Кремлевский пул. Два полюса и шесть континентов бесплатное чтение

© Кочетков А.А., 2025

© ООО «Издательство «Этерна», 2025

От автора

Благодаря профессии журналиста, режиссера-оператора документального кино и телевидения мне довелось стать участником многих интересных событий, побывать почти в ста странах мира, на всех континентах и полюсах нашей Земли.

В моей биографии были полярные экспедиции, съемки в период распада Советского Союза и волнений «лихих девяностых», репортаж из осажденного Белого дома, война в Чечне, бомбардировки Белграда, конфликты в Афганистане и других горячих точках.

Наконец, более двадцати лет работы в кремлевском пуле, сопровождавшем президента России и министров правительства в их многочисленных поездках. Все, о чем я пишу в этой книге, происходило на самом деле, но многие интересные детали и забавные случаи оставались, естественно, «за кадром», вне эфира официальных новостей. Принято считать, что работа журналиста – это «интриги, скандалы, расследования», но вы убедитесь, что это не так. Репортер, по сути, это профессиональный свидетель, наша работа связана и с риском, и с опасностью, и с нравственным выбором.

Позволю себе изменить имена и фамилии некоторых своих коллег по работе, так как понимаю – не всем понравится мое описание событий.

Полюс первый, Южный. Точка отсчета

Весной 1985 года экспедиционное судно «Михаил Сомов» оказалось в ледовом плену у берегов Антарктиды, в самом, пожалуй, удаленном и труднодоступном месте земного шара. Шел уже пятый месяц дрейфа, надежды на спасение таяли с каждым днем.

Мы вышли на верхнюю палубу. Абсолютное безмолвие и темноту полярной ночи вокруг нарушали разве что еле слышное тарахтение дизеля из машинного отделения и тусклый свет прожектора на мачте.

– Что говорят, сколько топлива у нас осталось? – спросил я.

– Капитан сказал, еще дней на десять хватит, – отозвался матрос Леха.

– А потом?

– А потом все остановится, погаснет свет… К вечеру в каютах будет такая же температура, как на улице. Сливай воду! Конец…

– Значит, у нас есть еще десять дней…

– Ну, вы оптимисты! – включился в разговор боцман Семен. – Какие десять дней? Пятьдесят айсбергов насчитали вокруг. Начнут опять двигаться, будет беда… Окажемся на их пути и пойдем ко дну, может, уже завтра все закончится!

– Вот ведь какая махина! – вздохнул Леха. – Только часть снаружи, три четверти под водой. И, главное, ветер может в одну сторону дуть, а айсберг идет в другую.

– На той неделе один рядом был, буквально в метре от палубы. Рукой можно было потрогать!

– Да! И мы без движения, стоим на одном месте! Никак не увернешься! Еще немного – и раздавил бы нас, как муху пришпиленную, даже не заметил…

– Удивительно, конец двадцатого века, человек в космос летает, а сюда добраться невозможно! – сказал я. – Вот и спасательная экспедиция застряла, так и не дошла до нас…

– Все, это был последний вариант, больше нет. Даже самолету несколько тысяч километров лететь от ближайшей земли. И что? Сесть-то невозможно. Ни метра ровной поверхности, одни торосы вокруг!

– Тише! – поднял вверх руку Семен. – Кажется, опять начинается!

Издалека приближался тревожный гул. Вздыбленный лед, ломаясь, напирал на борта судна.

– Пошли посмотрим, что внизу!

Спустились по трапу в трюм, между собой мы называли его «преисподней».

В свете луча фонаря внутренние стальные шпангоуты «Михаила Сомова» были похожи на искривленные ребра доисторического чудовища. Страшная сила давила на металл извне, казалось, некоторые части обшивки прямо на глазах вминаются внутрь. Если корпус не выдержит, в пробоину хлынут тонны черной океанской воды и корабль пойдет на дно. Это произойдет быстро, даже не будет шансов выбраться на палубу…

Когда в дальнейшем случалось, что неблагоприятные обстоятельства складывались один к одному и вроде наступал «полный пипец», я вспоминал эти минуты и понимал, что это не так. Вот тогда был «пипец», а сейчас просто небольшое затруднение. Впрочем, на «нулевую точку» ситуация тоже не тянула, в дальнейшем встречались ситуации и покруче. Но эти дни в дрейфе всё равно стали на моей шкале везения своеобразной точкой отсчета.

«Открытие Антарктиды»

Антарктида – шестой континент, который не принадлежит никому. Любая страна может построить там полярную станцию и вести научные наблюдения. В середине пятидесятых годов двадцатого века Советский Союз решил заняться освоением Южного полюса. Первую антарктическую экспедицию возглавил известный полярник Михаил Сомов. В руководстве посчитали, что подвиг первопроходцев должен быть обязательно запечатлен на кинопленку.

Так в Антарктиде оказался мой отец – Александр Кочетков, молодой кинооператор Центральной студии документальных фильмов. На долгую, продлившуюся больше года зимовку остались девяносто два человека. Вечерами полярники собирались в кают-компании. Особых развлечений не было. В углу стоял проектор и не больше двух десятков жестяных коробок с копиями кинокартин.

Особым успехом пользовались комедии и фильмы про любовь. В одном из них главную роль играла актриса Валентина Ушакова. С ней отец учился в одно время на параллельных курсах в Институте кинематографии. Однажды он решился и отправил в Москву телеграмму: «Валя! Сегодня наш кинотеатр “Пингвин” был полон. В сотый раз смотрели “Запасного игрока”»… Актриса ответила, завязалась переписка.

По возвращении в Москву они встретились и поженились. Так на свет появился я, потом мой брат. Маме дали квартиру в кооперативе «Артисты кино и драмы» у метро «Аэропорт».

Нашими соседями стали актеры и режиссеры: Леонид Гайдай, Михаил Глузский, Майя Булгакова, Надежда Румянцева, Любовь Соколова, Татьяна Пельтцер, Михаил Козаков, Сергей Бондарчук с Ириной Скобцевой, Георгий Юматов, Всеволод Санаев… всех перечислить невозможно.

Наша квартира была на пятом этаже. На шестом жила семья Добродеевых. С Олегом, будущим руководителем российского телевидения, я ходил в одну группу детского сада. На четвертом, под нами, обитал поэт Михаил Матусовский. Часто, разыгравшись с братом, мы шумели и бегали, стуча голыми пятками по паркету. Мама тогда говорила: «Тише! Мешаете Матусовскому писать “Подмосковные вечера”!»

Какое-то время в доме жил и Евгений Евтушенко. Возвращаясь ночью после дружеской вечеринки, он любил, остановившись посреди двора, прокричать: «Ну что, кто лучший поэт России?!» В ответ открывались несколько окон, и разбуженные жильцы объясняли ему, кто он есть на самом деле.

Отец часто уезжал в командировки, маму вызывали на очередные съемки. Когда не с кем было оставить, она брала меня с собой. Как-то мне даже довелось сыграть небольшую роль ее сына в одном из фильмов. В общем, сомнений в выборе будущей профессии у меня не было. Конечно, кино, только какое?

Что интереснее? Павильоны «Мосфильма» или путешествия с кинокамерой по всему миру? После учебы в Институте кинематографии я пришел на Центральную студию документальных фильмов, где работал мой отец.

Однажды он поделился со мной творческими планами:

– Есть одна идея! Было бы здорово вместе отправиться в Антарктиду, чтобы посмотреть как бы глазами двух поколений на хронику, что я снимал почти тридцать лет назад в первой экспедиции, и на то, что происходит сейчас. А фильм назовем «Открытие Антарктиды»!

– Здорово! Двумя руками «за»! Всегда мечтал побывать на всех континентах и полюсах!

И вот мы с отцом на борту «Михаила Сомова», готового отправиться в тот злополучный рейс.

Поздняя осень 1984 года. Эта экспедиция уже тридцатая по счету, поэтому нет торжественных речей с трибуны и духового оркестра, как обычно принято показывать проводы и встречи полярников в кино. На причале Ленинградского грузового порта лишь малочисленные родственники отъезжающих и сотрудник местной молодежной газеты, который, кажется, больше всех переживает об отсутствии у момента нужной торжественности.

– Молодой человек! Что вы стоите!? Обнимите и поцелуйте свою жену на прощание! – Фотограф все еще пытается выполнить задание редакции и сделать достойный кадр для завтрашнего номера.

– Извините, но это не моя жена!

– Ну какая вам разница? Вам что, трудно? Поцелуйте ее, пожалуйста!

– Эй, да что вы себе позволяете?

Капитан дал прощальный гудок. Легкая вибрация передалась на корпус судна и перила палубы. Внутри, в машинном отделении, заработали двигатели. Судно отошло от причала и развернулось носом в сторону Финского залива. Через полчаса за кормой пропали последние огоньки Большой земли.

Теперь на ближайшие два месяца «Михаил Сомов» будет нашим домом. Примерно столько занимает дорога через весь земной шар до ледяного континента.

Экспедиционная жизнь – отдельный мир. Твой круг общения – несколько десятков человек экипажа и полярники самых разных профессий: летчики и ученые, механики и повара. Никого другого не будет, все, к чему ты привык, осталось далеко позади. И нельзя сказать: «Знаете, я так больше не играю! Мне надоело! Хочу вернуться домой!» Что бы ни случилось, корабль движется только вперед.

Миновали экватор. Теперь с каждым днем температура воздуха будет снижаться. Навстречу стали попадаться обломки ледяных полей и айсберги, первые предвестники Антарктики.

Нужно было привыкать, что в Южном полушарии многое происходит наоборот. Ветер с севера несет тепло океана, а с юга – холод ледяного континента. Над головой появляются новые, незнакомые созвездия. Чем ближе к полюсу, тем больше длительность светового дня. Поэтому июль здесь – это середина зимы, а декабрь – самый разгар лета. И солнце светит круглые сутки, не опускаясь за горизонт.

Новый год всё равно ждали и к нему готовились. Достали из морозильной камеры настоящую зеленую елку и установили в кают-компании, развесили на стенах гирлянды. Повар приготовил праздничный ужин, а радисты завели на судовые динамики бой курантов Спасской башни.

Утром «Михаил Сомов» вошел во льды. Ко всеобщему удовольствию, качка прекратилась. Я решил спуститься в трюм за новой партией кинопленки и заодно отнести на хранение снятый материал. Внизу звук ломающихся льдин был слышен гораздо сильнее. Прикоснувшись рукой к корпусу, почувствовал его дрожь и вибрацию. «Интересно, а какая толщина металла?» – не успел подумать, как сильнейший удар сбил меня с ног и отбросил в угол. Где-то рядом раздался жуткий скрежет, замигала лампа дежурного света, послышались звуки сирены и топот ног.

– Что случилось? – выбравшись наверх, спросил у первого встречного.

– Не знаю! Вроде наскочили на что-то.

В нашей каюте никого не было, на полу валялись упавшие с полок вещи. В конце коридора произошедшее событие обсуждала группа моряков.

– Как раз был на мостике, – рассказывал один из очевидцев. – Капитан пришел совсем никакой.

– Что, после вчерашнего?

– В хлам просто! Ребята его обратно в каюту пытались отправить…

– А он за штурвал, порулить захотел! Вот и порулил. С полного хода на камни! Здесь же на подходе к станции гряда скальных пород близко к поверхности, разве не знал, не первый же раз тут?

