Одинокий трип некитайца по реке Янцзы бесплатное чтение

© Март Новельски, 2025

ISBN 978-5-0065-4953-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Одинокий Трип Некитайца По Реке Янзцы

Март Новельски

© 2025

A Lonely Trip of a Non-Chinese on the Yangtze River

Mart Novelisky

© 2025

Март Новельски

Одинокий Трип Некитайца По Реке Янзцы / Март Новельски – 2025

В чужом городе среди миллиона незнакомых лиц ты вдруг находишь тех, кто будто заглянул тебе в душу. Это бэд-трип с полной потерей рассудка в неспящем мегаполисе. Эта книга – глубокий взгляд в одиночество, магию мимолётных связей и искусство прощания с теми, кто вроде бы понял тебя, но исчез навсегда.

Соседка, чей ночной плач звучит как эхо твоего одиночества. Незнакомка на берегу Янцзы, потерявшая тапок и обретающая больше, чем могла ожидать. Хозяйка квартиры, чьи правила заставляют переосмыслить границы личной свободы. Самоубийца, хипстер, призрак и мотылёк, увиденный посреди пекинской ночи. Все эти встречи – лишь остановки в трипе, который ведёт туда, откуда нет обратной дороги.

Март Новельски вплетает в каждую историю ощущение того, что понимание – это мираж. Люди, которые, казалось, поняли тебя, всегда остаются позади. Они растворяются в шуме города или в свете реки, оставляя лишь воспоминания.

Это книга о поиске себя в чужом мире. О встречах, которые меняют тебя навсегда, и расставаниях, которые учат принимать одиночество.

Невероятное сочетание меланхоличного юмора, философии больших городов и драмы. Эта книга обнажит вашу душу, как река оголяет свои тайные течения. Это признание в том, что жизнь на грани – это тоже жизнь.

Посреди ночи

Я просыпался каждую ночь от плача женщины за стеной моей квартиры. Это всегда происходило в одно и тоже время. Как по расписанию. Глаза открываются, и снова эти всхлипы. В два часа, мои глаза открывались, и я слушал. Иногда лёгкие, почти бесшумные всхлипывания, а иногда громкий, пронзительный плач, полный какой-то внутренней боли, как если бы она пыталась выбраться из темного лабиринта, в который давно забрела.

В ту пору я только приехал в Китай. Командировкой меня заслали в Ухань на «неопределенный срок». Европейцев тут кот наплакал, и каждое моё появление среди местных было событием. Сначала глядели на меня, как на экспонат, потом иногда даже подходили поболтать. Типа «Что ты тут забыл, чужак?». Каждый божий день я торчал в офисе. Технологическая компания. Они там клепали какие-то блоки питания для устройств. Моё дело было переводить всякие инструкции и техдокументы – бумажки, которые никто не читал. Работа скучная, безысходная, но грузили меня так, что об этом скучать времени не было. Всё это вяло тянулось день за днём, настолько скучно, что мозги глохли. Я возвращался под вечер в многоквартирный дом. Открывал дверь, падал на диван, жевал что-то под сериальчик на ноутбуке, потом переписывался с друзьями, которых пришлось оставить на родине. Затем, почистив зубы, я обычно ложился спать.

Часа в два ночи я, сквозь сон, слышал плачь женщины за стеной. Не переношу когда женщины плачут. Как ножом по душе. Иногда ее плачь срывался в истерику, но затем затихал, и я слышал тихий голос мужчины, который успокаивал ее. Картина одна и та же, каждую ночь. Полчаса, сорок минут, и всё это время я, как проклятый, не мог уснуть. Я перепробовал все. Подушка на уши – бесполезно, звук всё равно просачивался, как вода сквозь щели в старой крыше. Я ворочался в постели, надеясь, что другая поза подарит мне сон, но всё было тщетно. Музыка в наушниках только усиливала моё раздражение, создавая какофонию из чужого плача и звуков, которые не могли заглушить его. Тогда я шёл на кухню, открывал холодильник и устраивал себе ночной жор. Пища наполняла желудок, но не приносила покоя. Даже на кухне, в самом дальнем уголке квартиры, я продолжал слышать её рыдания. Они впивались в меня, как тонкие иглы. Ничего не помогало. Я не мог решить, жалко мне её или я просто зол. Эти всхлипы, эти звуки – они вгрызались мне в мозг. Полное бессилие. Половина меня хотела стучаться к ним, разобраться, что там происходит. Другая половина – просто свалить куда подальше и никогда этого больше не слышать.

После работы я валился с ног от усталости. Хотелось только одного – спать, провалиться в этот тёмный омут до утра и никогда не выползать из этого сна. Но вместо сна я получал её плач, снова и снова, каждую ночь. Ноги гудели от усталости, а в голове – гудение её всхлипов. Не день, не два, а целая череда бессонных ночей. Она плакала, он шептал ей что-то, а я крутился в кровати, как псих.

Я не видел ни этой женщины, ни мужчины, который ее успокаивал, до того дня пока однажды не столкнулся с ними на лестничной площадке. Они шли вниз, а я поднимался, как всегда, мрачнее тучи. Китайская пара, очевидно супруги. Молодые и красивые. Особенно женщина. У нее на редкость белёсая кожа, но не болезненная – скорее, будто она хранила в себе свет, но не могла его выпустить. Она посмотрела на меня грустными глазами, хотя возможно на счет грусти я выдумал, так как слышал, что она плачет по ночам. Я не знал причин её слез, возможно она была просто ненормальной. Бывает у человека срывает кукушку, и он ревёт и ревёт, а спросишь его: «Чего ты ревешь?» он пожмет плечами и скажет: «Не знаю». Но всё это было не про неё. Она казалась мне абсолютно нормальной, даже более чем. Мужчина примерно одного с ней роста, с таким же бледным лицом. Он смотрел в пол, как будто его здесь вообще не было. Я задержался на нижних этажах и только услышал, как брякнули ключи и открылась дверь – они не проронили ни единого словечка. Ночью я снова слушал как она плачет.

Примерно через неделю после той встречи, в четверг утром, я так заспался, что проспал работу. Уже было плевать. Усталость настолько засела во мне, что я решил: ну и хрен с ним, будь что будет. Выпил зелёного чая, перекусил и вышел из квартиры. Пока закрывал дверь, столкнулся с той парой. Они тоже выходили. Я смотрел на них, пока ключ проворачивался в замке. Смотрел так, будто видел их впервые.

– Здравствуйте! – сказал я, сам не зная зачем.

Мужчина, проворачивая ключ и смотря в замочную скважину, поднял голову, улыбнулся и поздоровался со мной. Неожиданно даже. Женщина тоже посмотрела на меня, её лицо вдруг смягчилось, улыбка вспыхнула на секунду, и она кивнула. Поздоровалась, как будто всё нормально. Как будто ночных истерик никогда не было. Я закрыл дверь и больше не вспоминал про них в тот день. На мое опоздание руководитель ничего мне не сказал, но завалил меня работой пуще прежнего и сказал, что завтра мне скорее всего нужно будет задержаться, чтобы полностью доделать перевод. «Ладно», – вырвалось у меня, и этот ответ прозвучал так же механически, как всё остальное.

На следующий день так и получилось, я работал до позднего вечера. Стоило мне представить начальнику один законченный вариант, как он его забраковывал. Прикапывался он, главным образом, к верстке документа и всякий раз просил переделать его, так как «на другом языке все должно выглядеть согласно другому языку» – так он мне говорил. В общем, закончил я работу только к 11 часам ночи. «Сойдёт» – сказал начальник сонно глядя на часы. Мы вместе вышли из здания и попрощались. Начальник ушел куда-то в сторону парковки и, наверное, отправился домой на своей собственной машине. Я вызвал Диди1 и в ожидании машины глядел на кроны деревьев, которые плавно качались на ветру. Их размеренное движение убаюкивало, словно они знали о чём – то важном, чего не знал я. Мне вдруг захотелось остаться под этими деревьями, просто стоять и слушать, как они говорят, как будто шепот листьев мог унести меня куда-то, где я смогу наконец уснуть спокойно.

Наконец, подъехало такси. Водитель посмотрел в свой смартфон, вряд ли он знал куда нужно ехать.

– Едем в Дуган2? – спросил толстый таксист.

– Верно, – сказал я.

И он повез меня, изредка сверяясь с данными навигатора. Вскоре мы покинули деловой район с высотками, проехали многочисленные улочки и наконец я увидел свою многоэтажку. Спать хотелось до жути, я позабыл обо всём. Кажется, спроси моего имени я и его не вспомню. Я поднялся на этаж, зашел в квартиру, снял с себя обувь. Затем добрался до ванны, вымыл руки, умылся и сразу после этого завалился спать…

– Где она?! Где она?! – сквозь сон, доносился истеричный женский голос.

Я с трудом разлепил глаза. Боль прокатывалась по всему телу, будто меня растягивали в разные стороны. В темноте комнаты красные цифры на часах показывали «2:23». Опять.

– Тише, всё хорошо! Тише! – успокаивал ее мужчина.

– Мы должны ехать… прямо сейчас, – ее голос дрожал от всхлипов, полных паники.

Сквозь тонкие стены донеслись быстрые шаги, тяжелые, словно в соседней квартире кто-то носил не только собственное тело, но и груз невидимых забот. Мужчина вернулся, и его приглушенный голос пробился сквозь тишину:

– … вот… воды…

Женщина вроде бы поутихла, она перестала говорить. Комната погрузилась в странное затишье, как после грозы. Но сил у меня больше ни на что не было. Всё, что я чувствовал – это как волна сна снова накрывает меня. Я не боролся.

По субботам китайцы любят устраивать планерки. Я сидел в офисном помещении с большим столом. Стояла духота. Кто-то непременно выступал с речью или отчитывался о том, что было сделано за эту неделю, а чего не получилось сделать. Но по большей части все пялились в телефон и переписывались в вичате3 со своими друзьями. То ли из-за недосыпа, то ли из-за духоты, перед моими глазами витало лицо женщины из соседней квартиры. Как долгожданный сон, она стояла прямо передо мной, и я видел, что она вот-вот расплачется.

Что каждую ночь причиняет тебе такую боль? О чем ты думаешь? Почему просыпаешься посреди ночи? Почему ты плачешь в темноте, когда все уже спят, и что-то внутри тебя не даёт покоя? Я точно был уверен в том, что дело не в какой-либо болезни. Будь то психическое или физическое заболевание, оно бы себя как-то выдало. Как плохо замаскированный преступник, оно оставляет следы – едва заметные, но неизбежные. И даже когда человек кажется здоровым, внутри что-то всегда начнёт рушиться, и ты это почувствуешь. Но она… Она была другой. Бледная, да, но не болезненно. Красота её была тихой, ускользающей, как свет в сумерках, но в ней не было ни тени болезни.…

Что её так сильно терзает? Эта загадка вросла в меня, как заноза, пробудив во мне новый инстинкт – детектива, который жаждет раскрыть тайну. Я вдруг захотел понять, почему их жизнь стала такой. Почему её боль, которую я слышал каждую ночь, была так отчётливо ощутима для меня, словно это я сам рыдал.

«…шшшшшшшш» – издался шарканье папки, которую начальник запустил по столу в мою сторону.

– Ну, договорились? Переведёшь до конца следующей недели? – спросил он, глядя на меня с приподнятыми бровями, как будто это важно.

– Конечно, – ответил я, не особо задумываясь. Плевать.

На выходные в Ухане особо не разгуляешься. Этот город, огромный и шумный, по – настоящему не предлагал ничего, что могло бы вытянуть меня из тягучего состояния между скукой и рутиной. Чаще всего я просто брёл в какой-нибудь парк, бродил вдоль озёр Байшуйху или Йеджуху, глядя на отражение небоскрёбов в воде, которые стояли там, как молчаливые свидетели моей внутренней пустоты. Можно было пойти с коллегами выпить, посидеть где – нибудь, но однообразие тех встреч уже давно стало невыносимым. Те же лица, те же разговоры, которые из недели в неделю не менялись. Как будто жизнь в Ухане была записана на бесконечную пленку.

