел он всех живее.

– И поделом тебе. Играл-то ты паршиво, – насмешливо заметил до сих пор молчавший Слон.

Ванька ждал такой оценки, знал, что подвел ребят.

– Ну, ладно вам. Вы тоже, бываете, не очень, – оправдывался он, злобно пнув смятую консервную банку, валявшейся посреди дороги.

Она, сверкнув под заходящим солнцем, забренчала стукнувшись о камень, а пыль, поднятая от нее еще долго опускалась на неровную борозду ее полета.

– Ванька, и так дышать нечем, – скривил губы Харитон.

– Нет, ты посмотри, какой он у нас футболист, хромой ногой даже может поддать, – засмеялся Генерал, – он пихнул другана в бок, – На поле надо себя показывать, на поле!

Ребята почти одновременно перемахнули плохонький плетень тети Ксенексолцы, помчались к колодцу.

Митька, растолкав всех, первый глотнул из ведра теплой воды, опрокинув остальное на себя. Спешно спустил ведро в прохладный колодец. Крутили ручку назад вместе. Вот она, наконец, желанная влага. Митька – таки успел опять первым припасть к ведру. Остальные для проформы недовольно пошуршали немного: знали Митькины страсти с водопоем. Так что терпеливо ждали, когда он самостоятельно уступит место. Вышла тетка Ксенексолца. В черной штапельной, собранной на резинке, раздувающейся на горячем ветерке, юбке, темной кофте с длинными рукавами, в черной же косынке, она казалась совсем худой и изможденной. Если не глянуть в лицо, можно подумать, что старушка. А ведь ей, как и Роконоце не было и пятидесяти. Все гречанки, оставшиеся после тридцать седьмого и тридцать девятого годов без своих мужей, перешли, как бы, на траурную одежду. Не вдовы и не свободные женщины, матери своих обездоленных детей. У некоторых их было по шесть в семье.

– Кто это хозяйничает тут у меня? Яша, явром, ты? – обрадовалась Ксенексолца сыну своей подруги, – пейте, пейте, жара сегодня несусветная, – обратилась она к остальным. Ребята вежливо поблагодарили.

– Как там Роконоца? – спросила она. – Я уже дня два ее не видела.

– Она хорошо.

– Скажи ей, сегодня вечером приду к ней за сепаратором. Не забудешь?

– Нет, скажу обязательно.

Яшка напился последним. Попрощавшись, они скорым шагом двинулись домой. Желудки громко зажурчали, требуя хотя бы кусочка хлеба.

– Ну вот ребята, нашли, где попить, теперь где бы поесть? – завел свою любимую тему всегда голодный Слон.

– А потом – где бы поспа-а-а-ать? Да, Слон? – не удержался съехидничать Иван. – Тебе много еды надо, ну и, как всякий слонишка, после еды должен хорошо поспать.

Слон не реагировал, думал только о еде.

– Пойдем ко мне, а то ведь до своих домов не дойдете. Выпьем сырых яиц и то дело, – предложил великодушно Генерал.

– А как тетя Роконоца, не заругает? – спросил явно обрадованный Иван.

– А что? Яиц у нас хватает. Может, еще что перехватим.

Ребятам приглашение было по душе: в доме друга всегда было что-то вкусно приготовлено. Слон обожал Иринины пирожки. Поедая их, он имел привычку поднимать глаза к небесам и поминутно восторженно вопрошать: «Как можно вообще создать такую вкуснятину?»

– Слон, конечно, размечтался об Ирининых пирожках, – сразу заметил Иван, – имей совесть, больше одного не ешь. Не для тебя человек работал. Да! И не вздумай завалиться там спать. Тете Роконоце, сам знаешь, такое не понравиться.

– Ну, Ванька, у тебя и язык: дай потрепаться и медом не корми, наконец, не выдержал Слон.

– Тут ты ошибаешься, медок, конечно, я люблю, но у меня с детства к нему, аллергия, – парировал невозмутимо, слегка обиженный, Иван. Они привыкли подшучивать друг над другом, но до серьезных обид у них не доходило.

– И слава Богу, ведь медом у нас не разживешься. Я его пробовал раза два в жизни, – ввернул свое слово Харитон.

– Да, – зацокал языком Слон. Вот бы медку сейчас…Так, ребята, я такой голодный, что не против поесть в каждом доме своих дружков, до своего я не дойду, да и поесть у нас вечно ничего нет, – заявил он обреченно. Ребята на него покосились.

– Ладно, Слон, не волнуйся, голодным не оставим, – успокоил его Харитон.

Иван собрался снова подколоть Слона, но они уж подошли к калитке, у которой с веником в руках стояла Ирини.

Словом, ушли они от Христопуло вполне сытыми. Слону, как всегда, больше других перепало Ирининых пирожков.

Генералов дом действительно был первым на их пути к чему-нибудь съестному, следующим был дом Митьки Харитона, а напротив – маленький домик бабушки Ваньки Балуевского, еще меньше, чем у всех соседей. Самый справный, пожалуй, был дом Эльпиды. Дед у нее был еще не старый и в прежней жизни работал на стройках приморского города Адлера. Эти четыре дома стояли как раз там, где овраг круто изгибался, образуя островок земли, прижатый к дороге, на которой можно было построить пять домов, кто-то даже заложил фундамент около Истианиди, но вот уже лет пять никто так и не построился. Так и получилось, что все три дома были, как одно целое, отделенное от всех, дорогой и оврагом.

Дом Харитониди стоял вторым от Линейной улицы, за домом Христопуло. Он состоял из двух комнат, сенцев и кладовки. И это был роскошный дом по сравнению с той землянкой, в котором все они прожили после высылки полтора года. На Митькин взгляд, Христопульский домик тоже был ничего. Но их, Харитонидиевский был получше. Понятное дело, все-таки его строили двое мужчин – Самсон и Пантелей. На второй год ссылки они купили корову и построили для нее сарай. Тут же начали строить дом, но не успели. Холода нагрянули сразу и неожиданно. Северный Казахстан щедр на бураны и метели. Так что пришлось еще одну зиму жить в сырости и грязи. Бабушка не успевала заметать земляной пол. Ей, наверное, особенно было трудно после двухэтажных хором, в которых они жили прежде. А Митька был слишком мал, чтоб помнить другую жизнь. Ему, желторотому птенцу, было чуть больше семи, когда с грехом пополам дед с яей Софией и Пантелеем построили этот домик. Яя часто пела жалобные песни, как будто плакала. В такие моменты Митя чувствовал, как сердце его сковывала какая-то тяжесть, сердце до боли сжималось, и он едва сдерживал слезы. На его расспросы яя не отвечала, отмахивалась, но Митька догадывался, что ей хочется назад в свой родной дом, к родной природе, нормальной привычной жизни. Сердце маленького мальчика разрывалось, но помочь любимой яе было нечем. Думал: «Вот вырасту, повезу яю Софию на Кавказ и станем все там жить».

А теперь он никуда не хочет ехать, ему и здесь хорошо с яей, дедом, вредной сестрой Ленкой. Он, как и все его друзья, любил Осакаровку. Любил степь, степной ветер, простор до горизонта на все четыре стороны. Полынь, ковыль, перекати поле, саксаул. Любил тополя, высаженные вдоль железнодорожного полотна школьниками Осакаровки на многие километры, сам был среди них. И карагач, и саксаул любил. Любил летние запахи, доносившихся со дворов с кухонь хозяек перемешанный с запахом с сараев для скота. Уже не так ему было интересно, когда дед Самсон рассказывал о родной стороне на Кавказе, о высоких горах, покрытых густыми лесами. Ну горы и горы. Какие они – горы? У них здесь можно увидеть только земляные холмы, на которых они зимой иногда на уроках физкультуры катаются на лыжах. Вот они ему раньше казались горами. Дед смеялся над ним, обещал отправить его на свою родину, когда вырастет, сразу после школы. Митька потер переносицу. А он то и забыл про это обещание. Надо напомнить, может и вправду дед отправит туда, чего бы не съездить?

Митька задумался. Нет, конечно. Во-первых: одного не пустит, а во-вторых – после школы ему надо поступать учиться. И почему дед так уверен, что он сможет поступить? Что-то не знает он ни одного грека где-нибудь отучившегося. Все они работяги и, в лучшем случае, шофера. К тому же не отличник он, чтоб легко поступить, в-третьих, а в-четвертых, хоть и говорят в школе о равных правах, а их, греков везде принимают за людей второго сорта. Некоторые русские не стесняются за глаза, а то и в глаза, называть их «черножопыми». Не один русак получил за это тугой Митькин кулак в глаз. Правда давно никто около него подобных вольностей не позволял. А то.„Митька зло сощурил глаза. Смоляные дремучие ресницы почти полностью скрыли зрачки глаз. Он разжал, автоматически сжавшиеся кулаки, улыбнулся. Да, не светит ему поездка на море, а вот в Караганду поехать придется. Торговый техникум – провались он пропадом! Учиться деньги считать… Ему бы в небо поднимать самолеты. Там же смелые должны летать, а этого у него хватит на троих. И почему так несправедливо устроена жизнь! Из их класса в летчики собрались трое ребят, все русские. Так себе парнишки, ни рыба, ни мясо. Митьке деваться некуда, надо слушать деда Самсона. Он не устает вдалбливать ему, что сначала учеба, а потом все остальное. В Митькиных ушах постоянно звучали слова деда:

«Учись, пока я жив. А умру, тогда делай, что хочешь».

