Странник по зову сердца бесплатное чтение

Валерий Лисицкий

Веселина

Посвящается Ане, моей жене.

Мою жену зовут Веселина.

У нее длинные волнистые волосы русого цвета. По-настоящему длинные: густые пряди спадают ниже пояса. Она редко заплетает косу, потому что уверена, что коса ей не идет. Это, конечно, не так. Ей идет все. Но когда я говорю ей об этом, Веселина дуется и отвечает, что вообще все к лицу может быть только подлецу. А она далеко не подлец.

У ее волос есть очень странное свойство. Когда она рада, они отливают яркой раскаленной медью. Когда грустит – тускнеют, цветом становятся похожи на тюки соломы в ненастный день. Обычно такие перемены происходят с глазами, но у Веселины все не как у людей. На эту фразу, кстати, она никогда не обижается, только хохочет и лукаво щурится. Глаза у нее и без того удивительные. Радужка – трехцветная. Темная, почти черная по краям, затем идет колечко цвета липового меда, а у самого зрачка она зеленая.

Это первое, что приходит на ум, когда я думаю о внешности Веселины. Только девушке за стойкой ресепшена я говорю другое:

– Ей двадцать семь лет. Невысокого роста. Волосы длинные, светлые. Ну… Обычное телосложение.

Девушка, на бейджике которой написано «Лена», напряженно хмурит лоб. Я не обращаюсь к ней по имени, потому что видел за этой стойкой еще трех девушек и у каждой на бейджике было написано «Лена». Эта «Лена» – четвертая. Может быть, у них вообще один бейдж на всех? Еще на третьей Лене я поделился этим наблюдением с Веселиной, и она рассказала, что в древности люди имели по два имени: одно для семьи и близких друзей, настоящее, а второе – фальшивое, для незнакомцев, чтобы те не смогли сглазить, если окажутся злыми духами или колдунами. Может, эти девушки просто боятся проклятий.

– И ее нет в номере? – спрашивает Лена Четвертая.

Я мотаю головой.

– Может, она куда-то вышла?

– Да ей некуда было выходить. Я пошел за кофе, ей в этот момент позвонила родственница, и она осталась. Когда я вернулся, в номере уже никого не было. А телефон теперь недоступен.

На лице Лены Четвертой появляется легкая обеспокоенность. Она хмурится сильнее и уточняет, в каком номере мы зарегистрированы. Я отвечаю, что в четыреста двадцать первом, хотя и не понимаю, к чему это. Лена Четвертая долго роется в компьютере. Так долго, что я начинаю притопывать ногой и барабанить пальцами по стойке. Затем поднимает на меня взгляд и выговаривает медленно, словно слова текут у нее изо рта густой патокой:

– Но вы регистрировались один.

Я улыбаюсь:

– Я просто номер заказывал на свое имя. Двухместный. Она тоже регистрировалась.

Лена Четвертая не улыбается в ответ. Патока слов начинает застывать, и она говорит еще медленнее:

– Да нет, вы живете в номере один. У вас один ключ. На вас один завтрак заказан.

– Послушайте… Мы сегодня ходили на завтрак. Вдвоем. И на обед тоже. Мы с Веселиной ходили в бассейн. Мы катались на велосипедах. На двух, понимаете? На двух велосипедах!

Я повышаю голос, и рядом материализуется охранник. У него на бейджике написано «Миша». Мне хочется попросить их позвать кого-нибудь взрослого. У меня проблема, и тут явно нужны Елена и Михаил.

Миша интересуется:

– У вас все хорошо?

Лена молчит. А я замечаю мужика у Миши за спиной. Пухлого пожилого дядьку, который утром сидел в джакузи и пялился на Веселину, пока она раз за разом ныряла с доски. Я тыкаю в него пальцем и громко говорю Лене Четвертой:

– Вот он видел ее!

Поворачиваюсь к мужику и почти кричу:

– Эй! Вы же видели мою жену сегодня утром в бассейне! Вы сидели в джакузи и на нее пялились!

– Ни на кого я не пялился… – жалко мямлит мужик.

Только тут я замечаю, что под руку с ним идет его жена. Ей лет на тридцать меньше, чем ему, но это явно не дочь: дочери не держат отцов под руки так по-хозяйски. Я попросту ее не разглядел сразу. Она разворачивается на месте и моментально переходит на крик, постепенно сокращая фразу до сути претензии:

– На кого ты там пялился, а?! На кого пялился, а?! На кого, а?! А?!

Мне на плечо ложится широкая Мишина ладонь. А я тру глаза пальцами и вздыхаю:

– Что за бред…

И через четверть часа в помещении охраны я повторяю:

– Что за бред?

К Мише присоединились его друзья, Слава и Коля. Слава принес мне чай, и я чувствую себя спасенной в последний момент жертвой маньяка из американского кино. Только пледа на плечах не хватает. Мы вчетвером стоим перед стареньким ноутбуком и смотрим, как я три дня назад паркую машину. Выхожу из нее – один. Достаю – один! – чемодан. И шагаю к главному корпусу. В одиночестве. На полпути я останавливаюсь и хохочу, запрокинув голову. Это Веселина, которой рядом со мной на самом деле нет, отпустила удачную шутку.

Миша снова кладет мне руку на плечо и говорит:

– Тут вот еще дело какое. Смотри-ка, что мы в кассе нашли.

Он медленно, по одному выкладывает на стол засушенные кленовые листья.

– Мы как бы не знаем точно, кто так смешно нас разыграл. Но…

Но расплачивалась за номер Веселина, которой на самом деле со мной не было.

Но я все понимаю.

Но я собираю вещи и уезжаю домой.

Один.

У Веселины нет друзей.

Нет, она не зануда, не сидит букой в незнакомых компаниях. Наоборот, всюду, где бы ни оказалась, она всегда оказывается в центре внимания. Становится всеобщей любимицей. И ничуть этим не тяготится. Но вот друзья… Веселина считает, что большинство людей показывают все, что из себя представляют, в первые три часа общения. После этого ей становится скучно тратить на них время. А заставить Веселину делать то, что ей наскучило, почти невозможно.

