Журнал «Юность» №01/2025 бесплатное чтение

Родился в 1972 году в Приморском крае. Живет в Ногинске Московской области. Работает инженером на атомном предприятии. Автор книг «Лис», «Дом», «Там, откуда облака», «Корнюшон и Рылейка», «Маяк», «Номах». Дипломант премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и фестиваля «Золотой Витязь». Финалист премий «Ясная Поляна», «Большая книга» и «Русский Букер».

Тяжело в театре без шокера

То, что Ившин был сволочью, каких поискать, знал каждый в театре.

– Сначала искусство, потом все остальное.

Жизнь – гумус, на котором произрастает искусство, – повторял он регулярно.

У него, к слову, не видел один глаз. Когда-то в юности он играл в ТЮЗе, над сценой взорвался фонарь, а юный Ившин имел несчастье посмотреть вверх… Актер с бельмом вместо глаза – не самая востребованная в искусстве фигура, и он переквалифицировался в режиссера. При этом очень любил на новогодних представлениях играть пиратов, а однажды даже снялся в роли Кутузова в историческом документальном сериале.

Премьера «Юрьева дня». У Терского и Алчевой сцена затяжной семейной ссоры. С битьем стаканов, рукоприкладством, прощаниями, прощением. «Юрьев день» – комедия, но сложная, по сути, трагикомическая. Терский и Алчева и в действительности, не по роли, муж и жена. Накануне они поссорились, на спектакль пришли выхолощенными и высушенными до состояния половых тряпок, неделю пролежавших на горячей батарее.

– …Юрий Григорьевич, я вам реально готова в рожу вцепиться.

– Я к вашим услугам. Только не забудьте, завтра совещание у зам. главы правления банка. Он не оценит кровавые полосы на моем лице. И вы можете остаться без обещанной собольей шубы на Новый год…

Ха-ха, хо-хо. Но нерва нет ни малейшего. Полное равнодушие и усталость друг от друга.

Ившин бесится.

В глубине сцены открытое окно, оттуда доносятся звуки города, смех, невнятный говор прохожих.

Ившин вспоминает, что у Терского аллергия на тополиный пух.

Я и сам присутствовал при той сцене, когда мы об этом узнали.

Договорились попить пива в кафе «Под зонтиками». Пришли. Видим Терского с распухшим, практически до величины банана, носом и красными кроличьими глазами.

– Что с тобой?

– Раньше бы сказали – «сенная лихорадка». Теперь – аллергия на цветение растений, – говорит он и обводит вокруг себя руками.

Всюду летают огромные хлопья. Начало июня – цветет тополь.

Мы берем пиво, пьем, стараемся не улыбаться, глядя на распухшее, ставшее похожим на верхний шар снеговика с бананом вместо носа, лицо Терского. Хорошо проводим время, шутим, немного издеваемся друг над другом и общими знакомыми. Терский, обычно душа любой компании, и тут стремится выйти на ведущие роли, но слезы и безбожно гундосый голос стреноживают его порыв. Терский раздражен, Терский закипает.

И тут из динамиков, висящих над нашими головами, раздается бодрое: «Тополиный пух, жара, июль…»

Терский не выдерживает, бьет с размаху кружкой о стол, так что расплескивается пиво.

– И песни-то какие-то паскудные!

Встает и уходит.

Мы больше не в силах сдерживаться, хохочем ему вслед…

Ившин проходит за сцену, включает на мобильнике «Тополиный пух» «Иванушек». Вроде как часть городского шума.

Терский узнает песню, даже проявляет подобие интереса, но реагирует вяло.

Ившин знает, что воздействовать надо именно на Терского, он здесь генератор эмоций, он обвиняет свою сценическую жену в неверности. По сценарию он носитель взрывчатого вещества.

Ившин – максималист. Для него лучше оглушительный провал, чем «никакой» спектакль. «О, если б ты был холоден или горяч! Но поскольку ты тепел, то изблюю тебя из уст моих, – не раз орал он на репетициях. – Вы читали Библию, дегенераты?»

Ившин не приемлет «теплого».

– Из-за чего ссорились вчера Терский и Алчева? – бросается Ившин к гардеробщице Зинаиде – нервному центру и концентратору сплетен нашего театра.

– Так, Герман Давидович, Терский думает, что у Алчевой роман со Скопцовым.

– А у них и вправду роман?

На Ившина страшно смотреть.

– Герман Давидович, только я вам ничего не говорила… – умоляет Зинаида, и ее знойно-хнойные волосы колышутся от страха, будто змеи медузы Горгоны.

– Говори, убью! – Даже незрячий глаз режиссера мечет молнии.

Ившин достает из кармана шокер и трещит разрядом перед лицом гардеробщицы.

– Там сложно все, – взвизгивает Зинаида, закрывая глаза и отворачиваясь от голубой змейки перед глазами.

– Но не без причины подозревает?

– Не без причины.

Ившин бросает несчастную гардеробщицу, бежит к охраннику Коле, сидящему возле «рамки» при входе.

Коле шестьдесят, Коля большой и вечно усталый, но Ившину с его кавказским темпераментом удается его взбодрить.

– Быстро в такси и Скопцова мне сюда!

– Я не знаю его адреса, – оправдывается Коля.

Герман Давидович трещит перед ним шокером.

– Хорошо, сейчас узнаю.

Коля звонит костюмеру Насте, которая тайно, хотя об этой тайне знает весь театр, вздыхает по Скопцову.

– Десять минут у тебя, иначе пойдешь стройку охранять! – кричит ему вслед Ившин.

Антракт вместо пятнадцати минут длится полчаса. Наконец Скопцова привозят, и спектакль продолжается.

Во втором акте продолжается сцена ссоры Терского с Алчевой. Продолжается так же вяло, как и начиналась.

Возможно, это самая долгая и скучная сцена семейного скандала в истории мирового театра.

Терский и Алчева вяло пикируются. А в это время Ившин вытаскивает за сцену Скопцова. Тот не понимает, в чем дело. Его прическа, только вчера из барбершопа, взлохмачена. Ившин чуть не пинками загоняет его в пространство меж кирпичной стеной и задником.

– Говори… Нет, пой: «Я люблю вас, Ольга».

Алчеву зовут Ольга.

– Я плохо пою, – сдавленным шепотом отнекивается Скопцов.

– Убью, гад! – может быть, даже излишне громко шепчет Ившин. – Пой!

Скопцов слышит голос Алчевой и начинает догадываться, в чем дело.

– Не буду. Я не в голосе, – протестует он.

– Уволю с волчьим билетом, бездарь, – шипит коброй Ившин.

– Увольняйте, – после паузы решительно заявляет Скопцов.

Ившин бьет его шокером.

– Пой, сволота!

Шокер совсем слабый, актер быстро приходит в себя, видит перед переносицей змейку разряда и слышит угрожающий треск.

– Я люблю вас, Ольга, – робко начинает он.

– Громче.

Скопцов подчиняется. Голос его все яснее выделяется на фоне городского шума. Терский узнает певца.

– Я люблю вас, Ольга!..

– Прочувствованно! – шипит над ухом Скопцова Герман Давидович. – Уволю за профнепригодность.

– Гад вы, Герман Давидович, – шепчет в ответ Скопцов и поет: – Я люблю вас, Ольга!

Терского будто током ударило. Он поворачивается к Алчевой, кидает в окно стакан, с грохотом переворачивает стол, на котором тот стоял.

