Дурдом счастья бесплатное чтение

© Маргарита Cосницкая, 2025

ISBN 978-5-0065-4134-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Луна – единственный фонарь, которому под силу в ночи объять своим светом всю землю. Ночесь [1] фонарь сей изливал зеленовато-голубой эликсир жизни ль, смерти ль, оттенка дурманящей морской волны и заливал им архипелаг деревьев на поляне с аллеями и клумбами на страже двухэтажного особняка на пригорке, обнесенного выщербленной оградой. Белые стены строения отзеркаливали зеленоватым цветом и клубились легким туманом, окрашенным в него. Звезды, будто высыпали на смотрины, и подавали пригорку безмолвные световые сигналы.

Из открытого окна доносился храп Минотавра, в груди которого сильно заржавел, замшел орган. Храп делался страшным, переносил в страну злых орков, переключался на подсвисты, пыхтение, вскрики ужаса и снова шел оголтелым, беспощадным потоком, громче грохота двигаемой по полу этажом выше мебели. Храп принимал обличия чудовищ, которые то с дубиной, то с железной булавой бросались на тишину, царицу тишину и рвали ее на части, как санкюлоты нежное тело мадам Ламбаль [2].

Звуки эти, да еще выкрики «Заглохни, сволочь! Достал, тварюга!» доносились из открытого окна палаты. Трое пациентов спали, один ворочался, душил уши подушкой и изливал истерзанные чувства в криках души.

По стене палаты, подкрашенной лунным эликсиром, проплыла тень человекообразного создания, мелькнул черный квадрат, – храп усилился, забуксовал и заглох. Замшелый оргáн сломался.

Облегченно вздохнула, воцарилась тишина, вздрагивающая голосами голубоватых сверчков. И тишина эта была так же прекрасна, как мадам Ламбаль на портретах кисти Элизабет Виже Ле Брён. В тишине даже луне легче стало владычествовать.

2

Черный занавеc, усеянный звездами, распахнулся и под звуки реактивной, стремительной музыки на цирковую арену вынеслась лошадь со звездой на лбу и наездницей на спине, чья юбка развевалась знаменем над летящим хвостом зверя. Наездница вскочила в седле во весь рост, юбка сорвалась и улетела облаком, оставив скачущую в облегающем комбинезоне из серебряной чешуи. Та вскинула над собой руки, приветствуя жаждущих хлеба и зрелищ.

На арену выпустили еще пару кобыл, и циркачка с двумя наездниками стали синхронно делать сальто, перелетая с седла на седло. Из-под купола прилетели серебряные качели с длинным шелковым шлейфом, наездница поймала их и теперь раскачивалась на них, как бы между прочим, одной левой, вытворяя чудеса акробатики. Шквал аплодисментов призвал артистов на трехуровневый пьедестал по подобию олимпийского. Конферансье глашатайствовал в микрофон:

– И, наконец, наша непревзойденная, невероятная и сверхъестественная укротительница диких лошадей, акробатка и эквилибристка легче пушинки, наипрекрасная из наипрекраснейших, невесомая, неотразимая, неподражаемая Гр-р-рета Гор-р-р-б!!!

И несравненная, невесомая и неотразимая, поддерживаемая за руку с двух сторон наездниками, взошла на место золотой середины, приняла на себя цунами аплодисментов, раскланялась и, поймав, букет фиолетовых роз, стала сходить с пьедестала, поскользнулась, наступив на горошину ль, бусинку, молниеносно скатилась вниз на пол. Цирк ахнул. Серебряная наездница лежала на арене, как пойманная в сеть русалка, неловко откинув хвост, и кричала от боли, возможно, скорее, душевной, чем физической. Цирк – не театр, там занавес не опустишь, там арена открыта на все стороны Розы ветров. В центре ее лежала акробатка, эквилибристка, та, что легче пушинки, распростертая на обозрении тысяч жаждущих зрелищ глаз как самое лакомое зрелище, пока вместо занавеса не опустилась тьма: кто-то распорядился выключить свет.