Вот так. С ним особо не поспоришь. Еще чудо, как он сумел заставить Митьку учиться, просто силком приводил в школу после шестого класса, когда Генерал бросил школу. Митька на год младше Генерала, а то б тоже всем показал, какой он взрослый и самостоятельный. Генерала первые годы нигде не брали на работу, скорее всего, из-за маленького роста, а его б уж взяли – у него с ростом все нормально. По крайней мере, в классе он выше многих пацанов.

После смерти генералиссимуса Сталина заметно наступили другие времена. Ребята вдруг заметили, что можно говорить громко то, что раньше говорили только шепотом. Хотя по привычке оглядывались и смотрели нет ли рядом кого чужого. По радио часто звучали для мальчишек, как музыка фамилии маршалов, особенно Жукова, Малиновского, Рокоссовского и других. В правительстве что-то происходило. Все ждали, кто же встанет у кормила – Маленков или еще кто? Может, все-таки, всеми уважаемый герой войны – Георгий Константинович Жуков?

Учитель истории успокаивал бурных учеников-старшеклассников: «Время покажет».

Все шло, как обычно. Скорее, не как обычно. Неизвестно почему Митька-Харитон стал с таким желанием ходить в школу. Так длилось уже почти пол года. Утром, обжигаясь пил свой чай и, быстро запахнув телогрейку, перекинув через плечо школьную торбу выбегал в свой закоулок. Если Ваньки еще не было на улице, забегал к нему и торопил его поскорей выйти. По дороге в школу он не очень вникал в разговор друга, отвечал невпопад. Больше обращал внимание на красиво падающий снег, на бархатно опушенные снежной бахромой, редкие вдоль дорог деревья, на причудливое пение ветра.

– Ты что глухой? – обижался Ванька, тыкая его локтем в бок.

– Ты чего? – удивлялся Харитон.

– Да ничего! Я тебя уже десять раз спросил про задачу домашнюю, а ты идешь молчком, как вроде уши у тебя заложило.

– А что задача? Не решил ее? Так я дам тебе списать, – отвечал отстраненно Харитон и шлепнул друга по затылку, – двоечник, ты двоечник! Задачка – то простая.

Ванька оскорбленно молчал.

– Ну ты, что, теперь обижаться надумал? Шучу же я, шучу Ванек! – на этот раз он пихнул Ваньку плечом, тот подскользнулся, чуть не упал. Смеясь, ребята схватились и рухнули на свежий обжигающий снег. Но быстро подхватились: не хотелось промокнуть, и потом мерзнуть в плохо отапливаемой школе. Ну, а Харитону, к тому же, хотелось более – менее выглядеть перед молодой учительницей немецкого языка, которая, как бы стала для него, с некоторых пор, центром его внимания. Теперь он ходил в школу всегда в постиранной, тщательно заштопанной рубашке и штанах, аккуратно заправленных в кирзовые сапоги или валенки. Буйные свои волосы, раньше не любивший лишний раз постричься, теперь стриг под «Бокс», шею мыл ежедневно. Даже раз в день перед уходом заглядывал в осколок зеркала, лежавший на подоконнике кухни. Из-под сросшихся у переносицы басмачьих бровей на него смотрели болотные, глупые мальчишеские глаза. Харитон недовольно сжимал губы, щипал над ними пушок, бросал последний критический взгляд и ставил осколок назад. Общий внешний вид, конечно, желал лучшего, и это значительно портило ему настроение, но глядя на других еще хуже себя, успокаивался. В конце концов – он не самый завалящий. Пойдет вот летом грузчиком на станцию, заработает деньжат, справит себе кой – какую одежонку.

О своей влюбленности в «Настеньку», как он ласково про себя ее называл, Митька-Харитон никому не рассказывал. Собственно, какая влюбленность? Так, просто красивая мечта, а на красоту всегда хочется смотреть, разгадать ее тайну. Это была тайна за семью печатями. Не дай Бог, кто-нибудь узнает об этом: засмеют, опозорят! Особенно, он боялся родственников. Уж перед кем он не хотел опростоволоситься, так это перед ними, дедом Самсоном в первую очередь. И что за жизнь! Ни с кем нельзя поговорить о том, о чем хотелось больше всего говорить. Не просто говорить, а целыми днями говорить. С Ванькой нельзя, он двоюродный брат Настеньки. С Генералом вообще – копец, тот забракует Харитона на веки вечные, скажет, что он чокнутый или больной, одним словом – не мужчина. Хотя Харитон не раз замечал, как тот уважительно разговаривал с Анастасией Андреевной. Даже раз Харитону показалось, что Генерал покраснел, когда увидел ее проходящую мимо них. Ну, а Асланян, то есть «Слон» – тот… В общем не стоит с кем-то делиться, не по-мужски это. К чему может привести эта «дурная» увлеченность красивой учительницей, Харитон не знал, и не хотел знать. Просто ему было хорошо. Как будто мир изменился с появлением Анастасии Андреевны. За короткий срок Харитон прознал все из биографии «училки» от ее двоюродного брата, то есть своего дружка Балуевского: что полунемка, что родители на целине, что бывает у бабки Нюры не часто. Что совсем недавно вышла замуж за милиционера Власина Андрея Игнатьевича было всем известно. А что уже беременна, он узнал в конце учебного года от Эльпиды. Эта новость ему очень не понравилась, и «Настенька» даже стала ему немного неприятна.

– Так уж и беременна, откуда ты знаешь? – спросил он неприязненно Эльпиду.

– Дак, моя мама говорила, я подслушала, когда она разговаривала с тетей Леной.

– Бабы всегда что-нибудь напутают или присочинят, – криво усмехнулся Харитон.

– Это, кто бабы? Моя мама? – обиженно зачастила Эльпида вслед Митьке Харитону, уже догонявшего Генерала. Харитон быстро обернулся и на ходу бросил:

– Да нет, успокойся, не мама. Я имел в виду тебя!

Он скорчил рожу и, фыркнув, побежал дальше.

Харитон позволял себе такое к ней отношение, потому как знал, Эльпида все поймет и простит. Как соседка и одноклассница, она была незаменима. Всегда так получалось, что она была в нужном месте и в нужное время, чтоб помочь. Сначала он не догадывался, почему она так безотказна во всех его просьбах, пока «Слон» не подсказал, что, по всему видно, он ей нравится, прибавив, что очень жаль, что сам он, Слон, не на его месте, что грубиян Харитон не достоин такой симпатичной девчонки, а главное, такой доброй. У Слона дома все были какими-то нервными, все говорили громко, или кричали, вечно чем-то недовольные, а от пухленькой Эльпиды веяло покоем и мягкостью. Ну, как такую дивчину не полюбить? Но, видимо, не по душе ей такие слоноватые парни, как он. Слон свое прозвище не оспаривал: мало того, что фамилия Асланян говорила сама за себя, и сам он был здоровенный и ростом, и весом. Ребята – греки, в основном-то, незавидного маленького или среднего роста. Высоких почему-то раз два и обчелся. Они с дружком Харитоном были примерно одного роста. «Слон» себя считал самым сильным в школе, да и среди соседей, а может и во всем поселке из ровесников, а Харитон был, на его взгляд, жидковат, хоть жилист и цепок. Слон любил задираться и потом подраться, а вот друганы его и Генерал, и Митька-Харитон, не любили это дело. Но, если кто допечет, то спуску не давали. Слон завидовал их выдержке, старался подражать им, но куда ему, вспыльчивому и обидчивому.