Но у меня друзья есть. Хоть и немного. И голос одного из них тянется из трубки, пока я сижу на диване, прижимая телефон к уху:

– И что, никаких вещей не оставила? Прям вообще?

– Вообще. Ни вещей, ни документов, ни фотографий.

То, что я говорю, – полуправда. Если бы я говорил правду, мне пришлось бы добавить, что с общего компьютера пропала ее учетная запись, в играх исчезли ее сохранения. Как и ее номер из записной книжки моего мобильного. Наш общий аккаунт онлайн-кинотеатра теперь мой персональный, и в списке просмотренного нет ни одной романтической корейской дорамы. Если судить по галерее мобильного телефона – я большой любитель делать селфи в одиночестве.

Вообще все, что у нас было общим, стало моим персональным.

– Блин, это долго готовиться надо к такому.

Я качаю головой и медленно выдыхаю:

– Ее как будто и не было никогда.

Друг ничего не отвечает. То есть ничего конкретного. Только мычит неразборчиво. Я переспрашиваю:

– Чего?

Вместо мычания раздается бормотание. Что-то вроде «может и не было?».

– Да ты же видел Весу, ты с ней знаком! Вы после нашей свадьбы песни в лесу орали с ней! «Короля и Шута»!

Он долго-долго сопит в трубку. Долго и громко, очень напряженно. И наконец выдавливает из себя:

– Мужик, ну… Я видел кого-то, кого ты представил Веселиной. На свадьбе-то никого из нас не было.

И это правда. На свадьбе никого не было. Мы с Веселиной расписались без гостей, потому что никто из ее родни не захотел прийти. Я решил, что раз так – значит, и я своих звать не буду. Чтобы Веселине не было обидно.

Я иду в ванную и брызгаю себе в лицо холодной водой. Смотрю на единственную зубную щетку в стакане перед зеркалом. Зубная паста у нас одна на двоих, и ее оставалось в тюбике совсем немного, когда мы уезжали в санаторий. Я помню, что Веселина хотела поменять ее перед отъездом, а потом передумала. Вернемся – поменяем. Теперь же тюбик полон чуть меньше чем наполовину. Как будто пастой пользовался я один.

Я залезаю в ванну и долго вожу пальцем по стене в углу. Там висела полочка на присосках, на которую Веселина складывала свои бесконечные гели, скрабы, шампуни, кондиционеры… И вокруг присосок всегда скапливался налет, который так вот запросто не оттереть. Но все, что я чувствую под пальцем, – гладкая плитка. Не было на ней никогда никаких присосок.

Я разбираю сток ванной и не нахожу ни единого длинного русого волоса в сифоне.

Нет, мой друг ошибался. Нужно вообще не существовать, чтобы вот так исчезнуть.

Веселина очень странно одевается.

Странно в хорошем смысле. Она как будто не выносит спокойные цвета, равно как и кислотные. Она – как мазок яркой краски на сером холсте города. Ее попросту нельзя пропустить в толпе. Нельзя не запомнить, даже в нескончаемом потоке покупателей.

Тем более что меня, большей частью серого, черного и синего, девушка, продающая кофе у метро, помнит отлично. Она улыбается:

– Здравствуйте! Вам как обычно? Средний капучино и большой латте?

И это она тоже помнит. Капучино полагается мне, его как раз хватает до метро. Латте – Веселине, ведь ей нужно проводить меня до подземки и вернуться обратно домой.

Я улыбаюсь в ответ. Получается, наверное, не очень, и девушка чуть отстраняется. Ничего удивительного. Мысли всю ночь рассерженным пчелиным роем гудели в голове, так и не дав заснуть. Я говорю:

– Нет, только капучино.

И добавляю, внимательно глядя ей в глаза:

– Я же сегодня один, вы видите?

Ее взгляд начинает бегать. Я секунду не могу понять, зачем девушка скалится, а через миг догадываюсь: она пытается изобразить улыбку. Ей тоже становится сложно говорить. В последние пару дней люди вокруг меня немеют один за одним. Прямо поветрие.

Она бормочет:

– Да, конечно. Средний капучино. Минуточку.

Я смотрю ей в спину. На напряженные плечи и опущенную голову. И говорю:

– Латте я обычно беру жене. Мы же с ней вдвоем всегда приходим.

– Правда? Не замечала.

Черта с два ты не замечала. Улыбалась Веселине так же, как и мне. И шутила с ней. Вы перекидывались ничего не значащими фразами. Каждое утро.

Это я не говорю, только думаю. Говорю я другое:

– Да не может быть. Она всегда очень ярко одевается. У нее красная такая куртка, а шапка – зеленая с белым. С большущим помпоном. Она любит перчатки без пальцев и кроссовки. Почти в любую погоду она кроссовки носит.

И зачем-то добавляю:

– Понимаете?

Она не понимает. И говорит:

– Да? Не помню, правда. Вы обычно…

Я хлопаю ладонью по раскрытой дверце ее фургончика так, что та обиженно лязгает. И на этот раз говорю:

– Да черта с два ты не помнишь! Каждое утро с ней здороваешься!

– Не помню!

Звучит как «помогите!».

– Вот ваш кофе. Простите, я не помню вашу жену! Вы всегда один приходили!

– Может, ты и листья в кассе никогда не находила?!

Девушка вздрагивает и замирает, глядя на меня расширившимися глазами. Во взгляде мешаются удивление, подозрение и обида. В точку. Находила она листья, и не раз. Заказывал-то кофе я, а расплачивалась за него чаще всего Веселина.

Я беру картонный стакан из рук девушки, подкидываю его и пинаю в воздухе. Кофейная пена летит веселым фейерверком.

Она кричит:

– Вы что делаете?!

Но я не отвечаю, потому что уже иду куда-то, сгорбившись и сунув руки в карманы.

Единственная родственница Веселины, с которой я знаком, – бабушка Смеяна.

Смеяна, Веселина – это сербские имена. Однажды я попросил Веселину научить меня сербскому, но она, оказывается, не знает его. По самоучителю на телефоне мы научились только тому, что фисташки по-сербски – «пистач», а сосиска – «кабасица». Да еще с месяц говорили друг другу «молим» вместо «пожалуйста».

