Дисбаланс бесплатное чтение

Дисбаланс

Вступление

Золотой век у человечества вполне себе был. Более того, он не стал кратким эпизодом; наоборот, на славные дни приходится большая часть истории Homo sapiens.

Идеальный строй – это не хруст французских булок и не прогулки по афинской агоре, где после обеденного перерыва обязательно пошлют на войну или баррикады. Это кочевать тысячелетиями по палеолиту уютными семейными отрядами, с бесплатными и щедрыми дарами природы, без конкурентов и не слишком продолжительно страдая от старости.

Увы, с увеличением численности населения планеты пришлось строить более сложные общественные отношения, прежняя беспечность как-то ушла в тень, и начались сплошные вызовы. И только к концу XX века мы, как тогда казалось, подошли к процветанию уже как цивилизация.

Открытый мир, свободная торговля, равные права, Интернет, авиарейсы, доллары и Голливуд. Больше нет вымирающих от регулярных эпидемий и голода регионов. Товары дешевые и массовые, а выпускающий их третий мир на этом исправно богатеет. Средний класс по качеству жизни вполне превзошел феодальных аристократов.

Ожидание продолжения прогресса и глобализации при подобной динамике вполне естественно. Только всё случилось ровно наоборот: порядок и иерархия однополярного мира оказалась построена на несправедливом и оттого неустойчивом основании.

Место слома глобальной экономики обязательно найдут. Назначат таковым ипотечный крах 2007 года или старт санкционных войн. Может, эта честь достанется бегству США из Афганистана или удару 11 сентября по Нью-Йорку. Или локдаунам 2020 года, проявивших все риски международной торгово-производственной связности.

Есть вероятность, что вину возложат на неадекватные правительственные стимулы, запустившие инфляцию в развитых экономиках, контрмеры против которой заставили Центробанки уйти из зоны нулевых ставок, поставив тем самым на счетчик систему колоссальных долгов. Для нас, очевидцев, точка невозврата промелькнула просто одним из эпизодов в насыщенном новостном фоне.

По факту, социально-экономическая структура глобального мира была выстроена изначально неудачно. Если бы движение шло в сторону единой инфраструктуры и энергетики, развитого сельского хозяйства и освоения планеты, общего справедливого правового поля, – за подобные стратегии большинство стран можно было бы убедить поступиться частью суверенитета в пользу инициировавшего реформы гегемона.

Но для этого возглавлять мир должна была бы другая страна: у однополярного проекта из Вашингтона изначально ставились другие задачи. Для их понимания достаточно трезво посмотреть на суть американской цивилизации, которая и задала контуры выстроенного глобализма.

Изначально, будучи не обремененной балластом традиций старых культур, она действительно смогла обрести невиданную динамику развития. Обратная сторона: за это время там не успели настроить балансы, регулирующие институты социума.

Да, основное послание американской мечты более чем отвечает человеческой природе и оттого действенно: трудись, добивайся успеха, потребляй заслуженное. Но сведение социальных конструкций к подобной плоскости не просто лишает общество сложности и глубины, в этой естественности кроется и главная уязвимость.

Экономическая концепция «процветания» и политический ориентир на «демократию» имеют вполне четкие аттракторы. Первое толкает к тому, что получение прибыли становится абсолютной ценностью. Второе создает механизм управления, где элиты реализуют свою власть, не считаясь с интересами большинства, а прикрываясь вместо этого ротацией публичных политиков. В итоге ценностная пирамида, построенная вокруг власти и качества потребления, не включает пункт встречной ответственности для тех, кто занимает в ней места на вершине.

Какие качества при подобных условиях требуются, чтобы подниматься наверх в социальном лифте? В деловой сфере успех сопутствует людям с обостренной алчностью. В политике помогают эгоцентризм, равнодушие, умение манипулировать и презрение к нормам.

Если последовательно убирать инструменты сдерживания подобного типа элит, ситуация будет пропорционально терять стабильность. Структуры, легшие в основу глобальной модели, в привычном противостоянии «доминаторы – большинство» именно это и сделали, слишком явно сместили баланс в пользу первых.

Возьмем пример правильно сработавшего механизма поиска баланса. Профсоюзы в конце XIX века после долгого и местами кровавого движения отвоевали нормальные условия труда, оплаты и даже социальные гарантии. Выгоды рабочих и нанимателей оказались в целом уравновешены, и противостояние перешло в мирный формат, вроде забастовок и переговоров.

А затем наблюдаем пример нарушения достигнутого равновесия, когда с ростом международной кооперации крупный капитал стал переводить фабрики из развитых стран за границу, в места, где профсоюзов нет и платить можно меньше.

Разумеется, доходы корпоративных акционеров выросли. Но каковы долговременные последствия? Деиндустриализация, потеря массовой работы средним классом и прямой подрыв экономики потребления. То есть для краткосрочной и локальной выгоды было нивелировано стратегическое преимущество стран Запада.

Именно так работают закулисные офшорные элиты, которые сами освободили себя от обязанности соблюдать лояльность к конкретным странам.

Отсюда и отсутствие планетарных проектов: главной целью однополярного мира стало простое удержание гегемонии Соединенными Штатами, которые через исключительные экономические и военные инструменты будут обеспечивать бенефициарам системы защиту, а также наиболее качественное потребление.

Стоит признать, что технологический и экономический рывок попутно помог ряду «развивающихся» стран сократить прежнее отставание от метрополий. Япония, Сингапур, Китай, ОАЭ и дюжина других показали, как встраивание в глобальные цепочки поставок может привести к росту уровня жизни.

Только это работает с примечанием «почти». Когда эффект низкой базы истощился, опережающие темпы перешли в обычные, и больше никто никого не догоняет: потолок достигнут, неравенство в потреблении зафиксировано.

Это касается не только геополитики и макроэкономики, двойственный эффект присущ почти всем выстроенным в новое время структурам. От финансового мира до организации производств, от энергетики и сельского хозяйства до цифровой среды – везде можно встретить встроенные изъяны и зафиксированную несправедливость.

Всё происходящее – итог цепи событий, начатых давно, иногда даже столетия назад. И вот теперь, пройдя сквозь череду отборочных кризисов, настает время Большого финала. Финала, который всё еще не очевиден для большинства – ведь инерция мышления и эффект «застывшего времени» мешают осознать масштаб предстоящих перемен.

Увлекательная игра «Кто виноват?» не слишком продуктивна. Перед тем как переходить к пункту «Что делать?», конструктивнее будет определиться, что, собственно, происходит и где именно заложены противоречия.

В основе этой книги лежит аналитика данных из тысяч открытых источников. В течение трех лет авторы телеграм-канала «Дайджест капиталиста» разбирались в логике и контексте происходящих в мире событий. Для понимания истоков проблем пришлось выйти за рамки отдельных национальных экономик и политик, а для создания общей картины пришлось прибегнуть и к историческим экскурсам. Стержневая идея «дисбаланса» пришла сама собой, оказавшись универсальной проблемой практически в каждой области.

Задача книги не в том, чтобы погрузить в специфику отдельных тем или держать общий кругозор в тонусе. Она более прикладная. Публикации в жанрах популярной науки и техники редко вовлекают читателей в решение описываемых в них проблем. В этой книге все как раз наоборот, ведь все мы вовлечены в экономические и социальные процессы. Авторы надеются, что общая картина мира, проявившаяся на этих страницах, окажется для вас ценным приобретением.

Да, во многих затронутых темах будет очевидное упрощение, а что‑то из представленных данных, тезисов или умозаключений может показаться спорным. И отлично! Тогда проверьте факты, сделайте собственные выводы и включайтесь в дискуссию.

Эта книга писалась в течение 2024 года; когда она выйдет, некоторые риски уже могут сыграть, ведь время сейчас идет в ускоренной перемотке. Если какие‑то события уже случились (или же нет) – это не так важно. Здесь и сейчас мы говорим о процессах, главных действующих силах и точках напряжения.

1. Глобальный мир

Движение к глобальному миру было запущено около 400 лет назад одним небольшим шагом – систематизацией науки. Упорядоченные знания переходят в прикладное использование, технологии ставятся на поток, летописные хроники сменяются на историю прогресса. Всё очень просто.

Только когда все события – от создания прядильных машин на водяном приводе до Интернета – укладываются в буквально двадцать поколений, это нарушает привычное неспешное существование. Давление технологий перестраивает общество, но скорость, с которой это происходит, не позволяет смягчать сопутствующие противоречия.

Качественных переходов можно выделить пять. И поскольку основные события завязаны вокруг Европы, каждый сопровождался не просто потрясениями. Это были войны.

Реализация первого уклада привела к общеевропейскому конфликту и походам Наполеона. Сложно сказать, это нужды армий потребовали массового выпуска товаров вроде сапог, винтовок и консервов или, наоборот, внедрение стандартизации позволило оснащать больше солдат.

Факт в том, что далее эта практика перешла в гражданские сферы и люди индустриальной эры получили такое изобилие продуктов, какого не было в истории.

Победившая Великобритания реализовала свое лидерство путем создания колониальной империи, заложив фундамент разделения на цивилизационное ядро и второстепенные страны. Под лозунгом свободы торговли (еще бы, не имея сравнимых конкурентов!) началось оформление западного домината над планетой.

Второй уклад – условный стимпанк. Паровой транспорт и станки, уголь и черная металлургия. Штаты стали Соединенными, связав стальной нитью Атлантическое и Тихоокеанское побережья. Объединение Германии совершилось благодаря не только политике, но и восьми тысячам километров железных дорог. Обе страны присоединились к Великобритании и Франции в клубе мировых лидеров.

Появились новые классы инженеров и рабочих. Образование и медицина впервые стали массовыми, возникли социальные программы. Одновременно капитализм утвердил свои безжалостные основы, а эксплуатация колоний приняла утилитарный характер.

Третий прорыв: электричество, радио, химическое производство, конвейеры. Начавшаяся урбанизация привела к повышению качества жизни для масс, а ускоренное развитие распространилось на всю Западную Европу. Пик этого периода совпал с Первой мировой войной. Распад континентальных империй, потеря золотого стандарта, гиперинфляции, разрыв международных связей и Великая депрессия.

Четвертый технологический уклад – это двигатели внутреннего сгорания, полимеры, авиация. Атомная энергия и формирование психологии потребителя. На сегодня этот уровень можно считать базовым, достигшие его страны могут претендовать на развитость.

Огромный импульс Второй мировой продолжился принципиальным противостоянием рыночной и социалистической систем, пик пришелся на 1960-е – 1970-е годы.

Пятый уклад – в нем мы сейчас. Холодная война завершена, социалистические проекты признаны проигравшими. Однополярный мир Бреттон-Вудса, наднациональных финансовых институтов и резервной валюты. Микроэлектроника, информационные технологии, международная логистика и производства на аутсорсе.

В целом виден вполне ступенчатый прогресс, но картине явно не хватает объема. Как всё это отражалось на остальной части карты мира?

В начале XVII века коллегии из пары сотен британских торговцев была выдана королевская хартия. Монопольное разрешение на торговлю в Восточном полушарии. Географические открытия перешли в период колониальной эксплуатации, где полученный опыт буквально лег в западные доктрины управления и экономические модели.

Бледнолицые мореплаватели встречали на своем пути отнюдь не только островные заповедники, но и вполне самобытные государства. Только отставание на пару технологических тактов не оставляло этим государствам шансов.

Оседлав волну прогресса, европейцы стали в разы динамичнее любого встреченного. В сумме с капиталом, военным опытом и христианским императивом они без видимого труда распространили свое влияние на весь мир.

Первый рейс британской Ост-Индской компании (ОИК) был сделан, по сути, пиратом, который по пути еще и ограбил португальского конкурента. После получения организаторами 300% прибыли число желающих купить акции компании дало достаточно капитала для продолжения. Специи, индиго, хлопок, опиум, чай – наличие рисков только притягивало самых предприимчивых.

Как и конкистадоры, использовав одни местные племена против других, англичане взяли главный приз – Индию. Отличие в том, что Испания работала как государство. Англичане не просто передали страну в частное владение. Они отдали ее корпорации.

Это был тот самый вариант антиутопии, где судьбу нации определяет собрание акционеров, а высшая власть – это директорат и менеджеры филиалов.

В главном офисе в Лондоне сидела всего пара дюжин управленцев, остальное решалось на местах, где представители ОИК исполняли роль губернаторов, командующих и верховных судей.

На пике влияния ОИК контролировала весь восточный экспорт, чеканила свои деньги, вела войны, собирала налоги, ее флот контролировал море. Обороты доходили до четверти бюджета Великобритании, из колоний рекой шли деньги, из Лондона – корабли и солдаты.

Отдавать территории под власть корпорации, чья цель – увеличение прибыли любой ценой, – что могло пойти не так?

Естественно, правление превратилось в грабеж. Налоги достигали 50—60%, объемы сборов с подчиненных народов были фиксированными, любой неурожай приводил к голоду, забирая миллионы жизней. Вместе с фактическим запретом внутренних производств это добило экономику Индии.

Акционеры из британской элиты и правительства лоббировали интересы компании. Борьба с конкурентами из Испании, Франции и Голландии стала частью внешней политики, в частности, приведя к трем войнам с Китаем за право продавать туда опиум. И заодно забрали себе Гонконг.

Обороты торговли между Европой и колониями за 100 лет выросли в 40 раз. Изымаемые из колоний ресурсы пошли на индустриализацию. Британия с 1,5% мирового ВВП выросла до безусловного гегемона.

Попутно были заложены основы корпоративного порядка, формат работы с третьим миром, стандарты новой экономики и производства. Яркие хлопковые ткани повлияли на моду, украденные артефакты и сокровища легли в основу рынка искусств.

После ряда восстаний, когда у индусов кончились силы терпеть, Ост-Индскую компанию упразднили. Точнее, произошло слияние почти равных активов: королева Виктория приняла пост нового директора, милостиво став императрицей Индии.

Европа заняла свое сегодняшнее место не потому, что там всегда очень хорошо и люди большие молодцы. Изначально это небольшая территория с ограниченными ресурсами, не лучшим климатом и сложным земледелием. Этнически и культурно крайне разнородная. Как следствие – века жесточайшей конкуренции.

Накануне «географических открытий» Макиавелли ситуацию оценивал предельно открыто: «Монархии не имели ни помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны».