– А с корпусом что?

– Неизвестно, разбираются еще…

Через час отец пришел с совещания.

– Капитана отстранили совсем, решение начальника экспедиции. Серьезное повреждение корпуса, водолазы обследовали, угрозы потери плавучести нет, но и двигаться дальше нельзя!

– И как теперь быть?

– На месте задержимся, будем думать, чем залатать дыру. В конце января ожидают самолет из Москвы, капитана отправят домой, пришлют нового.

Вечером за ужином в кают-компании обнаружилось еще одно неприятное обстоятельство. Чай в кружках оказался соленым. Видимо, пробоина пришлась на отсек с запасами пресной воды, которая перемешавшись с морской, стала непригодной для питья. Недели, потраченные на ремонт, окончательно сорвали запланированный график, что и стало причиной всех дальнейших бед.

Ну, а нам пришла пора прощаться с «Михаилом Сомовым». Погрузив на вертолет всю аппаратуру и личные вещи, мы вылетели в направлении станции «Мирный». Представляю, насколько волнительно для отца было снова увидеть места, которым он отдал полтора года своей жизни.

За прошедшие тридцать лет от старого поселка мало что осталось. Мне так хотелось увидеть кают-компанию, где, может, найдется кинопроектор и железная коробка с копией «Запасного игрока»… Но нет, все оказалось скрыто под многометровым слоем льда.

Новый «Мирный» представлял собой несколько зданий на железных сваях, укрепленных на выходах горных пород. В январе население станции достигло максимальной численности: в разгаре сезонные работы, уже начали прибывать зимовщики новой смены. Нам нашлось место только на раскладушках в библиотеке.

Книги сюда привезли еще с первой экспедицией. На верхних полках стояли полные собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма. Встав на стул, я вытащил несколько томов. Многие страницы оказались склеенными, за тридцать лет их никто даже не листал. Видимо, раньше такую литературу обязательно полагалось иметь в каждом книжном собрании.

Отец рассказал еще одну интересную историю: с первой экспедицией тридцать лет назад в Антарктиду привезли несколько бюстов Ленина и Сталина. Их выгрузили на берег и собирались установить на центральной улице поселка, а также у входа в кают-компанию. Но налетевшая пурга все засыпала снегом, так их и не смогли отыскать. Уцелел только самый маленький, который поставили на полку. «Ну всё! Теперь домой лучше не возвращаться! Останемся здесь навсегда!» – загрустили полярники.

13 февраля 1956 года состоялось открытие станции «Мирный». Как раз в эти дни в Москве проходил ХХ съезд Коммунистической партии, на котором разоблачили культ личности Иосифа Сталина. Все с облегчением вздохнули и больше не вспоминали про потерю «ценного груза».

Мое спальное место располагалось вплотную к стеллажу с книгами. После тяжелого трудового дня хотелось почитать что-нибудь легкое и веселое, детектив на крайний случай. Но большинство было из обязательной школьной программы плюс «шедевры» иностранных авторов. Перед сном я мог протянуть руку и взять наугад любой том. Почему-то всегда попадался роман Томаса Манна «Доктор Фаустус». Должен сказать, что более скучного и бессмысленного чтива я не помню, но для крепкого сна достаточно было всего пары страниц. По иронии судьбы, позже, когда сдавал экзамен по зарубежной литературе на сценарном факультете ВГИКа, мне достался билет с этим произведением. Я получил «отлично», так как преподаватель признался: «Первый раз встречаю студента, который реально читал “Доктора Фаустуса”!»

Внутри континента

«Мирный» расположен на побережье Антарктиды. Путь вглубь материка пролегает через зону ледниковых трещин, достигающих порой сотен метров в глубину. Представьте себе – трактор тащит за собой на лыжах утепленный жилой балок, к которому сзади пристегнуты сани, груженные бочками с топливом. Балок – это помещение где-то десять квадратных метров, в котором находятся спальные места для нескольких человек, здесь же кухня и столовая, научная лаборатория и склад.

Разбитая колея от предыдущих походов состоит из ям, снежных застругов и ледяных торосов. Внутри во время движения нельзя расслабиться, жесткие удары лыж о препятствия норовят сбросить с койки и сбить с ног, поэтому лучше всего сидеть, держась за прикрученные к полу предметы. Все летающие по салону вещи так или иначе находят свое место.

Помня о трещинах, первый десяток километров идем с открытыми дверьми, чтобы в случае чего успеть выскочить наружу. Дальше начинается подъем на купол, дизель трактора надсадно гудит, затаскивая прицеп в гору. Кстати, на полярных станциях моторы всей техники работают круглосуточно, их никогда не выключают, ведь на морозе будет трудно запустить снова, следят только, чтобы в баках было достаточно солярки.

– Ребята, мне надо сделать кадр, как идет поезд. Может, остановимся, я вылезу, а вы проедете мимо меня? – после нескольких часов тряски взмолился я.

– Погода портится. Давай пройдем максимально, сколько сможем. Будем делать привал на ночлег, там и поснимаешь!

Когда остановились, вокруг свистел ветер и летали снежные заряды.

– Ну что, будешь вылезать?

– Буду! С камерой зайду чуть вперед, махну рукой, а вы проезжайте мимо меня!

Когда выпрыгнул наружу, порывы ветра чуть не сбили с ног. Пригибаясь и падая на колени, с трудом преодолел десяток метров и достал из-за пазухи камеру.

– Эй! Давай вперед!

Снег залепил объектив, протер его, как смог, рукавицей. Наконец свет фар дернулся, и темная громада прошла мимо. Прижавшись к видоискателю кинокамеры, вел панораму, пока в кадре не исчезли последние габаритные огоньки.

Спрятав снова аппарат за пазуху, оглянулся. Видимость была нулевая. Тут я по-настоящему испугался. Где все? Вроде проехали только что вот здесь. А может, левее? Если выбрать неправильное направление, потеряешься и замерзнешь. В отчаянии опустился на снег. Прошло несколько минут, и я услышал далекий металлический стук. Пополз на него. Через пару десятков метров уткнулся в спущенную лестницу. В дверях чья-то темная фигура колотила половником по корпусу балка: «Ужин готов! Все к столу!!!»

Наутро о том, что была пурга, можно было догадаться только по наполовину занесенным гусеницам тягача. Над головой ярко светило солнце. Белизна снега обжигала глаза, смыкаясь вдали на горизонте с ультрафиолетом неба.

Продолжили движение. Радист, сняв наушники, сообщил новость, что в поезде на «Восток» одному стало плохо – гипоксия, пришлось снимать вертолетом. Гипоксия – это горная болезнь. С набором высоты в разреженном воздухе становится меньше кислорода, кружится голова, человек начинает задыхаться. Кто-то нормально переносит эти условия, а кто-то нет, заранее не определить. Лечения и таблеток нет, надо срочно эвакуировать больного с высоты.

Станция «Восток» расположена на Южном геомагнитном полюсе. Ил-14 плавно сел и прокатился на лыжах до конца взлетно-посадочной полосы. Аэропорт. Пара скамеек – зал ожидания. Тут же установлен памятный знак – деревянный земной шар, изрядно потрепанный ветрами и солнцем. Стрелки указывают расстояния до различных географических точек. До Москвы 14 724 километра.

– С прибытием! Закрой лицо, можешь с непривычки застудить легкие, – посоветовал один из встречающих. – Хотя сегодня тепло, минус 46, лето пока, еще недели две продлится.

Я натянул до глаз шарф, но дыхание все равно не входило в нормальный ритм.

– Высота почти четыре километра над уровнем моря, кислорода мало. Ничего, приспособишься! Главное, без резких движений. Кино делать у нас будешь?

– Да!

– Вон, смотри, отсюда хорошо снять общий план. – Он показал рукой на две высокие антенны с металлическими лестницами. Пока лето, можно, потом уже не залезешь.

Зимой на Южном полюсе царят температуры под девяносто. В таких экстремальных условиях может выжить только человек. Собаки и кошки, которых пробовали привозить сюда, не смогли выдержать и нескольких дней. Ребята рассказали, было, правда, исключение. В одну смену среди продуктов повар обнаружил живого таракана. Его поселили в самом теплом месте на кухне, поставили блюдца с водой и едой. Питомец как мог скрашивал жизнь и быт полярников. Закончилась эта история трагично. Кто-то из новой смены по незнанию опрометчиво прибил домашнее животное рукавицей. С живодером месяц после этого никто не разговаривал.

Одевшись потеплее, я засунул камеру за пазуху и вышел на улицу. На поверхности ледяной пустыни выделялись только дымящая труба дизель-электростанции и вышка буровой. Пройдя метеоплощадку, направился к двум антеннам возле аэродрома. Достаточно бодро вскарабкавшись по ступеням на пару десятков метров в высоту, достал камеру и фотоаппарат, чтобы снять общий план «Востока». Сразу пожалел, что не взял с собой страховочного пояса – держать одной рукой камеру было неудобно, вторую отпустить боязно. Успокоив дыхание, кое-как снял несколько кадров и, закинув на шею ремень от аппаратуры, намертво вцепился в металлические прутья вышки. В этот момент силы меня покинули.

Сколько времени так висел – не знаю. К счастью, заметили ребята. «Снимай ремень с шеи! Бросай все! Иначе не спустишься!» Слава богу, техника упала в центр растянутого одеяла. Осторожно перехватывая онемевшими руками лестницу, делая по одному шагу в минуту, наконец оказался внизу.

В теплом помещении аппарат моментально превратился в белого ежа, на поверхности металла выросли ледяные иглы. Так я понял особенности киносъемки «по-восточному». С тех пор на улице возил за собой санки с тремя камерами в теплых сумках. Достав одну, можно было работать не больше двух минут, дальше пленка рвалась, не выдержав мороза. Убрав обратно, доставал другую, потом третью. Всё! Нужно было возвращаться в помещение и отогревать оборудование в закрытых кофрах не менее суток.

Да, на «Востоке» ко многому нужно было привыкать. Вечером, взяв гитару, трудно было спеть песню целиком, между куплетами отдыхали, восстанавливая дыхание. Вода, которую вытапливали из снега, на высоте закипала уже при 80 с чем-то градусах, поэтому продукты плохо готовились, в чем я сам убедился, помогая повару.

«Смотри, тебе пора уже возвращаться в “Мирный”, – напомнил начальник станции, – а то ненароком останешься здесь еще на год. Впрочем, я не против!»

Эвакуация. Всё не по плану

После месяца, проведенного внутри континента, «Мирный» казался приморским курортом, где было многолюдно и можно было спокойно дышать относительно теплым воздухом.

На станции собралось практически два состава полярников. Начались проблемы с размещением и продовольствием. Новая смена вполне справедливо говорила старой: «Вы рано или поздно уедете отсюда, а нам еще год зимовать!»

Попробовали найти и раскопать из-под снега склад первой экспедиции. Однако за тридцать лет продукты стали непригодными для еды, перемороженное мясо было жестким, как кожа полярных унтов.