Смеяна никогда, кажется, меня особенно не любила. Наверное, даже корила себя за то, что познакомила нас с Веселиной. В общем-то, она не собиралась этого делать, Веселина просто вошла в комнату, и Смеяна проскрипела, поджав губы:

– Это внучка моя. Веселина.

И Веселина широко улыбнулась:

– Очень приятно!

Я как-то по-дурацки застыл, словно забыл разом, где нахожусь и что делаю, а Веселина взяла меня под руку и добавила:

– Я его провожу.

Будто я собирался уходить.

И мы вместе вышли из дома в частном секторе на окраине Южного Бутово. И пошли, пошли, пошли вперед по обочине дороги, затем по тротуару, купили себе по мороженому и до глубокой ночи сидели на лавке, таращились на ветку легкого метро, по которой то и дело проносились поезда, и на скачущих по машинам коз. И болтали обо всем на свете.

Как давно это было…

А теперь я стою, глядя на покосившуюся дверь маленького частного дома, и думаю. Думаю, что, раз я оказался тут, еще не зная Веселину, получается… Получается, я пришел к Смеяне? Зачем? Этого никак не вспомнить. Зачем пришел, о чем говорил, что делал? Откуда я знаю Смеяну?

Нет ответов. История началась с Веселины – и точка. Но ведь так не бывает?

Я тру лоб, будто от мигрени. Тот факт, что дом вообще не выглядит жилым, даже не удивляет. Не удивляет ни деревце на крыше, ни выбитое стекло в окне.

Заброшка.

Я подхожу поближе к окну и осторожно заглядываю внутрь. Комната, дверь в коридор, окно напротив. Все вроде бы знакомо, вот только… Я как будто стараюсь вспомнить сон. Да, именно так. Как будто я спал до появления Веселины.

– Чего потерял?

Я оборачиваюсь. На дороге стоит старушка и пристально смотрит на меня, сощурив глаза. На миг мне кажется, что это Смеяна, но, конечно же, я ошибаюсь.

– Здравствуйте!

Я отхожу от окна, широко улыбаюсь и начинаю врать:

– Да вот, родственница этот адрес оставила, а тут… Может, напутала чего? Ее Смеяна зовут, не знакомы вы?

– Нет.

Я жду несколько секунд, пока она продолжит разговор, но старуха молча поворачивается и идет по своим делам. На меня она уже не обращает внимания.

Веселина не нашей породы.

Это не мои слова, так высказалась моя мама, когда я привел Веселину знакомиться. Прямо в лицо. Я застыл тогда, не донеся чашку с чаем до рта, а Веселина звонко рассмеялась и ответила без тени сомнения:

– Это точно!

С тех пор они не общались. Я долго верил, что в тот день между ними произошла ссора и Веселина обиделась, но она объяснила: ничего обидного в ее адрес не прозвучало. И совершенно серьезно подтвердила, что она другой породы. Можно сказать, другого вида.

А теперь я сижу напротив мамы и хочу, чтобы уже она объяснила мне, какую такую породу тогда имела в виду. Она молчит, тискает чашку с чаем и смотрит в сторону. Тихое «не помню, чтобы такое говорила» меня не убеждает. Все она помнит. И Веселину помнит отлично, ведь что первым делом спросила – один ли я пришел.

– Мам, почему ты так сказала?

Она молчит. И сопит напряженно. Наверное, мечтает, чтобы дома был папа, но сейчас середина рабочего дня, и прятаться ей не за кого.

– Мам, объясни. Пожалуйста. Это важно.

Я не рассказывал ей, что случилось. Она смотрит на меня долго-долго и спрашивает:

– Она ушла?

– Мам…

– Ушла ведь?

И вдруг выдыхает, как будто сбросила с плеч груз, долгое время ее тяготивший. Откидывается на спинку стула, улыбается и выпивает залпом свой чай. После чего выдыхает, отыскивая взглядом иконки в углу:

– Ну, слава богу!

У меня внутри закипает такое, чему ни в коем случае не стоит давать воли. И я повторяю:

– Объясни, пожалуйста, почему ты тогда так сказала?

Она легко отмахивается:

– Да уже не важно! Давай лучше пообедаем?

И тут же стремительно бледнеет, посмотрев на мои руки. Я тоже опускаю взгляд и вижу, как побелели костяшки на стиснувших чашку пальцах. Мне хочется расслабить их, но мышцы не слушаются. Челюсти тоже еле двигаются, поэтому приходится цедить сквозь зубы:

– Почему ты так о ней сказала тогда?

И мама кричит:

– Да за что мне это все?!

Она швыряет чашку на стол. Аккуратно, чтобы не разбить. Картинно прячет лицо в ладонях и глухо шепчет:

– Это все дед твой! Сволочь!

– Дедушка?

Я вспоминаю деда Гришу, большого, улыбчивого и доброго. Он-то при чем тут? Я повторяю вопрос вслух, и она отвечает между всхлипами:

– Не дед Гриша. Брат его, Володя.

Деда Вову я помню плохо. Он давно умер и редко у нас бывал.

Мама повторяет:

– Сволочь! Развлекался в этом своем Владивостоке, а мы теперь за него страдаем!..

Восемь часов в самолете – это два раза поесть, три криминальные драмы и много-много мыслей о том, что мне рассказала мама. А еще – изматывающая головная боль.

Я бы сразу из аэропорта заказал такси на Русский остров, но понимаю, что не выдержу, поэтому прошу улыбчивого китайца отвезти меня в гостиницу. Путь до нее – это семь с половиной песен МакSим, каждой из которых водитель гнусаво и с сильным акцентом подпевает. Была бы со мной Веселина – давились бы от смеха.

В номере уютно и пахнет соусом терияки, мне хочется перекусить. Усталость побеждает голод: я проваливаюсь в сон сразу же, как падаю на матрас. Мне ничего не снится.

На следующее утро, даже не завтракая, я беру такси. Не через приложение – договариваюсь с частником, что он будет катать меня весь день. С погодой везет, поэтому Русский мост мы проезжаем без проблем.

Часть, в которой служил дед Вова, выглядит заброшенной, но таксист настоятельно рекомендует мне не лезть через забор. Трижды рекомендует, после чего спрашивает, на кой черт меня вообще туда понесло, и я отвечаю ему, что в этой части служил мой дед.

