Вы не авторизовались

Главная
Стихи и поэзия
Илья Ицков
Остановиться, оглянуться… (Поэтический дневник). Том 2
Читать онлайн бесплатно

Остановиться, оглянуться… (Поэтический дневник). Том 2 бесплатное чтение

Скачать книгу

ISBN 978-5-7164-1179-1

Вместо предисловия

Хотел сохранить в двухтомнике то, чем была богата наша жизнь. Иногда удавалось жить высоким штилем. Да, это был театр, музеи, путешествия, любовь к своим близким, письма, встречи, долгие разговоры, попытки радоваться мелочам и деталям. Попытки ворваться в осеннее утро, ощутить тепло дня, приблизиться к вечеру, к его тайне, ощутить ночь, разгадать её сны – просто жить.

В прошлом веке особенно нас сопровождало тепло и надежда. Надеяться – значит верить. Верить – значит идти дальше. Идти дальше – это значит учиться. Всегда, в любом возрасте. Но, чтобы идти дальше, нужно остановиться, оглянуться…

«Постскриптум бокала допитого…»

Постскриптум бокала допитого —
Приятно его послевкусие,
И горной тропинки открытие,
И близкого друга присутствие.

Стены монастырской оказия
И бёховской церкви видение,
И эхо недолгого праздника,
И чудо его повторения.

Постскриптум начала далёкого
К Свеаборгу ниточкой тянется;
Напутствие штиля высокого
Волной штормовою останется.

А за перевалами – Грузия,
На новые встречи напросится;
Нечаемых дней послевкусие
Из юности нашей доносится.

Сегодня всё тише и благостней
Шаги совпадают с молитвою.
И осень под окнами властвует.
Постскриптум бокала допитого. 2015

•••

В иностранной литературе печатаются вновь найденные письма Ивана Тургенева к Полине Виардо. Письма – часть моей книги. Письма о любви, о преданности, о высоком чувстве через всю жизнь. Об этом второй том.

Понедельник, 24 июня 1850. Париж.

9 часов вечера. Итак, это последний мой вечер в Париже, милая и добрая м-м Виардо. Завтра в это время я буду уже на пути в Берлин. Не стану говорить Вам о моем отчаянии, о моей грусти: Вы и так можете их себе представить, а мои слова только бы огорчили Вас ещё больше. Всего себя я могу выразить в одном слове: прощайте. Я оглядываюсь вокруг, перебираю мои воспоминания, вплоть до самых незначительных, – рассказывают, что эмигранты, уезжая в Америку, собирают весь свой скромный скарб, так и я увожу с собою, как сокровище, все свои воспоминания. Если Вы, в свою очередь, пообещаете вспоминать обо мне – я, кажется, легче перенесу разлуку – с меньшей тяжестью на сердце. Когда Вы вернётесь в Куртавнель, обещайте мне приветствовать от моего имени эти дорогие стены – и когда, сидя на крыльце в прекрасный осенний вечер, Вы будете смотреть, как качаются вершины тополей во дворе, – подумайте, прошу Вас, о Вашем отсутствующем друге, который был бы так счастлив находиться среди вас. Что касается меня – мне не нужно обещать Вам часто думать о вас; ничем другим я и не буду занят; я представляю сам себе, как я сижу под старыми липами моего сада и, обернувшись в сторону Франции, шепчу еле слышно: где они, что делают они сейчас? Да, я хорошо сознаю, что оставляю своё сердце здесь. Прощайте, до завтра.

Вторник, 8 часов утра.

Здравствуйте, последний раз во Франции, здравствуйте, дорогая мадам Виардо. Я почти не спал; я просыпался каждую минуту и чувствовал, что грусть не оставляет меня и во сне.

Я жду сегодня письмо от Вас и от Гуно; я просил его прислать мне «Вечер» и «Ламенто». Помните ли Вы? Но нет, я ещё не могу находить очарование в этих трех словах, может быть, позднее, но не теперь. Я получу от Вас письмо, не правда ли?

Вы не поверите, какое удовольствие доставило мне Ваше триумфальное возвращение. Прошу Вас, когда Вы будете писать мне в Россию, сообщайте все малейшие подробности Ваших выступлений – вообще, больше подробностей. Лучший способ сократить расстояние – не считаться с ним. Подумайте об этом. Уверяю Вас, что слова, вроде таких, например: «Сегодня утром я встала в 8 часов и завтракала у окна, открытого в сад», уничтожают порядочно лье, а их будет много между Вами и мной.

Двумя часами позже.

Голова моя горит; я чувствую себя потерянным от усталости и горя. Плача укладываю свои чемоданы – я потерял голову, – я, право, не знаю, что пишу. Я Вам послал свой адрес – напишу Вам из Берлина. Прощайте, прощайте; целую вас всех – Вас, Виардо, – будьте благословенны, мои дорогие и добрые друзья, моя единственная семья, вы, кого я люблю больше всего на свете. Спасибо за ваше милое, доброе письмо, нет слов сказать, чем было оно для меня, – тысячу раз да благословит вас Бог. Пора кончать, пора – пора. Итак, смелее – и с надеждой. В последний раз придите в мои объятия, чтобы я прижал вас к сердцу, которое так любит вас, мои хорошие, милые друзья, и прощайте. Я вручаю вас Господу. Будьте счастливы. Я вас люблю и буду любить до конца моих дней. Я обнимаю и Мануэля и леди Монсон, если она мне это позволит. Прощайте, прощайте.

Ваш И. Тургенев.

Р.S.: Я иду к Луизе; отнесу ей немецкую книгу, чтобы она тоже вспоминала отсутствующего друга. Ах, я так люблю вас всех! Теперь я чувствую это больше, чем когда-либо…

•••

Каждый раз, возвращаясь к книгам, авторам, которые становятся твоими, важной частью тебя самого, проникаешься и подробностями их жизни: письмами, архивами, в которых так много милых мелочей и пронзительных деталей, историй любви.

Перечитывая Тургенева, я вновь возвращаюсь к его письмам Полине Виардо. Обращаясь к Пастернаку, понимаю, что его письма и письма его адресатов – это отдельные главы отдельного романа. Письма Чехова – несколько отдельных томов.

И всё-таки Тургенев. История удивительно высоких отношений знаменитой певицы Полины Виардо и известного русского писателя. Жизнь, по нынешним меркам, не столь долгая, но такая глубокая, неспешная, где любовь до последнего вздоха поражает. Найденные в 80-х его новые письма – ещё одно тому подтверждение.

«Эта новая книга стихов —…»

Эта новая книга стихов —
Хорошо подзабытая старая.
Вот кирпичный подвал на засов,
Где звенящее детство оставлено.
И всё время наверх и наверх,
И ступеньки холодные, скользкие.
И так быстро закончился век —
Он историю всячески пользовал.

Царский френч и будённовский крест —
Всё смешалось, горело, и плавилось.
И повозки из нажитых мест
В чистом поле как, судьбы, расставились.
И звенела летящая ночь,
И цыганка за табором вещая,
И войною потерянной дочь
На Мамаевом Матерью венчана.

И под звёзды – ракетный излом,
Нищетой деревенской заправленный,
И на улице Красной – мой дом,
За садами, как память, оставленный. 2020

«День уходил…»

Вале

День уходил
И снова возникал.
Я будто жизнь
На камеру снимал.
Частили ливни —
Целый мир промок,
И сон наивный,
Где приснился Блок
В своей квартире.
Стоя у окна,
Он говорил:
«Божественна зима!»
Затем читал
В повисшей тишине…
В тот миг не знал,
Что всё приснилось мне.
И снова храмы,
Площади, дома,
Чужие нравы,
Вещая весна.
И странный взлёт,
И осени повтор,
И новый год,
И заалтарный хор.
Под куполом сойдутся голоса.
Ушли дожди,
Не слышится гроза.
И птицы запоют наперебой,
И возле утра – только мы с тобой.

«Ещё белеют облака…»

Ещё белеют облака,
И звонари врачуют звоном.
Как мне нужна твоя рука
И лес, грозою озарённый.
Ещё, ещё, а вот уже
Над знойным чудищем июля
Ветра холодные подули —
Тревожно стало на душе.

«Пахнет лесом, как в детстве…»

Пахнет лесом, как в детстве,
Петляет тропинка.
Земляника пугливая – не отыскать.
И в сторожке забытой
Развешены снимки,
Где давно никого не узнать.
Под осенним дождём
Мы промокли до нитки,
Нас к утру сеновал подберёт.
И глоток самогонки,
И шёпот калитки,
Будто кто-то по следу идёт.

Пахнет речкой студёной
И знатной рыбалкой.
В сковородке стихают вьюны.
И пронзительна ночь
После дня перепалки,
И короткие долгие сны.
Вот торопится встреча
У старой конюшни.
Запоздалой росы не испить.
Будто с прошлым беседую,
С веком минувшим,
И с тем лесом,
В котором я мог заблудить.