Дед Самсон все хорохорится, дескать будет Митьке слать деньги в техникум за квартиру и питание. А откуда он деньги собирается брать, Харитон не мог взять в толк. Живут – еле концы с концами сводят. Хорошо дядя Пантелей, наконец, достроил свой дом. А то было не развернуться в двух комнатах. Вон Элькин дед пристроил три комнаты. У них есть где разбежаться. Зато у деда Самсона большая кладовка. Там он хранил дрова, старые бадьи, кринки и кувшины для молока, сметаны, масла. Здесь стояла деревянная узкая бочка – пахталка: сбивать из молока сливки и масло; сепаратор, всяческая утварь, которая, хоть и была побитая, покоробленная, но так или иначе нужная в хозяйстве. Самсон несколько раз в году наводил там порядок, что-то чинил, что – то мастерил и не забывал приобщать к делу внука, которого любил, но виду, как ему казалось, не показывал. Так, что к своим семнадцати годам Митька-Харитон умел немало делать своими руками. В маленьких сенцах стояла длинная скамейка, сколоченная его руками. И он мечтал сам когда-нибудь перестроить дом: сделать его выше и просторнее. Построить подальше от дома сарай для скота, чтоб убрать застойный и неистребимый запах пойла.

Ведра для воды стояли сверху, а помойные и для варки пойла скотине, стояли снизу. Зимой запах варенной гниловатой картошки вперемежку с другими пищевыми отходами густо стоял во всем доме, начиная с сенцев. Это наблюдалось у всех сельчан, которые имели хоть какую-то скотину. Почти все держали коров, а иначе, где брать молоко, сыр, творог, сметану и масло? Многие держали поросят, кур, телят, утей и другую живность. Лошадей, можно сказать, ни у кого не было: это уж слишком роскошно для рядового ссыльного народа.

Обычно, возвращаясь откуда-нибудь, друзья не спешили расстаться. Чаще заходили к Генералу и садились, как сегодня, к столу. Тетя Роконоца всегда принимала их радушно: уж, по крайней мере, всегда можно было рассчитывать на суп из галушек, который съедался мгновенно, как ни старались они умерить свой аппетит, но чувство постоянного голода говорило за себя. Так что каждый съедал по две порции, а желанную третью – совесть не позволяла попросить. У Генерала было уютней всех. Ребята, любили бывать в чистеньком, всегда прибранном доме Роконоцы. Сердце Ивана, к его удивлению, начинало странно биться, когда он слышал голос Ирини. Он даже как-то поведал об этом Харитону. Она всегда разговаривала с ним, расспрашивала, советовала. Нравилась ему ее бедовость, смелость, умение все рассудить и поставить на свои места.

Однажды, ненароком, он услышал, как Митькина яя София восхищалась ее трезвым умом и красотой и жалела, что нет у нее подходящего родственника, женить на Ирине.

– Кому достанется эта девушка, век Бога будет благодарить, – говорила она деду, – и красавица, и умница, и трудяга. Работает целый день, вечером еле ноги несет, а назавтра утром, как ни в чем не бывало уже опять на ногах идет в «Заготзерно». Еще совсем малая была, а семью, можно сказать кормила. Каждый день, бедняжка, с тяжелыми ведрами ходила на вокзал торговать. Где это еще можно увидеть. Одна она такая на весь поселок. Роконоца без нее намаялась бы. Жаль, близкие родственники мы, а то б нашему Митьке лучше невесты и не надо было бы.

– Она же старше меня, – смеялся Митька.

– Во-первых никто ее за тебя и не отдаст: мы родственники, а во-вторых, я тоже старше твоего деда на целый год.

Митька знал этот факт из жизни папуки и яи и очень удивлялся. По его представлениям, муж должен быть гораздо старше.

– Ее Ванька Балуевский любит, он тоже младше, вот и пусть выходит за него.

– Ты, паршивец, не заикайся за Ивана! Даром, что он твой друг, но он, не забывай, русский, – сердилась яя.

– Ладно, ладно, я шучу, – сразу отступил Митька, знал: бесполезно возражать.

Дед даже не обратил внимания на его слова, уверенный, что внук шутит.

Иван только переводил глаза с внука на бабусю, потом буркнул обиженно:

– Чем я хуже вашего внука, интересно?

– Ты лучше, даже, – поспешила уверить его яя София, – не обижайся…

– Получается, я как будто не человек, – глаза Ивана сузились и смотрели зло.

– Понимаешь, наши девочки выходят замуж только за греков, – сконфуженно оправдывалась яя София.

– Да, хорошая девка, нечего сказать. Учиться бы ей! – сокрушался дед, продолжая не замечать мышиную возню ребят и жены. Главное, для Самсона – учеба, об этом он никогда не забывал.

– Дед, а что учеба? Большое дело! Можно и без учебы деньги зарабатывать. Вон, Генерал зарабатывает в «Заготзерно», – пытался противоречить Митька.

– Ты, Митька, молчи. Смотря, как деньги зарабатываются. Можно их получить, работая по колено в грязи, а можно – только щелкая бухгалтерскими счетами.

– Ну и что теперь, мне в бухгалтеры идти, что ли? – недовольно в который раз спрашивал внук, все еще надеясь, что дед помилует его.

Самсон насмешливо косил на него глаза:

– Это, смотря какой еще бухгалтер будешь, а то и в тюрьму можно припожаловать без труда. Все надо с умом делать, – он поднял несгибающийся указательный палец.

– Бухгалтерия – дело тонкое. Ты думаешь за что сел твой отец? – дед выжидательно посмотрел на присутствующих, как бы желая услышать ответ на свой вопрос. Все молчали, и он многозначительно завершил:

– За присвоение народных денег. За воровство. Правда, – здесь дед крякнул, сделал паузу и продолжил, – хоть я и уважаю товарища Сталина, я не верю в это. Не мог мой сын такое сделать.

Обычно, лет еще пять назад, у старика набегали слезы на глаза, когда он рассказывал этот факт из биографии старшего сына, но теперь он говорил спокойно.

– Скорее всего, Аристотель-то, сынок мой, где-то сделал ошибки, когда подбивал дебет и кредит. Хотя, опять же, навряд ли… Твой отец, Митя, просто не мог ошибиться, он цифры видел насквозь. До сих пор не понимаю, как это могло случиться с ним такое. Теперь сидит он и мы даже не знаем где. Даже толком не знаю сколько лет дали. Кто говорит пятнадцать, кто двадцать. Без права переписки. Тебя никогда не видел. Хоть бы мне дожить до его возвращения.

Слезы все-таки выступили. Дед отвернулся, суетливо полез сворачивать самокрутку-цигару, зажег, пыхнул. Лицо уже выглядело спокойным. Дед теперь, как бы разговаривал сам с собой. Разводил руками, поглаживал седые пышные усы, смотрел в сторону. Так бывало с ним, когда речь заходила о любимом сыне. Оканчивалось это тем, что он останавливал взгляд на жене, яе Софие и, как бы стряхивая с себя навязчивые мысли, спрашивал:

– Так, о чем это я?

Та реагировала молниеносно:

– Об Митиной учебе ты даешь советы. Как и где ему учиться…

Харитонов дед и в самом деле был помешан на учебе внука и очень печалился, что самому пришлось остаться неучем. Побывав как-то в школе Харитона, он увидел стенд со словами Ленина «Учиться, учиться и учиться». С тех пор Самсон неустанно советовал всем друзьям Харитона учиться и учиться. Своего же внука хотел видеть непременно бухгалтером, как говорится, чтоб пошел по стопам отца. Особенно настойчиво он стал говорить об этом с того времени, когда Харитон, глядя на Генерала, хотел бросить школу. Самсон требовал от внука хорошей учебы с тем, чтобы в будущем доказать всем, что Харитониди не лыком шиты, работать умеют головой и с большой пользой.

– Ты должен всем показать, что можно и нужно быть честным человеком, даже там, где это трудно, то есть в бухгалтерии. Русские слова он говорил трудно, но слово «Бухгалтер» без буквы «х» в его устах звучала музыкой.

– Дед, я не собираюсь быть бухгалтером, я буду летчиком, – с пятого класса твердил ему внук. Но дед не советовал мечтать о небе.

– Ты иностранно подданный. Подданный Греции. К тому же, сосланный. Таких в серьезные училища не берут. А вот в бухгалтеры, может, пробьешься.

– Что ж, кроме, как бухгалтером, я никем не могу стать? – обиженно кривил губы внук.

– Не знаю. Сам подумай, где тебе добывать хлеб насущный. Мы не вечные. Ты один. Ни матери, ни отца. Ну, отец еще придет, даст Бог, выйдет из тюрьмы. Спасибо, мы у тебя есть, да дядя родной, Пантелей. Он в обиду тебя не даст. Слава Богу, – дед истово крестился, поворачиваясь лицом к востоку.

Мать у Митьки умерла от дизентерии в первый год их зимовки в землянке. Она слабая была, постоянно болела. Дед даже говорил, что у нее появились симптомы тихого помешательства на почве тоски по Аристотелю после того, как посадили его в тюрьму. По странному совпадению у нее была фамилия Харитонова. Самсон с Софией не признавали ее, не хотели русскую невестку, благословения на брак не дали, так что отец и мать Мити не были зарегистрированы. Когда его посадили, только тогда они смягчились и забрали ее, беременную, к себе, потому как родных в Хосте у нее не было. Невестка деда Самсона была среди первых, кого похоронили на Осакаровском кладбище. Митька чудом выжил. Яя София не снимала его с рук, грела его своим телом и днем, и ночью.