Комедия исчезает, остается чистая трагедия и драма.

Алчева падает в кресло, кричит в ответ, хватается за виски, роняет голову на подлокотник.

Терский опускается рядом на колени, берет супругу за руку, шепчет утешительные слова, вызывает скорую, снова берет за руку…

На следующий день Алчева является на репетицию, и на ее предплечье темнеют синяки – отпечатки пальцев Терского.

– У вас, кажется, завтра «Бесприданница»? – спрашивает Ившин, кивая на темные пятна. – Загримируйте, сделайте милость.

Потом мы пили с ним коньяк, он смотрел в небо, широко открывающееся в огромных окнах его кабинета главного режиссера.

– Жаль, он не убил ее сразу после спектакля, а лучше прямо на сцене, – с сожалением говорил Ившин. – Они даже не подали на развод.

– Жизнь – всего лишь гумус для искусства. Сдохнет все, искусство вечно.

Изгнание богов зимы

Однажды летним полднем я уснул возле улья, стоявшего на задворках бабушкиного огорода. Я любил спать там. Запахи меда и воска, доносящиеся от разогретого июльским солнцем улья, жужжание трудолюбивых насекомых, казавшихся мне похожими на неких мохнатых добрых зверьков, навевали дремоту и добрые сны.

Пчелы никогда не кусали меня. Бывало, они садились мне на ладони, лицо, шею, но никогда не жалили, а, чуть потоптавшись, улетали.

Я уснул, и мне приснился странный сон.

– Однажды, – начал рассказ голос, похожий на гул, исходящий от висящего на дереве роя, – в некоем улье рабочие пчелы, глядя на трутней, ведущих беззаботную жизнь, возмутились и отказались работать. «Чем мы хуже этих бездельников?» – сказали они и отказались летать по округе в поисках цветов-медоносов, отказались носить в улей пыльцу и нектар. Да, не все пчелы захотели стать трутнями, осталась кучка тех, кто продолжал собирать нектар, кормить матку и подрастающих пчел, но их было так мало, что пропитания улью не хватило и до начала декабря, когда снега замели пчелиный дом по самую крышу.

В семье начался голод. И вот когда казалось, что улей обречен, боги зимы обратились к вымирающей семье:

– Вы хотели жить праздно и беспечно, и у вас почти получилось. Но если вы хотите остаться в живых, вам надо сделать выбор, и, мы думаем, он будет прост.

Глаза богов зимы, синие, холодные, смотрели в леток и каждую щелку рассохшихся досок улья. От этих взглядов последние искры жизни замирали в пчелиных тельцах, и лед выступал на опустошенных сотах.

– Чего вы хотите от нас, безжалостные боги зимы? – спросили последние живые пчелы выстуженного улья.

– Мы хотим, – и глаза их, глядящие в леток и щели дощатого домика, загорелись, будто ледяные свечи, – чтобы вы отныне делали свои гнезда не в ульях, а в человеческих сердцах. Мы хотим, чтобы всякому, кто пустит вас в свое сердце, вы несли все самое холодное, бесцветное и беззвучное, что найдете. Несите лед, иней, все потерявшее цвет, запах, тепло.

Пчелы согласились, и зима пощадила их.

Сердца человеческие – ульи, и есть те, что наполняются запахом и медом цветов, солнцем, светом луны и звезд, плеском волн, шумом дождя, духом разбуженной ливнем земли, песней птиц над рекой. Но есть и те, что похожи на ледяные оболочки яблок, когда яблоко сгнило и вытекло. Пустое, красивое и холодное свидетельство того, что здесь когда-то билась жизнь.

– Вы будете вылетать и возвращаться через глаза, уши и рты тех людей, в которых поселитесь, – сказали многоглазые многоголосые боги зимы. – Вы будете трудолюбивы. Так трудолюбивы, как не были даже перед тем, как позавидовали трутням. Вас не будут видеть обычные пчелы. Вы будете вечно голодны, вечно истощены, вечно несчастны и неутомимы. Это плата за бессмертие.

И пчелы согласились. Ведь никто не хочет умирать.

– И что же, много на свете людей, чьи сердца заселены этими новообращенными пчелами? – спросил я во сне.

– Неважно, – ответил голос, рассказавший мне эту историю. – Сначала посмотри на себя, нет ли их улья в твоей груди.

Я проснулся, и дикая мысль закралась мне в голову. А что, если обычные пчелы не кусают меня потому, что не видят во мне живого? Что, если я обитель тех мертвых пчел и потому для пчел живых кажусь камнем, сухим деревом или комом снега?

Что, если я давно не человек?

Я существо, если даже и не очень здоровое, то глубоко втайне от окружающих.

Известно, что самурай должен постоянно фантазировать на тему своей смерти. Представлять свою гибель от меча, ножа, стрелы, удара молнии, холода, воды, земли… Всего, что может причинить смерть.

Я не самурай, но вряд ли какой самурай столько фантазировал на тему собственной смерти, как я. Помимо типичных самурайских вариантов гибели, я представлял, как гибну под колесами поезда, разбиваюсь в самолете, умираю от самых разных ядов, кислот, щелочей. Я воображал, как умру от удара током, ремонтируя розетку в доме, как на меня упадет оборванный провод высоковольтного кабеля и в считаные секунды превратит в уголь. Я чрезвычайно живо представлял себе, что значит быть раздавленным дорожным катком, разлететься на чипсы, будучи затянутым в двигатель самолета, погибнуть под винтом океанского лайнера.

Единственное, чего у меня не получалось, – это представить себе, каково быть насмерть зажаленным пчелами, ведь меня ни разу в жизни не кусала пчела.

Я обожаю играть со смертью. Я залезал на высоковольтные опоры и смотрел на стрекочущие, будто цикады, в вечернем воздухе провода, по которым струится невидимо ток в сотни тысяч вольт и сотни ампер. Я часами стоял возле скоростных трасс, зная, что, если сделать всего один шаг, любая из мчащихся со скоростью сто двадцать – сто сорок машин превратит меня в неряшливый красный комок.

Да, я не очень здоров. А тут еще этот сон возле улья.

Я знаю, в каких отелях окна открываются настежь даже на самых высоких этажах, помню все таблетки, которые при бесконтрольном употреблении могут привести к грустному итогу.

Сон о ледяных пчелах озаботил меня и погрузил в тоску. Я много думал, прислушивался к звукам в груди, прижимал ладонь. Раздобыл стетоскоп и слушал биение своего сердца. Представлял иней у себя внутри, морозные веточки сосудов, ледяную шерсть мускулатуры, похожие на обледенелую мозаику легкие…

Фантазия – часто очень злая муза.

Нет, я не планировал ничего плохого. Но однажды взял бидончик с керосином, коробок спичек и пришел на огород, недалеко от того улья, где увидел сон.

Вечерело. Закатное небо еле заметно ворочалось красным и серо-черным, перемешивая цвета, как художник, желающий получить некий, непонятный нам оттенок.

Трещали кузнечики, они всегда так упоительно «поют» на закате, словно пытаются добрать чего-то, что не успели взять в течение дня. Звенели первые комары, эти вечные антиподы пчел. Цвиркали в кустах вечерние птицы. Было грустно, как всегда бывает по вечерам. От улья слышался еле заметный гуд, семья готовилась ко сну. Наверное, размещаясь на ночлег, пчелы продолжали обмениваться дневными впечатлениями. Может, обсуждали внутриульевые слухи и сплетни. Может, объяснялись в любви, все же любой сон – это маленькая смерть, надо привести в порядок неотложные дела, а что может быть неотложней любви?