«Как у памяти тесно…»

Валечке

Как у памяти тесно
От событий и встреч!
В тихой службе Воскресной —
Богов мир уберечь.
Разминутся минуты,
Разойдутся года.
Повторяя маршруты,
Полетят поезда.
Память меряет вёрсты,
Теребя за рукав,
И отчаются звёзды,
Млечный Путь не застав.
Век указкою тычет
И по следу идёт.
Полустанок обычный
Свою службу несёт.
Тяжело расставаться —
Вечны тяжбы с судьбой;
В телевизоре Чацкий —
Значит Юрский живой. 2020

«А прошлое в нас остаётся…»

А прошлое в нас остаётся.
И утро, ночам вопреки,
Цветением белым ворвётся,
И в такт запоют петухи.
Они одержимы рассветом —
На них и не стоит пенять.
Июльское тёплое лето,
Где красок и дней благодать.

«Как нас тянет по следу…»

Ю. Павлову

Как нас тянет по следу,
Как по белому снегу,
Где под коконом
Прячется наша Весна.
Я успел, я добрался,
Я просто приехал.
За оставленным детством
Я слежу из окна:
И шумят перекрёстки,
И пусты магазины,
И кондуктор бранит
За забытый билет…
Мама что-то твердит
Про мои именины,
И сквозь старые ставни —
Полоскою свет.

«От станции бегом заросшим лугом…»

От станции бегом заросшим лугом.
Накроет ночь – не трудно заблудить.
Вот старый домик и луна по кругу,
Колодец, чтобы истины испить:
Воды холодной, долгого рассвета
И тишины, что звонницы сильней…
Уже сентябрь. И отдалилось лето
От той недолгой юности моей.

«Я с автоматом…»

Я с автоматом.
Дембельский альбом.
Мой первый караул
На горных склонах.
И громкое, нещадное подъём!
И долгий марш
По дальним полигонам.
И календарь отметит снегопад,
Тревогу и движение на марше,
Короткий сон расхристанных ребят
И эту ночь, пропетую без фальши.
А после – возвращение назад
Мадьярскими неближними дворами.
На головной машине – наше знамя,
Распахнуты ворота под закат,
Где под нулёвку
Выбрит старый плац,
Где круг за кругом
Выверяем утро.
И мною недописанный абзац
Достанется дописывать кому-то.
Нефтяник прошумит
Про Небит-Даг,
Про свой Тернополь не устанет Лёня,
И лёгкую улыбку на губах
На грусть он незаметно передёрнет.
Я в старых дневниках нашёл те дни.
И львовский тракт,
И шёпот полнолунья,
И дальние, и ближние огни,
Короткие и долгие раздумья.

«Папа рисует Войну…»

Деду Якову и деду Илье
посвящается

Папа рисует Войну:
В клеточках – юные мстители,
Лётчики, руководители,
Сталин, не дай бог ко сну.
Папа рисует ребят:
Юных, бесстрашных, взволнованных,
Боль городов завоёванных —
То, что в Горкоме велят.
И на подножке Весну.
Май, облака. Возвращение.
Где-то видны повторения.
Папа рисует Войну…

«Приграничное воскресение…»

Приграничное воскресение,
Приграничная тишина.
Пишет странное сочинение
Непридуманная весна.
На границе – безусые мальчики.
Командиры все в отпусках.
И жена молодого начальника,
Как мадонна, с дитём на руках.
И мой дед, вдруг почуяв неладное,
Незаметно к окну подойдёт.
И беда, всё ещё непонятная,
В клочья этот июнь разорвёт.
И по Бугу, срастаясь с течением,
И по лесу ночному тайком…
Нет, от пуль не искали спасения,
Защищая, как должно, свой дом.

Книга только ещё начинается,
А мой дед на войне потеряется.
Только ворон пометит окрестности,
Где под соснами:
Без вести!
Без вести…

«У окошка – патефон…»

У окошка – патефон,
Чуть поодаль – образа.
Плуг сермяжный,
С поля вон! —
Ожидается гроза.
Молнии наскальный крик,
Запоздалый боли гром.
Бронь – таблетка под язык,
А расплата – на потом.
Но негоже так считать.
Там, на горке, военком
Вдруг спросил: «Кому пахать
И работать в доме том?»
И, молчание прервав,
Лёг на стол ему билет.
Дома, правды не сказав,
Шёл к войне второй мой дед.
Громыхали поезда,
Рядовой как рядовой.
И мелькали города,
И окликнул постовой…

За обугленным селом,
За порогом, – облака.
Ночью ехал он и днём
И к концу устал слегка.
Бой один —
И жизнь одна.
Был под утро он убит.
Шла блокадная весна…
Дед на Марсовом лежит.

Елька, попросту Илья,
Так сложилась жизнь твоя.

«Папа войну рисовал…»

Папа войну рисовал,
Глядя в плакаты военные:
Мессеры лётчик сбивал,
Рядом разведчики, пленные.
Мы из военных детей:
В нас до сих пор отзывается
Странное эхо дождей,
Где остывают пожарища.

Сад вырастающих дней,
Сад отцветающих дней.
Яблоки. Полночь. Бессонница.
Бабушка и не опомнится
В жизни тревожной своей.
Папа войну рисовал…

•••

Где-то под Златоустом.

В дом забегает седой мужчина. Говорит, что нас разыскивает какой-то военный. Мы собрались в ожидании, сердце билось пуще прежнего. Потом не выдержали и стали разыскивать его сами по всему маленькому провинциальному городку. Сначала мы просто шли, потом бежали, потом снова шли и снова бежали. В большой избе расположился штаб формирования нового полка. Солдаты рубили дрова и грели воду – готовилась баня. Мы застыли на пороге. Через мгновение к дому подъехала повозка. Мы словно что-то почувствовали. Бабушка обернулась и узнала сослуживца деда. Он обнял нас, долго молчал. Позвал в избу и медленно рассказал нам, как погибли его друзья в первые дни войны на границе. Как пропал без вести дедушка Яков. Он нагрузил нам тушёнки, хлеба и на прощание сказал: «Найду, если буду жив». Бабушка даже не плакала, она только сгорбилась и медленно вышла, захлопнув дверь.

Вечером мы ели картошку, пили чай, разбавленный слезами моих близких. Меня не было там. Я ещё не родился. Но, мне кажется, я пережил всё рядом с моими родными. В нас до конца дней будет жить война.

«Послевоенные простыни…»

Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.
В старой поношенной осени —
Невозвращения страх.
Жив из 15-ой Ванечка,
На костылях Семён.
На коммунальном диванчике
Тешится патефон.
И от корундовой шалости
Ближний мигает свет.
Что и кому достанется —
В облаке на просвет.
В этой кричащей осени —
Невозвращения страх.
Послевоенные простыни
Сушатся во дворах.

Словно заждался парусник
Ветра, что вёсен сильней.
Вот он уйдёт, так яростно,
К майской судьбе своей.

«Без умолку играл аккордеон…»

Без умолку играл аккордеон,
И семечки летят как вороньё,
И командарм без маршальских погон
Кричал во сне, впадая в забытьё.
Всесильная июльская жара,
Деревья в ожидании дождей,
У стеночки играет детвора
В послевоенной памяти моей.
И колокол от храма далеко,
И граффити обугленных дворов,
И через край у крынки молоко,
И старые ворота на засов.
А от махорки
Кашель, словно зуд.
А сад цветёт,
В беседку тянет ночь.
И мысли эту полночь отпоют
И полетят неведомые прочь…
Без умолку играл аккордеон.

«Засыпаю на кромке рассвета…»

Галибину

Засыпаю на кромке рассвета,
За окошком – начало весны.
И мне снится блокадное лето,
И отец возвратился с войны.
Мамин голос в открытые окна
Всё зовёт и зовёт нас домой.
Дождь идёт. Мы с тобою промокли,
Календарь выдаёт выходной.
А по радио – Куба, ракеты,
Наш хозяин стучит по столу,
И Америка – снова к ответу…
А все дети, конечно, – ко сну.

•••

«Рио-Рита» звучит пронзительно. В городском саду играет духовой оркестр. Фальшивит труба, глухо бьёт барабан. Дирижёр с ленцой, под шофе. Две одинокие пары танцуют фокстрот. Мерцает фонарь на ветру, чуть всхлипывая. Танцплощадка почти не видна. Молодой лейтенант ведёт к свету пожилую женщину. «Мама», – думают люди. Они танцуют и танцуют. Он что-то рассказывает, а она безмолвна, только гладит его руки. У каждого, кто видит их, в голове своя история. Кому-то представляется жестокий бой и тяжёлое ранение лейтенанта, кому-то кажется, что молодой человек – единственный, кто вернулся с войны в этой семье; а кто-то вздохнёт о своём пропавшем без вести друге, и в глазах его блеснёт искорка надежды…

Поторапливает дождь, подгоняет ветер. Они идут на мерцающий свет и исчезают в моей послевоенной памяти.

2020

«Мы в прошлом веке потерялись…»

Галибину

Мы в прошлом веке потерялись
Между Варваркой и Сенной,
На память города остались
И дождь всенощный проливной.
Он не проходит, каждый вечер
По соснам молнией разит.
Он наговаривает вечность,
Она так набожна на вид.