Это сегодня цивилизованные швейцарцы делают шоколад и часы, до того они 500 лет поставляли самых жестоких наемников на континенте. А затем вся эта публика вырвалась в остальной мир.

Из нашего времени масштаб проблемы сложно представить. Белые сейчас в меньшинстве и никакого естественного превосходства не показывают.

Но в XIX веке на них приходилось около трети всего населения земного шара. Переполненный котел наций, опытные военные с нарезным оружием, безбашенные джентльмены удачи и торговцы с моралью ящерицы.

При опережающих технологиях и логистике морских маршрутов они сломали об колено и «Искусство войны» Сунь-цзы, и индийских кшатриев, а прочие племена просто не заметили.

Легкость колонизации привела европейцев к мнению, что это данное им свыше право. В размышлениях о природе рас и народов европейцы пришли к выводу, что только в них мировой дух достигает самопознания, а власть метрополий дана свыше. И создали прочную, идущую через поколения онтологию господизма. Для убедительности протянутую не только в будущее, но и в прошлое. Античность, Римская империя, феодализм, Ренессанс, индустриализм и глобализм, по легенде, составляют единый стержень, где культурное наследие, наука, технологии, философия, право и вообще всё подтверждали особую роль европейца.

Да что мелочиться? Кроманьонцы обязаны именем французской пещере. Антропология сравнивает останки из разных эпох и континентов именно с европейским эталоном. Вот бремя белого человека, которое он вынужден нести, усиливая и закрепляя свое естественное право на доминирование. А стоящие ступенькой ниже должны это с благодарностью принимать.

Подробности о той цивилизации, свет которой несли колонизаторы, будут позже. А пока констатируем: ширма глобального проекта осталась достаточно прозрачной. Четкое ядро из первосортных стран – и группа развивающихся. Где самим названием вроде заявлено, что ситуация – временная.

Сокращение качественного отставания перевело обстановку из неприемлемой в просто несправедливую. И на этом ее зафиксировало. В то время как баланс экономик и смена демографии четко показывали, что правила пора корректировать, прогресс большого Юга предпочли не заметить. Тем самым метрополии своими руками прочертили линию следующего конфликта.

За тем, что деглобализация начинается именно сейчас, не стоят конкретные стратегии или персоналии. Просто пик пятого технологического уклада, по всем признакам, был достигнут в 2010-е годы. Если все предыдущие смены сопровождались войнами, что делает эту исключением?

Шестой уклад в общих чертах уже можно представить: роботы, аддитивные, био- и нанотехнологии, квантовые компьютеры, метаматериалы и прочее. В теории, их массовое внедрение ведет к уходу от физической работы к долгой и благоустроенной жизни на самой вершине пирамиды Маслоу. Только совпадение с демонтажом глобальной модели ведет к совсем не метафорическому девятому валу.

Воплощенный капитал

Почему именно Европа первой пришла к мировому господству? Можно взять за точку отсчета переход к системной науке, который породил не просто Ньютонов и Коперников, но и прикладных изобретателей, запустивших цикл технологической цивилизации, которая не могла не стать доминирующей силой.

Закономерное возражение: порох и бумагу изобрели задолго до европейцев, а цифрами до сих пор пользуемся арабскими. Но сопутствующего прогресса там не произошло, так в чём разница? Всё просто: переход от неспешного натурального хозяйства к индустриальной машине требует отдельного топлива. Которое нашлось именно в Европе: им стал массовый, доступный капитал.

Ростовщичество не было чем-то новым, оно известно с библейских времен. Европейским ноу-хау стала выдача ссуд как легальная услуга. Эволюция от сидящих на сундуках рыночных менял к организованному кредиту, деловым инвестициям, финансовым институтам, переводам между странами и выпуску обеспеченных серебром банкнот – этого оказалось достаточно.

Концентрация и перенаправление денег вначале через банковский, а затем и акционерный формат на двоих оплатили весь прогресс, последующую экспансию, а затем и переход к современному глобальному миру.

Чтобы дать представление об издержках от слияния тысяч этносов, культур, крупных государств и самобытных сообществ в единую техногенную цивилизацию, понадобится хорошая аллегория. Вполне подойдет легенда о царе Сизифе.

Как известно, за свои грехи Сизиф в посмертии был обречен античными богами на вечный подъем валуна вверх по склону горы. Рано или поздно природа брала свое: уклон, гравитация, круглый камень – все естественные законы работают на то, чтобы тот сорвался.

Только однажды, не внявшие поучительному доводу о бесполезности сопротивления, на склон пришли плотники. И быстро соорудили деревянные подпорки. Камень прочно встал. Нет, его закрепили не на самой вершине. Но всё равно гораздо выше места, где ему спокойно бы лежалось.

Валун давит, подпорки рассыхаются и трещат? Не беда, укрепим скобами. Ржа стачивает и железо? Технологии позволят сделать нержавеющие скобы! Но время и природа продолжают тянуть камень к равновесной точке. Подпорки копят напряжение, их нужно регулярно обновлять.

И вдруг оказывается, что когда усталость конструкции уже на пределе, новые скобы взять негде, а оплаты для рабочих больше нет – примерно в такой ситуации вся глобальная модель оказалась прямо сейчас. Мораль мифа удалось на некоторое время приглушить, но не отменить.

Если говорить о реальном мире, то он в ситуации, когда принятый за основу кредитно-рыночный капитализм к началу XXI века, охватив наконец всю планету, вместе с этим и достиг своих пределов.

Обратный отсчет начался еще в 1950-е годы, когда самая передовая на тот момент экономика США первой подошла к кризису модели. В тот момент фактор фронтира окончательно ушел, национальный рынок был поделен и освоен частным бизнесом, а уровень разделения труда в индустриальной сфере достиг предела. Прежние темпы подъема экономики за счет постоянного расширения в новые сектора поддерживать становилось невозможно, они упирались в естественные рамки.

Далее должно было произойти следующее: окупаемость инвестиций за счет постоянной экспансии падает, большая часть маржинальности начинает идти на обслуживание набранных ранее долгов, хозяйственная система выходит на плато.

В первый раз от стагнации Штаты спасло послевоенное восстановление, когда они буквально ворвались на внешние рынки, протянувшиеся от Европы до Азии.

Этого импульса хватило ровно на два десятилетия, после чего всё же началась та самая стагфляция: безнадежная рецессия, растянувшаяся на все последовавшее десятилетие. Выход из которой потребовал шоковой терапии, позже названной рейганомикой.

Обновление экономических политик позволило Штатам начать привлекать к себе ресурсы всего мира. Причем совершенно честно: по всем параметрам они стали наиболее привлекательной для инвестиций площадкой. Обратной стороной явилось то, что это стало возможным через механизмы бесконтрольного кредита.

Да, путь накопления долгов рано или поздно приводит к банкротству, что очевидно для любого, прочитавшего хотя бы один учебник по экономике. Для избежания подобного исхода также был подготовлен отдельный, революционный инструмент. Получаемые ресурсы должны были оплатить фазовый переход в постиндустриальную эру.

Проблема в том, что переход завершить не удалось. А главным итогом созданной архитектуры глобальной экономики оказалось то, что оттянутая катастрофа щедро распространила свою будущую арену не только на Соединенные Штаты, но и на весь мир.

Это не чья-то конкретная вина. Просто доведенное до логического завершения в виде общепланетарной экономики нагромождение экономических конструктов, добавление в хозяйственные отношения неведомых инструментов – всё это делалось вокруг совершенно неравновесных точек.

Индустриальный переход, который пересобрал прежнее общество, вначале довел социальную и хозяйственную систему до предела возможностей и там зафиксировал. А позже продолжил ее усложнять из этого неестественного положения.

Дисбаланс современного мира не в том, что он устроен несправедливо, а в том, что все атрибуты проектировались именно под его поддержание. Расширение устройства на весь мир перевалило критическую массу: подпорки больше не могут это удерживать.

Возвращаемся к теме капитала и смотрим ситуацию на сегодня. Банки по-прежнему играют ключевую роль: объем выданных ими займов в $150 триллионов в полтора раза превышает мировой ВВП.

Это главный инструмент перевода сбережений в инвестиции и направления потока ликвидности в реальный сектор. По факту банки отвечают за наполнение всех национальных экономик деньгами. Не просто задают динамику вложений в развитие бизнеса, выдаваемые кредиты определяют весь уровень частного потребления.

Сохранилось ли преимущество метрополий в данной области? Формально, из топ-100 мировых, всего 38 банков – европейские и американские. По активам они даже не лидируют: в пятерке из крупнейших там всего один.

Глобализм победил, ситуация по миру выровнялась? Не совсем.

Пример банков не случайно выбран первым. Казалось бы, очевидный критерий бухгалтерской оценки цифр бесполезен вне контекста. Сравнение активов не даст понимания о реальном весе банков, который определяется отнюдь не их богатством. Парадокс, но он измеряется возрастом.

Здесь оказывается, что западные деньги на порядок старше, многие из них тянутся еще со времен королей и герцогов. Соответственно, выше и накопленное влияние, репутация и связи.

Когда-то давно, еще при падении Константинополя, генуэзский банк Сан-Джорджо в счет уплаты долга получил под управление земли бывших византийцев. Именно тогда задавались модели поведения банковского сообщества. И именно наследники тех итальянских семей создавали правила и традиции, которые позже отразились в действующую до наших дней международную финансовую систему.

У кого в этой схеме больше веса? У Сельскохозяйственного банка Китая с его 4 триллионами долларов? Или у агломерата, управляющего Федеральной резервной системой США, который контролирует эмиссию этого самого доллара?

Второй важный момент: западные банки не просто влиятельнее, они представляют отдельную силу. Для объяснения этого понадобится еще один небольшой экскурс в историю.

Так сложилось, что в Италии XV века, откуда идут корни всего банковского дела, религия запрещала добрым католикам выдавать ссуды под процент. Потому взвалить на себя ношу банковского дела пришлось менялам совсем иной веры.

Нравы могли меняться, но принятые тогда традиции сохранились. Вполне конкретные иудейские династии ведут семейные дела уже не один век, стойко оберегая свое доминирование в направлении. Разумеется, сейчас акции главных структур оформлены через разные фонды, но суть не меняется. Кланы Ротшильдов, Морганов, Варбургов, Лазарей, Рокфеллеров, Леманов, Шифов, Кунов, Лебов и другие фамилии в отставку не подавали.

Подростки склонны к бунтарству, албанские диаспоры зарабатывают на угоне машин, в банковском деле всё решают еврейские кланы. Два из утверждений – трюизм, третье – конспирология. Серьезно?

Третий момент заключается в наднациональности подобных формаций. В этом их отличие от прочих частных и национальных организаций в мире. В Японии банки могут принадлежать самурайским кланам, а в Бразилии местному олигархату, – без разницы, все действуют строго внутри своих границ. Клика еврейских банкиров, находящихся в сердце западного проекта, влияние имеет вполне глобальное.

Сцены из кабинета в глубине синагоги, где фигуры в черном при свете меноры обсуждают тайные дела, не обязательны. Но вполне случаются. Демонизировать не обязательно, просто заносим в блокнот наличие закрытой группы, сплоченной ценностями и интересами, с достаточным ресурсом, чтобы вести собственные игры.

Власть денег не абсолютна, рота пикинеров всегда может решить вопросы. Но курицу, несущую золотые яйца, обычно не трогают. На деле банкиры уязвимы совсем по другому направлению. И эта структурная слабость в последнее время только усугубилась.

Выдача кредитов по умолчанию включает вероятность, что не все их возвращают. А в отличие от них, депозиты – обязательства, которые должны быть исполнены в любом случае. Отказ вернуть деньги – это дефолт и банкротство, поскольку теряются не банкноты, а настоящая валюта – доверие.

Межбанковское кредитование помогает устранять кассовые разрывы. Регуляторы смотрят, чтобы операции шли в рамках некоего безопасного коридора. Центробанки блюдут баланс интересов экономик, ждущих дешевых денег, и банкиров, желающих прибылей. Никто не застрахован от ошибок и форс-мажоров.

Лет 30 назад вышло исследование, позже отмеченное не наградой капитану Очевидность, а Нобелевской премией. Эффект bank run – это разрушительный исход для вкладчиков, срабатывающий как самосбывающееся ожидание.

В кризис-2008 отток депозитов из американских банков вырос в семь раз. Триллионные вливания купировали проблему, обошлось парой банкротств. После чего нормы обязательных резервов в США выросли в полтора раза, до 1,7%.

Вопрос: как это закрывает проблему? Ответ: никак. Из-за цифровизации паника распространяется за один твит, а деньги переводятся в два клика. Из SVB в 2023 году за одно утро клиенты банка подали заявки на перевод со счетов не одного процента, а четверти всех размещенных депозитов. Там не было шансов.

Дисбаланс в том, что когда кредитная экономика оказалась масштабирована на все страны, ее ключевой механизм был оставлен в зоне неустранимого риска.

Проблема прекрасно известна. Постфактум в СМИ можно критиковать убогий менеджмент и жадность акционеров. Но даже когда те провоцируют тотальный кризис, правительства не имеют особого выбора: выручать провалившиеся банки необходимо. Их падение запускает эффект домино, так что спасают не конкретных собственников, а национальные экономики. Во всяком случае, насколько это возможно.

Советские вклады, например, сгорели. Как и половина сбережений уже российских граждан при дефолте РФ в 1998-м году. Когда кризис переходит критическую отметку удержать построенную систему становится физически невозможно.

Сейчас в мире 11 тысяч коммерческих банков. Даже там, где вклады застрахованы, у правительств большой люфт в резервах на спасение. Формат внезапной и стремительной паники вкладчиков – в списке не столько главных, сколько постоянно взведенных детонаторов в любой стране.

Но в остальном, если не учитывать еврейский заговор и нужды в постоянной подстраховке от государств, банки – вполне себе стабильные структуры. У второго источника капитала, фондовых рынков, дисбалансы значительно разнообразнее.

Выпуск компанией акций организовали еще в XVI веке. Как и торговлю ими через отдельную биржу. Возможность привлекать капитал напрямую, разделить риски с партнерами – для частных предприятий этот инструмент оказался крайне интересным. Всё не слишком отличалось от современного формата, а инициировали этот процесс всё те же «итальянские» банковские дома.