Я сидел в своей комнате в полной тишине и просто думал. Когда думать надоело я взял в руки смартфон и набрал Дэйю – она была менеджером по найму, частенько подкидывала мне работу.

– Привет!

– Привет! Как там Ухань? – спросила она, её голос звучал бодро, как всегда.

– Сойдет. Слушай, для меня в Пекине нет работы? – спросил я, надеясь хотя бы на проблеск шанса.

– Не – а, сейчас совсем глухо.

– Но ты же помнишь, что у тебя есть хороший кандидат в моем лице?

– Конечно, you are number one4! – ответила она, хотя её слова казались дежурной фразой, такой же автоматической, как и всё вокруг меня.

Мы говорили ещё минут пятнадцать о всякой ерунде, но я чувствовал, как внутри нарастает желание сбежать. В Пекине были мои друзья, с ними можно было хотя бы отвлечься, перестать всё время думать, перестать зацикливаться на тех вопросах, которые не давали мне покоя. Мне дико хотелось свалить из Ухани. С каждым днём я всё больше чувствовал, как меняюсь, и мне это не нравилось. В этом городе что-то внутри меня ускользало, становилось чужим, как будто я жил в чьей – то жизни, а не в своей собственной. Чем дольше я тут оставался, тем больше чувствовал, что меняюсь. И мне совсем этого не хотелось.

Кажется, это был вторник или среда – один из тех дней посреди недели, когда всё смешивается в один и тот же поток. Я вернулся с работы чуть раньше обычного и собирался перекусить в каком-нибудь ресторане. Перед выходом сидел в кресле, с кем-то общался в вичате. И вдруг – стук в дверь. Звук удивил меня, нарушив привычное течение вечера. Открываю дверь – и вот она, соседка, та самая, что плакала по ночам.

– Здравствуйте! Извините, что беспокою. У меня случилась такая беда – глупо себя чувствую… Я мыла микроволновку и после этого она почему – то перестала включаться. Может быть вы могли бы что-то посоветовать или взглянуть на нее? – её голос звучал робко, как если бы она боялась признаться в своей неудаче.

Я на секунду задумался, пытаясь представить себе неработающую микроволновку, словно это было что-то значительное и требующее осмысления.

– Конечно, давайте посмотрим, – ответил я.

Я одел тапки, и мы прошли в её квартиру.

– Вот – вот должен прийти муж, а я не могу приготовить ужин к его приходу, – она развела руками, указала мне на нерабочую микроволновую печь, вид у нее был встревоженный.

Я открыл дверцу, заглянул внутрь. Слюда не на месте. Да уж, мелочь, но без неё ничего не заработает.

– Похоже, нужно заменить защитный экран. Я его поправлю, но потом пусть муж посмотрит – может, надо новый купить, – сказал я, а она молча кивнула.

На столе неподалеку от меня лежал её телефон. Он засветился от входящего сообщения, и на экране появилось их семейное фото. На снимке она с мужем и маленькой девочкой лет пяти. Они все улыбались, такие счастливые, и её короткие волосы намекали, что фотография сделана несколько лет назад. Я невольно задал вопрос:

– У вас хорошая семья! А это Ваша…?

– Вас это не касается! – грубо отрезала женщина.

Я на минуту потерялся и, наверное, замер от неожиданности. Все думал, что мне сказать. Женщина будто одернула себя, я видел, что она не хотела быть грубой. Просто так получилось. Ей стало неловко. Я решил ничего не говорить и поскорее закончить починку.

– Ну вот, давайте попробуем, – сказал я, вытирая панель.

Я подключил микроволновку к розетке, налил стакан воды, поставил его туда и включил печь. Она зажужжала, поработала тридцать секунд, а затем я вытащил стакан – вода была теплой.

– Спасибо, что помогли, – сказала она.

– Пустяки, – отмахнулся я и направился к двери.

По – моему женщина так и осталась стоять на кухне.

Через несколько дней я натолкнулся на её мужа.

– Здравствуйте! Спасибо вам за помощь, мне супруга сказала, что вы помогли. А то я бы без ужина остался, – посмеялся он.

– Здравствуйте! Не благодарите, пустяк! – сказал я.

И на это мы практически разминулись, но что-то в нём зацепило меня, и я решил попытаться узнать хоть немного больше:

– А вы ведь не из Ухани?

– Нет, не местные. Как догадались? – его улыбка стала чуть осторожнее.

– У вас слишком светлая кожа, как у северян, – ответил я, надеясь, что моя шутка смягчит момент.

– Верно, верно, – он кивнул, как будто подтверждая какую – то мелочь. – Мы с севера. Это вы правильно подметили.

– Значит вы сюда по работе приехали, как и я? – мне было очень любопытно узнать о моих соседях хоть что-то.

– Нет… – он запнулся, на секунду замер, словно обдумывая ответ. – Так уж получилось, что мы здесь.

Что-то в его голосе изменилось, как будто он поймал себя на том, что сказал лишнего. Я почувствовал, что лезу не туда. Возникло это неловкое ощущение, когда хочешь узнать правду, но понимаешь, что она тебя не касается. Я кивнул, пытаясь сделать вид, что всё нормально, и мы разошлись, как два человека, у которых нет ни одной причины заговорить снова.

В моей жизни ничего не менялось. Город давил своей серостью и пустотой, как бетонная плита на грудь. Отсутствие в нем друзей сделали меня апатичным. Однажды разразился сильный ливень. Закончился рабочий день, я ехал домой на автобусе и где-то просчитался с остановкой, выйдя в паре улиц от своего дома. Вдобавок ко всему дождь ливанул с еще большей силой, огромными каплями, которые болезненно били меня по плечам, лицу и голове. Я весь вымок. Когда увидел подъезд дома, сделал усилие и побежал быстрее. Осталось несколько метров.

Внезапное скользкое шуршание и громкий звон велосипедного колокольчика раздались у меня за спиной. В следующий момент что-то ударило меня по ногам, и я потерял равновесие. Я упал на асфальт, но каким-то чудом не полностью – лишь наполовину, приземлившись в одну из глубоких луж. Вода мгновенно окатила меня, холодная и липкая.

Каким – то образом мне удалось упасть не полностью, а только в половину своего тела. Я сидел на асфальте, в одной из луж. Сразу же послышалось неприятное ворчанье. Неистовствовал китаец, который сбил меня на своем велике. Он кричал так быстро и много, что я не все понимал. Он был недоволен, что я попался ему под колеса.

– Черт побери, разуй глаза! – крикнул я ему.

Он с секунду помолчал, а потом снова начал ругаться и размахивать руками. Скандал назрел. Я был готов хорошенько врезать ему, как вдруг меня кто-то окликнул. Я повернулся и увидел свою соседку. Она была одета в цветочный сарафан, а над головой вместо зонтика держала промокшую папку для документов.

«Оставьте его в покое!» – грозно крикнула она китайцу на велосипеде. Голос у неё был уверенный, как у человека, который привык быть услышанным. Китайцы редко спорят с разозленными женщинами и я с ними солидарен. Он сел на свой велосипед и поехал дальше, мне показалось что он что-то бурчал.

– У вас все хорошо? – спросила она.

Я был весь вымокший, вода стекала с волос, и место удара на ноге жгло.

– Да, всё хорошо. Спасибо вам! – сказал я, с благодарностью.

Мы вошли в подъезд. Здесь все еще пахло дождем. Она резко оглянулась, как будто искала кого-то, кто собирался вот-вот её сбить. – Нужно быть осторожнее, – сказала она тихо, – у нас часто сбивают людей. И не просто так, а всерьез – с травмами. Я просто кивнул. Что тут скажешь? Мудаков везде хватает.

Мы поднимались по лестнице, и её взгляд был тяжелый, как будто она разговаривала с собой, а не со мной. – Люди бывают такие, что лучше бы их вообще не было, – проговорила она, но словно в воздух. Я услышал, как в её голосе что-то дрогнуло. Её лицо словно затянула какая-то невидимая тень.

– Спасибо, что выручили меня, – сказал я, будто ожидая, что эти слова чем-то помогут. Хотя сам чувствовал – они ничего не стоят.

Она вздрогнула, словно очнулась от долгого сна.

– О, да ладно вам! – поспешно улыбнулась, как будто только сейчас осознала, что перед ней стою я, реальный человек. – Заходите, я заварю вам вкусный чай, улун! – она жестом руки указала мне на свою дверь.

Неловкость скрутила меня, как спираль.

– Да заходите уже! – сказала она, беря меня под руку. И я зашёл. Может, стоило уйти. Но что-то удерживало меня, что-то, что всегда тянет тебя не в ту сторону

Внутри было тихо. Часы тиканьем разбивали секундную пустоту. Она вернулась с чашкой чая. Пар поднимался медленно, словно дым от сигареты. Наверное, улун и правда хороший. Я взял чашку и спросил: – А где муж-то ваш? – Он вот-вот с работы придёт, – ответила она, а в её голосе не было ни тени уверенности. Мне вдруг стало не по себе. Если бы я знал, что его снова нет дома, ни за что бы не зашёл.

Я отпил глоток.

– Прекрасный чай, – сказал я, стараясь вернуть разговор в русло обыденности.

– Спасибо. Вы хороший сосед.

– Наверное, не самый лучший, – неловко усмехнулся я.

Она замолчала. Тишина вернулась, укутывая нас обоих, словно старая, знакомая подруга. Капли дождя, разбиваясь о стекло, становились всё громче. И вдруг она снова заговорила, но теперь голос её был тихим, почти не слышным:

– Знаете… нужно быть очень осторожным… очень… одного человека достаточно, чтобы разрушить всю вашу жизнь. Всего одного. И не заметите, как всё изменится. Жизнь… может исчезнуть так быстро. – Её глаза были направлены в пол, но мысли где-то далеко.

Она продолжала смотреть в пол, слова зависли в воздухе, словно дождевая капля, что вот-вот сорвется с карниза. Я чувствовал, как напрягается пространство вокруг нас, как каждая тень на стенах усиливает её тревогу. Мой вопрос прозвучал слишком прямо, слишком резко для такого момента.

– Вы чем-то расстроены? – спросил я, но внутри уже пожалел об этом. Словно я раскрыл тайну, которую не имел права знать – её ночные слёзы, приглушенные стены, плотно закрытые двери. Я знал больше, чем хотел.

Она бросила взгляд на папку с документами – ту самую, которой недавно прикрывалась от дождя. Тонкая линия ее губ дрогнула, как будто слова вот-вот могли сорваться, но она сдержалась.

– Бюрократия… В нашей стране её столько, что эта система может не просто задушить, но и уничтожить всё, что тебе дорого. Лишить тебя жизни. Или… разорвать семью.

В этот момент что-то щелкнуло. Её ночные слёзы, тот пустой взгляд – я вдруг понял, кого она видит в своих снах, к кому хочет сорваться посреди ночи. Я осознал, почему по ночам её голос был пропитан слезами и откуда приходили её сны. Дождь за окном казался вечным.

– А вам не одиноко без родственников? – вдруг спросила она, смотря куда-то за пределы комнаты, как будто её реальность была далеко за этими стенами.

– Очень одиноко, – честно ответил я.

Мы снова замолчали. Я не знал, что ещё сказать. Не хотелось лезть в её жизнь с вопросами, но мне было понятно одно: эти люди были хорошие. Просто в их жизни случилось что-то непоправимое. К тому же мне нравилась эта женщина. Я хотел лишь одного – чтобы она нашла свой покой. Хотел, чтобы у неё всё было хорошо, хотя бы на секунду. Я допил чай, поблагодарил её, улыбнулся – как умеют улыбаться люди, которые знают больше, чем хотят. А затем вернулся в свою квартиру, где тишина была другой, уже без утешения.