Мне пчелы были интересней, чем я им. Я их видел, наблюдал за ними, но сам для них словно не существовал.

Я вылил на себя бидончик керосина. Облил всего, с ног до головы, лил медленно, аккуратной пахучей струйкой на волосы, плечи, грудь, спину… Сухими оставил только кисти рук. Только их.

Потом сел в высокую, по пояс, траву, пахнущую вечером свежестью, пьянящей и едва ли не ощутимой на ощупь. Прохладный травяной строй встал вокруг меня.

Я достал спички и, вымокший до корней волос керосином, принялся по одной зажигать их.

– Хорошо, а как еще я должен поступить с тем ульем, что у меня вместо сердца? Ведь только сжечь, правда? Этот лед растопит только огонь.

Это была все та же «поза», с какой я протягивал пальцы, будто на фреске Микеланджело, к высоковольтным проводам, с какой я часами простаивал на обочинах скоростных шоссе.

Я зажигал сухими руками спички, смотрел, как они горят, и когда огонь начинал жечь пальцы совсем уж невыносимо, бросал их в опасной близости от своих сочащихся керосином кроссовок. Спички светили из травы, напоминая лесной костер в миниатюре, и гасли, а я зажигал следующие и следующие.

И вот когда небо усыпали, словно синюю ткань вышивка, звезды, когда казалось, что не спят только комары, козодои и я, откуда-то прилетела пчела, пролетев в опасной близости от горящей спички, села на мою ладонь и ужалила. Сквозь меня словно прошел заряд, который я мог бы получить на высоковольтной вышке. По спине, шее, ребрам прошлись жесточайшие щипцы, прихватившие и выкрутившие каждое мышечное волокно. Я чудом удержал горящую спичку и поэтому видел, как, шевеля лапками все слабее и слабее и повиснув только на увязшем в моей ладони жале, умирает пчела.

Спичка обожгла мне пальцы, я бросил ее в траву, где лежал десяток искореженных трупов ее товарок. Стряхнул с некоторым содроганием с руки тельце пчелы. Поднялся, чувствуя, как пропитанная керосином одежда, впитавшая, помимо того еще и вечерний холод, липнет к телу. Запах керосина в остроте закатных запахов стал особенно ярок и резок. Он, ожив, убрал запахи черноземного разнотравья.

В кроссовках хлюпало.

– Идиот… Какой же идиот… – клял я себя, идя к пруду.

Коробок я швырнул в ближайшие кусты, и он, проверещав сверчком, сгинул там.

Не раздеваясь, вошел в воду, после прогулки в мокрой одежде похожей на парное молоко. По воде плыл туман. То и дело плескала рыба, и звук этот в ночной тишине был громким, как оклик.

Когда я возвращался домой, меня колотила дрожь – смесь действия утреннего холода и недавней близости пропитанной керосином одежды к корчащимся в пламени спичкам. И где-то тут, сотрясаемый дрожью, я вдруг почувствовал, что в груди у меня обычное человеческое сердце, а не покрытый инеем кокон, из которого вылетают через глаза, уши, рот невидимые пчелы. Нет, там что-то совсем не особенное, совсем обычное, теплое, мягкое, нежное, как щенок, котенок, дыхание ребенка, что-то простое, как цветок пустырника или малек. Не ледяное, нет, не пустое, не бесцветное. И не надо фантазировать о его гибели. Не надо.

Только правду

Он ревновал ее постоянно. И она, надо сказать, постоянно давала для этого поводы. Задерживалась на работе, уходила к подруге посидеть, а потом внезапно присылала сообщение, что останется у нее на ночь, и не отвечала на звонки до самого утра. Придя домой, говорила, что отключила у телефона звук и спрятала его в сумку.

Он не верил. Укладывал спать дочь, трясущимися руками выключал свет и не спал всю ночь.

Она приходила наутро с кругами под глазами и ложилась спать. Дочь, проснувшись, прибегала к ней в кровать и играла в игры на ее телефоне, где в мессенджере были отмечены непрочитанные сообщения, а на значке с трубкой красовались цифры от пятнадцать до пятидесяти. В зависимости от того, сколько раз он звонил ей за ночь.

– Только звук не включай, – говорила мать дочери и засыпала.

Дочка некоторое время играла, потом телефон падал из ее рук, и она засыпала рядом с матерью.

Он сидел на кухне под работающим телевизором, смотрел на свои сжатые в замок руки.

На плите стоял чайник, и из его носика бил в потолок матовый поток раскаленного пара. Кухня напоминала парилку, но он не замечал этого. Вдыхал, крутил шеей, подкоркой ощущая, что тяжело дышится, но не делая ни малейшей попытки понять почему.

Обычный чайник выкипает примерно за три часа.

Дочь просыпалась первой, проходила на кухню, выключала газ, прижималась к руке отца.

– Я выспалась, – говорила и снова шла играть в телефон рядом с матерью.

Потом просыпалась она.

– Какая духота, – говорила. – Наверное, к грозе.

Поправляла ослабевшей рукой волосы, моргала, залипая с закрытыми глазами. Не зевала. Она вообще не умела зевать.

Приходила на кухню, приподнимала чайник. В чайнике оставалось воды ровно на одну чашку. Заваривала себе кофе. Смотрела в окно. Сразу за окном была помойка, но дальше с высоты седьмого этажа открывался вид почти бесконечный на реку, многоэтажки и лес сразу за ними. Лес не кончался нигде и продолжался до самого горизонта. Она знала, что за горизонтом лес не кончается тоже.

Он начинал будничные расспросы: «Где была? С кем? Почему не отвечала на звонки?»

Она отвечала. Всегда одинаково. Он выучил все ответы и все равно спрашивал, не мог не спрашивать.

В конце допроса произносил фразу, в которой из года в год не менялось ни буквы, ни интонации:

– Почему же мне кажется, что ты врешь?..

Потом он обычно поднимался и уходил из кухни. А она, пожав плечами, допивала в тишине, телевизор она выключала, свой кофе.

Но однажды, когда он в очередной бесконечный раз произнес свою неменяющуюся фразу, она остановила его:

– Хочешь, я поклянусь, что отныне всегда буду говорить тебе правду?

– Чем поклянешься? – не оборачиваясь, но остановившись, спросил он.

– Жизнью дочери.

Дочь сидела у нее на коленях и ловила бегающих по экрану телефона мышей.

Он молчал и не поворачивался.

– Хочешь, я поклянусь жизнью дочери, что буду отныне говорить тебе только правду?

– …И ничего, кроме правды, – едко закончил он за нее.

Одежда его в одно мгновение словно вымокла холодным потом.

– Хочешь?.. Только правду… Всегда… Здоровьем и жизнью дочери…

Он стоял, и ему казалось, что она должна видеть, как вдоль его позвоночника, скрытого частично майкой-алкоголичкой, по шее, щекам, затылку бегают мурашки.

– Нет, – сказал он. – Не смей. Ты чудовище.

– Я всего лишь хочу поклясться, что отныне буду говорить тебе только правду.

Дочь выключила телефон и откинулась на грудь матери. Подняла руки, обняла ее сзади за шею.