Отличалось масштабами. Для первых немногочисленных акционеров было нормой не спеша оценить ситуацию и инвестировать в крепкое дело с хорошими дивидендами. Альтернатива депозитам и типичное win-win.

На практике, с расширением биржевых игр, преимущества превратились в уязвимости.

Механизм оценки принципиально значим для обеих сторон. Это отражение богатства владельцев. Позже – объем доступного кредита под залог акций. При такой постановке вопроса в каком направлении логично движение? Очевидная цель – максимальное повышение капитализации. Что и вызвало плавный дрейф метрик.

Когда-то вес компании зависел от размера выплачиваемых дивидендов. Затем перешли к пропорциям, зависящим от прибыли и объема выручки. В этом еще прослеживалась объективность.

Переход к состязанию рейтингов (о которых будет позже) или успешности пиар-кампаний – это уход оценок компаний в отдельную реальность.

Не будем брать совсем анекдоты, когда канадскую группу компаний Bre-X, просто выдумавшую себе золотое месторождение в Индонезии, на этой новости биржи оценили в $4 млрд.

Просто взаимный интерес в высоком курсе акций и динамичном их росте со стороны и компаний, и покупателей – изначально инструмент провокации пузырей. По-научному – перегрев. Когда даже в не участвующих в спекуляциях компаниях капитализация начинает считаться со спорными мультипликаторами. Хотя бы потому, что они включены в единый рынок и общие индексы.

Как выглядел пузырь фондовых рынков перед Великой депрессией? Индекса S&P 500 тогда не было, но по всем косвенным признакам он наверняка вызывал больше доверия, чем в 2024 году. Этот инструмент любопытен тем, что дает сравнительную оценку капитализации компаний.

С момента начала отсчета в 1957 году, где базой было принято значение 10, он плавно рос до середины 1990-х, показав десятикратный рост. А затем кривая просто полетела вверх, с перерывами на коррекции к концу 2024 года превысив 6000. Когда больше половины компаний в индексе имеют оценку выше их суммарной прибыли за 20 лет, а у многих перевалило за сто (!) – это, простите, что?

Капитализация Apple превышает годовой ВВП всей (!) Великобритании. А из десятки компаний-лидеров у последней, Berkshire Hathaway, он обгоняет Саудовскую Аравию.

Побочный эффект подобного взлета, что процесс направления капиталов на фондовый рынок стал самоподдерживающимся, – большей прибыли ни одно направление не выдавало и не может.

Дисбаланс не в тумане войны, его компенсируют столь же постоянные циклы роста и коррекции. Он в том, что второй по важности инструмент распределения капитала превращен в азартную игру.

Если портфельные инвесторы могут удовлетворенно смотреть на подъем индексов, для остальных поиск прибыли сводится к угадыванию дневных колебаний курсов. Не важно, что именно использовать: наитие, глубокий анализ новостей или математические графики; скачки котировок включают неустранимый фактор случайности. Доказательство? Отсутствие выигрышных стратегий.

В 2012 году трем командам выделили по £5000. В первой были опытные инвесторы, во второй – школьники, в третьей – домашний кот. В итоге молодежь потеряла £160, умники заработали £176, а кот Орландо, бросая игрушечную мышь на таблицу с перечнем компаний, победил с прибылью в £542.

Итак, если даже профессионализм условен, что происходит с вовлеченной массовкой? Здесь базовый паттерн поведения ведет к заведомому проигрышу. У любителей инстинкт ставить на победителей ведет к покупке акций, которые растут в цене. И к продаже, когда те вдруг падают в цене. Простыми словами, они берут дорого и продают дешево.

Добавление цифровых инструментов прибавляет нестабильности даже хуже, чем в случае с банками. Брокерские приложения вроде Robinhood привлекли десятки миллионов новичков, которые не понимают самых базовых принципов.

Их ответ? Просто принесли свою стратегию, подарив рынку новинку вирусного спроса, он же казус GameStop. Когда по сговору начинают скупать конкретные акции, на безумно поднявшемся спросе толкая их цену вверх.

Создав несколько прецедентов, с миллиардными убытками для прочих биржевых игроков, участники флешмоба получили обвинения в безответственности. Довольно забавная жалоба от профессиональных спекулянтов.

Вторая проблема – портрет раздолбаев, устраивающих подобные мемные акции. Их средний возраст – 31 год, а на руках менее $5 тысяч. Это крайне уязвимая к потерям группа, наличие которой просто умоляет о запуске паники на рынках.

Профессионалы в ответ делают вид, что умеют зарабатывать и на падающих рынках. Легенды вроде Сороса, Далио, Миллера через связи и инсайд в корпоративных и правительственных кругах могут. А что говорить о 8000 рядовых хедж-фондов, где работают те самые люди, которые в соревновании проиграли коту?

Кризис 2007-го начался с перегрева рынка недвижимости. Когда ипотечный пузырь лопнул и банкротство Lehman Brothers запустило панику на фондовых рынках, взаимозависимость биржевых секторов привела к распространению ее по всем направлениям. Включая те, где никаких проблем вообще не было.

В 2024-м за перегрев отвечает сама биржа. Драйвером стали всего 12 компаний, связанных с гипертрофированными ожиданиями от искусственного интеллекта.

Взлет доткомов в конце прошлого века проходил ровно на тех же ожиданиях, только там участвовали не единицы, а тысячи компаний. Эпичный крах обанкротил и вычеркнул из бизнеса большинство из них. Оставшиеся пережили максимально неприятные времена. Это сейчас Amazon оценивают больше, чем ВВП большинства стран, а тогда он еле выжил, потеряв в какой-то момент 95% достигнутой ранее капитализации.

Парадокс роста биржевых индексов в том, что он сопровождается общим оптимизмом, хотя сам по себе не создает добавленной стоимости: наличные и акции просто меняют владельцев.

Но когда в биржевые игры вовлечены массы, зеленые стрелки котировок дают ощущение, что всё движется в правильном направлении. Для людей, которые держат часть сбережений именно в акциях (а среднему классу это прямо рекомендуется в любой стране), такие тренды задешево дарят эффект богатства.

Только ощущение роста семейного баланса от того, что цена имеющихся акций выросла, оно не просто ложное. Здесь одновременно заложен повод для ударного негатива, когда бычий тренд меняется на медвежий, а тем более случается обвал фондовых рынков.

Эмоциональный отклик на потерю кратно больше, чем на приобретение. Помимо социальных последствий в будущем, добавляется риск немедленного отклика, это еще одна аудитория потенциальных паникеров, которые сбрасывая акции, продолжат рушить их котировки.

Колоссальная ликвидность, которую через программы стимулов в период пандемии вливали для поддержки потребления, устроила в итоге биржевые игры невиданных масштабов. Асимметрия при пересечении «индикатора Баффета», когда фондовый рынок вдвое превышает ВВП страны, – это отрицательный фактор. Он означает, что массы денег вытянуты из живой экономики. Это как появление сверхприбылей у банков: акционеры зарабатывают прибыли, вместо того чтобы средства ушли во внутренний спрос или были инвестированы в реальный сектор экономики.

Если риск возникновения биржевых пузырей кажется недостаточным, добавим производные. Дневной оборот фондовых рынков достигает $100—140 трлн. У деривативов он превосходит $500 млрд.

Это даже не активы. Фьючерс на Brent за $80 означает, что в день контракта вам обязаны продать нефть этой марки по указанной в нем цене. Если баррель за прошедшее время подорожает, вы в прибыли, упадет – в убытке.

Так резервируют акции, товары, валюты, инфляцию, индексы: стоимость и тип торгуемого глубоко вторичны, важна лишь динамика. Цифровых сделок с фьючерсами, форвардами, свопами и опционами заключается до 50 млрд штук в год.

Их отличительная особенность – в огромном кредитном плече: заключать миллионные контракты можно, имея на руках 2—10% от нужной суммы. Пока всё спокойно, триллионы текут между счетами трейдеров, относительно номинальных объемов принося довольно скромную прибыль. Но их способность сжигать капиталы, напротив, феноменальна.

Если цена актива идет против ставки, то кредитное плечо начинает работать в обратную сторону. Суммы залогов растут, требуется довносить средства, срочно распродавать бумаги, и этого всё равно будет недостаточно. Английский элитный банк Barings за неделю обанкротил 28-летний трейдер.

И это далеко не изолированная среда. Когда фонд Archegos Capital за сутки потерял $40 млрд на деривативах, он спровоцировал обвал локальных акций на фондовых рынках еще на $35 млрд.

Вишенка на торте. Чтобы выпустить акцию для биржи, нужно пройти жесткий аудит. Для дериватива же не требуется ничего: 96% сделок проходят вне бирж, то есть никем не регулируются. По сути, это вроде пари. Напомню: речь о направлении с формальным объемом где-то в 10 мировых ВВП.

Цифровому миру показалось, что существующих игр недостаточно и что он тоже достоин того, чтобы попасть на праздник жизни. И добавил от себя блокчейн.

Хорошо, изначально биткоин был презентован как принципиально новая экосистема. Только спустя семь лет, когда капитализация 100 ведущих криптовалют взлетела с $5 млрд до $3 трлн, стало ясно: всё ровно то же самое.

Etherium с ростом 9500% за год или 11 000% прибыли от Solana вовлекает новых вкладчиков, где в общей эйфории принцип пирамиды угадывается на раз. Гонка за альткоинами на ранней стадии – это не криптостратегия, а рулетка.

Перед первой большой коррекцией не было секретом, что 90—95% рынка – это скам-токены. Впрочем, здравый смысл не помешал же взлету NFT, когда перед тем за год дегены влили $17 млрд? Это не ругательство. Дегены – удивительно точное наименование инвесторов, идущих в хайповые активы.

Интерес к рисковым активам привязан к объемам свободной ликвидности. Когда ее было много, альткоины стали четвертым по популярности направлением. Уязвимость не в мошеннических проектах: биткоин, эфир и еще с десяток считающихся проверенными валют можно отнести к консервативным, которые на тысячи процентов уже не вырастут, но зато застрахованы от полного обрушения.

Только их особенность уже в том, что крипторынок идет синхронным курсом с фондовым хай-теком: Nasdaq растет – Bitcoin идет вверх. И наоборот. Где здесь пресловутая независимость?

Анонимности у блокчейна нет, ФБР и многие другие национальные спецслужбы это уже показали путем отслеживания и отмены переводов. «Свободные» криптобиржи также оказались отзывчивы на внешние команды, приходящие от регуляторов или правоохранительных органов.

Волатильность на десятки и сотни процентов, с учетом задержек в переводах, как средство оплаты делает их вялыми. Помимо ценовых ралли на биржах, цифровая альтернатива не выполнила ни одного пункта из заявленных.

Но полная рисков конструкция не смущает ее участников. Более того, игровой компонент создал свою атмосферу. Фондовые мажоры, как с классических бирж, так и из крипты, перехватили венок избранности у банкиров, создав мир безумных доходов и растрат.

В фильме «Волк с Уолл-стрит» персонажи отнюдь не гипертрофированы: зарплата десяти менеджеров главных хедж-фондов за год совокупно превысила $15 миллиардов. Дворцы, яхты, суперкары – даже рэперы иногда смотрятся сдержаннее.

Показная, цыганская роскошь – не просто часть продаваемого имиджа. Как поведение самых успешных людей системы, она задает автоматический ориентир для общества.

Деньги позиционируются как главный критерий, несокрушимый стержень избранности. Переход от этики, где «Бог награждает трудолюбивого праведника», к вере: «Если богат, значит живешь правильно». Что интересно меняет акценты, но об этом уже в разделе о кризисе смыслов.

Параллельно и практически незаметно прошло еще одно радикальное изменение правил игры.

Рядовой фонд BlackRock с середины 1990-х начал методично накапливать находящиеся в управлении активы. И тихо скопил их на ~$9 триллионов, собрав блокирующие пакеты акций в половине из 3900 публичных компаний США и доли еще в 5600. Так же аккуратно собирались еще два фонда: Vanguard и State Street. У каждого схожие доли в примерно таком же числе компаний.

Троица контролирует 90% транснациональных корпораций. Airbnb, Lufthansa, Boeing, Shell, Adidas, Louis Vuitton, Pfizer, CNN – всё это собственность данных фондов. Они участвуют в назначении высшего руководства от Apple и Visa до Microsoft и всей большой четверки «конкурирующих» банков США.

Именно фонду BlackRock были выданы неограниченные средства от ФРС для выкупа облигаций и ценных бумаг во время пандемии. Ему принадлежит крупнейшее частное хранилище золота на ~700 тонн.

Что это за монстры, кто их контролирует? Если разобрать все юридические связи, то картина приблизительно следующая. Примерно на 80% BlackRock принадлежит анонимным инвесторам, себе самому, управляемым им компаниям, а также другим фондам, включая Vanguard и State Street. У этой пары ситуация схожая. Через перекрестное владение и посредников образуется в итоге замкнутое кольцо.

Когда говорят, что куда-то пришел BlackRock, это не надо воспринимать дословно, как вломившееся чудовище. Обычно это значит, что местные активы начали оформлять доступ к предоставляемым фондом услугам, которые включают сокрытие реальных цепочек владения, ухода от налогов и защиты интересов владельцев. А также возможности дополнительного заработка на фондовых рынках. Не входящая в частное владение доля корпоративных акций через биржи привлекает сторонних инвесторов, которые не просто приносят с собой кэш, а спросом постоянно поднимают котировки. Таким образом продолжая обогащать несколько десятков тысяч глобальных семей и кланов, которые и составляют основу владельцев. Без вопросов внести капитал и собственность туда может каждый, примут любого туземного богатея. Но стратегию определяет избранный круг. А как показала заморозка (воровство) российских активов, гарантий миноритариям не дают.

Тем не менее, благодаря подобному формату, богатство акционеров пропорционально растет. Десять лет назад крупнейшие личные состояния в среднем достигали $20—40 млрд, сейчас превышают $50—200 млрд. Устойчивый рост общего состояния финансовых элит на 7—10% в год кратно опережает любые темпы прибавления мирового ВВП. То, что ради этого создан пузырь, грозящий финансовой катастрофой и рецессией, их явно не волнует. Финансовые элиты изолировали свои активы в отдельный мир, не привязанный к конкретным экономикам. Это создало своеобразное кочевье вольных миллиардеров в поисках лучшей доли.