Там я уселся в кресло. Мысли не давали покоя, ногу жгло уже не так сильно, но мне казалось что такое же жжение с каждой новой мыслью свербит у меня в голове. Я почувствовал себя очень неуютно. Достал телефон, открыл вичат, пролистнул список контактов. Хотелось с кем-то поговорить, но я не нашел такого человека в своих списках. Мне больше не хотелось здесь находиться. Я вызвал «диди» и ушел обратно на улицу…

Машина мчалась по мосту над Янцзы – река текла, как вечная тайна, унося в своих водах миллионы историй. Город лежал передо мной, как развернутая карта, освещенная оранжевыми огнями фонарей. Ухань всегда казалась задумчивой по вечерам, словно сама природа заставляла этот город углубляться в собственные мысли. Город навивал тоску, и я вдруг почувствовал, как мне одиноко. Оранжевые огни отражались на поверхности реки, как дрожащие воспоминания, которые никак не поймаешь. Город давил на грудь – это чувство я знал слишком хорошо. Одиночество. В чужом городе оно накатывает всегда, словно волна, неспешно и безжалостно. Однажды ты просто понимаешь, что никому здесь нет до тебя дела. Ни до твоих болезней, ни до твоих страхов, ни до твоей жизни. И если вдруг тебя не станет, если ты прямо здесь упадёшь и исчезнешь – никто даже не остановится. Вот так оно и приходит: сначала тебе кажется, что кто-то всё же должен заметить, но потом понимаешь – нет. И вскоре ты сам перестаёшь обращать внимание на себя. Стираешься.

Дорога автострады плавно заворачивала влево и описывала полукруг, а затем также плавно уводила меня куда-то вправо и вырисовывала почти такой же идеальный полукруг. Я чувствовал, что вязну в этом городе. Я попытался припомнить Россию и свою прежнюю жизнь с друзьями и близкими. Я напряг все свои извилины, сморщил лоб, сощурил глаза, но так ничего и не смог припомнить. Мне стало страшно. А после этого меня затянуло в водоворот безликих дней…

Зазвонил телефон – это была Дэйю.

– Алло? Ну ты как? – спросила она.

– Всё хорошо.

– Ну я рада. Собирай вещи, для тебя есть работа в Пекине, как ты хотел, – сказал она мне.

Я чуть помолчал, потом сказал: «Очень хорошо5».

– Билеты тебе уже купили, сейчас пришлю в Whatsapp. Как приедешь – подъезжай в офис, поболтаем, – сказала она.

– Хорошо!

– До встречи!

– Угу…

Дома я завалился в кресло и стал разглядывать стену. Через несколько минут телефон запиликал снова – сканы билетов. Завтра. Всё так просто – завтра ты будешь в другом городе, в другой жизни. Словно так и должно быть.

А завтра, выходя из квартиры, я посмотрел на соседнюю дверь. Медленно повернул ключ и еще немного постоял на месте. Я был один, хотя на секунду мне показалось, будто я услышал легкий хрип половиц у соседней двери. Через некоторое время я зашагал к выходу, сел в ожидавшую меня машину, еще раз посмотрел на дом и покинул его навсегда.

О потерянном тапке на берегу реки Янцзы

Все вокруг меняется… Люди сменяют людей, дни проходят, а за ними мимо идут целые года. Остается только одно неизменным – эта печаль одиночества, что люди носят у себя под сердцем. Тонкая, почти невидимая, но всё же ощутимая, как лёгкий налёт соли на коже. Так я думал, лежа на берегу реки Янцзы в своих фиолетово желтых полосатых плавках.

В то лето я каждое утро отправлялся на пляж, снимал с себя футболку, ложился на шезлонг и читал до тех пор, пока хватало сил. Это не было чем-то героическим, поскольку я все равно знал – рано или поздно сон одолеет меня, я провалюсь в него и забудусь. Порой мне казалось, что только ради этого я и читал. Сладко заснуть.

Когда же лучи солнца не переносили моего присутствия на открытом пространстве и становились особенно злостными, я со своей белой кожей собирал манатки и уходил, словно бродячий пес, убегающий куда-то с поджатым хвостом.

Я возвращался в свою съемную квартирку, принимал душ, обедал и садился за работу. Переводил эти дрянные тексты с китайского на английский. Не было в этих текстах ни души, ни чувств. В основном технические инструкции, рецепты и рабочие поручения. И так хотелось хоть раз добавить в этот мусор строчку от себя:

«Примите же эту таблетку с миром и живите! Ощутите спокойствие всей вселенной. Позвольте себе хоть раз в жизни почувствовать, что вам действительно хорошо!»

Так и проходил день за днем. Я ходил на пляж, возвращался, переводил. Все дни были похожи друг на друга. Одна книжка сменяла другую, сны становились все более однообразными.

Я никогда не менял пляжа. Все время ходил в один и тот же. По началу, правда, забрёл в какое-то людное местечко. Местные рассматривали меня там слишком назойливо. Смотрели они на мою белую кожу и светлые волосы. Пытались углядеть цвет глаз. Порой казалось, что и в душу мою хотели залезть, но нет… кому было дело до моей души?

Я туда сходил еще раза два, просидел со стеклянными глазами и на радость всем перестал ходить. Нашел этот пляж, где сижу теперь каждый день. Там почти не было людей. Пару стариков со своими старухами, которые уже сотню раз видали таких как я, и по большей части просто молча сидели.

И вот снова и снова я бывал там, и наконец в один из дней мне попалась настолько скучная книга, что через каких-то пятнадцать минут я провалился в глубокий тихий сон. Сплю и снится мне красивый лес. Никаких людей в этом сне, красота… Брожу там и чувствую, как всякие лесные зверушки пялятся на меня с интересом, но ни у кого из них злости ко мне нет. Им просто интересно кто забрел в их сонный лес. Прямо как в сказке… А потом лес начал темнеть, наступила ночь, а после ночи вовсе мрак, хоть глаз выколи. Но я и не думал идти на свет, я пошел глубже в лес, чтобы найти хоть что-то живое, или хотя бы следы какой-нибудь жизни…

И тогда, еще с закрытыми глазами, я понял, что кто-то стоит надо мной, перегородив солнце своей темной тенью. Я открыл глаза, чуть пощурившись – в контражуре стоял силуэт, который произнес женским голосом:

– Извините, Вы не видели здесь тапок?

Вот только сумасшедших мне здесь не хватало, подумал я, а сам сказал:

– Тапок? А как он выглядит?

– Как Ваши плавки! Фиолетовый, а те штучки… ну что сверху держат пальцы – они желтые!

Я попытался проснуться, задумался и пока думал изучил ее. Среднего роста, с острыми плечами, большая грудь и очень стройные ноги. Волосы ее казались жесткими, но, наверное, то было из – за палящего солнца и коротковатой стрижки.

– Я потеряла его где-то здесь, – она не дождалась итога моих размышлений и показала рукой на пространство вокруг.

И серьезно… на ней не было одного тапка. Стопы у нее были аккуратные – ни большие, ни маленькие.

Я просто молча встал и начал осматривать песок вокруг. Тапка нигде не было. Она тоже покрутилась рядом. Я попинал местами песок, надеясь, что, пнув вот так вдруг обнаружится ее пропавший зарытый тапок. Так мы и крутились вокруг, пока оба не поняли, что затея эта совершенно бесполезна.

– А как Вы говорите, потеряли свой тапок? – спросил я, усевшись на шезлонг.

Она села рядом. Обхватила руками колени и начала свою историю…

– Понимаете, я выросла без родителей, в приюте. Мы там не любим терять вещи, потому что с детства начинаешь ценить всё. Вещи там были чем-то больше, чем просто вещи. И может уже нет такого яркого чувства, но привычка точно сформировалась. Сломается что-то – не выкидываешь вот так, как это делают обычно. А берешь эту вещичку и ремонтируешь. Одежду зашиваешь. Стаканы склеиваешь. Часы – ковыряешь, пытаешься вернуть к жизни.

– Умеешь ты, значит, с вещами обращаться, – бросил я.

– Ага… потому что привычка. Да и с таким детством как у меня, вещи становятся как родные. С одеждой проще всего. Женские руки как бы созданы зашивать одежду. Стаканы тоже ерунда. С часами посложнее. А вот с отношениями самое сложное…

– Отношения? А их тоже можно починить?

– Можно, но когда ты растешь так как росла я, то это очень сложно. Ведь я как бы привыкла быть одна. На кого можно понадеяться, если родные родители отказались от тебя?

– Простите, об этом должно быть не очень приятно думать.

– Да нет, ко всему привыкаешь! Но тут именно главное, как ты сам ко всему относишься. Жизни учишься, шаг за шагом, вы так не думаете? – спросила она меня.

– Да, наверное… я никогда не задумывался об этом глубоко.

– А я вот заметила, – вдруг сказала она, – вы любите книги, да? Читаете долго, а потом засыпаете с ними в руках.

– Вид у меня при этом, наверное, не очень, – сконфузился я.

– Ну что вы! Очень даже милый вид! Простите, что я смотрела на вас, но мне очень нравится как вы обращаетесь с книгами. Видно, что это все из вашего детства!

– Из моего детства? – переспросил я.

– Да, конечно!

Прибой усилился, и мы оба на миг затихли, наблюдая за его бесконечной борьбой с берегом. Волны приходят, волны уходят. Такая же ритмичная бессмысленность, как и всё в этом мире. С детства я был уверен, что все дети живут очень долго и скучно. Каждый день после школы, я брал с кухни французские булочки с ветчиной и сыром – те, что мама заботливо готовила утром, в спешке перед тем, как уйти на работу. Я доставал книгу из шкафа, забирался на старый диван, и читал. Время останавливалось.

Родители редко бывали дома. Часто я не знал чем себя занять. Потом, в мою жизнь вошли книги. Я читал пока в комнате не становилось темно. Тогда же я порой задумывался о жизни, и о ее течении. И мне не верилось, что я стану однажды взрослым, хоть я этого и очень хотел. Я никогда не думал, что окажусь в Китае и буду искать тапок на берегу Янцзы, вспоминая своё детство. Теперь, когда я стал взрослым, мне не верится, что когда – то я был ребёнком…

– Вот поэтому тапок мне бы всё же найти… а то буду думать, что я слабею.

– А может иногда нужно становится слабой? – спросил я.

– Зашивать свитера, ремонтировать часы и склеивать стаканы – все что я могу. Прекрати я это делать и что тогда от меня останется?

– Вот и посмотрим… Может тогда вы и станете собой?

– Если я перестану быть такой, жизнь меня раздавит.

– Не раздавит! – уверил её я.

Она еще вдохнула воздуха и хотела было что-то сказать, но затем выдохнула, посмотрела на меня очень по-доброму и улыбнулась.

– И почему я Вам всё это рассказываю? – вдруг спросила она саму себя. – Может потому что Вы иностранец?

– Может быть вы думаете, что я мыслю иначе?

– Надеюсь на это.

Я тоже надеялся, но произнёс:

– Все мы одинаковы…

Она только вздохнула и снова начала разглядывать пальцы на своей босой ноге, шевеля ими друг о друга.

Она достала из своей сумочки листок бумаги и ручку. «Хозяйственная девушка» – лишний раз подумал я. Записала что-то и протянула мне.

– Если найдете тапок, позвоните мне, хорошо?

Я взял листочек себе.

– Угу…

А затем ничего ни говоря, она просто встала и ушла. Я смотрел на то, как она грациозно идет по песку без одного тапка. Она делала это так, словно всю жизнь ходила по берегу в одном тапке. И так я глядел на нее пока она не исчезла из виду. Она ушла, а я все думал – не сон ли это был?

Все вокруг меняется… Люди сменяют людей, дни проходят, а за ними мимо идут целые года. Остается только одно неизменным – эта печаль одиночества, что люди носят у себя под сердцем. Тонкая, почти невидимая, но всё же ощутимая, как лёгкий налёт соли на коже. Так я думал, лежа на берегу реки Янцзы в своих фиолетово желтых полосатых плавках.