Я взял с собой в командировку снасти, чтобы порыбачить в океане с борта «Сомова». И вот наступил момент, когда они пригодились. Если позволяла погода, спускался на припайный океанский лед. Рядом со станцией были лунки, проделанные тюленями и морскими леопардами. На леску привязывал до пяти рыболовных крючков, больше нельзя, так как становилось тяжело доставать улов. Насадка тоже была необязательной, рыба клевала просто так. Долго ждать не приходилось, следовало пять ударов – и можно было вытаскивать.

У поверхности плавала ледяная, чуть глубже нототения и антарктические бычки. Они были пожирнее и ловились только тогда, когда к леске привязывал более тяжелый груз, чтобы проскочить мимо ледяной. Иногда попадался и вовсе редкий экземпляр – реликтовая рыба-лиса с красными костяными ушами. Попробовать ее на вкус почему-то никто не захотел.

На рыбалку приходили посмотреть любопытные императорские пингвины. Они всегда стояли примерно на трехметровой дистанции. Брошенную им рыбу не трогали, только презрительно трясли головами, мол, и сами поймать можем.

В марте выходить на лед было относительно безопасно, он был крепче, уже исчезли участки чистой воды, на которых могли внезапно появиться хищные косатки. Я несколько раз видел, как они пытаются своими боками перевернуть льдину с пингвинами. Не хотелось бы оказаться на их месте!

Наловив целые сани свежей рыбы, отвозил на камбуз благодарным поварам.

Никаких вестей с «Михаила Сомова», на котором планировали возвращаться домой, не поступало. На карте у кают-компании флажок с обозначением судна вот уже какую неделю оставался на одном месте, у станции «Русская», на другой стороне Антарктиды.

Вечером в библиотеку заглянул начальник станции.

– Можешь напечатать портрет в черной рамочке?

– Что случилось? Кто-то из наших?

– Да, нет, слава богу, все целы. В Москве очередной генсек помер. Нужно портрет в кают-компании повесить, так полагается.

В период с конца 1982 по март 1985 года генеральные секретари перестали надолго задерживаться в руководстве страны. Совсем недавно ушел Брежнев, за ним Андропов, и вот, чуть больше года прошло, настал черед Черненко. В темной комнате, при свете красного фонаря, я смотрел, как на бумаге в проявителе появляются буквы его имени. Фотографию переснял со стенда, висевшего перед кают-компанией, с изображением всех лиц членов Политбюро ЦК КПСС. А вот портрета Горбачева так никто и не смог найти. Перед Новым годом кто-то из полярников, вешая праздничные гирлянды, неаккуратно прислонил лестницу к стене и оторвал кусок плаката в том месте, где был Михаил Сергеевич.

Съемки фильма мы практически завершили, чистой кинопленки осталось совсем мало, и провести без дела еще один год здесь совсем не хотелось. На всякий случай вещи были собраны, чтобы быть готовым к любой неожиданной, самой фантастической ситуации. Так и произошло. Начальник станции принес на завтрак приказ по Институту Арктики и Антарктики и график эвакуации. План действительно был сумасшедший. Полярников предполагалось перебрасывать вертолетом на айсберг в океане, к которому сможет подойти резервное судно.

Поверхность айсберга была покрыта огромными ледяными пупырями. Стали осторожно выгружать свой немалый груз: кинокамеры в ящиках, штативы, чемоданы с операторскими принадлежностями, личные вещи и, самое главное, больше двадцати железных яуфов с километрами снятой пленки – результатом нашей более чем полугодовой работы.

Командир вертолета помахал на прощание рукой, и тяжелая машина поднялась в воздух. От вращающихся винтов наше имущество поползло в разные стороны к обрыву. Я метался как тигр, пытаясь удержать ящики, готовые навсегда исчезнуть в глубинах океана.

Специальная спасательная экспедиция

В Москве, куда вернулись в начале июня 1985 года, стояла прекрасная погода. Светило солнце, в воздухе летал тополиный пух. В ожидании выхода сданного в проявку материала появилось свободное время, мы с отцом даже подумывали о небольшом отпуске.

О том, что лето у меня будет очень коротким и уже практически закончилось, я узнал от директора студии.

– Срочные новости! Будет специальная экспедиция по спасению «Михаила Сомова»! Александра Степановича не отпустим, на нем большой фильм. А ты можешь собираться!

– Когда ехать?

– Да еще вчера нужно было… Ледокол «Владивосток» уже вышел в рейс. С начальником экспедиции Артуром Чилингаровым вылетишь в Новую Зеландию, там и присоединитесь ко всем. Срочно, сценарий напишешь потом, ищи, кто поедет с тобой вторым оператором, фамилию мне сюда, приказ о запуске фильма подписываю сегодняшним днем.

В вестибюле на первом этаже студии, как обычно, было полно народу. Слух о предстоящей командировке уже, видимо, разошелся в коллективе, поэтому те, кто не хотел в ней оказаться, понимая, что это может быть билетом в один конец, явно старались держаться от меня подальше. Поговорив с несколькими коллегами, я услышал примерно одно и то же: «понимаешь, у меня семья, дети…», «у меня мама больная, не могу ее оставить», «здоровье уже не то… возраст дает себя знать…»

Мне было 25 лет, у меня еще не было жены и детей, родители, слава богу, были здоровы. И до конца дня нужно было найти человека, на которого можно будет положиться в такой сложной ситуации. Я уже совсем отчаялся, когда ко мне подошел Вадим Горбатский, оператор, у которого я начинал работать ассистентом, когда проходил на студии практику в студенческие каникулы.

Через день мы уже сидели в салоне самолета, вылетавшего по маршруту Москва – Дели – Сингапур – Окленд.

Ледокол «Владивосток» уже пришел в Новую Зеландию и ждал нас в столичном порту Веллингтон. Ход операции решили широко освещать в прессе, кроме нас была группа Центрального телевидения и корреспондент ТАСС. На мне еще висела задача вести репортажи с места событий для газеты «Комсомольская правда».

Старт последнего и самого важного этапа экспедиции был назначен на 5 июля 1985 года. Основная задача – подойти на возможно близкое к «Сомову» расстояние и, если не удастся вытащить его из ледового плена, то хотя бы спасти жизнь экипажа, сняв людей вертолетами.

План выглядел просто, но чем дольше шло совещание, тем больше становился очевидным возможный провал всей этой затеи. Такого никогда не было, чтобы ледокол шел в Антарктиду в разгар полярной ночи. Я знал, что в Москве многие известные полярники на предложение возглавить экспедицию отвечали отказом и выразительно крутили пальцем у виска. Артур Чилингаров, заместитель председателя Госкомгидромета, решил рискнуть. Понятно, что в случае успеха он рассчитывал на государственные награды и новую должность на карьерной лестнице. Ну, а если неудача?

Думаю, что многих великих географических открытий просто не случилось, если бы авантюризм не был неотъемлемым качеством характера идущих впереди. Подводя итог совещанию, Чилингаров, вставая из-за стола, хлопнул по нему ладонью и сказал: «Ну что? Других вариантов нет. Поехали!»

На следующий день началось! Ледокол вошел в «ревущие сороковые» широты. Впереди по курсу гуляли волны высотой с девятиэтажный дом. Вскарабкавшись на вершину, мы через несколько секунд проваливались в бездну. Крен с борта на борт достигал почти пятидесяти градусов. Вокруг стоял скрежет металла и звон разбитого стекла. Удержаться на ногах было практически невозможно, потерявших опору людей бросало на стенки кают и коридоров. Взяв камеру и преодолев часть пути на коленях, добрался до капитанского мостика. Темная, пенящаяся масса океанской воды поднималась и обрушивалась на иллюминаторы рубки. Я заметил, что снаружи стали рваться толстые металлические тросы, которыми были закреплены бочки с топливом.

Наконец, проснувшись однажды утром, выглянул в иллюминатор и увидел мерно покачивающуюся гладь океана, заполненную круглыми блинами льда. С мостика виднелись уже более обширные поля и обломки айсбергов.

Капитан Геннадий Антохин отдавал короткие, отрывистые команды матросу за штурвалом: «Вот видишь трещинку там левее? Давай по трещинке! Ледокол сам себе колею найдет! Он умнее, чем мы!»

В Антарктике прямая дорога не всегда самая короткая. Двигаться зигзагами по разводьям, огибая препятствия, получается быстрее, чем пытаться идти напролом. Чем дальше на юг, тем толще становился лед. Пора было поднимать вертолет, чтобы с высоты определить наиболее безопасный маршрут. В полдень наступало короткое время, когда небо чуть светлело на севере и становилось видно на несколько километров вперед. Тогда экипаж Бориса Лялина отправлялся на ледовую разведку.

Снимать с воздуха можно было только на самую высокочувствительную пленку, и то на самом пределе возможного. Когда вдали исчезали огни ледокола и вокруг оставалась одна бескрайняя ледяная пустыня, в глубине души становилось страшно, сможет ли вертолет вернуться назад и найти для посадки небольшой пятачок палубы на корме? Летать приходилось вопреки множеству инструкций. А это в авиации дело серьезное! Многие рекомендации были написаны после анализа серьезных происшествий и катастроф. «А здесь, – говорил Боря, – сплошные нарушения. Ночью при отсутствии видимости подниматься нельзя, при ветре больше 25 метров в секунду нельзя, на движущийся ледокол садиться нельзя… Но надо!»

Результаты ледовых разведок были неутешительными. Путь к «Сомову» преграждал огромный массив многолетних смерзшихся льдов. «Владивостоку» приходилось все чаще останавливаться и с разгону пытаться снова и снова штурмовать препятствия. И однажды случилось то, чего больше всего боялись. Двигатели работали на полную мощность, а ледокол не мог сдвинуться с места. Шли спасать «Сомова», а сами оказались в таком же положении, что и он.

На совещании всех удивил Чилингаров. Потирая довольно руки, он сказал:

– Я предлагаю высадиться на лед и организовать первую в истории дрейфующую станцию в Антарктике! Тогда нам точно дают Героев, как папанинцам.

Мы застряли в нескольких тысячах километров от ближайшей земли. До цели оставалось еще около двухсот.

– Как думаешь, Боря? Сможем долететь до «Сомова»? – спросил Чилингаров.

– Долететь-то сможем, надо еще вернуться, – размышлял вслух Лялин. – На пределе – должны. С минимальной нагрузкой.

– Артур Николаевич! Нас возьмите! – взмолился я.

– Хорошо! По одному человеку от прессы. Никакого груза, возьмем только письма. Будет погода – завтра вылетаем!

Вечером я снимал в радиорубке переговоры.

– Валентин Филиппович! – Чилингаров вызывал на связь капитана «Сомова» Родченко. – Как обстановка? Как дела у вас?

– Пока плохо все, даже не знаю, что делать!

– Температура у вас?

– 41–42 градуса…

– Найдите рядом ровную площадку! – вмешался в беседу Борис Лялин. – Можете хоть фонариком показать нам место приземления!

Снова на «Сомове»

Мы летели над сплошными массивами старого льда. Южная Антарктика, море Росса уже пятый месяц удерживают в плену свою жертву. Наконец вдали показались тусклые огоньки.