В прошлом году, на родительский день Митька ходил по первым рядам могил и обратил внимание на надписи: почти все покойники родились чуть раньше или позже сорокового года. Кстати, могилы матерей Митьки и Ивана Балуевского находились почти рядом. Значит друзья осиротели примерно в одно время. На некоторых холмиках стояли скособочившиеся кресты со стертыми надписями. Одна могила была ограждена аккуратным деревянным заборчиком. Это была похоронена мать их богатого дальнего родственника дяди Георгия Афанайлиди. У него даже здесь в ссылке всегда водились деньги и, когда кому-то срочно были нужны деньги, то обращались к нему. Он давал взаймы, редко кому отказывал. Митька часто думал, откуда у него деньги? Почему нет таких денег у его деда или у других? На его вопрос дед ответил, что не знает откуда у родственника деньги. Скорее всего сумел спрятать их и привезти с собой незаметно.

– А почему ты не спрятал, дед, денег и не привез с собой. Что у вас не было денег в доме? У вас же был двухэтажный дом.

– Деньги были, но, как посадили Аристотеля, нас хорошо выпотрошили. Сейчас не время об этом говорить, подрасти еще, – уклончиво отвечал дед, всем видом показывая, что разговор этот не поддерживает.

– А разве я еще не повзрослел?

Дед делал вид что не слышит. Значит, Харитон должен был понимать, что не стоит дальше продолжать беседу на эту тему.

Этой зимой, когда дед твердо решил отправить внука в Караганду. Митька спросил его:

– Дед, а на какие деньги я буду там жить? Ведь мы и так еле перебиваемся, ведь все деньги ушли на постройку дома дяди Пантелея. А мне же есть надо будет что-то, да и за жилье платить.

– За это не беспокойся. На это я деньги найду. Тебе надо будет думать только об учебе.

– У Афанайлиди, что ли занимать будешь?

– Не твое дело, – повысил голос дед Самсон, – тебе говорят, что вопрос решен, скажи спасибо и делай свое дело! Понял?

– Ладно дед, как скажешь, – Митька понуро пошел с глаз долой рассерженного деда, зашел за угол сарая, присел на бревно.

С дедом лучше не связываться, а то опять последует лекция о пользе учения.

Митька не против учебы, но только почему ему нельзя в летчики или военные? Были бы они с Ванькой офицерами, верно бы служили Родине… Они с Генералом и Ванькой часто обсуждали этот вопрос. Генерал говорит, что он и в самом деле бы добился выслужиться в генералы. А Ванька – в его помощника, каким-нибудь полковником, или, на худой конец – капитаном. Эх, жаль, что Генерал бросил школу! Вот Ваньке везет: он русский, ему ничто не препятствует. А он, дурак, не хочет в летчики. Желает с другом, то есть Митькой пойти учиться. А где ему учиться – все равно.

И зачем только дед Самсон переделал его метрику на Харитониди? Носил бы русскую фамилию Харитонов и не было б проблем! Харитон не раз представлял себя бравым офицером в костюме летчика. А попробуй заикнись деду, что он хочет стать русским. Да и хочет ли он, в самом деле? Русские, конечно, больше имеют преимуществ и почти все они других считают ниже себя, но свою нацию Харитон никогда, само собой, не предаст. И вообще, он ощущал себя именно греком, и никем иным. Мысли его прервал Ванька, он неслышно подошел, поставил ногу на бревно.

– Ну, что за думу думаешь, начальник? – спросил он наигранно – участливым тоном.

– Да вот, тебя вспоминал, – Митька-Харитон поднялся.

– Меня? Надо же! Что же я такое натворил?

– Думал, вот какой у меня верный, надежный друг есть!

Ванька удивленно покосился:

– Да, уж чего не отнимешь, так не…

– Ты и впрямь со мной поедешь учиться? – перебил Митька друга, упершись в него взглядом.

Ванька перестал вертеть палку в руках:

– Сколько можно, начальник? – Ванька играл сейчас роль заключенного, – Ну куда ж я без тебя, или, положим, тебе без меня. Правильно говорю? – глаза Ваньки опять смеялись.

– Собственно, – вдруг заговорил он серьезно, – может, на этот раз я б и оставил тебя на произвол судьбы, но отец мой, как узнал, что ты едешь поступать, настоял, чтоб я от тебя не отставал. Вишь, как родитель мой тебя уважает?

– Уважает, значит? – звонко щелкнул пальцами Харитон.

– Еще как! Сказал, что человек у него есть знакомый в Кооперативном. Так что у тебя, – Иван выдержал выразительную паузу, – а значит и у меня – не будет проблем с поступлением.

Харитон дружески хлопнул его по плечу, присел на корточки.

– Так-то оно так, да что-то никак не хочется отрываться отсюда, и старики наши, как будут без нас? Еще помогать деньгами собираются.

Иван присел напротив:

– Не бойся, пацан, сил у нас хватит, чтоб где-нибудь подработать. Кстати, ты знаешь, что и Слон с нами намыливается?

– Слышал. Вот кому мешки разгружать на вокзале сподручно будет.

– Да и мы парни крепкие, Харитон, не прибедняйся!

Оптимизма Ваньке, конечно, не занимать. Да это и понятно, с голоду не помрут, если что, сел на поезд и через два часа из Караганды поезд домчит их домой до Осакаровки.

Главное, чего боялся Харитон, так это не встретить в городе Анастасию Андреевну. Эльпида докладывала, да и Иван мельком как-то говорил, что Власины перебрались в Караганду: муж получил там работу, а она сможет там продолжить свою учебу. Как ее не встретишь, если она Ванькина двоюродная сестра? Конечно, встретит он ее – мир тесен! Это обстоятельство грело душу и вместе с тем, как-то было не по себе. При мысли о ней, в груди холодело.

Митька иногда, как и сейчас, скрыто разглядывал ее брата. Совсем непохожи. Иван какой-то обыкновенный, носатый, почти как сам Митька, хоть и русский. Странно… Митька-Харитон поднял глаза, ухватился обеими руками за стропильные доски, сбитые дедом для будущего забора, подскочил и сел верхом. Иван следом за ним. Подул ветерок, трава у оврага зашевелилась, единственное высокое тополиное дерево заволновалось, шелестя серебряными листьями. Митька смотрел на дерево и размышлял. Собственно, поехать учиться в Караганду, он согласился в надежде видеть ее там. Здесь-то она жить все равно не будет. Митька потер грудь: всегда там что-то назойливо – больно жало, когда вспоминал ее. Что-то на него нашло, он отвернулся от другана, прикрыл глаза, представил ее лицо. Почему-то Анастасия никогда не смотрела прямо в лицо. Он заметил, что и с другими она разговаривала, глядя чуть искоса, и на лице всегда играла полуулыбка.

– Это потому, – размышлял Харитон, – что у нее уж очень притягательные глаза, она их специально отводит, чтоб не смущать людей. Ему опять вспомнилась песня из кинофильма: «До чего ж ты хороша сероглазая, как нежна твоя душа понял сразу я!»

Вспомнилась последняя встреча у школьных ворот:

«Почему она так пристально посмотрела на меня?» Митька не на шутку задумался, морща лоб и кривя губы.

– Пацан, ты что оглох, что ли? – донеслось до него.

Митька недовольно обернулся:

– Ты чего, Ванька?

– Так, когда поедем на озеро? Слон тоже хочет знать: завтра или после завтра?

– Сказал же, сразу после экзамена.

– Что и домой не зайдем?

– Зачем время терять? Так мы и до вечера не дойдем туда.

– Еду с собой брать?

– А что там? Хлеб, да лук, да яйца. Что ты, как ребенок?

– А Генерал?

– Зайдет к двенадцати в школу.

Ванька удрученно шмыгнул носом. Митька немного удивившись, спросил:

– А что у тебя какие-то другие планы или предложения?

– Какие планы могут у меня быть… Да, Настасья, сеструха моя, приехала, хотела с нами на озеро, сказала давно не была, хочет скупнуться.

– Анастасия Андреевна? – Митька слегка покраснел. Даже имя ее он произносил по-особенному. Он бросил настороженный взгляд на друга. Кажется, не обратил внимания:

– Ну так бы и сказал… Что, и пацана своего хочет искупать? – спросил Харитон, чуть запнувшимся голосом.

«Опять слишком много говорю», – одернул мысленно себя Харитон. Встретился намеренно холодными непроницаемыми глазами с Ванькой.