Её квартира, её правила

Срок аренды подошел к концу и Сяо Мо начал стандартную процедуру выселения. Выселяли меня, и по правде говоря я не был к этому готов. Нет, квартира Сяо Мо не идеальна. Если быть честным, она была жалкой, как и мои собственные дела. Всё скатывалось вниз. Не так как полгода назад, когда я только приехал в Шеньчжень6 в поисках новой работы. Но через месяц или два что-то во мне поменялось – я увлёкся написанием романа. Меня будто накрыло. Я только и делал, что стучал по клавишам. С работы меня, конечно же, поперли – я же там перестал появляться. Я все думал, вот она, настала эта «великая минута». Мне казалось, что вот она, судьба моя, приближается, тянется ко мне в каждом звуке клавиш под моими пальцами. Я был охвачен неистовым творческим голодом, одержимым, как человек, нашедший ключ к вечности, – я бил по клавишам, не чувствуя времени, утратив всё, что раньше имело вес. Мысли лились, как водопад, да только я всё время задавался одним вопросом: что это за вода такая? Альпийский родник или, прости господи, дерьмо из ржавой трубы? Альпийская вода – сладкая, ледяная, бьет прямо в душу. Пьёшь, а потом ещё и ещё, потому что не можешь остановиться, так хороша. Альпийская вода! Альпийская вода – это святое, это дар небес, ледяная, пронзающая душу своей сладостью, пьёшь – и не можешь остановиться, каждый глоток – как откровение. Да, вот она, та вода, что обещает вечность, и сердце твоё поёт, когда её касаешься. А моя? Нет, моя вода шла скорее по истрепанным ржавым трубам, изношенным нависавшим над ними трущобным асфальтом и всеми теми бедами, которые этот асфальт когда – либо пронес на себе.

Каждый день я сидел над своей повестью. Хотя нет, давайте называть вещи своими именами – романом! Грезил славой и успехом, как будто вот-вот станет лучше. Я перестал выходить из дому, нигде не бывал и скоро даже перестал появляться на работе. Меня уволили, как я уже говорил. Тогда мне мельком показалось это хорошей идеей. Я ведь думал, что роман выстрелит, распродастся, а я навсегда забуду, что такое будильник по утрам и пинки начальства. Но потом, как это обычно бывает, на мой маленький, но бодрый ручей мыслей свалился огромный булыжник – и всё. Поток остановился.

Так родник превратился в ручеек, а ручеек через время стал тонкой струйкой и к тому моменту, когда я пожалел об уходе с работы у меня уже совсем не было денег. Роман оставался недописанным и это заставило меня изрядно понервничать. К моменту, когда я понял, что натворил, было уже поздно. Денег не осталось, роман застрял где-то в середине, и я нервничал так, что ночи перестали быть спокойными. Удивительно, но больше всего я переживал не за деньги, а за неоконченную историю. Мне нужна была концовка, нужна была чертова развязка – что-то такое, что бы накрыло всех и вся! А в голове пустота, как будто все мои мысли кто-то сожрал, переварил и выплюнул. Я стал нервным, как бешеная крыса в клетке, всё время чувствовал себя больным. От злости, от беспомощности.

И вот, когда я уже был готов выброситься из окна или, что более вероятно, просто пролежать весь день на диване, к счастью, один старый друг, с которым мы когда-то работали в бюро, заметил, что я на грани. Он зашёл ко мне накануне оплаты за аренду. Я сидел, как полный лузер, с пустыми руками и пустой башкой, и выложил ему всё как на духу. И вот, он пожалел меня, наверное. Устроил так, что через пару своих знакомых нашел для меня работу. Хорошая вроде бы возможность, но, как водится, за всё нужно платить. Ради этой работы пришлось уезжать из Нанкина в Шэньчжэнь. Я терпеть не могу юг, особенно летом. Эта невыносимая жара, к тому же я ненавижу южных китайцев – они рождаются с талантом впарить тебе что угодно, даже воздух в пакетах. Казалось, что каждый, кого ты там встречаешь, только и думает, как бы что-нибудь тебе продать, будь то товар, идея или даже собственная мечта. Торгаши от Бога!

Однако деваться-то было некуда, так что я запрыгнул в самолет и прилетел куда положено. Как и ожидалось жара сделала свое дело и когда я добрался до пункта назначения, стал выглядеть еще хуже. Там – то меня и свели с Сяо Мо, который очень неохотно согласился на три с половиной тысячи юаней в месяц.

– Ты случаем не нарик? – спросил он, прищурившись, будто пытался распознать, сколько доз я принял перед встречей.

– Терпеть не могу наркоманов, – ответил я, потому что, если честно, с ними действительно ничего хорошего не бывает. Сяо Мо кивнул с таким одобрением, что его второй подбородок заходил ходуном, как желе на празднике.

Квартира оказалась не просто убогой – она была, как музей войны, где воссоздана сцена битвы с японскими солдатами, которых разнесли китайские гранаты. Стены в трещинах, пол местами вспучен, а запах такой, что можно было предположить, что всё это время здесь жило какое-то привидение. Я мысленно выдал себе нагоняй за свою финансовую «гениальность» и без лишних вопросов пожал Сяо Мо руку.

– Соблюдай чистоту и никаких наркотиков, – буркнул он, ткнув пальцем в потолок, как будто там были высечены эти священные заповеди.

Все было настолько небрежно, что выполнить условия договора не составило бы никакого труда, даже если бы я сильно постарался их нарушить. Сяо Мо согласился подождать неделю до внесения первого платежа. За это время я устроился на какую-то убогую работу, выпросил у начальницы аванс – можно сказать, выклянчил, – и отдал эти жалкие юани за квартирку.

Прошло пару месяцев, и дела вроде бы начали налаживаться. Как-то вечером я ковырялся в своем ноутбуке и мне на глаза снова попался неоконченный роман. Развернув перед собой череду слов на белом экране, я словно вновь ощутил тот заброшенный родник внутри себя, который когда-то иссяк. Теперь же струйка вновь обернулась ручейком, а тот – стремительным потоком, и я снова забросил работу, погружаясь в писательство с головой. На этот раз у меня была развязка. Мой роман жил, и в какой-то момент я был уверен, что это шедевр. И вот я опять перестал ходить на работу – ну а что? В этот раз у меня была развязка, и я был уверен, что пишу шедевр. Писал, как угорелый, без остановки. Естественно, деньги снова закончились. Я пытался есть как можно меньше, никуда не ходил, сидел дома, как полоумный отшельник, но последние копейки всё равно ушли месяц назад на оплату аренды.

Однако в этот раз я не был таким идиотом, как раньше. У меня был план. Роман был закончен, и я, полный торжественности, разослал его по всем известным издательствам. Всё. Дело сделано. Осталось только ждать. Я слонялся по городу, представляя, как скоро получу письмо, которое изменит мою жизнь. Письмо должно было быть примерно таким:

«Уважаемый Марк,

Прочитав ваш роман, вся наша редакция была потрясена. Мы наконец-то снова поверили в литературу!

Это не просто книга – это шедевр. Мы ждали именно такого произведения многие годы, и с радостью сообщаем вам, что готовы принять его к публикации. Ваш аванс составит солидную сумму, а тираж, ну, скажем… двадцать тысяч экземпляров!»

Двадцать тысяч! Чёрт возьми, двадцать тысяч экземпляров! Кто бы мог подумать?! Я шёл по улице и просто сиял, как новогодняя гирлянда. Казалось, вот-вот всё в жизни сложится, мечты сбудутся, и я начну купаться в деньгах и славе. Но затем прошла неделя, там другая, а скоро пролетел и целый месяц. От моего энтузиазма не осталось и следа – писем не было. И снова внутри поселилась та гнилая, тошнотворная пустота. В один из вечеров в мою квартирёнку постучались.

Я открыл, прямо передо мной стоял рассерженный Сяо Мо.

– Плати или выметайся! – рявкнул он.

Сяо Мо7 не шло его имя. Он был жирным здоровенным мужиком, с квадратной прической и вечно выпученными в изумление глазами. Я со своей худобой просто терялся в тени Сяо Мо.

– Мо, мне нечем платить тебе…

– Плати или выметайся! – я почувствовал как на меня попали слюни Сяо Мо.

Я попытался объяснить ему, что я преуспевающий писатель, что снял такую убогую квартиренку только для вдохновения и скоро должен прийти ответ по моему роману. Вот тогда-то Сяо Мо и получит все что ему причитается и быть может какой-то щедрый подарок от меня. Но этот шкаф с ногами даже бровью не повёл. Каким-то чудом я уговорил этого борова дать мне еще один день на сборы.

В течении последнего дня я судорожно пытался что-то предпринять в рамках своего ничтожного бюджета и на удивление скоро нашел очень неплохую квартиру. Собрав пожитки я двинулся на место встречи и всю дорогу придумывал способ договориться об отсрочке первого платежа. Меня встретила женщина лет срока пяти. Хозяйку звали Дунмей. Она никогда не выпускала сигарету изо рта и выглядела так, будто за её плечами была война, которую она проиграла. Под глазами тяжелые мешки, лицо серьезное, как у старого полицейского.

– Я хозяйка, – пробормотала она сквозь зажатую во рту сигарету.

Я назвался, но мне показалось что она даже не стала слушать. Перед входом в квартиру она печально глянула на чуть недокуренную сигарету и затем с большим сожалением ловко выкинула ее щелбаном. Квартира была очень чистой, аккуратной, с неплохой мебелью. Я даже стал сомневаться – правильно ли указана цена, нет ли какой ошибки?

– И за все четыре тысячи юаней?

Она оглядела меня с головы до пят.

– Сброшу тебе до трех с половиной, если будешь следовать моим правилам.

– Хорошо, – кивнул я, а сам недоверчиво осматривался.

– Правила такие. В квартире не курить. Куришь? Иди на улицу.

– Я не курю.

– Мне плевать. Если закуришь, то – на улицу!

– Я не курю.

– Мебель портишь – вон отсюда. Вечеринки – тоже вон. У тебя баба есть?

– Нет.

– Если есть, не приводи её сюда!

– Да у меня никого нет.

– Баб водить сюда я не позволю, как и вечеринки. Только попробуй – сразу вылетишь. И учти, я сдаю квартиру только одиночкам. Парочкам всегда отказываю. Всё ясно?

– Вечеринок я не устраиваю. Я Писатель…

На этом слове она посмотрела на меня так, как смотрят на человека, который только что сказал, что он – единорог. Потом взглянула в окно, как будто в нём была скрыта тайна жизни. Она устало вздохнула. Кажется сейчас ей очень не хватало сигареты.

– Ну, ты там свои писательские радости держи при себе, понял? – сказала она, выдохнув, будто сейчас закурит сигарету силой мысли.

– Понял.

– Ходи тихо, по стеночке, как призрак. Соседей не буди, они у меня нервные. Магазин через дорогу – скажешь, что ты от меня, может, скидку дадут, если у них будет хорошее настроение. И, да, помни: никаких женщин!

Я кивал.

– Что-то еще? – спросил я.

– Да.

– Что же?

– То, – тут её голос стал каким-то заговорщическим. – Я сама буду к тебе приходить.

– Уборку, что ли, делать? – спросил я, решив, что хоть здесь мне повезло.

– Плевать мне на уборку! – выпалила она.

– А на что тогда не плевать?

– Я буду приходить к тебе ночью… или днем. В общем, когда захочется, но за делами ночными. Такое правило или ничего не выйдет.

Я поглядел налево, поглядел направо. Может, это шутка? Или последствия того, что я слишком долго был на нервах?

– Дунмей, я обычно работаю над книгой… много пишу…

Она смотрела на меня с приподнятыми бровями. Тишина.

– Хорошо, – сказал я.

Дунмей кивнула и резко зашагала к выходу.