Приземлились, спрыгнули на лед. Одной рукой держал камеру, другой горящий фальшфейер, чтобы при его свете хоть что-нибудь снять. Впереди возвышалась громада судна с выбеленными от мороза бортами, покрытыми инеем канатами. Вниз спущен трап. Дежурный свет едва освещал лица молча смотрящих на нас людей, стоявших наверху на палубе. Да, не такой я представлял себе эту встречу! Понятно, наш прилет это не освобождение и не конец дрейфа.

Первым делом мы достали и разложили привезенные с Большой земли письма от родных. Разобрав их, все разбрелись читать по углам. Чилингаров скоро засобирался в обратную дорогу: «Ну теперь, если что, заберем вас всех отсюда!»

Я попросил разрешения не лететь назад. Еще заранее мы договорились, что Вадим будет снимать на «Владивостоке», а я останусь на «Сомове», корабле, на котором уходил в прошлом году в Антарктиду.

Пустые полутемные коридоры, вот каюта, где мы с отцом жили несколько месяцев. Хотел расположиться здесь, но оказалось нельзя, этот отсек обесточен в целях экономии. Жилые помещения сосредоточились на противоположном борту. Внутри было холодно, верхнюю одежду не снимали. Встретил знакомых. «В конце марта так все трещало, что думали, все – конец, сейчас пойдем ко дну, – поделился воспоминаниями матрос Леха. – Даже вытащили на лед палатки, несколько бочек солярки, запас продуктов. Смешно, все это было перемолото валом торосов и утонуло, а мы уцелели. Сейчас тоже что-то беспокойно стало».

На капитанском мостике горела только одна лампочка дежурного света. Тумблер связи с машинным отделением застыл в положении «стоп». Капитан Валентин Родченко стоял у иллюминатора и теплом пальцев пытался протаять точку для обзора в изморози на стекле. Он был единственным из экипажа «Сомова», с кем я не был знаком.

– Ну да, когда прилетел, вы с отцом уже сошли в «Мирном».

– А что со старым капитаном?

– Работала комиссия, выясняла, как посадил на мель, сейчас вроде в отпуске… – Родченко тяжело вздохнул. – Не знаю, зачем согласился на все это?

Я молча слушал его внезапные откровения.

– Середина марта, зима уже, подошли к «Русской». Вообще из Антарктики нужно уходить в это время, а мы только подошли, – продолжал он. – Погода стояла сказочная, ни ветерка, ничего. Встали близко, начали вертолетами возить все на станцию для новой зимовки. Чем короче плечо, тем больше рейсов можно сделать, это понятно. Пошло сжатие, ураган налетел неожиданно. Оказались в капкане, всё… Скажут, опять капитан виноват, а не потерянное из-за аварии время.

– Да, мы в «Мирном» так и не знали толком, что случилось.

– Откуда вы могли знать? Приказом по Институту Арктики и Антарктики ввели режим радиомолчания. Мол, сидите тихо, будем думать, как вас спасать. С одной стороны, правильно, что если каждый начал бы слать домой телеграммы типа «Всё, нам конец!» А с другой… время шло, а ничего не делалось. Понимал, что дрейф надолго, если, конечно, не случится самое страшное, треснет корпус, пойдем на дно. Начали экономить на всем. Нашлись недовольные, стали говорить, мол, «нас списали, а капитан ничего не делает». Старпом и еще несколько человек, можно сказать, устроили бунт, запустили машину на полный, начали взад-вперед биться… Прошли несколько метров, а топлива сожгли на месяц. Как бы оно нам сейчас пригодилось!

– А как узнали, что будет спасательная экспедиция?

– В конце весны пролетел над нами самолет, – пояснил Родченко, – потом вернулся, сделал круг. Вроде иностранные опознавательные знаки на крыльях были. Радисты вечером слушали «Голос Америки». Прибежали, сообщили, что о нас говорят, якобы Советский Союз бросил в Антарктике на погибель свое экспедиционное судно! Прошла всего пара дней, и вот, все началось!

– Ага, теперь оба корабля застряли!

Обсуждать сложившуюся ситуацию дальше не стали. В нашем положении оставалось только надеяться на чудо.

И это чудо произошло. Налетевший через пару дней ураган расколол сплошной массив старых льдов. От «Владивостока» в направлении «Сомова» пошла трещина, и ледокол рискнул двинуться по ней.

Я стоял на палубе с камерой и ждал, когда на горизонте появятся его огни. Из радиорубки долетали обрывки переговоров:

– Артур Николаевич! Вы там шарите прожектором? – Это был голос капитана Родченко.

– Конечно мы, кто еще?

– Смотрите, мы все белые, обмерзли, вы мимо нас не проскочите!

– Нет, уже видим вас!

Скоро ледовая западня снова захлопнулась, но наш караван уже успел отойти на безопасное расстояние. Два судна стояли бок о бок у кромки чистой воды. По палубе бегал Чилингаров.

– Собирайтесь, сейчас будем устраивать митинг!

– Какой митинг, Артур Николаевич, люди от усталости с ног валятся!

– Вы ничего не понимаете, где пресса? Давайте все на митинг, я уже доложил в ЦК КПСС!

Откуда-то на палубе взялись транспаранты и разноцветные флаги, видимо, были заготовлены заранее, с трибуны зазвучали торжественные речи. Митинг закончился только тогда, когда к Чилингарову подбежал радист с радиограммой.

– Товарищи! Нас поздравил Михаил Сергеевич Горбачев!

– Всё! Ну теперь точно дадут Героя!!!

Два корабля взяли курс к Большой земле. К счастью, на этот раз болтало значительно меньше.

Еще один интересный момент – рядом с Новой Зеландией пролегает линия перемены дат. Когда мы шли в Антарктику, у нас два дня подряд было одно и то же число – 5 июля. Теперь на обратном пути получалось, что после 9 августа наступит сразу 11-е. Все бы ничего, но 10 августа – мой день рождения.

В Антарктиде нет денег, все живут как при коммунизме: жилье, питание – все бесплатно. Но если нужны сигареты, шоколадки или спиртное отпраздновать памятные даты, сумма списывается с твоего счета. Только следует прежде получить разрешение.

Происходит примерно такой диалог:

– У меня день рождения!

– Поздравляю! – Начальник на всякий случай достает список с личными данными и проверяет, врешь ты или нет. – А кого ты пригласил?

– Васю, Лешу и Петю.

– Петя только вчера праздновал с Володей!

– Что ж я могу поделать?

С Чилингаровым у меня были хорошие отношения.

– Сколько тебе выписать? Меня пригласишь, надеюсь?

– Конечно, но есть одна проблема…

Не знаю, как удалось уговорить капитана притормозить и сбавить скорость, но 10 августа мы всей компанией весело отмечали мой 26-й день рождения, пока не наступила ночь двенадцатого.

Оставалось снять последний эпизод фильма – встречу «Михаила Сомова» в Ленинграде. Неожиданно в газете «Правда» вышла критическая статья. В ней написали, как пьяный капитан посадил судно на мель, из-за чего сорвались все планы снабжения полярных станций.

В руководстве страны решили скандал не раздувать, тем более что экипажу «Михаила Сомова» и спасателям пришлось пережить такое, что не пожелаешь никому. Чилингаров, Родченко и Лялин получили звания Героев СССР. Ордена вручили даже нам, представителям прессы. Неожиданно наградой обошли только капитана «Владивостока» Антохина, у него нашли прегрешения по партийной линии.

А я наконец оказался дома в Москве.

Пришли первые холодные ночи, пожелтели листья на деревьях, и опять для меня наступила бесконечная зима.

Центральная студия документальных фильмов

Центральная студия документальных фильмов (ЦСДФ) располагалась в Москве по адресу: Лихов переулок, дом 6, в здании старой церкви.

Мне было удобно ездить на работу – всего три перегона метро от «Аэропорта» до «Маяковской», а там две небольшие остановки по Садовому кольцу. Если не ждать троллейбуса, это расстояние можно было легко пройти пешком, что я и делал, пока не приобрел автомобиль.

Покупка машины в те времена была той еще историей – они просто так не продавались, нужно было записаться в очередь, которая шла очень медленно. В Союзе кинематографистов автомобильной комиссией руководил Всеволод Санаев, мой сосед по этажу. Сталкиваясь с ним в подъезде дома, я всякий раз интересовался:

– Всеволод Васильевич! Ну когда же мой черед подойдет? Еще до Антарктиды заявку подавал!

– Саша! Не беспокойся, все сделаем! Получишь свои «Жигули».

На работу не обязательно было приходить к определенному времени. Когда ты был занят на фильме, график определялся самостоятельно. Большой вестибюль студии всегда был полон народу. Вдоль стен стояли ряды скрепленных между собой стульев, на которых сидели творческие работники. Здесь формировались группы на предстоящие съемки, обсуждались удачи и неудачи предыдущих. Спорили порой до хрипоты, отстаивая свою точку зрения. Табачный дым клубами поднимался к потолку, а большие жестяные коробки, расставленные в качестве пепельниц, всегда были полны окурков.

Впервые я оказался здесь еще в детстве, когда встречал с мамой и братом возвращавшегося из очередной командировки отца. Особо запомнился мне тогда автомат с бесплатной газированной водой и операторские кабины – небольшие, в пару квадратных метров комнатки, где дверь завешивалась плотной черной тканью, чтобы можно было в темноте разматывать и заряжать в кассеты кинопленку. На первом этаже к вестибюлю примыкали цех обработки, отдел технического контроля, помещение, где сидели осветители, главный просмотровый зал и столовая с буфетом. На втором этаже было большое помещение с хорошей акустикой – здесь записывали музыку для фильмов в исполнении оркестра Госкино. Выше сидела дирекция, редакции творческих объединений, художники и цех комбинированных съемок, дополнительные просмотровые и монтажные.

Между прочим, ЦСДФ была самой большой в мире студией, выпускавшей более двухсот документальных фильмов в год, не считая так называемой периодики – киножурналов «Новости дня», «Советский спорт», «Советский патриот», «Пионерия» и др.

В те годы солидную часть продукции занимали ролики о визитах в СССР разных правительственных делегаций из-за рубежа и выступления Генерального секретаря ЦК КПСС на партконференциях и съездах.

Я еще успел застать времена Брежнева, когда из каждой второй комнаты звучала неразборчивая речь стареющего Леонида Ильича. Часто ассистентки режиссера выбегали в коридор в слезах, всплескивая руками: «Нет, ну только послушай, что можно из этого сделать?» – и ставили на монтажном столе фрагмент его выступления. Особенно трудно Брежневу давалось произношение словосочетания «социалистические страны», что звучало у него как «сосиски сраные», и ничего поделать с этим было нельзя.

– Слушайте, знаю одного человека, он копирует голос Брежнева один в один, давайте его пригласим и запишем! – как-то предложил я, вспомнив знакомого заведующего отделом культуры из Белгородской области, который вечерами, бывало, развлекал нашу дружную компанию пародиями на генсека.

– Хорошая идея! – обрадовался главный редактор, но, подумав, погрустнел. – Нет, опасно! Кто-нибудь настучит, не оберешься потом…

И монтажницы, вырезая кусочки фонограммы, пытались по буквам склеить «социалистические страны» из «сосисок».

Леонида Ильича Брежнева, что называется, живьем мне видеть не пришлось, снимал только прощание с ним на траурном митинге в Большом театре.