– Нет. Не клянись. Не надо. – Он ушел по коридору и исчез за поворотом.

– Не надо! – донесся его отчаянный крик.

Родился в Тамбове, гимназию окончил в Ростове Великом. Учиться поступил в Псково-Печерскую семинарию. Если все сложится благоприятным образом, то будет священником.

Семья

– Семья у нас хорошая, хоть и неблагополучная. Мама работает грузчиком, папа – начальником.

Больше всего я люблю есть вермишельку. Это такая вермишелька, которую водой заливают. Но заливать ее водой иногда не получается, могут отобрать, поэтому я ее грызу.

Самая любимая игра – змейка на кнопочном телефоне бабушки. Да, у меня есть бабушка и дедушка. Дедушка работает киллером, и бабушке не нравится, что он постоянно приносит работу домой. А бабушка не работает, ей некогда. Она наш бомжатник убирает.

В садик меня водят, чтобы дома не видеть. На улице я не гуляю, если меня там увидят, то заберут в детский дом сразу.

– Садись на место, Дима. Спасибо, что ты подготовил подробный рассказ о своей семье, – задумчиво сказала воспитатель и быстро вышла из группы, перепоручив нас нянечке.

Примерно через час прибежала мама. Вид у нее был встревоженный. Такое было один раз, когда у меня была температура и ей позвонила воспитатель, чтобы меня забрали домой. Потрогав лоб ладошкой, я понял, что температуры у меня нет. И мама меня не забрала сразу, а куда-то ушла с воспитателем. Когда она вернулась, то подмигнула мне и сказала:

– Собирайся домой, бродяга!

Я не знал значения этого слова, но понял, что оно хорошее, ведь мама произнесла его очень ласково. А еще я был просто счастлив не спать в обед.

По дороге мама зашла в магазин и купила «к чаю». К «чаю» в этот раз было много: печенье, конфеты, эклеры, рулетики и фрукты. Потом она позвонила бабушке:

– Мам, приходите с папой на чай. У вашего внука был сегодня дебют в садике. Он удивил не только воспитателя с нянечкой, но и заведующую и психолога своим выступлением.

Я был горд, мне показалось, что я даже подрос на два сантиметра. Мама пригласила бабушку и дедушку на чай торжественно, как на мой день рождения.

Я не стал переодеваться в домашнюю одежду, догадался, что мне опять надо будет пересказать рассказ о семье для бабушки и деда. Так же, как было со стихом про Деда Мороза, который мама просила рассказывать не один раз всем нашим родственникам.

Когда пришел с работы папа, мама сказала ему, чтобы готовил попкорн – будет весело.

Ого, подумал я, еще и попкорн будет, наверное, кино смотреть станем, как в кинотеатре, только всей семьей.

Все собрались за праздничным столом. Мама достала чайный сервиз с цветочками. Папа налил всем чаю.

– Ну, начинай, – скомандовал он.

Я выпрямил спину и начал:

– Семья у нас хорошая, хоть и неблагополучная.

Мама работает грузчиком, папа – начальником.

Мама одобрительно мне улыбнулась. Папа хохотнул. Дед оторвался от газеты и внимательно стал слушать. Бабушка искоса посмотрела на маму. Пока я рассказывал дальше, про вермишельку, бомжатник и детский дом, бабушке, наверное, стало жарко: она покраснела и стала вытирать лицо кухонным полотенцем. Деду было весело, он хохотал, а когда я назвал его киллером и добавил, что он берет работу на дом, из его глаз брызнули слезы. Он вытирал их руками и говорил:

– Правильно, Димка, так и говори, что дед у тебя киллер и что нередко тащит работу домой.

– Да, Александр Иванович, ваша карьерная лестница пошла вверх, из дилера в киллеры, – смеялся папа.

Маме тоже было весело. Она повторяла слова «грузчик», «бомжатник», закрывала лицо ладонями, смеялась и качала головой.

Не смеялась одна бабушка, это, наверное, потому, что у нее нет настоящей работы, как у других. Потом она стала торопить деда домой, хотя он сопротивлялся, но когда ему собрали с собой «для чая», пошел на выход. На прощанье дед обнял меня крепко-крепко и сказал:

– Ты, Димка, у меня самый любимый внук! Завтра куплю тебе ружье, и мы будем стрелять по мишеням.

Когда мы остались втроем за столом, папа спросил:

– Димон, а почему у нас мама грузчик?

– Пап, мама, когда приходит с работы, рассказывает, как она устала весь день мешки таскать.

– Сын, мама весь день мешочки с деньгами носит, инкассация называется. Поэтому ее профессия называется «кассир», а работает она в Сбербанке.

Из разговора с папой я понял, что если кто-то таскает мешки с деньгами, то это не простой грузчик, а кассир.

– А я догадалась, почему наша семья неблагополучная, – добавила мама. – Так моя мама говорит про твою коллекцию пустых бутылок из-под вина, которые ты отовсюду тащишь. Да, надо не забыть переложить «доширак» повыше на полку, а то у нас в доме грызун завелся.

– Дим, а почему ты решил, что тебе на улице гулять нельзя, что в детский дом заберут? – поинтересовался папа.

– Бабушка говорит, что мне одному гулять на улице нельзя, увидят – сразу в детский дом заберут.

– Ну что, Димка, тогда пошли гулять с мамой, со мной тебя точно никто никуда не заберет.

Мы вышли на улицу и побрели вдоль домов.

– Димка, а кто тебе сказал, что мы водим тебя в садик, чтобы дома не видеть?

– Это девочка сказала, которая к нам в гости приходила с тетей Наташей, когда я ей в свой микроскоп не дал посмотреть.

Мама улыбнулась мне, и мы зашли в магазин. Мама выбрала себе мороженое, а я взял киндер. Она развернула мороженое, и мы пошли в парк. По дороге нам встретился мамин директор с работы.

– Здорово, Дим Димыч! – сказал директор мамы и пожал мне крепко руку.

– Здорово, Бродяга! – четко выпалил я и посмотрел за одобрением на маму.

Наверное, мороженое было холодным, потому что в этот момент мама закашлялась.

– Это вы, Анатолий Викторович, еще рассказ про нашу семью не слышали, – оправившись от кашля, сказала мама директору. – Ну-ка, Димка, расскажи!

Я выпрямил плечи и начал:

– Семья у нас хорошая, хоть и неблагополучная. Мама работает грузчиком, но не простым, а кассиром…

Бесценный подарок

Последнее время в нашей семье стали происходить странные вещи. Так, например, оставленная на огне банка сгущенки стала в итоге не начинкой в вафельных трубочках, а шоколадной кляксой на потолке кухни. Потом мама вместо зубной пасты густо выдавила мне папин крем для бритья. Я не стал возражать и почистил этим составом зубы. Зубы не стали белоснежными, как в рекламе пасты, но огромные мыльные пузыри, которые легко надувались ртом, приводили меня в восторг.

Мама, увидев мыльное шоу, смотрела на меня широко раскрытыми глазами и не могла понять, как это так у меня получается, пока не заметила открытый тюбик у себя в руке.

С папой тоже происходило что-то странное. Каждое утро он отвозил меня в садик на автобусе. Но в этот раз, когда подъехал автобус, папа забежал в него и уехал один. Я стоял на остановке и думал, что, наверное, сегодня могу не ходить в садик и что папина очередь спать после обеда. Но папа вернулся через пару минут и долго извинялся, что забыл меня на остановке.