Первую неделю было тихо. Никого. И я уже начал думать, что это у меня крыша съехала. Может, весь тот бред с её ночными визитами – это результат очередного нервного срыва. Писательство, знаешь ли, может и не такое с тобой сделать. «Может, вообще этого разговора не было,» – думал я, лёжа на диване. Мало ли, может, я всё выдумал, и моё воображение уже на последнем издыхании.

Но неделю спустя, в вечер среды я, лежа на диване, услыхал как защелкал замок двери. Как раз собирался отходить ко сну. Приподнявшись я увидел, что в квартиру вошла Дунмей. Она стояла похожая на привидение в тени коридора и нетерпеливо перебирала пальцами у себя на талии, словно находилась в очереди продуктового магазина.

Я смотрел на нее, она на меня. Мне всё казалось, что это лишь плод моего воображения, творческий нервный срыв. В голове мелькает мысль: «Ну точно, это всё нервы, снова глючит.» Но потом Дунмей резко зыркнула на меня, словно хотела сказать: «Ну ты чего тупишь?», и, развела руками:

– Раздевайся! – сказала она.

Раздавшийся по квартире голос заставил меня дернуться. Раньше мои фантазии никогда не разговаривали, да еще и так правдоподобно! От этого я пуще прежнего потерялся и не знал, что мне делать. Было ясно, что с Дунмей лучше не спорить, так что я снял с себя одежду. Она тоже разделась. Надо сказать, для своих лет фигура у неё была на уровне. Наверняка когда-то она была просто вау, но время не щадит никого – даже у самых шикарных дам со временем всё начинает, ну, скажем так, стремиться к земле.

Прелюдий она явно не любила, так что мы быстро перешли к делу. Что касается вопросов постельных, то я всегда стараюсь быть на высоте, другое дело что это не всегда удается, хоть я и очень стараюсь. Я пыхтел над ней изо всех сил и кажется Дунмей была довольна. Но потом я ощутил как влажный воздух, жара и поздний час оставили меня без сил, руки ослабли и задрожали. Она заметила это, перевернулась и села на меня сверху. Диван заскрежетал еще сильнее, она была настоящей профессионалкой и мне даже начинало это нравится. И вот я видел, что она на самом пике и перед самым концом Дунмей стала что-то неразборчиво говорить по – кантонски8. Скрип ускорялся и наконец, когда дело уже почти подошло к завершению, Дунмей резко наклонилась ко мне и впилась в губы поцелуем. Засунула язык мне в рот, так что я чуть не захлебнулся! Было ощущение, будто я целуюсь с пепельницей, от неё жутко разило сигаретами. Я словно дышал серой и угольной пылью из чистилища. Когда я уже был готов отключиться, её тело мощно содрогнулось и обмякло. Она отпрянула и застонала. Диван перестал скрипеть, она положила голову мне на плечо. Я осторожно закашлялся. Мы молча лежали, а потом я уснул.

Я проснулся позже обычного на несколько часов. Чувствовал себя разбитым. На утро Дунмей уже не было. Я особенно старательно почистил зубы, но все не мог отделаться от пепельного привкуса. В то утро мои мысли были лишь об одном – нужно срочно съезжать!

Проснувшись и почистив зубы, я сел за стол, открыл ноутбук, и с какой-то наивной надеждой стал просматривать почту. Писем от издательств не было. Все мне казалось очень унылым, деньги заканчивались. Одно было хорошо, мне действительно сделали неплохую скидку, когда я сказал, что пришел отовариваться по рекомендации Дунмей.

Вернувшись я наспех приготовил поесть и стал искать объявления о найме на работу. Нужно было возвращаться к обычной жизни, слишком долго я живу как ненормальный. Кажется теперь я точно усвоил главное правило жизни – если не хочешь неприятностей, всегда оставайся при деньгах! Мечта быть писателем? Она всё больше выглядела как глупая причуда, которую я дорого оплатил. Ирония в том, что сожалеть можно только об уже совершенном. А у меня, похоже, за плечами уже целый список ошибок, как из списка покупок на неделю.

Как назло, с работой не фартило. Требовались аниматоры, грузчики, прочие работники тяжелого физического труда. Я ушел с единственной в Шэньчжэни должности переводчика. Я мог бы переводить с китайского на русский, или на английский, или наоборот с английского на китайский, но не единой живой душе в ближайших окрестностях этого не нужно было. У меня оставалась лишь немного денег на поесть и об очередном переезде в другой город не могло идти и речи.

Время шло. Я оставался без работы, Дунмей стала наведываться все чаще. Как – то она сказала:

– Ты что сегодня делал?

Я сначала удивился такой перемене. До этого мы никогда не говорили, а теперь она вдруг заинтересовалась мной.

– Ничего особенного, дома сидел, – ответил я.

– Ты стал какой – то совсем уж слабый, не болен ли ты?

– Нет, я здоров.

Она встала с постели, голой прошла через всю квартиру. Открыла мой холодильник. Пусто. Она закачала головой, потом прошла к своей сумочке и начала что-то искать в ней. Я приподнялся с постели. Дунмей достала из сумки кошелек, а затем протянула мне несколько купюр. Я не брал их, это уж было слишком!

– На, – она демонстративно дернула рукой.

Тогда я послушно взял деньги, но обиженно сказал ей:

– Я проституцией не занимаюсь…

– Правда, что ли? – с сарказмом кинула она.

В эту секунду я возненавидел эту стерву! Я хотел что-то сказать – что-то настоящее, но слова застряли, зажаты где-то между сердцем и ртом. Я просто сидел и молча смотрел, как она натягивает свою одежду. Она быстро оделась, не сказав ни слова, и направилась к двери. Я смотрел, как она тянется к замку, как поворачивает ручку. Я внезапно почувствовал желание швырнуть эти проклятые деньги ей в лицо, избавиться от них, как от дурного сна. И в тоже мгновение я взглянул на них… Две тысячи юаней… Половина моей аренды. Моей жизни.

– Мне будет нечем тебе их вернуть! – крикнул я, но дверь уже закрылась и Дунмей исчезла.

Время шло, на ночном небе сменялись фазы китайской луны, природа всегда возобладала надо всем, возникали приливы и отливы, и даже Дунмей каждый месяц в течении недели не появлялся на моём пороге. Тогда я мог расслабиться. Мое нервное истощение отступало. Я начинал замечать те вещи, которых не мог видеть когда она приходила в квартиру. Для меня начинали существовать другие люди, иные места. Квартира с ее проклятым диваном переставала быть клеткой, и мир начинал тянуть меня к себе. Я даже пытался искать работу, почти верил, что могу начать всё заново.

Но неделя быстро пролетала. Дунмей завершала мой отпуск и мне приходилась возвращаться к своей ночной смене. Как будто кто-то выключал свет, и я вновь погружался в ту тьму, из которой не мог выбраться. За несколько встреч с ней я терял себя, лицо бледнело, глаза тускнели, и я становился похожим на ночного мотылька, бесполезного и лишённого сил.

Дни слились в одно бесконечное пятно. Время перестало существовать. Ушло то чувство, когда знаешь, какой сегодня день или есть ли в нём хоть малейший смысл. В какой-то момент мне стало так паршиво, что я решил сыграть против неё, против этой игры, что она устроила. В тот вечер, когда я ожидал, что Дунмей снова постучится в дверь, я ушёл сам. Я отправился в ресторан. Развалился там, как король. Заказал сычуаньской еды – острой, чтобы как следует прочистить голову. Пуэр? Чайник! Вечер был длинным, а сон мне не был нужен. Я сидел, смаковал каждую ложку, и черт меня побери, это было лучшее, что случалось за последние месяцы. Девчонки за соседним столом, попивая своё Сюэхуа9, начали коситься на меня, их смех наполнял зал, и мне, в конце концов, стало пофиг на всё. Я ел, улыбался им с набитым ртом, а они хихикали.

Я ем как будто не видел еды уже неделю. Вся эта острая сычуаньская гадость пылает во рту, но мне всё равно. Главное, чтобы больше, горячее и с перцем. Я чавкаю, хохочу вместе с девчонками, а во рту уже полный рот лапши, курицы, какого-то соуса, от которого глаза на лоб лезут. И вот в этот момент подходит официант. Солидный такой, как будто только что вышел с деловой встречи с начальником всех официантов.

– Как вам еда? – спрашивает он с таким лицом, будто я ужинаю у самого Будды.

Я, конечно, пытаюсь что-то сказать, но, мать его, рот-то полный. Пытаюсь прожевать, чтобы не выглядеть как полный идиот, но лапша, как будто нарочно, застряла где-то в горле, и курица не хочет спускаться.

Поэтому я просто киваю, типа, всё окей, давай, парень, иди уже.

Но он стоит. Смотрит. Ждёт ответа.

Девчонки за соседним столом уже потихоньку начинают фыркать, видят, что я в полной жопе. А я сижу, пытаюсь жевать быстрее, но не выходит. Лапша упрямо наматывается на язык, как дурацкая верёвка, а острый соус уже где-то в районе носоглотки.

Ну, думаю, сейчас либо помру, либо опозорюсь перед всем рестораном. Я в панике, хватаюсь за стакан с водой и глотаю разом.

Официант по-прежнему стоит, как будто ждет исповеди.

– Очень! – выпаливаю наконец-то, уже весь красный и с глазами, как у рыбы на раскаленной сковороде.

Официант смотрит на меня серьёзно и говорит:

– Рад слышать. Ещё что-то? Десерт, может?

Я уже думал, что этот разговор закончился, но не тут-то было. Чувствую, как кусок курицы снова застрял где-то. Хватаюсь за стакан, пью, пью, пью, но не помогает.

– Может, счёт? – пытаюсь сказать между глотками, но выходит что-то вроде «мшэт». Девчонки, конечно, начинают ржать так, что аж стулья скрипят. Официант кивает, записывает что-то в блокнот и говорит:

– Да, конечно, «ещё». Сейчас принесу.

И уходит, думая, что я только что заказал ещё еды. А я чуть не сдох от лапши.

– Вкусно? – спросила та что была самой симпатичной.

– Очень вкусно, – ответил я.

Они расхохотались, будто мой акцент был самой смешной вещью в этом ресторане. Может, и был. Я засмеялся вместе с ними. И так мы разговорились. Девушки подсели поближе, слова лились, как вода в реке, когда она ещё чистая, не замутнённая городом. Мы болтали обо всём и ни о чём. Было легко и хорошо.

И вот, когда пришло время прощаться, та симпатичная бросила на меня такой взгляд, что я на секунду подумал: а почему бы не пойти с ней к себе? Да, это был бы хороший финал вечера.

Но тут, как по закону подлости, в мою голову влетел образ Дунмей. Стоит, курит, и улыбается, как дьявол: «Никаких баб сюда не води. Если приведёшь – сразу съедешь!» Как молотом по голове.

Улыбка мгновенно сошла с моего лица. Я попрощался с девушками сухо, почти отстранённо. Они переглянулись, не понимая моего резкого изменения. Кто бы смог понять? Я сам себя не понимал.

Я вошел в квартиру. Открыл холодильник и увидел там пакет с апельсинами. Значит Дунмей была здесь! Мне стало совестно, но усталость все как рукой сняла и скоро я провалился в болезненный сон.

Дунмей не было несколько дней. Меня изводила эта тупая вина за ресторанный инцидент, за глупую попытку что-то доказать. Внутри всё скреблось, как будто между нами существовала невидимая, неозвученная договорённость, которую я с треском нарушил. Хотя о чём было говорить? Мы ведь и не договаривались ни о чем. Но эта тишина меня мучила. И вот, спустя несколько дней, дверь открылась, и она появилась в коридоре, как в тот самый первый раз. Как будто ничего не произошло. Я ждал, что она что-то скажет и даже был готов собирать вещи, но она делала вид, что ничего не произошло. Все прошло как обычно. Я также пыхтел и мучился от сигаретного запаха. Она переходила на кантонский. Мы закончили…

– В прошлый раз я хотел поесть, поэтому уходил. Извини, – сказала я.