О его кончине мы узнали 10 ноября 1982 года. Помню, со стороны Садового кольца вдруг раздался разноголосый вой сирен автомобилей. Народ высыпал на улицу. Движение на дорогах замерло, водители троллейбусов, таксисты и частники – все остановились и жали на клаксоны. У винного магазина, напротив кукольного театра Образцова, выстроилась большая очередь из москвичей, желающих помянуть Брежнева. Еще бы, многие прожили при нем значительную часть своей жизни. Он стал генеральным секретарем, когда я только собирался идти в первый класс. Дальше было восемнадцать лет его правления, и тогда казалось, что столь долго находиться у власти невозможно, так не бывает.

За это время успел окончить школу, институт и даже пару лет поработать на студии.

Там, на ЦСДФ, я снял свою дипломную работу на операторском факультете ВГИКа о фольклорных коллективах Юга России. Следующий фильм был про танковое сражение под Прохоровкой, он неожиданно получил Государственную премию. Я снимал его с тем же режиссером Павлом Русановым, что и первый, и там же – в Белгородской области.

Однажды вечером мы гостили у Александра Харыбина, заведующего местным отделом культуры (это он обладал даром мастерски копировать голос Брежнева).

На глаза попался номер газеты с фотографией старой женщины, которая, сидя в тени раскидистого дерева, держала в подоле платья собранные груши. «Это моя мама! – поделился Харыбин. – Нет, никакая она не знаменитость. Молодцы наши журналисты, придумали такую рубрику, которая рассказывает о простых, обыкновенных людях. Это последнее фото… В прошлом году ее не стало».

Мы вернулись в Москву, но эта история часто вспоминалась, не выходила у меня из головы. Картины, которые делались на темы села, в основном рассказывали о выполнении продовольственной программы или о социалистическом соревновании. А что, если снять фильм, где односельчане будут вспоминать женщину, которой уже нет на свете, одну из тысяч обыкновенных русских женщин, что всю жизнь просто работали, растили и воспитывали детей? Много это или мало для одной судьбы? Своими соображениями поделился с режиссером Леонидом Кристи, с которым успел поработать несколько раз в качестве кинооператора.

Леонид Михайлович был необыкновенно образованным человеком, родился в Швейцарии, после революции родители привезли его в Россию маленьким мальчиком, – вот такая интересная судьба! Выслушав меня, он предложил:

– Идея хорошая! Давай снимай, не сомневайся!

– Да с удовольствием! Но кто мне, начинающему оператору, разрешит?

– Ну, допустим, скажем начальству, что я автор и режиссер. Ты снимай, а когда будем сдавать картину, я встану и заявлю, что не имею к этому никакого отношения.

По тем временам это был очень смелый поступок. Все, конечно, немного удивились, когда режиссер из еврейской интеллигентной семьи решил обратиться к теме русской деревни, но фильм «Жила-была на свете бабка Варвара» запустили в производство.

Дальше все прошло именно так, как предполагал Кристи. Шум и крик на сдаче фильма был большой. Но обошлось. В Госкино картина понравилась, даже получила призы на кинофестивалях.

Меня приняли в члены Союза кинематографистов и выдали удостоверение, по которому можно было хоть каждый день бесплатно ходить на премьеры в Дом кино, играть там на бильярде и ужинать в известном в московских творческих кругах ресторане. Окрыленный успехом, я принес на студию сразу несколько сценарных заявок будущих работ. Но их даже не стали рассматривать: «Кто ты такой? Разве у тебя есть литературное образование?»

С налета, увы, пробиться не удалось. Наверное, в первую очередь из-за того, что в Советском Союзе представители таких творческих профессий, как композиторы, музыканты и авторы литературных произведений, получали гонорары гораздо больше кадровых работников киностудий. С учетом потиражных выплат и прочих авторских отчислений, разница в денежных доходах была существенной. Ничего не оставалось, как пойти на заочное отделение сценарного факультета ВГИКа. Я поступил сразу на второй курс, к счастью, не пришлось даже еще раз сдавать всевозможные истматы и диаматы с историей КПСС.

После Антарктиды получил и обещанную директором ЦСДФ режиссерскую категорию. Не буду вспоминать десятки своих документальных фильмов. Были любопытные темы, а были и проходные, участвовать в которых соглашался только из-за интересных поездок. К примеру, заказная работа о бахаистской религии. Мы путешествовали по всему миру: Индия и Израиль, Боливия и Перу, Германия и Соединенные Штаты, от Нью-Йорка, Чикаго, Сиэтла до Аляски.

Делая фильм о космосе, пользовались служебным положением в личных целях – выписывали всей группе пропуска в закрытый для обычного народа Звездный городок. Это было особенно актуально перед Новым годом, когда в магазинах для космонавтов можно было прикупить свежие мандарины, овощи, соки и прочий дефицитный товар, обычно отсутствующий в продаже.

Кинопленки на студии тоже в изобилии не было, процесс проявки и печати требовал больших затрат и времени, поэтому лимит ее использования был достаточно жестким: один к трем, то есть из трех минут снятого материала должна набраться одна минута полезного метража. Это в нынешние времена оператор может снимать сколь угодно долго – объем памяти флешек практически не ограничен. А тогда нужно было десять раз подумать, прежде чем нажать кнопку пуска. В кинохронике часто пользовались приемом, когда съемочная группа только делала вид, что работает по-настоящему. В кинокамеру ставили пустую кассету. Называлось это «снимать на американку».

Раньше приезд представителей прессы, особенно где-нибудь в провинции, был радостным событием. Областное руководство радушно встречало группы из Москвы, всегда помогало в организации процесса, иногда просило взамен запечатлеть какое-нибудь торжественное собрание к годовщине Октябрьской революции. Ненужное для фильма мероприятие якобы «снимали», не потратив ни метра пленки, и все были довольны.

Мастером подобного общения с начальством был директор картины Рыжиков. «Дядя Коля», как его обычно называли в группе, надевал свой лучший костюм и шел на прием к секретарю обкома. Диалог был примерно следующий:

– Ваша область выбрана для фильма к очередному съезду партии. – Дядя Коля многозначительно поднимал вверх указательный палец.

– Нам очень приятно, окажем всевозможное содействие!

– Творческий коллектив уже ознакомился с планом работ. Приступаем завтра. Начнем с центральной площади города. Но есть одна небольшая проблема…

– Говорите, всё решим!

– Да мы сами! Памятник Ленину у вас перед обкомом все время в тени. Я уже договорился с танковой бригадой, мы его быстренько передвинем на время съемок, а потом, не волнуйтесь, поставим на место!

– Нет, что вы, товарищ! Просите что угодно, только не это!

– Хорошо! Тогда нам нужны три машины, сопровождающий на каждый день, ну, питание и гостиница на уровне…

Были в моей практике и несколько фильмов о спорте. Хочу рассказать об одном забавном случае со знаменитым хоккейным тренером Анатолием Тарасовым. Приехав со съемочной группой в Харьков, где проводился турнир «Золотой шайбы», я нашел Тарасова на ледовой площадке. Он стоял, опираясь на свой костыль-клюшку в окружении юных хоккеистов и увлеченно разбирал с ними очередной игровой эпизод. Я подошел поближе и, дождавшись паузы, сказал: «Здравствуйте, Анатолий Владимирович! Меня зовут Александр Кочетков. Я приехал из Москвы, буду делать фильм о вас!» Тарасов бросил на меня сердитый взгляд и, не прервавшись даже на пару секунд, продолжил вести занятие.

Выждав еще немного, снова попытался обратить на себя внимание. И опять безрезультатно. Когда в третий раз обратился к Анатолию Владимировичу, он взорвался от негодования. «Нет, вы только посмотрите! – Тарасов возмущенно потряс в воздухе своим костылем. – Я известный тренер, воспитавший несколько десятков выдающихся мастеров, чемпионов мира!!! А фильм обо мне присылают снимать какого-то малолетнего сопляка! Да иди ты на хрен!!!» Дети на коньках испуганно притихли, а он, повернувшись ко мне спиной, как ни в чем не бывало продолжил свой хоккейный урок.

Вернувшись в гостиницу, я сидел в своем номере в расстроенных чувствах и не знал, что делать дальше. Вдруг из коридора послышался приближающийся стук костыля. Тарасов зашел в номер, грузно опустился в кресло, положил свою клюшку на угол столика и как ни в чем не бывало спросил: «Так на чем мы остановились?»

После нескольких часов беседы я наконец «получил допуск» к продолжению съемок.

Полюс второй, Северный

Приближалось время защиты моей дипломной работы на сценарном факультете ВГИКа. На одном полюсе земли, Южном, уже побывал. Для полного осуществления мечты оставался другой – Северный.

Весной 1986 года знакомые из Института Арктики и Антарктики сообщили, что ищут подходящую льдину для новой дрейфующей станции. Что, подумал я, если попробовать сделать фильм без дикторского текста, без интервью с участниками дрейфа, с минимальным звучанием музыки – только эпизоды из жизни двух десятков людей и забавные ситуации, снятые методом кинонаблюдения. Конечно, для этого нужно стать абсолютно своим в коллективе, чтобы никто не обращал внимания на камеру, не позировал специально в кадре. Может, получится что-то новое в диапазоне между документальным кино и художественным. Что ж, сейчас как раз есть такой шанс! – полярное начальство дало добро на участие нашей группы в экспедиции.

В Северном полушарии, в отличие от Антарктиды, весна наступает в марте, а лето, как полагается, в июне. Из Ленинграда на восток, вдоль побережья Северного Ледовитого океана летят самолеты полярной авиации. В одном из них нашлось место и для нас.

Знаю, как с первого взгляда можно отличить отправляющихся в краткосрочную командировку от собирающихся зимовать год и более. Последние обычно пострижены наголо и смотрят на окружающих немного отсутствующим взглядом. Пассажиры нашего рейса представляли и тех и других. Конечная цель маршрута – остров Жохова, где находилась основная база экспедиции. Путь предстоял неблизкий, с остановками. Первая, короткая, в Ухте, затем, более продолжительная, в Хатанге.

После питерской слякоти, в Заполярье еще царила зима. Хатанга – небольшой северный поселок: несколько десятков домов, среди них – почта, отделение милиции и даже ресторан. Туда мы и направились. Когда вошли внутрь помещения и осмотрелись, оказалось, что почти все столы уже заняты пассажирами нашего рейса. Сели за свободный, стали ждать, когда официантка принесет нам меню.

– А меню у нас нет! Поесть – гуляш из оленины или котлеты из оленины. И компот.

– Что, компот тоже из оленины? – спросил я.

– Из сухофруктов! – ответила серьезная официантка. – На гарнир гречка и пюре.

– Пюре из картошки?

– Здесь картошка не растет. Из концентрата.

Перекусив гуляшом с гречкой, вернулись к самолету. Летчики готовились запускать моторы, а старший рейса пересчитывал по головам подошедших к трапу полярников.

– Стоп!!! Так и знал, одного не хватает!

– Точно! Кажись, Витька нет.

Вернулись в поселок искать потерявшегося. Когда проходили мимо отделения милиции, услышали, как кто-то пел тоненьким голосом жалостливую песню: «Что тебе снится, крейсер “Аврора”, в час, когда солнце встает над Невой…»

– О, ребята, Витек точно здесь!