Затем в доме стали появляться новые вещи, точнее, папа собрал двухъярусную кровать, чем вызвал у меня неподдельную радость. Днем я мог играть на втором этаже, а вечером ложился спать на первом.

Бабушка с дедушкой принесли банки с квашеной капустой, закатанные помидоры и огурцы.

Как-то вечером все собрались за столом, даже торт купили, тут я подумал, что у кого-то день рождения, и стал ждать, когда воткнут свечи и поздравят именинника.

Но мама наклонилась ко мне и сказала:

– Саша, у тебя будет старший брат.

Я посмотрел на плоский живот мамы и подумал, что вряд ли тут может поместиться старший брат…

Потом посмотрел на банки с квашеной капустой – не сезон…

К окну я не пошел, аистов у нас никогда не было…

Остался один вариант: старшего брата купят в магазине. Версия мне подходила, и я спросил:

– Денег хватит на старшего, а то, может, младшего сначала купите?

Все засмеялись. Я не оценил их веселья и подумал: они как-то безответственно подходят к такому важному приобретению.

Меня забрали из садика после обеда. Когда я зашел домой, на кухне сидел мальчик: беловолосый, курносый, да еще с маленькими веснушками по лицу. «Денег, наверное, было не так много», – предположил я. В моем представлении старший брат однозначно должен выглядеть иначе: черноволосый высокий мальчик с мускулистыми руками, в черных очках, такой, чтобы во дворе его боялся драчун Владик.

Но я не показал своего разочарования. И имя Максим меня вполне устроило.

Я притащил ящик с игрушками на кухню. Максим вытащил паровоз и ловко собрал железную дорогу, используя все детали (не как папа). Теперь паровоз не просто поехал кругами, а смог перебираться через установленный мост. Когда я переводил стрелки, он попадал на запасной путь, а останавливаясь на вокзале, давал гудок.

Мой старший брат оказался волшебником! Я обнял его со спины, а про себя подумал, что, наверное, родители отдали все деньги, которые у них были, а может, еще и в банке взяли, чтобы купить самое лучшее, что было в этом магазине.

Вечером, гуляя на улице, Максим раскачивал меня на качелях, потом я катался на горке, а он играл в футбол со взрослыми ребятами. Когда Максим пошел кататься на велосипеде, ко мне подошел Владик и спросил:

– Кто этот мальчик, который качал тебя?

– Это мой старший брат Максим, – не без гордости в голосе ответил я.

– Двоюродный? – не унимался Вадик.

– Самый родной, – уточнил я.

– И где же вы его взяли?

– Купили в магазине. – Мне уже начал надоедать этот разговор.

– В магазине не продаются. Вы его, наверное, из детского дома взяли, куда сдают плохих и ненужных детей, – кривляясь, выпалил он.

Я взял камень и со всей силы стукнул им Владика по голове.

Он завыл и побежал к своей маме, я – домой. Там залез на второй ярус кровати, накрылся одеялом, уткнулся в подушку. На подушке появились мокрые пятна. Мне было душно и страшно. Злость, тревога и еще какие-то нехорошие чувства разрывали меня на маленькие кусочки.

В комнату зашла мама:

– Что случилось?

Я не мог ей ничего ответить: слезы душили горло, звуки не могли вырваться наружу.

Мама достала меня с кровати, посадила на колени и стала качать. Она больше не спрашивала: понимала, как мне плохо. Немного успокоившись, я спросил:

– Мам, а разве вы Максима не в магазине купили?

– Максим живой человек, он не может в магазине продаваться, – просто ответила она.

– Тогда Вадик сказал правду, вы его из детского дома взяли, куда сдают плохих ненужных детей?!

– Это Вадика, наверное, взяли из такого места, куда сдают бездушных глупых детей, – непедагогично сказала мама. – У Максима погибла мама, и мы все вместе решили, что тебе просто необходим такой хороший, добрый и умный старший брат. А в детский дом попадают детки, которые по каким-то причинам потеряли родителей, им стараются найти семьи, где их будут любить.

Я успокоился и подумал, что, наверное, будущим летом мы обязательно поедем на море, раз такой хороший старший брат нам достался совершенно бесплатно.

Путешественник, писатель и режиссер, родился более полувека назад в СССР, в Таджикистане, в городе Яване. Автор книг «Воин Идущий к Солнцу», «Режиссер» и других.

Посох дервиша

История восьмая

Мастер Ёдгор, главный герой рассказов современного таджикского писателя Мир Зафара, имеет литературных родственников по меньшей мере по двум линиям. Первая – это Ходжа Насреддин, полюбившийся русскому читателю благодаря замечательной книге Леонида Соловьева. Вторая – это, пожалуй, честертоновский патер Браун. Подобно ему мастер Ёдгор уверенно расследует самые загадочные преступления. Говорю о литературных параллелях потому, что они лишь подчеркивают оригинальный и самобытный характер коротких рассказов Мир Зафара. Рассказы эти написаны простым и ясным языком – русским: предлагаемые читателю тексты – не перевод. Может быть, поэтому в них сквозит восточный акцент, придающий повествованию особую прелесть.

Евгений Водолазкин

Мастер Ёдгор сказал мне: «Учеба – это работа. Детский мозг в школе созерцает, размышляет, создает новое. Новое сравнивает с прежним опытом. Новый опыт запоминает. Это есть работа мозга. Чтобы мозг ребенка отдохнул, он должен научиться смеяться. Что такое смех мозга, вы узнаете в чайхане Маруфа, который готовит, печет, продает самсу на базаре Четверг, у южного входа, рядом с аркой царицы Тахмины. Завтра идите на базар. Семь дней будете работать помощником Маруфа. За семь дней вы должны понять, что такое смех мозга».

На следующий день, рано утром, я пошел на базар в чайхану Маруфа. Самса – это печеный пирожок с мясом и луком. Как пирожки могут быть связаны со смехом мозга, мне было неясно. Чайхана была маленькой: состояла из кухни и зала. На кухне стояли столы для изготовления теста, рубки лука и мяса. Печь из глины находилась на улице. В зале было шесть маленьких резных топчанов. Мастер Маруф выдал мне фартук. Сказал: «Я готовлю самсу. Моя жена готовит чай. Твоя работа – разносить чайники с чаем. Убирать в зале. Сидеть у стены. Следить за чистотой».

Семь дней я вставал в три часа утра. Бежал на базар. В чайхане Маруфа выпивал пиалу чая, затем начиналась утренняя работа. Я носил воду из водоема, в чан для самовара. Подметал зал, убирал топчаны, вытряхивал дастарханы. Мыл чайники, пиалы, миски. Смотрел, как месит тесто мастер Маруф. Смотрел, как рубит мясо и лук ученик Тук. С четырех часов утра носил посетителям чаши с самсой. В перерыве мыл чашки, чайники, пиалы.

Первый день работы открыл мне тайну вкусной самсы Маруфа. Все дело было в его многослойном легком тесте. Тридцать килограммов теста месились, раскатывались, складывались и снова месились. Сначала тесто было размером с одеяло. После трех складываний стало размером с наволочку. После этого из наволочки нарубались шестьдесят четыре квадрата, в каждый из которых вкладывалась начинка из мяса, лука и пряностей. После лепки самсу прикрепляли к стенкам глиняной печи. Через полчаса были готовы шестьдесят четыре пирожка, которые таяли во рту и давали силу на многие часы работы.