– Нет, ему еще рано, оставит бабуле…

– Так, если с нами хочет идти, пусть подходит с Генералом к школе, мы сразу после экзамена подадимся туда, – Митька безразлично отвернулся. А у самого сладко заныло под ложечкой. Перспектива увидеть ее завтра, после последнего экзамена, так сказать, уже не будучи школьником, окрыляла его. Кроме того, купаться она, конечно, будет в сарафане, но все-равно мокрое платье облегает тело…

– Да нет, ее привезет на мотоцикле ее муж и сразу уедет. У него дела. Потом снова приедет. Там она нас найдет.

Но эти детали уже не расстроили Харитона: там, так там. Он боксанул Ваньку и спрыгнул со стропил так легко и далеко, что друган замешкался дать сдачу.

– Ну и попрыгунчик ты, скелетон.

– Хм… Сам скелет, на себя посмотри, – хмыкнул Харитон, увернувшись от размахнувшейся в очередной раз руки Ивана.

Ночь Харитон спал плохо, встал с какой-то мутной головой, но с хорошим настроением. Меньше всего думал об экзамене. Даже не помнил, как он оказался одним из первых, сдавших его. Ванька со Слоном все еще не выходили с экзамена. Митька ждал полудня с таким нетерпением и таким подъемом в настроении, что все только и успевали за животы хвататься от смеха от его шуток и прибауток.

– Харитон, шуруй отсюда, сам сдал экзамены, а другим не даешь сосредоточиться.

Митька-Харитон обнял сердитого Федьку Савельева:

– Брат, знаешь такую поговорку «Перед смертью не надышишься»?

Федька отмахнулся от него, как от назойливой мухи и отошел, сел на подоконник, нервно перелистывая свою тетрадь.

– Ну ладно, ребяты, пошел-ка я отсюда, а то и в самом деле мешаю. Ну, бывайте, – он козырнул, – а Ваньке скажите – во дворе буду ждать.

Весело посвистывая, с холщовой сумкой за плечом он вышагивал около куцей школьной клумбы. На крыльцо выскочил раскрасневшийся Ванька.

– Ну как?

– Ну как может быть? Все как надо, – уклончиво последовал ответ. Ванька обхватил Митьку за плечи:

– Ну все, брат, последний экзамен позади. На сегодня мы свободные люди. Так сказать, сами себе хозяева! – произнес он, значительно поднимая указательный палец. – Можно отдыхать на всю катушку! Он весело засмеялся и стукнул друга в грудь.

– А я-то причем, парень? Давно кулака не нюхал. Получишь!

– Да, ладно тебе, и пошутить нельзя. Ну а где же наш Генерал?

– Подожди, Слон еще не вышел с экзамена.

Минут через пять вышел и он. Обиженно сопя, буркнул, что еле сдал.

Но тут же багровый цвет лица посветлел, когда Иван напомнил ему, что все: школа, можно сказать, позади.

– Ребята, неужели наступило время, когда не надо будет больше ходить в эту чертову школу! – воскликнул толстяк и радостно рассмеялся, сгребая в кучу тощих своих друзей.

Генерал появился ровно в двенадцать, сообщил, что Анастасия Андреевна с мужем не поедут на озеро. Вместо этого поехали к зубному. Баба Нюра с ребенком осталась, сказала, Анастасия Андреевна всю ночь промучилась с зубом.

Харитон скривился так, как будто у него самого зубная боль.

– Ну, что мусолить, пошли, – сказал он мрачно.

– Сегодня не так жарко, дойдем быстро, – обронил Генерал.

– А жаль: люблю купаться, когда печет сверху, – заметил Ванька. Поплаваем наперегонки. На этот раз за мной победа, даже тебе, Генерал, не обойти меня!

– Слепой сказал – посмотрим, – спокойно усмехнулся Генерал.

Дядя Ивана Балуевского был женат на немке Нелле Ивановне. Точнее – полунемке полурусской. Ну, в общем, по мнению Ивана – немке. Он недолюбливал белесую тетю, за ее национальность. Все ненавидели немцев. Племянник недоумевал, как мог брат его матери, чернобровый красавец, дядя Андрей, жениться на «фашистке». А Настьку, их дочь, свою двоюродную сестру, любил с детства. Она, старше на три года, нянчилась с ним, баюкала, рассказывала сказки, пела песни. Пела она так, что все кругом замолкали и просили еще спеть. И откуда она так много песен знала? Бабушка говорит, что дед тоже певун был, на балалайке и гитаре хорошо играл. В доме в самом деле Ванька обнаружил на чердаке всю в паутине старую, ободранную гитару. Ванька подергал своими еще некрепкими пальцами струны, и ему показалось, что она издала красивые звуки. Он уважительно положил ее назад, пусть лежит до поры. Надо попросить отца научить играть. Ванька гордился сестрой не только за ее пение, но и красива была она, на весь поселок, а может и область такой красоты не сыщешь. Вся, как говорила бабуля, в дядю Андрея, только мастью в мать свою. Дядя Андрей умел играть на гармошке, а единственной своей дочери привез из Германии не что-нибудь, а аккордеон.

Настька играла на нем виртуозно, хотя в музыкальной школе училась всего ничего: пока жила в Караганде. Бабушка Нюра говорила: это – от Бога. Все красивые мелодии, которые Ванька просил ее сыграть, она исполняла с видимым удовольствием: и вальс «Бостон», и «Амурские волны», и самый любимый «Севастопольский вальс», не говоря уже о песнях и мелодиях из фильмов. «Веселые ребята», «Цирк», звучали во дворе Балуевских чаще всего. Это были любимые Ванькины фильмы, и в такие минуты Ванька завистливо следил за длинными быстрыми пальцами сестры и не переставал удивляться, как это ей удается успеть за музыкой. «Нет, никогда мне так не научиться играть», – вздыхал себя и думал, почему ему не передался такой талант через маму. Мама рано умерла от какой-то женской болезни, когда Ваньке было шесть лет. Отец почему-то Ваньке не купил баян. Может и он бы играл. Настя смеялась, предлагала: «Ну, давай, я тебя научу». А зачем это теперь Ваньке, когда ему уже семнадцать лет, а Анастасия замуж вышла, постоянно возится с ребенком. Правда, когда он приходит ее навестить, обязательно по перебирает лады аккордеона, подбирая музыку. Настя не устает показывать ему, как правильно играть и хвалит его игру на гитаре.

– Да ладно, сестра. Плохой я музыкант. Но обещаю стать гитарным виртуозом, чуть появится время. Ребят подключим, будет у нас что-то наподобие музыкального оркестра. Представляешь? А ты будешь солисткой, певицей, петь под наш аккомпанемент. Представляешь?

Настя только смеялась.

Для Самсона так же, как для бабы Нюры и семейства Аслонян, настал сладостный день – поступили их отпрыски в Кооперативный техникум. Дед не пожалел денег, снял с Пантелеем, на одну ночь, номер в гостинице «Караганда», благо, что он расположен рядом с техникумом. Проверил жилье – времянку, пристроенную к дому старого углекопа, знакомого отца Балуевского. Малюсенькая прихожая – сенцы и комната, в которой с трудом уместились три кровати.

– Ну что ж, – резюмировал дед, – по цене и товар. Уголь и дрова вам уже завезли на зиму, как-нибудь перебьетесь. Главное есть крыша над головой. Осталось только, чтоб ваши головы работали, как положено, чтоб заслужить что-нибудь получше в будущей жизни.

Перед отъездом, дед прошелся с ребятами и Пантелеем по близлежащему парку. Долго осматривал новое здание «Дворца Спорта», расположенного тут же.

– Здесь, Митька, ты должен проводить свободное от учебы время, – изрек он, наконец. – И вы, хлопцы, тоже.

Ребята согласно кивали головами. Жара стояла несусветная, хотелось пить. У первого попавшего ларька с газировкой, Самсон купил всем по два стакана воды с малиновым сиропом, а потом расщедрился и на мороженое. Короче устроил маленький праздник. Уезжая поездом, он опять произнес речь о важности учения. Показал на Пантелея, что вот мол, работает руками, потому что не пришлось учиться, а вы, дескать, головой можете достигнуть намного больше. Поезд тронулся, и друзья вздохнули: наконец-то наступила пора самостоятельности. Они свободны, предоставлены сами себе…

Никто из них не предполагал, что домой попадут только через два месяца, после поступления в техникум. И что они так истоскуются по дому, друзьям и родным.

Прозанимались в техникуме недели три, потом всех отправили на уборку свеклы в колхоз имени Амангельды. Кстати, с ними на одном поле работали ребята из Карагандинского физкультурного техникума, где уже второй год учился Юрка Пимениди, двоюродный брат Феофана Поповиди. Друзья раза два ходили к нему в техникум, познакомились с его тренером по вольной борьбе. Харитон посмотрел одну тренировку с ребятами – выпускниками и загорелся борьбой: упросил тренера, в порядке исключения, разрешить приходить к нему заниматься. Но ни разу не пришлось заняться серьезно спортом: всех вывезли на полевые работы.