А потом стою и ору на проржавевшую колючку, тянущуюся по верхушке забора:

– Веселина-а-а! Я пришел за Веселино-о-ой!

Складываю руки рупором и ору еще громче:

– Мой дед служил в этой части-и-и! Володя-а-а!

Мне никто не отвечает, и я возвращаюсь в машину. Таксист долго молчит, косится на меня с опаской и произносит:

– Полегчало?

Мне не полегчало. Я объясняю водителю, куда мы поедем дальше, и он принимается сопеть, задумчиво поглаживая руль. Он переспрашивает:

– Найти лису?

– Лису.

– Любую?

– Посмотрим.

Водитель сопит еще некоторое время и наконец принимает решение. В этом ему помогает купюра, которую я сую в его ладонь. Он пожимает плечами и откидывается на спинку сидения:

– Как скажешь. Лис тут пруд пруди.

Это я и так знаю из маминого рассказа.

Мы колесим по острову, сворачивая с асфальта на грунтовки и обратно. Несколько раз проезжаем мимо монастыря, и водитель задумчиво поглядывает на луковки куполов. Словно размышляет, не сдать ли меня монахам, чтобы бесов изгнали. Впрочем, озвучивать свои мысли он не торопится.

Мы обедаем в кафе на берегу моря, перекусываем за разными столами. Еда вкусная, Веселине бы понравилось. Может, она и обедает тут время от времени. Выходит из леса легкой походкой и с таким видом, что ни у кого не возникает никаких вопросов, заказывает порцию рыбы и протягивает кассиру пачку сочных листьев…

Мой взгляд беспрерывно скользит по лесу, подступившему к самому пляжу. Несколько раз мне кажется, что я различаю среди кустов что-то буро-рыжее, но это может быть и сухой листвой на земле. Поэтому я продолжаю есть, иногда кидая кусочки черному коту с белой грудкой. Кот благодарно мурлычет.

– Во! – кричит водитель и тормозит так резко, что ремень впивается мне в грудь.

На обочине дороги стоит лисенок. По крайней мере, мне кажется, что это лисенок. Худющий.

Я бормочу:

– Ага, ага, спасибо, так…

Пальцы трясутся, мне никак не удается отстегнуть ремень. Водитель недовольно выдыхает через нос и ворчит:

– Руки к нему не тяни, пальцы на раз отхватит. Слышишь?

– Да, да, хорошо.

Я выхожу из машины. Лисенок пятится в лес. Чувствуя спиной взгляд водителя, я показываю лисенку раскрытые ладони и говорю:

– Привет!

Он дергает ушами, и я продолжаю:

– Мне нужна Веселина. Ты знаешь Веселину, да?

Лисенок отступает. Я медленно иду за ним следом.

– Веселина. Знаешь ее?

Что-то шуршит слева от лисенка, и из зарослей показывается еще одна любопытная морда. Треугольные уши подрагивают, ловя звуки моего голоса.

Это тоже не Веселина. Глаза не того цвета.

– Привет! Я пришел за Веселиной. Я хочу с ней поговорить.

Появляется третья лиса. Лисенок перестает пятиться, и их очень быстро становится много. Мой взгляд скачет с одной пары медового цвета глаз на другую. У некоторых радужка темнее, у некоторых светлее, только трехцветной я не вижу. И твержу как заведенный:

– Веселина. Мне нужна Веселина. Вы знаете Веселину?

– Зачем? – спрашивает меня парень лет двадцати.

Он стоит среди лис, явившись невесть откуда, и смотрит на меня… недобро. Без агрессии, но так, что сразу ясно: я тут нежеланный гость.

– Зачем тебе Веселина?

Я облизываю губы. Я внимательно смотрю ему в глаза. Они такие же желтые, как у зверей, которые его окружают.

– Я…

– Эй, псих!

Водитель ломится через кусты.

– Они, вообще-то, опасные! Это ж не соба…

– Ты хочешь спать! – рявкает парень.

Водитель останавливается, кивает. Он говорит:

– Я в машине посплю.

И идет туда, откуда пришел. Наши с парнем взгляды снова встречаются, он вопросительно качает головой:

– Так зачем тебе Веселина? Ты кто, вообще?

– Я ее муж.

Он пожимает плечами. Хмыкает и говорит:

– Не помню, чтобы Веселина замуж выходила.

– Слушай, я не знаю, кто ты…

– Да ты ничего не знаешь так-то. Ты лучше скажи, с алкоголем как у тебя? Не злоупотребляешь?

– Что? Я…

Он поднимает руку, прерывая меня на полуслове. Наклоняет голову, прислушиваясь к чему-то, и говорит с неохотой:

– Ладно, пошли.

Мы идем долго.

Вроде бы.

Мне кажется, что мы идем очень долго, я успеваю взмокнуть и сбить ноги, но совершенно не помню, как мы оказались у входа в бункер. Старый, еще царских времен. На Русском острове их много, и я понятия не имею, который это из них. Парень галантно пропускает меня вперед.

Коридор ведет вниз. Под ногами камни, над головой полукруглый свод. По стенам текут капельки конденсата, дыхание вырывается изо рта полупрозрачным паром. Ниже и ниже. На потолке то и дело показываются ведущие на поверхность отверстия. Света они почти не дают, а задирая голову, я вижу слабо мерцающие звезды. Как будто мы потеряли где-то еще несколько часов и наступила глубокая ночь. Хотелось бы знать, на что именно мы эти часы потратили.

И действительно ли о часах речь.

Мурашки бегут по спине, и я решаю, что на самом деле не хочу этого знать.

И продолжаю идти, пока шаги не начинают отдаваться глухим эхом. Тут заметно холоднее, чем на поверхности. Воздух густой от влаги, и я ежусь. Оборачиваюсь, чтобы спросить у парня, долго ли нам еще идти, и понимаю, что не могу различить его силуэт. Не слышу ни шагов, ни дыхания. Только мое сердце колотится под горлом.

– Эй! – шепчу я.

– Зачем ты пришел?

Знакомый голос. Смеяна!

– Смеяна?