Она посмотрела на меня, как на глупца.

– Мне все равно.

– Почему? – спросил я, чувствуя, как злость поднимается где-то внутри.

– Я сюда не за разговорами хожу.

Я помолчал, не зная, что сказать.

– Всем когда-то нужно поговорить, – тихо произнёс я, не веря в то, что это поможет.

– Ты что, психолог? – усмехнулась она, почти с презрением.

– Вообще-то да, я получил диплом психолога у себя на родине.

Она фыркнула, резко, как отмахнувшись от комара.

– Так чего же ты там не остался? – раздраженно спросила она.

– Сам не знаю, когда я там – мне как будто места нет.

– Места нет! – повторила она с насмешкой. – Что же выходит, что тебя дома понимают меньше, чем здесь?

Я кивнул.

– Именно.

Мы молчали. Это молчание было другим, не таким, как обычно.

– Мою книгу не издают. Я, наверное, скоро уеду.

Она кивнула, и в её глазах не было ни сочувствия, ни удивления.

– Что же, в жизни ещё будет много нехорошего происходить, – сухо заметила она, как будто делала обыденный вывод о погоде.

Я снова ненавидел её, до зубного скрежета, до того, что хотелось разбить что-то о стену! Если бы хоть маленький клочок сердца Дунмей не был прокурен и не заплыл смолой, то она поняла бы насколько личным и важным это был для меня. Моя книга… я жил ей, я живу ей до сих пор! И я чувствовал, что конец близко. Книга никому не нужна, а значит, и я, наверное, тоже. Как дальше жить, если единственное, что давало мне смысл, сгинуло в пустоте?

– Ты хоть когда-нибудь любила? – вырвалось у меня прежде, чем я успел подумать.

Дунмей застыла. Лицо, освещённое неоновым светом рекламного щита за окном, перекосилось в какой-то странной гримасе. В этот момент она выглядела, как персонаж из моего забытого сна. Воздух в комнате застыл, и мне вдруг стало не по себе. Её дыхание словно исчезло, как будто время остановилось. Я вздрогнул, когда тишину разорвал шорох простыней – она резко поднялась, цокнула языком, накинула сарафан и вышла, хлопнув дверью так, что стены задрожали.

Я подумал, что, может, наконец-то всё кончилось. Может, это был тот момент, когда она исчезнет. Я почти почувствовал облегчение. Весь последующий день у меня не было настроения. Я говорил себе одно: она больше не придёт, и это хорошо, я свободен. Но когда часы пробили десять, замок заскрежетал и дверь открылась. Я был не в духе, не хотел ее даже видеть. Поэтому я быстро зашагал ко входу и перекрыл ей путь в квартиру.

– Сегодня не хочу, – отрезал я.

Она смотрела на меня исподлобья, холодно и безжалостно. Ну и что ты мне сделаешь, Дунмей? Выставишь меня на улицу? Позовёшь полицию? Нет, ничего ты не можешь сделать. Я готов ко всему, лишь бы не лежать рядом с тобой. За кого ты меня принимаешь? Я капитан своей судьбы, и только я решаю, куда направить этот корабль.

Дунмей резко нависла надо мной и поцеловала. Во рту снова ощущался вкус серы и смолы. Я хотел оттолкнуть ее, отпрянуть, но она вцепилась в меня как мертвец. Я ненавидел её поцелуи больше, чем её саму. Старался не дышать, хотелось кашлять. Мир поплыл перед глазами, ноги ослабли, как будто я стоял на краю обрыва. Когда же она отцепилась от меня я сделал глубокий вдох, словно вынырнул из бесконечной реки. Дунмей по всей видимости восприняла это как признак возбуждения и потому стала расстёгивать мои джинсы.

Теперь уже было понятно, что я ничего не решаю. Я нахожусь в демоническом лимбе, а хозяйка здесь Дунмей. Она решает кому гореть в аду, а кому быть свободным. Хотя какая, к черту, свобода? Это лишь иллюзия, притворство, тонкая пелена, что скрывает истину. Дунмей давала мне только фальшивое освобождение – паузу перед следующим актом нашего бесконечного, затхлого спектакля.

До самого вечера я прикован к постели, словно узник, и каждый мой шаг, каждое движение, неважно куда я бы направился, неизменно ведёт к той ночи, когда я должен исполнить свои обязанности, как если бы какой-то невидимый контракт был подписан кровью моей души. Я никогда не понимал, как люди могут заниматься этим без любви. И теперь, когда я сам оказался в таком положении, не понимал этого ещё больше. Моя душа уже давно выжжена, от разума почти ничего не осталось. Я стал животным, спаривающимся по инстинкту, как будто это был последний остаток жизни, который мне дозволено чувствовать. Я ждал, что, как самка богомола, она сожрёт меня после акта, и надеялся на это, как на избавление. Но оно не приходило. Она снова и снова держала меня в своих мерзких лапах, и всё повторялось, будто никогда не закончится.

Но когда я уже смирился, когда мне стало всё равно, когда ночь растянулась в бесконечность, Дунмей вдруг заговорила…

– Обычно к этому сроку мои постояльцы съезжают…

Меня удивил ее голос, я только смотрел на нее.

– Я не всегда была такой.

Я молчал.

– Я была девушкой из хорошей семьи. Мы жили недалеко от Чанша. Жизнь была совсем другой… да, малышка Дунмей, не курила, не спала с юнцом лао ваем10. Можешь себе представить?

Я внимательно слушал.

– Но все благополучие нашей семьи было построено на чужих несчастиях. Мой дед был нехорошим человеком! Предки обозлятся на меня за то, что я так говорю о нем, но мне все равно никогда не будет места среди них. Мои родители обманывали людей, а всем управлял дед. Он передал им дело. Я, конечно, ничего тогда не понимала. Наверное, они хотели, чтобы я занялась тем же самым, когда подросту.

Она остановилась, её взгляд утонул в воспоминаниях. На улице проехала машина, шум пронёсся мимо нас, как отголосок другого мира.

– Знаешь, что они делали? – её голос стал чуть твёрже, как будто она решилась рассказать всё до конца. – Мой дед, отец и мать помогали людям получать землю. В то время земля была всем, люди готовы были на всё ради неё. Города росли, им нужно было куда-то развивать своё хозяйство. И к деду шли толпами, с поклонами, с подарками, молили о помощи. И он действительно помогал. Но не сразу. Он ничего не брал с них вначале – этим он завоёвывал доверие. А через месяц или два, когда они приходили снова, он с улыбкой протягивал им документы: «Вот, Ийнпей, ваши бумаги!» Радости у людей было – не передать. Он давал им всё: и землю, и разрешение на строительство. Всё выглядело чисто, законно. А тем временем наша семья процветала. Люди приносили еду, дары, давали нам деньги в красных конвертах11, как должное. Нас уважали, как святых, как тех, кто раздаёт милосердие. Словно мы были Бодхисаттвами12. Мы построили самый красивый дом в округе, и меня сосватали за образованного, богатого юношу. Мы жили в роскоши.

Она замолчала и мечтательно продолжала смотреть в сторону.

– И вот когда мне уже было семнадцать в нашу деревню пожаловал какой-то важный партийный чинуша. Он с порога начал разговаривать так, будто мы были для него ничто – и голос у него был резкий, и манеры наглые, словно он одним своим видом уже требовал поклонов. Я терпела, терпела, а потом не выдержала – выпрямилась, глянула ему прямо в глаза и сказала: «Вам бы следить за своим языком!» И пальцем ему вот так погрозила, будто это я тут главная. Он лишь прищурился, скользнул по мне взглядом, как будто взвешивал – что это за нахалка. А я стояла, довольная собой, думая, что мои – отец и дед – должны быть горды за меня, за моё дерзкое слово. Но обернулась – и увидела, как дед вдруг съежился, словно постарел на десяток лет. Он выглядел таким жалким и сломленным. Тогда я подумала: «Наверное, возраст берет своё, уже не тот, чтобы с такими людьми дела вести.»

А потом узнала правду. Оказалось, что все эти годы дед подделывал бумаги и раздавал людям государственную землю, чуть ли не как свою собственную. Когда по всему Китаю начали строить заводы, фабрики, в партии быстро сообразили, что у нас что-то неладное – слишком много частной земли. Им потребовалось время, чтобы раскопать всё до конца, понять, кто за этим стоит. Дед же не терял времени даром и спланировал свой побег. Когда все вскрылось люди обступили родительский дом и чуть было не растерзали нас. Дом хотели сжечь до основания – ведь каждый из них в тот момент потерял всё. Дед успел сбежать, отца посадили, моя мать сошла с ума от горя и стала побираться на улице. Я же тщетно пыталась свести концы с концами, ездила от деревни к деревне в поисках работы. В конце концов, один дурак пожалел меня и взял в жёны. Но жалость у него быстро прошла, и через короткое время начались побои. Хорошо же он меня бил, скажу я тебе. – Она вздохнула, но не остановилась, голос стал чуть тише, как будто это было слишком личным, даже для неё. – Так что не думай, будто я не знаю, что такое спать по принуждению…

Ее слова оборвались. Дунмей встала с постели, прошла несколько шагов и уселась на кухонном стуле. Взглядом я последовал за ней, потом уселся там, где до этого лежал, поставил ноги на пол и облокотился на колени. Я пытался вглядеться, не плачет ли она? В сумерках комнаты глаза Дунмей казались обыкновенно строгими. Она смотрела сквозь просветы жалюзи. Эту её привычку я уже хорошо знал, ей неистово хотелось курить.

– Моя молодость испарялась, и я это прекрасно понимала, но не могла уйти. Я тогда еще не встала на ноги и мне приходилось зависеть от него. Я не могла вернуться домой, моё лицо13 было навечно потеряно, как и лицо всего моего рода. Дерево не может жить без коры…14

Она ненадолго замолчала, задумалась. Её голос звучал ровно, без надрыва, словно это было что-то далёкое и не её.

– Но однажды я вдруг почувствовала, что я уже не малышка Дунмей. Что-то во мне изменилось. И случилось это внезапно, без всякой на то причины. Во мне зародилось какое-то иное сознание, нечто другое. В тот самый вечер я еще не была готова уйти от него, но уже была другой. Помню, как вернулась с работы, а Он мне говорит: «Ты какая – то другая!» Я только молча смотрела на него, с таким безразличием, что, наверное, так можно смотреть только на муравья на асфальте. Он прищурился, оглядел меня, принюхался. «Ты что курила?» – спросил он меня. Я молчала. Это его просто взбесило!

Дунмей засмеялась и трижды легонько похлопала ладонью по столу.

– …конечно же, в тот вечер мне влетело пуще прежнего! Но знаешь что? Мне это даже понравилось! Я видела как этот гоужидэ наоцань15 ощущал свою беспомощность. Он больше не мог контролировать меня. И я стала курить все чаще, да выбирала те из сигарет, что были покрепче, чтоб только я зашла – он сразу об этом знал. Появляюсь я перед ним, а у него вся морда становится красной от злости!

Она снова засмеялась, потом вздохнула, прищурилась и вгляделась в просветы жалюзи.

– В один день я таки решила сбежать от него. Я хотела сбежать, но получилось все иначе. Он застукал меня, когда я собирала вещи, да хотела прихватить его деньжат заодно. Схватил меня за руку и говорит: «Куда это ты тварь собралась?» А он уже все сам понимал, потому раньше с работы и вернулся. И тогда я, глядя ему в глаза сказала: «Клянусь, я убью тебя, я перережу твою мерзкую тощую глотку как только ты уснешь!»

Ооо! Это доставило бы мне массу удовольствия! Был то он не таким уж смелым, как оказалось. Лицо его побелело, он сделался таким маленьким, разжал руку и отошел в сторону. И я ушла… Но перед этим достала сигареты, которые раньше прятала от него, и закурила прямо у него на глазах, в квартире. Ты бы видел его рожу! Как будто я его закопала там же на месте. Докурила спокойно, сделала последний вдох, выдохнула дым ему прямо в лицо и отправилась к своей новой жизни.