Вторая революция в финансовом балансе пока только на этапе планирования. В плюс блокчейну можно зачесть идею о национальных цифровых валютах. Да, в электронном обороте и так 90% денег. Отличие в том, что они в рамках принятой системы идут через национальные банки, для нового формата предполагаются государственные кошельки, исключающие посредников.

Это ведет к радикальному пересмотру экономической системы в целом, что непосредственно бьет по зловещей банковской клике. А значит, в перспективе маячит знаковое противостояние.

Если смотреть в целом, глобальная финансовая система начинает выглядеть галлюциногенной смесью из конспирологии, азартных игр и необеспеченных денег. Для заякоривания их за реальность нужно что-то очень тяжелое. Вроде массива транснациональных корпораций.

Корпоративная антиутопия

Около 80 тысяч компаний получают более четверти своей выручки из-за рубежа. В сумме на них завязано более половины мирового производства и три четверти торговых потоков. Собственно, это и есть составляющие глобальной экономики.

Поощрение правительствами импорта-экспорта привело к тому, что даже микрокомпании завязаны на внешние цепочки. Но в анатомии мировой сети ключевые узлы представляют не они. Транснациональные корпорации – вот воплощение принципов капитализма.

Работает всё очень просто. В международной логистике контейнеровозы обязаны идти не по мере оптимальной загрузки, а по расписанию. Балкеры с углем или танкеры с нефтью и газом в обратный путь вообще идут порожняком. При подобных издержках тарифную конкуренцию всегда будут выигрывать крупные игроки: за счет оборота они могут закладывать меньшую маржинальность.

Сейчас банка колы, пройдя через половину земного шара, прибавляет в стоимости всего $0,01. При подобных расценках лишних в секторе нет: океаны поделили три альянса перевозчиков. На лоскутном рынке торговли тон задают гиганты Walmart и AliExpress. В Голливуде осталось два актерских агентства. В мире искусств правят два аукционных дома. В музыкальном секторе всё поделили три концерна.

Китай в последнем рейтинге крупнейших компаний даже обошел США: 142 против 136. У идущей третьей Японии их всего 41. Далее три европейских лидера. Но фактор географии – не то чтобы определяющий: корпорации сформировали свой отдельный контур. Который, несмотря на местную специфику, тянет с собой одни и те же проблемы и противоречия.

Чтобы не было скучно, для каждого пункта из длинного списка будем смотреть свои примеры.

Начнем с главного – технологий. Еще со времен индустриализации прогресс во многом обязан большому капиталу. Но в последний период он почти полностью ушел в корпоративный сектор. Потому как стал требовать каких-то невероятных инвестиций, которых больше ни у кого нет.

Впрочем, когда доходишь до чипов толщиной в 20 атомов и плотностью 100 млн транзисторов на квадратный миллиметр, понятно, что каждый следующий шаг обходится всё дороже.

Динамика расходов только за последние пять лет выросла в три раза. Если брать ситуацию десятилетней давности – уже в семь. А по сравнению с началом века – в 100 (сто) раз!

Amazon тратит на исследования более 40 млрд долларов в год, Google и Microsoft направляют в софт по $20 млрд, Apple, Intel, Huawei – столько же в электронику. Острие цифрового развития выковано буквально несколькими десятками компаний.

В итоге NVIDIA выпускает 80% всех видеокарт. Intel – 77% процессоров. Архитектура ARM – в основе 95% смартфонов. 80% всех микросхем производится в Азии, а 54% объема приходится на одну тайваньскую TSMC. На пять компаний приходится 79% рынка персональных компьютеров. А лучшие станки для травления плат поставляются единственной голландской ASML.

Легенды цифровой эры о том, как в гаражах ковались будущие гиганты, вполне имеют ряд прецедентов. На освоении новой информационной среды выросло поколение компаний, позже превратившихся в известных всем титанов. Только использование этих прецедентов для поставки на лыжи венчурного рынка – уже симулякр. Продажа инвесторам будущих Google и Tesla в 9 случаях из 10 приносит только убытки.

Но удачная конъюнктура и много маркетинга процесс всё же запустили. В 2020-м в венчур направили $300 млрд, в следующем году – в два раза больше. Кого-то удивляет, что заливаемое ликвидностью направление удвоило технологический индекс Nasdaq за 5 лет, а на кипящем спросе выросли тысячи так называемых стартапов-единорогов?

Но это снова спекулятивный пузырь, оторвавшийся от реальности. Если же смотреть динамику, то последние 20 лет темпы инноваций, наоборот, падают.

Здесь два фактора. Первый – смена правил. Если старые монополии делали типовые дешевые продукты и с задержкой откликались на тренды, а небольшие компании выигрывали, предлагая индивидуальный подход, сейчас всё происходит ровно наоборот. Walmart одним из первых внедрил умную логистику. Современный софт адаптирует продукты и услуги персонально, предлагая дикое разнообразие и опции. Именно корпорации в итоге стали самыми маневренными.

Факторы финансовых резервов, клиентской базы, своих экосистем и профессиональных команд на огромных зарплатах делают конкуренцию с ТНК нереальной. Как с нуля можно начать соперничать с Amazon, где на любой проект могут подписать 10 000 инженеров?

Распространенный повсеместно софт для распознавания речи был честно создан стартапом, в нулевых его выручка достигла $1,7 млрд в год. Мы увидели историю успеха и добавление на карту нового бизнес-гиганта? Нет, кадры из компании переманили, разработчик пришел в упадок и был с дисконтом куплен Microsoft. Схожая история с Android, YouTube, Instagram и WhatsApp – все они шли во вполне самостоятельные компании. Но, как и тысячи юных и перспективных, механически перевариваются в утробе больших платформ.

Будем честны: именно перспективы поглощения часто и побуждают открывать проекты, нацеленные на скорую дерзкую их продажу. За пять лет корпоративные расходы на это выросли до $240 млрд. Посевные инвестиции в энтузиастов сократились до 5%: всё меньше людей пионерят в неисследованных областях. Все ориентируются на подходящие под поглощение продукты.

Стратегия «голубого океана» предполагает не бороться с конкурентами через индивидуальные фишки, а формировать новый спрос. Монополизировать конкретный рынок и играть на нем по своим правилам.

Уязвимость в том, что когда придумываете новое и интересное, это может очень быстро стать достоянием общественности. И снова возвращаются условия конкуренции, где приходится бороться за каждого клиента в отдельности.

Сохранение изобретения пошло по пути защиты прав от копирования. Проще говоря, это патентование вплоть до 20 лет с момента подачи заявки на интеллектуальную собственность. Лампочка Эдисона, патент Теслы на передачу энергии, а братьев Райт – на самолет, у Маркони – на беспроводную телеграфию. И пусть права Стивена Джобса на дизайн iPhone смотрятся менее значимыми, чем у Флеминга на пенициллин, смартфоны мир поменяли отнюдь не меньше.

На сегодняшний день рынок только лицензирования, аналитики и юридических услуг в этой области превышает $3 млрд в год и растет на 7—10% в год. В корпоративном сегменте, который выступает главным игроком, ожидаемо лидируют сами идеологи формата – США, Канада и Европа.

Инвесторы охотнее покупают акции, где бизнес строится на интеллектуальном праве. В задающей тренды микроэлектронике более 50% компаний работают по патентам, в медицине и фармацевтике – около четверти. Новые технологии дают экономический рост, вроде всё логично, где противоречие?

Обратная сторона деятельности правообладателей: монополист диктует цены. Чтобы понять масштаб, приведем такой пример: когда суд лишил Eli Lilly and Company эксклюзива над прозаком, уличив в том, что они зарегистрировали его дважды, компания разом потеряла $4 млрд годовой прибыли. Почему не разработали что-то новое за это время? Здесь второй дисбаланс: взимаемая рента с уже существующих продуктов часто и логично снижает инициативу в разработке.

Патенты ограничивают попутно вообще выход на рынок новых идей: помимо паразитирующих на этом патентных троллей, для корпораций это естественный рычаг для препятствия конкуренции, причем диспропорциональный. Одна тысяча патентов Dupont отклонила более 5600 параллельных заявок от других компаний. Это работа не по отдельным бизнесам, а по агросектору в целом.

Патент на действующее вещество флуоксетин был получен в 1977 году, а сам препарат выпустили 11 лет спустя. Всё это время никто другой не мог наладить производство для рынка. Запрет – и точка.

Следующий эффект: ограничение на независимые исследования. Пестициды от гигантов вроде Monsanto или Dow, с одной стороны, привели к интенсификации сельского хозяйства в мировом масштабе. За полвека урожаи пшеницы, сои или кукурузы, которые требовали поля в 1000 гектаров, стало можно получать с участков в 50—100 га. Но монополисты умалчивали, что одновременно это ведет к многократному увеличению химической нагрузки на почву и получаемые продукты.

Сотни тысяч патентов, распределенных между узким пулом топ-компаний, ставят барьер для сторонних технологий. Александр Белл мог 17 лет держать один абстрактный «Патент на телефон». Сегодня все права выведены в отдельный департамент при ООН, который следит за 16,5 млн действующих патентов.

Эксклюзив по умолчанию подразумевает полные права на диктовку своих цен и условий. Это очень сильный фактор. О психологии потребления и о том, почему доплата за бренд считается совершенно нормальной, будет в другой главе. А вот что бывает, когда чужое авторское право противоречит твоим интересам, можно спросить у Китая.

Китайские компании не просто начисто выиграли ценовую гонку. Для начала – более дешевым трудом, а когда его стоимость возросла – сохранив отсутствие избыточных патентных сборов. И не просто скопипастили десятилетия чужих работ. Там построена система инноваций, где наличие патента не блокирует работы над собственными технологиями.

Но подобный подход в глобальной системе – одно из жесточайших табу. Чтобы его применять, надо иметь железобетонную крышу.

Следующие две проблемы связаны между собой.

Огромных расходов требуют не только исследования. Патент Форда на сборочную линию смотрится из настоящего довольно забавно, сейчас так производят практически все. Но конкуренция за снижение издержек привела к масштабированию: побеждает тот, чьи объемы выпуска больше.

Это привело к нишевой специализации. Очевидный бонус – себестоимость выпускаемых деталей и продуктов стала значительно меньше, чем это было 20—30 лет назад. Иногда даже на порядки. Только корпорации производят объемы, которые ни одному внутреннему рынку не освоить. Что привело к итоговой конфигурации: любой конечный технологичный продукт – это конструктор из десятков и сотен элементов, приобретаемых по всей планете.

Возникает критическая взаимозависимость. Дефицит тех же чипов при запуске локдаунов привел к задержкам в производстве для 170 отраслей. Локальные спады достигали 5—25%. И ничего поделать нельзя: собственного полного цикла производств нигде не осталось.

Спустя два года оказалось, что логистика уязвима не только для форс-мажоров, она в заложниках и у политики. Ладно, российскому автопрому сделали больно. Но уровень локализации в нашем случае позволяет делать «Лады», УАЗы и КамАЗы чуть проще, но выпускать их своими силами. С Audi и BMW такой фокус не пройдет: даже при местной сборке там экспортируют от 50 до 90% деталей.

Вторая проблема в том, что риски идут дальше простой зависимости от логистики.

Смотрим авиастроение, где после череды поглощений уже четверть века большие лайнеры делают всего две компании – европейский консорциум Airbus и американский военно-космический Boeing. Как можете догадаться, это не значит, что осталось лишь два гигантских завода. Нет, компании остались центрами разработки и сборки, но не производства. У американцев 5200 поставщиков в 100 странах, выпуск компонентов Airbus разбросан по всей Европе.

Подобная мозаика (усугубленная падением уровня управления в малоконкурентной среде) не могла не привести к падению качества. Из-за неспешных смен поколений самолетов оно проявилось не сразу: сведения о хроническом браке в «Боингах», сконструированных в этом веке, вышли в публичное поле совсем недавно. Но зато эффектно: с выпадающими дверями, отваливающимися колесами и застрявшими на орбите астронавтами.

Как же тогда обстоят дела на производствах, где контроль качества в разы ниже, чем в авиации и космосе? Рекорд по отзыву автомобилей вроде всё еще держит KIA с 3,4 миллионами бракованных машин.

Вопрос качества управления плавно переводит тему к основам – не просто организации, стандартов или контроля, а корпоративной этики в целом. Новости по тегу #корпоративный_скандал открывают гораздо более широкую область, где ТНК ведут себя как-то неправильно.

Термин «этика» странно применять к бездушным системам. Но у каждой выросшей в конгломерат компании действительно есть свод правил, принципов и традиций, определяющих поведение работающих в ней. На этот раз доля подопытного отходит сектору, который буквально определяет жизни.

Из массы продаваемых в мире лекарств 99% – это антибиотики, таблетки от гипертонии и аллергии, от простуды и заболеваний сердца. Их рецепты известны, значительная часть – дженерики, не требующие патента. В более сложных направлениях кустарной фармацевтике давно нет места.

Две трети рынка и все инновации сконцентрированы у 50 компаний одиозной Биг Фармы. Почему везде лидеров единицы, а здесь десятки, причем вполне равновесных? У каждого свое направление и свой флагманский продукт, ни одна монополия не потянет вести столько проектов сразу.

У корпораций впечатляющий послужной список: лечение от гепатита С, ряда раков, болезни Альцгеймера и ВИЧ. Оставшихся задач более чем достаточно: для лечения 90% из 7000 известных заболеваний средств пока не создано. Именно для их разработки применяются передовые технологии. Главная проблема в том, что исследования стоят дорого: суммы могут доходить до $2—3 миллиардов на единично разработанный препарат. Учитывая, что лицензирование проходят не более 50 новых рецептов в год, фармкомпании показывают ожидаемую жадность: годовой курс лечения редкого заболевания стоит от десятков тысяч до миллиона долларов.

Эксклюзив генной инженерии открыто разделяет услуги для богатых и для остальных. Пожилой и тучный Дональд Трамп по всем признакам относился к группе риска осложнений от ковида. Но не отправился в реанимацию, а после индивидуального курса излечился за сутки. Это неофеодализм, когда аристократы живут дольше, лучше и даже визуально отличаются от покрытых язвами пейзан.