И, преподобный мой приятель,
И ты во сне, как наяву.
И вечер на шальном закате
Я ожиданьем назову.
Кем были мы, и кем мы стали,
Листая лето за зимой.
На память города остались.
Между Варваркой и Сенной…

2020

«Падает в сумочку…»

Валечке

Падает в сумочку
В старом Тифлисе
С неба каштан.
Падает дождь
И забытые мысли
Под ноги нам.
Стынут снега.
Позабытое слово
Вряд ли поймать.
Но вспоминаю
Я снова и снова
Ту благодать.
Кофе песочный,
Старый прохожий,
Маленький храм.
И в мою память,
Как чудо, уложен
Старый каштан.

«У нас всего лишь ночь…»

Ю. Розуму

У нас всего лишь ночь:
До света, до зари,
До странных петухов,
До остановки лета.
И к озеру рояль,
И таинство реки…
И вот аккорд, Шопен —
И выдохнет планета.

•••

В научной библиотеке ВТО во время учёбы мы проводили достаточно много времени. Здесь мы подбирали монографии по истории театра, иногда перечитывали пьесы, иногда точечно готовились к экзамену, или к зачёту, иногда целыми днями просиживали за курсовой. Рядом был наш базовый театр Станиславского, чуть поодаль – легендарный ресторан ВТО, где собирались великие и начинающие актёры и режиссёры, фарцовщики и товароведы. Стопка водки проникала в глубины твоего эго и делала тебя стабильней, сильней. Да что там стопка! Мы были молоды и могли выпить достаточно много. Это был один из лучших ресторанов Москвы, а их тогда в нашей столице было совсем немного.

Однажды, расположившись в библиотеке, я стал готовиться к зачёту по истории советского театра. Я и так знал этот предмет, обожал Хорена Абрамяна из Ереванского театра, наблюдал за Мегвинтецухеси в театре Марджанишвили, был восхищён «Кавказским меловым кругом» Роберта Стуруа в театре имени Шота Руставелли. Мы ждали гастролей в Москве, шли на театральные события.

Там же, в замечательной библиотеке ВТО, со мной произошёл казус. Я выходил с книгами. Библиотекарь посмотрела на меня загадочно. Сначала на меня, а потом на студенческий билет. Оказывается, передо мной здесь был Ицков И. (Игорь) – лауреат Ленинской премии. Он получил её за сценарий фильма «Великая Отечественная».

Недавно я пересматривал это кино. Обнаружил потрясающие вещи. Какое единение было у нас с американцами! Фрагмент, где читается монолог Александра Невского из фильма Эйзенштейна в студии американского радио, омыт слезами. Как мы умудрились всё растерять, перечеркнуть?

Библиотека ВТО – место удивительных встреч, словно мимолётный взгляд в советскую эпоху и рука, протянутая в неведомую новую жизнь. Но надо было повторить историю, начитать новые факты.

Мои человеческие отношения с племянником Станислава Ростоцкого не могли ограничиваться стандартным набором.

Ровно через час к моему столу подошёл мой сокурсник Матвей Шнеур и сказал: «У Бори две хороших бутылки водки» (Боря – танцор, солист ансамбля «Берёзка»). Через два часа я, оставив книги на столе, двигался к празднику. Нас узнавали, садили за лучший стол. Мы совершили там обряд гурманства: заказывали лучшие блюда и закуски под тёплый московский вечер. Книги из библиотеки ВТО я забрал очень поздно.

После ресторана мы продолжили путешествие этого вечера. Борис пригласил нас в неведомый тогда город Красногорск, где жила его семья. Именно он был автором нашей репетиционной репризы. «Эврибоди, хлопцы!» – что означало ещё один прогон то ли спектакля, то ли эпизода. Нам было всё равно. Наши педагоги искали лучшие варианты, лучшие решения. А на зачёт и экзамены нашего курса собиралась огромная аудитория.

В семь утра, изнемождённые наукой и радостью жизни, мы сели в машину и поехали на зачёт. Как Штирлицы заснули, как Штирлицы проснулись.

Сдавал я один, ребята кивали сзади. Иосиф Болеславович расписался у всех. После мы пошли вместе в «Арагви». Зачёт был сдан, а армянский коньяк никто не отменял.

Иосиф Болеславович Ростоцкий был уникальным театроведом: много знающим, обильно читающим, обильно пьющим. В его компании мы были равны, не стеснялись выражать свои мысли, давать оценки и казались себе значимыми.

В «Арагви» под коньячок случилось чудо откровения. Педагог читал на английском «Бесприданницу» Островского. Это звучало поразительно. Первый и последний раз в жизни.

«В Столешниках, где были мы юны…»

Моте (Шнеуру-Аничкину)

В Столешниках, где были мы юны,
Где мельница свои круги чертила,
Бессмертие вальяжное бродило
И снились сны, пророческие сны.
В Столешниках – шампанское рекой,
Богемы круг кузнечиком стрекочет.
Запомни нашу молодость такой —
В Столешниках она ещё хлопочет.

•••

2004 год.

Это было удивительное время. Я пять лет в Москве. Что-то выстраивается в бизнесе, отвлекаюсь на творческие проекты. Делаю концерты в Кремлёвском дворце, большой творческий вечер Игоря Костолевского.

В этом же году я познакомился с Давидом Борисовичем Исхаковым. В те времена он был вице-президентом известной компании «Моссиб», которая строила объекты во многих странах мира. Нас познакомил Михаил Михайлович Кутумов – замечательный строитель и человек. Я случайно оказался в кабинете у Давида. Через три дня после знакомства он поручил мне строить торговый центр в Элисте: все работы по фасаду, присовокупив ещё все работы по металлу.

Я с удовольствием летал в Элисту несколько лет. Это был мой любимый рабочий маршрут. После строительства торгового центра мы помогали поднимать элистинский Хурул. Делали большую работу по камню и фасадам. Во время строительства ко мне приезжали мои друзья: Панкратов-Чёрный, Костолевский, Крылатов, Мегрели, Жариков и Наташа Гвоздикова. В этом городе прошёл фестиваль кино и несколько больших концертов – это было посвящение Элисте, Калмыкии – удивительному краю.

Пронзительная степь. Особая тишина, невероятные горизонты. Вот пригласили на рыбалку. Облака свисают. Я один в лодке. Какой там клёв, когда глаза нельзя оторвать от этой природы! А лодку уносит. За мной побежали, поплыли, пытались спасти…

Здесь я познакомился со своим старшим другом, Анатолием Максимовичем Немченко, светлым, добрым, молодым, настоящим. Его жизнь и наши встречи – это отдельный роман.

Год спустя в Элисте мы сделали большой творческий вечер Евгения Павловича Крылатова, моего большого друга. На встречу с Калмыкией прилетела Валентина Васильевна Толкунова. Её первое звание – «Заслуженная артистка Калмыкии». Толкунову щедро принимали на этом концерте.

Ансамбль «Талисман», певцы, музыканты. Калмыцкие дети пели удивительные песни большого русского композитора. Утром – совещание на стройке. Днём – репетиции концерта. Чудо крылатовских мелодий потрясало. Прекрасное далёко уходило в степные просторы, как будто здесь и родилось. Садясь в маленький самолёт, мы знали, что летим к людям, которые ждут этой встречи.

•••

Фотография: я, Мераб Мегрели, Наташа Гвоздикова. Михаил Богин, Евгений Жариков, Сеня Сон, музыкальный Барон Мюнхгаузен, и кто-то, кого я не узнаю, – хорошая компания. Мы в Элисте. В эти дни я режиссёр, объединяющий так много талантливых людей. Профессия, которую у меня никогда не отнять.

•••

Старший внук предложил послушать музыку.

Идём в Дом музыки к Владимиру Теодоровичу Спивакову. Играют Чайковского и «Симфонические танцы» Сергея Рахманинова – его последнее сочинение, написанное в Америке, его любимый опус, посвящение Юджину Орманди, руководителю Филадельфийского симфонического оркестра. В последние годы он часто музицировал вместе с Владимиром Горовицем.

3 января 1941 года. Премьера «Симфонических танцев». Роковой год вдали от Родины. Нерв, напряжение, особая аура, боль – всё есть в этой музыке, даже предчувствие ухода. Его не станет в 1943-м. А этот ритм – непрекращающийся стук сердца великого композитора, великого музыканта.

За пультом был Владимир Спиваков, чувствующий пронзительно каждый такт, каждое музыкальное высказывание. И Чайковский, и Рахманинов звучали в этот вечер по‐особенному.

•••

Канал «Культура». На днях смотрю передачу об Ивановке. Поражает это уютное место на Тамбовщине, возрождённое из пепла. Звучит музыка. В усадьбе играет Луганский. Чаще всего – изумительный 3-й концерт. Планы музея, идущий Рахманинов, мостик, Некрополь. А на экране – его любимый Горовиц.

И снова Ивановка. Здесь, на протяжении 28 лет, по нескольку месяцев писал музыку великий маэстро. Говорит Александр Иванович Ермаков, более сорока лет возрождающий этот чудо-музей. В его скромных монологах – боль, заинтересованность и постоянный труд. Господи! Не перевелись на Руси энтузиасты, с трепетом относящиеся к делу своей жизни. Любовь правит его работой. Немного вещей, разрушенные постройки, несколько комнат. Так всё начиналось. И превратилось в чудо-музей, где раз за разом звучат замечательные концерты Рахманинова.

«Вечером после, после…»

Е. Д.