Она усмехнулась, потянулась за невидимой сигаретой, будто этот жест у неё уже в крови.

– Потом пожила в Цзянси, Фуцзяне, в Цзянсу… Да везде побывала, много где. Но только никогда не возвращалась туда, где прошла моя молодость. Как и ты, я знала – мне там больше не место. Я выстроила свою жизнь и без семьи16. Просто поняла, что надо чётко знать, чего требовать от каждого человека, который встречается на твоём пути.

– Ты счастлива, Дунмей? – спросил я.

Она повернулась в мою сторону и кажется чуть прищурилась.

– А ты, Дзуодзя17? – произнесла она с лёгкой усмешкой.

Мне нечего было на это ответить. Я попытался припомнить счастливых людей в своей жизни. Как не пытался ничего не выходило. Она потянулась за своей сумочкой, достала оттуда пачку «Чунва18». Изящно постучав указательным пальцем по донышку, вытащила сигарету, щелкнула зажигалкой и неспешно затянулась прикрыв глаза.

Я посмотрел на нее с состраданием и она поймала мой взгляд. На несколько секунд между нами возникла близость, странная, неожиданная, как будто вдруг мы увидели друг друга по-настоящему, впервые. В эту короткую секунду, нам удалось понять друг друга, как никогда прежде, и как, возможно, уже никогда не удастся. В этот момент она поняла, что я всё вижу, всё понимаю: её тяжёлую судьбу, боль, через которую она прошла. Я видел, как её сломали годы, но она всё равно шла вперёд, следуя своим строгим правилам. И вот теперь, сидит передо мной, нарушая одно из своих правил, курит в собственной квартире – где раньше это было запрещено.

Я вдруг почувствовал как устала Дунмей и что все смыслы для нее потеряны навечно, словно сигаретный дым, тонкой струйкой выходящий через ее пухлые губы и исчезающий в пространстве, как десятки прошедших лет, сотни имен, тысячи прожитых без надежды дней.

Я слегка качнул головой в сторону и окинул глазами комнату, разговаривая с Дунмей только взглядом. Пусть все идет прахом, но как же квартира, в которой никто никогда не курил? Она снова затянулась и на выдохе в ответ мне слегка сощурила правую щеку, будто подмигивая. «Плевать», – говорили её глаза.

– Теперь у меня только две страсти, – сказала Дунмей, – секс и сигареты. Курю и чувствую, что все под контролем.

– А секс почему?

Дунмей отвернулась от жалюзи и пристально вгляделась в мои глаза.

– Потому-что это приятно, глупый, – отрезала она.

Мне не хотелось, чтобы Дунмей уходила в ту ночь, но только я задремал на полчаса, как она исчезла. Через несколько недель я нашел другую квартиру. У кого смог позанимал денег и вернул ей все что должен был. Когда пришло время съезжать Дунмей навестила квартиру прямо перед моим отъездом. Сумки уже были собраны. Она обошла квартиру, небрежно огляделась. Дунмей выглядела также как и в первую нашу встречу, очень серьезной и строгой. Она осматривала комнаты словно не была здесь по меньшей мере полгода.

– Квартира в порядке, – сухо сказала она.

Я помялся в пороге, не зная как в таких случаях нужно прощаться.

– Прощай, Дунмей.

– До свидания!

Дунмей не смотрела на меня. Я подождал еще немного, затем развернулся и ушел прочь. Я знал, о чем она думала. Быстрее выйти из квартиры, достать пачку и исчезнуть в сигаретном дыме словно в густом тумане, который всё заберет. Он унесет за собой все её плохие воспоминания и мысли, заберёт беспокойство, чувство беспомощности, слабость, он однажды заберёт и её саму. А пока на мое место приедет другой лао вай. Впрочем, и эта квартира никогда не была «моим местом».

Я погрузился в шэньчжэньский метрополитен. Красивая низенькая китаянка с короткой стрижкой улыбнулась мне. Я ответил. Пошевелив губами, я ощутил пепельный привкус губ Дунмей. «Никогда больше не оставайся без денег!» – раздался голос в моей голове.

– Ты куришь? – спросил я девушку рядом, изображая жест курения.

Она покачала головой, а на её лице появилась лёгкая улыбка.

И вот тогда я улыбнулся по-настоящему.

Девушка, которой никогда не существовало

Неделю город стонал под знойным пленом, мучительно медленно переворачиваясь под раскалённым небом, словно не в силах сбросить с себя тяжёлое покрывало лета. И вот однажды – почти внезапно – этот гнет ослаб, расползся в предвкушении перемен, и первый осенний ветер, холодный, чуть влажный, скользнул по улицам, словно крадучись от взгляда. В те вечера я прогуливался по улицам города, в основном по набережной, где дышал прохладным речным воздухом. Река была тёмной и неспешной, словно знала, что жара ушла, и теперь никуда не надо спешить. Шёл себе, не спеша, бродил между силуэтами и иногда, мельком, взглядом цеплялся за лица – то замечал людей, то терял их из виду, как ветки в тумане. Проходили девушки, одна-другая могла улыбнуться. Я кивал им, может, слегка моргал – не совсем даже моргание, скорее, почти автоматический жест. Никогда не умел просто так, без дела, улыбаться незнакомым. Как будто я вежливо отмахивался от собственного высокомерия, мол, да, я заметил, спасибо, вот только ближе подойти не могу. Вряд ли они видели в этом ответ, но на том всё и заканчивалось – мы расходились, как расходятся по воде лёгкие круги от брошенного камня.

Толпа, что текла мимо меня, как всегда, жила своей жизнью. Молодые пары с их тихими тайнами, супруги, немногословные в своем многолетнем диалоге, семьи с детьми, бегущими наперегонки по набережной, скопище друзей, подружек, приятелей и других одиночек вроде меня. У парочек и семей лица спокойные, без спешки в глазах, как будто в этих вечерних прогулках – всё, что им нужно. Они шли размеренно, о чём-то тихо переговаривались, почти шёпотом. А вот друзья с подружками будто торопились куда-то, с важным видом и ясной целью. Клубы там, рестораны? Может быть. Этого я не знал. Они проходили мимо и исчезали, как тени.

Там же я видел людей идущих с работы. В костюмах, с сигаретами, они вели деловые разговоры, и все еще не могли переключиться в режим отдыха. Оживлённо жестикулировали, обсуждали что-то с умным видом, как будто от этого зависела судьба мира. Подходишь поближе, слушаешь – а там сплетни и трескотня. Мужики про женщин судачат, женщины – о женщинах же.

Иногда мои прогулки длились всего двадцать-тридцать минут, стоило пропасть настроению, и я сразу шёл домой. Но бывали вечера, когда я ходил долго, почти до самой усталости, пока ноги не начинали неметь и в голове не появлялась одна простая мысль: «Пора домой». Я шёл всегда по одному маршруту – знал его наизусть, как самого себя, но как-то раз, не понимая почему, свернул в сторону, куда ещё не заходил. Сначала всё было привычно – те же ровные плиты, тот же старый забор, и река текла, казалось, неизменной. И вдруг открылось передо мной место простое, ничем особо не выделяющееся, но странно притягательное. Место, неказистое и тихое, но словно ждавшее меня, не случайное в своей обыденности, и я остановился, будто прикованный, понимая, что есть некая сила в этих простых, серых тенях и в этом незамеченном ранее уголке реки

Вдоль реки тянулся металлический забор, со странными, почти абсурдными узорами, как будто созданный не для глаз, а для запутанного разума. Я остановился, на мгновение поймав себя в каком-то странном, бесцельном желании задержаться здесь. Облокотившись на холодные перила, я стал смотреть на другую сторону побережья, где лежали уставшие, как дряхлые великаны, судостроительные заводы и доки, погруженные в тяжкий сон своей бесконечной работы. Небо было глубоко синего цвета, начинались сумерки. Еще немного и начнется ночь, но у горизонта еще можно было разглядеть ярко-желтую полоску, которая постепенно обретала оранжевые тона.

Я глядел в небесный градиент – от выцветшего розового до густого синего. Чем больше смотрел, тем глубже ускользал в какое-то полупрозрачное междумирье, где каждый оттенок будто открывал новую дверь, ведущую не то к свободе, не то к пустоте. Странное это дело – просто стоять и наблюдать за тем, как небо тонет в сумерках. Теряем ли мы время, стоя в сторонке от суеты? Или, может, время само проходит сквозь нас, не оставляя и следа? Эта штука, время, будто подарок, выданный напрокат, который потом заберут обратно – с тем же хладнокровием, что и дали. И тогда останется только пустота, что мотается по вселенной, как атомная частица, летящая туда, куда её швырнет очередной порыв космического ветра.

Я сделал попытку вернуть себя к более приземистым размышлениям и посмотрел по сторонам. Люди продолжали сновать туда-сюда, но их стало заметно меньше. И снова я почувствовал тяготение иной реальности. И редкие люди стали атомными пылинками, которых сила то сдувала друг к другу, то уносила прочь. А вокруг пустое пространство и были ли эти пылинки вместе или порознь – они все равно постоянно прибывали в этом пространстве и ничего не могли с этим поделать. Вообще глядя на них, я заметил, что они и в общем-то мало что могли сделать. Их носило, кружило и они то улыбались, то были хмурыми, но по-прежнему гонимые неведомой силой в пустом пространстве.

Я посмотрел на речную рябь, мелкие волны. Та же самая сила гнала зачем-то и их. Сначала вела их в море, затем в океан, а затем в пар и облака, потом они проливались на землю или становились холодными кристаллами и так ждали своего более привычного состояния, пока в один день вновь не становились волнами на реке.

Я был так сильно погружен в свои мысли, что даже не заметил возле себя девушку. Сейчас же я не мог ее игнорировать. Я пытался продолжать разглядывать мелкие волны, но взгляд мой то и дело возвращался к ней. Девушка стояла всего в паре шагов от меня, близко, настолько, что я ловил её тихое, почти невесомое дыхание. Её кожа, светлая и нежная, словно мрамор под лунным светом, резко контрастировала с моим лицом, немного обожжённым за это лето, потемневшим, как кожа у всех нас, жителей города, привыкших к солнцу. Она была хрупкой, как фарфоровая фигурка, холодная и чужая этому осеннему ветру, будто не привыкшая к его резкому, пробирающему прикосновению.

Я, тот, кто никогда не заговорит первым, кто привык держаться в стороне, внезапно почувствовал в себе неведомую силу и обратился к ней:

– Вам не холодно?

Она обернулась, и ветер тут же подхватил её волосы, раскидав их по лицу, словно стараясь скрыть её черты от посторонних глаз. Но я успел встретиться с её взглядом – тёмным, глубоким, будто границей между здесь и нигде. Этот взгляд наполнил меня неожиданной дрожью, холодом, который, казалось, исходил из самой моей души.

– Ничего страшного… – тихо ответила она.

Я кивнул, отвернулся и снова уставился на волны, пытаясь найти в них прежний ритм, но что-то переменилось. Волны теперь были просто водой, люди вокруг – просто людьми, никакой атомной пыли, никакой вечности, а я – я вдруг заметил, что все чаще поглядываю на девушку, словно мои собственные глаза взяли надо мной верх. Внезапно за спиной раздался хрипловатый голос:

– Молодой человек, купите своей девушке цветы!

Я обернулся и увидел пожилую женщину, чьё лицо было уставшим, как эти слегка подвядшие розы, что она протягивала мне. Я растерянно проговорил:

– Извините, но… мы не вместе.

Я снова посмотрел на девушку – оказалось, что она уже пристально смотрела на меня, и её взгляд был наполнен чем-то загадочным, как будто наш разговор начинался с паузы, как если бы мы его продолжали после долгого молчания.