Ожидаемое неравенство, не более. Но следующая сторона Биг Фармы действительно неприглядна.

Лист юридических расходов прикрывает откровенно преступные действия. Это не когда средство увеличивает риск сердечных заболеваний, здесь ошибка и недоработка. А когда Pfizer тихо выплачивает компенсации за нигерийских детей, погибших от нелегального тестирования на них препаратов. Или когда компанию Purdue оштрафовали на $8,3 млрд, уличив ее в организации опиоидного кризиса в США, в котором счет жертв пошел на десятки миллионов. Или когда побочные эффекты от антиковидных прививок уже проявляются, но данные о разработке и испытаниях никто не выдает. Скрыть детали самого скорого вакцинирования в истории, казалось бы, нельзя. Но с выручкой в $125 млрд, оказывается, можно.

Закономерный вопрос: что за люди участвуют в подобном? Хорошо воспитанные. Очень хорошо.

С акционерами всё понятно: там интерес в прибыли, детали не интересуют. В высшее управление же отбираются самые преданные служители, ценностный компас которых – корпоративный кодекс и калькуляция издержек. Если баланс сводится в плюс, остальное не важно.

Поскольку для ставящих подписи менеджеров не сработало бы германское оправдание «Я просто выполнял приказы», и страх последствий мог ограничить поле действий, здесь помогают принятая размытая ответственность и гипертрофированная ценность материального поощрения.

У корпораций есть своя этика – дистиллированная, доведенная до пределов алчность.

Их деятельность можно сравнить с прыжками в вингсьюте. Есть такой вид спорта для сумасшедших, когда выпрыгиваешь из самолета в костюме белки-летяги и носишься в нем над скалами, где любая ошибка стоит смерти. Но отказаться от него физически невозможно: получаемый адреналин стоит того риска.

Часто бывает и так, что вопрос этики даже не стоит. Управляющим не надо делать сложный выбор: часто изначальные бизнес-модели построены так, что интересы корпорации и ее клиентов в будущем окажутся прямо противоположны.

Берем страховое направление. Для экономик его появление в свое время стало золотым билетом. При развитой страховой системе любой бизнес может позволить себе больше инициативы, доступные страховые полисы придают уверенности домохозяйствам и поощряют потребление.

Более трех тысяч страховок, адресной компенсации всевозможных неприятностей, в теории – прямое орудие соблюдения баланса. Компании вроде UnitedHealth имеют сотни миллионов клиентов – уровень расчетов вероятностей рисков там запредельный.

По идее, чистая математика. Но нет, в этот момент вмешивается корпоративная порча. Целые армии юристов выросли на составлении договоров и поиске предлогов для отклонения исков потерпевших.

Когда прибыль зависит от разницы между собираемыми премиями и расходами на страховые выплаты, очевидно, стратегия направлена против клиентов. Именно так она и работает: наихудшие по отзывам страховые компании возглавляют список самых прибыльных. С этим ничего нельзя поделать в рамках принятого формата – вот пример естественного противоречия.

Это не означает, что корпорации обязательно играют за противоположную сторону. Например, блестящий менеджер Це Чи Лоп не просто построил сеть производств и в четыре раза увеличил предложение на рынке. Он также ввел уникальную услугу онлайн-продаж: в случае утери посылки ее высылали клиенту заново. То, что его корпорация производила синтетические вещества, попадающие под все запреты, – это уже детали. Доход созданного синдиката превысил $20 млрд в год, что на момент захвата его правоохранительными органами сделало директора компании крупнейшим наркобароном со времен Пабло Эскобара.

Кстати, здесь один момент подчеркивает сугубую прагматику подхода. Пока картели старых формаций были чумой для Мексики и Колумбии, организация Sam Gor мирила уличные банды. Утилитарный принцип: меньше преступлений – меньше внимания. По корпоративным стандартам Це Чи Лоп был кругом прав, неудачником его делает только тот факт, что он попался в руки органов правосудия.

Рынок запрещенных веществ всё же локальный, но есть химия, которая достается буквально всем и поневоле – с продуктами, которые мы едим. Пестициды в свое время сделали революцию в отрасли, решив проблему кратного роста урожайности. Но появившийся в 1940-х годах жутко токсичный, но столь же действенный ДДТ (он же дуст) практически определил дальнейшую карму для всей отрасли.

С одной стороны, химические пестициды невероятно эффективны. С другой, список попадающих из них под запрет ежегодно растет. Когда через десятки лет применения выясняется, что какой-нибудь хлорпирифос, накапливаясь в организме, приводит к неврологическим проблемам и нарушениям развития у людей.

Тяготит ли это корпоративную совесть? Судя по всему, нет: запрет вещества в одной стране отнюдь не означает, что его не будут продолжать использовать там, где это пока разрешено.

Вторая угроза от гигантов вроде Syngenta, Monsanto, Dupont парадоксально берет истоки от слишком высокого качества их услуг. Они предлагают в пакете сразу и семенной фонд, и химикаты, дроны для посева и обработки, экспертизу и информационную платформу для расчета урожая и прибыли: крестьянину даже в поле можно не выходить.

Только зависимость от импорта товаров и услуг этих организаций не ведет к добру. Тут сразу два риска: малый – это постепенное снижение собственных компетенций у подсевших на их услуги фермеров; большой – прямые предки корпораций, плантаторы из Африки, однажды остроумно заразили грибком поля своих бразильских конкурентов по какао-бобам, обрушив тем самым добычу целой страны сразу на 75%.

Если произойдет некая схожая случайность, с кого спрашивать за подобный «упс»? Они не преступные организации, их глав на улице не захватишь, строго следуя закону. Вопрос отнюдь не праздный: Россия также покупает их услуги, импортирует семена и действующие вещества. И ответ: она ровно в том же положении, что и все остальные страны мира.

Общая неподотчетность корпораций – большая отдельная тема. Про суперфонды уже сказано, но, помимо скрытой цепочки владения, инструментов их ухода от контроля намного больше. Вообще любые формы связи, зависимостей и обязательств транснациональные компании оттачивали десятилетиями. Включая даже базовую функцию – выплату налогов.

Например, когда клиенты и активы разбросаны по всему миру, выплата какому-то отдельному правительству полной суммы налогов звучит нелогично. И несмотря на снижение в цивильных странах сборов с корпораций за 10 лет почти на четверть (спасибо лоббистам), отдавать весомую часть драгоценной выручки – всё равно ересь.

При возможности самим выбирать материнские юрисдикции, ставка в 0% на Бермудах или в любой из 70 других офшорных гаваней лучше, чем 35% в США или 30% в Японии. 84 миллиона оффшорных счетов на сумму более $10 триллионов – это как раз корпоративные доходы, которые деликатно миновали национальные надзоры.

Когда доналоговая прибыль публичных компаний с 2007 года выросла на 220%, собираемые налоги с бизнеса (всех, не только корпораций) увеличились только на 13%. Одновременно выплаты дивидендов (плюс выкуп своих акций) достигли $1,5 трлн в год – это почти в четыре раза больше, чем совокупные отчисления в национальные бюджеты.

Проблема здесь не столько в обиженном бюджете. Отношение корпораций к внешним рынкам понятно, – это место сбора «урожая» прибыли. Отношение к клиентам тоже очевидно – это ресурсы, ничего личного. Вопрос: что с условно своими гаванями?

Самой репрезентативной будет главная родина ТНК, где идет не просто уклонение от налогов: 26 корпораций из списка мажоров от Fortune 500 за последние пять лет перечислили в бюджет Соединенных Штатов ноль долларов. Но это мелочи по сравнению с потребительским отношением к клиенту. Поставив свои интересы выше национальных, своеобразным исполнением госзаказа они за 30 лет банально подорвали военную гегемонию США.

Американский ВПК, как принципиально коммерческое направление, после завершения холодной войны практически лишился кислорода. Спасла его только консолидация в пять концернов. Которые быстро переключились на экспорт, заняв в итоге первые строчки в мире: выручка одного Lockheed Martin превышает $50 млрд.

Нет, главный заказчик всё равно Пентагон: с его бюджетами не сравнится никто. Просто что ему стали предлагать?

Первый истребитель пятого поколения F-22 Raptor был поставлен в ВВС не просто с опозданием, он сразу получил разгромную критику. Низкое качество деталей и сборки, боевые системы устарели, покрытие облезало, один час полета требовал 40 часов техобслуживания. Цена оказалась в 2,5 раза выше изначальной. Вместо 700 заказанных в строю оказалось не более 100 штук, которые спишут в ближайшие семь лет. На программу потратили $66 млрд.

Это практически история успеха на фоне F-35 – самого дорогого военного проекта в истории, с ценником в $1,6 трлн. Постфактум выяснилось, что предложенный истребитель летает медленнее и ниже заявленного, ограничен в значительной части маневров и боевой нагрузке. Пилоты его презирают. График выпуска отстает на семь лет.

Принципиально новый стелс-эсминец Zumwalt потерял изначальный рельсотрон, который заменили на обычную пушку, чьи снаряды оказались дороже управляемых ракет. Система управления и силовая установка постоянно отказывали. За $22,5 млрд со стапелей вместо 32 кораблей сошли три.

Другой боевой корабль, патрульный тримаран LCS, оказался не просто слабее любого корвета из других стран, бракованные двигатели лишили его главного преимущества – скорости. Спустя 10 лет эти «корыта» начали отправлять в утиль. На программу потрачено $17 млрд.

После рейгановских звездных войн, где разрабатывали технический бред вроде ядерных лазеров и орбитальных зеркал, корпорации поняли, что им можно всё.

Из выделяемых Пентагону средств 15% расходов идут по графе «Исследования».

● 

$6 млрд потрачено на новые рации;

● 

$32 млрд – на будущие боевые системы;

● 

$5 млрд – на разработку универсального камуфляжа.

Как и десятки других проектов, эти программы не выдали ни одной единицы готового продукта. Зато достигли совершенства в освоении бюджетов «на инновации». Аудит показал, что как минимум $1 трлн из них «загадочно исчезли».

Поскольку у каждой из пяти корпораций своя специализация, их безальтернативные предложения привели к подъему цен на военные продукты не на жалкие 50—100%, а в разы и даже на порядки.

При гигантских бюджетах, объем выпуска совершенно непропорционален. Одна батарея Patriot по прайсу равна 100 ударным российским вертолетам Ка-52. Разовый залп этих «Патриотов» обойдется штатовским налогоплательщикам во столько же, на что по другую сторону построят полста танков Т-90.

Армия США остается одной из сильнейших в мире, но это отнюдь не пропорционально ее чудовищным расходам. А освоение пятого поколения вооружений прошло с такими проблемами, что качественный отрыв от России, Китая и даже Индии почти исчерпан. Корпорации сотворили чудо.

Допустим, это локальный пример злоупотребления монополией и коррупционной возможностью. Но всё логично укладывается в рамки всей философии нового производства.

Не задумывались, почему многие поделки XIX века работают до сих пор, а обычная гарантия на продукты высоких технологий – всего пара лет?

Объяснение на поверхности. Там стандарты прежней школы. В Калифорнии в 1901 году была вкручена лампа накаливания, попавшая в «Книгу рекордов Гиннесса». Потому как включается до сих пор. Это не некая чудесная лампа, собранная девственницами в полнолуние. Просто она была выпущена до сговора изготовителей лампочек в 1920-х. Тогда было решено ограничить срок жизни ламп в 1000 часов. Чтобы люди покупали новые. В соглашение, кстати, вошли Philips и General Electric.

Примерно с тех пор рынок работает по логике максимального поощрения потребления. В этой модели, когда два продукта внешне идентичны, выбор зависит от цены: спрос будет на более дешевый. Даже если он чуть ниже качеством. Что по умолчанию программирует производство на постоянно ухудшающий отбор.

Второй момент. Для поддержания объемов выпуска товаров длительного пользования, если нельзя продавать больше, значит делать это нужно чаще.

Пример электриков-саботажников вдохновил главу General Motors Альфреда Слоуна обосновать пользу планируемого устаревания и внедрить ее в автопром. А затем эта практика распространилась уже по всем отраслям.

Японские товары в свое время пошли поперек тренда и на контрасте завоевывали рынки именно благодаря прежней, устаревшей к тому времени концепции надежности. Но это был единичный демарш. С 1960-х в бизнес-моделях концепт намеренного снижения надежности выпускаемых продуктов превратился в отдельное инженерное и маркетинговое направление.

В зависимости от цинизма и фантазии производителей варианты, как именно «убить» изделие, идут от прямых ограничений (ломается и отключается) до косвенных (вышло из моды, прекращение поддержки, отказ от выпуска деталей для ремонта).

Именно ограничение срока годности стало определять все стадии разработки: дешевые детали, неразборные корпуса, несовместимость компонентов, отказ от выпуска запчастей, устаревшие прошивки и т. д. Значительная часть творческой энергии идет на выпуск заведомо дефектных продуктов.

Компания Apple, замедляющая работу старых айфонов, стиралки Whirlpool, пикающие о поломке, будучи целыми, – вот одни из немногих, кому просто не повезло попасть под луч света и оказаться в зале суда. За его пределами у всех всё ровно так же.

Усугубляется созданная неправильность тем, что себестоимость и так уже снижена до минимума. В период гонки национальных производств европейцы сильно либерализировали законы, повышая конкурентоспособность. Позже это назвали «гонкой по нисходящей»: каждый искал, как бы смягчить стандарты и снизить издержки, чтобы выиграть в цене.

Продолжением стал перевод фабрик в самые нищие места на планете, где в жертву идут качество, зарплаты, безопасность, надежность и экология. Всё в итоге пришло к финишу на уровне Бангладеш, где в набитой дешевыми рабочими ткацкой фабрике могут за раз сгореть 1000 человек.

Чтобы конкурировать с ними в текстильном секторе в условиях открытых глобальных рынков, надо копировать именно такие стандарты. Потому, когда условный мировой бренд вроде Nike ловят на использовании детского труда или сливе химических стоков прямо в реки, – это вынужденный плинтус, на который опирается ценовая конкуренция.

Речь не только о третьем мире. Когда в Италии накрывают подпольную фабрику с нелегалами, то именно в таких условиях и по той же цене они работают. Переезд из нищих регионов в страны с лучшим уровнем жизни не помогает, когда рабочие места создают корпорации с едиными для всего мира бизнес-моделями. Про США и речи нет, там нелегальный контур для прибывающих иммигрантов – часть национальной экономики.