Чайхана Маруфа работала без остановок, как водяная мельница на реке Заравшан. Рано утром чайхана кормила дехкан, которые привозили в город свежую зелень, лук, перец. Затем кормила водоносов, носильщиков с тележками, продавцов лепешек. Затем в чайхану приходили обитатели караван-сараев. Затем приходили кузнецы, портные, сапожники.

Все посетители приветствовали друг друга. Садились на топчаны. Ели самсу. Пили чай. Благодарили Аллаха. Уходили. Во время еды одни люди молчали. Другие рассказывали новости. Третьи рассказывали смешные истории. Смешные истории были простыми, но вызывали бурный смех. Я тоже хохотал от души. Чайхана заканчивала работу в три часа дня. Я возвращался в школу. Омывал тело. Кушал обед. Садился за столик. Записывал истории дехкан, водоносов, носильщиков, портных, нищих. Это были истории из жизни.

Эти истории были простые, как кувшин. Это истории были глубокие, как кувшин. В первые два дня я записал историю о том, как Хасан искал корову; историю о том, как Курбан ходил к гадалке Сати, которая нашла его сапоги; историю о том, как Саттор чинил глиняный забор; историю о том, как Абдулла пошел в селение Норак, а попал в селение Афтоб; историю о том, как Али нашел в арыке золотую монету; историю о том, как тетка Гульнара не узнала мужа своей дочери; историю о том, как Раджав женился в третий раз; историю о том, как девушка Бахор нашла мужа на крыше дома. За семь дней работы у меня набралось сорок пять историй. Каждая история была маленьким приключением.

Последняя история была про Саида и его быка. Ее рассказал кузнец Усман. Дехканин Саид пахал землю. На середине поля его бык остановился. Саид кричал на быка. Говорил с быком. Умолял быка. Бык уперся. Стоял, как скала. У Саида были большая семья и один бык. Поэтому Саид берег быка. После долгих уговоров Саид сел рядом с быком. Задумался. Потом решил узнать, почему бык не хочет пахать поле. Саид взял кетмень. Стал рыть яму. На глубине метра нашел котелок с пятью золотыми монетами. На эти деньги Саид купил двух молодых быков и новый плуг. А старого быка подарил бедному дехканину Ахмеду.

Я долго думал, почему истории из чайханы вызывают бурный смех у слушателей. В медресе, где я учился, мулла Рашид рассказывал нам истории из жизней царей, героев, мудрецов. Это были мудрые и поучительные истории. Они давали знания о праведной жизни. Эти истории пахли дворцами, библиотеками, книгами. Истории чайханы Маруфа были простыми. Эти истории пахли землей, потом, базаром. Эти истории давали знания о людях. Вопрос был в другом. Почему эти истории дарили радость?

Через сутки размышлений я понял. Эти истории были – другими. Первое. В одно мгновение истории Маруфа уводили мозг из мира чисел в мир дехкан, ремесленников, в мир базара. Второе. Истории Маруфа были смешными. Третье. Истории Маруфа были знакомы детям.

Истории чайханы научили меня трем правилам обучения детей. Первое правило. Передавать знания детям нужно интересно. Второе. Закреплять знания по теме лучше всего интересной историей. Третье. Каждая тема урока должна быть тщательно продумана и превращена в увлекательное путешествие. Я записал свои мысли в тетрадь, лег на курпачу и мгновенно уснул.

Громкий стук в ворота школы прервал мою утреннюю молитву. Я побежал открывать. Пока я отпирал засовы, во двор вышли мастер Ёдгор и тетя Биби. Я открыл дверь, и во двор вошел вестник из отряда стражей порядка. «Мир вашему дому, мастер Ёдгор. Меня прислал командир Гани. На пустыре отшельников нашли тело мертвого дервиша. Командир Гани просит вас прийти на пустырь». Вестник ушел. Мастер дал мне знак. В своей комнате я накинул на плечо рабочую суму. Через пять минут мы прошли улицу Гончаров и через базар Четверг направились в район Табиб.

Базар просыпался. Пахло водой, зеленью, горячими лепешками. Через западные ворота базара мы вышли в район Табиб, где жили целители, лекари, банщики, алхимики, собиратели трав и корней. По улице Банщиков мы вышли на пустырь Отшельников. Это была небольшая пустынная пыльная площадь, окруженная невысокими глиняными стенами. Вдоль стен сидели старики, давшие обет молчания. Все выходы с пустыря были перекрыты стражами порядка.

В центре пустыря лежало пять мертвых тел. Недалеко от места преступления стоял командир Гани. Я посмотрел на мертвые тела и понял, что на пустыре произошла смертельная схватка. В центре схватки лежало тело дервиша с кинжалом в спине. Вокруг него лежали четверо наемных убийц с пробитыми головами. Мастер Ёдгор поприветствовал командира Гани. Командир сказал: «Мастер Ёдгор, чтобы не поднимать паники, судья Шам приказал убрать тела с пустыря. У вас десять минут, чтобы осмотреть место преступления. Схватка произошла в три часа ночи. Рядом были отшельники и безумный Лала. Отшельники молчат. Лала спит. Свидетелей нет. У меня один вопрос – за что был убит дервиш?»

Мастер Ёдгор выслушал командира Гани. Кивнул головой. Мастер стал осматривать следы преступления. Я стал изучать пустырь Отшельников. Он был огорожен невысокой стеной и имел три выхода. Первый выход вел на базар. Второй выход вел к реке Тара и в район Вахши. Третий выход вел к реке Зара и к району Хафиз. За пустырем Отшельников возвышалась древняя крепостная стена, у которой примостился глиняный домик юродивого Лалы. Сам Лала проснулся. Он сидел на камне и играл с кошкой. На пустыре вдоль треснувших стен сидели отшельники, давшие обет молчания. Это были старики с лицами деревянных идолов. Это были идолы, чьи глаза видели прошлое и будущее. Старики видели то, что находится за порогом смерти. Я задумался. Мои мысли прервал резкий шорох. Я очнулся и осмотрелся.

Мастер Ёдгор рывком вытащил из спины дервиша кинжал. Бережно перевернул тело дервиша. Посмотрел на лицо. Срезал суму. Вытащил из сумы миску для подаяний, тыкву-горлянку, платок с лепешкой, четки. Осмотрев вещи, снял с тела пояс. Пощупал его. Затем достал из пояса круглый медный знак и осмотрел его. Накрыл тело дервиша своим чапаном. Сказал командиру Гани: «Дело государственное. Это знак тайной службы правителя Сомони. Дервиш был разведчиком. Он следил за кем-то? Кто-то узнал его. Его отравили, и он это понял. Попытался бежать от врагов, но за ним началась погоня. Из его горла пошла кровь. Дервишу удалось выбежать с базара на пустырь, но здесь его ждала засада. Произошла схватка, и разведчик убил четверых врагов. А потом получил удар ножом в спину. Дервиш погиб в бою. Достойная смерть. Тела можно убирать. Я продолжу следствие. Если будут новости, то учитель Ракиб сообщит вам о них».