– Не знаю никакой Смеяны. Зачем ты пришел?

Еле сдерживаюсь, чтобы не обозвать ее, пусть и про себя, и отвечаю:

– Я пришел за Веселиной. Она ведь здесь?

В темноте раздаются тихие шорохи, но голос перекрывает этот звук:

– Не знаю никакой Веселины.

Я облизываю губы. Меня бьет озноб. Возникает очень явное чувство, что нас далеко не двое, даже не трое в этом гулком пространстве. И я повторяю:

– Я пришел за Веселиной.

– Да? Чтобы развлечься, как твой дед, и бросить ее? Оставить одну и сбежать на другой конец мира? Чтобы жить, не думая о ней? Чтобы вспоминать ее только со смехом? Чтобы хвалиться свои дружкам, как ловко ты…

Я вздыхаю. Значит, мама не соврала. Как бы дико эта история ни звучала. И решительно перебиваю не-Смеяну:

– Нет.

– Он тоже говорил, что нет.

– Я люблю…

– Он тоже говорил, что любит.

Я молчу. Не знаю, что ответить на это. Мало ли что говорил мой двоюродный дед! Я-то тут при чем? В конце концов, это именно Веселина исчезла! Это я за ней мчался через всю страну!

И кто-то в темноте угадывает мои мысли:

– Тебе может показаться, что мы несправедливы. Ты ведь – не он. И ты – не его внук. Почему ты должен за него отвечать? Посмотри на это иначе. В конечном итоге… твоя печень пока что при тебе. И твоя жизнь.

– Да разве это жизнь?

Слова срываются с языка раньше, чем я успеваю их толком осознать. Я сжимаю кулаки. И повторяю громче:

– Разве это жизнь?!

Кто-то ворочается и перешептывается в темноте. Звонко цокает когтями по полу. Мне уже не страшно. Я уже слишком зол. На кого? Да на всех. Без разницы, кто там прячется, Смеяна или нет. Может, ее никогда и не звали Смеяной. Может, ее никогда и не существовало.

– Без Веселины…

Меня снова перебивают:

– Какая она, эта твоя Веселина?

Наступает тишина. Я глубоко вдыхаю…

– Веселина – это сербское имя, но она не знает сербский. Вообще ничего о Сербии не знает. Только «пистач» и «кабасица». И «молим». Я думаю, она его выбрала просто потому, что звучит интересно.

Звуки вокруг становятся громче. Как будто что-то большое…

– У нее длинные русые волосы, которые она никогда не заплетает в косу…

…приходит в движение. Я продолжаю говорить, чувствуя, как подступает головокружение. Не что-то в темноте, а сама темнота теперь движется…

– …потому что думает, будто коса ей не идет. Но это неправда, ей идет все. У нее удивительные трехцветные глаза…

…закручиваясь спиралью. И я кружусь вместе с ней. Как щепка, подхваченная водоворотом. Приходится жмуриться, чтобы не рухнуть на колени, а ноги…

– …радужка по краям темная, следом идет колечко медового цвета, а у самого зрачка она зеленая. У нее нет друзей. Но не оттого, что она не общительная. Она всегда в центре внимания. Веселина странно одевается…

…словно ватные, колени дрожат. Воздух стал еще холоднее. Я один…

– …но странно в хорошем смысле. Она очень яркая. Как мазок яркой краски на сером холсте города. А еще Веселина…

…в бесконечном водовороте тьмы. Уже даже не слышу свой голос. Тьма как будто забилась мне в рот. Тьма заползает все глубже, наполняет легкие и…

– …Веселина…

…тянется к сердцу. Горло сводит, я с усилием сглатываю и заставляю себя продолжить:

– Веселина другой породы.

Я, кажется, падаю куда-то. Стою на месте и падаю одновременно. Так странно. И почти уже не страшно.

– Но это не плохо. За это, наверное, я ее и люб… лю…

Я захлебываюсь тьмой. Чувствую ее прикосновение к сердцу. Пытаюсь выдохнуть последнее слово, на которое дыхания уже не хватает:

– Ве… се…

Упругий луч света разрезает густой мрак. Легко разгоняет его по углам вместе с теми, кого он прятал. Я судорожно вдыхаю и закашливаюсь, отхаркиваю липкую тьму. Кто-то встает рядом со мной, хватает меня за локоть и говорит голосом Веселины:

– Хватит!

Я пытаюсь позвать ее. Не получается.

Зато Веселина говорит громко и уверенно, водя вокруг фонариком на телефоне:

– Мы уходим!

Я впервые слышу сталь в ее голосе:

– Он уходит! И я ухожу с ним!

Ей никто не отвечает. Только негромко стучат по бетонному полу коготки – лисы разбегаются по коридорам, уходят из подземного зала. Они бегут от света. И от резкого, уверенного тона Веселины.

Я кашляю и кашляю.

Наконец Веселина произносит:

– Пойдем. Пойдем, пора идти.

– Веса?..

– Веса, Веса, кто ж еще?

Веселина обнимает меня, и глаза начинает щипать. Первые несколько шагов ей приходится меня тащить.

Она шепчет:

– Ты молодец.

Я чувствую ее дыхание на коже, когда она говорит:

– Я ждала, что ты придешь.

Мы идем вверх по темному тоннелю, и она продолжает:

– Прости, что так получилось. Не сердись. Я не хотела.

Я и не сержусь.

Ближе к поверхности я прихожу в себя достаточно, чтобы выпрямиться и пойти самому. И стиснуть ладонь Веселины в своей. Она улыбается, это слышно по голосу:

– Я не убегу. Правда, больше не убегу.

Но я не отпускаю. Мы возвращаемся на поверхность, и с каждым шагом далекий свет, льющийся в бункер, становится ярче. Мы слышим, как шуршит легкий дождь. Теплый дождь, идущий прямо с чистого неба.