Приходилось отрабатывать, как положено, но усталые и простуженные друганы, отмывшись от грязи, не забывали посещать танцы, которые устраивали специально для студентов в старой конюшне, приспособленной под клуб. Местных, конечно, было больше, и в основном пареньки – казахи. Русских было немного. Может быть, поэтому все трое не скучали, у каждого было по подружке, с которыми они встречались почти месяц. Блондинка Харитона собиралась приехать в Караганду к своим родственникам искать работу, обещалась найти и его. Иван хвастался, что его Наташа без ума от него и плачет уже три дня, что пора расставаться. Слон подсмеивался над ними. Его подруга, Дуся, была старше его на два года и командовала не только им, но и всеми остальными. Наташе она так при всех и сказала:

– Нашла из-за кого страдать! Он сейчас уедет и поминай как звали! Забудь! Найдешь другого, получше! – но при этом она смотрела не на Ивана, а на Слона снизу – вверх, как нередко делала, уничтожающим взглядом, под которым тот съеживался, начинал оглядывать себя.

Дуся выдерживала паузу, потом смеялась, заражая других. Все хохотали, показывая на него пальцем. Слон смеялся громче всех.

Вспыльчивому Ивану не понравились бы такие взгляды даже в шутку. Он похлопал друга по плечу:

– Не пугайся, Слон, это она любя. Ну кто б тебя еще так рассмешил?

– Ну, конечно, любя. А ты не верил. Спроси ее.

Слон повернулся к все еще смеющимся девушкам:

– Дуся, скажи Ивану, он не верит, что ты меня любишь.

Дуся незаметно подмигнула девчонкам:

– Ну, как тебя не любить, такого большого и красивого? Наташка с Людкой иззавидовались. Ну что хорошего в их кавалерах? Один только и имеет, что широченные брови, вечно нахмуренные, а другой белесый кучерявый чуб. Вот и все!

Говоря это, она нежно провела рукой по этому самому чубу. Иван отпрыгнул от нее и чуть не свалился, задев ногой какую-то корягу.

– Никакой я не белесый, а темно-русый, слепые вы, что ли?

Все опять засмеялись. Потом уже, когда они вернулись в город, Слон рассказывал, что Дуся сама его приглашала к себе домой спать. И что все у них было. Ребята не верили. Он и раньше, что-то сочинял, как будто был в связи с одной из поселковских женщин, какой именно он не признавался.

– Сочиняй, сочиняй, салага, – сказал Иван, недоверчиво щурясь на него. Свет лампы, падал прямо на него, освещая его более других.

Слон в ответ улыбнулся. Наслюнявив палец, перевернул страницу:

– Ну, а где я был, когда вы меня искали после второго собрания с колхозниками?

– Где был? Мало ли где, – ответил Иван, испытывающе оглядывая друга. Про себя он думал: «Ну дает пацан! И как это ему удается?»

– И молчал столько время! – удивленно заметил Харитон.

– Да он у нас тот еще тихушник, наших сдаст и будь здоров…

– Да, ладно, ребята, ну она сама предложила, а вам очень просила не говорить. Узнали б девчонки, продали б ее. Сами знаете: колхоз, все друг друга знают…

– Во дает девка! – протянул, все еще удивляясь Харитон, – ничего не боится! Как же она замуж выходить собирается?

– А она выйдет за Слона, – беззаботно повел бровью Иван. У них родство душ, я заметил.

– За меня не получится, – Слон мечтательно уставился в одну точку.

– А что так? – Иван сделал озадаченный вид. Слон молчал.

– У него есть зазноба, – ответил за него Харитон. За все время разговора он перелистывал затрепанные страницы нескольких журналов «Огонька». Тусклый свет падал на его опущенные ресницы, и темная тень от них сливалась с густющими бровями и делали его глаза огромными, на пол лица. Крупный горбатый нос его казался еще больше. Он поднял насмешливые глаза:

– Ну и любишь ты у нас приврать, паренек. Женский герой да и только!

– Ну не верите, не верьте, – сказал примирительно Слон. – Что я, в самом деле, расхвастался перед сосунками…

– Кто? Мы сосунки? – вспыхнул Иван.

– Кто? Мы, конечно, – Харитон спокойно листал журнал, и пояснял незадачливому Другу:

– Слон прав, нужно исправлять положение. Парни мы еще не целованные, разве это дело? – Харитон комично подмигнул, рассвирепевшему Ивану. Тот, чуть не подкативший к Слону, сел на место.

– Да, ладно, Харитоша, так уж и не целованный? Девчонки места себе не находят, как только видят тебя. Не набивай себе цену! – сердито пробубнил Слон.

– Девчонки? Бедные… И как это я никогда не замечал, – Харитон явно издевался. И видя, что Иван, надувшись, готов что-то добавить, поднял руки:

– Ладно, сдаюсь. Нехороший я человек! Больше не буду. Лучше давайте ляжем спать. Не дождусь, когда пройдет время и надо будет ехать назад в Караганду. Сами знаете: «Солдат спит, время идет».

Харитон улегся, как был в рабочей одежде на свой, набитый соломой, матрас. Закинул руки за голову:

– А, там, продолжал он, время быстрее пролетит, глядишь, и домой пора будет. Мои Самсон и яйка, наверное, все глаза проглядели. А я-то как соскучился! Генерал, гад, ни одного ответного письма не написал. Дадим ему взбучку, а? И Слон, и Иван одновременно показали свои увесистые кулаки в знак согласия.

И вот, наконец, родная Осакаровка! Их никто не встречал, приехали они ночью в пятницу. На улицах еще были люди. Было холодно, но не ветрено. Примятый пышный, наверное, первый снег блестел при свете луны. Ребята шли быстро, чтоб не замерзнуть. У каждого за плечами котомки, которые друзья намеревались наполнить съестным на обратном пути в воскресенье. Слон шел медленнее других вдыхая воздух в свои мощные легкие:

– Что значит дома, и дышится здесь легче и приятнее, – говорил он, поднимая свое разгоряченное лицо вверх, к редко падающим снежинкам.

– Да, дом есть дом, это тебе не несчастная наша халупа, где никто не сготовит тебе поесть, – согласно в тон ему ответил Харитон и добавил:

– Самсон с яйкой сейчас в обморок упадут, надо быстрее идти, может еще спать не легли. Харитон шел любовно, рассматривая улицу по обе стороны, возбужденно хлопая руками в толстых перчатках поочередно то Ивана, то Слона. Толстые, кожаные на меху перчатки были его гордостью. Он выменял их недавно у парня с параллельного курса за кусок сала. Благо дед наложил этого добра внуку целый почтовый ящичек. Из них троих, Харитон выглядел более-менее ухожено: кирзовые сапоги – еще не стоптаны, полупальто еще имело какую-то форму, а простая матерчатая шапка-ушанка сидела на нем как-то лихо и симпатично.

Иван, увернулся от очередного перчаточного шлепка, шмыгнул носом, завистливо поглядывая на него:

– Да, перчатки у тебя всем на зависть. Я б тоже от таких не отказался.

– Да, – Слон тоже оглядел друга намеренно пристально, – мне бы сапоги поновее, а то эти совсем скукожились, – он с ненавистью посмотрел вниз. Мать сказала, что купит новые через год. Сейчас на очереди Пашка, он совсем обносился.

– А потом Глашка, да? – ехидно спросил Иван.

Слон, не замечая его тона, махнул рукой:

– Скорее бы кончилась эта учеба и пойти работать, семье помочь.

Ему не очень шла учеба впрок, на занятиях он чуть ли не засыпал. Спасибо Ивану и Харитону, которые кое-как растолковывали ему, что к чему.

– Мне эта учеба побоку, – возмущался он. И зачем это маманя заставила меня поехать с вами? Уже б работал шофером или грузчиком. Нет, надо было послать, как же: боялась, что б я от вас не отстал.

– И правильно боялась! Ну и чем тебе так плохо, чудище? – вопрошал Иван, – Ничего не делаешь, а среди друзей закадычных. Что говорит дед Самсон, помнишь? А говорит он, что грузить и шоферить всегда успеешь.

– А мне казалось, что ты сам напросился поехать с нами, – напомнил Харитон.

Слон поминутно дул на замерзшие пальцы (где-то потерял свои варежки) и шел пританцовывая, теперь, изрядно промерзнув, смотрел на родную Осакаровку сердито исподлобья.