Мастер пошел к базарной арке. Я последовал за ним. Внезапно мастер остановился и сказал мне: «Армия, наука, искусство. Семья, вера, школа. Все это – работа. Каждая работа имеет свои инструменты. Какого инструмента не было у дервиша?» Я сказал: «В его суме была чаша для подаяний, тыква-горлянка с водой, четки, половина лепешки в платке». Лицо мастера почернело от гнева: «Я не спрашиваю, что у него было. Я спросил – чего у него не было! Учитель Ракиб, вам семнадцать лет. Вы мужчина. Вы учитель. Вы учите детей. Научитесь не смотреть, а видеть! Научитесь не слушать, а слышать!» Мастер быстрым шагом пошел на базар. Я побежал следом.

Впервые я видел мастера в гневе. Мозг мой раскалился от мыслей. Я размышлял: «Чего не было у дервиша? Какого инструмента не было у дервиша? Дервиши бродят по дорогам. Славят имя Аллаха. Исцеляют людей. Танцуют свои солнечные танцы с посохами». На ходу я громко сказал мастеру: «Мастер Ёдгор, у дервиша не было с собой посоха». Мастер остановился. Лицо его стало светлым. Мастер сказал: «Правильно, учитель Ракиб. Схватка произошла в три часа ночи. Дервиш бежал на пустырь со стороны базара. Возможно, кто-то что-то видел?»

Было шесть часов утра. На базаре это время первой пиалы чая. В это время пекари шли отдыхать, а продавцы лепешек начинали свою работу. Все площадки между торговыми рядами, шатрами, лавками были убраны, подметены, политы водой. Пахло яблоками, грушами, виноградом. Мастер Ёдгор шел по базару. Приветствовал знакомых. Говорил с торговцами о здоровье семьи, ценах на муку, хвалил товары. Я шел следом, внимательно осматривая все вокруг. Мы обошли большие ряды, где продавали хлопок, ткани, оружие, инструменты, зерно, муку. Прошли длинный ряд, где продавали глиняные печи для изготовления лепешек, печи для готовки самсы, печи для готовки жареного мяса. Прошли ряд, где продавали громадные кувшины-хумы, чаши, чайники, пиалы, миски. На каждом углу базара были кузницы, где мастера ковали лопаты и кетмени. Мастер останавливался возле каждой кузницы. Внимательно осматривал готовый товар. Через час мы по периметру обошли весь громадный базар. Я удивился. Мои прогулки занимали три часа.

Во время обхода базара мастер Ёдгор вежливо опросил трех базарных сторожей. Все они сказали, что ничего не видели и ничего не слышали. Мы вернулись на место, откуда начали обход базара. Рядом с аркой, под полосатым навесом, сидел старик в тюбетейке и пил чай. Рядом со стариком стояли корзины с вишней. Связки черенков для кетменей и лопат. Мастер подошел к старику. Поклонился. Сказал: «Мир вашему дому, хранитель мудрости и столп веры. Не слышали ли вы ночью какой-либо шум?» Старик допил чай. Отставил пиалу в сторону. Начал говорить: «Мир вашему дому! Мое имя бобо Калон. Дом мой в селении Заргар. Селение находится на горе. Всю свою жизнь я пахал землю. Выращивал пшеницу. Теперь продаю черенки для лопат и вишни. В нашем селении растут самая сладкая вишня и самая вкусная земляника. Мне восемьдесят лет, и в последнее время мои ноги начали уставать. Поэтому порой я ночую на базаре. Вчера ночью меня разбудил шум. Я проснулся. Надел чапан. Вышел из-под навеса. Все было тихо и спокойно. Возможно, это шумел ветер. Возможно, это пробегали ночные демоны. Возможно, это была ваша коза». Мастер поклонился старику. Мы пошли дальше. Я оглянулся. Старик бобо Калон продолжал свой рассказ.

После обхода базара мы пришли в чайхану Саида. Сели на топчан рядом со старым чинаром. В чайхане Саида завтракали, обедали, ужинали учителя. Мастер Ёдгор был здесь почетным гостем. Помощник Саида тотчас расстелил дастархан. Принес два чайника чая, две пиалы, две горячие лепешки. Мастер показал Рустаму одну ладонь. Рустам убежал. Вернулся с подносом, на котором была миска шурпы, тарелка пирожков с мясом и луком, три отварных яйца. Поставил поднос передо мной. Рустам убежал. Я съел все. Мастер пил душистый зеленый чай. Смотрел на бегущие прозрачные воды арыка. Когда я закончил трапезу, мастер сказал мне: «Учитель Ракиб, бегите в район Суда. Там найдите командира Гани и передайте ему, чтобы его люди увели с базара юродивого Лалу. Затем его люди должны распустить на базаре слух, что ночью дервиш подарил Лале золотой динар. После этого возвращайтесь в школу. Ночью нас ждет опасная работа».

Я побежал в район Суда. Нашел командира Гани. Передал ему слова мастера и вернулся назад. Мастер сидел на топчане. Я сел рядом. Мастер сказал: «Сейчас пообедайте и ложитесь спать. Вечером мы пойдем в дом Лалы и будем ждать врага, который убил дервиша-разведчика. Враг силен, хитер, умен, но он совершил ошибку. Теперь он должен убить Лалу. Мы остановим преступника. Учитель Ракиб, вы должны будете изображать юродивого Лалу. Лала человек худой, высокий, стройный. Вы похожи на него. В темноте враг примет вас за юродивого. Остальное я сделаю сам». Мастер ушел в свой дом. Тетя Биби принесла мне миску лагмана, чашу жареного мяса, поднос с пирожками, чайник чая, пиалу, сладости. Слова мастера встревожили меня. Я съел все блюда. Съел все сладости. Съел весь арбуз. Выпил чайник чая. Пошел в свою комнату, прилег на курпачу и мгновенно уснул.

Вечером меня разбудила тетя Биби. Я умылся, сел на топчан. Стал ждать мастера Ёдгора. Наступили сумерки. Пришел мастер. Дал мне одежды с дырами и заплатами. Я переоделся. Мастер осмотрел мой наряд, подал потайную лампаду и два факела. Мастер сказал: «Окно комнаты Лалы видно с пустыря Отшельников. Когда появится враг, зажгите факел и помашите рукой. На пустыре этот знак будет ждать командир Гани». Скорым шагом, проходя проулками и переулками, мы вышли на пустырь Отшельников. Тихо пробрались в пустой домик юродивого Лалы. Домик имел вход без двери, окно без стекла, пол без ковра. Мастер показал рукой на лежанку в углу комнаты. Я лег на лежанку. Замер. Мастер спрятался за чинарой. Наступило время тревожного ожидания.

Наступила ночь. Я лежал на подстилке. Слушал звуки темноты. В полночь я услышал стук колотушки базарного сторожа. В два часа со стороны караван-сарая донеслось пение ночных гуляк. В три часа ночи стали слышны звуки колес арбы, на которых дехкане из дальних селений привезли на базар зеленый лук, укроп, молодой перец. В четыре часа ночи шум усилился. Шум шел от площади Казны, где дехкане продавали свой собранный урожай перекупщикам. Ночь стала растворяться. Запахло росой. Подул утренний ветерок. Я подумал, что враг уже не придет. Я решил, что враг разгадал замысел мастера Ёдгора, и именно в это время у дверей дома Лалы раздался глухой звук, и в проеме двери появился сам враг. Я увидел глаза смерти.