3

Утром, когда накинута на дольний мир мантия света, не узнать особняк с парком на пригорке, представшим ночью в сиянье голубой луны. Черная чадра тьмы спадала, обнажая довольно обшарпанное строение былых эпох с прогалинами облупившейся штукатурки, полусбитым на фасаде гербом, и все строение, уж не мечтавшее о пластической операции ремонта. Парк тоже пребывал в заметном запустении и нуждался в хорошем парикмахере, который подстриг бы сухие ветки и кустарники, побрил лужайку, причесал клумбы. Парикмахер – это, разумеется, садовник, а, возможно, и целая команда их. Таблица на двери сообщала, что вы попали в реабилитационную клинику «Встань и иди».

В палату с раскрытыми окнами рысью вбежала медсестра:

– До-оброе утро! Как спалось, мои хорошие? Меряем температурку, давление и прочее напряжение!

Спавшие медленно и неохотно зашевелились, теперь их можно было рассмотреть: это были старики, пережившие средне отпущенный век. Один был дрябл настолько, что сквозь обвислую кожу просматривался скелет; открыв глаз, он тонко, тошно застонал:

– Ой, ой, все постыло! Боль, боль, боль! Одна боль…

Другой представлял собой многоугольную глыбу:

– Заткнись! – огрызнулся он на кричавшего.

Третий был на пороге старости, свежий еще кавалер с мутными глазами, в вязаной шапочке; директорским тоном он востребовал:

– Пить! Пить! Пить!

Четвертый все еще спал, уткнувшись в подушку, и на его лысом черепе вздыхали клочки ковыля. Возле каждой койки было припарковано по креслу-коляске, а ходунки и костыли выстроились в шеренгу под стеной. Из соседних палат доносился божевiльный [3], иными словами, умалишенный, божевольный или же без бога в голове крик. Старое, что малое; и старики также необъяснимо кричат, как младенцы. От детдома до дед-дома – всего один шаг длиной в жизнь.

Медсестра подняла с пола подушку и потрясла спавшего за плечо, всколыхнув ковыль на черепе:

– Эрнестин! Эрне…

Увидела его серое лицо и закричала так, что все стонавшие, оравшие в шоке затихли. Видавшая виды медсестра выбежала, грохоча копытами медицинских сабо, и вернулась не иначе, как с врачом, на груди которого висел стетоскоп.

Спустя несколько минут пациента, накрытого простыней, вывезли из палаты на каталке.

«Встань и иди» была травматологической клиникой для людей здоровых, прошедших испытание несчастным случаем: сломал руку, ногу, а то и шею, попавших в аварию или вывалившихся из окна. Теперь они передвигались на инвалидных креслах, ходунках или в ходунках-«башнях» в человеческий рост, где их привязывали ремнями на всех уровнях: бедер, поясницы, плечевых суставов. Переломам люди более всего подвержены на склоне лет, для этого им не нужно принимать участие в автогонках, скачках или взбираться на Монблан, Эльбрус с Белухой, им было достаточно оступиться на коврике в спальне или на бордюре тротуара. Остеопороз для многих с годами становится опаснее гонок, скачек и прыжков с парашютом.

В клинике имелся спортзал, гостиная, служившая также столовой и телезалом, была терраса; был и бассейн – вводные процедуры весьма на пользу пострадавшим, однако, уж лет пять, как он был закрыт, замурован на ремонт. Обеды доставляли готовыми из комбината питания городских больниц. На первом этаже работало кафе и «Все для всех» – газетный киоск со всякой всячиной, от бульварных бестселлеров, лотерей до аптечно-парфюмерных излишеств.

Клиника «Встань и иди» была отдельным анклавом, жившим по законам сломанных конечностей и позвоночников, а вследствие, частенько, и жизней.