Нюанс в том, что подобное урезание расходов не гарантирует успеха: низкие цены закрепляются в ожиданиях клиентов, и потому в минимальной маржинальности застреваешь вплоть до неизбежного банкротства (к которому приведут огромные риски при подобных стандартах).

Да, подобные крайности возникают не везде, но корпоративная логика и модель потребления ведут именно к этой точке.

Аксиома, что место на вершине рейтинга корпораций автоматически переводит их в класс too big to fail («слишком велик, чтобы пасть»), лишь отчасти правдива. При достижении определенного масштаба запас прочности действительно растет по экспоненте: с 2000 года опасность крупного корпоративного провала снизилась вдвое.

Когда достигнута не просто корпоративная независимость, а наоборот, в зависимость поставлены целые экономики, национальные правительства в случае форс-мажора поневоле вынуждены вмешиваться и коллективно спасать идущие ко дну компании. Из-за заботы не об акционерах, а о миллионах клиентов. Тренд на монополизм сделал так, что иногда на рынке не остается альтернатив для их продуктов или услуг. Например, в каком бы кризисе ни оказался Boeing, сложно представить, чтобы событиям предоставили право развиваться самим себе. Поскольку иначе вместе с ним рухнет вообще всё американское авиастроение.

Но чаще ситуации не столь радикальны, и даже у самых именитых корпораций нет абсолютных гарантий от провала или упадка. Потеря качества управления, упущенные тренды, проигрыш в конкурентной гонке, исчерпание лимита роста – примеры любого из этих вариантов есть даже у некогда самых передовых компаний.

В 2007 году телефонный мир делился на Nokia и разную мелочь. От запредельно статусных ранних моделей до первых сетей формата GSM, дисплеев и SMS, камер и 3G компания была пионером, с лучшими инженерами и технологиями. Когда планировали сбыт 400 тысяч телефонов, в итоге их продавалось 20 миллионов. Бренд вошел в топ-5 самых дорогих в мире, его доля достигла 55% продаваемых аппаратов.

А затем менеджмент компании сознательно проигнорировал появление смартфонов. Продолжая делать свои удобные, надежные и дешевые кнопочные устройства, Nokia вдруг стала не крутой. И покатилась по наклонной, закончив карьеру ее покупкой Microsoft в 20 раз дешевле, чем компания стоила на пике.

Или берем Uber. Компания стала нарицательной не потому, что переизобрела такси. Бизнес-модель, которую переосмыслили именно под новые технологии, сделала ее знаменем гиг-экономики. После захвата рынков в 70 странах были достигнуты цифры в 1,2 млрд заказов для 3,5 млн водителей и курьеров в год.

Но ни одной минуты компания не была прибыльной: всё направляя в экспансию, Uber при выручке в $11 млрд имел годовые убытки до $6,8 млрд. Начав монетизировать лидерство, компания стала выдавать мемы с поездкой до аэропорта дороже самого авиабилета.

Идея аутсорса исполнителей, как и стратегия move fast and break things, элементарно копируется. Так что конкурентов Uber не задавил, а воспитал на своих ошибках. С китайского рынка его без усилий выдавил Didi (вдвое ниже тарифы и всё равно много чистой прибыли).

Культовая Apple за свою историю много раз прыгала выше головы, в 2020-м даже став шестой по выручке в мире. Рентабельность вчетверо выше средней по рынку, бренд с узнаваемостью 100%. Своя личная система из гаджетов, сервисов и подписок, выйти из которой нереально. И маркетинговый гений Джобса, который в свое время убедил потребителей в сказочности этой клетки.

Только лимит роста исчерпан, на рынке смартфонов доля закрепилась на 15%, а в онлайн-сервисах конкурируют такие же гиганты. Новых клиентов на планете нет, и держать прежние темпы физически нельзя. При очевидном кризисе идей полагаться только на сохранение лояльности – слабая карта. Впрочем, о психологии потребления – в другой главе.

В схожий потолок уперся Facebook. С 1,9 млрд ежедневных юзеров он долго не имел соперников, посмеиваясь над Google+, Viber или Snap. Но его доходы на 97% обязаны рекламе, и когда все уже подписаны на FB, Instagram и WhatsApp, что дальше?

Переименование в Meta и рывок в сторону метавселенной принес потери в $10 млрд. VR-шлемы доказали, что это тупиковый аксессуар. Один из архитекторов цифровой эры, после достижения пика в 2016-м, не может предложить ничего нового.

Здесь нет конкретных провалов. Просто созданная цифровая среда ускорила процессы не только роста, но и достижения пределов. Потеря инициативы вплоть до выхода из гонки уже занимает не одно-два поколения, а может случиться в пределах десятилетия.

Вопреки видимой конкуренции за конкретно свое место под луной, в целом слой международных корпораций имеет пакет общих интересов относительно условий игры. Потому их можно отнести в отдельную страту и вполне сплоченный центр сил.

Корпоративный формат как инструмент генерации прибыли эффективен. Если взять официальный список живущих миллиардеров, две трети из них имеют состояния, сделанные за последние полвека.

30 лет назад 50 крупнейших компаний оценивались в 5% мирового ВВП, сейчас их вес равен почти трети оборота мировой экономики. Абсурд? Нет, всё это благодаря фондовым спекуляциям, которые попутно подняли богатство класса крупных акционеров на какой-то невиданный ранее уровень.

Дисбаланс даже не в том, что монополизм в итоге всегда опускает планку качества и сам ослабляет свои позиции. И не в том, что пределы расширения достигнуты.

Ключевая зависимость – глобальная модель. Без абсолютного допуска и свободы действий, без принимаемых всеми участниками правил ТНК невозможны. Для существования им необходимы определенные условия. Если точнее – сохранение равновесия в международной экономике.

Высшие институты

Как однополярность мира не привела к однородности, так и международная торговля не получила упорядоченного поля. Доллар стал не универсальной валютой в полном смысле этого слова, а просто промежуточной единицей обмена для национальных валют. И выбранная формула не сказать, чтобы вышла устойчивой хотя бы в одной точке.

Как люди справлялись до явления единого и непоколебимого доллара? У дикарей всё было просто. При медно-золото-серебряном стандарте в царстве-государстве обращалось столько денег, сколько имелось благородных металлов. Схема пусть и не безупречная, но понятная.

Истощение рудников в Испании и сокращение доли серебра в римских монетах в свое время загадочно совпали с последующим падением Римской империи.

Галеоны, поставившие из Нового Света в Мадрид больше 16 тысяч тонн серебра и золота, не учетверили богатство испанских грандов, а девальвировали стоимость и устроили революцию цен.

Великобритания, установившая переводы в Лондон исключительно в металлах, так выдаивала колонии, что этого ей не забудут и не простят никогда.

Несмотря на издержки зависимостей от рудников, доиндустриальный период взрывного роста не показывал, и наличности в обращении в целом хватало. А курсы денег разных стран было понятно, как считать: слиток – он и в Африке слиток.

Система полностью пошла в разнос после Первой мировой. Крах держав, разрыв торговых связей, разруха, экстренная печать банкнот с последующей гиперинфляцией и Великой депрессией. Желание вернуться к порядку было нестерпимым, но что вообще можно сделать без золотого стандарта? Ответ стандартный: стали думать.

Всё решилось не сразу, уже ближе к окончанию Второй мировой. Принципиальный вопрос был – в чём снова считать деньги? В удавах? Попугаях?

На американском курорте Бреттон-Вудс летом 1944 года будущие победители решали, каким будет послевоенное устройство мира. В итоге за якорную точку союзники согласились принять доллар. И курсы 44 стран стали привязаны к американской валюте.

Обоснование вполне разумное: Штаты не имели разрушений на своей территории, а их физическое производство достигло половины общепланетарного. К такому локомотиву грех не прицепиться. Делегация из Москвы, кстати, во всем этом активно участвовала и с решением согласилась, хотя сама позже решила в клуб не входить.

По факту это был возврат к прежней схеме: сам доллар опирался на золото по цене $1 ≈ 1 грамм. Имея на балансе 70% золотого запаса, Вашингтон мамой поклялся по любому запросу этот обмен провести в любой момент для каждого желающего. Тем не менее шаг был радикальный. До того национальные банкноты вне границ своих стран были экзотикой. Тенге или рупии в Париже не принимают.

Далее последовали издержки. В конце 1960-х начался кризис, через доллар американская инфляция и депрессивные настроения волной расходились по всем участникам договора.

Это не могло понравиться никому из подписавшихся под бреттон-вудскими соглашениями. В Европе стали звучать правительственные инициативы об обмене обращающихся в их странах долларов на золото Форт-Нокса.

Поскольку на волне послевоенного роста Европы золотого запаса физически не хватило бы, чтобы обеспечить выросшую долларовую массу, ситуация грозила уйти в совсем непонятное. И в 1971 году Белый дом объявил, что обменивать ни на какое золото он доллары больше не обязан.

Договор расторгнут, что дальше? США по-прежнему экономический лидер, на американской мечте воспитан средний класс, там исток технологий, самая высокая отдача на капитал, лучшие зарплаты и специалисты. Штаты – витрина капиталистической модели, противостоящей «красному блоку».

А еще Всемирный банк выдает в долларах займы, гарантии и инвестиции. Рейтинговые агентства, арбитраж торговых споров – все институты уже сложились в систему и имели очевидный центр.

В 1976 году на Ямайской конференции было смиренно принято обновление формата: резервная валюта остается сама по себе, а курсы остальных валют регулирует рыночный спрос. Доллар становится промежуточным звеном для международных взаиморасчетов, и в нем считают цены на нефть.

Ладно, схема принята. На национальном уровне специально обученные люди в столицах решают, сколько нужно допечатать в свою экономику денег, чтобы вышло пропорционально добавленным активам. А спрос международных агентов определяет относительный курс. Если всё сделать правильно, риски побочных эффектов, вроде инфляции и девальвации, минимальны.

Номинально при расчете играют роль факторы доверия к эмитентам, самочувствия экономик и проводимых политик, размеры ключевой ставки, безработицы, инфляции, динамики ВВП – всё очень серьезно и научно.

По факту на валютных биржах Forex сегодня эквивалент всех наличных в мире оборачивается в течение одной сессии. И это ровно те же азартные игры, что и на фондовых рынках.

Чтобы отдать управление курсом своей валюты (по сути, ключами к экономике) в руки спекулянтов, это надо иметь либо стальную самоуверенность, либо полную неадекватность.

Потому, пройдя через множество увлекательных историй, свободно плавающий курс сохранили всего 16 валют (по какой-то причине в корзину с евро и йенами до недавнего времени входил и рубль). Еще 35 валют плавают в ограниченном стиле. Остальные так или иначе пришли к регуляции, вплоть до жесткой фиксации.

Китай, например, назначает удобный для себя курс юаня. Вашингтон же считает это нечестным конкурентным преимуществом. Но прогнуть Пекин сложно – когда в схожей ситуации Токио согласился на укрепление йены в 1980-е, из последовавшего кризиса не нашел выхода до сих пор.

По идее, балансу мог бы помочь номинальный закон единой цены, вроде «индекса Биг Мака», когда товар в одной стране сопоставим по стоимости и в остальных. Но отчего-то не получается, эту метрику используют исключительно аналитики и статистические агентства, которые показывают, насколько очередная валюта отошла в сторону от нормы.

Следующая проблема: когда внешние потоки идут в долларах, Центробанки вынуждены отслеживать свои торговые балансы. Когда не сходится, докупать те же доллары на бирже, покрывая разницу между входящими и исходящими потоками. Это не только трата золотовалютных резервов; в подобных условиях своя валюта пропорционально слабеет.

Здесь очередное противоречие. Слабая валюта – это не всегда однозначно плохо. Экспортеры при обмене получают больше выручки и гандикап перед иностранными конкурентами, доходы бюджета от налогов тоже растут.

Удорожание импорта поощряет переход на отечественные заменители, что стимулирует экономику, увеличивает занятость и доходы, а также положительно влияет на национальный рынок капитала. Делаем сноску: если замещения нет, а начинается просто его удорожание, проблемой становится инфляция издержек. РФ уже не раз ощутила на себе подобное лично, но проблема это общая.

Когда подобную тактику решают применить синхронно дюжины экономик, это выглядит идиотизмом: никто не выиграет при одновременных девальвациях. Но в 2008 году развитые страны, чтобы поддержать экспорт и производство, начали активное ослабление.

Поскольку это традиционные стратегии роста для развивающихся стран, то подобная низость вызвала от них ответные шаги, что привело к валютным войнам. Самая активная в плане возмущения и встречного снижения Бразилия создала сама себе гиперинфляцию.

Уникальность США в том, что колебания валютных курсов, которые принуждают чужие Центробанки к суете, идут только на пользу американской экономике, направляя бегущий из нестабильных экономических регионов капитал в привычные и устойчивые гавани Штатов. Великая депрессия, Чёрный понедельник и ипотечный кризис могут ставить рекорды. Но даже рекордные 10% американской годовой инфляции по сравнению со 100% у какой-нибудь турецкой лиры подкрепляют уверенность, что при конце света США всё равно упадут последними.

И это дисбаланс самоподдерживающийся. Из пяти главных характеристик годности валют (емкость рынка, ликвидность, признание, транзакционные издержки и стабильность) доллар лидирует во всём. Его можно продать и купить в любом объеме с минимальными издержками. Нет никого и близко на полноценную замену.

Роскошью создавать из воздуха универсальные деньги, которые при этом будут принимать в других странах, до доллара не обладал еще никто. Искушение было слишком велико.

Понятно, что эмиссия здесь сервисный инструмент, работающий на обслуживание международной экономики, которая еще в начале этого века сохраняла красивые темпы роста.

Но если на момент распада социалистического блока и перехода к однополярному миру в обращении было $3 триллиона, то к 2019 году объем превысил $15 трлн. В пандемию предохранители вообще выключили, добавив почти $6 триллионов за два года.

Естественно, экономика пропорциональных скачков не совершала. Рассинхронизация с реальным сектором стала всё более заметной.