Лиза Монах

Фьорды

На вершине хребта всадники остановились перевести дух, и тогда Фрида впервые увидела ущелье. Поросшие соснами склоны спускались к фьорду – извилистому рукаву стылой воды, над которой носились чернокрылые чайки со скрипучими голосами. С трех сторон фьорд окружали скалы. Единственный пологий берег облюбовали рыбаки; на траве сушились их лодки, перевернутые вверх дном. С противоположной стороны фьорда над водой нависал замок. Некогда массивный и величественный, теперь он выглядывал из-за сосен как многократно битый бродяга из канавы. Три из четырех его башен обвалились, северная стена была проломлена селем. Очень кстати к пейзажу пришлись грозовые тучи, сползающие с хребта и цепляющиеся брюшинами за деревья.

Дождь настиг всадников на горной тропе, ведущей к пологому берегу. Запах соленой воды сменился ароматом влажной хвои. Уставшие лошади то и дело оскальзывались на мокрых камнях. Пришлось спешиться и вести их под уздцы. При этом виконт жаловался, что промочил ноги и испачкал в грязи подол плаща. Его подпевалы тоже жаловались – на голод, холод и слишком крутой спуск. Фрида терпела.

На берегу они встретились со стадом кучерявых овец и хромым пастухом. Тот сказал, что в такой ливень к деревне не спуститься, и посоветовал господам путешественникам заночевать в замке, «тем паче что хозяин против не буде».

При слове «замок» виконт оживился. Он пошел впереди, весь в предвкушении знатного приема, горячей ванны и сытного ужина. Фрида смотрела ему в затылок и недоумевала, как Алессандро мог назвать этого человека «смышленым, изобретательным и находчивым юношей». Наверняка повторил с чьих-то слов, а сам этого павлина даже в глаза не видел.

Хромой пастух вывел их на старую мостовую, ведущую к воротам замка. Створки давно сгнили, так что во внутренний двор они вошли беспрепятственно. Привязывая лошадей, Фрида заметила струйку дыма над единственной уцелевшей башней.

Хромой пастух навалился плечом на высокие двери внутреннего замка и протиснулся внутрь. Держался он спокойно и уверенно, как будто шел к себе домой.

Внутри было темно, тихо и пусто. В конце огромной залы сложен простой очаг. В нем кто-то разжег огонь до их прихода. Здесь же пол выстелен овечьими шкурами. Видимо, местные охотники приспособили брошенный замок под ночлег.

– Видать, ушел хозяин, – сказал пастух, – Но огонь оставил, значится, против гостей ничего не имеет.

Какое-то время путники сидели у огня в тишине. Потом виконт стал выпрашивать у пастуха ягненка на ужин. Пастух делал вид, что не понимает ни намеков, ни приказов: он удобно устроился в стороне и что-то выреза́л из деревяшки. Тут же лежала одна из его собак, крупноватая для пастушьей, с массивными лапами и умными глазами.

На второй час просьб, уговоров и нытья Фрида не выдержала. Она снова завернулась в мокрый плащ и вернулась в лес, где до темноты выследила и подстрелила из пращи молодую крольчиху.

На обратном пути Фрида не нашла мостовую, заплутала в подлеске и вышла к замку с северной стороны. У провала в стене она наткнулась на каменный алтарь, на котором мокли оплывшие свечи и несколько несвежих заячьих трупиков.

– Местные верят, – сказал ей пастух позднее, когда они разделывали крольчиху у очага, – что в замке живет дух-хозяин ущелья. У стены они оставляют подношения, чтобы он оберегал покой деревни.

Фрида отметила, что никаких «паче», «буде» и «значится» он в эту витиеватую фразу не вставил, а значит, и высокопарные намеки виконта отлично понимал. Просто поленился идти под дождь ради незнакомых господ.

Солнце вышло только к обеду следующего дня. Фрида успела как следует выспаться и побродить по замку. Поднялась на вершину башни, осмотрела спальные покои и галереи, даже заглянула в подвал. Везде было грязно и запустело. Все, что можно было отсюда вынести, давно растащили, а остальное сгнило и развалилось в труху. Охотники и пастухи, обжившие главную залу, в другие комнаты не совались, а больше в замке, видимо, никто не бывал.

Фрида не огорчилась. Она и не ожидала, что все будет так просто. Тем более что Алессандро рассказал ей историю этого места во всех подробностях – даже тех, которые нисколько не относились к делу. Фрида знала, что замок построил здесь первый барон Уст-Фитингоф, получивший ущелье от короля в награду за военные подвиги. Несмотря на то что по ту сторону хребта начинались земли северных дикарей, стратегического значения это место не имело. Несколько десятилетий Уст-Фитингофы властвовали над деревенькой рыбаков и скотоводов, забытые всем миром. Потом один из них взял в жены дикарскую княжну, которая родила барону дочь и вскоре скончалась. Когда король Георг задумал наладить дружественные отношения с соседями, он отправил к Уст-Фитингофу посла с просьбой руки и сердца его дочери-полукровки. Тринадцатилетнюю девочку доставили во дворец, где она родила королю мальчика. Спустя пять лет дикарка сбежала вместе с сыном. Король Георг не стал их преследовать, и об этой истории как будто бы все забыли.

До тех пор, пока король Георг не умер, а Его Высочество наследный принц не слег с тяжелой болезнью.

Незадолго до отъезда Фриды, когда она еще надеялась, что вся эта суета с поиском следующего наследника пройдет мимо нее, Алессандро спросил, что она думает о его дяде.

– Что я думаю о Его Величестве короле Георге? – переспросила Фрида, не глядя на своего приятеля.

– Я спросил не так. Я спросил, что ты, баронесса фон Шехтен, думаешь о моем дяде. Каким, по-твоему, человеком он был?

Фрида сделала вид, что сосредоточена на взмахах деревянного меча, а сама судорожно вспоминала мнение отца. Прежде он говорил, что покойный король – «добрая душа». Что он всегда хотел мира для своих подданных и был готов взять на себя удар, предназначенный им. По мнению отца, он пошел против воли аристократии, взяв ко двору девочку-полукровку, потому что верил, что это спасет страну от войны.

– Он был справедливым и милосердным правителем, – сказала Фрида.

Краем глаза она заметила, как Алессандро поджал губы, не поднимая глаз от книги. Точно так же изображал сосредоточенность, как она, когда затевал сложный разговор. Они слишком много времени проводили вместе и стали слишком похожи.