– Ей, наверное, очень одиноко. Как думаешь? – вдруг тихо сказала она, и её слова, произнесённые так безмятежно, как простой факт, отразились во мне странным, гулким эхом. Я посмотрел на бабушку – она уже стояла возле другой «настоящей» пары.

– Даже не знаю. Наверное. Всем когда-то бывает одиноко, – сказал я.

И действительно, всем бывает одиноко, только одиночество у всех разное.

– О чем ты грустишь? – спросила она меня.

Видимо размышляя об одиночестве лицо мое сделалось совсем понурым.

– Грущу?

– Угу…

– Ну… утром мне хотелось кофе, – начал я, – но все пошло не так. Я торопился, плохо вымыл кофеварку или не до конца смолол зерна – и испортил его. Представляешь, весь день думаю о своем несварившемся кофе… – попробовал я улыбнуться, будто добавив каплю комедии в эту трагедию.

Она засмеялась, звеняще, будто удивившись самой этой абсурдной мелочи.

– Как кофе может не свариться?

– Бывает и такое, – оживлённо пояснил я, сам почти забыв свою попытку пошутить. – Гейзерные кофеварки, знаешь… если там что-то не так, всё застрянет внизу, и вместо кофе – пустота.

Забыв свою недавнюю шутку, я всерьез начал рассказывать, как устроены гейзерные кофеварки и почему жидкость застревает в нижнем отсеке. Что удивительно, когда я поймал себя на этом меня потрясло ее увлекшееся выражение лица. Она смотрела на меня так, словно я рассказывал ей некую великую радостную тайну.

– Причудливый ты, – сказала она, усмехнувшись.

– Причудливый? Нет, только не это! – засмеялся я вместе с ней.

– Угу, немножко, – закивала она и шмыгнула носом.

Слушать подобное про себя – хоть как, хоть в шутку – всегда выбивает меня из колеи. Вот и сейчас я не с того ни с сего сказал ей:

– Ты на японку похожа.

– Ого, и что же, ты любишь азиаток? – усмехнулась она, бросив на меня быстрый, прищуренный взгляд.

– Нет, – сказал я, не то чтобы обдуманно, но с каким-то неуместным рвением.

Она снова шмыгнула, но в этом звуке была такая странная, такая нежная теплота. Как у маленького зверька, который тычется носом в твою ладонь, доверчиво и просто, не зная, как ещё разделить с тобой это тихое, крохотное одиночество.

Сумерки медленно превращались в ночь, и в этом гаснущем свете ее лицо, белое, как фарфор, выделялось так, будто луна решила светить исключительно для нее. Я вдруг ощутил себя невидимкой рядом с этим светом, как тень.

– Знаешь, у меня настроение сейчас самое отвратительное за долгое время. Наверное, даже хуже, чем когда-либо, – проговорил я, будто сам с собой, уткнувшись взглядом в свои кроссовки.

– И с чем это связано? – спросила она, и голос её прозвучал просто, как шёпот в пустоте.

Я задумался. Вдохнул, и, не зная зачем, ответил:

– Развёлся с женой.

– Не любили друг друга? – спросила она.

– Любили, – выдохнул я.

– Тогда почему разошлись? Слишком разные были? – спросила она снова.

– Скорее наоборот, слишком подходили друг другу.

Дальше говорить не хотелось. Да, мы с женой были похожи друг на друга во многом. Иногда я глядел на нее как в зеркало. Внешне мы были совсем разные с ней, а вот внутри как две копии. Нам иногда даже не приходилось говорить с ней, потому что мы понимали, что имеем ввиду заранее, до того, как что-то будет сказано. А потом как-то в четверг вечером она пришла с работы и забрала вещи, сказала только, что мои ароматические палочки для медитации невыносимо воняют. Я пожал плечами, а она ушла.

– И что теперь? Вечное одиночество? – спросила она, и я услышал в её словах странное, почти недоброе любопытство, или, может быть, это только моё сердце, ещё покрытое тонкой коркой боли, заставило услышать что-то лишнее.

– Не знаю… но сейчас – точно ни с кем, – ответил я, и это прозвучало как последнее оправдание собственной неприкаянности.

Она шмыгнула носом, и её взгляд вернулся к реке, будто в её воде был заключён ответ, который я всё ещё не мог уловить. Я же не мог оторвать взгляда от неё, пока, наконец, не спросил – вопреки привычной мне сдержанности:

– А у тебя что? Почему здесь одна, почему мерзнешь? Кто-нибудь есть? Или как?

– Была с кем-то… теперь одна, – ответила она, не отрывая взгляда от реки.

– Что, тоже разошлись?

– Нет, – её голос вдруг стал глухим. – Не по своей воле разлучились.

Да, бывает и так, думал я, глядя в темнеющую реку. Любовь живет, как бессонница, но не может коснуться тех, для кого предназначена. Нам всем приходится делать паузы, прерывистые, натянутые. Замолкать и прятать за молчанием всё, что надрывается изнутри, как душа, брошенная в сухой колодец. Она молчит, пока не срывается в крик, полный боли и истерики, захлёстывающий, без выхода. Ты молишься, чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь, выдернул тебя из этого круга. Чтобы кто-то дал пощечину, назвал тебя ничтожеством. Слово, пощечина, плевок – что угодно, лишь бы это прорвало твою боль и вернуло тебя в реальность. Лишь бы что-то переменилось. Потому что это мучение хуже всего, когда боль не находит выхода.

– Твоя боль пройдет однажды, – сказала она, и в ее голосе было больше уверенности, чем в любой истине, которую я знал. Я взглянул на нее, но не нашел там никакой насмешки или жалости – только легкое, едва уловимое тепло.

– Думаешь? – вырвалось у меня. Вопрос, казалось бы, риторический, но произнесенный с надеждой, которую я даже сам себе не признавался.

– Думаю, да, – она кивнула, словно знала что-то, чего я еще не понимал. Я отвел взгляд и подумал о том, как боль возвращается в нашу жизнь, каждый раз маскируясь под что-то новое, но всегда оставаясь той же самой. Как будто это особая судьба – встречать ее снова и снова, как старого знакомого, чье прощение мы не заслуживаем.

Да, боль может оставлять нас, я это уже знал, но всякий раз, когда она снова приходила в мою жизнь – я думал, что это навсегда. Как – будто человек когда – то совершил что-то очень плохое, за что нельзя быть прощенным, и был навечно проклят считать боль вечной.

Она снова прервала мои мысли: – Но ты не должен все время быть один. Почему ты всегда один?

Этот вопрос застал меня врасплох. Её внимание словно оголило все те части меня, которые я старался скрыть, но от которых не мог по-настоящему избавиться.

– Чтобы не обижать людей, которые… – я замялся, чувствуя, что разговор уходит в какую-то болезненную глубину.

– Которые хотят чего? – перебила она, не дав мне ускользнуть в туман ответов.

– Хотят от меня любви, наверное, – закончил я с тихим вздохом. Эти слова зазвучали странно, будто кто-то другой произнес их за меня.

Хотеть любви… Наверное, все хотят любви, но не все хотят простой любви. Нам требуется любовь от нужных сердец, иначе все не то.

– А что бы ты делал, если бы к тебе… ненадолго, скажем, на один вечер заглянул Ангел? – спросила она неожиданно.

Я задумался. Чтобы я делал, если бы ко мне заглянул Ангел на один вечер? Я представил, как ко мне приходит Ангел, чужой, далекий и светлый.

– Наверное, я бы спросил его о своих близких, – ответил я, сам удивляясь своему ответу.

– О своих близких? А что именно ты хотел бы узнать? – её вопрос прозвучал странно ласково.

– Хотел бы знать, как они… всё ли у них хорошо? Попросил бы его приглядеть за ними, если это в его силах, – сказал я. И как только эти слова сорвались с губ, передо мной словно вспыхнули лица всех тех, кого я любил, и кто был теперь далеко. Никого из них не было рядом. Одни уехали, другие ушли. Кто-то больше не жил на этой земле. Они разошлись по разным улицам, городам и мирам. Но от этого они не перестали быть моими близкими.

– У них всё хорошо, – тихо произнесла она, и её тёмный взгляд пронзил меня, как будто она действительно знала.

На сердце стало немного легче. Я позволил себе представить, что там, где они сейчас, всё действительно хорошо. И от этого одиночество, что тянулось за мной, вдруг съежилось, потускнело, словно отошло на задний план.

– А ты? – спросил я, чувствуя, что её ответ может раскрыть тайну, скрытую в её улыбке. – Что бы ты спросила у Ангела?

– О, я бы спросила, куда делись его крылья, – улыбнулась она, с таким видом, будто это вопрос абсолютно логичный.

– Крылья? – удивился я.

– Ну да… ко мне-то точно не явится абсолютно нормальный Ангел, у него обязательно что-то не так.

– Почему?

Она просто пожала плечами и, как обычно, шмыгнула носом.

– Во всём несовершенном есть своя особая черта, что-то вроде персональной изюминки, – заметил я.

– Ангел с персональной изюминкой? – рассмеялась она, глядя на меня с неожиданным теплом в глазах.

– Типа того. Представь: без крыльев, хромой и с подбитым глазом – зато твой персональный Ангел.

И тогда она засмеялась по-настоящему, легко и просто, без намёков и пауз. Этот смех был, как тёплый ветер, что вдруг приходит после долгой стужи.

– Бедный Ангел, у него должно быть непростая жизнь! – сквозь смех проговорила она.

– Возможно, да, – согласился я. – Но он вряд ли захочет об этом вспоминать. Может, спросишь его о чём-то другом?

– Ладно, спрошу, чем там их кормят, – ответила она, и я вдруг тоже засмеялся, удивляясь этому глупому вопросу. А потом я вдруг задумался зачем это ангелам вообще приходить к нам? У них ведь и так полно своих забот. В моем уме возник ее бедный хромой ангел с подбитым глазом, он улыбнулся мне и оказалось, что у него еще был выбит один зуб, а затем извинительно развел руками и похромал из моего ума куда-то по другим делам.

– А ты думаешь, мог бы что-то изменить? – спросила она тихо, и её голос звучал как-то особенно серьёзно.

– Честно? Думаю, нет, – ответил я, глядя в её глаза, пытаясь найти в них ответ.

– И это правильно. Прошлого уже не коснуться, – она кивнула, словно подтверждая собственные слова. – Прошлое – это тень. Ты не можешь снова дотронуться до того, что было. Сколько бы ты не разговаривал с теми, кого уже нет, ты лишь говоришь со своей пустотой.

– Тогда все зря? – спросил я.

– Нет, просто прошлое остается в прошлом – ты уже не можешь к нему прикоснуться и почувствовать. Сколько бы ты не разговаривал в уме с теми, кого нет – ты на самом деле говоришь со своей внутренней пустотой.

Пустота… я вдруг вспомнил атомные пылинки, кружащиеся в пустоте.

– Тебе больше нельзя быть одному, – тихо сказала она.

– Но я ведь сейчас не один, – выдохнул я, облокотившись на перила и посмотрев на неё.

Она отвела взгляд, но уголки её губ чуть приподнялись. В этот момент я понял, что даже в её молчании я нашёл некую бесконечную близость.

Пока вкрадчивые слова перебирали тишину между нами, мне стало казаться, будто в чертах её, в движениях взгляда и осторожных складках улыбки проступает нечто знакомое, неуловимое, словно увиденное однажды в забытом сне. Она была добра и ясна в своих глазах, но в самой их глубине притаилась усталость – эта тонкая, едва заметная тень, оставленная временем и теми потерями, что, должно быть, в последние годы накопились в её жизни. Чувствовалось, что когда-то, может, она была радостной, легко улыбающейся девушкой, той, которая оживляла собой любой день, но теперь что-то тускло затмило её свет, словно тихий, мрачный дождь шёл по душе её, не давая ни улыбнуться в ответ, ни вздохнуть свободнее.