В долларах продолжают считать цены на сырьевых биржах и основные активы, в нем же распределяют инвестиции. Даже самые лояльные элиты не брезгуют долларом: деньги не «всехние», они чьи-то, а заграничные счета при наличии внутренних рисков считались безопаснее.

Но диспропорция стала бросаться в глаза, и процесс сокращения зависимости от доллара начался около 15 лет назад, когда его доля ненавязчиво стала сокращаться в сделках, золотовалютных резервах и ценных бумагах.

Да, в нем всё еще 56% мировых валютных резервов и 84% торговых контрактов (примерно столько импорта-экспорта включают цепочки, идущие через США, ЕС и Японию), но динамика падающая.

С другой стороны, пока не ясно, как вообще настраивать обменный курс без привычных пар вокруг доллара.

Курс чешской кроны к алжирскому динару это не отдельная ветка биржевых валютных операций. Они оба торгуются относительно доллара, а при случающихся внешнеторговых расчетах используются используются именно эта метрика.

Отсюда возврат к другому стандарту, привязка валют к материальному носителю – вопрос, выходящий за рамки просто смены значка в обменнике.

Кстати, уход от статуса резервной валюты – в интересах одной из соперничающих сил внутри Вашингтона. Для консервативного направления гипертрофированный финансовый сектор мешает реальной экономике. Отвечающая за доллар Федеральная резервная система – вообще отдельный диссонанс в песне свободы.

Согласимся, институт своеобразный, не зря его основание стало скандалом, обнулившим почти единодушное вековое сопротивление элит Нового Света против переноса сюда европейских практик. Один из отцов-основателей США Томас Джефферсон писал: «Если американский народ позволит банкам контролировать эмиссию, это будет опаснее для свободы, нежели чужие армии».

По Конституции США право эмиссии оставалось за Конгрессом вплоть до 1914 года, когда по инициативе свежеизбранного президента Вудро Вильсона функция выкупа долговых бумаг Правительства вдруг перешла к ФРС, и ей же отданы полномочия заказывать у казначейства печать наличных для банков.

Отличие от обычных Центробанков в том, что, несмотря на название «независимое агентство Правительства США», с самого начала эта контора была сугубо частной. Список первых пайщиков включал дома Ротшильдов, Морганов, Варбургов, Кунов, Лебов и прочих уже упомянутых. Дело здесь даже не в фамилиях, просто бо́льшая часть их капиталов уже тогда были внешними.

Денежно-кредитную политику ФРС с того времени и до сих пор определяет комитет из 12 человек, реальный отбор в который и механизмы принятия решений – закрытая информация.

Сам Вудро Вильсон что-то понял и на закате жизни горько отметил: «Мы находимся под властью долгов, всё, что делаем, теперь в руках нескольких человек. Это самое безвольное и подконтрольное правительство в цивилизованном мире». Думаю, ему было бы интересно посмотреть на ситуацию в развитии.

Кстати, насчет исполнения функций как резерва ФРС тоже мимо. Как такового его там нет: отчисления банков в фонд на порядок меньше текущей бюджетной дыры. И стремления кого-то спасать ни разу не наблюдалось, практика обратная: при падении рынков выкупать активы на дне их цены. Бесспорно, это выгодно для акционеров, но несколько противоречит озвученным задачам.

Если с денежными потоками и долларом всё как-то криво, что вообще с наднациональными институтами, которые должны международную ситуацию направлять и балансировать?

Например, Международный валютный фонд – это глобальная страховая служба. Он призван выдавать срочные кредиты странам с проблемами, которые без внешней подпитки не решить. Ежеквартальные рейтинги и прогнозы МВФ – один из признаваемых всеми ориентиров.

У фонда вполне весомый капитал – более триллиона долларов. Ставки вполне привлекательные, иногда почти нулевые. Одна большая дилемма для обращающихся за помощью: в нагрузку идут предложения, от которых невозможно отказаться.

Условия для искателей кредита одинаковые: переход к свободному рынку, урезание госрасходов, повышение налогов, либерализация торговли и максимальная приватизация организаций, управляемых государством. Производство, инфраструктура, добыча, ЖКХ: не важно, как и почему Правительство когда-то взяло их под свой контроль; для МВФ принципиально, чтобы оно сняло их с баланса.

За результаты реформ МВФ никогда не берет на себя ответственность. Есть предположения, почему.

Предлагаемые программы линейны, ведут к потере производства и занятости, а главный удар всегда принимают нижние слои населения, после чего социальная обстановка обостряется в 99% случаев. На условно удачные примеры Южной Кореи и Иордании приходятся сотни провалов разной степени тяжести.

Греция после трех раундов займов избежала дефолта, но, по мнению самих греков, лучше бы не избегала. В Латинской Америке реформы привели к двум десятилетиям проблем. В Танзании – к распространению СПИДа из-за урезания расходов на медицину. После кредита Мексике фермеры разорились от отмены субсидий и пришли к выращиванию всякого запрещенного и торговле им. Но всё меркнет по сравнению с Руандой. За кредит в $200 млн эта страна обнулила свой аграрный сектор, что сыграло свою роль в том самом геноциде между хуту и тутси.

При этом, вне зависимости от результата, возврат кредита МВФ в приоритете, а выплаты должны идти в долларах, и всё ведет к ориентации экономик на экспорт, чтобы собрать нужную валюту, работая на упрочнение зависимости как от доллара, так и от глобальной экономической модели.

Позиционируемый как центр мировой экспертизы, МВФ копипастит экономические доктрины, даже когда они раз за разом разбиваются о стену реальности. На протяжении трех десятилетий он не смог предугадать ни одного кризиса.

Спектр последствий (от дефолтных циклов до коллапса) в обмен на кредит под сиюминутные задачи сильно подрывает аргументы следовать рекомендациям МВФ. И наоборот, подкидывает мысли о штаб-квартире организации в кратере вулкана и директором в кресле с котом на коленях.

Но если смотреть не сами сценарии, а используемые метрики, складывается впечатление, что это хуже, чем преступления: это ошибки.

Используемые инструменты оценки экономик сами по себе относительно новые. Еще до начала девяностых даже сам термин ВВП не использовали.

Раньше основным считался валовой национальный продукт, ВНП. Это стоимость товаров и услуг, произведенных и проданных за период, с подсчетом добавленной стоимости на каждой стадии переработки (не путать с прибавочной стоимостью по Марксу).

Второй способ – посчитать сумму расходов на конечное потребление, инвестиции, запасы, недвижимость, ресурсы и экспорт. И третий – по сумме всех доходов резидентов и нерезидентов в стране, прибыли всех отраслей и налогов на производство и импорт.

Можно упустить перекос отдельных секторов, но если все три показывают схожую статистику, всё считается достоверным.

Переход на измерение ВВП добавил постиндустриальные поправки, где объективности меньше.

Это настолько бросается в глаза, что ввели поправку паритета покупательной способности (ВВП по ППС). Например, на один потраченный $1 в США аналогичный заказ в РФ будет стоить ₽30, а в Китае ¥4, что сильно не совпадает с валютными курсами. А значит, и все используемые сравнения «блуждают в тумане». Если считать по ППС, экономика Китая давно первая с $35 трлн, у США максимум $27 трлн, у Индии $14 трлн, четвертая РФ с $6,4 трлн.

Но поскольку сравнение ВВП играет роль в движении активов и инвестиций, соблазн слишком велик: грех МВФ в том, что они описывают реальность такой, какую они хотели бы видеть, а не какая она есть.

Всемирная торговая организация была призвана следить за открытостью трансграничной торговли. Единые правила гарантируют справедливые условия для всех членов. Со времен первого соглашения объемы мирового обмена выросли в 25 раз. Штаб-квартира в Женеве вынесла более 600 вердиктов против нарушителей, причем членство в ВТО делает их обязательными для выполнения.

Только оно не работает. Девятый раунд согласования правил ВТО стартовал в Дохе в 2001-м и длится до сих пор. Условно развитые страны настаивают на том, что конкурировать надо честно: никаких преференций быть не должно. Развивающиеся редко интересуются одинаковыми условиями для Британии и Габона.

США, получив рекордные 120 решений не в свою пользу за торговые барьеры, демпинг и субсидии, просто блокировали назначение судей в апелляционный суд. То есть номинально организация есть, и ее правила продолжают распространяться на всех остальных участников, только добиться через нее равновесия в международной торговле больше нельзя.

В подобной предвзятости и несоответствии задачам можно уличить любые структуры управляющей надстройки. Когда аналитические агентства показывают горизонт предвидения не более полугода, тому есть вполне объективные причины: слишком много переменных. Но они продолжают выпускать среднесрочные и долгосрочные прогнозы до пяти лет вперед!

И здесь нет противоречия, если сделать поправку на их основную функцию: инициация самосбывающихся прогнозов. Ни одного кризиса они ни разу не предугадали, поскольку являются частью системы управления, а не источниками объективных данных, исправно дающими установки на события, которые очень хотелось бы увидеть.

Рейтинговые агентства Standard&Poors, Moody's и Fitch оккупируют 95% экспертизы частных компаний. На основе их оценок перемещаются инвесторы и капиталы. Разница по кредитным ставкам между выдаваемыми ими рейтингами ААА и А не просто наглядна, она определяет победителей. Провальные В и мусорные С даже упоминать неприлично.

Насколько оценки работают? Под их присмотром хай-тек-рынки США достигли 60% капитализации от всех компаний планеты и только в этом веке падали в цене минимум вдвое уже три раза, имея перед тем безупречную репутацию и радужные прогнозы.

Другие рейтинги, вроде MSCI, могут не только поощрять компании, но и держать их в узде. Всего две дюжины крупнейших из зафиксированных ESG-скандалов принесли полтриллиона долларов потерь компаниям из S&P 500.

Требования к международным компаниям в виде найма директором гея и негра перешли линию между бредом и оскорблением. Но ситуация, когда из-за нужных слухов или полезных активистов валится цена акций, принуждает даже самый большой бизнес следовать подобным правилам.

Уязвимость очевидна: значимость оценки вызывает искушение на нее повлиять. Это не обязательно подлог, просто точечная настройка учитываемых показателей вполне позволяет хакнуть систему.

Индекс Doing Business от Всемирного банка в свое время стал самым авторитетным источником для принятия решений иностранными инвесторами. Повышение позиции в нем стало самоцелью для большинства вполне суверенных стран: более 70 создали комитеты по улучшению показателей, где «добавить макияжа» оказалось технически вполне выполнимо.

Эталонный пример лайфхака – Ирландия. Сверяясь с учебниками, там вложились в образование, провели реформы налогов и рынка труда. Поставив правильные галочки в строках экономических свобод, Изумрудный остров вошел в топ рейтингов и автоматически стал магнитом для инвесторов.

Уже в начале 1990-х годов был запущен взлет «кельтского тигра». С темпами роста на 7% в год безнадежное и беспокойное захолустье довело доход на душу населения (по ППС) до $120 тысяч – это четвертое место в мире.

Льготные налоги и программы нужных стимулов привлекли ~1,5 тыс. штабов корпораций. Насколько Дублин их ценит? Когда ЕС обязало взыскать с Apple €13 млрд штрафа, Ирландия просто отказалась получать с почтенных господ деньги и подтвердила эту позицию через суд.

Оборотная сторона: микроскопический внутренний рынок и слабая диверсификация ввели страну в полную зависимость от внешних игроков и глобальных процессов. Вроде бы сделанная по учебнику система вышла однобокой, где одни сектора не могут компенсировать другие. В кризис-2007 экономика Ирландии упала вдвое сильнее, чем в остальных странах ЕС. Это максимально шаткая формула благополучия.

Doing Business в свое время также заворожил РФ, став одним из главных ориентиров. За десять лет работы Москва поднялась почти на сто позиций вверх (и это на фоне санкций, стагнации и не очень дружественной к бизнесу среды).

Но пойти по ирландскому пути России оказалось не суждено. Достижение обесценили задним числом: в 2021-м смотрителей рейтинга поймали на правках в пользу Китая и арабских шейхов, причем за мелкий прайс. Скандал замять не удалось, и именитую аналитическую организацию просто закрыли. Но ровно те же вопросы можно применить ко всем наднациональным институтам.

С одной стороны, международные соглашения сыграли роль в построении связей: движение финансов, товаров, технологий, информации и рабочих беспрецедентно.

Только вместо заявленного симметричного мира, где каждый найдет свое место, подлинные планы предполагали иерархию, где места не ищут, а определяют. Именно под это настроены соответствующие механизмы.

Институты действительно стараются, используют все доступные им способы поддерживать «порядок, основанный на правилах». Но, как головы знаменитостей в аквариумах из «Футурамы», болтать могут, что-то делать – нет.

Колониальная система уже рухнула под весом очевидной несправедливости, для ее обновленной версии недостаточно словесных интервенций. Необходимо наличие неоспоримого противовеса, способного поддерживать миропорядок весомыми аргументами. Кем-то вроде военного гегемона.

Мировой гегемон

Декларация независимости мятежной североамериканской колонии, отвергая феодализм и вводя неотчуждаемые права человека, всерьез закладывала принципы нового мира. Пусть качество первых переселенцев оставляло желать лучшего (авантюристы, неудачники, нищеброды и беглецы), но пересечь ради второго шанса океан – вполне себе признак пассионарности.

В XIX веке за год в Новый Свет приплывало до 200—500 тысяч новых граждан. Отсутствие рамок в осваиваемых землях, препятствий наследных элит и минимальное вмешательство правительства, трудовая этика и дисциплина ранних протестантов, целый неосвоенный континент – всё вместе это создало краткий период, когда инициатива и усердие не просто давали результат. Они шли по разряду «Вложил доллар – выручил сто».

Всю предыдущую историю люди вкалывали, начиная с детских лет. Но именно в Новом Свете установка «Обрести счастье может каждый, а главный инструмент – упорный труд» имела зримое подтверждение. Это сотни тысяч построенных с нуля фермерств, ранчо, угле-, золото-, лесо- и нефтедобывающих компаний, торговых и промышленных империй или просто небольших, но личных лавок.

Когда истории успеха прямо перед глазами идут потоком, опьяняющему желанию их повторить сопротивляться невозможно: сама среда воспроизводила дух инициативы и предприимчивости.