– Он не любил ни одну из своих жен, мой дядя, и ни одного из своих сыновей. Моего старшего брата, наследного принца, он довел до безумства своим равнодушием и необоснованными придирками. А мой младший брат рос как сын слуги. Когда его похитили, дядя даже не попытался вернуть мальчика. Он был равнодушен к его судьбе.

В этом был весь Алессандро. Суров к другим и к себе. Своеволен и дерзок в высказываниях. Фрида восхищалась этими его чертами, но иногда думала, что юному герцогу стоит осторожнее выбирать слова.

– Его Величество готовил наследного принца к большой ответственности, – нравоучительно сказала она, – а маленького Фьорда, если ты забыл, увезла его мать. Его Величество проявил милосердие, когда не стал преследовать беглянку.

– По-твоему, этой несчастной девушке, отлученной от семьи в юности, жившей как бесправная наложница, нужно благодарить дядю за его милосердие? Скорее уж, это она проявила милосердие, не вонзив ему нож в глотку, пока он храпел в ее покоях.

Фрида знала, что Алессандро зол на дядю за судьбу его матушки, первой принцессы и сестры покойного короля Георга. Она тоже была выдана замуж насильно, за старого герцога. Принцесса до конца своих дней таила обиду на брата, но на смертном одре написала ему письмо с просьбой забрать сына назад, в столицу. Благо Алессандро был уже третьим наследником старого герцога, и тот охотно отослал его ко двору.

Ему и там нелегко пришлось, этому болезненно бесцветному мальчику с розовыми глазами. Фрида не раз защищала Алессандро от нападок наследного принца и его свиты. По ночам они забирались на крышу конюшни и мечтали, как уедут в горную деревушку, заведут коз и будут жить в свое удовольствие.

Фрида согласилась на это путешествие по его просьбе. Только потому, что этот дерзкий юноша с белой кожей и тонкими запястьями никогда не хотел быть королем.

За ночь дорогу размыло еще больше, и всадники добрались до деревни только на закате – грязные, голодные и продрогшие. В таком виде они больше походили на бродяг с большого тракта, чем на знатных господ из столицы.

Местные встретили их у самой большой усадьбы. Мужчины, женщины, старики и дети столпились перед домом и смотрели на пришельцев хмуро. Виконт начал свою высокопарную речь, но его перебили уже на второй фразе.

– Вы убивали дичь в ущелье? – спросил рослый бородач, даже впешую умудрившийся задавить конного виконта своим ростом.

Мужчины замешкались. Тогда вперед вышла Фрида.

– Вчера вечером я поймала кролика, а до этого мы два раза стреляли куропаток.

Люди вокруг зашептались.

– У них были седые головы?

– Нет, – твердо ответила Фрида. – Головы у них были самые обычные.

Когда она произнесла это, лица местных смягчились.

Гостей пригласили внутрь большого дома, где уже накрыли стол. Фрида пошла было со всеми, но хозяин остановил ее – сказал, что женщинам нужно входить с другой стороны. Она пожала плечами и развернулась, чтобы обойти дом, но случайно перехватила взгляд виконта. Очень довольный, торжествующий взгляд блохи, чудом оказавшейся выше волка.

За время путешествия Фрида насытилась им по горло. Этот капризный, изнеженный, неспособный позаботиться о себе идиот мнил себя чуть ли не королевским посланцем. Всю дорогу он только и делал, что жаловался и ныл. Из-за него им приходилось задерживаться и ночевать на постоялых дворах, пережидать дождь, готовить два раза в день – потому что он, видите ли, хотел горячей пищи. Виконт воплощал в себе все то, что Фрида ненавидела в аристократах. Даже Алессандро с его хилыми ручками, едва держащий деревянный меч и неделями валяющийся в постели из-за мигреней, никогда не вел себя подобным образом.

Этот сопливый тюфяк в кружевах не имел права называться мужчиной.

И тем не менее он с видом победителя вошел в дом, откуда вскоре донеслись его радостные возгласы и заливистый смех.

Фриде тут же расхотелось есть. Она бросила поводья мальчишке и пошла прочь от главного дома – в небольшую пристройку, где только что скрылись другие женщины.

Она хотела нарубить дров или разделать дичь, но вместо этого старуха с масляной лампой проводила ее в маленькую комнатку, где из всей мебели были только лавка, старый сундук и высокая кровать, застеленная шкурами. Поверх шкур лежало заштопанное одеяло, на нем – аккуратно сложенная чистая рубаха.

Пока мужчины пили и гоготали в главном доме, Фрида сходила в баню, распарилась до абсолютного бессилия, переоделась в хозяйскую рубаху и немного постояла на крыльце перед тем, как войти в пристройку. Ночь была ясная, небо переливалось незнакомыми созвездиями (Алессандро знал о них все, но она никогда не слушала его пояснений). От ее тела шел пар, влажные волосы пахли хвойной водой. Она дышала всей кожей, от лба до босых ступней.

Женщины накормили ее рыбным супом и ржаным хлебом. Они были спокойны и улыбчивы, беззлобно подшучивали друг над другом, но к Фриде обращались уважительно. Вокруг них вились смешливые дети и откормленные коты.

После ужина Фрида ушла в комнату и вытянулась на кровати, завернувшись в одеяло. Низкий потолок давил ей на виски. За стеной хозяйки затянули унылую песню. Гармония их голосов, высоких и низких, царапала огрубевшее сердце Фриды. Вдобавок ко всему кто-то оставил в изголовье ее кровати мешочек с ароматными травами – от них приятно кружилась голова, и сон окутывал ее так же бережно, как этот запах.

«Интересно, так ли они встретили беглую наложницу с ее бастардом, когда она вернулась домой?» – подумала Фрида за миг до того, как растворилась в чужой песне.

Во сне она видела белые руки Алессандро, держащие ее руки, и его глаза, смотрящие в ее глаза. Его волосы и одежда пахли вербеной. Он положил ладонь Фриды на основание своей шеи и сказал: «…я хочу взять тебя в жены».

На следующий день Фрида подкараулила виконта у нечистотной канавы. Солнце давно взошло, но этот олух только проснулся и, судя по его опухшему лицу, еще не совсем протрезвел.

– Вы расспросили местных о женщине с мальчиком? – спросила Фрида, встав у него на пути.