Тело мое сжалось. Волосы стали дыбом. Рот мгновенно высох. Раздался свист. Удар мастера Ёдгора сбил врага с ног. Я вскочил. Выбежал из домика. Мастер и враг били друг друга ногами и руками. Коленями и локтями. Позабыв обо всем, я бросился на спину врага. Получил страшный удар ногой в живот. Я отлетел к дереву. Вспомнил о факелах. Бросился в домик. Враг преградил мне путь. Передо мной мелькнула сталь кинжала. В это время мастер прыгнул высоко вверх и в падении нанес врагу раскалывающий удар по голове. Враг замер. Из его рта хлынула кровь, и враг рухнул лицом в пыль.

На шум схватки прибежал командир Гани. Вслед за ним примчались солдаты. Гани дал знак, и солдаты тотчас окружили место схватки. Командир перевернул тело. Посмотрел в лицо мертвого врага. «Это Кайрок. Один из помощников главаря Корда. Банда Корда уже много лет грабит караваны на шелковом пути. Теперь все становится ясно. Дервиш-разведчик искал логово банды Корда. Кайрок убил дервиша. Теперь Кайрок мертв. Как узнать, где логово банды Корда?»

Мастер Ёдгор посмотрел на восходящее солнце. Показал рисунок на руке Кайрока. Там были нарисованы две розовые рыбки. Мастер Ёдгор сказал: «Это пятый убийца, о котором говорил мститель из долины Явана – учитель Парвиз. Командир Гани и учитель Ракиб, следуйте за мной. Я вам покажу, ради чего наемные убийцы гнались за дервишем». Мастер Ёдгор направился к проходу, который вел на базар Четверг. На базаре мастер подошел к навесу бобо Калона, который торговал черенками для лопат и кетменей. Старик бобо Калон сидел на своем месте и пил зеленый чай. Мастер поприветствовал старика. Затем сказал командиру: «Все случилось вчера ночью. В чайхане Самада один из банды Кайрока узнал в дервише солдата тайной службы правителя Сомони. Кайрок понял, что дервиш имеет при себе сведения о банде Корда. Кайрок приказал своим помощникам убить шпиона. Дервиша отравили иглой с ядом. Дервиш понял это и побежал с базара в сторону района Суда. Везде его встречали убийцы. Тогда дервиш побежал на пустырь Отшельников. Во время бегства дервиш сумел спрятать свой посох. На пустыре произошла схватка, на шум которой прибежал ночной дозор. Кайроку пришлось скрыться. Кайрок понял, что у дервиша не было посоха, и на другой день начал поиски. На базаре убийца услышал новость, что дервиш дал юродивому Лале золотой динар. Кайрок решил, что посох хранится у юродивого. На рассвете, когда спорят дехкане и перекупщики товаров, Кайрок пришел в дом Лалы, чтобы убить юродивого и забрать посох. Остальное вы знаете».

Мастер Ёдгор замолчал. Потом вытащил из связки черенков посох дервиша. Внимательно осмотрел его со всех сторон. Посох состоял из ствола и набалдашника в виде головы льва. Мастер отвертел набалдашник. Перевернул посох, и из ствола на землю упала свернутая грамота. Мастер развернул свисток. На нем был нарисован шелковый путь, отмеченный тайными знаками, числами, буквами. Мастер передал свиток командиру Гани и сказал: «Передайте свиток судье Шаму. На свитке обозначены места, где скрывается банда Корда. Дело закончено. Учитель Парвиз отомщен».

Яван – Петербург, 2023 год

Писательница и журналистка, резидентка Дома творчества Переделкино. Автор романов «Зависимые» и «Музыка в пустом доме», организатор проекта «Люди читают рассказы». Живет в Санкт-Петербурге.

Спасение утопающих

Мы сидим на диване и смотрим в стену. По обоям ползут голубые стебли неизвестного мне растения. Сплетаются напротив окна и упираются в пожелтевший потолок. Наташа спрашивает, в каком районе Петербурга я живу. Я называю район, и она уточняет, далеко ли это от Смоленского кладбища. Наташа пришла ко мне с небольшой просьбой и хочет понять, стоит ли ее озвучивать, ведь если я живу далеко от Смоленского кладбища, просьба не имеет смысла.

До кладбища мне двадцать минут пешком. По Чкаловскому проспекту до Большого проспекта Петроградской стороны. По подземному переходу на Тучков мост. Выйти на набережную Макарова, двигаться вдоль вонючей реки Смоленки и выйти около ворот кладбища. Это если пешком и если погода хорошая. Обычно там всегда ветрено и пыльно. Иногда можно встретить наркоманов. На такси минут восемь, через мост Бетанкура, по Уральской улице, мимо «Ленты» и музея кукол. Просьба подруги меня не обременит, потому что времени у меня вагон, шататься по городу я обожаю, а друзья должны помогать друг другу.

Я рассматриваю шторы, на которых растут цветы.

Наташа разжимает маленький кулачок и протягивает мне сложенный квадратом листок бумаги. Из кухни доносится голос моей мамы, который предлагает нам чай. Мы не хотим пить, мы хотим молчать, смотреть в пол и убивать время.

Я хочу спросить у своей бывшей лучшей подруги, почему она такая худая. Руки Наташи полупрозрачные, похожи на руки моей шестилетней дочери. Я хочу спросить про морщины, паутинками расползающиеся по лицу молодой женщины. Я хочу сказать, что мне очень жаль Наташиного мужа, ведь я знаю, что он военный и уже два года живет не дома, а там. Но я молчу, потому что не хочу знать ответов.

Мама приносит чай, и на какое-то время в комнате становится тепло. Вместе с чайником и чашками мама приносит запах теста, капусты, пирожков. Она спрашивает, почему мы сидим как неродные, а мы ведь и правда неродные, хотя все свое детство я мечтала быть Наташиной сестрой.

Мама уходит, и Наташа спрашивает, много ли храмов в Петербурге. Она сама никогда там не была, да и вообще из Сибири не выезжала. Я говорю, что храмов и соборов очень много, но ведь я не верующая, поэтому посещаю их исключительно в туристических целях. Два раза была в Казанском соборе, три – в Исаакиевском и один раз в церкви святой блаженной Ксении Петербургской. Мне нужны были свечи для вечеринки, я шла мимо и купила свечи в церкви – цена там ниже, чем на маркетплейсах. У той вечеринки был особый запах.

Я вспоминаю, как однажды сильно болела с похмелья. На улице было минус пятнадцать, но я все равно пошла за вином и, чтобы согреться по пути, заскочила в католический собор с острой крышей. Там было тепло и тихо. Я присела на ступеньки. Меня тошнило. Потом я услышала шаги сверху, кто-то положил руку на мою голову и сказал «Бог любит тебя». Похмелье буквально испарилось.

На листочке, который лежит на полосатом диване между мной и Наташей, написаны два слова, я вижу буквы, когда на них падает свет из коридора. Это мама закончила с пирогами и решила прибраться. На самом деле она хочет подслушать разговор, всегда так делает. Наташа спрашивает, нравится ли мне жить в таком большом и опасном городе. Ведь Петербург стоит не на болоте, а на костях мертвецов. Глаза Наташи округляются, она берет меня за руку и смотрит чуть выше моих глаз. Петербург – город грязи, греха и смерти, говорит она. Почему же я там живу? Я злюсь и сжимаю ее маленькую хрустальную ладонь так сильно, что хрустят кости. Мне нравится этот город, я живу там, потому что могу там жить