К началу XX века американский промышленный суперкластер на свежих рудных и угольных месторождениях протянулся на треть континента. Четверть граждан буквально стояли за фабричными станками. При этом отнюдь не угнетались. Генри Форд сжато отметил отношение к своим рабочим: те, кто собирает машины, должны зарабатывать столько, чтобы их же и покупать.

Штаты достигли эталона в 1950-е, когда доход в $100 000 делал среднего американца самым благоустроенным человеком в истории.

Геополитическое положение также благоприятствовало переселенцам. Помимо англичан или испанцев, которым еще надо было до американского континента доплыть, агрессивных соперников сопоставимого размера не было. «Доктрина Монро» в течение всего XIX века поощряла взаимный изоляционизм, ограничивая зону интересов сугубо своим полушарием.

Решение президента Вудро Вильсона вмешаться в европейские расклады в 1917 году вызвало у всех ступор. Военная история у свеженаселенного континента была куцей, а иммигранты прибыли в Новый Свет отнюдь не за тем, чтобы плыть обратно в форме цвета хаки и воевать в траншеях с Германией.

Стать участником конфликта на тот момент не выглядело удачной идеей и в плане экономики. Будучи нейтральными, США поставляли товары всем сторонам и колоссально на этом поднялись: ВВП за четыре года вырос на 40%, производство – в 2,7 раза. Страна не только закрыла прошлые долги, но еще и выдала $15 млрд внешних займов.

Но решение приняли, а для оправдания участия в бойне включили инструмент, с которым уже на тот момент всё было в порядке: работу с аудиториями.

Информационную кампанию провели с беспрецедентной интенсивностью. СМИ и молодой Голливуд буквально создали новый формат пиара, за несколько месяцев сумев развернуть тогда еще доверчивое общественное мнение на 180°.

Кстати, геббельсовская машина пропаганды позже эту кампанию скопировала в плане нарративов и визуального ряда, просто поменяв тезисы, настолько всё превосходно работало.

Заход в финал Первой мировой тем не менее добавил США зримые бонусы. Они поучаствовали в отрисовке новых границ Европы и стали соинициаторами создания Лиги Наций. Общие потери США в Первой мировой войне составили 117 тысяч человек – цена вполне приемлемая. Потому во Вторую мировую вступили гораздо увереннее.

По итогам этого конфликта промышленность и ВВП Штатов выросли еще в 2,5 раза. А когда в обмен на 50 старых эсминцев Англия отдала США колониальные базы, стало ясно, что в мире появился новый первый номер. Что Вашингтон окончательно закрепил установлением протектората над Европой и Японией. Цена вопроса – 418 тысяч погибших американцев.

Послевоенный мир отнюдь не был однополярным, у Вашингтона существовал могущественный конкурент в лице Москвы. Транслируемые из Кремля идеи социализма находили последователей по всему миру. Но авианосные группы Штатов доминировали в мировом океане, а готовность применять ядерное оружие уже была ими показана.

Горячий и непосредственный конфликт с СССР так и не состоялся, но в процессе противостояния США усилили контроль над бывшими союзниками. Отныне – сателлитами.

Космическая гонка, развитие атомного, ракетного и авиационного секторов укрепили запас американского технологического превосходства. ВВП за это время вырос в десять раз (!). Также США перешли в принципиально превосходящий остальных класс армий. После самоликвидации социалистического блока на планете осталась единственная военная суперсила.

В этом заключается главный дисбаланс Pax Americana. Вашингтон, который пришел к гегемонии по итогам войн, сделал решающий для всех последующих событий вывод: это и есть его ключ к успеху. В то время как его действительные конкурентные преимущества – это промышленные, информационные (шире – смысловые) и финансовые ресурсы. Причем здесь сложно выделить что-то главное, важна совокупность. Победы в конфликтах – лишь производная от них.

Но для трех поколений американцев (как общества, так и элит) несокрушимость армии стала аксиомой и аргументом. Политика строилась конкретно под лозунгами величайшей военной силы в истории. А ее декларацией стали регулярные боевые экспедиции.

Кто-то из Госдепартамента США однажды без всякого намека на юмор отметил: «Мы уже отправили в Красное море дипломатии на сто тысяч тонн». Имея в виду водоизмещение авианосца.

Именно тогда военный доминат достиг своего пика. При первой войне в Персидском заливе была презентована армия следующего поколения – дистанционная, высокоточная, с сокрушительным преимуществом в классе. Силовой аргумент вроде до сих пор более чем здоровенный. Но это уже не точно.

Проведение воздушных налетов и быстрого наступления – это одна картина. Опасливое патрулирование по пустыне в течение десятилетий, с последующей поспешной эвакуацией – уже совсем другая. В которой контингента из 170 тысяч военных на внешних базах явно недостаточно для контроля над миром. Более того, если смотреть тактику, то раскиданные по глобусу американские силы – не символ несокрушимости, а потенциальные мишени.

Качество армии также определяется не столько военным бюджетом, в конечном счете всё сводится к солдатам. Фактор не особо военного менталитета уже упоминался. А вот карательный характер экспедиционных набегов дает о себе знать отдельно. После «победных» операций этого века посттравматическое стрессовое расстройство диагностируют у трех из четырех их участников.

«Travel to exotic places. Meet interesting people. And then kill them» («Путешествуй в экзотические места. Познакомься с интересными людьми. Затем убей их») – это язвительная сатира из 1970-х. Обыгрывая рекрутский слоган ВМС США, она позже стала одной из фраз-идентификаторов у ветеранов. Сугубо в негативном контексте.

Психология вообще создала свои точки напряженности. Эксцесс проигрыша во Вьетнаме, в дополнение к неразрешенному напряжению холодной войны, создал отдельные фобии. В частности, все боевые действия войнами никогда больше не назывались.

Гегемон по умолчанию настолько силен, что проводит профилактику. Наказание bad guys, исполнение рядовых обязанностей сил света. Успокаивающая мантра: никакого ответа на равные вызовы нет, значит и проигрыша быть не может.

Только так вышло еще хуже. Поскольку диссонанс возник в зоне идей. С очевидным противоречием реальных мотивов и заявляемых целей.

В американской интерпретации порочный Саддам Хусейн напал на Кувейт из-за своей природной злобности. Хотя его претензии к Кувейту были из-за того, что тот открыто лез на соседские месторождения.

Авианосцы же прибыли не из-за меркантильных интересов, а ради «справедливости». Да, это часть даже не политики, а мировоззрения, построенного на двойных стандартах. Но в таких серьезных вопросах, как война, это нарушает прежний, очень прагматичный подход Штатов, где спор за ресурсы – как раз естественное, природное поведение.

Когда в 1938-м первая американская морская платформа выдала нефть, Белый дом в одностороннем порядке отменил принцип свободного моря. За этим примером пришлось последовать остальным, именно так в международном праве появилось понятие исключительной экономической зоны.

Беспокойный Ближний Восток в его нынешнем виде – также произведение англосаксонской кооперации. К открытым под песком углеродам бедуины не имели никакого отношения: о концессиях на нефть договаривались частные западные компании, за спиной которых стояли Вашингтон и Лондон.

Корпораты держали цены на уровне, удобном для правильных экономик, контроль над рынком юридически оформлялся через Железнодорожную комиссию Техаса, а местным давали небольшую мзду и блокировали им возможность развивать добычу своими силами.

Возникновение ОПЕК, которое поломало установленный порядок, сразу спровоцировало нефтяной кризис 1973 года. Процветающий Запад после роста цен на нефтепродукты, инициировавшего общую инфляцию, вошел в десятилетнюю рецессию.

С восходом нового нефтяного картеля из семи транснациональных корпораций удивительно совпало избрание президентом США техасца Джорджа Буша-младшего. Вице-президентом стал Дик Чейни, бывший директор нефтесервисного Halliburton.

За пару лет до второго ближневосточного вторжения старина Дик обозначил проблему: «Вскоре спрос на нефть вырастет на 50 млн баррелей в день». И сразу озвучил решение: «Нужно расширить доступ в добывающие страны». По странному совпадению, в Конституцию оккупированного Ирака вскоре после этого были вставлены слова о гарантии доступа к его недрам для иностранцев.

На замечание, что нефть всегда задает высокие ставки, есть United Fruit, которая за сохранение банановой прибыли оплатила партизанский террор в Центральной Америке, меняла там правительства и заказала ВВС США бомбардировку Гватемалы. Ничего личного, просто американцы так ведут бизнес. 750 военных баз в 85 странах смотрят за тем, чтобы туземцы относились к подобным делам с пониманием.

Правда, поддержка однополярного мироустройства через демонстрацию силы, с параллельным объявлением борьбы против терроризма, стала выходить всё более накладной. Бюджет Пентагона с начала этого века шел только вверх, в результате удвоившись. Он превосходит оборонные расходы следующих восьми стран, вместе взятых, и кратно больше, чем при Рейгане, на чье правление пришелся апогей холодной войны.

Есть и оборотная сторона: заказы идут на внутренний рынок, а 60% экспорта вооружений в мире также занято американскими корпорациями. То есть это вполне продолжение деловой среды.

Отсюда разворачиваем ситуацию еще раз. В сторону того, кому нагнетание напряженности в мире оказывается выгоднее. И получаем жандарма, который ради поддержания достойной зарплаты слабо заинтересован в том, чтобы на его участке царили тишина и спокойствие.

Нет, разумеется, американское оружейное лобби – отнюдь не главная причина происходящих на планете конфликтов, инициаторов более чем хватает. О них речь пойдет позже. Но мутные воды насилия породили достаточно крупных рыб, зарабатывающих на продаже керосина при пожаре. Во время Афганской кампании подрядчики в Штатах потратили $1 млрд на лоббизм, получив в итоге контрактов на $2 трлн.

Впрочем, лучше бы они продолжали выказывать меркантильные интересы. Тогда, по крайней мере, понятно, с кем и о чём договариваться. Военные операции с экспортом демократии, гуманитарные бомбардировки для освобождения страдающего народа – ноу-хау, на которое вменяемые страны не знают, что сказать. Меж тем как значительная часть американцев, включая высоких функционеров, действительно считают, что несут благо! Более того, это еще не худший вариант.

Когда гегемон свергает правительство или даже присылает экспедиционный корпус – считайте, что обошлось и жизнь надо вновь налаживать. Когда они влезают в страну обеими руками – вот где кромешная жуть. И чтобы вовремя осаживать любых проамериканских энтузиастов на местах, нужно вспоминать не Афганистан. Надо, глядя им в глаза, четко повторять: «Либерия».

История началась довольно давно. У молодых, но уже развернувшихся вовсю Штатов возникло искреннее желание поделиться с миром рецептом успеха. И отчего-то им показалось хорошей идеей сделать это в колониальной Африке.

В 1822-м у местных племен за горстку бусин (как не вспомнить покупку острова Манхэттен) сообщество американских энтузиастов купило вполне большой участок земли, на котором вскоре была провозглашена свободная республика, так и названная – Либерия.

Туда привезли настоящих афроамериканцев – освобожденных с плантаций негров. Столицу назвали Монровией (в честь президента США Джеймса Монро), политическую систему скопировали с американской и щедро спонсировали начинание.

Следующие 170 лет истории Либерии в самих США табуированы.

Потому как высадившиеся в Африке бывшие рабы объявили себя расой господ. Демократическая правящая партия, разумеется, была одна. Не говорящие на английском представители местных племен не просто не считались за людей – стало традицией подавать их на элитных приемах в качестве еды. Затем были начаты и проиграны войны с соседями, случилось банкротство и вытягивание ресурсов с населения на выплаты внешних долгов.

В 1920-х Лондон поставил в Лиге Наций вопрос об исключении Либерии из цивилизованного общества, как «страны негодяев». Практику каннибализма и террора в повестку не вставили, поселенцам инкриминировали только работорговлю.

Отменяет ли это поддержку США? Нет, все инвестиции всё это время идут, граждане Америки регулярно представлены в меняющихся правительствах Либерии. Целых десять лет идет гражданская война, где погибло 10% населения? Нормально. В сенаторы принят человек, который на камеру пытал и убил предыдущего главу государства, заодно скормив ему его ухо? Всё в порядке.

Даже по меркам Африки Либерия – полная дыра, со средней продолжительностью жизни в 55 лет. Соседние Гвинея и Кот-д’Ивуар живут раза в два богаче. Зато здесь президентом впервые на континенте была избрана женщина, более того – выпускница Гарварда.

Именно так выглядит именной протекторат гегемона, демократия, которую США смогли выстроить на подчиненной им территории за полтора века. Разовая ошибка, неудачное стечение обстоятельств?

Сравниваем управляемую из Вашингтона Республику Гаити и соседнюю Доминиканскую Республику. Это поделенный пополам остров, по обе стороны одинаковое число жителей. Но там, куда рука Белого дома не дотянулась, ВВП на душу населения в шесть раз выше. В нищете живут всего 4% независимых доминиканцев против 60% «осчастливленных» гаитян.

Однополярный мир возглавляет страна без хотя бы одного удачного внешнего проекта. Хуже того, здесь нет ни шанса на перемены в лучшую сторону: Штаты раз за разом демонстрируют характерную неспособность в принципе работать с другими культурами.

Плавильный котел наций, казалось бы, изначально давал уникальную возможность: можно найти и отправить в любую страну этнически «своего». Нет другой страны, которая могла бы направить послом в Японию – японца, в Европу – немца, в Африку – негра. И которые при этом стопроцентные потомственные американцы.

Но дипломатия не просто не дается американцам от слова «совсем». Если прежние гегемоны – Англия, Франция, Испания – видели в соседях менее выдающиеся, но всё же субъекты, то Штаты вознеслись в стратосферу, где общаться в принципе не с кем. Указания из Овального кабинета должны исполняться, ослушание – наказываться. Такое позиционирование не предполагает ни партнеров, ни союзников – только сателлиты и противники.

Будет лишним говорить, что когда весь разговор сводится к принципу «Подчинись или умри», это радикальное сужение опций. Какие тут еще варианты, кроме будущих конфликтов? А как уже было сказано в главе про корпорации, с военным потенциалом начали возникать серьезные перебои.

Более того, их коллеги из других областей тоже работали изо всех сил. И сделали так, что экономический доминат также медленно ушел в сторону заката. Хотя в то, что упустить козырь превосходства, которое было у США, вообще возможно, никто не поверил бы в середине XX века.