4

Клинический день близился к зениту. Заканчивались сеансы физиотерапии, но основная масса телострадальцев, на инвалидных креслах, иногда с прикрепленными к ним капельницами, аппаратами электромагнитных волн подтягивалась к гостиной, ибо там уже накрывали трапезу. Все старики были в подгузниках, зафиксированных поверх одежды черным брезентовым футляром. Какая-то старушка распевала гамму, кто-то звал некую Карину и кричал «Агите!», кавалер в вязаной шапочке орал тоном диктатора:

– Я – хор-р-роший! Я ща хор-р-роший!

Пробегавшая мимо санитарка, бросила ему на ходу:

– Ты всегда, хороший, Туш! А замолчишь, будешь еще лучше!

– Луч – лучше? – удивился кричавший и задумался.

В кабинете главврача собрался медконсилиум.

– Это удушье. Асфиксия.

– Он спал лицом в подушку. Товарищ этот, Эрнест Безлошадный.

– М-да, удобно, чуть-чуть поддал сверху и готово.

– Но никаких следов насилия. Да и кому он нужен? Какой смысл? Он же не богатый душеприказчик. Но даже если б и так, то и без того уже был скоро того, без пяти минут клиентом на кладбище.

– Вот на этом мы и остановимся. Какие концы искать среди нашего контингента? Люди невменяемые. Смерть наступила в результате асфиксии во сне.

5

В столовой накрыли столы и разносили суп-пюре, невменяемые пациенты замерли на старте, в ожидании команды: «Кушать подано!».

В эту минуту с металлическим стуком открылся саркофаг лифта, двое санитар скорой помощи в красных светоотражающих куртках выкатили из него каталку, на которой лежала бледная, измученная женщина, в которой невозможно было узнать летучую циркачку, пять дней назад легко перелетавшую с коня на коня.

Доктора выбежали из кабинета главного, подоспели санитары, хотя поступление пациентов было рутиной, клиника заранее предупреждалась о прибытии их на реабилитацию после операции – слова, скорее вызывающие ассоциации не с медициной, а с военными действиями и репрессиями. Персонал кинулся принимать новоприбывшую, больные на старте при столовой повернули в ее сторону голову.

– Осторожно! – выкрикнул санитар. – Дорогу! Дорогу каталке!

Больные закрутили колесами инвалидных колясок, прибиваясь к стенке; кто-то не справлялся, понадобилась помощь санитаров.

Новенькая, бледная, лохматая, в серо-землистой робе, приподняла голову и ошарашенно обвела взглядом пространство, в которое она попала. В изумрудных глазах ее возникло изумление, она бессильно уронила голову:

– Ансамбль имени Иеронима Босха, – прошептала она чуть слышно.

Но санитар услышал:

– Ха-ха, Босх, да и Брейгель в сравнении с нашей братвой отдыхает.

– Что? – ахнула она и пробормотала. – Как же меня-то угораздило так упасть… пасть на миру…

Каталку везли по коридору, штукатурка которого во многих местах была стерта и отбита каталками, как это бывает с домами в узких улочках, доступных для проезда транспорта.

– Кушать подано! – наконец, прозвучал долгожданный пароль для старта.

Кресла-коляски наперегонки зарулили к столам, толкая друг друга, как на аттракционе в луна-парке.

Только Туш в вязаной шапочке, на которой появился красный значок, не двигался с места, вытянул худую шею и повернул голову вслед каталке:

– Медсестра! Медовая сестра! Ой, не могу! На помощь! Меду мне, меду медицины! Он умирает! Он – это я! Я – Ту-у-уш!

Заставка

Город утюжил фургончик и замирал у рекламных щитов и тумб, из него выбегали двое верзил в синих комбинезонах и кепках, сдирали афиши с ликующей наездницей и наклеивали новую, с плачущим клоуном; на его улыбке до ушей красовалась строка:

«Последнее представление гастролей Глоб-бального цирка».