Вечером после, после,
После твоих минут
Надо садиться в поезд,
Где проводницы ждут.
Там скоротаем время,
Чай разведём вином.
В окнах, забытом пленэре,
Тянется водоём.
За водоём – лужи,
Рощицы и мосты.
Осень над дымкой кружит
Вихрем до темноты.

Тихой листвой багряной
Спустится в ночь закат.
Движется поезд прямо —
Не повернуть назад.
Утренней стужей позёмка,
Первый зеркальный лёд.
Грянет гудок негромко,
Словно нас позовёт.

Грянет какой-то город:
Берн, или, может, Мглин…
Будто бы снег за ворот —
Станет прохладней с ним.
Будто бы боль растает,
Рифмою зарастёт.
Птиц перелётная стая
Где-то нас подберёт.

И не кончается вовсе
Наш запоздалый маршрут.
Вечером после, после,
После твоих минут.

«Осень уезжала ровно в полночь…»

Осень уезжала ровно в полночь
Торопливо с Курского вокзала.
Говорил носильщик в полный голос,
Невозвратно музыка играла.
Мелкий снег частил, не зная меры,
Ветер пел пронзительным фальцетом,
Становился бесконечно белым
Горизонт, как просьба без ответа.
До стоп-крана добежал попутчик,
Проводница дёрнуть не мешала.
Мантию тревоги нахлобучив,
Ровно в полночь с Курского вокзала
Уезжала торопливо осень…

«Где-то возле сада…»

Где-то возле сада,
Где-то возле луга,
Где к реке свисают облака,
По утрам приходит
Девочка-разлука,
Говорит таинственно: «Пока!»
Лето исчезает за окошком тенью,
На столе – остывший натюрморт.
Поутру пробьётся
Первый день осенний
И с дождём куда-то уплывёт.
И помчатся скорым
Наши дни по кругу,
Месяц незаметно
Заколдует год…
Я вот-вот увижу
Девочку-разлуку.
Вдруг она неслышно позовёт?

•••

Сидим в изоляции на даче, которую снимаем долгие годы. Рядом храм в Павловской Слободе. Храм, который я чувствую, иду к нему легко. Меня греют его иконы. Здесь правильный батюшка, здесь тепло, которое держится долго, здесь Вера. Храм Благовещения Пресвятой Богородицы. Протоиерей Владислав Проворотов служит с любовью, и эта любовь передаётся людям. 25 декабря 1984 года он пришёл сюда, в запустение, принял Богово предназначение и влюбил в храм многих прихожан, многих приходящих и приезжающих.

Я вижу, когда вхожу в храм, как молится государь Алексей Михайлович. Проезжая в звенигородский Савво-Сторожевский монастырь, он останавливался здесь и долго стоял у икон. Тысячу и более земных поклонов клал, как истинный богомолец.

Род Морозовых владел Павловской слободой, и Борис Иванович Морозов начинал возведение храма Благовещения Пресвятой Богородицы. Кроме главного престола в храме было два придела: в честь пророка Ильи и в честь святителя Николая Чудотворца. Да, эта фамилия передалась и Феодосии Прокофьевне, жене брата Бориса Ивановича. Эта фамилия легла в основу картины Сурикова. Храм прошёл с людьми уникальную историю: вырос, возмужал, открывались новые приделы, появились новые колокольни.

В революцию обитель была закрыта. Долго не звучала здесь литургия, и колокольный звон не собирал людей «во дни торжеств и тягостных раздумий». Во время войны была взорвана колокольня конца 19-го века. Храм начал возвращаться к жизни лишь в 90-х. А сегодня тепло икон, литургии и любовь людская тянут к этому месту, чтобы вспомнить, помолиться и снова прийти, сесть возле алтаря, прочитать псалтырь, подойти к редким иконам и просто поставить свечу за тех, кто ушёл, и кто здравствует в твоей жизни.

Храм возникает издалека светом и тёплой набожностью.

Святый Боже. Святый Крепкий. Святый Бессмертный, помилуй нас.

«Храм чуть поодаль…»

Храм чуть поодаль.
Двенадцатый век.
Блаженная проповедь,
А у стены
Играет гармошка.
И времени бег,
Где дни сочтены.

•••

Нашёл у себя в дневнике строки о любимом Свенском Монастыре.

Екатерина Вторая выделила деньги, и Свенский стал возрождаться. В начале ХХ века Успенский собор был взорван безбожниками, как и церковь Антония и Феодосия. По крупицам восстанавливался монастырь, возвращались люди.

Большевики, немцы изуродовали обитель, но не смогли уничтожить веру людскую.

Утро. Мы сбегаем вниз к Десне, а наверху колокола звонят к празднику.

«Шестое августа по-старому, Преображение Господне». Борис Пастернак.

«И ещё видна дорога…»

И ещё видна дорога
В монастырский сад.
Там, у божьего порога,
Яблоки лежат.
Подустали на деревьях
На ветвях висеть
И легли на нашу землю
В небо поглядеть,
Покатиться, разметаться
Яблоневым сном;
Лета буйного набраться
Тем погожим днём.
Путник соберёт немного,
Остановит взгляд:
Далеко видна дорога
В монастырский сад.

•••

Продолжаю в этом томе вспоминать близких мне людей. Совсем недолгое знакомство с яркой, неповторимой Маргаритой Тереховой. Сегодня эта память – память об утраченном.

Я сохранил одно интервью. Пульс, нерв, изящная звёздность, индивидуальность, характер. Такой она блистала в прошлом веке. И не затерялась, не исчезла в той эпохе, даруя и в веке нынешнем талант, красоту и эмоции, так необходимые нам.

Две женские судьбы Интервью Маргариты Тереховой

Всему своё время…

Время любить. Время говорить о любви.

Маргарита Терехова, поинтересовавшись темой интервью («Поговорим о странностях любви», – сказали мы ей по телефону), переадресовала нас сначала к ассоциации сексуальных меньшинств, потом, услышав, что мы изучили этот скукожившийся вид любви, неожиданно назначила время и место нашей встречи.

За полчаса до назначенного срока мы сидели на вахтерском диванчике театра в ожидании Миледи.

Её школой любви на сцене была уже первая роль в спектакле «Цезарь и Клеопатра».

Цезаря играл Плятт. Плятт стеснялся на сцене «вступать» в интимную связь с царицей Египта, истолковывая это как развращение малолетних. Терехова умоляла его целоваться, уверяя, что это приятно. Он так ей и не поверил.

Много-много лет спустя она снималась с Гафтом в «Дневном поезде». Гафт, пристально глядя в зеркало (как описывал позже этот эпизод один из журналистов), тихо сказал: «Терехова Рита – дитя общепита». Она, услышав это, чуть не упала со стула. Её театральная студия, хоть и самая известная тогда в Москве, была без общежития. Пришлось помыкаться. Замуж вышла к концу второго курса. «Сняли комнату. Вдвоём как-то веселей». От неустроенности в жизни и больших ожиданий у неё был чересчур заносчивый вид. Но маска с годами спала сама собой.

Женщина может быть либо вещью наравне со стулом, столом, кроватью, ухоженным цветком в горшке… либо личностью.

Терехова не стала бы Тереховой, если бы не была личностью. Ей не идут ни другое лицо, ни манеры, ни причёска, ни голос. На экране режиссёры любили подчёркивать её шею, осыпанную родинками и тонкими волосами.

…Изрядно опоздав, Терехова влетела в коридор театра, приняла от поклонников и потащила нас в репетиционный зал: «Если уж говорить о любви всерьёз – смотрите».

Там её ожидало несколько мужчин. Режиссёр Роман Виктюк был свеж, актёры несколько помяты.

Половину репетиционного зала занимал большой железный треугольник, обтянутый белой бумагой. Он символизировал то, что и должен был символизировать. Об его углы цеплялись, ранились истерзанные жизнью герои будущего спектакля.

Вопросы о любви так и остались «стареть» в нераскрытом блокноте.

Актёры (двое немолодых мужчин) повалились на маты и стали бутузить друг друга то ли подушкой, то ли свёртком с детскими вещами, то ли завёрнутым в этот свёрток ребёнком.

Сумасшествие жизни – налицо.

Жили муж с женой. Муж – актёр. Жена, наполовину француженка, – Маргарита Терехова. Муж оскотинился и стал пьяницей. А жена его ещё держится и хочет ребёнка. Женщина нормальная должна рожать. И имя у героини Любовь.

А любви в жизни нет. Детей у них нет. И тогда появился третий – не лишний. И ждала от него Люба ребёнка, но ребёнок не родился. Со своим животом она, как с земным шаром. С этого начинается коллизия спектакля.

Драматург Сергей Коковкин комментирует: «Сюжет спектакля? Муж приходит в роддом за ребёнком, а получает только вещи. Ребёнка нет. У женщины на этой почве начинается сдвиг, она продолжает сумасшедшую игру в мать. И с этими вещичками, которые они принесли из роддома, муж и жена играют, и, поскольку они ведут игру, мы не знаем, принесли они ребёнка или нет. Ребёнок существует, героиня за него плачет, делает вид, что он есть. Врач, который её лечил, должен был стать отцом ребёнка.