В помещении за столом сидел строгий милиционер и решал кроссворд из старой газеты. За ним в закутке, за железными прутьями решетки, находился Витек.

– Отпустите его, – попросил старший рейса. – Нам дальше лететь надо. Мы не можем его здесь бросить!

– Как же я его отпущу? – удивился милиционер. – Он хулиганил, приставал к официантке, требовал добавки компота, разбил посуду!

Витек всхлипнул и обхватил голову руками:

– Дети дома думают, что их папа – герой-полярник! А папа в клетке сидит, как обезьяна!

– Отпустите его! Видите, как переживает. Мы за всё заплатим. Ему еще год на льдине куковать! Просто так не отделается, накажем по всей строгости! Каждый день с утра будет нам «Крейсер “Аврора”» исполнять!

Наконец, в полном составе мы сидели в салоне самолета. «Герой-полярник» успокоился и заснул под мерный гул винтов. К нам подсел парень лет тридцати.

– А вы кино будете снимать? Давайте знакомиться! Я сразу догадался по аппаратуре!

Мы представились в ответ. Мой взгляд упал на рюкзак с торчащей из него кислородной маской.

– О, такие видел в Антарктиде на станции «Восток». На спирту работают, подогревают воздух для дыхания! То, что спирт для них выписывают – здорово, а так полный отстой! Какой умник их только придумал!

– Это я…

– Слушай, извини, не хотел обидеть.

– Да нет, уже привык… Вот и в командировку сейчас послали, чтобы нашел спирту замену.

– Какая может быть замена, на солярку, что ли? Зачем тогда эта маска будет нужна!

– Вот и я так думаю, зачем? Начальству виднее, наверное.

Последний пункт посадки на материке – аэродром Черский. Это место, где Колыма впадает в Северный Ледовитый океан. Поселок расположен автономно и не связан дорогами с остальной частью страны. Странно, но в нем были пара десятков автомобилей.

– Зачем вам машины, ездить-то некуда? – поинтересовался я у местных.

– Как некуда? А в Зеленый мыс на рыбалку по зимнику?

– Сколько километров до вашего мыса?

– Семь! Пешком не дойдешь.

Черский – такая же Хатанга, только чуть побольше. И все же это последний оплот цивилизации, где за деньги можно купить что-нибудь в магазине или зайти на почту и заказать телефонный разговор с Москвой. Дальше перевалочная база на острове Жохова и сама льдина в районе Северного полюса.

Так получилось, что ребятам с дрейфующей станции не повезло. Взлетно-посадочная полоса постоянно покрывалась трещинами, почти девять месяцев с ними не было никакого сообщения. Ближе к Новому году подвижки льда прекратились, и мне сообщили, что готовится рейс на «Северный полюс – 28».

Полярная ночь на льдине

Институт Арктики и Антарктики располагался в Ленинграде на набережной реки Фонтанки, в бывшем дворце графа Шереметева.

– Лететь не передумали? Тьма какая на улице!

– Нет, конечно! Как обстановка?

– Сложная! Льдина попалась с характером!

– А в коллективе как дела?

– Не очень! У одного совсем крыша поехала.

– Давно?

– Давно! А вывезти его только сейчас, дай бог, получится. Вы прилетите, а его заберем обратно. Следующий рейс, наверное, только весной будет, в апреле!

Честно говоря, я не совсем был уверен в успехе задуманного мероприятия. Хорошо, что удалось собрать группу единомышленников: моего брата кинооператора Алешу и Петю Пивоварина, одного из лучших звукооператоров студии. И вот – сидим в самолете, который скоро совершит посадку на льдину в районе Северного полюса.

Встречать нас вышло человек двадцать, почти весь состав дрейфующей станции. Горящие фальшфейеры в темноте полярной ночи освещали лица неровным, мигающим светом. За месяцы на льдине у всех отросли бороды, и трудно было сразу разобрать, кто есть кто. «Привет! С прилетом! – услышал знакомый голос начальника станции Саши Чернышева. – Сейчас освободим борт и поможем вам дотащить барахло до дома. Жить у нашего доктора будете!»

Как посадили в салон повредившегося умом товарища, так и не заметил. Самолет, загудев винтами, вырулил к началу взлетно-посадочной полосы и после короткого разбега растворился в темноте полярной ночи.

Доктор встретил нас очень приветливо:

– Проходите, располагайтесь! Хорошо, что приехали, веселее будет! Сейчас вам подарю по сувениру в знак дружбы. Держите, сам делал!

Он торжественно вручил каждому по фарфоровой кружке. На ней был выгравирован силуэт белого медведя и надпись «Северный полюс – 28».

– Интересно, а чем так можно было написать?

– А вот! – Доктор показал медицинский бур для сверления зубов. – Пока ни разу не пригодился, чего добру пропадать?

– Ну, а если понадобится?

– Так он еще острый! Ничего с ним не случилось!

Домики, в которых живут на дрейфующих станциях, достаточно легкое сооружение из нескольких слоев фанеры с пенопластом внутри для утепления стен. Такая отработанная годами конструкция позволяет, если вблизи появилась трещина во льду, быстро оттащить мобильное жилище трактором на безопасное расстояние. Помещение отапливается с помощью печек-капельниц. Это железный ящик, внутри которого пламя поддерживается постоянно падающими каплями топлива. Запахом солярки пропитываются все вещи, одежда, постельное белье, но, самое интересное, через пару недель его уже не замечаешь.

Петя занял место в соседнем отсеке, которое освободил отправленный домой. Мы расположились в одной комнате с доктором: я внизу на раскладушке, доктор посередине, а Алеша на верхней полке нар под потолком. Ночью на полу подо мной образовывался лед, а брат мучился от африканской жары. Первые несколько суток мы попеременно вставали, я крутил регулятор капельницы в одну сторону, брат в другую, но потом плюнули и привыкли.

Из домика выходили по нужде, в кают-компанию на завтрак, обед и ужин, а также на съемки. Обо всех передвижениях полагалось сообщать дежурному по станции. Теоретически не исключалась встреча с белым медведем, поэтому для безопасности были две полярные лайки. Собираясь на улицу, вешали на плечо ружье.

Перед поездкой я совершил большую ошибку – подарил Пете книгу о белых медведях. Он изучил ее от корки до корки и постоянно цитировал, особенно те разделы, где описывались размеры животного, длина его когтей и зубов, расстояние, которое может преодолеть медведь за один прыжок. Прежде чем выйти наружу, Петя долго стоял, прислушиваясь, в тамбуре и осматривал окрестности через узкую дверную щель.

Потянулись однообразные дни зимовки. Солнце скрылось за горизонтом еще в конце осени. Темноту полярной ночи лишь иногда расцвечивали всполохи северного сияния. Помимо съемок было много ежедневной работы: дежурили по станции, помогали убираться и мыть посуду на кухне, поддерживали состояние взлетно-посадочной полосы. Для этого черпали ведрами океанскую воду из-подо льда и заливали замерзать в постоянно возникающие неровности и ямы.

По вечерам играли в кают-компании в самые простые настольные игры, смотрели кинофильмы. Разнообразие вносило лишь посещение бани и редкие сеансы связи с домом. Интернета в те времена не было, поэтому, чтобы поговорить с дрейфующей станцией, родные полярников приходили в Институт Арктики и Антарктики, где устраивался радиообмен. Общаться в присутствии посторонних было не совсем удобно, поэтому диалог был у всех одинаковый: «Люблю! Скучаю! Всем привет! Целую!»

Монотонный, однообразный ритм жизни в ограниченном коллективе всегда был тяжелым испытанием для психического здоровья. История знает массу примеров, когда люди, не выдержав, срывались. Помню, отец рассказывал случай из первой антарктической экспедиции. Тогда оставили на зимовку внутри континента четверых полярников: начальника станции «Пионерская» метеоролога Гусева, гляциолога Долгушина, были еще радист и тракторист, но они не принимали участия в конфликте. А он разгорелся из-за того, что в ежедневных сводках один в основном сообщал полученные им метеоданные, а исследованиям другого уделял мало внимания. Это был повод, а основная причина, по их обоюдному признанию, была в том, что «просто надоели друг другу».

Однажды гляциолог полез за образцами льда, споткнулся и упал на дно вырытого им колодца. Метеоролог подошел к краю и спросил:

– Что тебе надо?

– Помоги вытащить образцы!

Гусев вытащил образцы, повернулся и ушел, оставив товарища на дне ямы. Только к вечеру тот смог выбраться и пришел домой.

– А, ну и как прошел твой полет? – спросил Гусев.

В ответ Долгушин бросил в него нож, выбежал на улицу и пошел пешком, как он сказал потом, домой, в Москву. С трудом его удалось найти и остановить.

Похожее происшествие было на станции «Восток». А в «Мирном» один из зимовщиков вдруг перестал разговаривать и проводил все время уткнувшись взглядом в одну точку на горизонте. Такие случаи, я уверен, могут вспомнить полярники всех экспедиций.

Шел второй месяц нашего пребывания на дрейфующей станции. Мы отправились снимать, как ремонтируют взлетно-посадочную полосу. Когда вернулись домой, нас встретил доктор, сидящий на кровати с лицом чернее тучи.

– Что случилось? – поинтересовался я.

– Вы вот уходили два часа назад и своим штативом со всей силой стукнули по двери!

– И что?

– А ничего! Я с тех пор так и не заснул! Отдавайте мне назад кружки, которые я вам подарил!

Не знаю, как кого, а меня в сложных обстоятельствах всегда выручала работа. Вот и здесь, на Северном полюсе, вроде все стало получаться. Ребята уже совсем не обращали на камеру внимания, было снято достаточно много интересного материала. Но все равно чего-то не хватало. Однажды ночью проснулся от непонятного нарастающего гула. Выглянув в окно, увидел суету и сигнальные ракеты в темном небе. Быстро разбудил остальных. Схватив камеру, мы выбежали наружу.

К дрейфующей станции приближался вал торосов. В направлении наших домиков по льду побежали трещины. Должен признаться, что кроме ужаса в этот момент я испытал еще мерзкое чувство удовлетворения, посещавшее, наверное, когда-нибудь всех журналистов: «Ну, наконец, хоть что-то настоящее! Какой эпизод будет для фильма!»

Чем может закончиться такой эпизод, увы, в подобный момент не думаешь. Как и о том, что не всегда везет, и твой фанерный дом, пройди под ним трещина, может запросто оказаться на дне океана!

Чего мне только не довелось снимать в дальнейшем: войну, бомбежки, землетрясения, прочие природные и рукотворные катаклизмы… Повезло, что не пришлось видеть в кадре смерть человека. У отца же такой случай был. Летопись их первой антарктической экспедиции началась с погибшего тракториста Ивана Хмары.

Тогда, находясь всего в десятке метров, он увидел в видоискатель камеры, как за пару секунд уходит под лед тяжелая машина и человек в кабине не успевает открыть дверь. Что-либо сделать для его спасения не было никакой возможности.

Отец продолжал снимать до конца. Представляю, какие чувства он испытал… Жаль, что так и не успел подробно расспросить его об этом.