Бальные танцы в фойе и вперемежку с акробатическими номерами входили в его программу.

Было ранее утро. Город только начинал отходить ото сна.

6

В клинике «Встань и иди» утро начиналось раньше, чем на шарикоподшипниковом заводе. Лечение – мучение, требующего от пострадавшего полной отдачи сил и времени. И начинается оно по солнечным часам. Час сердца древности печени, к примеру, наступает, когда стрелки на циферблате показывают шесть утра.

На завтрак в клинике по палатам разносили чай или кофейную бурду, два сухаря или три печенья, и повидло трех видов на любой выбор в упаковке ёмкостью в чайную ложку. Грета, негодуя в душе от голода, ибо обессиленный после операции организм требовал топлива, отказалась от этой манны небесной, чтоб не дразнить напрасно аппетит. А операции довелось ждать пять дней, которые ушли на обследования, плюс выходные.

Сенсация произошла, когда ее усадили на кресло-коляску и отвезли к умывальнику, где она впервые после полета с единственной ступеньки в эту бездонную пропасть, в которую угодила с нее, умылась водой из-под крана и обтерлась влажным полотенцем до пояса. Собственно, это и была сенсация. Над умывальником висело зеркало, и она видела, как вода смывала железную маску серости, оставленную пыточной болью, отталкивающими, но неизбежными процедурами, перенесенными из-за травмы конечности, выведшей из строя всю идеально отлаженную жизнедеятельность натренированного организма. Одно колесо автомобиля проколото – он и не едет. Вода смыла и следы циркового грима, ведь Грета попала в госпиталь с представления – с глоб-бала на корабль.

Умытое лицо теперь отражалось в зеркале, как акварель в сдержанных утренних тонах: волосы были гладко зачесаны и стянуты резинкой в хвост, только глаза на акварели – были будто инкрустация из изумрудин под сенью густых ресниц.

Грета улыбнулась и подмигнула своему отражению:

– Ну, привет, рожденная летать, придется поползать!

Вернулась в палату, и сама натянула на себя спортивный костюм, чем вызвала восклицания санитарок, омывавших, одевавших не столько больных, сколько поломанных, покореженных людей:

– Надо же, три дня после операции, а уж все сама делает!

«Я ж циркачка», – было ответила Грета, но сдержалась:

– Да уж, все, кроме главного: не хожу.

Санитарка выкатила ее на кресле в коридор и указала рукой:

– До конца и налево, а там уткнешься.

В коридоре на стене висели плакаты знаменитостей: киноактеров Кристофера Рива, Николая Караченцева, чемпиона автогонок Михаэля Шумахера, заснятых в минуту славы и триумфа; Грета же свое НЛО на колесах притормозила пред плакатом с неизвестным зеленоглазым красавцем-брюнетом в окружении простых парней. Они гордо улыбались оттого, что стояли рядом, не иначе, как со знаменитостью, а знаменитость, этот брюнет красавец атлетического телосложения, был в шортах и сиял лучезарной улыбкой радушия. Чем-то он был похож на Ален Делона, но еще более жгуче красив. Однако. А Грета полагала, что красивее Ален Делона быть не может. И нигде не написано, кто таков этот пришелец из иных, несомненно, более совершенных миров. Герой иных времен. Хотя сама Грета тоже из мира зрелищ, знаменитостей и исключений. Вот ее и исключили… Она отъехала, оглянулась на звезд и, вздохнув, покатила в реабилитационный зал. На половину восьмого был назначен ее первый сеанс физиотерапии.

Зал находился в конце коридора буквой Г или же L, в зависимости с какого, правого или левого крыла отделения к нему направляться, и был зал отгорожен от коридора стеной и дверью из гипсокартона. Коридор же и делил зал на две половины, а в конце завершался окном за перегородкой, образующей отсек-кабинет, где физиотерапевты переводили дух в перерывах между пациентами, могли позвонить или выпить чаю. На подоконнике выстроились в ряд горшки с кактусами почти такого же истошно-зеленоватого цвета, что и гипсокартонные стены, и униформы медперсонала.