Но ребёнок не дал счастья. У нас вряд ли что-то сегодня может дать счастье. Потому что дети рождаться в этой жизни не хотят. Такая жизнь скотская…»

Виктюк: «Господи, о чем говорить? Только что я выпустил пьесу «Дама без камелий» английского драматурга. Любовь в ней – как гармония. А теперь захотелось посмотреть нашим взглядом на своё. Пьеса Коковкина «Иди ко мне» наиболее точно и откровенно даёт отношения, которые замешаны на нашем социальном и духовном убожестве… Грехи мамы с папой переходят на детей…

Они, как метастазы, которые проникают не только в тело, но и в душу. Человек стремится встретить другого человека, но это так и не удаётся.

Само представление о любви изуродовано. Любовь – болезнь… Сегодняшнее безлюбие – шлейф прошлого. Человечество выродилось. Ветер занёс в нашу жизнь сухие веточки любви… Мертвецы любить не могут… А герои пьесы думают, что это любовь. Они ведь не виноваты, что изуродованы. В человеке все скатилось до животного. В конце пьесы у героев будет по две головы. Это – звери, которые сами говорят, что не способны любить и от них ничего и никто не способен родиться».

– Чем закончится пьеса?

– Приходит Человек с того света и приносит весть, что вообще дочь не хочет рождаться.

…Очень много писателей бились над загадкой женщины. Исследований на этот счёт уйма, правда, в области зарубежных источников. Один человек посмел дать разгадку: Ницше. Он утверждал, что разгадка женщины её беременность. Об этом и пьеса «Иди ко мне» – согласился с нами её автор Сергей Коковкин.

Женщина должна реализоваться. Она земля рождающая. Поэтому ещё и земля обетованная. Но на репетиционной сцене идёт совсем другая трактовка.

Не каждый мужчина может даже понять женщину… Любовная слепота, утверждают учёные, происходит в результате разрыва нервных путей, проводящих любовные эмоции. Джон Моней, лечивший тридцать мужчин, неспособных влюбиться, сделал следующий вывод: «Они были полноценными мужчинами во всем, кроме одного: не чувствовали любви. Романтические послания где-то блокировались: как дальтоник, не различающий некоторых цветов, они ни разу не испытывали «огня любовной страсти».

Виктюк учит актёров смотреть с неба на землю. Это наша с вами земля, но нервные нити, проводящие любовные эмоции, прерваны.

– Иди ко мне, – зовёт мужской голос.

– Иди ко мне, – отзывается женский.

Терехова медленно ползёт по треугольнику, цепляясь за реи, как сексуальная кошка, по-звериному грубо на фоне нежной мелодии о любви.

– Ритуся, божественно! – визжит Виктюк…

Из разных концов «сцены» мужские голоса: «Иди ко мне», «Иди ко мне». Героиня в растерянности заметалась: перед кем раздеваться.

Муж – вне игры. Он, похоже, по-настоящему бьётся в эпилепсии. Концлагерь современной любви.

– А ребёнка не должно быть и вовсе, – прорывается сквозь пьяный мужской бред. – Это же счастье, что ребёнка нет и вовсе… Это какая… бы от нас родила?..

Виктюк сказал, что спектакль будет называться «Игра в погребённого ребёнка»… Репетиция закончилась. Премьера в феврале.

…Шумное артистическое кафе. Терехова измотана. Волосы отрезаны до плеч и не осыпают больше её шею с родинками.

Всему своё время…

Время любить… Время говорить о любви.

Терехова выбрала более оригинальный путь. Она любовь показала.

– Коковкин принёс пьесу. От пьесы, которую мы вместе переписали, осталась суть и количество персонажей. Виктюк взялся поставить её на сцене перед тем, как уехать работать в Америку с Барышниковым. Играем мы втроём: я, автор пьесы и мой бывший муж. Все наши проблемы с ним вскрыты в ней, как на ладони…

– Муж, это тот, который старше и лысее?

– Мы с ним родились в одном месяце.

– Ну, вы выглядите куда моложе…

– Зато теперь у него молодая жена. Она родила ему ребёнка. Мы поженились во времена учёбы в студии. Студия была уникальная: все между собой переженились. У кого было больше эмоций, те быстрее разошлись.

– Однажды в интервью…

– Это все журналисты придумали…

– Небо начинается от земли, а мужчина от женщины.

– Есть и другое выражение: живи каждый день так, как будто ты всю жизнь готовился к этому дню…

– И поэтому ваша героиня со всеми подряд…

– Да она вообще ни с кем не спит! Такая жизнь у неё, дрянная!

•••

1993.

Роми Шнайдер пятьдесят. Празднование было грустным. Шесть лет тому назад она оставила этот мир. Жизнь актрисы – особая мелодрама, непредсказуемая. Встреча с очаровательным юношей Аленом Делоном. 10 лет страсти и тишины. Светская хроника и минуты одиночества. Они ссорятся – и мир узнаёт это. Они мирятся – и люди радуются. А далее – неудачные замужества, гибель четырнадцатилетнего сына. Незаконченное письмо к дочери и смерть во Франции.

Есть премия Роми Шнайдер за удачный дебют. В эти минуты ярче светит звезда по имени Роми.

Недавно я пересматривал фильмы с её участием: «Сиси», «Бассейн», «Поезд». Хрупкая, органичная, красивая. Как магнит, Роми Шнайдер притягивает к себе внимание зрителя. Она центр. Она продолжает волновать.

«По кругу. Снова вечер…»

Д. Ицкову

По кругу. Снова вечер.
И тайный циферблат
Отсчитывает вечность:
Вперёд, вперёд, назад.
Над мюнхенской вечерей,
Над тишиной свечей —
Неслышные метели
Неслышных лет и дней.
Ещё весна над Рейном
Звонит в колокола,
По крепости музейной
Неторопливо. Мгла
Опять диктует вечер
Под огненный закат.
Был день так долговечен,
Как много лет назад.

«Коротко: осень уже неизбежна…»

О. Ицкову

Коротко: осень уже неизбежна.
Старый художник
Готовит этюдник.
Слева в окне,
Чуть замедленно, – люди.
Лошадь гарцует
Из памяти прежней.
Зелень налево
Обманчиво троллит —
Только полоска
Вчерашнего лета;
Лёгкий дымок
Что-то вспомнить позволит
И остаётся забытой приметой.
Коротко: осень уже наступила.
Не пожелтела,
Багровой не стала.
Просто к судьбе
На глоток подступила
И на дороге случайно застала.

«Осень в окне…»

Ю. Розуму

Осень в окне.
Левитановский почерк.
Дивные листья
К ногам припадают.
Красные блики
Недавних пророчеств
В рамке багетной
Столетья листают.

Осень в окне
По тропинке уходит,
Глаз не подняв,
Мимо беглого сада,
И небывалым дождём хороводит,
И оставляет следы за оградой.
Полночь ли, день,
Подзабытая площадь,
Замок разрушенный
В парке старинном.
Осень в окне
Не торопится больше,
Только играет Шопена в камине.

«Так далеко осталась ты и ночь…»

Е.Д.

…Также, если лежат двое,
то тепло им, а одному
как согреться?
Экклезиаст

Так далеко осталась ты и ночь,
Так кратко, как строка Экклезиаста.
День приходил, пытался нам помочь
И неподвижно в храме оставался.
Натянет серость купол надо мной.
Цирк не приедет, чуда не случится.
Летящий ангел за моей спиной
Всё до меня никак не докричится.
Вот он откроет окна в старый дом
И мимо сосен, яблоневых веток
Пройдёт, исчезнет с уходящим ветром,
Все лучшее оставив на потом.
Так далеко осталась ты и ночь!
Так кратко, как строка Экклезиаста…

«Правда, октябрь постучался…»

Правда, октябрь постучался,
Вроде давно позабытый.
Сук здоровенный сорвался
Прямо у старой калитки.
Был он похож на дворнягу,
Только скулить не решился.
Кем-то забытая фляга:
Кто не успел – не напился.

Полдень размеренный грянет.
С ним я однажды встречался.
Осень спасёт, не обманет.
Старый октябрь постучался…

«Лето в горы уходит…»

Вале

Лето в горы уходит,
Слегка каламбурит,
Пьёт вино из бокалов,
Балкон освещает,
То порой горячит,
То маленько остудит,
И прощает, прощает,
Прощает, прощает…

•••

«Ветер» Тарковского…

Поле, уходящий в даль лес. Мама.

Тереховский взгляд. Пронзительная сцена.

Кадр в кадре. Колокол в «Андрее Рублёве», озеро из «Иванова детства», сгорающий домик из «Жертвоприношения».

И снова ветер. Старый замок, застывшая капель, вода, кувшинки, свечи…

«Ностальгия» с оплавившимся воском на руках…

И всё-таки для меня ветер его «Зеркала» важнее всего.

Это его боль, философия, дренаж, прощание и прощение.

Вот-вот он появится, вот-вот предстоит…

«Слегка набрасываю зиму…»

Слегка набрасываю зиму.
Вот крыша. Самый первый снег.
Шумят ветра необъяснимо,
Чуть поторапливая век.
И осень дивною соседкой
Ещё маячит во дворах,
И листья редко, редко, редко
Спадают на моих глазах.

Потом по деревенской тропке,
Ленивой дымкой вдалеке
Зима подходит робко-робко,
Волнистой рябью на реке.