– Нет, ребята, пора мне идти на работу. Батя мой в своем колхозе ничего не зарабатывает, – изрекал он периодически, выпуская при этом изо рта изрядный клубок пара и ожидая реакции ребят, но те молчали. Занятые, наверное, мыслями о своем доме, о родных, в предвкушении встречи.

Дома они оказались в одиннадцать вечера. Слон пошел ночевать к Харитону, а назавтра утром он должен был добраться к себе домой, на самую окраину, около Осакаровского кладбища.

Деда дома не было, он ушел играть в «скамбил», и яя не знала, к кому именно он ушел. Долго обнимала внука, осматривала, как будто не веря – он ли? На редких выцветших ресницах повисли слезы.

– Ну яя, ты не видела меня только каких-то два месяца, успокойся, – хмурился Харитон, с жалостью всматриваясь в плачущее лицо яи Софии.

– Восемь недель, – поправила его яя, смахнув слезы, засмеялась, наказала раздеваться, согреться у печки, а сама побежала в сенцы за едой.

После оладьев со сметаной и горячего чая, разморенные теплом, после сытного ужина, друзья заснули крепким молодым сном. Утром их разбудил настойчивый кашель деда Самсона. Он долго расспрашивал, что и как, вникал во все подробности их быта: как учатся, когда ложатся спать, где и что едят, как работали в колхозе, как ехали домой. Напоследок сказал, что скоро сам приедет узнать, чем они там занимаются, встретится с самим директором.

– Смотрите у меня, чтоб все было чин-чинарем. А то ведь не посмотрю, что уже женихи, выпорю. Не пожалею.

Ребята клялись, что все у них хорошо и никаких проблем.

Наконец, Самсон, смягчившись, улыбнулся и сказал:

– Ну молодцы, коли так! Хвалю! Поешьте, да бегите к Генералу, а то он мне надоел, все спрашивает, когда вы приедете.

Через полчаса, вытащив еще сонного Ивана из-под бабушкиного крыла, ребята уже были у Генерала.

Утро. На высоком голубом небе два-три перистых белых облака. Ребята быстро двигаются к дому Христопуло. Роконоца давно гремела кастрюлями и ведрами, готовя плимия-пойло скотине в первую очередь. На столе уже дымились, только что испеченные пахучие блины. Ирини сидела за столом и наворачивала их со сметаной. Генерал не отставал от сестры. Харитон еще не вставал.

У Генерала от неожиданности округлились глаза.

– Вот это – да! Кого я вижу!

Он поднялся со стула. Обнялся с каждым. Слон легко приподнял его, потряс:

– Ну до чего легонький дружок наш, Генерал! А? И как ты защищаешься от врагов, удивляюсь! – весело принялся разыгрывать он улыбающегося Яшку.

– А у него нет врагов, – встряла Ирини. Он у нас умный, с ним опасно связываться…

– Тем более, что, в крайнем случае, у него такая сестра-огонь! Кого хочешь отметелит, – быстренько вставил свое слово Слон.

– Тем более за такого брата, правда сестричка? – спросил лукаво, улыбаясь и усаживаясь на предложенный стул Харитон. Иван сел на низкий стульчик, как всегда, в присутствии Ирини, проглотив язык.

Ирини улыбнулась Харитону, но не успела ответить, как Слон перебил:

– Правда-правда, чего уж там! Девушка она крепкая, а главное смелая!

– Чересчур смелая, – заметила Роконоца, – через свою смелость и школу бросила. Всех детей подряд била.

– А нечего было трогать меня, – нарочито сверкнула глазами Ирини, – они будут обзываться, а я буду молчать и радоваться. Как бы не так!

– Конечно, конечно, – ты и вдруг молчать! – мать посмотрела на нее долгим осуждающим взглядом.

– Ну, что делать собираетесь сегодня? – прервал перепалку Генерал, – может сходим куда?

– Сейчас мне надо домой появиться, я еще там не был, – поднялся со стула Слон. Пойдем к нам, а по дороге решим, у нас всего-то два дня.

– Не, я могу только вечером, мне на работу. Завтра, в воскресенье, я целый день свободен.

– Так тебе сегодня на работу? – удивленно спросил Харитон.

– Так ты уже работаешь там, где собирался? Черт, хоть бы написал! Почему ты не пишешь? Я тебе писал и Ванька писал, – Слон смотрел на Генерала с широко открытыми удивленными глазами.

– Ан, нет! Как раз и не писал, что работал: некогда было. После работы, не очень тянет на писанину.

– Ага, устаешь, что ли?

– А ты как думал? – насмешливо спросила Ирини. – Ты хоть и здоровенный, но тоже, небось, уставал бы.

– Я-то? – Слон как будто задумался, посмотрел в потолок. – Само собой. Я вообще-то такой ленивый! Вот пошел учиться, чтоб меньше работать, а больше зарабатывать, как говорит великий Самсон.

Он горестно сморщил лицо. Все засмеялись.

– Ну, дак ты скажешь, наконец, где ты работаешь? – Харитона явно распирало от любопытства. – А ты, что Слон знал и молчал? Я думал, Генерал работает в Заготзерне и это, если не навсегда, то надолго…

– На машине работает, где ж еще, – выпалила Ирини, не скрывая гордости за брата.

Харитон и Иван переглянулись:

– Шутить изволите? На какой машине?

– На грузовой, – с достоинством ответил Генерал. Потом улыбнулся:

– Да ладно вам, учат нас еще, я только три раза проехал с шофером – инструктором, раз даже он брал меня с собой груз перевезти. Уже порядочно проучился, может скоро сдам на права.

– А поприсутствовать, как вы учитесь ездить, можно? – загорелся Харитон.

– Не знаю, – пожал плечами Генерал, – а в общем отчего ж нельзя? Только холодно, будете там топтаться, мерзнуть…

– А где это происходит? – настойчиво выспрашивал Харитон.

– Около милиции, на Школьной улице.

Слон засобирался домой:

– Давай ко мне, а там, может, соберемся с Ванькой и сходим на Школьную.

– Тогда, поторапливайтесь, а то через три часа там уже никого не найдете, – посоветовал им вдогонку Генерал.

– Ну дела, ну герой! – не уставал по дороге удивляться Слон. – И зачем это я поехал в Караганду, когда здесь можно было быстро сесть за баранку?! Слышь, Харитон, это-ж моя мечта ездить на машине.

– Моя тоже, – ответил тот и, помолчав, заявил:

– Ну ничего, заработаем, купим себе «Москвича».

Слон хлопнул друга по плечу:

– Правильно мыслишь! Закончим этот чертов техникум, будем дурить, обвешивать, обмеривать дураков – покупателей, накопим денежек и купим себе легковые машины. Вот все обзавидуются, а? А главное, любая девчонка за нас пойдет замуж. Как ты думаешь?

Слон еще долго рассуждал и развивал эту идею, пока не подошли к дому Капусиди. Харитон кивнул в сторону дома:

– Представляю, как тетя Соня и дядька Спиро переживают…

Ребята замедлили шаг. Еще вчера яя София рассказала одну из главных осакаровских новостей о том, что на пятом поселке исчезла красавица Лида Капусиди, жена чеченца Джохара. Их дочке было около двух лет. Говорят, как ушла сутра в артель «Прогресс», где она училась на швею, так и не вернулась. Подруге своей несчастная молодая женщина жаловалась, что муж плохо с ней обращался, избивал. Перед самым исчезновением пригрозила, что уйдет с ребенком. Вот он, скорей всего, и покончил с ней по-своему. Не позориться же ему перед родными, что его жена бросила. Все это понимали и боялись даже искать труп. Родные чеченца быстро бы остудили такую затею. Осталась маленькая девочка, которую его семья не отдала родителям Лиды. Трагическую гибель молодой женщины живо обсуждал весь Осакаровский район, чуть ли не все двадцать шесть тысяч его населения. Джохар Зырбеков, как главный подозреваемый сидел под следствием в тюрьме, Александр Власин быстро сработал, взял его тепленьким с постели. Люди ждали суда с нетерпением.

Ребята – греки ходили злые, готовые ввязаться в любую потасовку с чеченцами. А они, как чувствовали, поджали хвосты и уходили от неприятных ситуаций без драк, помнили, что еще не забылась прошлогодняя история с бригадиром Мильдо Пасхалиди: его нашли убитым около железнодорожной насыпи. Кому перешел дорогу пожилой безобидный весельчак? Непонятно.

– Вот скоты, эти чеченцы, – со злостью говорил Слон, – такую красавицу угробил.

– Надо было думать за кого замуж шла, – Харитон сплюнул, – знала же, какие они головорезы, тем более – мусульмане. – Он опять зло сплюнул.

– Тут ты, братуха, не прав: любовь зла, полюбишь и козла…

– Пожалуйста, люби православного козла, – неохотно отреагировал Харитон.