В залах пациенты лежали на кушетках, высота которых регулировалась нажатием кнопки, крутили над собой педали воображаемого воздушного велосипеда, кому-то в этом помогал физиотерапевт, поддерживая мизинцем ступню, кто-то отматывал время на велосипедных педалях, а кто и на настольных, для рук. Рядом пациентка, ровесница великой Победы, дрожащими руками пыталась собрать детскую пирамидку, «Умничка, молодчинка!» – хвалил ее физиотерапевт, а они были на вахте у каждой кушетки. Кого-то же водили на ходунках, отдавая команды:

– Сначала вперед ходунки, затем больную ногу… какая она у тебя?.. так вот, левую сначала, затем хорошую…

Какого-то яйцеголового, в пигментных пятнах деда учили ловить мячик.

– О-ой, это ж надо терпеть такие мучения, чтоб помереть! – брюзжал он.‒ Я и без того помру.

Пытка во благо началась со сгибания поврежденной ноги, когда Грету уложили на кушетку с подъемником. Грета – наездница, акробатка, в замкнутом кругу арены всякое бывало, и с болью знакома не понаслышке, но тут она тихо выла, вытьем внутрь. Физиотерапевт – фзт, по имени Инна, спрятанная за очками в шахматной оправе, накрывала болящее колено ладонью и боль отступала, как тьма от лица огня. Подводила руку под спину в основании позвоночника и замирала, тепло от руки расходилось во все стороны, растворяло в себе нервозность, напряжение, натяжение до облегчительного вздоха. Фзт связывала ее согнутые в коленях ноги резиновой лентой – из такой резины делают надувные шары – и давала команду растягивать эту ленту в стороны. Затем велела зажимать и отпускать коленями резиновый мячик. Грете это напомнило номер медвежат в цирке, только они проделывали это лапами. Она рассмеялась.

– В чем дело? – переполошилась Инна.

Пришлось рассказать ей про цирковой номер. Грета делала это, сгибая по очереди ноги в колене на девяносто градусов и поднимая их к груди насколько получалось.

В тренировочный зал на инвалидном кресле въехала огромная лопоухая стрекоза с лапками, торчащими на сгибах до ушей.

– Что я тут делаю? – нудно проныла стрекоза.

– Алесик, – засюсюкала невидимая Грете фзт, – ты рано приехал. Надо подождать, пока тебя позовут.

Стрекоза оказалась долговязым стариком, высушенным жизнью, как земля засухой.

– Ой-ой-ой! – злостно заорал он на всю ивановскую, то есть на все отделение занудным влажным голосом.

Грета душила в груди хохот. Боль в ноге подалась на попятный.

– Алесик, не ори так! – раздались голоса несчастных. – Тут люди!

– Ой-ой-ой!

Примчалась санитарка, мигрантка из Молдовы, выкатила орущего Алесика из тренировочного зала.

Грету поставили на ходунки, но у нее закружилась голова, она резко села на кушетку. Инна подождала полминуты:

– Отдохнула? – безжалостно справилась Инна. – А теперь вставай и иди! Ни в коем случае не опирайся на сломанную ногу. Даже полкило на нее не грузи. Кости должны зацементироваться. Сначала двигай вперед ходунки, затем больную ногу, теперь здоровую. Больной ногой можешь имитировать шаг, а лучше подогни ее, эту ногу, от греха подальше. От греха в смысле соблазна.

Почти весь груз тела лег на здоровую ногу. Она и заболела от неожиданности.

– Естественно, – внимала жалобам пациентки Инна, шагая радом, – это нормально. Нарушена симметрия и равновесие. Здоровую тоже нельзя перегружать, чтоб не треснула шейка бедра. Дозволено только несколько шагов по домашним нуждам. Благо, сейчас большинство живет в малогабаритках.