Виконт забегал глазами. Или не сразу понял ее вопрос, или вообще забыл о цели их путешествия.

– Я спросил, но они ничего не знают.

– Что именно они сказали? – наседала Фрида.

Виконт молчал. Тогда Фрида пошла вперед, вынуждая его отступать к нечистотной канаве. Шаг, второй, третий. Еще один – и он свалился бы туда спиной вперед.

– Сказали, что эта женщина умерла! – выкрикнул виконт, вдруг заломив руки. – Что она прожила здесь всего несколько лет, а потом ее погубила болезнь.

– А мальчик? Что стало с ее сыном?

– Этого они не знают. Если у беглой наложницы и был сын, то местные его не видели.

Фрида смотрела на его лоб. В точку между глаз, куда ей так часто хотелось всадить стрелу. Или хотя бы швырнуть камень из пращи.

– Она жила отшельницей на краю деревни. Местные не приняли ее назад. Боялись, что за ней придут королевские солдаты. Они не стали бы выкармливать бастарда. Так что мальчик наверняка уже…

Фрида не стала дослушивать его блеяние. Она развернулась и пошла прочь от деревни, к зеленым холмам, через убранные на зиму поля.

Из всех мальчишек благородной крови, живущих при дворе, Фриде нравились только двое – острый на язык и беспомощный в драке «белый» герцог и королевский бастард со странным именем Фьорд.

Фьорд был необычным ребенком. Он не говорил и вообще не издавал никаких звуков – даже когда задиристый принц швырял в него яблоки. Мальчик родился с кривой ногой и с трудом ходил. Днем он подолгу сидел на заднем дворе, глядя в небо, а на людей смотрел так, будто видел сквозь них. Фрида часто наблюдала, как он пытается приманить кошек и птиц на угощение, украденное с кухни, но животные его побаивались. Однажды она привела к мальчику свою любимицу, борзую Стужу, и крепко держала ее, пока Фьорд перебирал жесткую собачью шерсть тонкими пальчиками. Стужа терпела, но ее била мелкая дрожь, как бывало при встрече с диким зверем, многократно превосходящим ее в размерах.

Мальчик был никому не нужен. Родная мать не любила его, потому что он был сыном ненавистного ей мужчины. Родной отец не любил его, потому что он был сыном строптивой и своевольной наложницы. Старший брат не любил его потому, что он был бастардом.

Фрида переживала за Фьорда. Она снова и снова рассказывала о нем Алессандро, но тот был слишком занят учебой – в те годы кардинал и наставники заваливали его книгами так, что мальчик не ложился спать до самого рассвета. Алессандро обещал что-нибудь придумать, но почти сразу забывал об этом.

Потом отец Фриды разглядел в ней талант мечницы. Ее беззаботная жизнь кончилась, начались изнуряющие тренировки. За бесконечными взмахами деревянным мечом она тоже забыла о Фьорде и даже не заметила, как он исчез.

Шли годы. Наследный принц, юный герцог и баронесса фон Шехтен взрослели. Они уже не дрались в конюшнях, но кололи друг друга иголочками на балах. Потом заболел король. Алессандро хотел уехать, как только коронуют наследного принца, но тот вдруг тоже занемог. Стали поговаривать, что следующим королем станет сын покойной принцессы, известный как Белый герцог, так как других наследников у покойного короля не было.

Тогда-то они и вспомнили о странном мальчике по имени Фьорд, похищенном его собственной матерью в возрасте пяти лет.

С самого начала Фриду одолевали сомнения насчет этого плана. Она не верила в то, что мальчика вообще найдут, – в конце концов, с его исчезновения прошло почти тринадцать лет. Даже если он до сих пор жив, если мать действительно отвезла его в свою родную деревню – с чего бы он захотел возвращаться? Зачем хромому мальчишке с бессмысленным взглядом умалишенного корона и власть?

У Алессандро было свое мнение на этот счет.

– Мы предложим ему красивую, сытую и беззаботную жизнь. Которую так любила его матушка, госпожа Вюрен. Разве не об этом мечтают все брошенные и нелюбимые дети?

Фрида могла бы уличить его в лукавстве уже тогда – ведь сам Алессандро нисколько не наслаждался благами своего положения. Но она предпочла довериться его плану. Тем более что Фьорд был ее последним шансом. Ключиком от оков, которыми сковали самого близкого ей человека. Она должна была отыскать ключ и спасти его. Они уехали бы далеко-далеко. И жили бы долго-долго. Свободные, как хищные птицы над горными вершинами.

И все же в глубине души Фрида презирала себя за то, что забыла о мальчике, когда ему нужна была помощь, а как только помощь понадобилась ей самой – поехала за ним через всю страну. Не ради него. Ради себя.

На холмах Фрида встретила давешнего хромого пастуха. Он сидел в траве, положив ноги на спину своей огромной собаки, и снова кромсал ножом какую-то деревяшку. Вид у него был беспечный и довольный, так что Фрида ему даже позавидовала.

Она подошла ближе. Точно так же села в траву, вытянув ноги. Над ущельем плыли облака, похожие на клоки овечьей шерсти. С холмов открывался вид на деревню: несколько больших домов с пристройками и сараями, между ними – дорожки с заборчиками, сложенными из молодых сосен; огороды под южными стенами, каменный колодец в стороне. Фрида рассматривала поросшие травой покатые крыши; детей, удящих рыбу на мелководье горной реки; женщин, уходящих в лес с корзинами съестного для дровосеков; паренька-конюха, ведущего господских лошадей на водопой. Выше по склону из соснового бора торчала последняя башня старого замка.

– Так значит, король Георг скончался, – сказал пастух как будто бы сам себе.

Фрида молчала.

– И наследный принц тоже одной ногой на том свете. Поэтому уважаемые господа здесь, разыскивают королевского бастарда от беглой наложницы…

– Собираете сплетни? – холодно осведомилась Фрида.

– Отнюдь! Сплетни – бабская забава. У мужчин, знаете ли, голова забита совсем другим, да и память у них куда более избирательна… Верно же говорят, «хочешь что-то узнать – спроси бабу за прялкой». Слыхали такую поговорку?