Приближался день, когда над горизонтом, впервые с предыдущего года, должно было появиться солнце. Обычно такое случается в конце февраля. Это главный праздник на дрейфующих станциях, его ждут, к нему готовятся. Он предвещает скорое окончание зимовки и радость возвращения домой. Когда ты наконец сбросишь одежду, пропахшую соляркой и весящую десяток килограммов, и сможешь сам решить, как провести предстоящий день, увидеть, обнять близких тебе людей. Всё! Дипломная работа «Из жизни на Северном полюсе» завершена. Идем дальше!

Год 1989-й. Вояж в Латинскую Америку

Как-то раз в вестибюле студии ко мне подошел директор объединения с многообещающим названием «Риск».

– Как раз тебя ищу! Тут такое дело… – Он в задумчивости почесал затылок. – Из Госкино звонили, к ним обратились из Никарагуа, хотят сделать совместный фильм к десятилетию революции. Ну, типа, группа и аппаратура наша, а все условия они обеспечат на месте. Для начала просят прислать сценариста, вроде даже суточные в валюте обещают заплатить!

– А о чем конкретно фильм?

– Да не знаю! Надо слетать туда, разобраться! Может, возьмешься, а?

Думал я недолго, до вечера. Набрал телефон директора:

– Хорошо! Согласен!

– Не сомневался в этом. Билет тебе уже взял, вылет через два дня!

Я еще учился в школе, когда отец уехал на полгода в Латинскую Америку, где они вместе с известным документалистом Романом Карменом снимали фильм «Пылающий континент». Для нашей семьи день возвращения из командировки всегда был самым большим праздником. Особенно ждали момента, когда открывался чемодан и всем вручались подарки, игрушки, редкие зарубежные сувениры. Вечером слушали рассказы отца, и в наше еще детское сознание входили имена Че Гевары, Сальвадора Альенде, Фиделя Кастро, обрывки фраз и революционные лозунги «Патрия о муэрте!», «Но пасаран!» Для меня в испанском языке всегда было что-то завораживающее: мелодия гитары, солнце, море, свобода…

Самолет «Аэрофлота» летел по маршруту Москва – Шеннон (Ирландия) – Гавана (Куба) – Манагуа (Никарагуа). По прибытии меня встречал Женя Малютин, представитель «Совэкспортфильма», были раньше такие организации за рубежом. Пока ехали на машине из аэропорта, он вводил меня в курс дела: «Краткую историю Никарагуа ты знаешь. Была революция десять лет назад, свергли диктатора Сомосу, к власти пришли так называемые сандинисты. На континенте теперь наши лучшие друзья – Фидель Кастро и Даниэль Ортега. В следующем году зимой, в феврале, будут выборы, вот к ним и нужно сделать документальный фильм. На местную студию тебя отвезу завтра, а сейчас в гостиницу».

Мы остановились у небольшого здания в стороне от трассы, окруженного апельсиновой рощей и несколькими высокими деревьями, с ветвей которых свисали плоды манго. Во внутреннем дворике отеля был бассейн, вокруг него лежаки для загара и столики из ресторана. «Все, отдыхай! Проголодаешься, здесь тебя накормят. Платить не надо, все за счет принимающей стороны. Держи на всякий случай мой номер телефона! Пока!»

Местное время отличалось от московского на восемь часов. Не разобравшись толком, утро сейчас или вечер, и повертевшись с боку на бок на кровати в безуспешной попытке задремать, решил спуститься вниз.

Присев за столик, смотрел, как ловкие официантки разносили заказы посетителям. Блюда выглядели очень аппетитно. Наконец одна из них подошла ко мне и что-то быстро сказала по-испански. Я знаками попробовал показать, чтобы мне принесли что-нибудь поесть. Но официантка покачала сочувственно головой и удалилась.

На рецепции набрал телефонный номер Жени:

– Что за ерунда! Спустился поесть, ко мне подходят, говорят что-то и ничего не приносят!

– Старичок! Так ты же не сказал, что тебе приготовить. Рыбу, мясо, курицу? Вот они ничего и не приготовили!

– А как я скажу? Русский и английский не понимают.

– А, ну да! Сейчас тебе испанский разговорник закину.

Сон застал меня за изучением фразы для завтрака: «Яичницу и кофе, пожалуйста!» – «Дос уевос фритос и уно кафе пор фавор!»

На следующий день на киностудии начались переговоры о создании первого совместного фильма. Женя Малютин выступал в качестве переводчика. Никарагуанская сторона предлагала предоставить любые архивные материалы, но, не имея необходимой производственной базы, рассчитывала на приезд нашей съемочной группы с кинотехникой и последующий монтаж и озвучание в Москве.

– Женя, спроси, а какие условия могут предложить?

– Они подтвердили, что обеспечат гостиницу и питание. Но у них нет американских долларов на суточные. Могут выделить примерную сумму в местной валюте – кордобах. И еще дать машину с водителем и журналиста для помощи в написании сценария.

Я передал все в Москву. Ответного звонка долго ждать не пришлось.

– Пиши сценарий! Будем готовить к вылету съемочную группу. Два оператора, звукооператор и администратор, окей? Сколько тебе надо времени? Пары недель хватит?

Мой будущий соавтор, девушка по имени Роза, слава богу, говорила по-английски.

– Когда приступим? – спросил я.

– Так пока ты ничего не знаешь, – справедливо заметила Роза, – посмотри архив, побеседуй с людьми, возьми машину с водителем, поезди хоть несколько дней по стране.

– Ок! Сегодня и завтра архивы, послезавтра буду ждать водителя в гостинице к 9 утра.

Позавтракав, в полной готовности я стоял возле гостиницы на улице и ждал появления автомобиля. Прошел час, набрал телефон Жени:

– Можешь узнать, где водитель?

– А как вы договаривались?

– Договаривались к 9 утра!

– О-о-о! Так ты в Латинской Америке! Ключевое слово здесь – «утро». Знаешь, как будет по-испански утро?

– Как?

– «Маньяна!» Тут всё «маньяна»!

Водитель приехал к двенадцати и никак не мог понять, что не так. Но завтра обещал не опаздывать. На следующий день я уже не спускался вниз, а глядел на дорогу из окна отеля. К назначенному часу машины не было. Еще через сутки не стал ставить будильник и спал сладким сном, пока кто-то не начал трясти меня за плечо.

– Сеньор! Буэнос диас!

– Буэнос диас! Доброе утро! – ответил я. – А! Это ты? Подожди в машине, позавтракаю и поедем!

Лицо водителя светилось радостью, наконец-то поймали общий ритм и все идет так, как полагается. Мы поехали на север страны. Дорога петляла через джунгли. По пути преодолевали вброд ручьи, в которых купались целые стаи попугаев. Остановились на кофейной плантации. Впервые увидел, что кофе, оказывается, растет на деревьях и красные ягоды на ветках – это оно или, как правильно говорить, он. Внутри плода была твердая сердцевина характерной формы. Миллионы зерен сушились под солнцем на расстеленных на земле брезентовых покрытиях. На прощание нам засунули мешок зеленого, еще не обжаренного кофе в багажник в качестве подарка.

Мы двигались дальше, пока путь не преградили несколько человек в камуфляже с автоматами Калашникова в руках. Это был отряд с расположенной неподалеку пограничной заставы. Из их разговора с водителем понял, что дальше нас не пропустят, потому что в джунглях все еще скрываются «контрас» – вооруженные противники нынешнего сандинистского правительства.

Сценарий фильма мы с Розой написали достаточно быстро, за пару дней. Очень помогли знакомые журналисты из «Известий», «Комсомольской правды» и с телевидения, корреспондентские пункты которых были аккредитованы здесь, в Манагуа.

Наконец настал день, когда можно было ехать в аэропорт встречать прилетевшую из Москвы хорошо знакомую мне группу. В гостинице мы останавливаться не стали, а приняли любезное приглашение оператора Останкино Валеры Борисова разместиться на пустующей фазенде уехавшего в отпуск корреспондента. Местная студия подтвердила свои обязательства и сообщила, что приглашает начинать каждый день командировки с получения полагающихся нам суточных. Никто против этого не возражал.

Утром в кассе каждому из нас выдали по увесистому целлофановому пакету.

– Это что? – не понял я, увидев стопки разноцветных пачек, перетянутых резинками.

– Как что? Суточные в национальной валюте, в кордобах, по двадцать баксов каждому, по курсу на сегодняшнее утро, как договаривались. Можете пойти поменять в банке на доллары.

– Спасибо! Ну что, ребята, поехали сначала на съемку! После обеда зайдем в банк, поменяем.

Наша машина выехала на улицы Манагуа. На перекрестках перед светофорами движение тормозилось. Между рядами сновали торговцы фруктами, продавцы газет и выпрашивающие милостыню дети. Пожалев одного мальчика, наш звукооператор запустил руку в пакет, вытащил тысячную купюру из пачки и протянул ее через открытое окно. Малец выругался, бросил бумажку на асфальт и плюнул, хорошо, что Петя успел поднять стекло.

Мы поняли его реакцию в конце дня, когда, закончив съемки, сунули свои пачки денег в окно обменного пункта. Оказалось, с утра курс доллара к кордобе вырос в несколько раз и теперь на целый пакет бумажек можно купить только пару бутылок пепси-колы.

– Здесь зевать нельзя, – просвещал нас Валера, – получил кордобы – и немедленно в обменник. Пепси-колу вам тоже так просто не продадут.

– Почему?

– Нужно сдать пустую бутылку из-под нее в обмен.

– А где взять тогда эту самую первую? – удивился я.

Задача действительно была на уровне главного философского вопроса, что было сначала: курица или яйцо.

– Ладно, стеклянную тару я одолжу вам, – успокоил он.

Вообще, что бы мы делали без помощи Валеры, не знаю. Он щедро делился своими знаниями и опытом: где лучшие точки съемки, куда поехать, чтобы найти нужных для фильма персонажей, где лучшие рестораны и самые низкие цены. Например, открыл для нас курортное местечко Косарес на берегу Тихого океана, где мы большой компанией, вместе со знакомыми пограничниками, целый день купались, стреляли из автоматов по консервным банкам, ели черепашьи яйца и морских гадов, запивая все это ромом, – в итоге заплатили за всех около двадцати долларов. Цены в Никарагуа были на удивление низкие, за 50 центов можно было взять ведро мандаринов или картошки.

На стоянках для автомобилей возле рынков в Манагуа процветал особый вид «бизнеса». Подъезжавших встречала стайка детей, какой-нибудь мальчик обязательно бежал перед машиной, жестами приглашая занять лучшее место для парковки, где под его наблюдением можно было не беспокоиться за сохранность имущества.

Возвращаясь, полагалось отблагодарить юного сторожа мелочью. Кто этого не делал, вполне мог обнаружить у себя спущенное колесо. Особым вниманием пользовались машины с дипломатическими номерами, причем «бизнесмены» знали, кто из какой страны, и старались приветствовать подъезжающих на их родном языке.

– Слушай, мне показалось или этот мальчик на самом деле выругался матом по-русски? – спросил я Валеру.

– Ну да, это мы научили, не подумав, просто для прикола, – признался он. – Тут недавно жену посла поприветствовали по полной, так целый скандал был, в посольстве собрание устроили, выясняли, кто научил никарагуанских детей ругаться нехорошими словами.