– Да уж, – стиснула зубы Грета, – нет худа без добра.

– Ничего, – подбодрила ее физиотерапевт, – человек – гениальное изобретение с неограниченными возможностями. Через пять месяцев будешь, как новенькая.

А сейчас Грете не хватало дыхания, грудь ослабла и впала, а ведь всего семь дней, как она на постельном режиме. Правда, за это время пережила хирургическое вмешательство, общий наркоз, когда на лицо надели кислородную маску, под которую донесся далекий бас анестезиолога: «Дыши! Глубже, глубже! Поправьте ей маску…»

– Маскарад… – последнее, что подумала тогда Грета и поплыла в никуда плазмой пламенной реки.

Ослабла и одряхлела она за эти семь дней – срок немалый, если помнить, что за такой же срок был сотворен мир.

7

Приходила в себя Грета на «велосипеде» у окна, медленно крутя педали. За окном цвела и пахла бузина, разливая аромат на зависть любой парфюмерной фабрике, радостно щебетали птицы, они всегда щебечут радостно, зеленел пригорок, над ним на синем небе сияли белизной накрахмаленные облака. Педали уже вертелись веселее, будто Грета катилась по окрестностям, пробуждающихся к вечной весне.

Из спортзала она выкатывала на своих двоих колесах кресла-коляски. Путь ее лежал по коридору мимо плакатов знаменитостей, мимо врачебных кабинетов, направо, мимо гостиной, холла с лифтом и дверью на террасу, дальше снова по коридору с окнами, из которых открывался томный пейзаж покатых зеленых холмов и перелесков с затерявшейся среди них звонницей.

Но только она повернула направо, где перед гостиной собралось все избранное клиническое общество, ее настиг вопль:

– Люб, люб, люб! – орал Туш, сегодня он был в черной шерстяной шапочке с красным значком на макушке. Орал, глядя на Грету, уцепившись в подлокотники кресла, будто хотел сдержать себя от прыжка – из кожи? из кресла?

– Ждал тебя, откуда не приходят! Героиня труда! Гер, гер… Сестра медовая! Сестрамед!

Медсестра как раз и шла мимо:

– Чего тебе надобно, Туш?

– Как ее зовут? – ткнул он пальцем в Грету, притормозившую от удивления этим паноптикумом.

Медсестра и обратилась к ней:

– Слыхала? Как тебя зовут?

– Меня? – и вспомнила, как поскользнулась. – Принцесса на горошине.

– Люб, люб, люб! – орал Туш.

– Не ори! – заорали на него в сто глоток собратья по инвалидным креслам. – Не ори! Крыша от тебя едет!!

Грета воспользовалась замешательством и кстати приехавшим лифтом, заехала в его стальной куб и нажала на нижнюю кнопку.

8

В холле первого этажа бесчинствовал запах кофе, придавая уютности и даже некоторой сюр-реальности его обшарпанным стенам и вызывая наваждения шикарных кофеен Вены или Северной Пальмиры, а это значит, приподнятое настроение праздника и ожиданья чуда. Грета объехала холл, вдыхая аромат-искуситель, но кофия все-таки не взяла: сейчас чашечка этого счастья для нее – худший враг: истерзанная нога заныла даже от его духа, а что станется, ежели выпить глоток?

Грета остановилась у киоска. Он пестрел гламурными журналами, не менее гламурными обложками бульварных романов, прекрасно помогающим отвлечься от тяжелых мыслей, да и от мыслей вообще. Среди игральных карт и карманных шахмат висел плакат «Срочно требуются 24 миллионера. Купи лотерею и стань одним из них. Шансы равны у всех, кто зачеркнул 7 цифр. Семь всем. Один миллионер за всех, если все за одного. На кону Джеком. пота 120 миллионов безусловных единиц».

Явно, кресло миллионера давно пустовало, долго никто не выиграл. Из миллионов играющих, миллионов вариантов семи цифр – ни одного попадания. Потому ставка так выросла.