– Не так все просто… А вот прибить его не мешало бы, чтоб другим неповадно было, – резко заявил Слон. Он особенно язвительно и желчно высказывался о чеченцах, помятуя их мусульманское происхождение. Особенно он ненавидел турок, которых в Осакаровке тоже было немало. Ненавидел же он турок-мусульман, как он объяснял друзьям, потому что, по рассказам его бабушки, в начале века, то есть лет тридцать-тридцать пять назад, они вырезали несколько миллионов ни в чем не повинных армян, проживающих на территории Турции, которую турки когда-то у них же и отняли. Как их можно принимать за людей после этого?

– Жаль, что его, явно посадят в тюрьму, а то б я его сам прикончил, – злобствовал Слон.

– Что ты так разволновался, дружище? Тебе нельзя! Без тебя разберутся. Получит он свое, – успокаивал его Иван, пританцовывая, хлопая в ладоши: старая фуфайка плохо грела, а морозец был приличный.

– И потом, не забывай о его братцах. Их у него трое. И все трое – че-че-н-цы!

– У меня тоже есть братья, – воинственно возразил Слон, – и друзьями, кстати, Бог не обидел!

Митька-Харитон, Иван Балуевский и Алик Аслонян все-таки появились на горизонте, когда будущие шофера заканчивали испытывать нервы своих инструкторов по умению управлять машиной. Дорога была грязная, сравнительно ровная, грузовичок видавший виды, еле дышал и все боялись, как бы он не заартачился и не заглох. Но все обошлось. Ребята успели увидеть, как вел машину Генерал, как плавно затормозил и остановил машину. Инструктор еще с минуту что-то ему говорил и наконец, довольный, но скрывающий это, Генерал, открыл дверь машины и выпрыгнул из нее:

– Привет студентам, – сказал он и пожал каждому руку.

Друзья окружили его, заглядывая внутрь кабины.

– Старенькая, но еще ничего, – заметил смущенно Генерал.

– Ничего, будешь работать образцово-показательно, дадут новую, а то заслужишь и «Студебекера», ты тогда уж не подкачай, старик, а то как-то не престижно будет Генералу ездить вот на такой развалюхе, – заметил Иван, серьезно прохаживаясь около и поглаживая вмятины и неровности машины, – тогда тебе вообще лакированную доверят, вот вспомнишь мои слова, ей-Богу! – Иван даже зажмурился, показывая, как жива в его воображении эта перспектива. Генерал улыбался. Ребята гигикали, посмеивались.

– Ладно тебе, Иванушка, все ты знаешь. Все бы тебе сказки рассказывать, – одернул его Слон, надвинув ему шапку на глаза. – Зачем хорошего человека обижаешь?

За разговорами они не заметили, как к ним подошел родственник Балуевского, Власин Александр в милицейской форме. Ребята его знали в лицо, но разговаривать с ним не приходилось.

Тот протянул каждому руку и представился:

– Александр Власин.

– Знаем, знаем. Как же…, – начал Слон.

– Я вас тоже знаю, – перебил Власин. – Мне кое-что о вас рассказывал Яша.

– Какой Яша, – якобы не сразу понял Слон.

– Как какой? Вот этот – Яша Христопуло, – показал тот рукой.

– Ах, э-э – тот, – протянул Слон, – а я и забыл. – Он сконфуженно посмотрел на Генерала. – Фу ты, братан, надо же, я и имя родимое твое забыл. Ты ж у нас Генерал!

Иван не растерялся:

– А, ничего, он не обижается. Вот если б у меня такое прозвище было, так я сам бы свое имя забыл.

Власин заулыбался:

– Да, прозвище, что надо. Заслужил видно? – он как бы обратился с этим вопросом ко всем сразу.

– Заслужил, заслужил…, – начал было Слон.

– А вот у вас, у милиционеров, можно заслужить или дослужиться до генерала? – намеренно задумчиво перебил его Харитон.

– У нас? – Власин вопросительно посмотрел на него, не поняв его, но тут же въехал и серьезно ответил:

– Да. Милиция полувоенная организация, видишь ли…

– Да-а-а, вот оно что, – протянул Иван, – не знал, не знал, спасибо за информацию! И чего это я не пошел в милицию? Представляешь, Генерал, прошли бы годы, и нас бы с тобой обоих называли бы Генералами. А то я обзавидовался на твое прозвище. Да, а может, тебя уже перестанут так называть, а меня только начнут? Представляешь какая эстафета? – Он на секунду задумался, тут же отрицательно тряхнул своим кудрявым чубом. – Нет такая перспектива меня не увлекает. Не будет элемента советской соревновательности. Ребята, а не податься ли нам всем в генералы, а? – Он оборачивался к каждому, призывным жестом как бы призывая откликнуться на его достойный порыв. Все улыбались его паясничаньям, к ним все давно привыкли, только Власин топтался на месте и не знал, как среагировать.

– Брось свой театр, Иван, – Генерал, улыбаясь, махнул рукой. – Ты, Александр, не удивляйся, он у нас актер с большой буквы. Будущие покупатели будут ходить только в его магазин, вот где обхохочутся. А ему одна прибыль. Так что, не думай: он у нас парень с головой.

– Да, знаю его, родственники, как никак, – улыбнулся благодушно Власин. Он хотел еще что-то сказать, но Слон перебил его:

– Правильно говоришь, Генерал. И в техникуме у нас все говорят, что он парень артистичный и с головой.

– А, как вы думали, еще не то будет, скоро обо мне вся Советская страна заговорит… Стахановцем буду, или нет, – Иван картинно поднял глаза к небу, – кем же, кем же я буду?

К милицейскому участку, кто – то подошел и Власин направился навстречу:

– Ладно, Яков, пойду я. Приходи как-нибудь, сыграем в шахматы, – сказал он и, попрощавшись со всеми, ушел.

Ребята проводили его глазами.

– Ишь ты, Яков… И давно вы дружбу водите? – спросил с наигранной ревностью Иван.

– Да, прямо уж – «дружбу», – в голосе Генерала звучала то ли ирония, то ли пренебрежение. – Так, время проводим иногда… Любит в скамбил играть.

– Да, что вы говорите? – сардонически задал вопрос Иван. – А, мне показалось, он тебя приглашал в скромные шахматы поиграть.

– Ну, шахматы у них в виде разминки, брат, не так ли? – спросил Харитон, подмигивая.

– Точно.

– Ну и как скамбил? У такого орла, наверное, нелегко выиграть?

– Как сказать? – серьезно отвечал Генерал. Говорит – со мной интересно, других он легко обыгрывает.

– Ну да, тебя не просто обыграть. А на что вы с ним играете, позвольте полюбопытствовать, – опять подковырнул Иван.

– На всякое! – неопределенно ответил Генерал и перевел разговор. Это он тоже умел делать легко. Недаром все говорили о дипломатическом даре Яшки Христопуло.

Глава шестая

Зима в этом году была обыкновенной: как всегда, в меру буранов, сильных морозов, вьюг, метелей, пронизывающих поземок. Эльпиде теперь они были не страшны: ей, как студентке педучилища, мама с лей и дедом, поднатужились и купили цигейковую шубу коричневого цвета. Счастью Эльпиды не было предела. Мало того, что ей в шубе было тепло и уютно, теперь она смотрелась намного симпатичнее, даром, что валенки на ногах совсем не новые. Скорее бы заполучить обещанные мамой кожаные, на меху ботинки, так называемые «румынки» и обязательно коричневые. Сейчас в моде такие, найти за бешеную цену можно только на толчке. Говорят, привозят их из Румынии, поэтому и «румынки». На голову она надевала белый пуховый платок, который сама связала на свой вкус. А к нему такие же пуховые варежки. Некоторые девчонки из училища обзавидовались.

Давней мечтой Эльпиды было шерстяное платье в складку. Ну что такое: у нее только два грубошерстных свитера ручной вязки и две юбки! А нижнего белья – кот наплакал. Стыдно и сказать.

Да, модница она еще та! Но ни перед кем ей так не хотелось хорошо выглядеть, как перед Харитониди Митькой. И как это случилось, что она любит его с малых лет, она не знала. Знала одно: ей необходимо видеть его ежедневно. Поэтому, как только она узнала о его намерении уехать и поступать в Караганду, с той же минуты она решила тоже податься туда. Спасибо Анастасии Андреевне, что помогла подготовиться и поступить в педучилище. Спасибо, самой себе, что догадалась обратиться к ней: знала, что уж молодая учительница знает, какие предметы надо готовить к поступлению, куда обратиться, чтоб сдать документы. И даже дала адрес подруги матери своей, Нелли Ивановны, тоже, между прочим, медсестры, где можно было бы снимать угол. Слава Богу, все позади и не за горами то время, когда она закончит учебу и станет уважаемой учительницей.