Слегка набрасываю зиму.
В прихожей приоткрыта дверь…

•••

Аурелии Тьери-Чаплин

В потоке привычных будней происходящее теряет свою окраску. Утро как утро, день как день, облака как облака, работа… Как обычно. Но стоит настоящему мастеру найти и придумать что-то своё – и впрямь можно услышать «Колокольчики и заклинания». Так называется спектакль Виктории Тьери-Чаплин и её дочери Аурелии. Генетический код гениально работает и во втором, и в третьем поколении.

Этот спектакль без слов удивительно красноречив. Созданные в нём образы погружают в особый мир фантазии и грёз, которым предаются люди, когда в реальности бушуют страшные разрушительные вихри. И когда всеобщее безумие и тревога нарастают, люди спешат. Спешат любить, спешат прожить то, что таится в глубинах их существа и не даёт покоя.

А как они танцевали танго! Так, как жили, как любили и ненавидели.

«Танго – забытый снег…»

Танго – забытый снег,
Танго – мученье рук
И заточенья крест,
Освобожденье вдруг.
Будто бы в синь волны —
Меченый твой фрегат.
Вещие бродят сны,
Словно зовут назад.
И далека постель —
Островом, на краю.
Кисти столкнут метель
В тихую жизнь мою.
Пробуй-ка, нарисуй
Эту войну времён.
Карты перетасуй —
Буря со всех сторон.
За руки миг возьми,
Катится бремя лет.
Именем назови
Нашей судьбы секрет.
Жизнь поверни назад
И поверни вперёд.
Вижу: глаза горят —
Танго пришёл черёд.

•••

Я был с ними ежесекундно, жадно глотая воздух, словно начинал новую жизнь. Прошёл всего лишь час, а жизнь показалась чуть светлее, стремительней, ярче.

Выхожу из зала. Звучит знакомая мелодия из фильма «Огни большого города». Рядом со мной – мой учитель Андрей Николаев. Он тоже смотрел этот спектакль.

Великий клоун-профессор. Он по-своему разбирает, по-своему видит гэги и нутро спектакля. В чём-то мы не сходимся. Но радость встречи, гармония, чудо на сцене – всё это было в тот вечер.

«Мы знаем друг друга…»

Е.Д.

Мы знаем друг друга.
Полночь.
Под сумерки солнце садится.
Остался на даче подсолнух,
На старом комоде пылится.
Мы знаем друг друга.
Утро,
Которое так скоротечно!
Часы забывают минуты,
А в воздухе пахнет картечью.
Шаги отмеряют к дуэли,
И трубку раскуривать поздно.
Назавтра сойдутся метели,
И к утру совсем подморозит.
И надобно нам попрощаться —
Уже секунданты торопят.
К полуночи нужно добраться,
Ведь поезд под утро уходит.

«Тем вечером…»

Валюше

Тем вечером,
Тем веером
В огромном зале
Вдруг грянул Бал,
И велено
Мазурку с Вами,
Затем был Вальс.
И облако, большой подсвечник,
И Вы всё время около,
Как будто прежде.
Карета полунощная
Подхватит возле.
Пью медленно, пригоршнями,
Колдую осень.
Леса, поля повенчаны,
Мы мчим с тобою
Тем веером,
Тем вечером —
Одной судьбою…
Вдруг
Грянул
Бал.

«Бал кончился ровно в семнадцать…»

П.А.

Бал кончился ровно в семнадцать,
Как эхо неслыханной ночи.
Последней карете умчаться
Дано в суете многоточий.
Пора восклицательных знаков
Под звуки щемящей метели.
И чувство забытого страха,
И голос протяжной свирели.
Срастутся дорожные тракты,
И занавес лес приоткроет,
И мысли бегут из-за такта,
Как будто бы Римляне в Трою.
Бал кончился ровно в семнадцать…

«И белый снег…»

Але Ицковой

И белый снег,
И дамы в длинных платьях,
И в облака закован белый лёд.
И целая глава о Бонапарте,
Который завершает свой поход.
В окошке свет,
И день теряет силу,
И шепчет на прощанье фонарям.
Карета. Полночь.
Дамы в кринолинах
Прильнут к снегам.

«И когда с облаков…»

П.А.

И когда с облаков
Сорваться довелось,
Нас спасал недолгий
Июльский дождь.
Наклоняя к земле,
Старался удар смягчить.
И, стараясь выжить,
Мы снова хотели жить.
И любить под облако, и дожди,
И, с земли вставая,
Снова по ней идти.

«Оставляю тебе Москву…»

П.А.

Оставляю тебе Москву!
Сбереги её до утра.
Оставляю тебе листву,
Оставляю тебе вчера.
А всего-то двенадцать часов,
Что по трассе назойливо мчат.
Оставляю немного снов,
Что стихи писать норовят.

Открытка из Хале

Илья, милый друг, опять местечко на этой земле, где хочется, чтобы ты был и отдыхал, отошёл от всего. Здесь очень хорошо, возможно, мы здесь на острове, и то на самом настоящем. Природа, море, прекрасный пляж, довольно много людей, но все же тихие, совсем одинокие места и все довольно нетронуто. Приехали лишь на неделю, но отдыхаем очень хорошо. Хочу побыть ещё, но летом в такую пору с квартирами чрезвычайно сложно. Поедем ещё на неделю на дачу двоюродного брата недалеко от Берлина. Очень надеюсь, чтобы ты тоже немного отдыхал, просто побывал в другом месте и не по делам. Будет ли от тебя письмо дома, когда вернусь? Не хочу в Хале пока, но такое письмо облегчило бы очень возвращение домой. Здесь море, луга с очень разными цветами, здесь тишина – нет машин! Обнимаю тебя. В этом счастье! Лео.

«Дождь из листьев…»

С. Тарханову

Дождь из листьев,
Глоток октября.
Бабье лето заботливо кружит.
Тает солнце,
Приют фонаря
Закрывает соседние лужи.
Дождь из листьев.
Ему недосуг
Волноваться, страдать, возвращаться,
Просто молча с землёю встречаться
И менять настроение вдруг.

•••

Открыл книгу Евгения Рейна «Сапожок» (книга итальянских стихов) с дарственной надписью.

Евгений Рейн был главным действующим лицом вечера Памяти Бродского, который я делал и как режиссёр, и как автор. Салон Художественного музея. Маленький зал. Много желающих.

Я не о вечере, я о книге. Я читаю её и чувствую то путешествие Рейна с поэтом Бродским. Я помню фильм, где Бродский читает, философствует, просто говорит. Хороший поэт Евгений Рейн, но только в тени.

•••

Нам оставался всего один шаг до Венеции. Мы были в Вероне, и я читал Бродского. Представляя, что мы подплываем к Сан-Микеле. К острову, где покоится душа поэта. Представляю облака над ним, медленные, чуткие…

Как там его метафоры, его предсказания, их Величество строки? Разговаривает ли он с Тьеполо, размышляет ли с Веронезе, соприкасается ли с Тинторетто, слушает ли музыку Стравинского? Успокаивает ли его соседствующая гармония соборов и, главное, море, словно из детства, – вечная купель от младенчества до младенчества? Постоянное омовение чувств, мыслей, слов, снов…

Приговорив себя к муке одиночества, он всё равно выходил на прогулки, на встречу со всем миром. Мудрствуя и пророчествуя, витиевато свидетельствуя о собственном предназначении, он не прекращал писать даже в разговорах. Набирая и накапливая информацию, переводя её в знания, потом в стихи, потом в обращения, он не останавливался ни на миг, чтобы однажды упасть замертво в своей маленькой американской квартире, предупредив, что это всё.

«Близко к Воде…»

И. Бродскому

Близко к Воде
Очертания фресок.
Медленно к детству
Пристанет гондола.
Вот дорисует немного Тьеполо
Мир, что доселе нам был неизвестен.
Снова падёт голова Иоанна,
Снова на битву потянутся люди…
Рано в Венеции.
Тихо и рано.
Фрески и судьбы.
Фрески и судьбы.

•••

И снова Боргезе. Из памяти, из дивных лет, где тропинки сада-парка сходились в уютном музее, где картины так близко, так таинственно рождают небывалые мысли и чувства. Это не галерея, это дом, в котором тебе комфортно и тепло.

Сегодня увезли картины в другой музей. Сегодня вечер без Тициана, Рафаэля, но тем уютней с Леонардо. В дальнем зале – Караваджо и старинная кушетка, где можно смотреть, отдыхать и снова возвращаться к любимым картинам.

«Листки из «Рома Кавальери»*…»

Листки из «Рома Кавальери»[1],
Из римских дней, из римских лет…
Боргезе. Чудо на пленэре.
И тициановский сюжет.
Листки из «Рома Кавальери»,
Где этажи под облака,
Где места нет уже в партере,
А ложа занята пока.
Но я, совсем обычный зритель,
В галёрку нынче проберусь,
Увижу римскую обитель
И меж патрициев пройдусь.
Увижу долгие аллеи,
Совсем недолгие века…
Листки из «Рома Кавальери»,
Что не отправлены пока.

«И видится Венеция…»

И видится Венеция,
Водой заполонённая.
Каналы переглянутся,
Сан-Марко оживёт.
И вот уже история,
Немного сочинённая,
Неведомой оказией
К другим векам плывёт.