– Германн, спаси Лизу! – раздался командирский приказ.

Грета вздрогнула – из прибывшего лифта на своих двоих (колесах) выкатил Туш и мчался к ней на всей скорости.

– Стой! – закричала она, и вовремя: он затормозил на волосок от нее:

– Я!…

– Т-с-с-с! – приложила она палец к губам.

Туш воровато огляделся вокруг, пригнулся к ней и громко прошептал:

– … люб, люб, люб… одно.

9

В кольце стены, кое-где напоминающей руины, покоился парк, окружающий клинику; он был полузаброшен, полузапущен, а это значит, что цветы цвели не только на клумбах, но и между выщербленных плиток аллеек, в фонтане плавали островки ряски и не только рыбки, но и лягушки, опавшую листву не убирали, ее уносил ветер, а что не унес, становилось к весне перегноем.

Туш и Грета катили по аллее, спотыкаясь на выбоинах.

– А что за имя у тебя такое? Никогда не встречала? —Грета кинула на него взгляд и отметила, что лицо его затянуто облаком, а мутные серо-голубые глаза его вытаращены и прикованы к одной только ему видимой точке.

– Тушенку… всегда любил тушенку в банках. На днр свой звал…

– На что?

– Ну, на динь-дон день рождения свой… Тушенкой стол накрыл, ну и картошкой. А вместо торта натушил фрукты в жженом сахаре. Меня и стали звать Тушенкой.

– А имя-то как?

– Туш, – моргнул Туш.

– Да? Расскажи мне про себя, – смирилась Грета. – Я вот была наездницей в цирке. Сальто мортале, бишь смертельный прыжок на скаку делала. А оступилась на ступеньке, может, на пластмассовой бусине; откуда она там взялась?! И теперь огни цирка для меня погасли. Надеюсь, временно. Хотя известно, что ничего нет более постоянного, чем временное. С таким переломом да металлоломом в костях я только билетершей могу быть или номера объявлять. Хотя цирк переводят на те же рельсы, что и станции в метро: все объявления делает автомат. А ты? Ты как угодил в эту прихожую морга?

– Моргарета… Ты не знаешь главного… – облако с лица Туша, сползло, муть в глазах рассосалась, – главного про себя.

– А ты, значит, знаешь? – казнила его иронией Грета.

– Помолчи. Меня уже казнили… когда я был прапорщиком. Знал я девушку… из Рязани, лохотронщицу, она меня развести хотела на улице… – потер виски, – из бывших немцев она. А я увидел ее и был согласен на все… Мы с ней… нет, ничего… В кафе ходили. Я пригласил. Цветы ей… У меня был от прабабки графини медальон золотой, а цветы на нем из самоцветов выложены. Все, что осталось от нашего дворянства, да еще запись в Гербовой книге… я на третий день отдал ей, лохотронщице… знал точно, мне вернется… сказал, это приданое к моему сердцу… оно уже твоё. А ждет меня повышение и жилплощадь, я ж фсбешник. А она: дай три дня подумать… Через день был теракт на Рижском, аврал… Нас бросили в этот апокалипсис… Куски тел на асфальте. Наступил на что-то, поднял ногу – а там медальон… мой. У-у-у! Ходил потом на опознание в прихожую морга… Некому ж было, она ж из Рязани аж…

– О, боги! Прости меня, Туш! Все рядом, Рижский вокзал и цирк на Цветном… Я помню этот теракт… Как ее звали, твою рязанскую княжну?

– Туш! – долетел до них радостный крик.

Они оглянулись: к ним на пятой скорости бежала санитарка из молдаванок:

– Тебе ж на сеанс фзт! – в ушах ее были наушники на белом проводе, уходившем в карман.

Мутное облако снова заволокло лицо Туша, он втянул голову, взгляд потух и потупился:

– Хочу пописа