Подарок из Манагуа

Мне нравилось бродить по рыночным рядам, где торговали сувенирами и всевозможными поделками из дерева. Там стояла мебель, выполненная в старинном колониальном стиле, табуретки и кресла, вырезанные из древесины местного ореха «нямбр», с сетчатыми для лучшей вентиляции сиденьями.

Однажды наткнулся на место, где продавали птиц: в вольере из сетки-рабицы сидел здоровый желто-голубой, в цветах нынешнего украинского флага, попугай ара, рядом в клетке прыгала злобная мелкая птичка, а на прилавке замер, привязанный за ногу к столбу, зеленый попугай амазон.

– Сколько стоят? – спросил я у продавца.

– Ара двадцать, эта птичка один доллар, а амазон – пять!

Я засмотрелся на ара, но потом заметил странные следы на стальных прутьях ограды, как будто сделанные кусачками. Такие следы были везде, куда мог дотянуться его мощный клюв. Представил, сколько вещей будет испорчено, если дома поселится такой питомец. Злобная попугаевидная птичка не нужна была и даром, а вот амазон понравился.

– Говорят, что если покупать, то нужно молодого, а то болтать не будет! – неожиданно услышал русскую речь.

Подошли несколько девушек в форме стюардесс «Аэрофлота». Мы познакомились и разговорились.

– Немного знаю по-испански, сейчас проверим. Этот попугай молодой или старый? – спросил я у продавца.

– Молодой!

– Жаль, а мне нужен старый…

Буквально через минуту прибежал мальчик и притащил другого, с темным клювом и большими узловатыми лапами.

– Нет, вот этот молодой все-таки лучше. – Я показал пальцем на амазона, привязанного к столбу. – А что, вы хотели его купить?

– Да нет, просто жалко стало, – сказала одна из девушек.

– Тогда я куплю! Только как отсюда его вывезти в Москву?

Из дальнейшей беседы со стюардессами узнал, что на обратном рейсе, на который через десять дней у нас были билеты, как раз будет их смена. Пронести попугая в самолет вообще не проблема, только насчет таможни в Шереметьеве они не знают. Сегодня у всего экипажа выходной, остановились в отеле «Интерконтиненталь», совсем недалеко от нашей фазенды. Я пригласил всех зайти вечером в гости. Отдав пять долларов продавцу, забрал коробку с зеленым амазоном.

Даже не мог тогда себе представить, что обретаю компаньона на долгие годы. Попугай получил имя Чика, почти сразу научился говорить: «Чика Кочетков – хороший мальчик!» Уже больше тридцати пяти лет он живет и здравствует в моей семье.

Вечеринка удалась на славу. В конце старшая стюардесса вообще сообщила, что в следующий рейс они прилетят на Ил-86, а там столько места, что мы можем привезти в Москву все что хотим, хоть деревянные кресла.

– А как командир самолета на это посмотрит?

– А что? Как мы скажем, так и сделает!

– Где-то я такое слышал! Мультик «Бобик в гостях у Барбоса» смотрели? Как там было, помните: «А дедушка где спит?» – «Возле двери, на коврике!» Придет командир и скажет: «Катитесь отсюда со своими креслами и попугаями!»

– Не будет такого! Он у нас мужик нормальный!

Утром пошел проведать Чику, которого на ночь закрыли в туалете, поставив на пол блюдечко с водой. Рядом положили дольку арбуза. Попугай сидел в углу, весь пол вокруг был липкий, усеянный разгрызенными семечками. Собрав мусор, бросил его в унитаз и нажал спуск. Вода вдруг выплеснулась наружу. Присмотревшись, увидел, что слив закупорен круглым желтым предметом.

– Кто это сделал? – грозно спросил подошедший на шум Валера.

– Это я, – признался брат Алеша, – грейпфрут хотел дать попугаю и нечаянно уронил.

Грейпфрут застрял капитально, вытащить его не удалось.

– Предупреждал же! Казенное имущество не портить! Корреспондент скоро из Москвы возвращается. Что делать? Придется вызывать сантехника.

Так мы получили новые познания в испанской лексике. Сантехник назывался красивым словом «фонтанейро».

Две недели пролетели быстро. Съемки были практически закончены, архивные материалы отобраны с большим запасом, которого хватило бы на несколько фильмов. Приближалась дата отъезда. Оставалось еще раз посетить местный рынок, выбрать подарки и сувениры в Москву.

Кресла продавались в разобранном виде, кроме них купили себе пепельницы на высокой резной подставке, а я не удержался и взял двухметровой высоты угловую этажерку. Все ребята, кроме Алеши, приобрели себе по такому же, как у меня, зеленому амазону. Этажерка в машину не влезла. Пришлось ехать, придерживая ее рукой на крыше.

– Наверное, теперь нужно оформить справку, что питомцы здоровы? Может пригодиться на выезде в аэропорту Манагуа.

– И на прилете в Шереметьево справка не лишняя будет!

Попугаев посадили в коробку и отправились искать клинику для животных.

– Справка будет стоить шесть долларов, – предупредил ветеринар.

– Ничего себе, сама птица стоит пять, а справка шесть! – возмутился Петя.

– Давайте возьмем документы на одного, а потом размножим!

Успешно отксерив бумаги в нашем посольстве, случайно столкнулись в коридоре с консулом. С ним мы успели познакомиться на одной из вечеринок с журналистами, даже несколько раз обсуждали международную обстановку за бокалом никарагуанского рома «Флор де канья» с колой. Вряд ли кто лучше мог подсказать, как довезти ценный груз до Москвы.

– О, ребята! Ничего у вас не получится. Справка не поможет. Прилетите в Шереметьево, таможня попугаев заберет на карантин! А вам скажут: «Приходите через месяц!»

– И что?

– А ничего! Через месяц узнаете, что, типа, «они заболели и склеили ласты!» А на самом деле их продадут на Птичьем рынке, и концов не найдете.

– Так что же делать?

– Тише, только я вам этого не говорил, – консул наклонился ко мне. – Сажайте их в коробку, коробку в сумку на плечо, и идите спокойно мимо таможни. Пронесете – хорошо, ну а нет – значит, не повезло.

Так мы и сделали. В аэропорту Манагуа местные секьюрити даже не обратили внимания, когда перед ними на экране монитора проплыла наша ручная кладь с четырьмя скелетиками. Знакомые стюардессы не обманули, самолет был огромный, командир экипажа не возражал. В один из багажных отсеков удалось запихнуть кресла, этажерку, мешок с зелеными зернами кофе и даже железный кофр с мандаринами.

Полет прошел нормально, только попугаи в салоне подавали голос на взлете и посадке – пришлось вылить в коробку рюмку коньяка.

На таможне в Шереметьеве сумку, затерявшуюся среди большого количества съемочной аппаратуры, никто не заметил. Кроме одного экземпляра для себя, я докупил второго, чтобы подарить директору творческого объединения, в знак благодарности за столь интересную командировку. Когда приступили к распределению привезенных птиц, Алеша сказал: «Извини, не подумал, не стал покупать. А мне очень нужен такой!» Пришлось отдать одного попугая брату, а самому лихорадочно искать, что найти взамен.

На следующий день на студии, столкнувшись с директором, я протянул ему пакетик.

– Вот, небольшой сувенир из Латинской Америки!

Он открыл пакет и достал кошелек, сделанный из кожи гигантской жабы, масса которых обитает в Никарагуа. С одной стороны кошелек был гладкий, с другой красовалась жабья морда – не нашел ничего лучшего для подарка.

– Это мне? Ну, спасибо…

Как-то спустя некоторое время я снова увидел знакомый предмет. Он был в руках симпатичной девушки, стоявшей за мной в очереди в студийной столовой. Оказалось, что она работает в мультцехе, а директор объединения «Риск» – ее отчим. Таким образом сувенир оказался у Саши, которая вскоре стала моей женой и матерью двух наших сыновей.

Второй попугай тоже не ушел далеко из семьи. Наигравшись с ним, брат отдал его сестре отца – тете Гале. Сейчас старушка проживает с нами и двумя птицами в загородном доме под Москвой.

После возвращения из командировки я проводил все дни на студии, отсматривая снятый материал. В один из вечеров, вернувшись домой, резко почувствовал себя плохо: высокая температура, рвота и головная боль. Приехавший врач скорой, осмотрев подозрительно загорелого пациента, спросил, не был ли, случайно, в южных тропических странах. И когда я утвердительно кивнул, сказал: «Собирайтесь! Может быть опасная инфекция! Отвезем в Боткинскую на карантин. Постельное белье и вещи приедут и заберут из санэпидемстанции».

Утром я проснулся в изолированном блоке с отдельным входом. Из окна увидел, как к приемному отделению больницы подъезжали машины скорой помощи. В одной из них был звукооператор Петя. Он вскочил с носилок и, показывая на меня рукой, горячо стал доказывать санитарам, что у нас одна зараза и его надо поместить в соседний бокс. Скоро к нам присоединился наш администратор Юра.

На карантине каждый должен находиться в изоляции в своей комнате, но жарким августовским вечером окна первого этажа были открыты и, естественно, мы скоро собрались вместе за одним столом. Попивая из кружек минеральную воду, вели оживленную беседу. Краем глаза заметил в коридоре крадущуюся тень врача. «А!!! Попались!» – Он распахнул дверь, схватил бутылку «Боржоми» и поднес к носу на предмет обнаружения алкоголя, которого конечно же не было.

Печень еще долгое время не принимала спиртные напитки, потому что вместо опасной тропической инфекции у нас оказался самый обыкновенный гепатит, в просторечии называемый желтухой. Догадываюсь, где мы его схватили. Вечером после съемок в Манагуа как-то заехали искупаться в бассейне гостиницы и сидели за столиками со стаканами колы. «Интересно, а откуда они берут воду для льда», – спросил я, с подозрением наблюдая за поваром, который зачерпнул из бассейна полное ведро и отправился на кухню. Алеша и второй оператор Серега разбавили тогда свои напитки солидным количеством рома, поэтому, вероятно, зараза их не взяла.

Мы провели в больнице месяц. Вечерами, лежа на койках, смотрели сеансы Кашпировского и прочих целителей, которых в те годы часто показывали по телевизору. Свои бутылки с минералкой ставили ближе к экрану, чтобы лучше заряжались целебной энергией. Всерьез, конечно, это не воспринимали, но другого лечения в те годы всеобщего дефицита не было, кроме советов употреблять больше жидкости, промывая по максимуму печень и почки водой.

Пребывание в больнице не помешало в оговоренные сроки сделать и сдать, ко всеобщему удовольствию, первый советско-никарагуанский фильм. Он получился симпатичным, но в плане творчества малоинтересным – наивно было рассчитывать в заказной работе рассказать о том, что меня действительно волновало. Но оставалось еще большое количество материала, который жалко было выбрасывать, и я начал искать ему применение.

В России тогда был самый расцвет перестройки и гласности. В толстых журналах появились статьи, ставящие под сомнение социализм как самый прогрессивный общественный строй. Время для реальных перемен еще не наступило, а вот Никарагуа на этом витке истории уже явно опережало нас где-то на пару лет. Скоро там должны были состояться прямые выборы президента страны.

Мы снова прилетели в Манагуа буквально за несколько дней до этого события.

На главной площади города сандинисты организовали грандиозный митинг, на который собрали почти полмиллиона человек.