«Тревожится канал…»

Тревожится канал,
Вода подступит к горлу,
Гондолы след в окне,
Осенний горизонт.
И Каналетто вновь
Рисует старый город…
Венеция во мне.
Венеция плывёт.

•••

Маленькие переулки между скал.

Я здесь бродил когда-то…

В старом веронском ресторанчике возле воды лебедь выпрашивал привычное угощение от посетителей. Не меняя горделивой осанки, он постоянно менял своё направление, поворачиваясь в разные стороны, словно всем хотел улыбнуться. В старые проёмы очень старой крепости смотрело вечернее солнце. Где-то слышна была музыка. Лебедь медленно поплыл, солнце почти исчезло.

Было спокойно. Веронский остров. Всего на три дня…

Данте скрывается в Вероне от флорентийских зевак. Ему грустно и больно. Он лишён Родины. Он страдает, думает, пишет. Веронские улочки – свидетели его изгнания. Флорентийцы прольют слёзы, извинятся, но Дантов круг уже пройден…

«Падают облака сверху вниз…»

Падают облака сверху вниз.
Остатки дождя – градом в гранёный стакан.
Верона. Полдень. Нежданный каприз —
Балкон спускается к твоим ногам.

«Сей сюжет был очень краток —…»

Александре

Сей сюжет был очень краток —
От пролога к эпилогу.
Самолёт и солнце рядом,
И зелёная дорога.
Озеро, как будто море.
Шум волны качает мысли.
До балкона нам с тобою —
Расстояние в полжизни,
В полвесны, в краюху лета.
Разбежаться, оглянуться,
И ещё бы напоследок
Хоть немного улыбнуться.
Что нас сдерживает? Осень.
И закатные знамёна.
Остановка где-то возле…
А сейчас прощай, Верона!

•••

По радио – Брамс, скрипка Третьякова. Как выйти из этой зимы, как пережить её?..

Ушёл из жизни близкий мне человек, мой тесть, дорогой моему сердцу Сергей Филатович. Мы объездили с ним все больницы, прошли все операции. Когда я вёз его домой из очередной клиники, я почувствовал, что эта поездка – последняя. Я не мог обернуться. Душили слёзы. Довёз, оставил на попечение матери. Ночью он ушёл…

Как он всегда радовался за меня! Радовался за мой творческий рост, мои проекты. Вот я веду концерт в Брянском драмтеатре, и он с нескрываемой гордостью за своего зятя проходит за кулисы. Вот в своей комнатушке вешает мой календарь, где я с Игорем Костолевским, рядом с его кроватью – афиши моих спектаклей…

Вспоминаю, как мы шли с ним ночью в Синезёрки, где мы поженились с Валечкой. Придорожный буфет и портвейн – своего рода придорожное танго. Чашка первая не берёт, чашка вторая – ты уже осмелел, чашка третья – долгие задушевные разговоры, которые закончились фразой, решившей нашу с Валечкой судьбу: «Пусть будет лучший из евреев, чем худший из русских».

Потомственный старообрядец, читающий по-старославянски, умеющий вставить красное словцо в любой разговор. Правдолюб, любитель подвальной бутылочки, прекрасно игравший в драмкружке, замечательный танцор. Он хорошо знал жизнь и мог по достоинству оценить и человеческие качества, и трудолюбие, и талант.

Ещё один случай. За несколько лет до ухода я провожал Сергея Филатовича в больницу. Когда все процедуры были закончены, и мы проходили через зал больничной библиотеки, на какое-то мгновение я совершенно забыл про свою роль провожатого, увидев на полке отдельные номера знаменитого «Нового мира» времён Твардовского. Выпросил их у доктора, и домой мы отправились с солидным «прибытком» – целой кипой старых журналов. Мы ютились тогда все вместе в двухкомнатной квартирке, но он великодушно разрешил этим журналам у нас поселиться.

По радио Брамс, за окном шумит жизнь, стоит февраль.

•••

Вспомнил Юру Томашевского с его поэзоконцертом «Блистательный Санкт-Петербург» (Игорь Северянин, Саша Чёрный, Николай Агнивцев). Этот моноспектакль был показан в рамках Пермского фестиваля «Вначале было слово». Самым живым поэтом получился у него Николай Агнивцев, близкий ему по внутреннему строю и гротесковому началу. Угловатость движений и ненаигранный характер.

Брамс закончен. Звучат аплодисменты.

•••

Моя Валечка в Музее Тюссо в Амстердаме в компании Сальвадора Дали и Ван Гога. Самодостаточный, уникальный пиарщик Дали. Создававший и живший, и рисовавший на разрыв аорты Ван Гог, в живописи – Ван Бог.

«И всё же был февраль…»

Свете

И всё же был февраль.
И, к счастью, он случился.
Разложенный пасьянс ничем не удивил.
Был молчаливый снег,
И он остановился.
Случился долгий дождь,
Он лил, что было сил.
Но, к счастью, под окном
Гуляет март-волшебник,
Предчувствует сирень, тепло и благодать.
Ты только набери!
И наш февраль-посредник
Придумает весну и будет удивлять.
И выглянет трава,
И постучится утро,
И солнце, как фонарь,
Засветит под окном…
И всё-таки февраль —
Счастливые минуты,
Что мы с тобой весну
Немного вместе ждём.

Соглашайся на встречи,
Ведь в них ожиданье,
И немного смиренья,
И немного прощанья.
Соглашайся на ужин,
Где тянутся гости,
Где ведомый закружит
И о прошлом не спросит.
Иней быстро растает
Под тёплые свечи.
Соглашайся на наши
Короткие встречи.

Вариации

Свете

Странно осенний февраль.
Тянутся жёлтые листья,
Белый открыт календарь,
Будто страницы из жизни.
Мечутся листья и снег,
Что там быстрее растает:
Утром летящая стая,
Медленный вечера бег?
Странно осенний февраль,
Только пронзительно белый.

«Странно осенний февраль…»

Странно осенний февраль,
Жёлтые листья под снегом.
Мысли уткнуться с разбегу
Задним числом в календарь,
Смену времён подстегнут,
Чёрное путая с белым.
Осени жёлтые стрелы
Молча в февраль попадут.
Что-то меняют холсты,
Солнечно стужу разбавив,
Кружат осенние стаи
Возле февральской черты.
Странно осенний февраль,
Жёлтые листья под снегом…

«Я не прощён вчера…»

Евгении Ивановне (маме)

Я не прощён вчера
И не прощён сегодня,
И послезавтра буду не прощён.
Но нынче колокол и хор,
И храм Господен.
И мир спасён.

«Вечер. Мать читает Голсуорси…»

Евгении Ивановне

Вечер. Мать читает Голсуорси.
Том второй, про первый не спросив.
Пробежала беглой встречей осень,
Первым снегом полночь разбудив.
Остудила зимняя прохлада,
Ледяные грянули дожди,
Сосны, что стояли молча рядом,
Устремились к Млечному Пути.
Облака остались где-то возле,
Всё сильнее ветреный распев…
Вечер. Мать читает Голсуорси,
Поделиться с вечностью успев.

«Вербное. Ветер по окнам…»

Дорогой моей Евгении Ивановне
посвящается

Вербное. Ветер по окнам.
Хлопья незваного снега.
Солнце курсивом залётным
Возле свинцового неба.
В иерусалимских началах
Вход отмечают Господен.
Путь отмеряется к Храму,
Что нам всё ближе сегодня.
Путь отмеряется к Храму,
Ветер в пути усмиряет.
Слышу, как в горнице мама
Тихо молитву читает.

•••

Вот мы и возвращаемся в Москву. Прощались с мамой. Это было свидание с детством, с юностью. Мы прошлись по тем местам, которые с нами навсегда. Старый парк, дома. Уютные дворики. Площадь, которая когда-то казалась огромной, приближающийся храм. Батюшка, который уже постарел.

В этой поездке горечь, память, философия и мудрость перемешались с болью утраты.

Мы возвращаемся в Москву. Из прошлого.

«Приход остался позади…»

Е.Д.

Приход остался позади.
Невыразительный приямок.
Подвал, как будто старый замок,
И ровно сутки льют дожди.
И расставанье на года,
И лампа что-то освещает,
И суета тебя прощает,
Из берегов – вода, вода…
Как будто мысли через край,
Назло оставленному лугу,
И церковь Покрова по кругу,
И мимолётное «прощай».
И старый остров возле рук,
Залатанный от потрясений,
Вдруг пригласит под Воскресенье,
Исчезнув вдруг.

•••

В размеренное течение Страстной ворвался снег с дождём. Мы сидим на даче. Неожиданно свалившийся на всех нас режим самоизоляции можно сравнить с долгим вглядыванием, изучением себя в зеркале. Этот стоп-кадр – возможность что-то важное осознать или переосмыслить, извлечь из глубин памяти незаслуженно забытое, покопаться в старых вещах и увидеть в них новое.

Снег с дождём на Страстной не пускает на прогулки. Заставляет думать и по-новому радоваться, когда звонят друзья. Вот уж действительно напророчил: остановиться, оглянуться…

«Страстная теребит…»

М. Тархановой

Страстная теребит,
И недалёко чудо.
Ветра ещё гудят,
Метая снег с дождём.
А я ещё живу
Иерусалимским чудом,
Где странный Иордан
Как миг переживём.
Страстная мчит к концу,
Ещё чуть-чуть терпенья —
И колокол в распев,
И новый день грядёт.
Мне снится тот апрель
И старых крыш виденье,
Где наших первых дней
Волнительный черёд.

«И зимний лёд, и снега терема…»

И зимний лёд, и снега терема,
Под горизонтом Тайная Вечеря.
И снова кружит голову зима,
Свой путь отмерив.

«Осенний перформанс…»

Светлане Рождественской

Осенний перформанс:
Бездомные листья,
Заботливо баннер
Увитый плющом.
Нечаянно брошен
Окурок из жизни.
Безмолвное утро
За серым дождём.
И птицы чуть тише,
И тропы чуть дальше,
И ветер под вечер
Сметает уют.
Осенний перформанс
Из жизни вчерашней,
Где нас ещё любят и ждут.

«По крохам записывал осень…»

По крохам записывал осень,
Листвы незаметный тайник,
И утренний воздух морозный,
И шёпот, похожий на крик.
И лёд, что казался лорнетом,
Дрова, что казались теплом,
И сад из мелькнувшего лета
Свисал сиротливо дождём.
По крохам ютились детали,
Уже не осталось страниц.
Какие-то люди отстали,
Каких-то не помнится лиц.
И тяжкое бремя прощанья,
Тревожное слово пора,
Октябрьских дождей завещанье,
Ноябрьских тревог вечера…
По крохам записывал осень,
По ходу меняя сюжет,
И утренний воздух морозный
Дарил продолжения след.
По крохам записывал осень…

«Давай поедем в город…»

1994 год. Будапешт. Национальный музей. Играют Шуберта. Рядом оживает Дунай. Город, и без того красавец, с дивными мостами, замками, улочками, мадьярской кухней, становится более пронзительным.

Нас встречали Томас и Изольда. Томас (он же Илья) давно эмигрировал в Австрию, потом уехал в Будапешт, где живёт по сей день. Он очень хлебосольный, гостеприимный. По совместительству он сводный брат моего близкого друга, певца Мераба Мегрели. Томас переходит в беседах с одного языка на другой. В одном разговоре слышится и иврит, и грузинский, и венгерский, и немецкий, и, конечно, русский. Они воспитывают, своего внука. Мать Бубика, жена их сына, погибла в автокатастрофе, а он не получил ни одной царапины…

Я как бы приостановил главу и вошёл в новый театр. Возвращение поездом Будапешт-Москва. Пересечение границ, да что там границ – это было пересечение судеб. В вагон тянули сумки, приходили в непотребном виде искорёженные жизнью женщины, потерявшие своё начало. Появлялись мужики, тут же отстёгивали проводникам, те готовили пустые купе, накрывали столы с дешёвой водкой… Будапешт оставался за гранью.

Я читал Довлатова. За створками купе ехали его персонажи, вылупившись, как из яйца, из той эпохи. Таможня торговалась, сама предлагала взятки, пограничники сшибали сигареты, а персонажи Франсуа Рабле подмигивали, улыбались, наливали. Шёл поезд Будапешт-Москва. В Конотопе подсели милые украинские торговки.

Куда мы едем? Ночь, а скорее переход ночи с 8-ми до 2-х – накипевшая досада винницкого парня, который зарабатывает себе на жизнь стройкой в Москве. Строит дом большому чиновнику. Рассказывает страшные вещи. Рассказывает о последней ночи, о пьянке, о поножовщине, о жене, о ребёнке, которому два месяца. Укладывается спать на второй полке, оставляя мне узкое пространство для мыслей и чтения книги Михаила Казакова.

Книга очень умная и добрая, с огромным количеством фактов, имён. Я вижу Давида Самойлова, мудрого лирика, потрясающего поэта. Вижу красивого, архаично красивого Арсения Тарковского. Вижу могучий «Современник», театр эпохи 50-60-х. Театр откровения и наива, веры и романтики, театр утопии и вечного благородства. Книга многое мне помогает понять и многое простить, ибо вечность нарушает гармония смерти, и от этого безумно грустно, потому что с уходом Самойлова, Тарковского уходишь немного и ты…

Вот на днях умер Зиновий Гердт – олицетворение добра второй половины XX века.

Поезд дотягивает до фонарей, до света. Я выхожу из вагона и не могу уснуть до утра. Я вспомнил стихи Давида Самойлова, которые читал Гердт на своём последнем вечере, предчувствуя уход. Большой артист и большой друг всем нам.

Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.

Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.

Ждут снега, листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.

И все, что было зыбко,
Растрёпанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнезда.

И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветлённый.
И кажется, что город
Стоит ненаселённый —

Так много сверху неба,
Садов и гнёзд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних…

О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,

И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…

1963

•••

День Рождения в Питере. Заканчивается 2011 год. Захотелось в Северную столицу.

На пути к Невскому, чего только ни встретили: «Англетер» Есенина, Большая Морская Крамского и Достоевского, перекрёстки Блока, Чайковского, Мариинка, Александрийский театр, Русский музей, отреставрированный Михайловский. Памятники и шпили – Петра творенье. Гордый Исаакий Монферрана, купол Брюллова в Исаакии – его Сикстинская капелла. Смятение Невы. Пётр Фальконе. Эрмитаж – музей музеев. Город живописи, скульптуры в дворцовом убранстве. Явление Родена, Рафаэля, Тициана, Леонардо. Импрессионисты, словно в отдельном квартале. А в окнах Нева, Нева… Питерский нимб сопровождает нас.

Вот и вечер. День завершается – день начинается. Маятник Фуко.

«Но забуду ли? Забуду…»

Е.А.

Но забуду ли? Забуду…
Тихим вечером прибуду.
Говор солнечный добуду
Из развалин наших встреч.
Солнце. Парк. Кваренги. Утро.
Все счастливые минуты,
Все бродячие маршруты
Жизни не дано отсечь.
И захлёстывает осень,
На плаву останки сосен
В мир несбыточный уносит
Нашей жизни круговерть.
Ты осталась где-то возле,
В дымке станции морозной,
Но я знаю, что не поздно
Нашим прошлым повелеть.

«В кафе под названием «Север»…»

Ю. Павлову

В кафе под названием «Север»
Давали пирожные разные
За окнами – дождь и облако
Подслащенным крендельком.
А в наших воспоминаниях
Летали змеи бумажные,
Летали мысли вчерашние,
Завязанные узелком.
Развяжешь – и птица выпорхнет,
И белка к соснам поддёрнется.
Развяжешь – и ставни откроются,
Нас приглашая в дом.
А там и резная горница,
И мамины гренки, как водится,
И долгие откровения
За нашим большим столом…
В кафе под названием «Север» —
Недолгие воспоминания.
И к поезду поторапливает
Обычный питерский день.

«Декабрь. Сенатские волнения…»

Кате

Декабрь. Сенатские волнения.
Скользит непостоянный лёд.
Семнадцатое – День Рождения грядёт.
Декабрь. Полки. Убийство. Страсти.
На троне возлежит монарх.
И треуголка, шепот власти.
И страх.
Декабрь. Под утро – сновиденье…

«Ветра под осенними крышами…»

Ане Тишиной

Ветра под осенними крышами,
Поют под сурдинку дожди.
Я помню Вас, Анечка Тишина,
Мне к Вам недалече идти.
За той, за соседнею улицей
Оставлены дни и года.
И путник немного сутулится,
И в полночь летят поезда.
И слоники, музы, диванчики,
Родительский посох и дом —
Всё помнится, милая Анечка,
Пока мы по жизни идём.
И стрелки часов не откажутся
Замедлить отчаянный ход.
Вот-вот разговоры завяжутся,
Счастливое время придёт.
И взлётные полосы дальние,
И город, поверженный вспять,
И наши гудки привокзальные,
Трактиры и мысли на ять.
А время в бокале поднимется
Уже ароматом иным.
За партою, Анечка Тишина,
Мы старый урок повторим.

•••

Я учусь в девятом классе. Мой друг, рыжий доктор Володя Мишин, приносит мне книгу «Ахиллесово сердце» Вознесенского. Я даже до конца не понимаю, что читаю, но я влюблён. В эти строки, в их буйство, в волшебное переливание гласных и согласных. А потом внимательно, построчно я впитываю его образы, метафоры, неожиданные рифмы, ритмы. От Маяковского – ритм, нерв, острота, непохожесть.

Сборник за сборником – прижизненные победы поэта. Это было уже после хрущёвской дури. Это была его яркая биография, его замечательные книги. «Дубовый лист виолончельный», «Выпусти птицу», «Ров» и многие другие. За плечами – Политехнический, стадионы, а впереди – целая жизнь. С ним уходила собственно юность. С ним наступало взросление.

«Как сказать ему, подонку, что живём не чтоб подохнуть, – чтоб губами тронуть чудо поцелуя и ручья!»

«В Лонжюмо сейчас лесопильня…»

«Лёд-69» (поэма).

Девочка в хрустальном шаре прыгалок тихо отделилась от земли…

Я читал после армии на Всесоюзном смотре художественной самодеятельности главы из поэмы «Лонжюмо».

1 «Рома Кавальери» – гостиница на холмах вечного города.

Скачать книгу